Рождественская псня въ проз
Святочный разсказъ Чарльса Диккенса.
Новый переводъ съ англійскаго
A Christmas Carol In Prose — 1843
Типографія И. Д. Сытина и Ко., Валовая улица, собственный домъ.
Ивану Михайловичу Живаго
въ знакъ глубокаго уваженія
и искренней благодарности
трудъ свой
посвящаетъ
Переводчикъ.
Марлей умеръ — начнемъ съ того. Сомнваться въ дйствительности этего событія нтъ ни малйшаго повода. Свидтельство объ его смерти было подписано священникомъ, причетникомъ, гробовщикомъ и распорядителемъ похоронной процессіи. Оно было подписано и Скруджемъ, а имя Скруджа, какъ и всякая бумага, носившая его подпись, уважалисъ на бирж.
А зналъ ли Скруджъ, что тотъ умеръ? Конечно, зналъ. Иначе не могло и быть. Вдь они съ Марлеемъ были компаньонами Богъ всть сколько лтъ. Скруджъ же былъ и его единственнымъ душеприказчикомъ, единственнымъ наслдникомъ, другомъ и плакальщикомъ. Но и тотъ не былъ особенно пораженъ этимъ печальнымъ событіемъ, и, какъ истинно дловой человкъ, почтилъ день похоронъ своего друга удачной операціей на бирж.
Упомянувъ о похоронахъ Марлея, я поневол долженъ вернуться еще разъ къ тому, съ чего началъ, т. е., что Марлей несомннно умеръ. Это необходимо категорически признатъ разъ навсегда, а то въ предстоящемъ моемъ разсказp3, не будетъ ничего чудеснаго. Вдь если бы мы не были твердо уврены, что отецъ Гамлета умеръ до начала пьесы, то въ его ночной прогулк, невдалек отъ собственнаго жилища, не было бы ничего особенно замчательнаго. Иначе стоило любому отцу среднихъ лтъ выйти въ вечернюю пору подышатъ свжимъ воздухомъ, чтобы перепугать своего трусливаго сына.
Скруджъ не уничтожилъ на своей вывск имени стараго Марлея, прошло нсколько лтъ, а надъ конторой по-прежнему стояла надпись: ‘Скруджъ и Марлей’. Подъ этимъ двойнымъ именемъ фирма ихъ и была извстна, такъ что Скруджа иногда называли Скруджемъ, иногда, по незнанію, Марлеемъ, онъ отзывался на то и на другое, для него это было безразлично.
Но что за отьявленный кулакъ былъ этотъ Скруджъ! Выжать, вырвать, сгресть въ свои жадныя руки было любимымъ дломъ этого стараго гршника! Онъ былъ твердъ и остеръ, какъ кремень, изъ котораго никакая сталь не могла извлечь искры благороднаго огня, скрытный, сдержанный, онъ прятался отъ людей, какъ устрица. Его внутренній холодъ отражался на его старческихъ чертахъ, сказывался въ заостренности его носа, въ морщинахъ щекъ, одеревенлости походки, краснот глазъ, синев его тонкихъ губъ и особенно въ рзкости его грубаго голоса. Морозный иней покрывалъ его голову, брови и небритый подбородокъ. Свою собственную низкую температуру онъ всюду приносилъ съ собою: замораживалъ свою контору въ праздничные, не трудовые дни и даже въ Рождество не давалъ ей нагрться и на одинъ градусъ.
Ни жаръ, ни холодъ наружный не дйствовали на Скруджа. Никакое тепло не въ силахъ было согрть его, никакая стужа не могла заставить его озябнуть. Не было ни втра рзче его, ни снга, который, падая на землю, упорне преслдовалъ бы свои цли. Проливной дождь, казалось, былъ доступне для просьбъ. Самая гнилая погода не могла донять его. Сильнйшій дождь и снгъ, и градъ только въ одномъ могли похвалиться передъ нимъ: они часто сходили на землю красиво, Скруджъ же не снисходилъ никогда.
Никто на улиц не останавливалъ его веселымъ привтствіемъ: ‘Какъ поживаете, любезный Скруджъ? Когда думаете навстить меня?’ Нищіе не обращались къ нему за милостыней, дти не спрашивали у него, который часъ, ни разу во всю его жизнъ никто не спросилъ у него дороги. Даже собаки, которыя водятъ слпцовъ, и т, казалось, знали, что это за человкъ: какъ только завидятъ его, поспшно тащатъ своего хозяина въ сторону, куда-нибудь въ ворота или во дворъ, гд, виляя хвостомъ, какъ будто хотятъ сказатъ своему слпому хозяину: безъ глаза лучше, чмъ съ дурнымъ глазомъ!
Но что за дло было до всего этого Скруджу? Напротивъ, онъ былъ очень доволенъ такимъ отношеніемъ къ нему людей. Пробираться въ сторон отъ торной дороги жизни, подальше отъ всякихъ человческихъ привязанностей,— вотъ что онъ любилъ.
Однажды — это было въ одинъ изъ лучшихъ дней въ году, а именно наканун Рождества Христова — старикъ Скруджъ занимался въ своей контор. Стояла рзкая, холодная и притомъ очень туманная погода. Снаружи доносилось тяжелое дыханіе прохожихъ, слышно было, какъ они усиленно топали по тротуару ногами, били рука объ руку, стараясь какъ-нибудь согрть свои окоченвшіе члены. День еще съ утра былъ пасмурный, а когда на городскихъ часахъ пробило три, то стало такъ темно, что пламя свчей, зажженныхъ въ сосднихъ конторахъ, казалось сквозь окна какимъ-то красноватымъ пятномъ на непрозрачномъ буромъ воздух. Туманъ пробивался сквозь каждую щель, чрезъ всякую замочную скважину и былъ такъ густъ снаружи, что дома, стоявшіе по другую сторону узкаго двора, гд помщалась контора, являлись какими-то неясными призраками. Смотря на густыя, нависшія облака, которыя окутывали мракомъ все окружающее, можно было подуматъ, что природа сама была здсь, среди людей, и занималасъ пивовареніемъ въ самыхъ широкихъ размрахъ.
Дверь изъ комнаты, гд занимался Скруджъ, была открыта, чтобы ему удобне было наблюдать за своимъ конторщикомъ, который, сидя въ крошечной полутемной каморк, переписывалъ письма. Въ камин самого Скруджа былъ разведенъ очень слабый огонь, а то, чмъ согрвался конторщикъ, и огнемъ нельзя было назвать: это былъ просто едва-едва тлющій уголекъ. Растопить пожарче бдняга не осмливался, потому что ящикъ съ углемъ Скруджъ держалъ въ своей комнат, и ршительно всякіи разъ, когда конторщикъ входилъ туда съ лопаткой, хозяинъ предупреждалъ его, что имъ придется разстаться. Поневол пришлось конторщику надть свой блый шарфъ и стараться согрть себя у свчки, что ему, за недостаткомъ пылкаго воображенія, конечно, и не удавалось.
— Съ праздникомъ, дядюшка! Богъ вамъ на помощъ! — послышался вдругъ веселый голосъ.
Это былъ голосъ племянника Скруджа, прибжавшаго такъ внезапно, что это привтствіе было первымъ признакомъ его появленія.
— Пустяки! — сказалъ Скруджъ.
Молодой человкъ такъ нагрлся отъ быстрой ходьбы по морозу, что красивое лицо его какъ бы горло, глаза ярко сверкали, и дыханіе его было видно на воздух — Какъ? — рождество пустяки, дядюшка?! — сказалъ племянникъ.— Право, вы шутите.
— Нтъ, не шучу,— возразилъ Скруджъ.— Какой тамъ радостный праздникъ! По какому праву ты радуешься и чему? Ты такъ бденъ.
— Ну,— весело отвтилъ племянникъ,— а по какому праву вы мрачны, что заставляетъ васъ быть такимъ угрюмымъ? Вы вдь такъ богаты.
Скруджъ не нашелся, что отвтить на это и только еще разъ произнесъ:
— Пустяки!
— Будетъ вамъ сердиться, дядя,— началъ опять племянникъ.
— Что же прикажете длать,— возразилъ дядя,— когда живешь въ мір такихъ глупцовъ? Веселый праздникъ! Хорошъ веселый праздникъ, когда нужно платить по счетамъ, а денегъ нтъ, годъ прожилъ, а побогатть и на грошъ не побогатлъ — приходитъ время подсчитывать книги, въ которыхъ за вс двнадцать мсяцевъ ни по одной стать не оказывается прибыли. О, еслибъ моя воля была,— продолжалъ гнвно Скруджъ,— каждаго идіота, который носится съ этимъ веселымъ праздникомъ, я бы сварилъ вмст съ его пудингомъ и похоронилъ бы его, проколовъ ему сперва грудь коломъ изъ остролистника {Пудингъ — необходимое рождественское блюдо англичанъ, какъ остролистникъ — обязательное украшеніе ихъ комнатъ на святочныхъ вечерахъ.}. Вотъ чтобъ я сдлалъ!
— Дядя! дядя! — произнесъ, какъ бы защищаясь, племянникъ.
— Племянникъ! — сурово возразилъ Скруджъ,— справляй Рождество, какъ знаешь, и предоставь мн справлять его по-моему.
— Справлятъ! — повторилъ племянникъ.— Да разв его такъ справляютъ?
— Оставь меня,— сказалъ Скруджъ.— Поступай, какъ хочешь! Много толку вышло до сихъ поръ изъ твоего празднованія!
— Правда, я не воспользовался какъ слдуетъ многимъ, что могло бы имть добрыя для меня послдствія, напримръ Рождество. Но, увряю васъ, всегда, съ приближеніемъ этого праздника, я думалъ о немъ какъ о добромъ, радостномъ времени, когда, не въ примръ долгому ряду остальныхъ дней года, вс, и мужчины и женщины, проникаются христіанскимъ чувствомъ человчности, думаютъ о меньшей братіи какъ о дйствительныхъ своихъ спутникахъ къ могил, а не какъ о низшемъ род существъ, идущихъ совсмъ инымъ путемъ. Я уже не говорю здсь о благоговніи, подобающемъ этому празднику по его священному имени и происхожденію, если только что-нибудь, связанное съ нимъ, можетъ быть отдлено отъ него. Поэтому-то, дядюшка, хотя оттого у меня ни золота, ни серебра въ карман не прибавлялось, я все-таки врю, что польза для меня отъ такого отношенія къ великому празднику была и будетъ, и я отъ души благословляю его!
Конторщикъ въ своей каморк не выдержалъ и одобрительно захлопалъ въ ладоши, но въ ту же минуту, почувствовавъ неумстность своего постунка, поспшно загребъ огонь и потушилъ послднюю слабую искру.
— Если отъ васъ я услышу еще что-нибудь въ этомъ род,— сказалъ Скруджъ:— то вамъ придется отпраздновать свое Рождество потерею мста. Однако, вы изрядный ораторъ, милостивый государь,— прибавилъ онъ, обращаясь къ племяннику:— удивительно, что вы не членъ парламента.
— Не сердитесь, дядя. Пожалуйста, приходите къ намъ завтра обдать.
Тутъ Скруджъ, не стсняясъ, предложилъ ему убраться подальше.
— Почему же? — воскликнулъ племянникъ. — Почему?
— Почему ты женился? — сказалъ Скруджъ.
— Потому что влюбился.
— Потому что влюбился! — проворчалъ Скруджъ, какъ будто это была единственная вещь въ мір, еще боле смшная, ч,мъ радость праздника.— Прощай!
— Но, дядюшка, вы вдь и до этого событія никогда не бывали у меня. Зачмъ же ссылаться на него какъ на предлогъ, чтобъ не придти ко мн теперь?
— Прощай! — повторилъ Скруджъ вмсто отвта.
— Мн ничего отъ васъ не нужно, я ничего не прошу у васъ: отчего бы не быть намъ друзьями?
— Прощай!
— Сердечно жалю, что вы такъ непреклонны. Мы никогда не ссорились по моей вин. Но ради праздника я сдлалъ эту попытку и останусь до конца вренъ своему праздничному настроенію. Итакъ, дядюшка, дай вамъ Богъ въ радости встртить и провести праздникъ!
— Прощай! — твердилъ старикъ.
— И счастливаго Новаго года!
— Прощай!
Несмотря на такой суровый пріемъ, племянникъ вышелъ изъ комнаты, не произнеся сердитаго слова. У наружной двери онъ остановился поздравить съ праздникомъ конторщика, который, какъ ему мы было холодно, оказался тепле Окруджа, такъ какъ сердечно отвтилъ на обращенное къ нему привтствіе.
— Вотъ еще другой такой же нашелся,— пробормоталъ Скруджъ, до котораго донесся разговоръ изъ каморки.— Мой конторщикъ, имющій пятнадцать шиллинговъ въ недлю да еще жену и дтей, толкуетъ о веселомъ праздник. Хоть въ сумасшедшій домъ бдняга, проводивъ племянника Скруджа, впустилъ двухъ другихъ людей. Это были представительные джентльмены пріятной наружности. Снявъ шляпы, они остановились въ контор. Въ рукахъ у нихъ были книги и бумаги. Они поклонились.
— Это контора Скруджа и Марлея, если не ошибаюсь? — сказалъ одинъ изъ господъ, справляясь съ своимъ листомъ.— Имю честь говорить съ г. Скруджъ или съ г. Марлей?
— Г. Марлей умеръ семь лтъ тому назадъ,— отвтилъ Скруджъ.— Сегодня ночью минетъ ровно семь лтъ со времени его смерти.
— Мы не сомнваемся, что его щедрость иметъ достойнаго представителя въ лиц пережившаго его товарища по фирм,— сказалъ джентльменъ, подавая свои бумаги.
Онъ сказалъ правду: это были родные братья по духу. При страшномъ слов ‘щедрость’ Скруджъ нахмурилъ брови, покачалъ головой и отстранилъ отъ себя бумаги.
— Въ эту праздничную пору года, г. Скруджъ,— сказалъ джентльменъ, беря перо,— боле, чмъ обыкновенно, желательно, чтобы мы немного позаботились о бдныхъ и нуждающихся, которымъ очень плохо приходится въ настоящее время. Многія тысячи нуждаются въ самомъ необходимомъ, сотни тысячъ лишены самыхъ обыкновенныхъ удобствъ, милостивый государь.
— Разв нтъ тюремъ? — спросилъ Скруджъ.
— Тюремъ много,— сказалъ джентльменъ, кладя перо на мсто.
— А рабочіе дома? — освдомился Скруджъ.— Существуютъ они?
— Да, по-прежнему,— отвтилъ джентльменъ.— Хотлось бы, чтобъ ихъ больше не было.
— Стало быть, исправительныя заведенія и законъ о бдныхъ въ полномъ ходу? — спросилъ Скруджъ.
— Въ полнйшемъ ходу и то и другое, милостивый государь.
— Ara! А то я было испугался, слыша ваши первыя слова, подумалъ, ужъ не случилось ли съ этими учрежденіями чего-нибудь, что заставило ихъ прекратить свое дйствіе,— сказалъ Скруджъ.— Очень радъ это слышать.
— Сознавая, что врядъ ли эти суровые способы доставляютъ христіанскую помощь духу и тлу народа,— возразилъ джентльменъ,— нкоторые изъ насъ взяли на себя заботу собрать сумму на покупку для бдняковъ пищи и топлива. Мы выбрали это время какъ такое, когда нужда особенно чувствуется, а изобиліе услаждается. Что прикажете записать отъ васъ?
— Ничего,— отвтилъ Скруджъ.
— Вы хотите остаться неизвстнымъ?
— Я хочу, чтобы меня оставили въ поко,— сказалъ Скруджъ. — Если вы меня спрашиваете, чего я хочу, вотъ вамъ мой отвтъ. Я самъ не веселюсь на праздник и не могу доставлять возможности веселиться празднымъ людямъ. Я даю на поддержаніе учрежденій, о которыхъ упомянулъ, на нихъ тратится не мало, и у кого плохи обстоятельства, пусть туда идутъ!
— Многіе не могутъ идти туда, многіе предпочли бы умереть.
— Если имъ легче умереть,— сказалъ Скруджъ,— пусть они лучше такъ и длаютъ, меньше будетъ лишняго народа. Впрочемъ, извините меня, я этого не знаю.
— Но вы могли бы знать,— замтилъ одинъ изъ постителей.
— Это не мое дло,— отвтилъ Скруджъ. — Довольно для человка, если онъ понимаетъ собственное дло и не мшается въ чужія. Моего дла съ меня достаточно. Прощайте, господа!
Ясно видя, что имъ не достигнуть здсь своей цли, господа удалились. Скруджъ принялся за работу съ лучшимъ мнніемъ о самомъ себ и въ лучшемъ расположеніи духа, нежели обыкновенно.
Между тмъ туманъ и мракъ сгустились до такой степени, что на улиц появились люди съ зажженными факелами, предлагавшіе свои услуги идти передъ лошадьми и указывать экипажамъ дорогу. Древняя колокольня, угрюмый старый колоколъ которой всегда лукаво поглядывалъ внизъ на Скруджа изъ готическаго окна въ стн, стала невидимой и отбивала свои часы и четверти гд-то въ облакахъ, звуки ея колокола такъ дрожали потомъ въ воздух, что казалось, какъ будто въ замерзшей голов ея зубы стучали другъ объ друга отъ холода. На главной улиц, около угла подворья, нсколько работниковъ поправляли газовыя трубы: у разведеннаго ими въ жаровнp3, большого огня собралась кучка оборванцевъ, взрослыхъ и мальчиковъ, которые, жмуря передъ пламенемъ глаза, съ наслажденіемъ грли у него руки. Водопроводный кранъ, оставленный въ одиночеств, не замедлилъ покрыться печально повисшими сосульками льда. Яркое освщеніе магазиновъ и лавокъ, гд втки и ягоды остролистника трещали отъ жара оконныхъ лампъ, отражалось красноватымъ отблескомъ на лицахъ прохожихъ. Даже лавочки торговцевъ жизностью и овощами приняли какой-то праздничный, торжественный видъ, столь мало свойственный длу продажи и наживы. Лордъ-мэръ въ своемъ громадномъ, какъ крпость, дворц отдавалъ приказанія своимъ безчисленнымъ поварамъ и дворецкимъ, чтобы все было приготовлено къ празднику, какъ подобаетъ въ хозяйств лорда-мэра. Даже плюгавый портной, оштрафованный имъ въ прошлый понедльник на пять шиллинговъ за появленіе въ пьяномъ вид на улиц, и тотъ, сидя на своемъ чердак, мшалъ завтрашній пудингъ, пока худощавая жена его вышла съ ребенкомъ купить мяса.
Тмъ временемъ морозъ все крпчалъ, отчего туманъ сталъ еще гуще. Изможденный холодомъ и голодомъ, мальчикъ остановился у двери Скруджа пославить Христа и, нагнувшись къ замочной скважин заплъ было псню:
‘Пошли вамъ Богъ здоровья, добрый баринъ!
‘Пусть будетъ радостенъ для васъ великій праздникъ!’
Но при первомъ же звук его голоса Скруджъ схватилъ линейку такъ порывисто, что пвецъ пустился съ испуга бжать, предоставивъ замочную щель туману и еще боле сродному Скруджу морозу.
Наконецъ, пришло время запирать контору. Нехотя слзъ Скруджъ съ своего табурета и тмъ молча призналъ наступленіе этой непріятной для него необходимости. Конторщикъ только того и ждалъ, онъ моментально задулъ свою свчу и надлъ шляпу.
— Вы, полагаю, захотите воспользоваться цлымъ завтрашнимъ днемъ? — сухо спросилъ Скруджъ.
— Да, если это удобно, сэръ.
— Это совсмъ неудобно,— сказалъ Скруджъ,— и не честно. Еслибъ я удержалъ полкроны изъ вашего жалованья, вы наврное сочли бы себя обиженнымъ.
Конторщикъ слабо улыбнулся.
— Однако,— продолжалъ Скруджъ,— вы не считаете меня обиженнымъ, когда я даромъ плачу дневное жалованье.
Конторщикъ замтилъ, что это бываетъ только разъ въ году.
— Плохое извиненіе въ обкрадываніи чужого кармана каждое двадцать пятое декабря! — сказалъ Скруджъ, застегивая до подбородка свое пальто.— Но, полагаю, вамъ нуженъ цлый день. Зато на слp3,дующее утро будьте здсь какъ можно раньше!
Конторщикъ общалъ исполнить приказаніе, и Скруджъ вышелъ, бормоча что-то про себя. Контора была заперта во мгновеніе ока, и конторщикъ, съ болтавшимися ниже куртки концами своего благо шарфа (верхняго платья у него не было), разъ двадцать прокатился по льду замерзшей канавки позади цлой вереницы ребятишекъ — такъ радъ былъ онъ отпраздновать ночь на Рождество — а затмъ во всю прыть побжалъ домой въ Кэмденъ Таунъ играть въ жмурки.
Скруджъ сълъ свой скучный обдъ въ своемъ обычномъ скучномъ трактир, затмъ, прочтя вс газеты и проведя остатокъ вечера въ разсматриваніи своей записной банкирской книжки, отправился домой. Онъ занималъ помщеніе, принадлежавшее нкогда его покойному компаньону. Это былъ рядъ неприглядныхъ комнатъ въ большомъ, мрачномъ дом, въ глубин двора, этотъ домъ былъ такъ не на мст, что иной могъ подумать, что, будучи еще молодымъ домомъ, онъ забжалъ сюда, играя въ прятки съ другими домами, но, потерявъ дорогу назадъ, остался здсь. Теперь это было довольно старое зданіе, угрюмаго вида, потому что никто, кром Скруджа, въ немъ не жилъ, а другія комнаты вс отдавались подъ конторы. На двор стояла такая темнота, что даже Скруджъ, знавшій каждый камень, которымъ онъ былъ устланъ, долженъ былъ идти ощупью. Морозный туманъ такъ густо нависъ надъ старою темною дверью дома, что казалось, какъ будто геній погоды сидлъ въ мрачномъ раздумь на его порог.
Несомннно, что, кром большихъ размровъ, ршительно ничего особеннаго не было въ колотушк, висвшей у двери. Одинаково врно, что Скруджъ, за все время пребыванія своего въ этомъ дом, видалъ эту колотушку и утромъ и вечеромъ. Къ тому же у Скруджа то, что называется воображеніемъ, отсутствовало въ одинаковой мр, какъ и у любого обитателя лондонскаго Сити {Торговая часть Лондона.}. Не забудъте при этомъ, что Скруджъ ни разу не подумалъ о Марле съ тхъ поръ, какъ при разговор въ контор онъ упомянулъ о совершившейся семь лтъ тому назадъ его кончин. И пусть теперь кто-нибудь объяснитъ мн, если можетъ, какимъ образомъ могло случиться, что Скруджъ, вкладывая ключъ въ замокъ двери, увидалъ въ колотушк, которая никакого непосредственнаго превращенія не потерпла — не колотушку, а лицо Марлея.
Лицо это не было покрыто непроницаемымъ мракомъ, окутывавшимъ другіе бывшіе на двор предметы — нтъ, оно слегка свтилось, какъ свтятся гнилые раки въ темномъ погреб. Въ немъ не было выраженія гнва или злобы, оно смотрло на Скруджа такъ, какъ, бывало, всегда смотрлъ Марлей — поднявъ очки на лобъ. Волосы стояли дыбомъ, какъ будто отъ дуновенія воздуха, глаза, хотя и совершенно открытые, были неподвижны. Видъ этотъ при сине-багровомъ цвт кожи былъ ужасенъ, но этотъ ужасъ былъ какъ-то самъ по себ, а не въ лиц.
Когда Скруд
Прочитали? Поделиться с друзьями:
