Роберт Бернс, Утина Наталья Иеронимовна, Год: 1876 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 93 минут(ы)

Шотландскій народный поэтъ.

I.

Въ ряду тхъ немногихъ европейскихъ именъ, которыя, благодаря своему генію и необыкновеннымъ усиліямъ, пробились изъ народной среды къ литературной дятельности и слав, имя Роберта Бернса пользуется вполн заслуженной извстностію. Около ста лтъ прошло посл его смерти, а память о немъ такъ-же свжа въ Шотландіи, какъ и во время его жизни, надъ его могилой давно поставленъ великолпный мавзолей, его псни, полныя тоски, отчаянія и глубокой ироніи, сдлались достояніемъ народа, он проникли во вс сословія и уголки Шотландіи и далеко распространились за предлы отечества Бернса. Ихъ поетъ пастухъ Австраліи и Новой Зеландіи, рудокопъ Калифорніи и Колумбіи, колонистъ и матросъ Америки, он служатъ настольною книгой для шотландскаго фермера и англійскаго лорда.

Но нтъ пророка въ своемъ отечеств, и современники Бернса составили ему на-долго самую печальную репутацію. Рутинная и фарисейская нравственность, которую онъ такъ безпощадно разоблачалъ въ своихъ сатирахъ, записала его въ число погибшихъ. Дйствительно, Бернсъ имлъ много недостатковъ и даже совершилъ много проступковъ, но онъ всегда дйствовалъ откровенно, не прибгая ни къ іезуитскимъ маневрамъ, ни къ лицемрію тхъ ханжей, надъ которыми онъ такъ весело и ядовито подсмивался. Вотъ этой-то откровенности и особенно его злого смха не могли простить ему въ сущности гораздо боле, чмъ онъ, порочные, но съ виду самые добродтельные его современники. ‘Я ненавижу, говорилъ Бернсъ,— не слабости и пороки людей, а то глубоко-развращающее фарисейство, которое прикрываетъ маской добродтели свою внутреннюю грязь’. Фарисеи приводили Бернса въ какое-то бшенство, и онъ съ торжествующимъ злорадствомъ выставлялъ себя въ глазахъ ихъ несравненно хуже, чмъ былъ на самомъ дл. Онъ самъ охарактеризовалъ себя въ одной изъ замтокъ своей памятной книжки: ‘Думаю, писалъ онъ въ апрл 1783 года,— что всхъ молодыхъ людей можно раздлить на дв категоріи: на разсудительныхъ и на легкомысленныхъ. Разсудительными я называю тхъ, идеалъ которыхъ заключается въ возможно большей нажив денегъ и въ желаніи играть въ своемъ околодк почетную роль. Легкомысленными я назову ршительно всхъ молодыхъ людей съ безкорыстными стремленіями и съ жаждою наслажденій,— тхъ, кто съ беззаботною веселостью переноситъ свою бдность и не кладетъ къ ногамъ золотого тельца святого чувства независимости’.

Таковъ и былъ, дйствительно, Бернсъ. Онъ родился и умеръ бднякомъ, онъ всю жизнь рвался къ свобод, считая ее идеаломъ человческаго счастія, онъ увлекался и разочаровывался, боролся и падалъ, но никогда, и въ самомъ паденіи своемъ, не терялъ ни пламенной вры въ лучшее будущее человчества, ни цли своего призванія, какъ поэта. Нтъ сомннія, что съ точки зрнія солиднаго, добродтельнаго, растолствшаго и до скуки пошлаго фермера и моралиста, онъ былъ ни на что негодный человкъ, у него но было ни амбаровъ, полныхъ хлба, ни домовитой обстановки, ни практическаго такта, ни той порядочности, которою отличались окружавшіе его фарисеи, но если-бъ онъ все это имлъ, тогда не было-бы ни псенъ Бернса, ни его горячей любознательности, ни его искренняго негодованія и подавляющей ироніи, и онъ прошелъ-бы незамтно и безслдно, какъ тысячи тысячъ современныхъ ему добродтельныхъ посредственностей. Въ его мозгу не отпечатллись-бы ни т потрясающія картины человческаго несчастія и паденія, ни т комичныя картины фарисейской морали и тайнаго разврата, которыя цликомъ перешли въ его лучшія произведенія.

Главное значеніе Бернса, какъ поэта, заключается въ его безъискуственномъ и искреннемъ отношеніи къ той темной народной жизни, которая была предметомъ и его вдохновенія, и его личныхъ страданій. Онъ созерцалъ эту жизнь не изъ прекраснаго далека, подобно другимъ поэтамъ, она вдохновляла его не какъ присяжнаго поклонника музъ, а какъ человка, непосредственно участвовавшаго въ ней, на себ самомъ испытавшаго вс ея невзгоды и лишенія. Когда Бернсъ рисуетъ намъ печальную картину бдной матери, склонившейся надъ колыбелью умирающаго отъ голода ребенка, — матери, которая жметъ свою исхудалую грудь, чтобы выжать изъ нея хоть каплю молока, вы чувствуете, что это не кабинетная фантазія поэта, а горькая дйствительность, которую онъ наблюдалъ собственными глазами. Изъ отрывковъ его памятной книжки читатель увидитъ, до какой степени онъ глубоко заглядывалъ въ народную душу и какъ правдиво передавалъ ежедневныя впечатлнія окружавшаго его міра! Все задавленное нуждой, все обиженное и отверженное находило въ немъ самое горячее сочувствіе, но онъ не идеализировалъ, не прикрашивалъ народныхъ страданій, а относился къ нимъ, какъ мыслитель и критикъ. Онъ понималъ, что ложными слезами не поможешь злу, не смоешь его съ человчества, и потому, не унижаясь до пошлой лести передъ сильнымъ, онъ не рабствовалъ и передъ слабымъ. Такъ, выставляя на видъ нравственное паденіе ‘бродячей сволочи’, онъ бичуетъ своей сатирой тхъ самодовольныхъ глупцовъ, которые презираютъ ее, но онъ иронизируетъ и надъ этой сволочью, которая покорно опускаетъ руки передъ подавляющимъ ее несчастіемъ.

Но если главная сила поэзіи Бернса заключается въ глубокой правд содержанія, то главная прелесть формы ея — задушевная простота и искренность его гуманнаго, добраго, всепрощающаго чувства. Онъ не поддлываетъ своихъ поэтическихъ экстазовъ, не ищетъ своихъ сюжетовъ въ чемъ-то далекомъ, недосягаемомъ,— онъ беретъ ихъ изъ источника самой жизни, той жизни, которою онъ самъ живетъ. Что ежедневно попадается ему на глаза — радость и горе совершенно не героическихъ личностей, любовь, надежды, опасенія и разочарованія какихъ-нибудь по деньщиковъ и работницъ,— однимъ словомъ, жалкая будничная жизнь служитъ для него постоянной вдохновляющей темой. Онъ всегда, во всемъ простъ и естественъ, и вмст съ тмъ то порывистъ, то граціозенъ. Описанія его очень наглядны, они такъ живо представляютъ картину, которую онъ хочетъ изобразить, что читатель проникается одной мыслію и однимъ чувствомъ съ поэтомъ. Эту черту приписывали его необыкновенному искуству выряженія тхъ образовъ, которые создавались въ его воображеніи. Иногда естественный тонъ его переходитъ въ патетическій, но это не мшаетъ ему быть въ тоже время мыслителемъ, хотя самъ онъ не признавалъ въ себ этого качества и считалъ себя только мечтателемъ и лснопвцемъ. Эти два свойства: умнье мыслить и умнье выражать свою мысль, и создали того Эйрширскаго барда, который до сихъ поръ остается самымъ любимымъ поэтомъ Шотландіи.

——

Робертъ Бернсъ родился 25 января 1759 года, въ скромной шотландской хижин въ Эйрширскомъ княжеств, на берегу рчки Дунъ. Отецъ его, Вильямъ Бернсъ, пришелъ на берега Дуна съ свера, изъ Кинкординшира, гд вс его предки отличались свободолюбіемъ и нсколько мятежническимъ духомъ.

Надо замтить, что исторія Шотландіи представляла собой, съ самыхъ отдаленныхъ временъ и почти до половины прошлаго столтія, цлый рядъ кровавыхъ возстаній и постоянную борьбу народа за его независимость отъ англійскаго деспотизма. Боле населенная и могущественная Англія всегда стремилась подчинить себ Шотландію и обратить ее въ одно изъ своихъ княжествъ. Но Шотландія не уступала. И если какой-нибудь шотландскій король принималъ унизительную зависимость и подчиненіе англійской корон, народъ называлъ его предателемъ, отдлывался отъ него, и, поголовно возставъ, прогонялъ своихъ поработителей. Это повторялось въ шотландской исторіи безчисленное множество разъ и выработало въ народ духъ оппозиціи, твердость характера, доходящую до желзнаго упорства.

Національная физіономія шотландскаго народа стала формироваться, какъ опредленный типъ, со времени реформаціи, т. е. со времени вступленія на англійскій престолъ Маріи Тюдоръ (въ 1553 году.) Реформація была занесена въ Шотландію бжавшими отъ преслдованій кровожадной Маріи Тюдоръ англичанами. Марія Тюдоръ (дочь Генриха VIII и Катерины Арагонской), какъ извстно, жгла протестантовъ на кострахъ, четвертовала ихъ и вшала. Шотландія во время ея царствованія была еще независимымъ королевствомъ и давала пріютъ несчастнымъ бглецамъ.

Бглецы занесли въ нее новые религіозные догматы, за которые страстно ухватился шотландскій народъ. Народное самосознаніе стало все боле и боле пробуждаться. Къ политической борьб присоединилась еще и религіозная. Приверженцы старой вры и піонеры новой выступили другъ противъ друга ярыми врагами. Тутъ еще рзче, чмъ когда-либо, раздлились сословія. Лордыфеодалы, постоянно старавшіеся то хитростью, то силой заставить народъ свой признать надъ собою господство Англіи, оказались защитниками католичества, народъ-же, закусивъ удила, подъ начальствомъ своего сильнаго и безстрашнаго реформатора Джона Нокса, все большими и большими массами примыкалъ къ религіозной реформ. Но исконная ненависть шотландцевъ къ англичанамъ, къ Генриху VIII и ко всмъ его реформамъ, заставила ихъ отвергнуть англиканскую религіозную реформу и примкнуть къ ученію Кальвина. Такимъ образомъ, Шотландія храбро отстояла свои права молиться такъ, какъ ей хотлось, но она была мене счастлива въ своей политической борьб. При Яков I, сын Маріи Стюартъ, она естественно была присоединена къ Англіи, такъ-какъ Яковъ былъ прямой и единственный наслдникъ обихъ коронъ.

Съ этого времени борьбу Шотландіи за независимость можно собственно считать оконченною, хотя и были попытки возобновить ее. Сильная Англія крпко держала въ рукахъ свою безпокойную сосдку и не была очень разборчива въ средствахъ, когда нужно было ее усмирять. Посл послднихъ неудачныхъ попытокъ къ освобожденію въ конц XVII столтія, и въ особенности посл возстаній въ начал и средин XVIII столтія для водворенія на шотландскомъ престол снова дома Стюартовъ, независимо отъ англійской короны,— попытокъ, которыя ни къ чему не привели и только заставили напрасно пролить много шотландской крови,— Шотландія не поднимала больше вопроса о своемъ освобожденіи и сосредоточила вс свои силы на улучшеніи своего внутренняго экономическаго быта.

Въ этихъ-то именно послднихъ возстаніяхъ и принимали участіе ддъ, дядя и отецъ Бернса. Семья Бернсовъ въ это время лишилась всего и разбрелась по разнымъ городамъ Шотландіи, отыскивая себ насущное пропитаніе. Отецъ Бернса, участвовавшій въ возстаніи 1745 года, долженъ былъ навсегда оставить мсто своего рожденія. Онъ пріхалъ въ Эдинбургъ, гд былъ сперва поденьщикомъ, а потомъ садовникомъ. Работа давалась ему не легко, наконецъ, онъ поступилъ на постоянное мсто къ одному большому поземельному собственнику Эйршира. Онъ пробылъ у него нсколько лтъ, потомъ перешелъ на другое мсто, и, наконецъ, взялъ въ аренду семь акровъ земли, на рчк Дунъ, съ цлью разводить цвты и овощи и продавать ихъ на ближайшемъ рынк. Здсь онъ построилъ себ небольшую земляную избенку и поселился въ ней съ своей молодой женой Агнессой Браунъ. Это было уже въ 1 757 году, черезъ два года у нихъ родился первый ребенокъ — Робертъ.

Старикъ Бернсъ былъ человкъ далеко не дюжинный. Самъ поэтъ въ автобіографическомъ письм, къ которому мы впослдствіи возвратимся, адресованномъ, въ 1787 году, къ одному изъ его пріятелей и покровителей, доктору Муру, говоритъ о своемъ отц слдующее: ‘Мой отецъ былъ сынъ довольно зажиточнаго фермера сверной Шотландіи. Посл всевозможныхъ политическихъ смутъ и переворотовъ онъ долженъ былъ изъ-за насущнаго куска хлба скитаться съ мста на мсто. Столкновенія съ людьми развили въ немъ большую наблюдательность и опытность. Я мало встрчалъ людей, которые-бы такъ хорошо знали человчество, со всми его привычками и недостатками, какъ мой отецъ. Самъ-же онъ былъ человкъ прямой и неподкупной честности, но вмст съ тмъ страшно вспыльчивый, такъ что ужиться съ людьми онъ не могъ, и поэтому я родился сыномъ очень бднаго работника’. Несмотря, однакожъ, на свою крайнюю бдность, Вильямъ Бернсъ понималъ цну образованія и считалъ его лучшимъ залогомъ личнаго счастія своихъ дтей. Съ малыхъ лтъ онъ сталъ учить ихъ, сперва самъ, потомъ посылалъ ихъ въ частную школу. Онъ не останавливался ни передъ какими лишеніями и жертвами, лишь-бы дать дтямъ хорошее образованіе. Онъ вставалъ вмст съ зарей и ложился поздней ночью, чтобы заработать лишній грошъ на книги для дтей и на плату учителю.

Не одинъ старикъ Бернсъ придавалъ такое значеніе образованію. Исторія его развитія въ Шотландіи весьма любопытна. Посл окончанія войны за независимость вмст съ соціально-экономическимъ прогресомъ пробудилась и потребность народнаго образованія. Въ половин XVIII столтія, когда не только въ Англіи, но и на всемъ континент народъ былъ еще совершенно безграмотенъ, въ Шотландіи сплошь и рядомъ можно было встртить людей, умющихъ читать, писать и немного знающихъ арифметику. Подъ довольно неотесанной наружностью шотландцевъ и подъ ихъ нсколько грубоватымъ нарчіемъ скрывались весьма порядочныя знанія, особенно для того времени, и чрезвычайная любознательность. Можно считать, что первые зачатки народнаго образованія были положены Яковомъ VI. Декретомъ отъ 10 декабря 1616 года, выработаннымъ въ его тайномъ совт, повелвалось: ‘всмъ епископамъ королевства Шотландіи входитъ въ переговоры и соглашенія какъ съ помщиками, такъ и съ крестьянами для учрежденія и приличнаго содержанія въ каждомъ приход народной школы’. Этотъ декретъ былъ подтвержденъ и Карломъ I въ 1633 году, и къ нему еще былъ прибавленъ пунктъ, уполномочивавшій епископовъ наложить на каждый плугъ (т. е. на каждую ферму) извстный налогъ для учрежденія и поддержанія въ приличномъ вид народныхъ школъ. Налогъ этотъ епископы должны были установить съ согласія окружныхъ помщиковъ или-же, за ихъ отказомъ, принять участіе въ дл народнаго образованія, съ согласія большинства жителей ихъ епархіи. Къ сожалнію, эта мра принесла мало пользы, епископы обращались преимущественно къ помщикамъ, а помщики, считая образованіе для народа скоре роскошью, чмъ насущною потребностью, вовсе и не думали о немъ.

Во время междуцарствія (т. е. въ революцію Кромвеля и посл казни Карла I) парламентъ издалъ новый декретъ, въ которомъ помщикамъ вмнялось въ непремнную обязанность предоставить каждому приходскому священнику извстную, опредленную парламентомъ, сумму денегъ для учрежденія въ его приход народной школы, ‘безплатно доступной для дтей бднйшихъ земледльцевъ’. Въ томъ-же декрет имъ повелвалось озаботиться о пріисканіи порядочныхъ учителей для школъ и объ акуратной уплат назначеннаго имъ жалованья.

Этотъ парламентскій декретъ былъ уничтоженъ въ 1660 году Карломъ II, подъ тмъ предлогомъ, что онъ былъ изданъ во времена междуцарствія и не скрпленъ королевскою властью. Впродолженіи остального царствованія его народныя школы пришли въ упадокъ, но въ конц XVII столтія парламентъ снова поднялъ этотъ вопросъ и окончательно выработалъ и утвердилъ уставъ о народномъ образованіи. Вылъ установленъ небольшой поземельный налогъ на поддержаніе школъ и приходскихъ церквей, для своевременнаго сбора котораго были назначены особые комитеты.

Посл парламентскаго декрета 1696 года за дло народнаго образованія взялись весьма энергично и сочувственно. Школы открылись во всхъ 877 приходахъ. Въ 1709 году общество христіанской пропаганды пожертвовало на школы очень значительную сумму, въ 1715 году великобританскій соединенный парламентъ асигновалъ дв тысячи фунтовъ стерлинговъ на увеличеніе запасного капитала шотландскихъ народныхъ школъ. Скоро потребность образованія возросла до такой степени, что вся Шотландія покрылась, рядомъ съ правительственными, я частными школами. Въ одной изъ нихъ воспитывался Бернсъ. Въ эпоху, когда онъ родился, народное образованіе шотландцевъ стояло на первомъ план въ Европ. Земледліе процвтало, уровень нравственности былъ неизмримо выше другихъ государствъ, преступленія сильно уменьшились. Въ предисловіи своихъ коментаріевъ къ законамъ Шотландіи Юмъ, между прочимъ, говоритъ: ‘мы можемъ положительно утверждать безъ всякаго преувеличенія, что за эти послднія тридцать лтъ въ Шотландіи нельзя считать боле пяти, шести смертныхъ приговоровъ въ годъ за грабежъ и разбой, между тмъ какъ судъ одного города Манчестера посылаетъ на вислицу въ одну четверть своихъ засданій вдвое больше преступниковъ, и это происходитъ оттого, что шотландскій народъ по образованію стоитъ несравненно выше англійскаго…’

Образовательная реформа шла въ Шотландіи рука объ руку съ реформой религіозной. Протестантскіе проповдники, замнившіе католическихъ патеровъ, съ фанатизмомъ, свойственнымъ людямъ новаго культа, взялись за ревностное выполненіе всхъ своихъ обязанностей, въ числ которыхъ было и наблюденіе за учителями въ народныхъ школахъ. Въ учителя большею частію поступали молодые кандидаты изъ будущихъ пасторовъ. Отъ пасторовъ требовались очень солидныя знанія, и потому между учителями было много людей образованныхъ. Они умли возбудить въ шотландскомъ народ такую любознательность, что даже фермеры и простые работники лишали себя нкоторыхъ матеріяльныхъ удобствъ, лишь-бы сыновья ихъ имли возможность получить не только общее образованіе, но и классическое. Общее образованіе стоило въ т времена приблизительно шесть шилинговъ въ годъ, классическое вдвое дороже.

Первыя шесть или семь лтъ своей жизни Робертъ Бернсъ провелъ въ той убогой избенк, гд родился. Наконецъ, отецъ его собрался съ средствами и арендовалъ по сосдству маленькую ферму. Но почва оказалась совершенно безплодной, и несчастное семейство бдствовало. Недостатки и лишенія, однакожь, не помшали Бернсу посылать двухъ старшихъ сыновей въ школу. Уже съ шести и пяти лтъ они ходили въ приходское училище, гд училъ приходскій пасторъ. Но пасторъ скоро былъ назначенъ въ боле почетный приходъ, и тогда старикъ Бернсъ не хотлъ больше посылать сыновей въ приходскую школу. Онъ уговорилъ нсколько ближайшихъ фермеровъ сложиться и нанять своего учителя. Учителемъ поступилъ къ нимъ молодой человкъ, по имени мистеръ Мордошъ, который жилъ у Бернса на всемъ готовомъ и получалъ скудное вознагражденіе. Мистеръ Мордошъ чрезвычайно полюбилъ дтей, но еще больше полюбилъ старика, считая его идеаломъ человка и семьянина. Дтей онъ училъ чтенію, письму, арифметик и граматик, но отецъ никогда не допускалъ, чтобъ дти учились чему-либо безсознательно, механически. Поэтому онъ постоянно говорилъ съ ними о новопріобртенныхъ познаніяхъ и объяснялъ имъ непонятые ими вопросы. Такимъ образомъ дти его, Робертъ и Джильбертъ, съ малыхъ лтъ привыкли мыслить и отдавать себ отчетъ во всемъ, что слышали и видли.

Изъ двухъ братьевъ вс окружающіе предполагали въ меньшомъ, Джильберт, боле задатковъ стать когда-либо литераторомъ или поэтомъ, чмъ въ Роберт. Джильбертъ былъ веселый, остроумный, шаловливый и вмст съ тмъ ласковый мальчикъ, между тмъ какъ старшій братъ его былъ задумчивъ, меланхоличенъ и даже угрюмъ. Только временами на него находили минуты бшеной веселости. Замчательно, что ритмъ псалмопнія положительно не давался ему, онъ, подобравшій впослдствіи такое множество прекрасныхъ псенъ къ мелодіямъ, съ малыхъ лтъ не могъ пропть врно ни одного псалма. Въ дтств онъ до страсти любилъ сказки съ колдовствомъ, превращеніями, мертвецами и чертями. Читая или слушая ихъ, онъ доходилъ до какого-то тупого, идіотическаго, какъ онъ потомъ самъ говорилъ, энтузіазма.

‘Близкимъ знакомствомъ со всевозможными сказками, писалъ онъ,— я обязанъ старух Бетти Дэвидсонъ, которая много лтъ прожила въ нашей семь. Старуха эта по-истин была замчательна своимъ невжествомъ, легковріемъ и суевріемъ. У нея была едва-ли не самая полная колекція разныхъ сказаній и псенъ о чертяхъ, привидніяхъ, вдьмахъ, колдунахъ, лшихъ, домовыхъ, русалкахъ, мертвецахъ, великанахъ, заколдованныхъ замкахъ и тому подобномъ вздор. Чтеніе всхъ этихъ небылицъ возбуждало мое воображеніе и до сихъ поръ (т. е. до двадцати восьми лтъ, когда Бернсъ писалъ эти замтки) они нагоняютъ на меня иногда невольный ужасъ. Въ моихъ ночныхъ прогулкахъ я иногда боязливо оглядываюсь и прислушиваюсь, хотя врядъ-ли есть на свт человкъ, мене меня врящій во всю эту чепуху’.

Но все-же чепуха эта оставила глубокій слдъ на Бернс. Впродолженіи всей своей поэтической карьеры онъ иногда возвращался къ ней и создавалъ дикія, странныя и въ то-же время чудесныя фантазіи. Фантазію онъ унаслдовалъ отъ матери, точно такъ-же, какъ и наружность. Агнесса Браунъ была женщина замчательной красоты, съ большими черными глазами, отличавшаяся благородствомъ манеръ и страшно любившая баллады и псни. Она пла ихъ или декламировала Роберту, и слухъ его съ дтства привыкъ къ стихотворному ритму. Кром азбуки, библіи, граматики, первыми книгами Бернса были: ‘Сборникъ’ Мэзона, состоящій изъ отрывковъ прозы и стиховъ, ‘Жизнь Ганнибала’, ‘Виднія Мирзы’, ‘Псни’ Адисона и ‘Исторія жизни сэра Вильяма Валласа’, знаменитаго народнаго вождя во время возстанія Шотландіи въ XIII-мъ вк.

Среди этой скромной крестьянской обстановки жизнь Бернсовъ на ферм была крайне уединенная. Дти росли безъ товарищей, вн всякаго общества. Учитель скоро оставилъ ихъ для боле выгоднаго мста и тогда дтей училъ самъ отецъ, въ зимніе вечера при свт сальной свчки, такъ-какъ днемъ они должны были помогать ему въ его работахъ. Такъ прошло нсколько лтъ. Дти уже хорошо усвоили элементарныя знанія школьнаго ученія. Когда Роберту Бернсу наступилъ четырнадцатый годъ, отецъ его очутился въ крайне стсненномъ положеніи, собственникъ фермы умеръ, наслдники передали вс дла управляющему. За Бернсомъ оказались недоимки. Бдная семья надрывалась надъ работой, чтобы расквитаться съ долгомъ, но управляющій все боле и боле осаждалъ ее. Четырнадцати-лтній мальчикъ Робертъ долженъ былъ работать, какъ взрослый человкъ. Онъ не додалъ, не досыпалъ, и выбивался изъ силъ, чтобы помочь своему отцу. Этотъ періодъ его жизни, безъ сомннія, повліялъ на все его будущее. Въ немъ развилась гордость бдняка, сознающая, какъ трудно достается ему кусокъ хлба, и страстное стремленіе къ независимости. Трудъ, вчный трудъ, не разгибая спины, и такіе-же вчные недостатки, перебиванье впроголодь и дерзкіе угрозы управляющаго съ общаніемъ выгнать ‘нищихъ’, если они не заплатятъ въ срокъ деньги, и рядомъ съ этимъ жажда знаній, развитія и неизбжность мускульнаго труда до изнеможенія — все это не могло не повліять на юношу, не развить въ немъ того болзненнаго раздраженія, той нервной впечатлительности, которыя остались присущи его нравственному темпераменту на всю жизнь. Иногда имъ овладвало такое отчаяніе, что онъ готовъ былъ заглушить его первымъ попавшимся одуряющимъ кутежемъ, но тогда онъ былъ еще подъ строгимъ надзоромъ отца и долженъ былъ подавлять свое отчаяніе въ самомъ себ. Онъ проводилъ безсонныя ночи, среди тревожныхъ сомнній и вопросовъ, волновавшихъ его юношеское воображеніе: онъ спрашивалъ себя, отчего на свт все устроено по какому-то дикому произволу? Отчего тунеядецъ, имющій вс средства для своего умственнаго развитія, коснетъ въ праздности, а онъ, бдный Робертъ, жаждущій знаній и готовый жертвовать всми своими силами для удовлетворенія этой жажды, все-таки не можетъ и мечтать объ осуществленіи своихъ стремленій? Онъ мучился надъ разршеніемъ этихъ и подобныхъ имъ вопросовъ, онъ добивался разъясненія ихъ отъ друзей и товарищей, но никто изъ окружающихъ его не могъ дать ему успокоительнаго отвта, вс констатировали только существующій фактъ. Тогда Бернсъ остановился на мысли, что его плохое образованіе, его невжество не позволяютъ ему понимать самыхъ простыхъ вещей, онъ всей душой рвался учиться, набираться познаній, чтобъ разсять мракъ и путаницу осаждавшихъ его сомнній, но отецъ его былъ уже старъ и часто прихварывалъ, такъ что не могъ исполнять трудныя полевыя работы, а братъ былъ нженъ по тлосложенію, — и вотъ Робертъ вмсто книгъ снова принимался за плугъ и косу, утшая себя мыслью, что только имъ однимъ и держится вся семья. А семью свою онъ всегда любилъ, въ трудную пору онъ не жаллъ для нея своихъ силъ, а во время хорошихъ заработковъ отдавалъ почти все, что пріобрталъ. До шестнадцати лтъ у Бернса ршительно не было свободнаго дня, чтобы посвятить его умственному труду, и только теперь, въ награду за труды сына, отецъ послалъ его на три недли посл жатвы опять къ прежнему учителю, мистеру Мордошу, который былъ въ то время учителемъ въ мстечк Эйр. Робертъ еще разъ повторилъ граматику и занялся немножко французскимъ языкомъ. Въ это-же лто Бернсъ въ первый разъ влюбился и написалъ свои первые стихи.

‘Вы, безъ сомннія, знаете, говоритъ онъ въ томъ-же письм къ доктору Муру,— нашъ обычай давать парню, во время жатвы, въ помощницы двушку. На шестнадцатомъ году моей жизни помощницей у меня была очаровательная двушка, немного моложе меня. Я не довольно хорошо знаю англійскій языкъ, чтобъ передать на немъ всю ея прелесть, но на нашемъ нарчіи я скажу, что она была ‘a bonnie, sweet, sensie lassie (прелестная, нжная, веселая двушка.) Сама того не зная, она впервые заставила сердце мое забиться и, вопреки педантической осторожности и холодной философіи, впервые познакомила меня съ тмъ благотворнымъ чувствомъ, которое согрваетъ и озаряетъ человческое существованіе. И въ голову мн не приходило говорить ей о любви, но я чувствовалъ себя вполн счастливымъ, когда мы возвращались вечеромъ съ работы рука объ руку. При звук ея голоса вс струны моего сердца дрожали, какъ эолова арфа. При всхъ другихъ чарующихъ свойствахъ, она обладала прелестнымъ голосомъ. Она любила пть и пла хорошо, и я сталъ слагать для нея псни. Конечно, мн и въ голову не приходило, чтобъ псни мои имли какое-нибудь достоинство и хотя нсколько походили на псни, сочиненныя людьми, знающими по-гречески и по-латыни, но я слышалъ, что сынъ какого-то мелкаго джентри, влюбившись въ работницу, служившую у его отца, написалъ ей стихи, посл этого и я ршился сочинить стихи моей возлюбленной…’

Первымъ стихотворнымъ произведеніемъ Бернса была псенка, сочиненная для этой хорошенькой двушки, подъ названіемъ ‘Красавица Нелли’.

‘Я не думалъ, что сдлаюсь поэтомъ, говоритъ онъ въ своей памятной книжк (августъ 1783 года),— до тхъ поръ, пока не влюбился. Но тутъ чувство мое заговорило такъ сильно, что я сталъ выражать его стихотворнымъ ритмомъ. Я очень люблю мою первую псенку, хотя по исполненію она гршитъ во многомъ. Но она дорога мн по воспоминанію: я написалъ ее въ такую пору моей жизни, когда сердце мое было еще непорочно и переполнено честными, добрыми стремленіями, когда я еще не имлъ понятія о глубокой развращенности бднаго человчества’.

Труды Роберта и лишенія семьи Бернсовъ не привели, однако, къ счастливымъ результатамъ: арендный контрактъ былъ уничтоженъ управляющимъ за просрочку уплаты и семья должна была искать себ другого пріюта. Бернсы переселились на ферму Лошлеа, въ приход Торбольтонъ. Робертъ и Джильбертъ поступили къ отцу въ работники: онъ платилъ имъ по семи фунтовъ стерлинговъ въ годъ жалованья. Молодость брала свое, несмотря на труды и недостатки, Бернсъ съ удовольствіемъ всегда вспоминалъ объ этомъ період своей жизни. Съ одной стороны, дла отца пошли немного успшне и семья надялась поправиться, съ другой — Бернсъ увлекся пробудившимся въ немъ чувствомъ любви. Онъ искалъ постоянныхъ романическихъ приключеній, и въ этомъ отношеніи составилъ себ довольно громкую извстность въ околодк. Юноши повряли ему свои любовныя тайны и избирали его въ свои товарищи. Въ то-же время онъ пристрастился и къ танцамъ.

Строгому и суровому кальвинизму не удалось уничтожить въ шотландцахъ любви къ танцамъ и къ музык. Несмотря на злйшую борьбу, поднятую противъ нихъ его фанатическими представителями, любовь къ музык или къ мелодіи съ давнихъ временъ и до сихъ поръ составляетъ одну изъ характеристическихъ особенностей шотландскаго народа, и, вроятно, беретъ свое начало въ безчисленномъ множеств ихъ національныхъ псенъ, переходящихъ изъ поколнія въ поколніе. Особенно богата шотландская народная поэзія любовными пснями. Он прелестны по своей простот и скоре по нжности, чмъ по страстности своего содержанія. Въ нихъ много романтической идеальности. Он развили въ народ мечтательность и стремленіе къ поэтической обстановк въ любовныхъ приключеніяхъ. Молодой земледлецъ, кончая свой трудъ, отправляется на свиданіе съ своей милой. Онъ долго бродитъ подъ окнами ея жилища и подаетъ ей нсколько разъ условленный знакъ прежде, чмъ своенравная красавица соблаговолитъ выйти къ нему на свиданіе. Она выходитъ къ нему тайкомъ, старается, чтобъ этого не замтили ея близкіе, и гд-нибудь въ сторон выслушиваетъ признаніе своего обожателя. Мы найдемъ у Бернса нсколько прелестныхъ псенокъ, воспвающихъ эти романтическія свиданія. Въ нихъ онъ мастеръ своего дла: молодость его была преисполнена подобными приключеніями. Но шотландскій юноша былъ далекъ отъ грязнаго разврата, онъ довольствовался любовной идиліей и рдко заходилъ за предлы благоразумія. Случаи соблазна или прелюбодянія были рдки, возбуждали всеобщее негодованіе и влекли за собой страшную кару, доходившую даже до смертной казни.

Особенно строго наказывалась въ этихъ случаяхъ женщина. Провинившуюся приводили предъ церковное судилище, публично позорили передъ всмъ приходомъ, выставляли на видъ ея безнравственность, позволяли себ длать ей публично самые грубые вопросы и оскорбленія, и духовныя лица отршали ее на боле или мене долгій срокъ отъ церкви или-же приговаривали нсколько воскресеній подъ-рядъ сидть во время богослуженія на скамь кающихся. Мужчины подвергались тмъ-же публичнымъ посрамленіямъ, но переносить эту кару было имъ несравненно легче, чмъ женщинамъ, — общественное мнніе относилось къ послднимъ гораздо строже.

Такія жестокости породили очень своеобразную форму брака, которая и до сихъ поръ еще существуетъ въ Шотландіи. Шотландскіе законы, съ одной стороны, карая прелюбодяніе, съ другой — дали ему лазейку къ выходу. Шотландскіе законы о брак признали бракъ дйствительнымъ, если лица, желающія считаться мужемъ и женой, своевременно заявятъ объ этомъ извстному числу свидтелей. Они сами должны назначить, съ котораго числа они желаютъ считать себя супругами, и дти, родившіяся отъ нихъ не ране установленнаго закономъ срока, признаются законнорожденными. Впрочемъ, относительно дтей въ Шотландіи всегда были очень либеральныя постановленія. Стоило родителямъ незаконнаго ребенка вступить въ бракъ, чтобы онъ былъ не только признанъ законнымъ, но даже пользовался-бы всми правами старшинства передъ дтьми, рожденными посл брака, а слдовательно и наслдства. Въ царствованіе англійскаго короля Генриха III англійскій парламентъ сдлалъ попытку ввести подобные-же законы и въ Англіи, но англійскіе баронеты единодушно и съ негодованіемъ отвергли подобное нововведеніе. Нужно, однако, замтить, что такіе браки и въ Шотландіи не одобряются общественнымъ мнніемъ, и родственники граждански поженившимися остаются крайне недовольны. Бернсъ, какъ мы увидимъ ниже, былъ сначала женатъ ‘морганатическимъ’ бракомъ и только впослдствіи скрпилъ его офиціально-церковнымъ обрядомъ.

По своей страсти къ танцамъ и къ пснямъ Бернсъ былъ истинный шотландецъ. Уроки танцевъ онъ посщалъ тмъ охотне, что встрчался на нихъ съ двицами и хоть сколько-нибудь нарушалъ однообразіе своей трудовой жизни. Приходъ Торбольтонъ, къ которому принадлежала новая ферма Бернса, былъ гораздо больше прежняго ихъ прихода Эйръ. Торбольтонъ было большое село. У Бернса образовался порядочный кругъ молодыхъ товарищей, сходиться съ которыми льстило его самолюбію, такъ-какъ онъ былъ между ними самый начитанный и остроумный юноша. Ему было уже девятнадцать лтъ, но онъ не переставалъ стремиться къ боле и боле серьезному образованію. Въ конц лта, освободившись отъ полевыхъ работъ, онъ отпросился въ школу прихода Киркосвальдъ, гд былъ учителемъ его дядя, славившійся въ околодк своими математическими познаніями. Подъ руководствомъ дяди онъ сталъ изучать математику, гномонику, межевое и чертежное искуства. Дядя не могъ нахвалиться быстротой его сообразительности и его превосходными успхами. Но руки его были необходимы на ферм и онъ долженъ былъ бросить свои занятія, чтобъ возвратиться къ плугу. Эти математическія и чертежныя занятія, однако, имли большое вліяніе на его будущее. Впослдствіи, когда онъ былъ вынужденъ необходимостью искать себ правительственнаго мста, они помогли ему пристроиться. Пребываніе въ Киркосвальд было ему полезно еще и тмъ, что онъ познакомился тамъ съ нкоторыми новыми для него личностями, которыя потомъ вошли въ его псни и поэмы.— Вотъ какъ онъ самъ говоритъ о своемъ пребываніи въ Киркосвальд: ‘Я пріобрлъ тамъ много полезныхъ знаній, а главное — ознакомился съ темной стороной человчества. Въ ту пору велась въ Киркосвальд большая торговля контрабандой, и я познакомился съ нкоторыми контрабандистами. До знакомства съ ними я совершенно не имлъ понятія о томъ, что такое ‘задорныя схватки’ или ‘пьяный разгулъ’. Въ Киркосвальд я впервые научился наполнять свой стаканъ, залпомъ выпивать его и безъ страха вступать въ драку. Это, однако, мн не мшало усидчиво работать надъ геометріей и любоваться прелестной дочерью моего ближайшаго сосда’.

По возвращеніи своемъ изъ Киркосвальда Бернсъ задумалъ написать трагедію. ‘Съ юныхъ лтъ, говоритъ онъ въ одной изъ рукописей, найденной посл его смерти, — я имлъ большое влеченіе къ трагизму. Мн было девятнадцать лтъ, когда я задумалъ цлую трагедію и составилъ ея планъ, но я не имлъ возможности хорошенько обдумать и обработать ее, потому что на насъ обрушились тогда разныя несчастія и я долженъ былъ взяться за усиленный мускульный трудъ’.

Работалъ Робертъ Бернсъ по-прежнему энергично, не разгибая спины по цлымъ днямъ. Братъ его, Джильбертъ, говоритъ, что въ нкоторыхъ работахъ никто въ околодк не могъ сравняться съ Робертомъ. Такъ, напримръ, онъ считался первымъ косаремъ во всей мстности, но во время работъ мысль его, казалось, была далека отъ нихъ. Въ то время, какъ борозда ложилась ровной лентой изъ-подъ рзца его плуга или какъ трава падала изъ-подъ косы, онъ слагалъ псни, думалъ надъ славными длами шотландскихъ патріотовъ или переносился въ какую-нибудь другую область своей фантазіи. Въ праздничные и воскресные дни онъ убгалъ одинъ на берега рчки Эйръ или уходилъ въ лсъ и бродилъ тамъ по цлымъ часамъ. Особенно любилъ онъ лсъ во время зимней бури и вьюги, онъ упивался молніей и ударами грома, и въ это время всего боле чувствовалъ всю мощь и прелесть природы.

‘Такъ-какъ я принадлежу къ разряду такъ-называемыхъ ‘чудныхъ людей’, читаемъ мы подъ 1784 годомъ въ памятной книжк Роберта, — то у меня есть нкоторые вкусы, доставляющіе наслажденіе только мн одному. Такъ, напримръ, зима — мое любимйшее время года. Ничто такъ не говоритъ моему воображенію, какъ уединенная прогулка въ лсу или въ горахъ, въ зимній бурный день. Когда втеръ завываетъ между стволами деревъ и со свистомъ разлетается по долин, тогда я чувствую въ себ всего больше вдохновенія и часто съ энтузіазмомъ вспоминаю о томъ, кто, на метафорическомъ язык ‘еврейскаго барда’, мчится на крыльяхъ вихря’.

Мечтательный, вчно увлекающійся и влюбчивый, Бернсъ, наконецъ, остановился на одной бдной двушк и ршился жениться на ней. Теперь онъ долженъ былъ серьезно подумать о своемъ обезпеченіи, съ этой цлью онъ задумалъ перебраться въ Ирвейнъ для изученія обработки льна — ремесла, отъ котораго онъ надялся имть боле выгоды, чмъ отъ земледлія. Невстой его была дочь бднйшаго работника, которая служила коровницей на ближайшей ферм. Она не отличалась особенной красотой, но была очень умна и жива по характеру. Ихъ любовь была цлымъ романомъ. Бернсъ, переселившійся въ Ирвейнъ, писалъ ей письма, которыя сохранились еще и до сихъ поръ и представляютъ необыкновенный образчикъ изящества выраженій и возвышенности чувствъ въ кореспонденціи между мужикомъ и коровницей. Бернсъ находилъ эту двушку такою привлекательною, что много лтъ спустя, когда онъ уже увидлъ знатныхъ барынь изъ высшихъ сферъ Эдинбурга и замчательныхъ красавицъ, онъ все-же говорилъ, что ни одна женщина не внушала ему такого уваженія къ себ и такого страстнаго желанія раздлить съ нею радости и печали жизни, какъ бдная работница Элисонъ Бегби.

Поздка его въ Ирвейнъ была крайне неудачна. Онъ очень нуждался, жилъ въ каморк, за которую не могъ платить боле шилинга въ недлю, и питался одной овсяной похлебкой. Въ письм къ доктору Муру онъ такъ описываетъ свое пребываніе въ Ирвейн: ‘Мой двадцать третій годъ былъ для меня весьма важной эпохой, ибо я ршилъ, наконецъ, устроить свою жизнь и приняться за что-нибудь серьезное. Я избралъ обработку и выдлку льна и похалъ въ ближайшее мстечко, чтобы усовершенствоваться въ этомъ ремесл. Но изъ этого дла ничего не выгорло. Мой хозяинъ былъ отъявленный мошенникъ, который наживалъ деньгу, придерживаясь теоріи воровства и надуванья. Скоро посл моего поступленія къ нему онъ обанкротился весьма печальнымъ манеромъ: вся его лавочка сгорла до тла отъ неосторожности его пьяницы-жены въ то время, когда мы, на новый годъ, шатались по ярмарочнымъ каруселямъ. Когда мы вернулись, то увидли одн только головешки. Такимъ образомъ, я очутился настоящимъ поэтомъ, безъ крова и шилинга въ карман. Я долженъ былъ оставить свои занятія за неимніемъ средствъ продолжать ихъ, такъ-какъ грозныя тучи уже собирались надъ головой отца. Къ довершенію несчастія, отъ меня отказалась моя невста въ самыхъ обидныхъ для меня выраженіяхъ. Я впалъ въ такую меланхолію, что впродолженіи трехъ мсяцевъ ни одна свтлая мысль не постила меня и я чувствовалъ себя никому боле ненужнымъ человкомъ’.

Вотъ какую замтку можно прочесть въ его памятной книжк по поводу его мрачнаго настроенія: ‘Мартъ 1784 года. Былъ одинъ періодъ въ моей жизни, когда умъ мой совершенно надломился и я впалъ въ глубокое отчаяніе. Это было слдствіемъ многихъ потерь и несчастій, сперва долго грозившихъ, а потомъ обрушившихся на нашу семью, да и вслдствіе безнадежности, что когда-либо осуществятся мои завтныя мечты. Здоровье мое тоже надломилось. Я страдалъ тою страшной болзнью, которая называется ипохондріей или упорной меланхоліей. Когда я былъ въ пароксизм этого ужаснаго состоянія (одно воспоминаніе о немъ заставляетъ меня и теперь содрагаться), я повсилъ мою лиру на втк ивы и бралъ ее въ руки только въ рдкія свтлыя минуты’.

Въ послдніе годы жизни въ Бернс все боле и боле стала развиваться меланхолія, которую приписывали скоре обстоятельствамъ, чмъ болзненному расположенію. Но слдя за его біографіей, видно, что и въ юности на него находили припадки ужасной душевной тоски, не говоря уже о дтств, которое онъ провелъ весьма сосредоточенно и серьезно.

Его письмо къ отцу за нсколько дней до пожара въ Ирвейн показываетъ, какъ мрачно онъ смотрлъ на свое будущее: ‘Дорогой батюшка, писалъ онъ ему въ конц декабря, — я откладывалъ со дня на день это письмо въ надежд увидть васъ на новый годъ, но у меня такъ много занятій, что я не могу пріхать къ вамъ. Здоровье мое нсколько понравилось, сонъ сталъ крпче и вообще я чувствую себя нсколько бодре. Но мое общее нервное разстройство такъ дйствуетъ на мою голову, что я не могу спокойно думать о моихъ прошлыхъ и предстоящихъ расходахъ. При мысли о нихъ сердце мое начинаетъ такъ сильно биться, что я весь дрожу, и мн пріятно думать, что, можетъ быть, мн суждено скоро распрощаться со всми страданіями и лишеніями нашей жалкой жизни. Увряю васъ, что жизнь страшно тяготитъ меня, кажется, что я охотно и безъ всякихъ сожалній раздлался-бы съ нею когда угодно. Въ самомъ дл, какую цну можетъ имть для меня жизнь? Зачмъ я существую и къ чему я увидлъ свтъ? Впереди я предвижу только вчную борьбу съ нуждой. Я стараюсь приготовиться встртить ее храбро и безропотно покориться лишеніямъ и неизвстности’.

Въ post scriptum’ этого письма стоитъ: ‘Овсяная мука моя почти вся вышла, но я возьму немного въ долгъ, пока вы не снабдите меня покой’.

Изъ частыхъ повтореній въ его письмахъ, запискахъ, стихахъ о его жалкой дол, о бдности, о его заброшенности видно, до какой степени мысль остаться на-вкъ непризнаннымъ талантомъ убивала его. Она порождала въ душ его ту страшную агонію чувствъ, которую можно только сравнить съ агоніей голоднаго человка, который видитъ передъ собой кусокъ хлба и не иметъ возможности достать его, Людямъ, поставленнымъ въ счастливыя матеріальныя условія, могутъ показаться химерическими страданія человка, который каждый день просыпается съ мыслью, что самая дорогая для него жизненная цль, самая первая, самая главная никогда не осуществится. Но для Бернса эти химерическія страданія были дйствительнымъ зломъ, которое онъ чувствовалъ такъ живо и говорилъ о нихъ такъ просто, что въ искренности его словъ нельзя сомнваться. Есть люди, которые, выходя изъ области удовлетворенія первыхъ потребностей, непосредственно переходятъ въ область фантазіи, и вс надежды, опасенія, радости и печали ихъ колеблются сообразно съ успхомъ или неуспхомъ созданнаго ими идеала II чмъ меньше надежды на осуществленіе этого идеала, тмъ упорне длаются они, тмъ энергичне они рвутся къ нему, онъ всасывается въ каждую каплю крови, въ каждую фибру ихъ, онъ длается какимъ-то неизбжнымъ атрибутомъ организма, превращается въ ide fixe, въ неотразимый образъ, съ которымъ сливается все существованіе этихъ людей. Одна изъ причинъ ранней смерти Бернса заключалась именно въ неудовлетворенности его стремленій. Семья, дти, неудача его зали. По самодурному капризу обстоятельствъ, неизбжность кормить нсколько ртовъ сдлала изъ поэта акцизнаго чиновника, изъ человка, всю жизнь мечтавшаго о независимости,— казеннаго сборщика недоимокъ и покрывателя контрабандистовъ. Могла-ли жизнь хуже насмяться надъ человкомъ? Могъ-ли онъ дорожить ею и не переходить отъ крайности униженнйшаго самобичеванья въ крайность безумнаго разгула? Фантазія — страшная вещь, и напрасно люди относятся съ небрежной улыбкой ‘къ фантастическимъ страданіямъ’. Такія нервныя, впечатлительныя организаціи, какъ Бернсъ, сплошь и рядомъ погибаютъ подъ гнетомъ этихъ страданій. Въ судьбахъ творческой человческой мысли многое множество подобныхъ жертвъ.

Если-бы Бернсъ не любилъ свою идею, если-бы онъ не страдалъ изъ-за нея и не плакалъ-бы по ней кровавыми слезами, онъ-бы не былъ теперь первымъ поэтомъ Шотландіи и свтъ никогда не узналъ-бы, сколько истинной гуманности, сострадательности, великодушія и всепрощенія таилось въ этомъ сердц простого мужика и вмст съ тмъ сколько оно должно было вынести борьбы, страданій, униженій прежде, чмъ перестать биться.

Душевное уныніе Бернса въ эту и въ послдующую эпоху его жизни постоянно выражалось въ его стихотвореніяхъ. Вотъ, напримръ, ‘Обращеніе къ мыши’, которое онъ написалъ въ то время, когда, проходя съ плугомъ, случайно разорилъ гнздо полевого зврька. Работникъ, пахавшій вмст съ нимъ, держа въ рукахъ кирку, побжалъ за зврькомъ съ намреніемъ убить его. Бернсъ остановилъ его и снова сталъ молчаливо пахать. Весь этотъ день онъ былъ задумчивъ. Ночью онъ окликнулъ работника, съ которымъ спалъ въ одной комнат, и прочелъ ему слдующіе стихи:

Трусливый сренькій зврёкъ!

Великъ же твой испугъ: ты ногъ

Не слышишь, бдный, подъ собой.

Поменьше трусь!

Вдь я не золъ и за тобой

Не погонюсь.

Увы! съ природой наша связь

Давно на вкъ разорвалась…

Бги, зврекъ! Хоть я, какъ ты,

Жилецъ земли

Убогій: самъ терплю бды,

Умру въ пыли.

Воришка ты, но какъ же быть?

Чмъ сталъ бы ты, бдняжка, жить?

Неужто колоса не взять

Теб въ запасъ,

Когда такая благодать

Въ поляхъ у насъ?

Твой бдный домикъ разоренъ,

Почти съ землей сравнялся онъ…

И не найдешь ты въ пол мховъ

На новый домъ,

А втеръ — грозенъ и суровъ —

Шумитъ кругомъ.

Ты видлъ — блёкнули поля

И зимнихъ дней ждала земля,

Ты думалъ: ‘будетъ мн тепло,

Привольно тутъ!’

И что-же — плугъ мой нанесло

На твой пріютъ.

А сколькихъ стоило хлопотъ

Сложить изъ дерна этотъ сводъ!

Пропало всё — и трудъ, и кровь,

Нигд вокругъ

Пріюта нтъ отъ холодовъ,

Отъ блыхъ вьюгъ.

Но не съ тобой однимъ, зврёкъ,

Такія шутки шутитъ рокъ!

Не вренъ здсь ничей разсчетъ,

Спокойно ждемъ

Мы счастья, а судьба несетъ

Невзгоду въ домъ.

И доля горестнй моя:

Вся въ настоящемъ жизнь твоя,

А мн и въ прошломъ вспоминать

Рядъ темныхъ лтъ

И съ содраганьемъ ожидать

Грядущихъ бдъ.

Посл пожара въ Ирвейн Бернсъ вернулся домой и опять взялся за плугъ. Въ Ирвейн ему попалась въ руки книга съ поэмами очень хорошаго шотландскаго поэта Фердгюсона, которая имла на него самое благотворное вліяніе: она пробудила въ немъ вс силы его таланта и постоянно вдохновляла его. Въ короткое время онъ написалъ нсколько замчательныхъ поэмъ и псенъ.

Тамъ-же онъ сошелся съ людьми легкомысленными я распущенными и отчасти поддался ихъ вліянію.— ‘Въ Ирвейн, пишетъ онъ,— я подружился съ очень милымъ и даровитымъ человкомъ, Ричардомъ Брауномъ. Онъ былъ сынъ простого работника, но, покровительствуемый очень богатымъ и вліятельнымъ сквайромъ нашего участка, получилъ хорошее образованіе. Къ несчастію, благодтель его умеръ въ то самое время, когда онъ долженъ былъ начать свою жизненную карьеру. Бдный парень пришелъ въ такое отчаяніе, что записался въ матросы. Посл цлаго ряда удачъ и неудачъ американское комерческое судно высадило его на берега Шотландіи безъ всякихъ средствъ. Человкъ этотъ былъ необыкновенно уменъ, взгляды его были оригинальны и многосторонни. Я всегда былъ самолюбивъ и гордъ, но онъ первый указалъ мн, въ чемъ собственно должны состоять истинное самолюбіе и истинная гордость. Онъ превосходно изучилъ и жизнь, и человчество, и я заслушивался его разсказовъ. И вмст съ тмъ, это былъ единственный человкъ, превосходившій меня въ легкомысліи относительно женщинъ. Онъ весьма небрежно относился къ незаконнымъ связямъ, о которыхъ я прежде думалъ съ ужасомъ. Въ этомъ отношеніи дружба съ нимъ повредила мн и заставила меня сдлать очень дурной поступокъ, результатомъ котораго было мое стихотвореніе: ‘Привтствіе поэта къ его незаконному ребенку’.

За этотъ ‘дурной поступокъ’, какъ называетъ его Бернсъ, онъ не легко отдлался: по приговору мстнаго духовенства, онъ долженъ былъ загладить его, сидя во время нсколькихъ воскресныхъ мессъ на церковной скамь кающихся. Сомнительно, чтобъ раскаяніе его было искренне, потому что вскор посл него онъ написалъ три или четыре стихотворенія, которыя привели въ ужасъ всхъ ханжей околодка и въ которыхъ они даже узрли нчто такое, что доводитъ людей сперва до острога, а потомъ и до вислицы.

А между тмъ въ памятной книжк его можно прочесть слдующую замтку: ‘Сентябрь.— Я совершенно согласенъ съ мнніемъ, высказаннымъ философомъ мистеромъ Смитомъ въ его ‘ Теоріи нравственныхъ чувствъ’, что упреки совсти — самое тяжелое чувство, какое только можетъ отягощать человческую душу. Человкъ можетъ съ нкоторымъ терпніемъ переносить несчастія, постигающія его помимо его воли, но когда онъ сознаетъ, что дошелъ до несчастія своими собственными проступками и глупостями, онъ долженъ сдлать надъ собой отчаянное усиліе, чтобъ терпливо вынести сознаніе своего униженія’.

Съ этихъ поръ можно считать юность Бернса оконченною, и онъ вступаетъ въ новый періодъ, полный противорчій, страстей, прекрасныхъ порывовъ и дурныхъ поступковъ, идеальныхъ фантазій и пошловатыхъ дйствій, вызывающихъ рефлексіи, раскаяніе, самобичеваніе, проклятіе. И изъ всего этого омута личныхъ страданій возникаютъ чудесныя поэтическія произведенія, которыя обезсмертили его имя въ исторіи шотландской поэзіи.

Вскор посл его любовной исторіи съ печальной развязкой публичнаго покаянія онъ записался въ члены масонской ложи. Это возбудило противъ него всхъ почтенныхъ людей, а онъ хохоталъ надъ ними и писалъ на ихъ счетъ комическія поэмы, читавшіяся съ большимъ любопытствомъ во всемъ околодк. Слава объ его умньи слагать стихи, наконецъ, распространилась въ довольно обширномъ кругу сосдей. Его любовныя псенки начинали предпочитаться всмъ прочимъ шотландскимъ пснямъ этого рода, его поэмы и балады заучивались наизустъ и расходились по всей мстности во множеств рукописныхъ экземпляровъ. А между тмъ Бернсъ внутренно страдалъ еще сильне прежняго, теперь онъ окончательно сознавалъ въ себ талантъ, предчувствовалъ его силу, а между тмъ у него не было ни возможности, ни средствъ разработать его. ‘Августъ 1784 года. Какъ мн ни отрадно читать произведенія шотландскихъ поэтовъ, помчаетъ онъ въ это время въ своей памятной книжк,— воспвающія нкоторые города, лса, рки, вершины горъ моей родины, однако, меня иногда беретъ грусть, что лучшіе наши пвцы ничего не написали о такихъ мстахъ, какъ, напримръ, Коррикъ, Кейлъ, Кекпингамъ, прославленные сильнымъ и свободолюбивымъ духомъ своихъ жителей. Въ этихъ странахъ призывъ къ борьб за независимость и за религіозную свободу находилъ всего боле отголосковъ. Тамъ родился славный Валласъ, спаситель моей родины. И до сихъ поръ не было порядочнаго шотландскаго пвца, который-бы восплъ романическія мстности Эйра, съ его горными вершинами и быстрымъ потокомъ Дуна. О, какъ охотно я-бы пополнилъ этотъ проблъ! Но увы, я не обладаю ни достаточнымъ талантомъ, ни достаточными свденіями, чтобъ выполнить эту трудную задачу. Я темный человкъ и долженъ всю жизнь остаться темнымъ, хотя врядъ-ли найдется поэтъ, сердце котораго такъ тревожно билось-бы и замирало при мысли о возможности дойти до желанной цли’ {Бернсу удалось выполнить впослдствіи свою задачу: онъ написалъ нсколько чудесныхъ патріотическихъ стихотвореній.}.

‘Сентябрь.— Въ баладахъ нкоторыхъ нашихъ древнихъ бардовъ встрчается такое благородство и такая трогательная нжность чувства, которыя доказываютъ, что он были написаны первоклассными поэтами. У меня всегда болитъ сердце, когда я подумаю, что имена этихъ замчательныхъ пвцовъ на-вки осуждены оставаться въ неизвстности’.

‘О, вы, невдомые міру геніи, чувствовавшіе такъ глубоко и такъ задушевно выражавшіе свои чувства! самый послдній, самый смиренный изъ поклонниковъ музы, сознающій себя ничтожествомъ предъ вами и все-же съ восторгомъ взирающій на пройденный вами путь и всмъ сердцемъ стремящійся послдовать за вами на своихъ слабыхъ крыльяхъ — бдный сельскій бардъ шлетъ вамъ свой теплый, сердечный привтъ! Нкоторые изъ васъ въ чудныхъ стихахъ своихъ говорятъ, что они были несчастны — онъ тоже былъ несчастливъ и въ жизни, и въ любви. Жизнь дала ему только труды, лишенія и бдность, а ту, которую онъ страстно любилъ, онъ потерялъ. Подобно вамъ, онъ находитъ утшеніе лишь въ своей муз. И счастливъ-бы онъ былъ, если-бы муза его обладала такою силою воображенія и такою звучностью стиха, какъ ваша благословенная лира’.

Скоро на Бернса налетла новая туча. Между отцомъ его и собственникомъ фермы возникли недоразумнія по поводу арендныхъ условій. Отецъ его, человкъ упорный, сознавая себя правымъ, не хотлъ сдлать собственнику уступки. Дло дошло до суда. Хотя старикъ Бернсъ и былъ правъ, но судъ ршилъ въ пользу лорда-собственника. Издержки на эту тяжбу поглотили вс наличныя небольшія средства семейства. Нужда и лишенія опять стучались въ дверь, но старикъ, боровшійся съ ними шестьдесятъ три года, былъ избавленъ отъ необходимости снова начинать борьбу: смерть великодушной избавительницей явилась къ нему на помощь.

Посл смерти отца совершенно разоренная семья Бернсовъ перебралась на новую крошечную ферму, переарендованную его четырьмя старшими дтьми (всхъ дтей у него было семь) незадолго до его смерти и въ виду грозящаго разоренія.

‘Я началъ свои занятія на новой ферм, говоритъ Робертъ Бернсъ,— съ твердымъ ршеніемъ стать человкомъ положительнымъ и благоразумнымъ. Я принялся читать сельско-хозяйственныя книги, разсчитывалъ каждую мру зерна, здилъ на рынки,— однимъ словомъ, несмотря на сидящаго во мн демона и на неугомонность моей плоти, я, можетъ быть, и въ самомъ дл сталъ-бы разумнымъ человкомъ. Но въ первый-же годъ случившійся у насъ неурожай перевернулъ вверхъ дномъ все мое благоразуміе и я кинулся въ свою прежнюю жизнь, какъ кидается только-что вымытая свинья въ свою любимую канаву, чтобъ досыта выпачкаться въ ея грязи’.

Въ это время все графство Эйрширъ представляло собою разсадникъ теологическихъ дебатовъ и распрей. Все духовенство раздлилось на дв враждебныя партіи: на такъ-называемыхъ приверженцевъ старой вры или евангелистовъ и на приверженцевъ новой вры или раціоналистовъ. Представители этихъ партій вступали въ схватки на церковныхъ дворахъ, отдлывали другъ друга въ проповдяхъ, печатали другъ противъ друга обличительные памфлеты и брошюры. Шотландскій народъ, необыкновенно интересовавшійся во вс времена религіозными вопросами, принималъ живйшее участіе въ этихъ спорахъ. Представители старой вры, закоренлые кальвинисты, ставили своимъ основнымъ принципомъ слпое повиновеніе традиціи и, опираясь на свой духовный авторитетъ, стремились деспотически управлять своей паствой. Представители новой вры меньше придерживались строгаго догматизма и требовали, вмсто слпого подчиненія авторитету, анализа и реформъ. Это были большею частію люди, получившіе хорошее образованіе, слдившіе за литературой и интересовавшіеся свтскими длами. Бернсъ примкнулъ къ нимъ и увлекся теологической полемикой. Она вполн согласовалась съ его умственнымъ темпераментомъ и съ его душевнымъ настроеніемъ въ эту пору. На засданіяхъ масонской ложи, за праздничнымъ столомъ друзей, на ярмаркахъ, на церковныхъ папертяхъ, въ трактирахъ, — однимъ словомъ, гд только можно было говорить, онъ декламировалъ, доказывалъ, осмивалъ, забрасывалъ сарказмами приверженцевъ старой вры, и своими ядовитыми эпиграмами доводилъ до ярости своихъ допотопныхъ противниковъ. Наконецъ, ему подвернулся случай окончательно осмять ихъ. Два почтенные богослова старой вры, пасторъ Россель и пасторъ Муди, на смерть поссорились изъ-за межи ихъ приходовъ. Дло дошло до консисторскаго суда. Бернсъ присутствовалъ на этомъ суд и почтенные пастыри полемизировали такъ, что едва не вступили въ рукопашный бой. По поводу этой потшной сцены Бернсъ написалъ сатиру: ‘Два пастыря’. Сатира эта произвела взрывъ восторга. Ее переписывали, заучивали, повторяли. Бернсъ сдлался героемъ дня. Двери всхъ прогресивныхъ людей ему открылись, онъ расширилъ кругъ своихъ знакомствъ, и даже многіе пасторы новой вры стали дружески приглашать его въ свой домъ. Подъ впечатлніемъ одушевленія и радости, что, наконецъ-то, люди начинаютъ признавать его талантъ, онъ написалъ еще нсколько стихотвореній, изъ которыхъ лучшее: ‘Священная ярмарка’, незатрогивающее основнаго принципа религіозныхъ врованій, но представляющее картину злоупотребленій тогдашняго духовенства. Духовенство очень покровительствовало сборищамъ, которыя были прозваны народомъ ‘The Holy Fair’ (священная ярмарка). На эти ярмарки стекался самый разнокалиберный людъ, даже комедіанты и фокусники. Посредин воздвигалась палатка съ кафедрой, съ которой проповдывали пасторы разныхъ лагерей свое ученіе. Такъ проходило утро. Остатокъ-же дня и цлую ночь предавались пьянству и разгулу, доходящему до вакханалій. Мы приведемъ здсь отрывокъ изъ этой сатиры:

‘Въ одно лтнее воскресное утро я вышелъ взглянуть на хлбныя поля и подышать свжимъ воздухомъ. Восходящее солнце бросало свои золотые лучи на всю окрестность. Зайцы скакали по бороздамъ, жаворонки пли, кружась въ воздух.

‘Я шелъ, озираясь кругомъ, любуясь природой, когда мн повстрчались три женщины. На двухъ изъ нихъ были черныя мантіи, на третьей — свтло-срый плащъ.

‘Дв первыя были похожи другъ на друга, какъ дв капли воды. На ихъ вытянутыхъ и безцвтныхъ фигурахъ было кислое выраженіе.

‘Третья шла, припрыгивая, какъ молодая коза, и внезапно остановилась, какъ только мы повстрчались.

‘Снявъ вжливо шляпу, я обратился къ ней: ‘Милая двушка, сказалъ я, — вы, кажется, знаете меня? И я гд-то видлъ ваше хорошенькое личико, но не могу припомнить, гд именно’. Она засмялась, взяла меня за руки и отвтила мн: ‘Ты хорошо знаешь меня, ради меня ты часто гршилъ. Называюсь я Шуткой. Я твоя старая пріятельница, твой лучшій другъ. А изъ этихъ двицъ одна зовется Суевріемъ, другая — Лицемріемъ. Идемъ мы вс трое на ‘священную ярмарку’, чтобъ поразвлечься тамъ часокъ или два. Пойдемъ вмст со мной за этой прелестной парочкой, мы тамъ до-сыта нахохочемся.

‘Я съ большимъ удовольствіемъ принимаю твое приглашеніе’, отвтилъ я и пошелъ по дорог, ведущей къ мсту ярмарки. По дорог тянулась густая толпа прохожихъ и прозжихъ. Тутъ были и фермеры, разодтые въ пухъ и прахъ, которыхъ порядочно поталкивали ихъ рабочіе, и парни-подростки въ красивыхъ широкихъ курткахъ, и молодыя двушки, хотя и босоногія, но въ шелковыхъ платьяхъ и въ разноцвтныхъ украшеніяхъ. Он несли съ собой свжій творогъ и вкусные сдобные пироги.

‘У всхъ входовъ на ‘священную ярмарку’ стояли черныя шляпы {Черными шляпами назывались церковные старшины, носившіе по воскресеньямъ и праздникамъ черныя шляпы и ходившіе съ тарелкой собирать на бдныхъ.} съ своими тарелками, наполненными пол-пенсами. Мы тоже положили свою лепту, и тогда только насъ пропустили посмотрть на любопытное зрлище. Иные бжали туда съ скамьями, съ стульями или съ табуретами, другіе были заняты веселыми сплетнями и разсказывали ихъ во всеуслышаніе.

‘Въ одномъ мст поставленъ былъ балаганъ, въ которомъ давали представленія странствующіе комедіанты, въ другомъ — Рэсеръ-Джессъ {Рэсеръ-Джессъ была дочь содержательницы кабака, гд происходили попойки нищихъ той мстности, гд жилъ Бернсъ.} и дв-три двицы сомнительнаго поведенія высматривали прохожихъ. Тутъ собрался цлый кружокъ подобныхъ-же женщинъ, съ низко-обнаженными шеями, а тамъ кружокъ легкомысленныхъ парней, первыхъ распутниковъ изъ Кильмарка. Тутъ нкоторые погружены были въ размышленія о своихъ грхахъ, они вздыхали и молились, тамъ помщались замчательные образцы степенныхъ людей, съ гордыми, торжественными лицами, еще дальше — цлая компанія весельчаковъ, кивающихъ и подмигивающихъ проходившимъ двицамъ съ вызывающей улыбкой.

‘О, какъ счастливъ тотъ, кто въ этотъ день приходитъ на ярмарку съ своей возлюбленной! Онъ можетъ безнаказанно сперва положить руку на спинку ея стула, потомъ незамтно обнять ея шею и, наконецъ, ея станъ.

‘Но вотъ настаетъ тишина — она вызвана появленіемъ Муди {Муди былъ пасторъ изъ Рикортона и никогда не пропускалъ ни одной священной ярмарки. Бернсъ въ нсколькихъ чертахъ описалъ его фотографически Врно.} въ дверяхъ священной палатки, съ его неистощимымъ запасомъ проклятій. Если-бъ Рогатому было дозволено, какъ во дни оны, шнырять между божьимъ людомъ, то одинъ взглядъ на фигуру Муди былъ-бы достаточенъ, чтобъ заставить его отъ страха убраться ко своимъ чертямъ.

‘Но послушайте, какъ Муди объясняетъ свои кальвинистскія догмы! Какъ онъ при этомъ оретъ и бьетъ по кафедр кулакомъ! То онъ торжественно спокоенъ, то входитъ въ дикій азартъ, топаетъ ногами и прыгаетъ. Его длинный подбородокъ, его вытянутое къ небу лицо, его неистовый визгъ и жесты заставляютъ каждое набожное сердце нарывать въ огромный пузырь, какъ нарываетъ кожа отъ пластыря съ испанской мушкой.

‘Но вотъ въ палатк раздался другой голосъ! Вся аудиторія шумитъ и волнуется, столпы церкви встаютъ съ своихъ мстъ,— они не могутъ спокойно сидть отъ негодованія. Смитъ {Докторъ Смить быль пасторомъ въ Ральстон. Бернсь думалъ похвалить его за спокойную манеру держать проповдь, но Смитъ принялъ его слова за сатиру и обидлся.} начинаетъ свою спокойную рчь, онъ говоритъ о нравственности и о долг. Какое значеніе могутъ тутъ имть его слова, основанныя на разум и на нравственности? А его изысканные жесты и хорошій англійскій языкъ ужь и подавно не у мста. Онъ опредляетъ нравственную сторону человка, какъ Сократъ или Антонинъ, или другой какой-нибудь нечестивый еретикъ, и вовсе не навязываетъ слпой вры въ истину.

‘Его смняетъ Пибисъ изъ Катеръ-Фита и тмъ прерываетъ его ядовитую чепуху.’ Онъ снова подхватываетъ библейскія слова, какъ они были истолкованы Муди, и этимъ заставляетъ ‘здравый смыслъ’ бжать безъ оглядки.

‘Вслдъ за нимъ маленькій Миллеръ {Пасторъ Миллеръ изъ Кильмарка быль замчательно маленькаго роста. Бернсъ думалъ одно время, что онъ льнетъ къ умренной партіи. Говорятъ, что вслдствіе этого куплета Миллеру долго не давали повышенія.} начинаетъ свою умренную болтовню, хотя онъ вритъ въ нее столько-же, сколько вритъ въ бабушкины сказки. Но что-жь изъ этого? Святой отецъ желаетъ добиться дарового домика, ему для этого нужно ловко погладить умренныхъ по шерстк, хотя его природный умъ едва-едва позволяетъ ему удерживаться отъ смха.

‘Но вотъ святой трактиръ начинаетъ наполняться разнымъ народомъ: тутъ начинаетъ кричать продавецъ сухарей и пива, тамъ стучитъ продавецъ стаута въ пинтахъ. Поднимается шумъ, гамъ, перемшанный съ выкрикиваніемъ проповдей и цитатами изъ проповдей Кальвина.

‘Я радуюсь, что могу выпить стаканъ хорошаго напитка: это гораздо вкусне, чмъ слушать болтовню представителей всхъ старыхъ врованій и ученій. Стаканъ хорошаго вина оживляетъ умъ, пробуждаетъ любознательность, заставляетъ стремиться къ пріобртенію все новыхъ и новыхъ познаній.

‘Группы молодыхъ людей и двушекъ размстились около столиковъ и, спасая душу, не забываютъ и тло, весело потягивая свой грогъ. Одни смются и критикуютъ или чье-нибудь платье, или чью-нибудь наружность, другіе отошли въ уголокъ и сговариваются, гд они встртятся подъ вечеръ.

‘Но внезапно раздается, точно труба на страшномъ суд, голосъ Блэкъ-Росселя {Блэкъ-Россель былъ сперва пасторомъ въ Кильмарк, потомъ въ Стерлинг. Онъ отличался оглушительнымъ голосомъ. Когда онъ говорилъ, то точно громъ гремлъ. Проповдывалъ онъ всегда такіе ужасы, отъ которыхъ дыбомъ волосы вставали.} и раскатывается по всей палатк, какъ пушечный выстрлъ. Его пронизывающія слова, его молніеносные взгляды заставляютъ содрагаться вс суставы и пропинаютъ до мозга костей, его картина ада, наполненнаго чертями, потрясаетъ душу ужасомъ, а ноги лихорадкой.

‘Адъ, кричитъ онъ, — это безпредльный, бездонный котелъ, весь наполненный горящей лавой, въ которомъ мгновенно расплавляются самые твердые металы!’ При этихъ словахъ дремлющіе внезапно вскакиваютъ и спросонокъ думаютъ, что вокругъ нихъ уже кипитъ этотъ страшный котелъ. Но, очнувшись, съ радостью замчаютъ, что приняли за кипніе котла звучный храпъ заснувшаго сосда.

‘Сказка моя вышла-бы слишкомъ длинна, если-бы я пересказалъ все, что говорилось и что длалось въ этотъ день…

‘Сколько каменныхъ сердецъ гршниковъ и гршницъ превратилось въ человческія сердца, созданныя изъ плоти и крови! Иныя дйствовали въ одуряющемъ порыв страстной любви, другія — подъ одуряющимъ впечатлніемъ водки’.

Какъ эта, такъ и другія сатиры его, разоблачавшія темныя стороны клерикаловъ, произвели большое волненіе въ околодк. Образовались дв очень рзкія партіи — партія друзей Бернса и партія его враговъ. Друзья превозносили его до небесъ и восторгались его талантомъ, враги ненавидли его и скрежетали зубами при одномъ его имени.

Но Бернсъ интересовался теологическими темами только случайно и подъ вліяніемъ его друзей, житейскіе, насущные вопросы были и доступне его творчеству, и живе чувствовались имъ. Къ этому періоду его жизни относятся лучшія и разнообразнйшія его стихотворенія, какъ, напримръ, ‘Суботній вечеръ крестьянина’, ‘Мы рождены для страданій’, ‘Веселые нищіе’.

Сюжетъ ‘Суботняго вечера’ незатйливъ. Онъ взятъ изъ будничной жизни шотландскаго крестьянина. Мы застаемъ его въ пол, онъ кончилъ работу и съ отрадой думаетъ объ отдыхОнъ собираетъ свои земледльческія орудія и, при лучахъ заходящаго солнца, направляется къ дому. Ему на-встрчу весело бгутъ его дти, прыгая и хлопая въ ладоши. Вдали онъ видитъ свою хижину съ уютнымъ очагомъ, около котораго хлопочетъ его любящая жена. Онъ представляетъ себ ея привтливую улыбку и забываетъ и трудъ, и усталость. Скоро посл его возвращенія старшія дти, работающія на окрестныхъ фермахъ, приходятъ навстить родителей. Между ними дочь ихъ Дженни — краса и гордость семейства. Въ дверь раздается робкій стукъ — это ея женихъ. Онъ тоже присоединяется къ патріархальной семь, слушаетъ наставленія отца и его разумные совты. Вечеръ проходитъ въ тихой бесд, пока отецъ не откроетъ завтную книгу. Тогда вс благоговйно слушаютъ священное слово, потомъ становятся на колни и набожно читаютъ молитву.

‘По сравненію съ этой простой, по искренней молитвой, говоритъ Бернсъ,— какъ жалка напускная торжественность, которою щеголяютъ попы и ученые теологи! Какъ искуственна ихъ болтовня, какъ презрнна ихъ вншняя, поддльная набожность, неисходящая изъ сердца! Истинное благочестіе встрчается только въ хижин, и пока можно будетъ отдыхать на такихъ простыхъ, по отрадныхъ картинахъ, до тхъ поръ старая Шотландія будетъ страной уважаемой и великой. Князья и лорды — креатуры королей, а честный человкъ — благороднйшее созданіе Творца. Въ нравственномъ отношеніи хижина далеко оставляетъ за собою замокъ. Что такое вся пышность знатности, какъ не мишура, часто украшающая отчаяннаго негодяя и развратника?’

Бернсъ кончаетъ это стихотвореніе слдующими прекрасными стихами:

Тогда съ дтьми старикъ-отецъ прощался

И на покой ихъ всхъ благословлялъ,

Когда-жъ одинъ съ женою оставался,

Онъ снова въ прахъ главу свою склонялъ

Предъ тмъ, кто птицъ согрлъ и напиталъ

И въ блескъ одлъ цвты весеннихъ лилій,

Чтобъ Онъ имъ всмъ насущный хлбъ послалъ.

Стихотворенія свои Бернсъ записывалъ въ минуты отдохновенія отъ работъ въ тетрадь, которую хранилъ на чердак. Его меньшая сестра, очень любившая его, каждый день бгала смотрть: не прибавилось-ли въ ней чего-нибудь новенькаго.

Тетрадь эта, изъ которой я уже привелъ нсколько выдержекъ, начиналась вступленіемъ, въ которомъ говорилось: ‘Здсь собраны нкоторые наброски, псни и эскизы Роберта Бернса, человка, неодареннаго талантомъ наживать деньги и еще меньшимъ талантомъ сберегать ихъ, но тмъ не мене человка съ нкоторымъ умомъ, честнаго и любящаго всхъ своихъ ближнихъ, какъ добродтельныхъ, такъ и порочныхъ. Такъ-какъ онъ не получилъ порядочнаго образованія, а воспитывался межъ плугомъ и косой, то произведенія его, конечно, сильно отзываются неотесанностью, свойственною его мужицкому происхожденію. Но они все-таки заслуживаютъ нкотораго вниманія любопытнаго наблюдателя надъ человческимъ сердцемъ, потому что это плоды его собственныхъ, никмъ ненавянныхъ размышленій, и изъ нихъ можно видть, что простой пахарь способенъ думать и ощущать то-же, что думаютъ и ощущаютъ люди, принадлежащіе къ боле счастливымъ классамъ общества’.

Такимъ образомъ шла жизнь Бернса до весны 1785 года, когда онъ увидлъ на чьей-то свадьб Джени Арморъ, дочь довольно зажиточнаго каменщика. Страсть загорлась въ немъ съ обычной ея силой. Результаты показали, что и бдная двушка полюбила хотя не разумно, но искренно, какъ говорятъ англичане. Черезъ годъ посл встрчи съ нею дла Бернсовъ опять разстроились, и семья, выбиваясь изъ силъ, не могла свести концы съ концами, а тутъ вдругъ Джени призналась ему, что она должна скоро стать матерью. Это извстіе поразило его какъ громомъ и его единственною мыслью было загладить передъ Джэни свою вину. Обвнчаться съ нею безъ позволенія родителей, которые были противъ этого брака, онъ не могъ, и потому воспользовался послабленіемъ въ шотландскихъ брачныхъ законахъ и вручилъ двушк бумагу, въ которой онъ признавалъ ее женой и объявлялъ себя отцомъ будущаго ребенка. Этой бумаги было достаточно для освященія ихъ брачныхъ узъ. Но отецъ Джэни такъ разсвирплъ, когда узналъ о любовныхъ отношеніяхъ дочери съ Бернсомъ и о ея беременности, что силой заставилъ ее возвратить ему брачное обязательство, изорвавъ его на глазахъ несчастной, и тмъ уничтожилъ вмст съ бумагой ея доброе имя.

Бернсъ былъ въ отчаяніи, когда узналъ о поступк старика Армора. Онъ прибжалъ къ нему, предлагалъ возобновить уничтоженную бумагу, говорилъ, что готовъ сдлаться простымъ поденьщикомъ, лить-бы только имть счастіе жить съ своей любимой женой и будущимъ ребенкомъ, наконецъ, что онъ готовъ отправиться въ Америку и оттуда высылать ей денежное обезпеченіе. Старикъ ничего не хотлъ слышать и былъ непоколебимъ: онъ не хотлъ отдать за него дочь. Джени-же, запуганная и больная, въ послдней пор беременности, не нашла въ себ силы идти наперекоръ ршенію отца и матери.

Но ихъ требованію, она запретила Бернсу посщать ее. Это страшно оскорбило его. Въ немъ заговорили вс его чувства: то гордость, то страсть, то гнвъ, то отчаяніе волновали его. Ему опротивла его родина, опротивла безплодная ферма, впереди онъ опять увидлъ призракъ нищеты и разоренія, и онъ ршился оставить свою страну. Онъ принялъ мсто бухгалтера у доктора Дугласа и долженъ былъ ухать въ Ямайку, въ его помстья.

Въ порыв злобы, гнва, мести противъ Джени Арморъ онъ затялъ престранную вещь: онъ сдлалъ предложеніе другой двушк и былъ ею принятъ. Они обмнялись библіями, по шотландскому обычаю, и клялись другъ другу въ врности на берегахъ рчки Эйръ. На слдующій день Мэри Кампбэль — такъ звали двушку — ухала къ роднымъ въ Гринокъ, чтобъ приготовить свое приданое, и тамъ внезапно скончалась. Всть о ея смерти дошла до Бернса, когда онъ еще былъ у себя на ферм, онъ пошелъ къ женщин, получившей печальное посланіе, и, дослушавъ его до конца, долго сидлъ молча, съ лицомъ, искаженнымъ отъ страданій, потомъ вышелъ, не простясь и что-то нашептывая. Нсколько времени спустя явилось прекрасное стихотвореніе: ‘Горная Мери’ (Highla nd Магу.) Вотъ оно:

Вершины, берега потоковъ и ручьевъ,

Вкругъ замка гордаго сверкающихъ змею,

Одньтесь красотой таинственныхъ лсовъ

И освжитеся лазурною водою,

Чтобъ лто поскорй могло сюда придти,

Дыша своей красой обильной и просторной.

Ахъ, здсь я ей сказалъ послднее прости,

Послднее моей любимой Мери горной…

Зеленый старый дубъ намъ радостно кивалъ

И нжились цвты въ саду, благоухая,

Когда въ послдній разъ къ груди я прижималъ

Любимицу мою, подъ ивой отдыхая.

Блаженныхъ тхъ часовъ и тни даже нтъ…

Нтъ къ прошлому пути сквозь запертыя двери…

Она была милй, чмъ жизнь, чмъ ясный свтъ,

Родимыхъ чудныхъ горъ — моя святая Мери!..

Обтовъ пламенныхъ, лобзаній и тоски

Полна была минута разставанья…

И съ клятвой вновь сойтись на берегу рки

Насильно грустное свершалося прощанье…

Но смерть нежданная безвременно пришла

И, безпощадная, цвтокъ любви скосила…

И душу свтлую подруги унесла

И блымъ саваномъ бездушную покрыла!..

Поблекнувъ, алыя смжилися уста,

Что часто я лобзалъ такъ радостно и нжно…

И взоръ, въ которомъ такъ сіяла красота,

Ужь не глядитъ теперь и страстно, и мятежно…

Пусть сердце пылкое истлло въ прахъ нмой,

То сердце, что любить умло такъ покорно,—

Но вчно будетъ жить въ груди моей больной

Воспоминаніе о милой Мери горной…

Посл этой странной исторіи, которая промелькнула въ его жизни какъ зарница, Бернсъ хотлъ тотчасъ-же ухать въ Ямайку, но у него не хватало средствъ добраться до мста: ему не доставало девяти фунтовъ. Друзья посовтовали ему сдлать подписку на изданіе его сочиненій. Собравъ триста пятьдесятъ подписей, т. е. обезпечивъ себя покупателями своей книги, онъ охотно послдовалъ этому совту и отправился въ ближайшій городокъ Кильмаркъ, гд самъ держалъ коректуру своего изданія, которое явилось въ свтъ въ количеств шестисотъ экземпляровъ.

‘Невозможно описать, говоритъ одинъ изъ его современниковъ, Геронъ,— съ какимъ восторгомъ стихи его были приняты и читались повсюду. Старые и молодые, знатные и простолюдины, ученые и невжды, вс были одинаково очарованы, взволнованы, восхищены. Я находился въ то время въ городк Галловей, на самой границ графства Эйршира, и хорошо помню, какъ даже поденьщики и работницы, тяжелымъ трудомъ пріобртающіе ничтожныя деньжонки, охотно отдавали ихъ за книжку Бернса. Мн она попалась въ руки случайно: мн далъ ее одинъ изъ пріятелей. ‘Вотъ какъ, сказалъ я съ насмшкою, вертя ее въ рукахъ,— нынче и пахари длаются поэтами’. Я открылъ ее на удачу, идя ко сну, и закрылъ тогда, когда солнце уже стояло высоко на горизонт…’

Произведеніями Бернса заинтересовались многія лица, пользующіяся большимъ вліяніемъ въ литератур и въ свт. Всмъ казалось необыкновеннымъ явленіемъ, что простой мужикъ могъ напечатать цлый томъ превосходныхъ стихотвореній. Его шестьсотъ экземпляровъ разошлись мене, чмъ въ два мсяца, и его подбивало приняться за новое изданіе.

‘Моему самолюбію чрезвычайно льстило, пишетъ онъ,— что мн сдлали такой блистательный пріемъ, и, кром того, я былъ счастливъ, что выручилъ двадцать фунтовъ стерлинговъ чистаго барыша. Это приходилось очень кстати: я могъ тотчасъ-же ссть на корабль и не опасаться больше тюрьмы, укрываясь то у одного пріятеля, то у другого’.

А въ тюрьму хотлъ засадить его тотъ-же отецъ Джени Арморъ. Онъ одумался и подалъ на него искъ, въ которомъ требовалъ съ него пять фунтовъ въ годъ для обезпеченія будущаго ребенка. Пекъ этотъ былъ признанъ правильнымъ и Бернса могли во всякое время накрыть и заставить уплатить деньги, или же засадить въ тюрьму.

‘Получивъ деньги отъ изданія, пишетъ онъ дальше,— я сложилъ свой чемоданъ, простился съ друзьями и уже хотлъ ухать, когда получилъ письмо отъ одного изъ моихъ друзей, доктора Бликуэля, которое вдругъ перевернуло вс мои планы. Онъ звалъ меня въ Эдинбургъ для напечатанія второго изданія’.

Подъ вліяніемъ похвалъ и лестныхъ журнальныхъ отзывовъ о его поэтическомъ талант, Бернсъ ршился переселиться въ Эдинбургъ. Ему страстно захотлось увидть людей, выйти изъ своего бднаго темнаго угла, посмотрть на свтъ, на блескъ, на шумъ, расширить кругозоръ своей мысли и своего знанія свта. Родные его, польщенные его славой, и въ особенности братъ, всегда очень любившій его, не только не имли ничего противъ его отъзда, но даже уговаривали его отправиться поскоре. Онъ, наконецъ, ршился, и 18 ноября 1786 года отправился въ столицу Шотландіи.

Съ этого времени начинается новая жизнь для Бернса,— жизнь, полная какихъ-то загадочныхъ внутреннихъ метаморфозъ и энергической борьбы съ самимъ собою, которая составляетъ любопытный психологическій этюдъ.

——

Съ переселеніемъ Бернса въ столицу Шотландіи жизнь его радикально измнилась. Покровитель его, слпой докторъ Блэйлокъ, принялъ поэта съ распростертыми объятіями. Онъ представилъ его литературнымъ знаменитостямъ того времени и знакомства завязались сразу. Скоро въ Эдинбург сдлалось извстнымъ, что въ его стнахъ находится новое свтило, такъ внезапно и такъ ярко выступившее на литературномъ горизонт. Любопытство было задто. Графъ Глэнклеръ пожелалъ увидть Бернса и былъ имъ очарованъ. Лорды и баронеты приглашали его къ себ наперерывъ, знаменитая красавица салоновъ того времени, лэди Гордонъ, была отъ него въ восторг. Въ литературномъ мір онъ произвелъ не мене благопріятное впечатлніе, лучшіе писатели и поэты удивлялись ему и осыпали его почестями и любезностями. Успхамъ Бернса много способствовала статья тогдашняго перваго шотландскаго критика, мистера Мэвензи, появившаяся въ періодическомъ журнал ‘The Lounger’. Статья эта, написанная въ увлеченіемъ, указывала на значеніе и силу генія народнаго барда.

О появленіи Бернса въ эдинбургскомъ обществ и о впечатлніи, которое онъ произвелъ, сохранились точная свденія въ мемуарахъ нкоторыхъ изъ его современниковъ. Вс они описываютъ Бернса человкомъ въ высшей степени симпатичнымъ, превосходнымъ ораторомъ и красавцемъ.— ‘Я зналъ Бернса еще юношей, говоритъ Аллокъ Коннингамъ въ своихъ запискахъ, — онъ былъ высокъ и строенъ, черты лица его были правильны. Острота или любезность всегда были у него наготов. Встртивъ его потомъ въ Эдинбург, я нашелъ, что и возмужалый, онъ остался тмъ-же. Его сложеніе было мужественно, формы красивы, мускулы хорошо развиты, руки довольно большія, но съ длинными, тонкими пальцами. Его движенія были свободны и смлы. Черные волосы вились на лбу и падали косой на слегка сутуловатую шею. Взглядъ его такъ и искрился огнемъ. Высокій лобъ поражалъ своей близной, носъ былъ немного вздернутъ, ротъ — украшенъ двумя рядами прекрасныхъ блыхъ зубовъ. Величина и блескъ его глазъ озадачивали сразу. Вообще Бернсъ по наружности выдавался какъ одинъ изъ сотни, но когда онъ начиналъ говорить, онъ увлекался, воодушевлялся и выдавался, какъ одинъ изъ миліона. Лицо его становилось необыкновенно подвижнымъ, взглядъ горлъ, сутуловатость исчезала, а голосъ его, гармоничный и глубокій, довершалъ пріятное впечатлніе и вызывалъ симпатію людей самыхъ холодныхъ’. Другой современникъ Бернса, Дугальдъ Стюартъ, отзывается о немъ такъ: ‘Внезапные успхи Бернса не уничтожили въ немъ его патріархальныхъ качествъ. Когда я встртился съ нимъ въ город, я не могъ уловить ни малйшей перемны въ его открытой, простой манер обращенія, которая такъ поразила меня при нашей первой встрч въ провинціи. Онъ не тщеславился и не хвастался своими новыми знакомыми, одвался съ удивительнымъ тактомъ — всегда просто и скромно. Впродолженіи зимы постоянныя приглашенія не позволяли намъ часто видться, но весной я навщалъ его рано по утрамъ и мы отправлялись вмст гулять за городъ. Съ глазу-на-глазъ онъ еще больше нравился мн, чмъ въ обществ. Онъ страстно любилъ природу. Однажды, когда я любовался видомъ дальняго горизонта, онъ долго стоялъ молча, потомъ указалъ мн на разбросанные коттеджи и замтилъ, что сердце его всегда сильне бьется при вид этихъ бдныхъ хижинъ, потому что ему лучше, чмъ кому-либо, извстно, сколько доброты и искренности тамъ, у этихъ скромныхъ и подавленныхъ трудомъ обитателей… Бесды съ Бернсомъ не разочаровали меня въ немъ, какъ это часто случается при близкомъ знакомств съ поэтами. Напротивъ, въ нихъ выказывалась вся сила его умственныхъ способностей и еще рельефне оттнялся его геній’. Вотъ что писалъ въ это время самъ Бернсъ къ одной его хорошей знакомой, мистрисъ Дёнлопъ (Dunlop), съ которою онъ почти до конца своей жизни поддерживалъ дружескую переписку.

‘Вы боитесь, что моя неожиданная слава вскружитъ мн голову? Увы, для этого я знаю и себя, и свтъ слишкомъ хорошо! Я вовсе не хочу разыгрывать передъ вами смиренника, признаюсь вамъ прямо, что мой талантъ заслуживаетъ нкотораго вниманія, но я не могу скрыть отъ васъ, что близкое будущее начинаетъ пугать меня, когда я думаю, что я, при своихъ недостаткахъ образованія и грубой первобытности моихъ понятій, введенъ въ міръ высшей интелигенціи, гд рядомъ съ природными дарованіями люди привыкли къ серьезному образованію, къ порядочному обществу и къ порядочнымъ книгамъ. Новость моего положенія, какъ поэта, вышедшаго изъ самыхъ темныхъ слоевъ общества, задла любопытство и заставила пренебречь на-время извстными требованіями, но я знаю, что съ однимъ моимъ природнымъ талантомъ мн долго не удержаться на той высот, на которую капризу общества захотлось бросить меня. Я съ ужасомъ предвижу тотъ день, когда оно опомнится и волна общественнаго мннія снова откинетъ меня далеко назадъ. Тогда оно опять сдлаетъ несправедливость и оцнитъ меня ниже моей стоимости. Еще разъ прошу васъ, не принимайте мои слова за самоуниженіе и притворную скромность. Я изучилъ себя и знаю, какое именно мсто принадлежало-бы мн по праву. Я пишу вамъ все это, чтобъ облегчить душу, но не желалъ-бы снова заводить объ этомъ рчь. Замчу только одно: ‘когда волна измнчивой фортуны отхлынетъ…’ вы будете свидтельствовать, что даже во время апогея моей славы я стоялъ твердо, держа въ рук полный кубокъ съ опьяняющимъ напиткомъ, но не пилъ изъ него и съ твердой ршимостью ожидалъ, когда клевета налетитъ на меня, какъ ураганъ, и вышибетъ этотъ кубокъ изъ моихъ рукъ. Мн очень дорого ваше участіе ко мн, какъ къ человку и поэту, оно возвышаетъ меня въ моихъ собственныхъ глазахъ. Не думайте о томъ, можете-ли вы или нтъ помочь мн въ подписк на новое изданіе. Какую цну можетъ имть для поэта подписная карта въ сравненіи съ дружескимъ расположеніемъ родственницы безсмертнаго Валласа?— Р. Б.’

Многолтняя мечта Бернса не только осуществилась, но даже превзошла его ожиданія: онъ увидлъ свтъ, онъ взглянулъ на т недосягаемыя сферы, которыя въ такихъ заманчивыхъ краскахъ представлялись его воображенію. Всюду былъ открытъ ежу доступъ. Знатность, богатство, умственное развитіе съ одинаковой поспшностью отворяли передъ нимъ свои двери. И вдругъ онъ почувствовалъ, что онъ не на своемъ мст среди этого блеска и знатности. Ему подсказали это два-три взгляда, краска, выступившая при неожиданной встрч въ неподходящую минуту, любезный, какъ-будто слишкомъ любезный пріемъ. Хотя Бернсъ и уврялъ, что разсудокъ его, не затемненъ успхами, но гордость его была уязвлена. Въ его душ пробудилось новое чувство, которое онъ тщательно старался скрывать, но которое, однакожь, время отъ времени прошибало: чувство зависти къ людямъ, по положенію и воспитанію стоящимъ выше него.

‘Бернсъ старался всми силами замаскировать свои истинныя чувства впродолженіи той блестящей зимы, которую онъ провелъ въ Эдинбург, говоритъ Смитъ въ своемъ біографическомъ очерк о Бернс,— но внутренно онъ страдалъ. Онъ сознавалъ, что онъ какой-то метеоръ, диковинка, что по положенію своему онъ не подходилъ ни подъ одну рубрику установленныхъ правилъ для общественныхъ отношеній. Вслдствіе этого онъ не чувствовалъ подъ ногами твердой почвы, на которой могъ-бы опереться. Онъ долженъ былъ постоянно слдить за собой, чтобъ случайно не оскорбить чьего-либо самолюбія необдуманнымъ словомъ, и эта боязнь за себя сдлала его до раздражительности обидчивымъ и подозрительнымъ. Люди, съ которыми онъ сошелся въ Эдинбург, вс имли извстное, опредленное положеніе, упроченное за ними рожденіемъ, давностію традицій и состояніемъ. Изъ рода въ родъ каждый изъ нихъ имлъ свое, отведенное ему мсто. Бернсъ-же свалился точно съ неба. У него не было, говоря иносказательно, ‘ни отца, ни матери’. У него не было прошлаго, не было насиженнаго мста, принадлежащаго ему по праву потомства. Его талантъ, и только талантъ, давалъ ему право находиться въ томъ блестящемъ обществ, въ которомъ онъ теперь проводилъ свои вечера. Какъ только талантъ его потускнетъ и потеряетъ цну модной новости, онъ опять превратится въ мелкаго фермера, которымъ никто больше не будетъ интересоваться, передъ которымъ не только не преклонятся, но и не обратятъ на него вниманія т-же лорды и потомственные тузы’.

Въ этомъ Бернсъ былъ глубоко убжденъ, и это убжденіе въ немъ росло и росло. Какъ человкъ умный, онъ чувствовалъ свое фальшивое положеніе, и на-сколько это чувство болзненно отражалось на немъ, видно изъ нсколькихъ фразъ его дневника.

‘Ничто такъ не огорчаетъ и не уязвляетъ меня, пишетъ онъ,— какъ разница, которую я вижу въ людскихъ отношеніяхъ, сообразующуюся съ разницей ихъ положенія. Возьмите бднаго человка, не только одареннаго талантомъ, но съ талантомъ всми признаннымъ, и сравните, какъ общество принимаетъ его и какъ принимаетъ оно человка пустого, дюжиннаго, но съ извстными привилегіями рода и состоянія. Вообразите себ человка развитаго, съ сознаніемъ своего человческаго достоинства, признающаго полное равенство людей, въ какихъ-бы сферахъ они ни обращались,— вообразите себ, что этотъ человкъ — поэтъ или писатель — встрчаетъ за столомъ у высокопоставленнаго лица сквайра или сэра такого-то. Бднякъ убжденъ, что гостепріимный хозяинъ желаетъ ему всякаго добра и благополучія, но все-же онъ почувствуетъ себя уязвленнымъ, видя, съ какимъ почетомъ принимаютъ сэра, въ нравственномъ отношеніи нестоющаго двухъ грошей, или сквайра, изъ котораго не вышло-бы даже жалкаго портняжки, если-бъ онъ былъ вынужденъ самъ позаботиться о своемъ общественномъ положеніи.

‘Уважаемый Эрль Глэнклеръ глубоко уязвилъ меня. Онъ выказалъ мн недавно такъ иного преувеличеннаго вниманія, что отличилъ меня, единственнаго глупца, находящагося за его столомъ, отъ всхъ титулованныхъ и высокопоставленныхъ особъ. Это сперва такъ польстило мн, что я чуть-чуть не позабылъ о своей благоразумной подозрительности, но, пожимая мн руку на прощанье, онъ посмотрлъ на меня съ такой добродушной снисходительностью, что я очнулся и понялъ, что ничмъ нельзя такъ унизить человка, какъ оказать ему лицемрно-преувеличенное вниманіе. Съ докторомъ Блеромъ я чувствую себя мене стсненнымъ. Я моту не относиться къ нему съ подобострастной почтительностью. Когда онъ благосклонно сходитъ съ высоты своего Олимпа и соблаговолитъ поинтересоваться моими успхами или вызоветъ меня на споръ, я положительно чувствую къ нему искреннюю симпатію. Когда-же онъ относится ко мн небрежно, какъ къ человку, занимающему въ обществ двусмысленное положеніе, или когда онъ самодовольно проводитъ паралель между своимъ положеніемъ и моимъ, я отношусь къ нему безъ раздраженія и говорю себ, что мн дла нтъ до его знатности и роскоши…’

Это горькое чувство все сильне и сильне въдалось въ его сердце. Вся трагическая сторона его положенія состояла въ томъ, что онъ жилъ въ такую эпоху, когда литература еще не завоевала себ права гражданства въ общественномъ мнніи,— того права, которымъ она пользуется въ настоящее время. Литераторъ не имлъ тогда опредленнаго мста въ обществ и вполн завислъ отъ каприза своихъ меценатовъ, его сегодня превозносили, а завтра на него плевали — все зависло отъ того, нравился онъ или нтъ своимъ покровителямъ. Это еще боле усиливало въ Бернс чувство гордости, которое смшивалось въ немъ съ чувствомъ независимости.

Независимость мнній и отношеній онъ сохранилъ и среди литературныхъ кружковъ Эдинбурга, никто не увлекъ его безусловно, ни передъ однимъ умомъ онъ не преклонился. Бернсъ говорилъ, что въ Эдинбург между людьми образованными и учеными онъ не встртилъ боле выдающихся природныхъ способностей, чмъ какія встрчалъ онъ въ Торбольтон и другихъ деревенскихъ захолустьяхъ. Но сильно увлекли его воспитанныя и образованныя эдинбургскія женщины, он были для него совершенною новостью, никогда имъ невиданною. Онъ относился къ нимъ, по словамъ Вальтеръ Скотта, съ особеннымъ уваженіемъ, къ которому, однако, примшивался оттнокъ или пафоса, или юмора. Впрочемъ, женщины нисколько этимъ не обижались, напротивъ, это придавало Бернсу въ ихъ глазахъ еще боле интереса и значенія.

Изъ переписки Бернса въ эту эпоху видно, что онъ смотрлъ на свое новое положеніе, какъ на счастливую случайность, и считалъ свою поздку въ Эдинбургъ однимъ изъ мимолетныхъ эпизодовъ въ его жизни. Онъ говорилъ, что независимость и нкоторое обезпеченіе онъ найдетъ только на своей ферм и около своего плуга. Глубокая тоска, какая-то раздвоенность, сарказмъ бдняка, иногда горечь видны въ его переписк. Чувства эти не перешли въ его поэтическія произведенія только потому, что онъ ничего не писалъ во время своего пребыванія въ столиц. Шотландіи. Онъ былъ удивленъ и огорченъ всмъ, что видлъ и что переживалъ. На время его муза замолкла и онъ какъ-будто лишился своего творческаго дара.

Сдлавъ врную оцнку своего положенія въ эдинбургскомъ обществ, Бернсъ началъ думать объ удаленіи изъ него, но прежде, чмъ оставить Эдинбургъ, онъ написалъ прощальныя и благодарственныя записочки нкоторымъ изъ своихъ покровителей и получилъ отъ нихъ отвты съ добрыми пожеланіями. Привожу на удачу одинъ изъ нихъ, чтобы показать, какъ относились къ нему его покровители.

…’Ваше положеніе, какъ вы и сами сознаете, пишетъ ему докторъ Блеръ, одинъ изъ лучшихъ литераторовъ того времени, — дйствительно было очень необыкновенно. Неожиданно попавъ изъ боле чмъ скромнаго положенія въ отборную среду эдинбургскаго общества и сдлавшись предметомъ ея вниманія, вы, конечно, должны были бороться противъ многихъ соблазновъ. Но я съ удовольствіемъ могу сказать, что вы съ честію сходите съ этого скользкаго пути, и, на-сколько мн извстно, остаетесь безукоризненны въ своемъ поведеніи. Теперь вы, вроятно, опять скоро удалитесь въ вашу прежнюю сферу, и, надюсь, будете такъ-же трудолюбивы, осмотрительны и честны, какъ и прежде. Вы заложили основу общественнаго уваженія къ вамъ, и среди вашихъ мирныхъ занятій, надюсь, будете продолжать развивать свой талантъ. Не очень торопитесь писать все новое и новое, дайте окрпнуть вашему дарованію, не то прелесть новизны утратится и слава ваша, какъ поэта, угаснетъ. Васъ, вроятно, не удивитъ, если вы не встртите въ обществ своихъ деревенскихъ друзей тхъ восторговъ и рукоплесканій, которыми были встрчены здсь, но помните, что, будучи поэтомъ, вы вмст съ тмъ должны быть и философомъ, а философъ подскажетъ вамъ, что истинный талантъ не любитъ дешевой популярности и театральныхъ подмостокъ, что онъ долженъ прятаться за кулисы, чтобы дать публик время сосредоточиться въ себ и по достоинству оцнить его’.

Подъ вліяніемъ этихъ дружескихъ напутствій — возвратиться къ своимъ деревенскимъ пенатамъ, и подъ вліяніемъ горькаго сознанія, что онъ отъ плуга отсталъ, а общество не приняло его въ свою среду, какъ равноправнаго члена, Бернсъ съ радостью оставлялъ Эдинбургъ, давшій ему такъ много славы и такъ мало внутренняго счастія.

Въ начал іюня онъ неожиданно явился въ свою семью, которая провожала его бднымъ и темнымъ труженикомъ, а встрчала извстнымъ поэтомъ, съ нкоторымъ матеріальнымъ обезпеченіемъ. Родные и знакомые Бернса приняли его съ какимъ-то тупымъ благоговніемъ. Выгнавъ его, какъ негодяя, полгода тому назадъ, теперь самъ старикъ Арморъ пришелъ навстить его и обошелся съ нимъ не только любезно, но и подобострастно. Бернсъ почувствовалъ, что у него и здсь порвана нравственная связь, въ немъ опять закопошилось чувство озлобленія. Точно такъ-же, какъ онъ негодовалъ въ Эдинбург на высшее общество за его высокомрный взглядъ и отношеніе къ нему, онъ негодовалъ теперь на своихъ земляковъ за ихъ безсмысленное подобострастіе. Вся его кореспонденція этого времени носитъ на себ характеръ тревожнаго протеста.

‘Я никогда не идеализировалъ человчества, никогда не считалъ его выше табунной посредственности, пишетъ онъ между прочимъ Вильяму Николю, своему пріятелю, учителю высшей школы въ Эдинбург,— но покровительственное высокомріе эдинбургскихъ патриціевъ и суетливое заискиванье моихъ собратьевъ-плебеевъ съ тхъ поръ, какъ я сдлался извстенъ, совершенно отдалили меня отъ моего ближняго. Я купилъ карманное изданіе сочиненій Мильтона и наслаждаюсь, перечитывая о великодушныхъ порывахъ, отчаянной смлости и прекрасныхъ стремленіяхъ безспорно-великаго Демона’.

Со времени своей поздки въ Эдинбургъ Бернсъ утратилъ свою юношескую вру въ людей. За славу, за относительное денежное благосостояніе онъ какъ-бы продалъ свой душевный покой. Онъ сталъ подозрителенъ къ людямъ, неровенъ, на него опять стали находить припадки меланхоліи. Обстоятельства вышибли его изъ колеи и, показавъ ему, какъ люди живутъ, а не прозябаютъ, вмст съ тмъ подсказали ему, что онъ самъ осужденъ на вчное прозябаніе. Большую часть вырученныхъ денегъ онъ отдалъ семь и тмъ на время упрочилъ ея матеріальное благосостояніе, а самъ опять очутился безъ положенія, безъ занятій и безъ средствъ къ жизни. Остановиться на чемъ-нибудь, сдлать разъ навсегда выборъ и идти по избранной дорог было для него настоятельною необходимостью, а между тмъ онъ колебался. ‘Я не могу придти ни къ какому ршенію, пишетъ онъ къ хорошему знакомому своему, Джемсу Смиту, 11 іюня 1787 года, — земледліе — единственная вещь, въ которой я кое-что смыслю, но я боюсь рискнуть арендовать ферму. Если я ни на чемъ не остановлюсь въ скоромъ времени, то я непремнно уду въ Ямайку. Если я останусь здсь дольше, я боюсь растратить безъ толку мои небольшія деньги и тмъ лишить моихъ бдныхъ дтей насущнаго куска хлба, посл того, какъ я уже лишилъ ихъ имени…’

И вдругъ среди такого мрачнаго настроенія на Бернса находятъ минуты безшабашной веселости и разгула. Онъ какъ-будто ищетъ облегченія въ безумныхъ кутежахъ, которые, впрочемъ, были случайными явленіями въ его жизни, и только клевета и зависть могли приписывать ихъ Бернсу, какъ характеристическую чорту его поведенія. Но мелкая и пошлая вражда его клеветниковъ не умла отличить чисто-вншнихъ увлеченій отъ преобладающаго стимула нравственныхъ порывовъ Бернса. Онъ просто не укладывался въ т обыденныя, рутинныя рамки жизни, которыя были совершенно въ пору окружавшей его посредственности, но тснили и давили его лучшіе порывы… Къ этому времени, между прочимъ, относится его знакомство съ мистрисъ Мак-Лехозъ, которая подъ именемъ Кларинды такъ часто встрчается въ стихотвореніяхъ Бернса и которая была недосягаемымъ идеаломъ его внутренняго фантастическаго міра.

Мистрисъ Мак-Лехозъ отличалась недюжиннымъ умомъ и замчательной красотой. Мужъ ея ‘былъ грубый, развратный спекулаторъ, бросившій ее безъ всякихъ средствъ, съ двумя дтьми на рукахъ, и ухавшій въ Америку. Къ счастію, литературный талантъ мистрисъ Мак-Лехозъ спасъ ее отъ горькой нужды. Съ перваго-же вечера ихъ знакомства Бернсъ и мистрисъ Мак-Лехозъ почувствовали другъ къ другу сильную симпатію…

Каждый день они обмнивались письмами, часто посылая другъ другу свои сочиненія. Бернсъ подписывался именемъ аркадскаго пастушка ‘Сильвандра’, а мистрисъ Мак-Лехозъ сдлалась для него ‘Клариндой’.

‘Вы не можете вообразить себ, милая Кларинда, пишетъ ей Бернсъ 21 декабря 17S7 года,— какъ много надеждъ и свтлыхъ упованій я возлагаю на вашу дружбу. Но я по знаю, отдали-ли вы себ отчетъ въ томъ, что я собственно такое за человкъ, а я не хотлъ-бы даже невольно вводить васъ въ заблужденіе на свой счетъ. Я, какъ и вс подобные мн, существо подвижное и измнчивое, какъ блудящій огонекъ: я слишкомъ часто бываю жертвой своего собственнаго легкомыслія. Гордость и страстность — дв самыя выдающіяся черты моего характера. Гордость я старался выработать въ сознаніе человческаго достоинства и честность, но страстность постоянно увлекаетъ меня, и я поддаюсь любви или дружб, или соединяю эти два чувства въ одно и восторженно покланяюсь своей избранниц. Я видлся съ вами только одинъ разъ, но въ этотъ разъ я, кажется, узналъ васъ больше, чмъ узналъ-бы другую женщину въ десять лтъ моего знакомства. Не думайте, что я хочу льстить вамъ или стараюсь завлечь васъ. Я слишкомъ гордъ для перваго и недовольно разсчетливъ для второго. Я просто хочу сказать вамъ, что изъ всхъ женщинъ, которыхъ я когда-либо видлъ, вы произвели на меня самое глубокое и отрадное впечатлніе…’

Оправившись отъ болзни, Бернсъ поспшилъ постить свою Кларинду. Ихъ вторая встрча была самая дружеская, трехнедльная переписка сблизила ихъ. Боясь компрометировать мистрисъ Мак-Лехозъ частыми посщеніями, Бернсъ предложилъ продолжать переписку. Посл ихъ второго свиданія онъ писалъ ей: ‘Нсколько такихъ часовъ, какъ я провелъ вчера, вознаградятъ меня за вс тяжелые и трудные мсяцы и даже годы моей жизни’. Посылаю вамъ копію съ письма моего къ доктору Муру {Выше я уже приводилъ отрывки изъ этого автобіографическаго письма.}, въ которомъ вы найдете бглое описаніе моей жизни. Ручаюсь вамъ, что каждое слово въ немъ — сущая правда, такъ что вы можете составить себ приблизительное понятіе о человк, котораго почтили своимъ расположеніемъ’.

Мистрисъ Мак-Лехозъ была завзятая кальвинистка. Ее огорчило довольно небрежное отношеніе Бернса къ религіознымъ вопросамъ и въ особенности его скептицизмъ. Она стала кротко порицать за нихъ Бернса, но все-же предлагала ему свою дружбу, если дружба эта ‘могла-бы помочь ему достигнуть того высшаго идеала нравственнаго совершенства, безъ котораго немыслимъ истинно-развитый человкъ’.

Бернсъ, конечно, принялъ предлагаемую дружбу. Нельзя, однако, не отдать справедливости его прямой и честной натур и не сказать, что даже въ минуту увлеченія онъ открыто противорчилъ основнымъ убжденіямъ мистрисъ Мак-Лехозъ, если они шли въ разрзъ съ его принципами. Кром того, онъ признался ей откровенно, въ какихъ отношеніяхъ онъ находился съ Дженъ Арморъ. Признаніе это не нарушило ихъ добрыхъ отношеній.

Скоро въ романтическія отношенія Бернса и мистрисъ Мак-Лехозъ вкрался новый элементъ, который нсколько отравилъ ихъ. Ея друзья начали подозрительно смотрть на посщенія поэта и на завязавшуюся между ними переписку. Высоко-нравственная мистрисъ Мак-Лехозъ, сознающая всю чистоту своихъ поступковъ, почувствовала себя нравственно униженною грязными подозрніями, намеками и даже явнымъ пренебреженіемъ друзей.

‘Отчего вы не писали мн сегодня? пишетъ Бернсъ, — я цлый день ожидалъ письма отъ васъ и сердце мое забилось отъ радости, когда мн подали записку. Вообразите-же, каково было мое разочарованіе, когда она оказалась отъ господина, вбившаго себ въ голову, что онъ поэтъ, и приславшаго мн образчикъ первыхъ плодовъ своего непризнаннаго генія. Это была не поэзія, а ‘проза въ блой горячк…’ Надюсь, что вы позволите мн быть у васъ въ су богу (письмо было писано въ понедльникъ), но если вы думаете, что я могу быть у васъ раньше, дайте мн знать, и я буду счастливъ, хотя помните, что я не хочу покупать этого счастья ни цною осужденія свта, ни цною вашего душевнаго спокойствія… ‘

Бдная мистрисъ Мак-Лехозъ, какъ женщина свтская, не могла примириться съ косыми взглядами своихъ друзей. Ей казалось паденіемъ уже и то, что она не могла и не хотла признаться имъ въ своей внезапной дружб, какъ она называла свое чувство къ Бернсу. Она жаловалась ему, что дружба, въ которой нельзя признаться передъ свтомъ, уже носитъ въ себ задатки деморализаціи. Съ нею случилось то, что сплошь и рядомъ случается съ женщинами, уязвленными въ своихъ лучшихъ чувствахъ и покинутыми человкомъ, котораго перваго он. любили. Нсколько лтъ она прожила отшельницей, сдерживая свои страстные порывы и вполн отдаваясь дтямъ. Окружающее общество поставило ее за это на извстный пьедесталъ. И вдругъ надолго заснувшее чувство энергически просыпается въ ней, она встртила человка, о которомъ когда-то мечтала, человка, способнаго возродить ее нравственно и дополнить собой ея одинокое существованіе. Чувство это пробудилось тмъ сильне, чмъ оно дольше сдерживалось. Оно вырывалось то восторженнымъ порывомъ, то мучительнымъ раскаяніемъ.

Эта душевная борьба высказывалась во всхъ письмахъ мистрисъ Мак-Лехозъ. Бернсъ старался успокоить ее, уврить въ своей искренней и честной привязанности къ ней. О любви онъ говорилъ рдко, и то иносказательно.

…’Какая странная, необъяснимая способность въ человческомъ ум — воображеніе! Меня часто переноситъ мечта въ сферу скромныхъ идеаловъ и я представляю себ, какъ люди могли-бы быть счастливы съ небольшимъ измненіемъ въ ихъ дйствительной жизни. Возьмемте хоть насъ. Представьте себ насъ совершенно такими-же, какіе мы есть, съ тми-же способностями, съ тми-же чувствами, съ тми-же стремленіями къ любознательности, но вмст съ тмъ представьте себ, что мы не подвержены болзнямъ, что у насъ есть достаточно средствъ къ существованію, что мы не прикованы къ извстному клочку земли, а можемъ свободно перемнять свое мсто. Какъ-бы жизнь наша была счастлива! Какъ полно мы могли-бы наслаждаться ею, какъ свободно отдались-бы и дружб, и любви!..

‘Вы будете смяться надъ моимъ фантазерствомъ, пожалуй, назовете меня сластолюбивымъ магометаниномъ, но все-же, увряю васъ, если-бъ мечта моя могла осуществиться, я былъ-бы счастливйшимъ изъ смертныхъ!’

Въ то время, какъ Бернсъ рисовалъ мистрисъ Мак-Лехозъ такія фантастическія картины счастія, его все боле и боле тревожила мысль о будущемъ.

‘Въ жизни моей все такъ темно, запутано и неврно, пишетъ онъ въ это время мистрисъ Дёнлопъ, — что я сто разъ думалъ сложить съ себя бремя жизни, какъ служащій слагаетъ бремя службы. Мн стыдно признаться, что я такъ упалъ духомъ въ то время, когда мн боле чмъ когда-либо необходимо вооружиться мужествомъ и терпніемъ. Я-же, какъ трусливый солдатъ, съ ужасомъ ожидаю наступающей битвы, стараясь скрыть свою боязнь отъ глазъ товарищей’.

Не видя ршительно никакого исхода изъ затруднительнаго положенія, Бернсъ все чаще и чаще сталъ останавливаться на мысли, которая уже много разъ приходила ему въ голову: добиться мста акцизнаго сборщика. Онъ воспользовался своими знакомствами въ Эдинбург и началъ хлопотать. Дло это не обошлось безъ всепокорнйшихъ просьбъ и униженныхъ поклоновъ.

‘Я знаю, что ваша свтлость, пишетъ онъ графу Глэнклеру,— не одобритъ мою просьбу, но я все-таки ршаюсь обратиться къ вамъ. Я основательно обдумалъ, серьезно взвсилъ, сдлалъ оцнку моего положенія и возможныхъ требованій отъ будущаго и пришелъ къ необходимости пристроиться къ какому-нибудь постоянному мсту. Таковымъ представляется мн акцизъ. Мн сказали, что ваша свтлость соблаговолитъ замолвить обо мн словечко въ комисіи. Это будетъ имть для меня ршающее значеніе. Поврьте, что я никогда не забуду того, чмъ обязанъ вамъ и за себя, и за свою семью, которая пользуется теперь сравнительнымъ благоденствіемъ только благодаря вашей доброт’.

Графъ Глэнклеръ, вроятно, не одобрилъ плановъ Бернса, оставивъ его письмо безъ отвта, но за то другой вліятельный человкъ, сэръ Робертъ Грагамъ, къ которому Бернсъ тоже обратился съ просьбою похлопотать за него, добился того, что Бернса вызвали на предписанное акцизнымъ уставомъ испытаніе и, давъ ему свидтельство въ удовлетворительныхъ познаніяхъ, записали его въ очередные кандидаты.

Нсколько дней спустя, Бернсъ пишетъ Кларинд: ‘Кажется, мн придется бросить мои мечты объ акциз. Я только-что возвратился отъ высокопоставленной особы, которую дожидался нсколько часовъ. Отчего это сильные міра сего не только оглушаютъ насъ стукомъ своихъ экипажей и ослпляютъ блестящей роскошью, но и одуряютъ своей докторальной тупостью? У меня, какъ у ребенка, разспрашивали всю мою подноготную, меня порицали за стишки, написанные на окн стерлингскаго кабачка, и читали мн нотаціи’…

‘Завтра будетъ наше послднее свиданіе, пишетъ онъ нсколько времени спустя, подъ впечатлніемъ грустныхъ думъ,— я невольно бросилъ взглядъ на прошлое, и васъ не удивитъ, если я скажу вамъ, что мн сдлалось грустно. Боже! сколько непростительнаго легкомыслія, слабохарактерности и ошибокъ! Моя жизнь представилась мн развалинами храма: какая пропорція и красота въ однхъ частяхъ, за то какая дисгармонія и безобразный хаосъ въ другихъ! Я бросился на колни и воскликнулъ: Боже мой! поддержи меня, вразуми меня. Вдь передо мной еще цлое будущее, которое я не хотлъ-бы уничтожать въ прахъ. Какой вчера былъ чудный вечеръ и какъ сегодня скучно и тяжело! Кларинда, вы околдовали меня, вы сбили съ толку мой разумъ!.. Могу-ли я быть счастливъ безъ васъ, что я буду длать, если вы меня забудете?..— ‘Какой я безумецъ въ любви, какъ расточителенъ въ чувств!.. Отчего васъ, женщинъ, называютъ нжнымъ поломъ?— я никогда не встрчалъ ни одной женщины, которая-бы платила мн такою-же любовью за мою любовь…’

…’Моя дорогая Кларинда, я только-что получилъ ваше письмо и, несмотря на то, что меня ожидаютъ на званый обдъ, все-же хочу отвтить вамъ въ нсколькихъ словахъ. Не требуйте, чтобы я не любилъ васъ — это невозможно. Но ваше счастье и вашъ покой мн дороже всего, и потому предпишите мн т условія, на которыхъ вы думаете допускать наши свиданія, нашу переписку. Я не имлъ терпнія разобрать пуританскія каракули, которыя вы приложили къ своему письму. Проклятые софисты!.. Творецъ благосклонно смотритъ на нашу искреннюю, чистую и честную любовь, а какая-нибудь полвершковая душонка одеревенлаго, безкровнаго пуританина-ханжи никогда не примирится съ тмъ, что не подходитъ подъ уровень его высохшаго сердца и заплесневлаго мозга. Прощайте! Я буду у васъ завтра вечеромъ, пока-же постарайтесь успокоиться. Я буду любить васъ такъ, какъ вы хотите, лишь-бы вы были счастливы’.

Того-же дня, полночь. ‘Посл невыносимо-скучнаго дня я, врно, проведу безсонную ночь. Я прочелъ надменное, докторальное посланіе вашего друга. Не думайте, что я хочу быть защитникомъ страсти, но я нахожу, что въ своихъ чувствахъ вы отвтственны только предъ Богомъ, а никакъ не передъ вашими знакомыми. Съ какого-же права человкъ совершенно посторонній позволяетъ себ вразумлять васъ, упрекать и даже оскорблять? Вы знаете, какъ вы мн дороги, и если-бы возможно было, чтобы вы были мн еще дороже, я-бы ни разу больше не поцловалъ вашей руки, если-бы вы сказали мн, что это идетъ въ разрзъ съ вашей совстью. Обращаюсь къ вашему разсудку: скажите, разв было-бы разумно порвать нашъ святой союзъ изъ-за нсколькихъ высокопарныхъ фразъ и оскорбительныхъ намековъ, изрченныхъ докторальнымъ тономъ римскаго папы? Скажите, разв передъ вашей совстью вы обязаны любить мистера Мак-Лехоза, расточать ему ласки, заботы, обращать на него вс нжныя чувства вашей души? Что онъ для васъ?— человкъ, который постоянно и грубо оскорблялъ васъ, который нарушалъ вс предписанія не только долга, но даже простой порядочности. Законы нашей страны хотя и предписываютъ вамъ ненарушимо хранить разъ данную клятву, но это требованіе такъ-же разумно, какъ предписаніе голодному воздержанія. Вы не можете сдержать клятвы по простымъ законамъ природы, по самому человческому чувству. Разв естественно, чтобъ въ ваши годы вы утратили способность любить? Скажите-же мн, руководясь только здравымъ смысломъ, для кого и что можетъ быть позорнаго, если вы отдадите ваше сердце человку, который не нанесетъ никакого ущерба ни вашимъ дтямъ, ни вамъ самимъ, ни обществу?..’

Письмо это, врно, повліяло на мистрисъ Мак-Лехозъ, потому что она поссорилась съ своимъ другомъ-пуританиномъ, но не могла легко примириться съ этой ссорой и горько жаловалась Бернсу.

‘Какъ мн утшить васъ, какъ убдить, что вы поступили совершенно справедливо, милая Кларинда? Если человкъ, хотябы вашъ близкій другъ, выказываетъ къ вамъ незаслуженное презрніе, если онъ отворачивается отъ васъ и не хочетъ больше бывать у васъ — пусть уходитъ, не удерживайте его. Съ вашей стороны это не надменность, а законное самоуваженіе’.

Два часа. ‘Я только-что получилъ ваше письмо. Отношенія ваши зашли такъ далеко, что между нами необходимо серьезное объясненіе. Выслушайте-же меня серьезно, моя милая, моя несравненная. Вы для меня дороже всхъ на свт. Я сталъ уважать и любить васъ съ первой нашей встрчи, и чмъ больше я узнавалъ васъ, тмъ больше находилъ въ васъ хорошихъ качествъ. Я согласенъ съ вами, что вы понесли большую утрату изъ-за меня, поссорившись съ вашимъ другомъ, но если самая теплая дружба, самая преданная любовь могутъ вознаградить васъ за эту утрату, могутъ доставить вамъ хоть каплю счастія, не отвергайте ихъ больше. Я уважаю васъ, какъ друга, я безпредльно люблю, какъ женщину. Я буду молиться за васъ… нтъ, молиться за самого себя, чтобъ жизнь не отняла у меня счастія любить васъ!..’

Такъ писалъ Бернсъ своей Кларинд, а между тмъ судьба уже выжидала эту свтлйшую минуту, чтобъ нанести ему ударъ: его извстили, что Дженъ Арморъ опять оказалась беременною и родители окончательно выгнали ее изъ дома. Бернсъ написалъ одному близкому другу, прося пріютить ее на нсколько дней до его прізда. Въ душ его поднялась цлая буря: съ одной стороны, раскаяніе за прошлое, невозможность ничмъ загладить его, а съ другой — страсть къ мистрисъ Мак-Лехозъ мучили его. Все вокругъ него было темно и безотрадно. Въ поэтической карьер своей онъ вкусилъ всю сладость славы, но прошло нсколько мсяцевъ — и онъ былъ уже забытъ. Его могущественные, минутные друзья теперь даже не хотли помочь ему добиться самаго ничтожнаго положенія. Вырванный изъ прежней своей жизни, онъ не нашелъ въ новой ничего, на что-бы могъ опереться. Время проходило, положеніе не улучшалось, настоятельно-необходимо было принять какое-либо быстрое ршеніе. Съ акцизомъ пока ничего не устроилось. Бернсъ ршился арендовать форму, т. е. возвратиться къ своему плугу.

‘Когда обстоятельства доходятъ до отчаяннаго положенія, пишетъ онъ мистрисъ Мак-Лехозъ, — человкъ долженъ дйствовать съ отчаяннымъ мужествомъ. Не падайте духомъ, я вашъ и вашъ на вки. Утшьтесь хоть тмъ, что мы переживаемъ теперь самый страшный періодъ нашей жизни — хуже не будетъ, потому что быть не можетъ.

‘Завтра вечеромъ я буду у васъ, вроятно, въ послдній разъ передъ отъздомъ. Если въ мое отсутствіе у васъ будутъ вымогать — не я-ли вашъ ‘предметъ’?— я не думаю, чтобы вы были обязаны отвчать на подобный вопросъ. Что-же касается подсматриванія и шоіонства вашихъ друзей, то я его глубоко презираю. Прощайте, моя дорогая’.

18 февраля 1788 года Бернсъ ршился осмотрть одну изъ трехъ фермъ мистера Миллера, навстить родныхъ и посмотрть, какъ онъ можетъ устроить жизнь бдной Дженъ. Осмотрвъ фермы, онъ окончательно остановился на выбор одной изъ нихъ. Къ несчастью, онъ поступилъ какъ истинный поэтъ и какъ влюбленный: онъ выбралъ самую худшую ферму ‘Элисландъ’, съ каменистой и песчаной почвой, но съ превосходнымъ мстоположеніемъ и ближайшую отъ Эдинбурга.

‘Я, наконецъ, сдлалъ выборъ и сегодня-же думаю быть дома, писалъ онъ мистрисъ Мак-Лехозъ.— Надюсь найти отъ васъ письмо. Я только разъ читалъ дорогой почеркъ съ тхъ поръ, какъ ухалъ изъ Эдинбурга. Скажите мн еще разъ, вознаградитъ-ли васъ моя любовь за вс жертвы, которыя вы принесли мн? Если вознаградитъ, то я навкъ вашъ. Если мы сойдемся въ цн той фермы, которую я выбралъ, то я буду только на полтора дня разстоянія отъ васъ. Мы будемъ видться… не говорите: ‘не слишкомъ часто’. Прощайте, моя милая, моя многолюбимая поэтесса. Вашъ С. ‘

Дома Бернса ожидало не письмо отъ Кларинды, а несчастная, прогнанная, всми презираемая и оставленная двушка, недавно лишившаяся годовалаго ребенка и снова готовившаяся ‘стать матерью, не бывъ женою’. И среди ея несчастія, нищеты и униженія, она не вымолвила ни одной жалобы, ни одного упрека.

‘Я нашелъ Дженъ истинною мученицею, писалъ Бернсъ къ одному изъ своихъ друзей, мистеру Эксли,— погубленною, опозоренною, брошенною’… И подъ вліяніемъ волновавшихъ его чувствъ онъ написалъ слдующее прекрасное стихотвореніе:

ГОРЕ ПОКИНУТОЙ.

Обольщена любви обтомъ,

Ношу подъ сердцемъ плодъ любви!..

Будь проклятъ часъ, когда впервые

Измнникъ сталъ мн на пути!

Со щекъ моихъ исчезли розы,—

Погнула ноша стройный станъ,

Въ душ — раскаянье и слезы,

Мн жизнь разбилъ его обманъ!..

Я стала жертвою позора.

Казнитъ молва невинный плодъ

И я должна краснть отъ взора

Презрнныхъ барынь и господъ.

Отецъ, сражонный встью злою,

Въ лицо мн больше не глядитъ

И мать, убитая тоскою,

Въ постели при смерти лежитъ…

И рвется грудь, когда заслышу

Шаги печальнаго отца,

А ласка матери любимой

Зоветъ рыданья безъ конца.

Цвты любви такъ сладки были,

Такъ горекъ мн теперь ихъ плодъ

И стала жизнь моя отнын

Полна страданій и заботъ.

Пусть небо грозно покараетъ

Того, кто подло позабылъ

Свое дитя, кто обрекаетъ

Позору ту, кого любилъ!..

Въ душ Бернса опять поднялась буря. Фантазія рисовала ему будущее рука объ руку съ женщиной, подходящей ему по развитію, сознательно сочувствующей ему, понимающей его, но ставящей выше всего, даже выше его любви,— безупречность своей репутаціи, предлагающей ему ждать смерти мистера Лехоза, чтобъ сдлаться его женой, а до тхъ поръ довольствоваться дружбой и сознаніемъ, что онъ любимъ больше, чмъ другъ. Выросшая въ высшемъ кругу общества, своею безупречной жизнью заслужившая всеобщее уваженіе, мистрисъ Мак-Лехозъ скоре согласна была пожертвовать своей любовью, чмъ своимъ добрымъ именемъ. Идеалистка, восторженная поклонница поэтовъ, пуританка, умвшая подавлять въ себ всякій страстный порывъ, она вообразила, что любящій ее человкъ можетъ и долженъ довольствоваться дружбой съ надеждой на далекое и неврное будущее. Она не знала, ей даже въ голову не приходило, что въ извстный моментъ дружба между молодымъ человкомъ и молодою женщиной неизбжно должна перейти въ любовь или превратиться въ равнодушіе. Скупость ея ласкъ, ея постоянная боязнь сдлать шагъ, могущій скомпрометировать ея репутацію, невольно заставили Бернса сдлать паралель между этой благовоспитанной любовью высокоразвитой женщины съ любовью простой двушки, которая отдалась ему безъ торга, безъ мысли о будущихъ страданіяхъ, безъ вопроса о томъ, какъ ея свтъ отнесется къ ней. И когда онъ доставилъ ее у позорнаго столба, пустилъ ее на вс четыре стороны, безъ угла, куда она могла-бы преклонить голову,— увидя его, она все-же бросилась къ нему на шею не съ жалобой или укоромъ, а съ словами: ‘Робертъ, я тебя снова вижу, какъ я счастлива’.

Но теперь простая, искренняя и непосредственная Дженъ, ежеминутно сопоставляемая въ ум Бернса съ образованной, изящной и даровитой мистрисъ Мак-Лехозъ, производила на него самое жалкое впечатлніе.

‘Сегодня я видлъ извстную особу, пишетъ онъ Кларинд,— и невольно сравнилъ ее съ вами. Мн показалось, что я сравниваю мдный грошъ съ блестящимъ южнымъ солнцемъ. Съ одной стороны — неразвитіе, тупость, подобострастіе, съ другой — свободный умъ, блестящій геній, нжность и разумность страсти. О, я покончу съ ней, она жалка мн и мн противно ее видть’.

Его влекло къ Мак-Лехозъ и онъ отправился на свиданіе съ нею въ Эдинбургъ, подъ предлогомъ окончательно устроить свои дла съ издателемъ. Въ первые-же дни по своемъ прізд въ Эдинбургъ онъ послалъ слдующую записку своей хорошо знакомой миссъ Чемберсъ:

‘Я знаю, мой дорогой другъ, что вы будете довольны новостью, которую я сообщу вамъ: я окончательно арендую ферму ‘Эллисландъ’, прелестное мстечко. Я уже началъ распоряжаться постройкой дома. Пожелайте мн успха, мн нужно сдлать надъ собой страшное усиліе, чтобы снова попасть въ колею практической жизни. Но я долженъ былъ распустить всю мою армію великихъ надеждъ и несбыточныхъ мечтаній. Теперь я только думаю о томъ, чтобы привыкнуть твердо выносить вс неизбжныя жизненныя невзгоды’.

Какъ-разъ въ это время Бернсу дали знать изъ акцизнаго управленія, чтобы онъ явился для полученія инструкцій.

‘Акцизное дло кончено, пишетъ онъ Кларинд 17 марта 1788 года,— я получилъ назначеніе и инструкціи. Посл завтра я приглашенъ на ужинъ, съ главными тузами акциза, и потому могу забжать къ вамъ только на минутку. Наши надежды и опасенія одни и т-же, но не мучьтесь ими. Скоро я возьму вашу руку въ свою и поведу васъ по жизненному пути, отстраняя отъ васъ все, что можетъ огорчать васъ’.

‘Я тороплюсь на свиданіе съ ‘сильнымъ человкомъ’, пишетъ онъ на слдующее утро,— но такъ-какъ я цню свое спокойствіе и счастіе больше, чмъ сильныхъ міра сего, то не могу уйти, не написавъ вамъ нсколькихъ словъ. Благодарю васъ за вчерашній день. Прогулка была очаровательная, вечеръ чудесный. Не тревожтесь и не грустите, милая Кларинда, я сегодня въ лучшемъ настроеніи. Но, право, заботы и душевныя тревоги ложатся тяжелымъ грузомъ на мою голову’.

19 марта: ‘Кларинда, неужели этотъ завистливый, безобразный ночной чепецъ былъ причиной того, что вы не подошли къ окну, когда я приходилъ? Не браните меня, не называйте безумцемъ, отдайте мн справедливость, что я сдержанный влюбленный. Я пишу вамъ эту записку главнымъ образомъ для того, чтобы сказать вамъ, что этотъ архи-каналья издатель Кричъ не исполнилъ своего общанія, такъ-что мой окончательный отъздъ изъ Эдинбурга отложенъ до понедльника. Вечеромъ я напишу вамъ, могу-ли быть у васъ завтра’.

На этомъ письм любовная переписка между Бернсомъ и мистрисъ Мак-Лехозъ вдругъ обрывается. Онъ оставался еще три дня въ Эдинбург, но неизвстно, было-ли въ это время между ними какое-нибудь объясненіе, которое внезапно порвало ихъ отношенія.

Пріхавъ домой, онъ засталъ Дженъ въ отчаянномъ положеніи: душевныя страданія повліяли на ея организмъ, она родила преждевременно и дти (у нея опять родились двойни) умерли черезъ нсколько часовъ посл рожденія. Что шевельнулось въ душ Бернса? Сравнилъ-ли онъ опять любовь этихъ двухъ разнородныхъ женщинъ, или неизбжность защитить Дженъ отъ нареканій, или сознаніе ея полной безпомощности и зависимости отъ него, заставили его принять отчаянное ршеніе — жениться на Дженъ.

Въ переписк его со всми близкими друзьями встрчается новый элементъ: онъ восхваляетъ Дженъ, старается доказать, что совершенно счастливъ ея согласіемъ сдлаться его женою.

‘Я длаю быстрые успхи на пути къ разумной и скромной жизни, пишетъ онъ миссъ Чемберсъ.— Въ это послднее время я принялъ ршеніе, за которое вы, врно, похвалили-бы меня, если-бъ я могъ изложить вамъ, въ силу какихъ соображеній я его принялъ’.

Бернсъ окончательно устроилъ свои дла. Издатель Кричъ, тянувшій его за душу полгода, наконецъ согласился-таки дать ему около 400 фунтовъ за право пожизненно пользоваться изданіемъ его сочиненій. Изъ этихъ денегъ онъ отдалъ брату и семь 180 фунтовъ. Въ отвтъ на письмо доктора Мура, въ которомъ тотъ говоритъ, что Бернсъ разоряется для семьи, онъ пишетъ, ‘я только спасъ семью отъ нищеты. Давъ эти деньги, я всталъ между моимъ добрымъ братомъ и его неизбжнымъ разореніемъ. Я вовсе не преувеличиваю значенія моего поступка. Я сдлалъ его изъ эгоизма, вполн сознавая, что на всахъ справедливости недостаетъ вса въ моей чашк…’

Вскор посл этого Бернса окончательно приняли въ акцизъ. Въ ма онъ пишетъ другу своему Р. Эксли:

‘Я не отвчалъ на два послднія письма ваши, ибо разъзжалъ и былъ заваленъ длами. Во-первыхъ, устройство фермы боретъ у меня бездну времени, во-вторыхъ, я подвергался и до сихъ поръ подвергаюсь мученіямъ акцизнаго обученія. На будущей недл оно окончится. Я могу съ радостью сообщить вамъ, что дла мои устроились необыкновенно счастливо и что я доволенъ ршительно всми моими пріобртеніями, не исключая и Дженъ, которую я скоро назову передъ свтомъ мистрисъ Бернсъ. Этимъ послднимъ пріобртеніемъ я особенно доволенъ. Мысль о ней давно мучила меня. Но теперь я спокоенъ. Бдная двочка такъ искренно и глубоко привязана ко мн, что у нея нтъ другого желанія, какъ видть меня счастливымъ’…

Итакъ, Бернсъ бросилъ вс илюзіи о слав, о жизни среди образованныхъ людей и, наконецъ, о любви къ образованной женщин. Онъ былъ мужикъ и ни минутная слава, ни снисходительная любезность свта не могли стереть съ него прирожденнаго клейма. Въ его столько-же разумной, сколько увлекающейся го.тов нашлось довольно здраваго смысла, чтобъ ясно взглянуть на свое положеніе, и довольно силы воли, чтобы опять круто повернуть на прежнюю дорогу, оставленную имъ такъ недавно и съ такою радостью. Разумъ взялъ свое, но въ сердц совершился переломъ. Съ той минуты, какъ вмсто поэта онъ опять сдлался фермеромъ, жизнь его окончательно раздвоилась на чисто-матеріяльную и идеальную. Фермерство, акцизъ, заботы о семь, любовь къ жен — онъ включилъ въ свою матеріальную жизнь. Все это занимало его днемъ, ночью-же онъ жилъ своей идеальной жизнью: писалъ поэмы и псни своей многолюбимой и недосягаемой Кларинд, читалъ, думалъ, велъ переписку, или-же время отъ времени предавался буйному разгулу. Для матеріальнаго благосостоянія семьи онъ работалъ настойчиво, упорно, изъ году въ годъ, все, что могъ, отдавалъ ей, за то никогда не хотлъ брать денегъ за произведенія своей фантазіи. Во второй періодъ своей поэтической дятельности, т. е. посл того, какъ онъ сталъ извстенъ, онъ писалъ исключительно псни, къ которымъ подбиралъ музыку, и давалъ ихъ даромъ сперва въ разныя музыкальныя періодическія изданія, потомъ преимущественно нкоему мистеру Томсону, который, разсчитывая на его имя, началъ издавать ‘Сборникъ шотландскихъ псенъ’. Біографы Бернса, вс, кром професора Вокера, хвалятъ его за такое идеальное отношеніе къ своимъ произведеніямъ, за нежеланіе продавать лучшія минуты жизни, точно также они хвалятъ его за его честное отношеніе къ Дженъ. Они радуются и выставляютъ на показъ передъ англійскимъ обществомъ прочность его чувства, увряя, что въ жизни своей онъ никого, никогда такъ не любилъ, какъ свою милую Дженъ. Письма-же его совершенно противорчатъ подобному заключенію.

Такъ, между прочимъ, онъ пишетъ мистрисъ Денлопъ на второй день своего прибытія на ферму ‘Элисландъ’. (Онъ прибылъ туда одинъ, поселился въ какой-то жалкой лачуг и началъ строить коттэджъ для жены и ребенка.)

‘…Вы удивляетесь, что я стану скоро женатымъ человкомъ, и говорите, что моя муза отъ этого пострадаетъ. Конечно, я долженъ сознаться, что моя жена и мое будущее семейство будутъ занимать первое мсто во всхъ моихъ планахъ, но посл нихъ музы будутъ мн всего дороже. Вы правы, когда говорите, что положеніе неженатаго человка упрочило-бы за мною массу друзей изъ образованнаго круга, но вы легко поймете, что въ этомъ случа я боле всего дорожу спокойствіемъ своей совсти… Я когда-то страстно любилъ и до сихъ поръ еще люблю исключительно хорошую двушку, отъ меня зависло все ея будущее, а въ такихъ случаяхъ не колеблются. Женщина, одаренная ровнымъ, кроткимъ характеромъ, любящимъ сердцемъ, которое она отдала всецло, крпкимъ здоровьемъ, всегда веселымъ расположеніемъ духа и ко всему этому красотой, будетъ, безъ сомннія, пріятною подругой жизни, хотя она и не читала ни одной книги, кром священнаго писанія, не видла другого общества, кром того, которое бываетъ на деревенскихъ свадьбахъ’…

Мистрисъ Денлонъ, какъ истинная аристократка, не могла примириться съ женитьбой Бернса и отговаривала его отъ этого ‘неравнаго брака’. Какъ и мистрисъ Мак-Лехозъ, она думала, что Бернсъ уже и тмъ сдлаетъ прекрасный поступокъ, что прилично пристроитъ ‘погибшую двушку’. Об он брали въ соображеніе только фактъ ‘ошибокъ’ Дженъ и за нихъ, конечно, называли ее погибшей. То, что она любила Бернса, и одного его. что ради него она не задумалась принести извстныя жертвы, что она заплатила тяжелыми страданіями за свое увлеченіе — этого он, какъ женщины съ извстными принципами, не могли ни понять, ни признать. Он презирали Дженъ уже за одно то, что она не слдовала ихъ принципамъ и предпочла естественную любовь комедіи то страстныхъ порывовъ, то уступокъ, то гордой обиды, то борьбы между страстью и долгомъ, то почти паденій,— однимъ словомъ, всей этой путаниц противорчивыхъ чувствъ, которою свтскія женщины такъ артистически (хотя часто безсознательно) умютъ пользоваться, чтобы заинтересовать и завлечь избранника своего сердца. Для нихъ въ этой ‘любовной комедіи’ заключается собственно вся поэзія чувства, все наслажденіе страсти. Мистрисъ Мак-Лехозъ невольно, по своему привилегированному доложенію, вела себя съ Бернсомъ по всмъ правиламъ свтскаго кодекса и считала себя безупречною, въ то время, какъ Дженъ въ ея глазахъ была ни боле, ни мене, какъ двушка падшая. Изъ внезапно-оборванныхъ отношеніи Бернса съ Мак-Лехозъ можно заключить, что онъ понялъ разницу въ привязанности этихъ двухъ женщинъ и оцнилъ больше простую любовь, хотя любовь ‘цивилизованная’ на всю остальную жизнь его оставила въ немъ глубокое впечатлніе. Человку, непривычному въ ‘эквилибристик чувства’ женщинъ высшихъ сферъ, не могла не вскружить голову поэтичность переходовъ отъ увлеченія къ долгу, отъ нжности къ ригоризму. Въ самой борьб между страстью и платонической любовью есть тысячи оттнковъ, очаровывающихъ человка, особенно если женщина одарена красотой, умомъ, тактомъ и восторженностью. Посл подобной бури чувствъ, съ нервами, постоянно раздраженными, простая, легко достижимая любовь, безъ фразъ и недосказанныхъ, но понятыхъ намековъ, кажется грубою, матеріальною, дюжинною. Бернсъ, какъ человкъ простой. по разуму отдалъ предпочтеніе любви дюжинной передъ любовью ‘искуственной’, но она уже никогда не могла вполн удовлетворить его, хотя не задолго до его свадьбы мы находимъ въ его письм къ мистрисъ Денлопъ опять подробное объясненіе его отношеній къ Дженъ.

‘…Я не могу даже представить себ боле пріятной подруги жизни, какъ выбранная мною двушка. Никто другой не могъ-бы такъ искренно сочувствовать моимъ любимымъ занятіямъ, не требуя отъ меня въ то-же время роскошной обстановки, исполненія капризовъ, легкомысленныхъ фантазій и всякихъ прихотей, пріобртаемыхъ въ аристократическихъ пансіонахъ. Этими и подобными качествами заражены (pardonnez-шоі, madame) нкоторыя женщины высшаго сословія и вс двицы среднихъ классовъ’…

Мсяцъ спустя посл своей женитьбы, Бернсъ пишетъ миссъ Чемберсъ слдующее письмо:

16 сентября 1788 г….’Вскор посл моего возвращенія въ Эйрширъ я женился на ‘моей Дженъ’. Я сдлалъ это не по идеальному увлеченію, но по сознанію, что держу въ своихъ рукахъ счастье достойнйшей двушки, и не хотлъ играть ея судьбою. У меня нтъ ни малйшей причины раскаиваться въ своемъ поступк. Конечно, я не имю въ жен своей женщины съ изысканными манерами и тонкимъ вкусомъ. Она не носитъ модной одежды, но все это замняется красотой, ровнымъ характеромъ, добрымъ сердцемъ и крпкимъ здоровьемъ. Мистрисъ Бернсъ совершенно убждена (и убжденіе это переходитъ у нея даже въ вру), что я — le plus bel esprit et le plus honnte homme на всемъ свт… Я распространяюсь о своей жен, ибо надюсь, что и жена займетъ нкоторое мсто въ вашемъ добромъ расположеніи ко мн. До сихъ поръ она все еще находится у моихъ родныхъ, такъ-какъ нашъ домъ не конченъ. Моя-же лачуга даетъ мн весьма незавидный кровъ — втеръ разгуливаетъ въ ней свободно, а дождь льетъ ручьями во вс щели: я избавляюсь отъ простуды только тмъ, что дымъ стоитъ у меня столбомъ. Я не нахожу мою ферму такою хорошею, какъ надялся. Впрочемъ, время покажетъ лучше, удаченъ-ли былъ мой выборъ. Я все-же радъ, что покончилъ съ моимъ мишурнымъ ‘clat’, и каждый день все боле привязываюсь къ моимъ сельскимъ занятіямъ.

‘Чтобы оградить себя отъ возможной нищеты, если ферма окажется неудачною, я поступилъ въ акцизъ и уже имю бумагу въ карман. Если-бы я подробно выставилъ вамъ вс причины, почему я добивался этого мста, вы-бы, врно, одобрили меня и примирились-бы съ тмъ, что я принялъ должность, нелользующуюся завиднымъ мнніемъ большинства порядочныхъ людей’…

Здсь кстати коснуться политическихъ взглядовъ Бернса. Какъ человкъ партіи, онъ принадлежалъ къ радикаламъ, чмъ и нажилъ себ множество непримиримыхъ враговъ, которые составили ему репутацію развратника и горькаго пьяницы. Какъ человкъ теоріи, онъ шелъ еще дальше, его заподозрвали даже въ нкоторомъ якобинств, особенно посл одного случая, о которомъ мы скажемъ ниже. Но если судить безпристрастно, то нтъ достаточныхъ данныхъ во всхъ его біографіяхъ, по которымъ можно было-бы заключить, что Бернсъ имлъ опредленныя и твердыя политическія убжденія. Всего вроятне, онъ принадлежалъ къ той категоріи прогресистовъ, которые ставятъ себ девизомъ: ‘боритесь противъ идеи зла, а не противъ злыхъ дйствій отдльныхъ лицъ’. Сто лтъ тому назадъ, когда соціальная наука была въ зародыш, Бернсъ предчувствовалъ ея задачи. Въ этомъ отношеніи его воззрнія далеко опережали его современниковъ. Онъ изъ собственнаго опыта, изъ всей его жизни вынесъ много такихъ наблюденій и идей, которыя не пріобртаются теоріей. Его любовь къ народу, пониманіе его нуждъ, сочувствіе его страданіямъ, были для Бернса не модной фразой, а жизненнымъ опытомъ. О томъ, какое важное значеніе онъ придавалъ народному образованію, можно судить изъ письма его къ сэру Джону Синклеру.

‘М. Г. Я полагаю, что обстоятельство, о которомъ я поведу сейчасъ рчь, не было занесено, по забывчивости, въ статистическіе списки дункорскаго прихода. Я позволяю себ сообщить вамъ его, какъ нововведеніе, могущее принести много пользы. Вы сами убдитесь, на-сколько оно заслуживаетъ вниманія и можетъ-ли войти въ ваши публикаціи.

‘Обогащать познаніями умы низшихъ классовъ, безспорно, въ высшей степени важно, столько-же для ихъ личнаго счастья, сколько и для общаго уровня умственнаго развитія народа. Давать людямъ возможность читать и размышлять надъ прочитаннымъ — все равно, что открывать передъ ними новый источникъ наслажденій, пробуждать ихъ умственныя и мыслительныя способности. Опираясь на эти взгляды, одинъ господинъ, принадлежащій къ упомянутому приходу, сквайръ Робертъ Ридль, организовалъ здсь библіотеку на самыхъ простыхъ практическихъ началахъ, удобопримнимыхъ во всхъ уголкахъ нашей страны. Простое начинаніе это оказало такіе полезные результаты, что оно не можетъ не вызвать симпатіи всякаго достаточнаго деревенскаго жителя, вращающагося среди скромной жизни крестьянъ и ремесленниковъ.

‘Мистеръ Ридль склонилъ нкоторыхъ изъ своихъ арендаторовъ-фермеровъ и ближайшихъ къ нимъ сосдей образовать общество съ цлью завести въ околодк библіотеку. Они согласились сдлать опытъ и совершили между собою договоръ на три года. Каждый членъ общества обязанъ внести пять шилинговъ единовременнаго взноса, а на каждомъ собраніи общества (разъ въ мсяцъ) жертвовать въ его пользу шесть пенсовъ. Отчасти на капиталъ, реализированный изъ вступительныхъ взносовъ, отчасти-же въ кредитъ, общество пріобрло изрядное количество разныхъ книгъ.

‘При основаніи общества, благодаря участію и покровительству мистера Ридля, въ читальн находилось уже боле 150 сочиненій, частію пріобртенныхъ на вступительные взносы, частію данныхъ мистеромъ Ридлемъ. Конечно, между книгами есть очень плохія, но есть и превосходныя. Крестьянинъ, имющій возможность читать и думать надъ подобными книгами, конечно, скоро будетъ отличаться по умственному развитію своему отъ своего сосда-невжды, только по вншнему виду отличающемуся отъ скотовъ, которыми онъ помыкаетъ…’

Письмо это говоритъ само за себя и потому я не буду дольше останавливаться на убжденіяхъ Бернса, а снова перейду къ изложенію фактической стороны его жизни.

Бернсъ вполн примирился-бы съ своей скромной деревенской жизнью, если-бы не его романтическая ферма, которая уже на второй годъ аренды дала такой жалкій урожай, что работа всего прошлаго года провала даромъ. Это обстоятельство привело Бернса въ отчаяніе. Онъ жаловался въ своихъ письмахъ, что вс труды его пошли прахомъ, что доходовъ никакихъ нтъ, между тмъ какъ расходы увеличиваются. Онъ опять уцпился за акцизъ и писалъ вліятельнымъ лицамъ, прося повышенія:

‘Я знаю, какъ слона: акцизный сборщикъ или еще боле позорная кличка: клеймовщикъ звучатъ въ вашихъ ушахъ, пишетъ онъ другу своему Роберту Эксли.— Было время, когда эти названія очень непріятно поражали и мои слуховые нервы, но такіе предметы, какъ жена и дти, одарены удивительной способностью притуплять излишнюю деликатность слуха. Согласитесь, что 50 фунтовъ врнаго годового дохода не худое обезпеченіе для ‘поэта’. Размышляя о врезрнности моей новой професіи, я долженъ ободрять себя словами стараго сержанта-вербовщика, ни цннаго мною недавно на ярмарк, съ которыми онъ пресерьезно обращался къ своей многочисленной, хотя не вполн добропорядочной аудиторіи: ‘Джентльмены, говорилъ старый плутъ,— для большаго убжденія вашего и поощренія записываться въ военную службу, могу уврить васъ честью, что нашъ полкъ самый безшабашный изъ всхъ королевскихъ полковъ, и, слдовательно, честный парень иметъ въ немъ всего боле шансовъ на скорое повышеніе’.

Изъ этихъ строкъ видно, какъ сильно самолюбіе Бернса страдало отъ необходимости записаться ‘въ клеймовщики’. Его тяжелое душевное настроеніе прорывается въ отрывочныхъ фразахъ писемъ. Большею частью онъ отвлеченно философствуетъ о жалкой судьб человчества, о непрочности человческихъ начинаній, о безуміи создавать себ пріятныя надежды. Въ письмахъ къ мистрисъ Денлонъ, которая, какъ и мистрисъ Мак-Лехозъ, постоянно упрекала его за недостатокъ религіознаго чувства, онъ пишетъ цлыя тирады, въ которыхъ все недосказанно, неопредленно. Невольно чувствуется, что гордость и страхъ вызвать сожалніе мшаютъ ему высказаться откровенно. Онъ жалуется на матеріальные недостатки, на неурожай, на безплодность фермы, онъ старается доказать друзьямъ, что только матеріальныя лишенія составляютъ причину его неудовлетворенности.

Хлопоты Бернса о повышеніи по акцизу не пропали даромъ: онъ получилъ мсто съ жалованьемъ 50 фунтовъ въ годъ. Округъ, который онъ обязанъ былъ объзжать, состоялъ изъ десяти приходовъ и заключалъ около 200 миль въ окружности. За разъздами у него не оставалось времени заниматься фермой. Такимъ образомъ, ферма была полузаброшена, и его мечта сдлать изъ нея главный источникъ дохода, на который опиралось-бы благосостояніе его семьи, не осуществилась. Онъ видлъ, что ему нечего на это разсчитывать. Оставался акцизъ, но Бернсу была не по душ эта служба. Поэтому двойственность душевнаго настроенія Бернса принимаетъ еще боле рзкій характеръ. Онъ бросается изъ одной крайности въ другую, онъ пишетъ просьбу о прибавк ему жалованья въ самомъ почтительномъ тон и рядомъ съ этимъ осмиваетъ въ стихахъ акцизнаго чиновника.

Литературная дятельность Бернса ограничивалась въ это время преимущественно пснями, хотя онъ написалъ и нсколько поэмъ. Лучшее его произведеніе этого періода — знаменитая его сказка ‘Tarn O’Shauter’.— Въ этой сказк онъ соединилъ легенду о старой церкви Аллоуэй съ личностью одного изъ распутнйшихъ фермеровъ околодка, горьчайшаго пьяницы, про котораго разсказывалось много комическихъ анекдотовъ. Сказка эта составляетъ спорный пунктъ между критиками. Одни критики считаютъ выше всхъ его произведеній ‘Веселыхъ нищихъ’, другіе — ‘Tarn’а O’Shauter’. Самъ Бернсъ считаетъ ее самымъ удачнымъ изъ своихъ стихотвореній. Легенда старой церкви Аллоуэй заключается въ томъ, что между двнадцатью часами ночи и зарей въ кирку собираются вдьмы и начинается ихъ пляска подъ звуки волынокъ. Прохожіе и прозжіе могутъ безопасно пройти мимо кирки только въ томъ случа, если они будутъ безмолвны. Если-же съ языка ихъ сорвется хоть одинъ звукъ, то колдуны и вдьмы бросятся на нихъ и будутъ гнаться за ними до середины ближайшей рки. Однажды одинъ фермеръ, добродушный малый Tam O’Shauter (его настоящее имя было Douglas Grahame of O’Shauter). любившій посщать въ рыночные дни городокъ Эйръ и распивать бутылочку съ пріятелями, возвращался домой очень поздно. Путь его лежалъ мимо старой церкви, и онъ уже издали слышалъ, что въ ней шелъ пиръ горой. Когда онъ поравнялся съ нею, онъ увидлъ чрезъ готическое окно пляшущихъ вдьмъ. Пораженный и заинтересованный, онъ задержалъ свою кобылу и, притаивъ дыханіе, сталъ смотрть и слушать. Къ удивленію его, въ лицахъ вдьмъ онъ узналъ многихъ старухъ своего околодка. Но между ними были и молодыя двушки въ весьма нескромныхъ костюмахъ. Особенно поразила его одна изъ нихъ. Она плясала съ такимъ увлеченіемъ среди круга вдьмъ, что бдный Тамъ забылся и нечаянно вскричалъ: ‘Браво! двица въ коротенькой рубашк!’ но тотчасъ опомнился и пришпорилъ кобылу, несмотря на ея рысцу, все общество бросилось ему въ дотку и его спасло отъ неминуемой гибели только то, что онъ долженъ былъ перехать черезъ рку. На средин моста одна изъ вдьмъ, видя, что жертва ускользаетъ, уцпилась за хвостъ лошади и такъ потянула его, что онъ остался въ ея рукахъ. Мораль этой сказки та, говоритъ въ шутку поэтъ,— что если фермеры желаютъ, чтобъ лошади ихъ возвращались съ рынка съ хвостами и чтобъ жены ихъ не бранили дома, то они должны прізжать домой засвтло. Шутка объ оторванномъ хвост лошади была основана на дйствительномъ факт: фермеръ, который послужилъ образцомъ для героя сказки, боясь своей жены, предпочиталъ возвращаться домой ночью, когда она уже спитъ. Шутники-парни хотли сыграть съ нимъ штуку, и когда онъ остановился ‘выпить’ въ кабачк около кирки Аллоуэй, они выщипали вс волосы изъ хвоста его лошади. Бдняга замтилъ это только на другой день и сталъ всмъ разсказывать, какую штуку сыграли гнавшіяся за нимъ вдьмы, что возбуждало общій хохотъ.

Бернсъ написалъ всю эту длинную сказку (250 строкъ) въ нсколько часовъ. По словамъ мистрисъ Бернсъ, онъ ушелъ гулять на берегъ рки и долго не возвращался. Она пошла посмотрть, что онъ длаетъ, и издали видла, какъ онъ быстро ходилъ взадъ и впередъ, декламировалъ, длалъ энергическіе жесты и по временамъ хохоталъ. Она не подошла къ нему, чтобы не нарушить его уединенія, а осталась въ сторон. Когда онъ вернулся домой, онъ прочелъ ей свою новую сказку.

Удивительные переходы ея отъ комическаго къ высокодраматическому не уступаютъ лучшимъ мстамъ произведеній Байрона по своей сил и выразительности.

А между тмъ полузаброшенная и тяготившая его ферма приходила въ совершенный упадокъ, разъзды его верхомъ, какъ акцизнаго чиновника, стали дурно отзываться на его здоровь и поглощали все его время. Для чтенія и литературнаго труда у него не было буквально ни одной свободной минуты. Все это нравственно мучило его, и онъ ршился раздлаться съ фермой и подумать о боле спокойномъ положеніи.

‘На-дняхъ я продалъ хлбъ, пишетъ онъ одному изъ друзей,— и продалъ его очень выгодно: по гине за акръ. Но при этомъ я былъ свидтелемъ такого поголовнаго пьянства, какого не видалъ еще во всю мою жизнь. По окончаніи жатвы около тридцати человкъ принялись тутъ-же, на пол, состязаться, кто кого перепьетъ. Въ дом подобное состязаніе не уступало полевому — вс валялись подъ конецъ на полу и даже мои дв собаки опьянли отъ одного вида такого множества пьяныхъ людей’.

Распродавъ хлбъ и хозяйственный скарбъ, Бернсъ доживалъ на ферм послдніе мсяцы, въ ожиданіи новаго повышенія по служб и результата переговоровъ съ мистеромъ Миллеромъ, собственникомъ фермы, котораго онъ просилъ уничтожить арендныя условія.

‘Дорогой братъ, пишетъ онъ Джильберту, — пользуюсь случаемъ, чтобы написать теб нсколько словъ. Я въ ужасномъ настроеніи, мои нервы доведены до крайняго раздраженія. Проклятая хандра одолваетъ меня. Эта ферма отравила все мое существованіе, чортъ ее возьми! Во что-бы то ни стало, я долженъ отъ нея отдлаться, не то она разоритъ меня въ конецъ…’

Изъ его писемъ отъ этого времени видно, въ какихъ онъ былъ стсненныхъ обстоятельствахъ. Напримръ, онъ пишетъ книгопродавцу мистеру Гиллю слдующія строки:

‘Посылаю вамъ дв гинеи, которыя прошу записать въ счетъ уплаты моего проклятаго долга. Я такъ-же неспособенъ писать теперь порядочные стихи, какъ неспособенъ прилично извиниться передъ человкомъ, которому долженъ. Бдность — сестра смерти, порожденіе ада, одолваетъ меня. Найду-ли я въ себ довольно силъ, чтобы еще дольше бороться противъ ея наглыхъ нападокъ? Вс падаютъ подъ ея бременемъ. Угнетенный ею почтенный старикъ, безупречно прожившій всю жизнь до сдыхъ волосъ, протягиваетъ смиренно морщинистую руку безсердечному сыну Мамоны и молитъ о самой ничтожной подачк. Но сынъ Мамоны отворачивается отъ него съ оскорбительнымъ презрніемъ. Угнетенный ею честный человкъ, всмъ сердцемъ стремящійся къ независимости, безмолвно страдаетъ отъ грубой надменности боле счастливыхъ избранниковъ судьбы. Угнетенный ею несчастливый сынъ генія, глупымъ честолюбіемъ увлеченный въ модную и полированную среду, долженъ безропотно выносить потомъ ея забывчивость и презрніе! Но вдвойн несчастенъ тотъ, кто въ бдности не можетъ удержаться отъ ошибокъ и проступковъ! Обществу дла нтъ, что сама бдность часто бываетъ причиной паденія. Оно бросаетъ въ лицо бдняка эпитетъ развратника за его ошибки, презираетъ и избгаетъ его, если ошибки эти довели его до паденія, и если онъ дйствительно длается мерзавцемъ — такъ-какъ вс честные пути ему закрыты — оно отдаетъ его въ руки правосудія. Не такова судьба человка съ именемъ и состояніемъ. Его ошибки и проступки считаются проявленіемъ богатой натуры, его ненасытная алчность — потребностью высшихъ наслажденій… Чтобы помочь ему, ему даютъ высокое назначеніе, то-есть легальное право быть хищникомъ, и посылаютъ его въ отдаленную страну, гд онъ избиваетъ мирныхъ людей, совершаетъ всякія насилія и злодйства и возвращается съ лавровымъ внкомъ на родину. Онъ считается героемъ и доживаетъ свой вкъ всми уважаемый, хотя онъ ничто иное, какъ извергъ, и умираетъ лордомъ, хотя онъ ничто иное, какъ мошенникъ’.

Въ письм этомъ проглядываетъ отчаянное озлобленіе. Письмо было написано подъ бременемъ новаго горя и новыхъ заботъ. Лтомъ того-же года мистрисъ Бернсъ узжала на нсколько мсяцевъ къ роднымъ и въ ея отсутствіе Бернсъ измнилъ ей. Она потомъ разсказывала близкимъ друзьямъ, что по возвращеніи нашла большую перемну въ характер Бернса: онъ былъ всегда грустенъ, задумчивъ и видимо что-то постоянно мучило его.— Въ конц зимы онъ пишетъ другу своему Эксли:

‘Можно-ли чмъ-либо успокоить больной умъ?Найти такія слова, которыя утшили-бы un misrable perdu среди всхъ ужасовъ его полнаго раскаянія, сожалнія и всякихъ другихъ проклятыхъ мученій, донимающихъ его больную голову? Я перепробовалъ все, что въ былые годы развлекало меня, чтобы хоть въ чемъ-нибудь забыться — и все напрасно. Я сижу теперь, какъ живой монументъ, изображающій справедливое мщеніе за дурные поступки, воздвигнутый въ назиданіе ближнимъ. Я сижу и прислушиваюсь къ мрнымъ ударамъ маятника, отсчитывающаго минуты безконечныхъ часовъ… Жена бранитъ меня, служба мучаетъ меня, вс мои грхи и проступки заглядываютъ мн прямо въ глаза и каждый изъ нихъ еще и еще разсказываетъ мн свою жалкую или печальную сказку. Я началъ-было писать: ‘Elibanks and Eiibraes’, но стихъ выходитъ безъ выразительности, безъ силы. Наконецъ я, къ счастью, вспомнилъ о вашемъ письм, и въ первый разъ ощутилъ нчто въ род успокоенія. Одна мысль писать вамъ уже принесла мн утшеніе…’

Нсколько дней спустя, Бернсъ собрался навстить родныхъ подъ предлогомъ, что давно не видалъ ихъ. Въ его отсутствіе загадка его необыкновенной грусти разъяснилась для Дженъ: у молоденькой племянницы содержательницы ближайшаго трактира родилась дочь. На Бернса указывали, какъ на отца ребенка. У самой Дженъ только-что родился сынъ. Молока у нея было довольно и она ршилась взять чужую двочку къ себ. Теперь она поняла, зачмъ Бернсъ ухалъ къ роднымъ. Когда онъ вернулся, она встртила его простыми словами: ‘Зачмъ ты мучаешься, унижаешься передъ родными, ищешь для дочери пріюта, когда у нея есть свой домъ?’ Она повела мужа къ колыбели, въ которой лежали два младенца. Она относилась къ ней, дйствительно, какъ къ родному ребенку, и, говорятъ, любила ее даже больше собственныхъ дтей. Она разсталась съ нею только тогда, когда двочка выросла и вышла замужъ, и пожелала умереть на ея рукахъ.

Изъ всхъ поступковъ мистрисъ Бернсъ, на-сколько они обрисовываются въ біографіяхъ Бернса, можно заключить, что она была такая-же идеально-хорошая женщина въ своей сред, какою была мистрисъ Мак-Лехозъ въ своей. Вс друзья Бернса относились къ Дженъ съ большимъ уваженіемъ, и посл смерти его доказали, что уваженіе это — не пустая фраза. Начиная съ мистрисъ Мак-Лехозъ и до самаго простого бдняги-сосда, вс постарались какъ можно лучше обезпечить жизнь вдовы и ея дтей. Это вполн удалось имъ и мистрисъ Бернсъ жила посл смерти мужа боле обезпеченной, чмъ при его жизни. О томъ, какая она была привтливая и обходительная женщина, можно судить хотя-бы изъ нсколькихъ словъ очерка сэра Эджертона Брейджесса, въ которыхъ онъ описываетъ свое знакомство съ поэтомъ.

‘Я всегда былъ большимъ поклонникомъ таланта и нкоторыхъ достоинствъ характера Бернса и очень желалъ его увидть. Меня предупредили, что онъ крайне нервенъ и что съ нимъ не всегда легко ладить. Идя навстить его, я ршился по упускать этого изъ виду, извиняя его раздражительность ненормальнымъ общественнымъ положеніемъ. Неподалеку отъ его дома я увидлъ человка, сидящаго на скамейк подъ деревомъ. Я не сомнвался, что это былъ поэтъ, по сходству его съ литографическими портретами въ его произведеніяхъ, но я не ршился заговорить съ нимъ. Когда я постучался въ дверь его скромнаго котеджа, мн отворила сада мистрисъ Бернсъ. Она, дйствительно, оказалась тою доброю, простою женщиною, какою мн всегда ее описывали. Она пригласила меня войти и сказала, что пошлетъ за мужемъ, который ушелъ прогуляться. Она обращалась со мной какъ женщина, привычная къ посщеніямъ нежданныхъ гостей…’

Съ друзьями мистрисъ Бернсъ была проста и привтлива, людей-же, недружелюбно расположенныхъ къ Бернсу, умла при случа оборвать весьма энергически. Особенно не могла она выносить, когда Бернса выставляли пьяницей и развратникомъ. ‘Какое людямъ дло до частной жизни Роберта? говорила она съ негодованіемъ, — въ этомъ я одна могу быть его судьей, я одна могу упрекать его, порицать и прощать. Разв посторонніе могутъ знать его душу? Разв имъ можетъ придти въ голову, какимъ страшнымъ раскаяніемъ онъ искупаетъ всякій проступокъ свой?..’

Мистрисъ Бернсъ искренно и страстно любила мужа, вс друзья ея это знали и потому пришли въ негодованіе, когда посл его смерти вышла въ свтъ его біографія, написанная докторомъ Вокеромъ.

‘Мистрисъ Бернсъ была еще жива, пишетъ професоръ Вильсонъ въ своемъ біографическомъ очерк,— когда философское разглагольствованіе д-ра Вокера было напечатано,— и жила еще 20 лтъ такою-же примрною вдовой, какою была примрною женой. Она имла несчастіе прочесть циническую грубость, подлое оскорбленіе ея лучшихъ чувствъ. Д-ръ Вокеръ позволилъ себ сдлать это только потому, что мистрисъ Бернсъ была вдовою ‘клеймовщика’. Онъ никогда не осмлился-бы написать того-же самаго, если-бы она была вдовою ‘джентльмена’. Нахальный біографъ сметъ говорить, что Робертъ Бернсъ женитьбой на Дженъ Арморъ принесъ высшую жертву, какую только можетъ принести человкъ другому человку. Онъ сметъ приписывать ей вс дальнйшія несчастій и ошибки поэта.— ей, которая длила его огорченія, великодушно прощала его ошибки, поощряла его поэтическій даръ, развлекала его досуги, воспитывала его дтей и, наконецъ, чтила его память и считала прахъ его святыней…’ Надъ мертвымъ, обыкновенно, умолкаетъ самая грязная клевета, только сухой и безсердечный филистеръ не прощаетъ антипатичному для него праху…

Кстати замтимъ, что во время трехлтняго пребыванія Бернса на ферм Элисландъ мистрисъ Мак-Лехозъ не совсмъ прекратила отношенія съ нимъ. Немного мене года спустя посл его женитьбы, она написала ему письмо, полное упрековъ, въ которомъ назвала его даже ‘низкимъ и подлымъ человкомъ’. Отвтъ на него довольно рзокъ и раздражителенъ.

…’Я уже говорилъ вамъ, пишетъ онъ, — и еще разъ повторяю, что въ то время, о которомъ вы вспоминаете, я не былъ связанъ съ мистрисъ Бернсъ никакими обязательствами. Я самъ не зналъ и но могъ знать, какое ршеніе всемогущія обстоятельства вынудятъ меня принять. Если вы припомните все, что было между нами, вы, конечно, должны отдать мн справедливость, что я велъ себя какъ человкъ честный и мужественно боролся противъ соблазна… Предоставляю вамъ судить, могу-ли я примириться теперь съ вашими обвиненіями въ вроломств и предательств… Разв я виноватъ, что не устоялъ противъ вашихъ прелестей? Если-бы вы подали мн тогда малйшую надежду стать моей или даже если-бы несчастныя обстоятельства не вынудили меня… Но, впрочемъ, что-же теперь говорить объ этомъ: вдь это будутъ пустые звуки, неимющіе плоти… Я-бы пришелъ навстить васъ, когда былъ въ Эдинбург, я не устоялъ-бы противъ этого искушенія, но мистеръ Эксли сказалъ мн, что вы не только не хотите принять меня, но даже ршились не подходить къ окнамъ во все время моего пребыванія въ Эдинбург, изъ опасенія случайно увидть меня на улиц’…

Въ упрекахъ мистрисъ Мак-Лехозъ видна вся логика свтской женщины. Когда Бернсъ увлекался ею до безумія, она предлагала ему дружбу и запрещала говорить о любви. Она даже написала ему сонетъ, въ которомъ восхваляла вс прелести дружбы и все горе любви. Когда-же Бернсъ, сообразно съ ея желаніемъ быть ‘только ея другомъ’, устроилъ свою жизнь иначе, она бросила ему въ лицо слова ‘вроломный обманщикъ’ и долгое время не хотла его видть. Въ чемъ-же обманулъ ее Бернсъ? Только въ томъ, что не могъ развить въ себ элементовъ ‘цивилизованнаго’ отношенія къ женщин. Если-бъ онъ былъ ‘цивилизованный’, свтскій человкъ, онъ устроился бы иначе, онъ-бы платонически вздыхалъ о мистрисъ Мак-Лехозъ, а Дженъ имлъ-бы для удовлетворенія мене платоническихъ потребностей. Онъ-бы совершенно спокойно разграничилъ эти дв привязанности и былъ-бы доволенъ, находя, что одна пополняетъ другую. Но подобныя комбинаціи, встрчающіяся сплошь и рядомъ въ свтскомъ, вншне-отполированномъ обществ, были не въ характер Бернса. Онъ искренно относился къ Дженъ, когда ршилъ сдлаться ея мужемъ, и далъ ей вс права жены, а не свелъ ее на степень наложницы.

Посл этого отвта Бернса переписка обрывается опять на годъ, но годъ спустя онъ пишетъ Мак-Лехозъ уже въ дружескомъ тон, очевидно, отвчая на письмо… ‘Я, дйствительно, проболлъ всю зиму, постоянныя головныя боли, мрачное расположеніе духа и всевозможныя страданія совершенно разстроенной нервной системы произвели хаосъ и въ моемъ здоровь, и въ моемъ настроеніи. Прибавьте ко всему этому, что въ послднее время мои обязанности вынуждаютъ меня скакать верхомъ не мене 200 миль въ недлю. Однако, теперь я все-же чувствую себя немного лучше.

‘Я не могу и не хочу еще разъ касаться прошлаго, а то-бы я постарался доказать вамъ, что мои поспшныя, внезапныя, необдуманныя ршенія были тсно связаны съ самыми несчастнйшими обстоятельствами моей жизни, и если-бъ я не повернулъ круто, я-бы до сихъ поръ мучился въ борьб между долгомъ и моими сокровеннйшими мечтами… Не смю больше распространяться объ этомъ предмет. Посылаю вамъ одну изъ моихъ послднихъ псенъ, и желалъ-бы и впредь посылать вамъ все, что мн особенно нравится ‘.

Въ этотъ періодъ Бернсъ написалъ нсколько прекрасныхъ псенъ, которыя вс были посвящены мистрисъ Мак-Лехозъ, въ нихъ онъ обращался къ Кларинд или къ Нанси (уменьшительное отъ Агнессы, настоящаго имени мистрисъ Мак-Лехозъ) и высказывалъ въ нихъ самое восторженное чувство. Приведу здсь только слдующую:

КЛАРИНД.

Поцлуй завтный, страстный

И тогда прости на-вки!..

Стоны, жалобы напрасны…

Тщетны слезъ пролитыхъ рки!..

И пойдемъ съ тобою розно…

Безъ надеждъ, безъ упованій,

Туча свтъ охватитъ грозно,

Душу — мракъ нмыхъ страданій.

Эхъ, любить-бы, да немного!

Если-бъ слпо не любили —

Боль разлуки и тревога

Намъ-бы сердце не разбили…

Такъ прости-жь, любовь святая!

Ты-жь, краса моя и счастье,

Вкъ живи, заботъ не зная,

И не вдая ненастья!..

Поцлуй завтный, страстный

И конецъ… прости на-вки,

Стоны, жалобы напрасны,

Тщетны слезъ горячихъ рки!

А бдная мистрисъ Мак-Лехозъ все боле и боле страдала и отчаявалась. Видя двойную невозможность ‘честно’ любить Бернса, т. е. сдлаться его женой, она, съ своей стороны, ршилась прекратить всякій путь къ соблазну и ухала въ Ямайку къ своему мужу. Принять это ршеніе стоило ей не мало борьбы и въ своемъ гор и униженіи она опять попрекнула Бернса за его поведеніе съ нею.

‘Я получилъ оба письма вши, пишетъ онъ ей въ отвтъ, — и долженъ-бы былъ отвтить на первое много дней тому назадъ. Но какого рода переписку можетъ поддерживать съ вами человкъ, которому вы объявляете, что сохраните его письма и рано или поздно привяжете его къ позорному столбу людскихъ насмшекъ и пересудовъ? Это совершенно парализуетъ меня и не позволяетъ мн высказать своихъ сокровеннйшихъ чувствъ. Иначе, я могъ-бы:

‘Слить твое горе съ моимъ горемъ

И вздохъ твой съ моимъ вздохомъ’…

‘Не спрашивайте меня, сколько разъ и съ какимъ волненіемъ я перечитывалъ вашу прекраснйшую поэму. Вы знаете, что если ‘я могу гршить, я не умю лгать’, и ваша поэма вызываетъ изъ глубины души моей признаніе (пожалуйста, повдайте его потомству), что, несмотря на то, что я былъ жертвой проклятыхъ обстоятельствъ, видть васъ было для меня всегда такъ-же дорого, какъ ‘видть свтъ моимъ глазамъ’.

Мистрисъ Мак-Лехозъ ухала въ Ямайку въ феврал 1792 года, а Бернсъ около этого времени перебрался въ Думфрейсъ. Онъ перехалъ туда съ семействомъ въ конц ноября и занялъ маленькій домикъ въ одной изъ самыхъ скромныхъ улицъ. Весь его годовой доходъ состоялъ изъ 70 фунтовъ. Съ этихъ поръ жизнь его, дйствительно, становится трагическою, какъ говоритъ одинъ изъ его новйшихъ біографовъ, Александръ Смитъ. Перехавъ въ Думфрейсъ, онъ лишился открытаго горизонта, зеленыхъ полей, чистаго воздуха, деревенскаго уединенія. Онъ не могъ любоваться ни закатомъ солнца, ни открытыми полями, ни гулять на простор въ сумеркахъ, приволье деревни замнилось грязными улицами, сплетнями сосдей и часто дурной компаніей распутныхъ гулякъ. Онъ не былъ больше фермеромъ, его единственное прозвище было ‘клеймовщикъ’, его единственное стремленіе — добиться надзирательскаго мста. Для этого онъ долженъ былъ льстить своимъ вліятельнымъ покровителямъ, писать имъ хвалебныя посланія. Это уязвляло его гордость и убивало его творчество. Кром нравственныхъ страданій, начались недостатки. Бернсъ никогда не былъ богатъ, но тутъ онъ даже не могъ свести концовъ съ концами и вошелъ въ небольшіе долги. Началась борьба съ нуждой. Между тмъ положеніе его въ Думфрейе было довольно исключительное. Вс жители городка знали, что онъ признанный поэтъ, когда-то желанный гость лучшихъ домовъ Эдинбурга, человкъ остроумный, веселый, общительный. Провинціалы набросились на него, какъ нкогда набросились жители-столицы. Въ ихъ грубоватомъ и туповатомъ обществ Бернсъ былъ звздой первой величины. Онъ охотно принималъ приглашенія и, по обычаю тогдашняго провинціальнаго общества, просиживалъ за бутылкой до поздней ночи.

Это вліяло на него крайне неблагопріятно, отнимая у него вс свободные часы и отражаясь очень печально на благосостояніи его семьи. ‘Онъ былъ, говоритъ біографъ его Гуньонъ, — точно глиняный горшокъ между чугунными, а по сказанію басни, что для послднихъ было шуточнымъ дломъ, то для него было гибелью. Деревенскіе магнаты нисколько не позаботились объ улучшеніи его жалкаго матеріяльнаго положенія, объ увеличеніи его средствъ къ жизни, имъ дла не было до его постояннаго безпокойства о семь. Они съ безчувственнымъ эгоизмомъ думали только о томъ, чтобы развлечься чмъ-нибудь новенькимъ, и по невжеству даже не предполагали, какъ много отнимали у всего шотландскаго народа, не давая ничего въ замнъ, даже хотя-бы одному человку. Позабавясь и выжавъ изъ цвтка вс соки, они бросили его и спокойно продолжали свое прозябаніе, даже не полюбопытствовавъ узнать, что съ нимъ сталось’.

Вс эти обды, ужины, вечера и кутежи сильно повредили его доброму имени и вредно отразились на его служб. Многіе изъ его покровителей стали отмалчиваться, о повышеніи больше не было и рчи. Онъ упалъ духомъ. Скоро до него дошелъ слухъ, что его называютъ въ город ‘распутнымъ клеймовщикомъ’. Это страшно возмутило его. Онъ отпрянулъ отъ этого общества и мстилъ ему сатирой.

Рзкія выходки Бернса противъ провинціальной пошлости, его радикальныя мннія, пущенныя въ ходъ, какъ поддльная монета, его думфрейскими друзьями, составили ему репутацію демагога. Слухи о его яко-бы революціонерныхъ тенденціяхъ все боле и боле распространялись и нашли себ опору въ одномъ неосторожномъ поступк Бернса, за который онъ заплатилъ потомъ большимъ униженіемъ. 27 февраля 1792 года онъ былъ командированъ по должности въ приморское мстечко, чтобы наблюдать за движеніями корабля контрабандистовъ, оказалось, что корабль былъ большой, съ хорошо вооруженной матросской командой. Бернсъ и еще другой чиновникъ, командированный вмст съ нимъ, дали знать, что имъ нужна вооруженная военная сила, чтобъ атаковать корабль и завладть имъ. Военный отрядъ былъ посланъ. Бернсъ, съ саблей на-голо, храбро вошелъ въ бродъ. Видя за нимъ цлую армію, корабль сдался безъ боя. Весь грузъ корабля и онъ самъ были распроданы съ аукціона. Бернсъ купилъ четыре ружья за три гинеи и послалъ ихъ во Францію при письм, адресованномъ къ конвенту. Этотъ поступокъ возбудилъ противъ него всеобщее негодованіе. Состояніе умовъ было тогда крайне-натянутое. Британское правительство было чрезвычайно встревожено событіями во Франціи. Положеніе Людовика XVI возбуждало страхъ и опасенія во всхъ европейскихъ представителяхъ монархій. Память о пережитой эпох протектората Кромвеля была еще свжа и дурной примръ близкихъ сосдей могъ заразительно подйствовать на англичанъ, тмъ боле, что и безъ того волненіе умовъ въ Англіи было довольно сильное. Вс люди съ горячимъ темпераментомъ и либеральными взглядами слдили съ сочувственнымъ любопытствомъ за дйствіями французовъ и ожидали, чмъ кончится ихъ попытка установить новые принципы управленія, на основ свободы, равенства и братства. Вс офиціальные представители королевства, какъ высокопоставленные, такъ и самые мелкіе, конечно, держали сторону короля, и, гд могли, порицали опасныя доктрины людей безпорядка. Бернсъ, высказывавшій всегда либеральные взгляды, возбуждалъ подозрніе. Въ такія эпохи всегда находятся люди, готовые подслужиться правительству, подобные господа слдили за малйшими поступками Бернса. Онъ нсколько разъ публично изъявлялъ свою симпатію къ французскимъ патріотамъ, и враги его насторожили уши. Городокъ Думфрейсъ принадлежалъ къ партіи торіевъ. Вс его высшіе начальники и гостепріимные сквайры были большею частію отсталые консерваторы, Бернсъ-же былъ вигъ, но такъ-какъ онъ и въ Эдинбург, и въ Думфрейс якшался съ дворянами, то его часто называли ‘перебжчикомъў. Это было несправедливо. Бернсъ всегда принадлежалъ къ партіи виговъ по убжденіямъ, но завистливые люди или когда-либо оскорбленные имъ, или господа, желавшіе занять его мсто въ акциз, старались чернить его, чмъ и какъ попало. Исторія покупки и посылки ружей немедленно распространилась и приняла колоссальные размры. Въ Дувръ былъ посланъ нарочный съ приказаніемъ захватить какъ ружья, такъ и письмо. Бернсъ чуть-чуть не лишился мста. Начальникъ его, мистеръ Корбетъ, прочелъ ему выговоръ и указалъ, какъ поведеніе его, правительственнаго чиновника, было легкомысленно и даже преступно. Онъ говорилъ, что открытыя симпатіи Бернса къ французскимъ ‘друзьямъ народа’, къ этой банд мятежниковъ, и его порицанія британскаго правительства за нежеланіе подать помощь бунтовщикамъ и признать ихъ преступныя требованія разумными и справедливыми, могутъ повести за собой весьма печальныя для него послдствія. Бернсъ долженъ былъ просить, раскаиваться, унижаться. Обязавъ его словомъ впредь слдить за своими поступками, мистеръ Корбетъ, дружески расположенный къ Бернсу, общалъ затушить это дло. Бернсъ остался въ акциз, но о повышеніи уже больше и не упоминалось. Униженный въ своей гордости, оскорбленный въ своихъ лучшихъ убжденіяхъ, онъ потерялъ всякій контроль надъ собой. Онъ сталъ расхваливать британское правительство, находилъ его образцовымъ, вполн цлесообразнымъ, и вдругъ отказывался пить за здоровье Питта и предлагалъ тостъ за Вашингтона. Однажды возникла ссора и въ пылу негодованія онъ забылъ благоразуміе и опять высказался рзко и ршительно за преимущества республиканскаго правленія. Въ другой разъ онъ вошелъ въ театръ въ то время, когда пли національный гимнъ. Вмсто того, чтобы снять шляпу, онъ еще больше надвинулъ ее на глаза и сталъ кричать, чтобъ пли: ‘a ira’. Публика потребовала, чтобъ его вывели, но онъ опомнился, замолчалъ и снялъ шляпу.

Какъ эти, такъ и подобные имъ поступки съ его стороны, сильно раздутые и прикрашенные захолустной сплетней, породили слухъ, что начальство выгнало его изъ акциза. Слухъ этотъ дошелъ до Эрля Франсиса Эрскина, незнавшаго Бернса лично, но уважавшаго его, какъ поэта. Эрль Эрскинъ написалъ письмо ихъ общему знакомому, мистеру Ридлю, съ предложеніемъ открыть въ пользу Бернса подписку. Мистеръ Ридль передалъ письмо Бернсу, который письменно благодарилъ Эрля Эрскина за участіе и объяснялъ ему свое положеніе. Письмо весьма характеристично и потому я приведу его почти цликомъ:

‘Слухъ, что меня отставили отъ службы, не вренъ, я до сихъ поръ состою акцизнымъ чиновникомъ, но долженъ сознаться, что это только благодаря заступничеству мистера Грагама, по всей вроятности, вамъ извстнаго. Если-бъ не онъ, меня-бы выгнали безъ всякаго предупрежденія и я очутился-бы съ семьей на мостовой. Будь у меня малйшая возможность существовать безъ должности, я-бы избавилъ начальство отъ труда выгонять меня. Когда оно обвиняло меня въ разныхъ проступкахъ, я говорилъ въ свое оправданіе, что, несмотря на мои симпатіи къ республикамъ, какъ древнимъ, такъ и новйшимъ, какъ чиновникъ, я ршительно и вполн отказываюсь отъ мысли примнить республику къ Великобританіи. Я принимаю и признаю хорошую конституціонную форму правленія въ томъ вид и на тхъ началахъ, которыя выработались изъ цлаго ряда нашихъ попытокъ ввести у насъ возможно лучшее правленіе, сообразное съ потребностями и съ благосостояніемъ народа. но какъ человкъ и въ особенности какъ писатель, я не могу симпатично отнестись къ настоящимъ реформамъ. Если-бы меня спросили: почему?— я-бы отвтилъ, потому, что между представителями высшей власти и властью исполнительной существуетъ система подкупа, которая не предвщаетъ ничего хорошаго для упроченія конституціи, и каждый истинный патріотъ долженъ желать ея уничтоженія. Я высказалъ эти взгляды моему великодушному покровителю мистеру Грагаму, и онъ сдлалъ все, чтобъ представить ихъ въ наилучшемъ свт въ акцизномъ правленіи. Но все-же мое послднее замчаніе показалось правленію весьма обиднымъ и оно уполномочило одного изъ нашихъ надзирателей, мистера Корбета, сдлать мн выговоръ и письменно сообщить мн: ‘что мое дло служить, а не разсуждать, и что на какихъ-бы началахъ ни было утверждено правительство, въ мои личныя обязанности входитъ: молчать и повиноваться’.

‘Мистеръ Корбетъ относится ко мн дружески. Съ его помощью и съ помощью мистера Грагама меня извинили, но я отложилъ всякую надежду на повышеніе.

‘Позвольте мн сказать еще нсколько словъ о себ. Пристрастіе моихъ соотечественниковъ возвело меня на пьедесталъ талантливаго поэта. Какъ поэтъ, я часто признавался въ своихъ свободолюбивыхъ чувствахъ, которыя могутъ отыскаться во мн, не только какъ въ поэт, но и какъ въ человк. Между тмъ забота о жен и дтяхъ поставила меня въ необходимость искать государственной службы. Но все-же единственною заботой моей было оставить честное имя, и унизительные эпитеты, которыми недоброжелатели стараются загрязнить его, доставляютъ мн величайшія страданія. Я часто съ ужасомъ представляю себ, какъ посл моей смерти наемный газетный писака, съ подлой мышиной душенкой и по своему злорадному невжеству, будетъ строчить обо мн слдующія строки: ‘Несмотря на вс ‘fanfaronades* Бернса о свободолюбіи и т. п., встрчающіяся въ его произведеніяхъ, и несмотря на то, что общество хотло признать въ немъ нкоторый талантъ, онъ все-же былъ человкъ нравственно-несостоятельный и не могъ съ достоинствомъ поддержать своего напускного, мишурнаго достоинства. Я могу подтвердить мои слова тмъ фактомъ, что онъ долженъ былъ довольствоваться жалкимъ положеніемъ ‘клеймовщика’ и влачить свою ничтожную жизнь среди мизерныхъ матеріальныхъ заботъ и самаго низшаго слоя людей’. Позвольте мн высказать вамъ мое опроверженіе на подобныя, очень вроятныя клеветы: Бернсъ родился бднякомъ и сдлался чиновникомъ подъ давленіемъ крайней нужды. Но онъ желалъ-бы, чтобъ люди знали, что бдность не могла совратить его съ пути честности, а превратности судьбы могли только согнуть, но не сломить его независимаго британскаго духа’… Извиняюсь за неприличные размры этого посланія и покорнйше прошу васъ сжечь его по прочтеніи. Бернсъ, т. е. человкъ, въ которомъ вы приняли такое великодушное участіе, еще живъ, и если-бы. чего Боже упаси, письмо это случайно попало въ руки тхъ, чей хлбъ онъ стъ, они несомннно погубили-бы бднаго барда’…

Несмотря на то, что друзья заступились за Бернса и что онъ остался въ акциз, думфрейское общество начало избгать его, какъ человка опаснаго. Хотя это и раздражало его, но въ сущности повліяло на него благотворно. Онъ бросилъ пить и снова вернулся къ поэзіи. Между нимъ и издателемъ только-что основаннаго періодическаго журнала ‘Шотландскія Псни’ мистеромъ Томсономъ, завязалась дятельная переписка, которая прекратилась только съ смертью Бернса. Онъ находилъ необыкновенную отраду слагать псни по мотивамъ лучшихъ старинныхъ шотландскихъ псенъ. Тутъ Бернсъ забывалъ вс дрязги, неудачи, всю мелочь будничной жизни. Онъ уходилъ за городъ, въ уединеніе, и возвращался съ новымъ произведеніемъ въ карман.

На первое предложеніе Томсона быть сотрудникомъ новаго сборника Бернсъ, между прочимъ, пишетъ: ‘Такъ-какъ ваше предложеніе доставитъ мн минуты высшаго наслажденія, то я принимаю его съ величайшей радостью и постараюсь сообразоваться съ вашими требованіями и вкусомъ. Пошлите мн списокъ вашихъ арій и я постараюсь написать для нихъ псни. Только не требуйте отъ меня псенъ на англійскомъ язык — я совершенно отказался писать ихъ. Если вы преимущественно разсчитываете на нихъ, то мы не можемъ сойтись. Мн самому нравятся по простот и выразительности мои псни только на нашемъ нарчіи. Англійскія-же псни, написанныя шотландцами, за весьма малыми исключеніями, я считаю ниже всякой критики… Что касается вознагражденія, то мы не можемъ объ этомъ говорить, ибо псни мои будутъ или выше, или ниже всякой денежной оцнки. Я берусь за дло, предложенное вами, съ такимъ честнымъ увлеченіемъ, что говорить о деньгахъ, о плат, о жалованьи, о найм и т. п. было-бы совершенной проституціей совсти’.

Мистеръ Томсонъ былъ тоже поэтъ и часто критиковалъ псни Бернса. Иногда Бернсъ уступалъ ему, иногда-же упорно отстаивалъ свои произведенія. Они часто не сходились во вкусахъ, изъ переписки видно, что Томсонъ все стремился къ возвышеннымъ и сантиментальнымъ романсамъ, Бернсъ-же находилъ высшую поэзію и прелесть псни въ ея простот и даже наивности.

‘Позвольте мн сдлать одно замчаніе на вашъ критическій вкусъ, пишетъ Бернсъ Томсону.— Вы вполн компетентный судья, когда дло касается пафоса, чувства, размра, но въ псн есть еще одно необходимое качество для ея привлекательности — это простота. Мн кажется, что вы слишкомъ часто готовы жертвовать простотой ради пафоса и чувства…’

Вся переписка Бернса съ Томсономъ состояла изъ обоюдной критики и частыхъ литературныхъ несогласій (что, впрочемъ, не мшало имъ быть хорошими друзьями.) Бернсъ не разъ высказывалъ Томсону благодарность за то, что онъ принялъ его въ число сотрудниковъ, и чрезвычайно огорчился, когда посл полутора года сотрудничества Томсонъ прислалъ ему пять фунтовъ вознагражденія при записк, въ которой выражалъ сожалніе, что не можетъ удлить ему большую сумму.

‘Позвольте замтить вамъ, пишетъ Бернсъ,— что я ничмъ не былъ такъ обиженъ, какъ вашимъ денежнымъ посланіемъ. Оно унижаетъ меня въ моихъ собственныхъ глазахъ. Я не посылаю вамъ его обратно только потому, что такой поступокъ съ моей стороны могъ-бы повести къ ссор. Но я клянусь вамъ, что если вы еще разъ вздумаете начать этотъ торгъ, я вынужденъ буду совершенно порвать наши хорошія отношенія…’

Томсонъ, конечно, не настаивалъ, и Бернсъ продолжалъ поставлять ему псни безвозмездно.

А между тмъ матеріяльное положеніе Бернса было самое печальное. Онъ опустилъ руки и ничего уже не предпринималъ для его поправленія. Раздражительность его доходила до какого-то опьяненія, онъ сыпалъ дкими сарказмами въ кого попало, не разбирая правыхъ отъ виноватыхъ. Такъ онъ почему-то разсердился на мистрисъ Ридль и написалъ на нее нсколько злыхъ и несправедливыхъ эпиграмъ. Эти эпиграмы повредили ему еще больше, чмъ повредила репутація революціонера. По пріему въ разныхъ домахъ онъ увидлъ, что онъ тамъ лишній. Звзда его закатилась окончательно. Имъ больше не интересовались, его встрчали на улиц и намренно не узнавали, его не приглашали ни на званые пиры, ни на семейныя вечеринки. Давидъ Маккулохъ, сынъ лорда Ардвиля, прозжая однажды по главной улиц Думфрейса, чтобъ принять участіе въ деревенскомъ бал, увидлъ проходящаго по ней Бернса. ‘Я не помню, чтобъ въ жизни моей что-либо произвело на меня такое грустное впечатлніе, говорилъ онъ мистеру Локарту, одному изъ біографовъ Бернса,— какъ эта случайная встрча съ Бернсомъ. Я увидлъ его на тневой сторон улЩцы совершенно одного, въ то время, какъ по солнечной сторон оживленными группами ходили нарядные дамы и кавалеры, все знакомые Бернса, намренно его неузнававшіе. Я сошелъ съ лошади, поздоровался съ нимъ и предложилъ перейти на солнечную сторону, но Бернсъ поспшно возразилъ: ‘Нтъ, нтъ, мой молодой другъ, теперь все это кончено!’ и привелъ подходящую цитату. Мн было и жалко, и больно слушать его грустный голосъ. Это было такъ непохоже на него. Онъ скоро оправился отъ тяжелаго настроенія и очень любезно пригласилъ меня посидть у него до начала бала. Я принялъ приглашеніе и мы пріятно провели время, бесдуя подъ звуки голоса мистрисъ Бернсъ, которая пла шотландскую псню’.

Среди его отчужденія, нужды, душевной грусти, случилось событіе, которое нсколько оживило его. Правительство вызвало волонтеровъ для защиты Соединеннаго Королевства, въ случа нападенія французовъ. Бернсъ тотчасъ-же записался въ батальонъ думфрейскихъ волонтеровъ, чмъ опять-таки вызвалъ неодобреніе или насмшки въ большинств мстнаго общества. Но это не помшало ему въ самомъ непродолжительномъ времени сдлаться вліятельнымъ человкомъ?въ батальон и его любимымъ поэтомъ. Въ кругу своихъ собратьевъ-волонтеровъ Бернсъ точно переродился. Онъ показывалъ примръ умренности, сдержанности, патріотизма. При одной мысли, что другая нація можетъ завоевать и поработить его родину, сердце его возмущалось и геній его создавалъ чудесные патріотическіе гимны. Хотя въ волонтеры записывались такъ-называемые ‘подонки’ общества, но Бернсъ не подпалъ подъ вліяніе ‘дурной компаніи’ и не сдлалъ ни одного поступка, который бросилъ-бы на него малйшую тнь. Его патріотическія псни пришлись всмъ по вкусу и съ быстротой молніи облетли всю Великобританію. Новый лучъ его поэтической славы опять обратилъ на него вниманіе оттолкнувшихъ его. Но на этотъ разъ Бернсъ вжливо отклонилъ вс любезныя приглашенія. Онъ былъ слишкомъ утомленъ и морально, и физически, чтобы еще разъ пуститься въ водоворотъ пустой и веселой жизни. Онъ былъ радъ примириться съ мистрисъ Ридль и съ ея мужемъ, съ которымъ и остался въ дружескихъ отношеніяхъ до самой своей смерти, но не хотлъ выйти изъ круга своихъ близкихъ друзей и сдлаться опять игрушкой людей, ищущихъ только развлеченія и забавы. Во всхъ его письмахъ того времени видно не только душевное уныніе, но даже отчаяніе.

‘Впродолженіи нсколькихъ мсяцевъ, пишетъ онъ мистеру Куннингаму, одному изъ своихъ немногихъ эдинбургскихъ друзей,— я не бралъ пера въ руки. Въ самый мозгъ моихъ костей вълась ничмъ неизлечимая ипохондрія, отравляющая мн жизнь. Семейныя огорченія, постоянные недостатки, денежныя потери, хотя въ сущности и ничтожныя, но все-же для меня чувствительныя, совершенно измучили вашего Роберта’.

…’Мой дорогой другъ, пишетъ онъ нсколько мсяцевъ спустя мистрисъ Дёнлопъ,— я совершенно въ декабрьскомъ настроеніи: сумрачномъ, хмуромъ. Не буду описывать вамъ вс мои огорченія этихъ послднихъ мсяцевъ, упомяну только объ одномъ,— моя дочка, прелестнйшій ребенокъ, вотъ уже четыре мсяца такъ болетъ, что каждый день больше и больше приближается къ неизбжной могил. Быть мужемъ и отцомъ, конечно, доставляетъ человку много радостей, но въ то-же время возлагаетъ на него много самыхъ тяжелыхъ заботъ. Не могу перечесть безотрадныхъ, безсонныхъ ночей, которыя я провожу, размышляя о будущемъ моей семьи. Я вижу цлую вереницу безпомощныхъ малютокъ и спрашиваю себя, что съ ними будетъ, если судьба, выхватитъ меня изъ круга живыхъ? А вдь какъ непрочна наша жизнь! даже самыхъ сильныхъ и крпкихъ изъ насъ! Боже мой, что станется съ ними, если я умру!.. Я завидую вамъ, людямъ со средствами, только и единственно въ томъ, что умирающій отецъ, на-вки прощаясь со своими дтьми, не присоединяетъ къ этому величайшему горю еще горе оставить своихъ дтей нищими… Но довольно, я, кажется, сойду съума, если буду объ этомъ думать’.

Прежде, чмъ перейти къ послднему году жизни Бернса и къ его кончин, замчу, что онъ опять свидлся съ мистрисъ Мак-Лехозъ. Она пробыла въ Ямайк только годъ и не могла дольше выдержать дурного обращенія съ нею мужа. Она возвратилась на родину больная, разрушенная, но не дала знать Бернсу о своемъ прізд. Онъ узналъ объ этомъ стороной, много мсяцевъ спустя. Бернсъ тотчасъ-же написалъ ей очень теплое письмо, на которое, вроятно, получилъ неудовлетворительный отвтъ, потому что боле года не встрчается въ его переписк писемъ, адресованныхъ къ мистрисъ Мак-Лехозъ. Наконецъ, въ половин 1794 года опять попадается письмо къ ней, видимо отвтъ на письмо съ упреками, что онъ позабылъ ее.

‘Прежде, чмъ упрекнуть меня за забывчивость, за то, что я не пишу вамъ, отвчаетъ ей Бернсъ,— скажите мн, какъ мн писать вамъ? ‘Какъ другу’, говорите вы, но я много разъ бралъ перо, чтобъ писать вамъ ‘дружеское’ посланіе, и это не удавалось мн. Воспоминанія начинали тсниться въ умъ и я еще глубже чувствовалъ свое несчастіе!.. Дорогая, дорогая Кларинда!.. Сколько несбывшихся надеждъ, потеряннаго счастія связано съ этимъ словомъ… Но я не смю продолжать въ этомъ дух, вы запретили мн…

…’Вы-бы разсмялись, если-бы увидли, гд я пишу эти строки. Ахъ, дай Богъ, чтобъ вы разсмялись, хотя я думаю, что мы оба горько расплакались-бы въ первую минуту встрчи! Я сижу, какъ отшельникъ, въ убогой каморк уединеннаго кабачка, съ одинокой бутылкою вина передо мной, и пью за здоровье моей милой мистрисъ Макъ! Благословляю вашъ милый образъ и кляну негодяя, который сдлалъ васъ несчастной! Аминь’.

Этимъ письмомъ, написаннымъ приблизительно за два года до смерти Бернса, обнародованная переписка между нимъ и мистрисъ Мак-Лехозъ заканчивается вполн, хотя есть основаніе предполагать, что она продолжалась, но по какимъ-нибудь соображеніямъ мистрисъ Мак-Лехозъ не хотла давать ей гласности. Въ біографіяхъ Бернса тоже не упоминается больше, видлся-ли Бернсъ съ мистрисъ Мак-Лехозъ. Очень вроятно, что не видлся, потому что онъ въ послдніе годы не здилъ въ Эдинбургъ, а пріхать навстить его, хотя-бы и больного, мистрисъ Мак-Лехозъ, судя по ея характеру, не ршилась-бы. Извстіе о смерти поэта глубоко огорчило ее, и первою ея мыслью было позаботиться о благосостояніи его жены и дтей. Для этого она собрала письма Бернса, отмтила мста, которыя, не компрометируя его и не огорчая его жену, могли-бы появиться въ печати, въ пользу его сиротъ. Господинъ, которому она доврила сдлать выписки, злоупотребилъ ея довріемъ и переписалъ ихъ сполна. Такимъ образомъ, если не вс, то большая часть писемъ Бернса къ мистрисъ Мак-Лехозъ стали извстны. Она много лтъ пережила Бернса, но до самой смерти сохранила къ нему восторженную любовь. Уже старушкой, умирая, она говорила своимъ приближеннымъ, какъ это удостовряетъ мистеръ Робертъ Чемберсъ: ‘Никогда дв души не были боле сходны, какъ наши души, и я твердо уврена, что, разлученные здсь на земл безжалостными обстоятельствами, мы встртимся въ лучшемъ мір, чтобъ боле не разставаться. Тамъ — любовь наша не будетъ преступленіемъ. О, Боже, Боже, возьми меня!’ — И она умерла спокойно, видя въ смерти начало новой жизни и счастливой вчности…

Если врить д-ру Бойеру, то неизлечимая болзнь, сведшая поэта въ преждевременную могилу, была пріобртена имъ посл одной попойки съ пріятелями въ деревенскомъ кабачк, въ нсколькихъ миляхъ разстоянія отъ Думфрейса. Вс остальные біографы съ негодованіемъ отвергаютъ ‘эту злую выдумку’, но при этомъ не даютъ ршительно никакого поясненія, гд и какъ онъ схватилъ ту сильную простуду, которая уложила его въ постель на много мсяцевъ. Д-ръ Вокеръ-же говоритъ, что холодной и ненастной январьской ночью онъ возвращался чрезъ поля изъ ‘Globe Tavern’ сильно подпившій, упалъ на снгъ и, разгоряченный виномъ, въ безпамятств пролежалъ въ снгу до утра. Придя въ себя, онъ еле дотащился до своего дома и слегъ въ постель. Черезъ нсколько дней ему стало лучше и онъ могъ немножко читать и заниматься. Мистрисъ Ридль, которую онъ когда-то оскорбилъ своимъ поведеніемъ и еще больше своими эпиграмами, не только простила ему вс обиды, но даже, узнавъ о его болзни, посылала ему книги и часто справлялась о его здоровь. Когда ею восхищались за такую доброту къ Верису, она отвчала: ‘Тутъ нтъ ничего необыкновеннаго: я уважаю въ немъ поэта и ставлю его по богатству и сил натуры несравненно выше его не всегда обдуманныхъ поступковъ’, — Въ конц января (недли три посл того, какъ онъ слегъ) она послала ему ‘Анахарсиса’ при записк съ самыми добрыми пожеланіями. Ему уже было на-столько лучше, что онъ могъ отвтить ей самъ. Въ конц записки онъ говоритъ:…’Здоровье, котораго вы такъ любезно желаете мн, по всей вроятности, покинуло меня на-всегда. Я всталъ сегодня въ первый разъ съ постели, но не боле, какъ на какой-нибудь часъ, и это утомило меня…’

Черезъ нсколько дней онъ пишетъ мистрисъ Дёнлопъ и тоже упоминаетъ о своемъ нездоровь. Нужно замтить, что въ послднее время мистрисъ Дёнлопъ. сильно охладла къ Бернсу вслдствіе дурныхъ слуховъ, которые доходили до нея. Она мсяцами не отвчала на его письма, и это крайне огорчало Бернса. Не разъ, во время своей болзни, онъ вспоминалъ о ней и прибавлялъ: ‘Неужели все, что было дорого и свято, должно умереть прежде, чмъ самъ, разбитый и измученный, человкъ ляжетъ въ могилу?’ — Онъ изъ году въ годъ переписывался съ мистрисъ Дёнлопъ, изрдка навщалъ ее, и этихъ-то интимныхъ отношеній съ старушкой, которую онъ привыкъ уважать, какъ мать, очень недоставало ему въ послдніе мсяцы его жизни.

‘Вы у меня въ долгу, пишетъ онъ ей.— Скажите, какое невольное прегршеніе совершилъ я передъ вами, что вы боле не хотите знать меня? Мн это очень тяжело, именно теперь. Въ послднее время у меня столько огорченій! Моя дочка все-же умерла, посл долгихъ страданій. Я едва началъ оправляться отъ этого удара, какъ заболлъ самъ сильнйшей горячкой, и я былъ увренъ, что больше не встану съ постели. Однако, пролежавъ нсколько недль, я начинаю возвращаться къ жизни и съ грхомъ пополамъ могу уже пройтись по комнат’….. ‘Какая скоропреходящая вещь человческая жизнь! Мн кажется, что еще на-дняхъ я былъ ребенкомъ, еще вчера юношей, а сегодня я уже чувствую быстрое приближеніе дряхлой старости!..’

Въ апрл того-же года, т. е. 1796, онъ пишетъ Томсону: ‘Увы, мой милый Томсонъ, я боюсь, что пройдетъ не мало времени прежде, чмъ я снова настрою свою лиру! Съ тхъ поръ, какъ я писалъ вамъ, я ‘сижу у ркъ вавилонскихъ и плачу’. Я сознаю только свое существованіе по тяжелымъ страданіямъ и считаю время по припадкамъ боли. Ревматизмъ, воспаленіе и лихорадка составили противъ меня страшный заговоръ. Я ложусь съ ужасомъ и встаю съ безнадежностью…’

Однако, къ лту ему стало немного лучше, и докторъ уврилъ его, что морскія купанья поправятъ его здоровье. Онъ нсколько оживился и собирался ухать при первой возможности въ дешевое приморское мстечко. Во время его болзни за нимъ ходила съ дочернимъ самоотверженіемъ сестра его сослуживца и друга, мистера Леворса, очень молоденькая двушка Джесси Леворсъ. Она громко читала ему, развлекала чмъ могла, просиживала около его постели ночи напролетъ. Бдная мистрисъ Бернсъ была опять беременна, и на этотъ разъ, какъ на зло, беременность ея была мучительна. Джесси успокоивала и утшала и ее и была совершеннымъ ангеломъ-хранителемъ несчастной семьи Бернса въ эти послдніе мсяцы его жизни. Джесси хорошо пла, и Бернсъ часто просилъ ее спть ему псню. Чтобъ хоть чмъ-нибудь выразить ей всю свою благодарность, онъ хотлъ подарить ей вс свои сочиненія. У него не было многихъ псенъ, помщенныхъ имъ тоже даромъ въ ‘Шотландскомъ музыкальномъ музе’ Джонсона. Онъ ршился написать ему записку, прося прислать экземпляръ.

‘Мн право, совстно, писалъ онъ,— обращаться къ вамъ съ этой просьбой, но мы такъ обязаны этой молодой двушк, а ей хочется имть экземпляръ вашего сборника. Если вы будете такъ добры и пошлете ма экземпляръ, то пошлите его съ первой-же почтой, я-бы хотлъ получить его какъ можно скоре’. Такъ обращался Бернсъ къ человку, прося одинъ экземпляръ сборника, которому онъ безвозмездно доставилъ 184 псни, въ числ которыхъ были и оригинальныя, и передланныя.

Несмотря на надежды, подаваемыя докторомъ, Бернсъ сильно слаблъ. Жена его тосковала и плакала. Онъ старался успокоить се и говорилъ ей: ‘Не плачь, не убивайся, хоть я и умру теперь, но врь, что и черезъ сто лтъ я буду живъ, и тогда люди будутъ справедливе и добре ко мн’.

Узнавъ о болзни Бернса, Мистрисъ Ридль поспшила примириться съ нимъ, и постить его. Но предположенное свиданіе, повидимому, не состоялось, потому что мистрисъ Ридль увидала его только мсяцъ спустя, въ приморскомъ мстечк Брау, въ залив Сольвей, гд и она была на морскихъ купаньяхъ. Узнавъ о прізд Бернса она тотчасъ-же пошла навстить его.— ‘Я была поражена его страшнымъ видомъ, пишетъ она своей хорошей знакомой черезъ нсколько дней посл свиданія.— Печать смерти уже лежала на всхъ его чертахъ, казалось, онъ переступилъ одной ногой въ могилу. Онъ встртилъ меня словами: ‘Ну-съ, могу-ли я исполнить для васъ какія-нибудь порученія на томъ свт?’ — Я отвтила, что это еще вопросъ, кто изъ насъ окажется на томъ свт раньше, и высказала надежду, что онъ переживетъ меня, хотя-бы для того, чтобъ написать мою эпитафію. Онъ посмотрлъ на меня съ большимъ участіемъ и, съ своей обычной добротой, высказалъ сожалніе, что видитъ меня такою больной. За обдомъ онъ ничего не лъ и жаловался на совершенную потерю апетита. Мы долго и подробно говорили о его разрушенномъ здоровь и о скоромъ конц его земного существованія. Онъ говорилъ о смерти безъ напускной холодности философа, но съ твердостью и покорностью судьб, относясь къ ней, какъ къ факту несомннному и непредотвратимому. Боле всего онъ огорчался мыслью оставить четырехъ живыхъ сиротъ и пятаго еще нерожденнаго, и больную жену безъ средствъ и опоры. Онъ съ гордостью и видимымъ удовольствіемъ упомянулъ о блестящихъ способностяхъ своего старшаго сына, о знакахъ отличія, которые онъ получалъ въ школ, и высказалъ увренность, что онъ пойдетъ далеко. Посл заботъ о семь, онъ всего боле безпокоился о своей слав. Онъ говорилъ, что его смерть произведетъ нкоторый шумъ въ стран и что всякій поспшитъ представить каждую, написанную имъ, строку. Онъ безпокоился, что это только подорветъ его репутацію, и боялся, что появятся въ изданіяхъ или будутъ ходить по рукамъ письма и стихи, которые онъ писалъ вовсе не для печати и которые желалъ-бы предать полному забвенію. Онъ говорилъ, что тщеславіе, недоброжелательство, зависть или оскорбленное имъ когда-либо самолюбіе, не опасаясь больше его протеста, постараются очернить его добрую славу. Онъ очень сожаллъ, что раньше не привелъ въ порядокъ своихъ бумагъ, такъ-какъ теперь это было уже с’лишкомъ поздно. Вообще нашъ разговоръ былъ оживленъ, особенно съ его стороны. Время отъ времени рчь его переходила въ шутку и, вроятно, была-бы даже весела, если-бъ я могла побороть въ себ тяжелое впечатлніе, но моя грусть парализировала его веселость. На слдующій день я опять навстила его передъ своимъ отъздомъ, и мы разстались, чтобъ больше не увидться’.

Бернсъ былъ одинъ на морскомъ берегу, его денежныя средства не позволяли ему взять съ собою не только семейство, но даже хотя-бы одну жену. За послдніе мсяцы онъ не могъ боле отправлять свои служебныя обязанности и потому долженъ былъ подпасть подъ общій уставъ чиновниковъ, несчитающихся въ дйствительной служб, т. е. понести учетъ въ жаловань. Онъ ршился обратиться къ другу своему, мистеру Куннингаму, съ просьбой похлопотать за него въ правленіи, чтобы ему оставили полное жалованье на время болзни.— ‘Только-что получилъ письмо ваше, дорогой Куннингамъ, пишетъ онъ 7-го іюля 1796 года,— и искренно радуюсь, что заслужилъ одобреніе отъ литературнаго кружка, о которомъ вы пишете. Но увы, добрый другъ, боюсь, что голосъ барда уже не долго будетъ раздаваться среди васъ: за эти восемь или десять мсяцевъ я не переставалъ болть и часто долженъ былъ по цлымъ недлямъ лежать въ постели. Послдніе-же три мсяца я не имю покоя отъ мучительнаго ревматизма, который довелъ меня до послдней степени ослабленія. Вы-бы не узнали меня, если-бы увидли. Блдный, исхудалый, я такъ слабъ, что иногда не могу подняться съ мста безъ посторонней помощи, а умъ мой, я чувствую, куда-то все уплываетъ и уплываетъ… Доктора увряютъ, что меня могутъ еще спасти купанья, деревенскій воздухъ и верховая зда. Но вотъ въ чемъ вся затруднительность моего положенія. Когда акцизный чиновникъ не отправляетъ службы, онъ получаетъ только 35 фунтовъ жалованья въ годъ. Посудите сами, есть-ли какая-нибудь возможность пользоваться морскими купаньями, имть верховую лошадь для прогулокъ и содержать жену и пятерыхъ дтей на 35 фунтовъ въ годъ? Я все это пишу вамъ, чтобъ попросить васъ обратиться въ комитетъ правленія, къ тмъ членамъ, которыхъ вы знаете лично, съ просьбою оставить за мной полное жалованье. Если они откажутъ мн, я долженъ буду разстаться съ жизнію дйствительно ‘en pote’, т. е. умереть отъ голода, если не удастся умереть отъ болзни…’

Просьба поэта не была уважена членами комитета акцизнаго управленія. Они нашли ее неудобоисполнимою. А между тмъ силы Бернса упадали съ каждымъ днемъ и онъ это чувствовалъ.

‘Дорогой братъ, пишетъ онъ Джильберту Бернсу отъ 10-го іюля,— тебя не порадуетъ извстіе, которое я долженъ дать теб о своемъ здоровь. Я едва-ли могу надяться на поправленіе. Вотъ уже боле недли, какъ я на морскомъ берегу, и все-же едва держусь на ногахъ и ничего не могу сть. Я поживу здсь еще нкоторое время, а потомъ поду на все лто въ деревню, къ друзьямъ. Одному Богу могу поручить мою жену и дтей. Посл моей смерти они останутся нищими. За эти послдніе мсяцы я не могъ расплатиться съ однимъ долгомъ, отчасти по болзни, отчасти-же по неразсчетливости. Этотъ долгъ на много уржетъ т ничтожныя деньжонки, которыя я оставляю для нихъ въ твоихъ рукахъ. Кланяйся матери.’

Долгъ, о которомъ упоминаетъ Бернсъ и съ которымъ онъ не могъ расплатиться, былъ въ 7 фунтовъ 4 шилинга, за его обмундировку волонтера. Этотъ долгъ отравилъ послднія минуты его жизни.

Того-же 10-го іюля онъ пишетъ жен:

‘Мой милый другъ, я откладывалъ эту записку, желая посмотрть, какое дйствіе произведутъ на меня морскія купанья. Было-бы несправедливо не признать, что они облегчили мои боли и, кажется, нсколько укрпили меня, но апетитъ все еще очень плохъ. Я не могу заставить себя проглотить куска мяса или рыбы. Нсколько глотковъ супа или молока — вотъ вся моя пища. Я былъ очень радъ узнать чрезъ миссъ Леворсъ, что ты чувствуешь себя порядочно. Кланяйся ей и всмъ дтямъ. Я думаю увидть васъ въ воскресенье. Твой любящій мужъ’.

Но въ воскресенье Бернсъ оказался слишкомъ слабымъ, чтобъ създить повидать семью. Его окончательно сразила бумага, пришедшая наканун, отъ полицейскаго чиновника Матью Пэна, въ которой онъ извщалъ Бернса, что будетъ вынужденъ арестовать его и посадить въ тюрьму, если по истеченіи законнаго срока онъ не удовлетворитъ такого-то кредитора.

Бернсъ получилъ это громовое посланіе съ угрозой тюрьмы въ ту минуту, когда только-что отправилъ свое послднее письмо къ мистрисъ Денлопъ. ‘Я писалъ вамъ столько разъ, не получая отвта, говоритъ онъ въ этомъ письм,— что не долженъ-бы былъ безпокоить васъ новымъ посланіемъ. Но печальныя обстоятельства, въ которыхъ я нахожусь, послужатъ мн извиненіемъ. Болзнь, вроятно, уже скоро унесетъ меня въ ту страну, въ которой нтъ ни печали, ни воздыханій. Многолтняя дружба ваша была несказанно дорога мн. Ваши бесды и въ особенности ваши письма были для меня и поучительны, и занимательны. Съ какимъ удовольствіемъ я, бывало, срывалъ съ нихъ печать!.. Одно воспоминаніе объ этомъ заставляетъ сильне биться мое слабое сердце… Прощайте! Р. Б.’

Мистрисъ Денлопъ поступила въ этомъ случа съ узкой жестокостью женщины: она и эту записку оставила безъ отвта, хотя мистеръ Кёрри, другъ Бернса и его первый біографъ, и говоритъ, ради ея чести, что она успокоила Бернса дружескимъ отвтомъ, но это неправда. Мистрисъ Денлопъ, разъ потерявъ къ Бернсу расположеніе, не была тронута никакими просьбами и письмами. Съ женскимъ и старческимъ эгоизмомъ она выдержала характеръ, и только тогда, когда до нея дошла всть, что онъ дйствительно сдлался трупомъ, она прослезилась и пожалла, что своимъ молчаніемъ подбавила лишней горечи въ его и безъ того горькій кубокъ. Особенно винить ее за это нельзя,— она поступила по общему закону женскихъ свойствъ. Когда женщина увлечена, она вся — великодушіе и поклоненіе, когда-же наступитъ разочарованіе, нужно удивляться, съ какой ледяной холодностью, даже жестокостью, женщина относится къ тому, что еще такъ недавно боготворила. Такъ случается и въ любви, и въ дружб, и во всякомъ иномъ чувств. Или чувство есть, или его совсмъ нтъ. Такія исключенія, какъ мистрисъ Ридль, рдки, за то ея человчное отношеніе къ Бернсу и было воспто, какъ великая добродтель, всми его біографами.

Въ ту минуту, какъ Бернсъ былъ еще подъ тяжелымъ раздумьемъ утраченной имъ дружбы мистрисъ Денлопъ, письмо полицейскаго чиновника призвало его къ дйствительности и показало ему, что въ жизни его есть горе еще боле реальное, чмъ то, о которомъ онъ плакалъ.

Бумага испугала его. Онъ всегда боялся тюрьмы и считалъ позоромъ попасть въ нее за что-бы то ни было, а тутъ его больное воображеніе представило ему еще боле ужасающія картины. Заплатить 7 фунтовъ 4 шилинга было ему не подъ силу. Въ отчаяніи онъ написалъ два письма: одно къ двоюродному брату своему, Джемсу Бернсу, другое — къ мистеру Томсону.

Двоюродному брату своему онъ писалъ:

‘Когда вы предлагали мн денежную помощь, я никакъ не думалъ, что такъ скоро буду вынужденъ ею воспользоваться. Но одинъ подлый поставщикъ вбилъ себ въ голову, что я непремнно умру, и началъ противъ меня процесъ, съ намреніемъ бросить мое исхудалое тло въ тюрьму. Будьте-же такъ добры, пришлите мн немедленно 10 фунтовъ. О, Джемсъ! Если-бы вы знали, до какой степени эта просьба унижаетъ мою гордость, вы-бы вдвойн пожалли меня. Увы, я не привыкъ просить. Самое худшее, однако, то, что мое здоровье окончательно надломилось. Докторъ увряетъ, что въ мое нездоровье, по крайней мр, на половину входитъ меланхолія и упадокъ духа, и вы легко поймете, какое впечатлніе произвела на меня бумага полицейскаго. Если-бъ я могъ покончить это дло, кажется я выздоровлъ-бы. Какъ мн просить васъ — не отказать мн, какъ уврить, что только крайняя нужда заставила меня обратиться къ вамъ? Простите меня и спасите меня отъ ужасовъ тюрьмы.’

Не зная, въ состояніи-ли будетъ двоюродный братъ выслать ему эти деньги, Бернсъ написалъ въ тотъ-же день и къ мистеру Томсону, но просилъ у него только пять фунтовъ. ‘Простите меня, пишетъ онъ Томсону,— но мысль о тюрьм доводитъ меня до полупомшательства. Я не прошу этихъ денегъ въ подарокъ, я общаю вамъ доставить, по выздоровленіи, пять самыхъ лучшихъ псенъ. Я попробовалъ-было сегодня утромъ написать ‘Rothemurche’. Но размръ такъ труденъ, что невозможно одолть его безъ вдохновенія. Простите, простите меня!..’

И двоюродный братъ, и мистеръ Томсонъ тотчасъ-же исполнили просьбу Бернса, онъ могъ удовлетворить кредитора. Но душевное спокойствіе не возвратило ему здоровья. 18 іюля онъ пріхалъ домой и засталъ жену нездоровою. Онъ тотчасъ-же написалъ письмо своему тестю. ‘Ради Бога, пришлите немедленно мистрисъ Арморъ, писалъ онъ,— моя жена съ минуты на минуту ожидаетъ ребенка. Боже, какая она, бдная двочка, несчастная! Быть въ такомъ положеніи и не имть ни одного друга! Я только-что вернулся съ морского берега, и мой ученый другъ старается убдить меня, что я понравился. Но я чувствую такой упадокъ силъ, что считаю свою болзнь неизлечимою’.

Это было послднее письмо Бернса. Возвратившись съ морского берега, онъ слегъ, чтобъ больше не вставать. По разсказамъ мистрисъ Бернсъ, онъ часто впадалъ въ безпамятство, и когда приходилъ въ себя, убдительно просилъ ее — хорошенько тряхнуть его, когда онъ будетъ умирать. Онъ сознавалъ, что жить ему остается не долго, и встрчалъ свою смерть спокойно. Только разъ она застала его сидящимъ въ углу комнаты, завернувшимся въ простыни, и съ выраженіемъ страха на лиц. Она безъ труда уговорила его снова лечь въ постель. Наканун дня смерти онъ бредилъ и по-временамъ восклицалъ: ‘Джильбертъ, Джильбертъ!’ беззвучнымъ, гробовымъ голосомъ. Во время его болзни миссъ Леворсъ увезла дтей къ себ, но ихъ привели къ отцу, когда ужь онъ совсмъ кончался. Онъ не узналъ ихъ. Послднимъ словомъ его было, какъ удостовряетъ его старшій сынъ: ‘Проклятый подлецъ Матью Пэнъ!’ Такъ кончилъ поэтъ свою жизнь 21 іюля 1796 года!

При всти о его смерти весь городъ заволновался. На улиц. около его дома, можно было видть цлыя толпы людей, разспрашивающихъ другъ у друга о подробностяхъ его кончины. Вс политическія и личныя вражды были забыты, и люди, отравлявшіе поэту всю его жизнь, теперь стояли съ поникшими головами, оплакивая его преждевременную смерть. Она произвела торжественное, захватывающее за душу впечатлніе. Всякій хотлъ видть смертные останки поэта. Живой, саркастическій, веселый, иногда безшабашный молодой человкъ лежалъ теперь строгимъ и безмолвнымъ въ простомъ гробу, закутанный въ свой блый саванъ. Жители принесли ему столько цвтовъ, что онъ лежалъ точно среди огромнаго внка. 26 іюля происходили его похороны. Волонтеры выхлопотали позволеніе проводить его съ военными почестями. Два полка, одинъ пшій, другой конный, провожали его до кладбища. Погребальная процесія состояла изъ 10 или 12 тысячъ человкъ. Когда гробъ опускали въ могилу, вс присутствующіе плакали. Съ первой горстью брошенной на гробъ земли раздались выстрлы. Прошло нсколько минутъ — и вмсто поэта былъ небольшой холмъ съ положеннымъ на него свжимъ дерномъ…

Въ то время, какъ закрывалась свжая могила Бернса, жена его мучилась въ родахъ. У нея родился сынъ, который, однако, жилъ не долго.

Теперь надъ прахомъ поэта возвышается превосходный мавзолей. Праху его прізжаютъ поклониться со всхъ концовъ Соединеннаго Королевства. Скромныя жилища, въ которыхъ онъ писалъ свои безсмертныя поэмы и псни, работалъ, страдалъ, посщаются до сихъ поръ съ любопытствомъ. При вид ихъ забывается разница рожденія, сословія, образованія и только помнится, что въ нихъ когда-то жилъ человкъ, составляющій одно изъ лучшихъ украшеніи шотландской земли.

Н. Ал—ева.

‘Дло’, NoNo 5—6, 1876 г.

РОБЕРТЪ БЕРНСЪ.

I.

Читайте также: