О Владимире Короленко, Чуковский Корней Иванович, Год: 1908 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

I.

Не знаю, почему, я былъ сильно удивленъ, когда замтилъ, какъ часто и охотно Короленко изображаетъ смерть. Кажется, нтъ ни одного художника, который питалъ бы такое пристрастіе къ этому ужасному сюжету. Если бы въ настоящей жизни свирпствовала такая громадная смертность, какая свирпствуетъ въ разсказахъ Короленки,— міръ давно пересталъ бы существовать.

Въ очерк ‘Рка играетъ’ семеро мужиковъ-песочинцевъ утопаютъ въ рк. Въ ‘Сказаніи о Флор’ римляне избиваютъ шесть тысячъ триста человкъ. Въ разсказ ‘Убивецъ’ разбойникъ нападаетъ на женщину, разбойника убиваетъ ямщикъ, ямщика убиваетъ бродяга. Въ разсказ ‘Морозъ’ замерзаетъ одинъ человкъ, а другой идетъ за нимъ на поиски и тоже замерзаетъ.

Въ разсказ ‘Лсъ шумитъ’ лсникъ убиваетъ помщика. Въ разсказ ‘Сонъ Макара’ священникъ сгораетъ живьемъ. Въ разсказ ‘За иконой’ мордва убиваетъ схимонаха. Въ разсказ ‘Безъ языка’ вшается въ парк безработный.

Въ ‘Исторіи моего современника’,— которая уже третій годъ печатается въ Русскомъ Богатств,— мальчикъ гимназистъ умираетъ въ карцер, помщикъ обливаетъ крпостного на мороз водой, а парубки досмерти избиваютъ полньями молодого кучера Антося. (Рус. Бог., 1907, I, и 1908, II и VIII.)

Въ разсказ ‘Съ двухъ сторонъ’ человка раздавливаетъ поздъ. Въ ‘Послднемъ луч’ ссыльный падаетъ въ пропасть въ ту самую минуту, какъ къ нему издалека прізжаетъ его жена. Въ ‘Атъ-Даван’ чиновникъ стрляетъ въ генерала. Въ ‘Государевыхъ ямщикахъ’ ямщикъ Фролъ замучиваетъ до смерти жену и насилуетъ пассажирку. Въ ‘Соколинц’ арестанты халатами удушаютъ троихъ товарищей, затмъ убиваютъ шестерыхъ солдатъ, а офицеру ножомъ отрзаютъ голову и съ размаху бросаютъ ее въ море.

И что поразительне всего,— изъ этого сонмища покойниковъ ни одинъ у Короленки не умеръ естественной смертью!

Короленко какъ будто и не знаетъ, что есть люди, мирно умирающіе у себя въ постели. Онъ ни разу не изобразилъ намъ домашней комнатной смерти, той самой, которая, напримръ, у Толстого такъ часто пугаетъ насъ.

Короленк, какъ беллетристу, нужно, чтобы люди не просто умирали, а тонули бы, попадали подъ позда, замерзали, вшались, душили другъ друга, сгорали бы въ огн, гибли бы подъ ножомъ. Изо всхъ сотенъ и сотенъ умершихъ въ его книгахъ только одна двочка Маруся (‘Въ дурномъ обществ’) умерла своей смертью,— да и то собственно не своей, а отъ страшнаго ‘сраго камня’ въ подземельи. И совсмъ недавно, въ послдней книжк ‘Рус. Бог.’, онъ упоминаетъ о смерти своего отца, но именно упоминаетъ, а не описываетъ ее.

Во всхъ же остальныхъ вещахъ Короленк какъ будто мало одного ужаса смерти, и къ нему онъ пристегиваетъ еще ужасъ той обстановки, при которой совершилась смерть. Получается ужасъ удесятеренный, до какого умли добираться только такіе знатоки и смакователи ужаса, какъ Гойя, Бодлеръ, Эдгаръ По.

Вотъ теперь, какъ разъ кстати, въ ‘Шиповник’ изданъ альбомъ офортовъ Гойи. Перелистайте ихъ, вы увидите, что у этого демоническаго художника тоже нтъ мертвецовъ, умершихъ естественной смертью. Ему этого тоже какъ будто мало. Онъ тоже только и знаетъ, что зарзанныхъ, четвертованныхъ, посаженныхъ на колъ, разстрлянныхъ, сожженныхъ, повшенныхъ. И не отказался бы, я думаю, Гойя отъ того, напримръ, кошмарнаго образа, который созданъ Короленкою въ ‘Смиренныхъ’, отъ человка, сидящаго на цпи десять лтъ.

Или этотъ отвратительный безрукій, который (въ разсказ ‘Парадоксъ’) творитъ ногою крестное знаменіе,— разв онъ не достоинъ того, чтобы творцомъ его былъ Гойя? Или другой безрукій, еще боле страшный, тотъ, что перерзалъ и погубилъ столько народу (въ ‘Очеркахъ сибирскаго туриста’) — чмъ онъ не созданіе Гойи, на этомъ своемъ ‘дьявольскомъ’ сромъ коньк? Или, наконецъ, эта темная подлсная деревушка, почти сплошь состоящая изъ сифилитиковъ, которые (въ книг ‘Въ голодный годъ’) съ зловонными ртами и провалившимися носами, въ молчаніи, оцпенніи и ужас, покорно гніютъ и разлагаются въ курныхъ, закопченныхъ избахъ,— нтъ, самому Гой не выдумать ничего кошмарне!..

II.

Но почему же, чмъ дальше я это пишу, тмъ боле меня возмущаетъ каждая моя строчка?

Короленко — поэтъ ужаса, смерти и крови!? Да разв это возможно! Да вдь стоитъ только назвать это имя, и вы тотчасъ же вспомните что-то милое, задушевное, полузабытое, какъ именины въ далекомъ дтств. Словно по бархату водишь рукою, когда читаешь его! Да вдь это, можетъ быть, уютнйшій уголокъ во всей россійской словесности, а ужъ что безмятежнйшій, такъ это даже наврное! Одн Синенькія обложечки этихъ книгъ, и т настраиваютъ какъ-то особенно мирно. Даже заглавія у нихъ какія-то ласковыя: ‘Лсъ шумитъ’, ‘Рка играетъ’, ‘Марусина заимка’, ‘Въ ночь подъ свтлый праздникъ’. И вдругъ, оказывается, въ этомъ чистенькомъ уголк, гд положительно только розовой лампадки нехватаетъ, цлая навалена куча гнуснйшихъ какихъ-то труповъ, уродовъ, монстровъ, утопленниковъ и удавленниковъ, слпыхъ, безрукихъ, калкъ,— а мы этого и не замчали.

И вотъ спрашивается, почему же мы этого не замчали, какимъ образомъ удалось Короленк скрыть отъ читателя весь этотъ ужасъ, сдлать такъ, какъ будто ужаса нтъ совсмъ и никогда не бывало, зарыть мертвецовъ въ землю, смрадъ замнить благовоніемъ — и весь міръ претворить въ ласковую и свтлую улыбку?

Какимъ чудомъ онъ, вчно стоящій на грани ужаснаго, вчно влекущійся ко всему трагическому, такъ легко и весело преодолваетъ это ужасное и трагическое, и снова и снова побждаетъ его?

Недавно вышла новая его книжка ‘Отошедшіе’. И въ ней онъ тоже подошелъ вплотную къ ужасному и трагическому.

Книжка посвящена воспоминаніямъ о трехъ глубоко несчастныхъ людяхъ: объ Успенскомъ, сошедшемъ съ ума, о Чехов, который, умирая медленно и долго, ясно видлъ надвигавшуюся смерть, и о Чернышевскомъ, задушенномъ сибирскими казематами. Словомъ, будто нарочно самое ужасное, грустное и обидное выбралъ Короленко для своихъ воспоминаній. И онъ зоветъ ‘трагической’ судьбу Успенскаго, говоритъ о ‘страшной трагедіи’ Чернышевскаго и въ послднихъ годахъ Чехова видитъ ‘неутолимую печаль’ (стр. 48, 77, 101).

Но здсь-то и начинается чудо.

Едва только эти трагическіе люди попали на страницы къ Короленк — они какимъ-то страннымъ колдовствомъ превратились въ людей идиллическихъ.

Чернышевскій, по воспоминаніямъ Короленки, оказался своеобычнымъ и остроумнымъ старикомъ, съ бодрою рчью и шутливыми повадками, и мы какъ будто слышимъ со страницъ этой книжки его напряженно-веселый голосъ:

— Ну вотъ, очень радъ, милая вы моя. Это отлично, право. Это очень хорошо. Я очень радъ, что узналъ васъ… Я вдь знаете, какъ поцловалъ у васъ руку — изъ галантности. А-а, а вы не знали: я вдь галантнйшій кавалеръ.

Глбъ Успенскій тоже изображенъ Короленкой въ т мгновенія, когда онъ былъ какъ можно дальше отъ трагедіи и какъ можно ближе къ идилліи. Вотъ онъ сидитъ на чемодан, безъ копейки денегъ, и вокзальный сторожъ покупаетъ ему на свой счетъ билетъ. Вотъ онъ лзетъ ночью въ окно, чтобъ тайкомъ убжать на откосъ. Вотъ онъ беззаботно раздаетъ направо и налво кредитныя бумажки, вотъ онъ говоритъ смшное про журнальную мочалку, вотъ онъ помогаетъ рестораннымъ пвичкамъ, вотъ онъ длаетъ изъ множества папиросъ одну,— все идиллія, идиллія, идиллія, а трагедія отошла куда-то въ сторону, она гд-то есть, но такъ далеко, что намъ и разглядть ее издали трудно.

Съ Чеховымъ у Короленки вышло то же самое. Вс другіе вспоминавшіе о Чехов,— Горькій, едоровъ, Бунинъ, Купринъ,— знали покойнаго писателя только въ послдній ‘неутолимо-печальный’ періодъ жизни, и сохранили намъ ‘неутолимо-печальный’ его образъ. Короленк же и здсь наиболе запомнилась ‘самая счастливая полоса’ его жизни, ‘радостная,— какъ онъ самъ выражается,— идиллія’.

И все это у Короленки выходитъ фатально, иначе и выйти не можетъ: неизбжно его талантъ влечется къ трагедіи, и неизбжно же претворяетъ ее въ ея противоположность.

III.

И если бы все это значило, что Короленко идиллическій писатель,— на этомъ бы можно было и кончить. Но въ томъ-то и дло, что темы и сюжеты у Короленки, какъ мы видли, почти сплошь трагическіе, страшные, бурные, и только, попавъ въ его художественную мастерскую, они посл долгой обработки выходятъ оттуда какъ бархатные: гладкіе, мягкіе и пріятные.

Въ самомъ дл, представьте себ на минуту, что гд-нибудь, ну хотя бы въ роман Уэльса, существуетъ такая фантастическая мастерская и что надъ дверьми у нея даже вывска:

Передлка и перекройка
смерти и ужаса
въ бархатъ, шелкъ и атласъ

и что мастерскою этой завдуетъ великій художникъ, большой знатокъ этого дла, который посвятилъ ему всю свою жизнь и вс свои силы, и давайте придумывать, какія художественныя средства станетъ онъ употреблять для достиженія этой фантастической цли.

Можетъ онъ, напримръ, сдлать такъ: взять что-нибудь самое страшное и разсказать его какъ шутку, какъ анекдотъ, съ беззаботнымъ смхомъ, чтобы страшнаго никто и не замтилъ, а вс заразились бы весельемъ.

Короленко именно такъ иногда и длаетъ. Онъ беретъ, напримръ, того священника, который сгорлъ заживо въ печи, и пишетъ про него улыбаясь:

‘Вс жалли добраго попа Ивана. Но такъ какъ отъ него остались одн только ноги, то вылчить его не могъ уже ни одинъ докторъ въ мір. Ноги похоронили, а на мсто попа Ивана назначили другого’. (‘Сонъ Макара’.)

И это достигаетъ своей цли: ужасъ ужаснаго событія уже не ужасаетъ васъ, и вамъ остается одно:, улыбка. Мастерская выполнила свой заказъ превосходно.

А вотъ и еще подобный случай: утонуло семь человкъ въ рк: сколько вдовъ, сиротъ, матерей, сколько слезъ и ужаса. Но снесите этотъ ужасъ въ Короленковскую мастерскую, и у васъ получатся такія строки:

‘Пошли семеро песочинцевъ въ село Благовщеніе желзо чинить: лемеха тамъ, сошники, серпы и прочее деревенское орудіе. Ну, починили, идутъ назадъ къ рк, и сумы съ желзомъ въ рукахъ несутъ. А рка, вотъ какъ и теперь же, приплескиваетъ сильно, играетъ, да еще втеръ по рк ходитъ, волну раскачалъ. А лодка-то, извстно, верткая. ‘А что, братцы вы моё,— говоритъ одинъ,— какъ лодку у насъ ковырнетъ, вдь желзо-то, пожалуй, утопнетъ. Давай, робяты, кошели къ себ привяжемъ, кабы желзо не потопить’.— ‘И то молъ дло!…’ Такъ и сдлали. Къ рк шли — желзо въ рукахъ несли, въ лодку садиться — давай на себя навязывать. Выхали на середину, рка лодку-то и начни заливать, лодка и опрокинься. Ну желзо-то крпко къ спинамъ привязано, не потерялось. Такъ вмст съ желзомъ хозяева ко дну и пошли, вс семеро!’ (‘Рка играетъ’).

Опять, вмсто ужаса, смхъ: навязали на себя желза, чтобы получше утонуть. Такіе смшные люди. Смерть, гд жало твое! Нтъ этого жала и пропала смерть, фантастическая мастерская снова сдлала свое дло чудесно.

Пускай даже дьяволъ попадетъ туда, такъ и то изъ самаго страшнаго Мефистофеля, демона, сатаны онъ, подъ властью Короленковскаго смха, превратится въ милаго и ласковаго чорта,— напримръ, въ ‘честнаго еврейскаго чорта Хапуна’, простодушнаго добряка, который тащитъ еврея въ пекло, даетъ ему тамъ безъ всякихъ патентовъ торговать, и черезъ годъ тащитъ разбогатвшаго на землю, какъ это произошло въ разсказ ‘Іомъ Кипуръ’. Правда, иной ‘чертяка’, пролетая по небу, несетъ подъ мышкой кошницу съ проклятыми панами и сыплетъ ихъ, какъ смена, на землю и сетъ ихъ среди идиллическихъ хохловъ, но и онъ выглядитъ какимъ-то добрякомъ предъ смющимся взоромъ Короленки.

Иногда ихъ цлая свора, этихъ ‘мелкихъ проказниковъ, съ хвостами крючкомъ и смшными рожками’,— столь непохожихъ на Сологубова мелкаго бса,— и они то прячутся въ рукомойники, то принимаютъ видъ двицъ, ящерицъ или свиней. Монахи ихъ безо всякаго страху ловятъ, наказываютъ, какъ собачатъ, и опять отпускаютъ на волю.

А иногда — и того смшне!— это просто переодтый попъ, который,— какъ разсказываетъ Короленко въ ‘Исторіи своего современника’,— въ шутку прицпилъ себ бычачьи рога, а они и приросли къ нему навки.

Самое страшное пугало вселенной, которое художники всхъ поколній и племенъ съ испугомъ воплощали въ величавыхъ и грозныхъ образахъ, выходитъ изъ мастерской Короленки смшнымъ огороднымъ чучеломъ, котораго не боятся и воробьи.

И здсь эта мастерская сдлала свое дло прекрасно. Самый адъ оказался у нея нестрашнымъ, смшнымъ и уютнымъ.

IV.

Но не всякій же ужасъ можно уничтожить смясь. У Короленки для этой цли имются и другія, боле изощренныя средства. Вотъ въ очерк ‘Лсъ шумитъ’ лсникъ убиваетъ помщика,— и смерть эта, конечно, ужасна, но какое намъ дло до этой смерти, если очеркъ ‘Лсъ шумитъ’ — есть легенда, а время дйствія въ легенд всегда такъ отъ насъ далеко, и самое дйствіе совершается въ легенд такъ гармонично и размренно, и вся легенда покрыта такимъ прекраснымъ туманомъ, что, поистин, у Короленки нтъ боле врнаго средства для борьбы съ ужаснымъ, роковымъ и трагическимъ, чмъ именно легенда.

И не даромъ поэтому такъ много у Короленки легендъ!

Мордва убила монаха, который спрятался отъ нея на колокольню и тащила его за ноги внизъ, и голова его билась о ступени лстницы,— и это было бы ужасно, если бы это была не легенда. Но, Боже мой, это, именно, легенда, далекая и прекрасная,— объ Оранскомъ Богородицкомъ монастыр,— вставленная въ разсказъ ‘За иконой’.

Римляне избиваютъ шесть тысячъ человкъ,— и это бы тоже ужаснуло насъ, еслибъ это тоже была не легенда, не далекое и прекрасное ‘Сказаніе о Флор’.

Ахъ, Короленко такъ любитъ легенды, преданія, сказки: ему такъ хочется видть ужасъ жизни расцвченнымъ и раскрашеннымъ! Нтъ почти ни одной его вещи, гд бы не было, хоть въ вид эпизода, какой-нибудь прекрасной легенды.

Въ ‘Отошедшихъ’ разсказана легенда о Шамил. Въ очерк ‘Ночью’ о ‘жидовскомъ чорт Хапун’. Въ разсказ ‘Іомъ Кипуръ’ о немъ же. Въ ‘Слпомъ музыкант’ о поэт казацкомъ Юрк и о славномъ ватажк Игнат Каромъ. Въ ‘Сказаніи о Флор’ — объ Ангел Скорбнаго Пониманія.

Въ ‘Исторіи моего современника’ разсказаны легенды о чорт, поп и мужик (Современность, 1906, I), а также о чертенятахъ, являвшихся печерскимъ подвижникамъ (Совр. Зап., 1906, 1). Въ ‘Послднемъ луч’ — о знатномъ ссыльномъ, который упалъ въ пропасть. Въ ‘Мороз’ — о замерзшихъ и оттаявшихъ словахъ. Въ книг ‘Въ голодный годъ’ — объ антихристовой прелести.

Но не только вставляетъ Короленко въ свои разсказы отдльныя легенды, многіе разсказы онъ даже пишетъ въ вид легендъ. Таковы: ‘Судный день’, ‘Сонъ Макара’, ‘Лсъ шумитъ’, ‘Тни’. Легендарною жизнью не живешь, ею только любуешься издали, и не страшенъ легендарный ужасъ, онъ плнителенъ и красивъ. Прошлое всегда прекрасно и никогда не бываетъ трагично. Трайпчно одно настоящее.

V.

И вотъ почему Короленко такъ любитъ прошлое, вотъ почему онъ такъ любитъ вспоминать. Недаромъ вс сибирскіе разсказы,— гд ужаснаго больше всего,— написаны имъ въ вид воспоминаній. Изъ всхъ русскихъ писателей онъ писатель наиболе мнемоническій. У него есть какой-то геній поэтической памяти. И всегда его тянетъ не къ тому, что онъ пережилъ недавно, а къ тому, что онъ пережилъ давно, что, за отдаленностью времени, успло уже кристаллизоваться, очиститься, облагородиться, покрыться какимъ-то ровнымъ туманомъ,— что успло уже превратиться въ легенду.

Для него вспоминать — это значитъ, именно, творить все новыя и новыя легенды, это значитъ съ новой силой длать то дло, къ которому инстинктивно всегда устремляется его дарованіе: искоренять изъ нашей жизни трагедію, изображать человчество изъятымъ изъ-подъ ея губительной власти.

И его поэтическая память великая пособница ему въ этомъ стремленіи. Если бы Шекспиръ не изобразилъ намъ страданія Отелло такъ, какъ будто они совершаются сію минуту, если бы муки Ромео и Джульеты были намъ переданы, какъ далекія, полу-легендарныя воспоминанія дтства, то мы сидли бы въ театральныхъ креслахъ и улыбались имъ, а не мучились бы ими за-ново изъ вка въ вкъ, изъ поколнія въ поколніе.

И Короленко знаетъ это свойство воспоминаній. И потому, смотрите: ‘Исторія моего современника’ — есть его воспоминанія о себ, а ‘Отошедшіе’ — его воспоминанія о другихъ. И изъ этихъ воспоминаній мы узнаемъ, что и прочія вещи Короленки есть въ сущности тоже воспоминанія. Мы узнаемъ, напр., что большеголовый мечтательный мальчикъ Голованъ изъ разсказа ‘Ночью’ есть воспоминаніе автора о самомъ себ, что и дядя Генрихъ изъ того же разсказа, и фантастическій ‘Зеленый господинъ’, и даже тараканы, фигурирующіе въ этомъ разсказ, — все это — сладкое воспоминаніе изъ далекаго дтства Короленки. Оттуда же мы узнаемъ, что тотъ самый судья, который изображенъ ‘Въ дурномъ обществ’, есть воспоминаніе Короленки о своемъ отц, что развалившійся древній дворецъ, играющій такую большую роль въ этомъ разсказ, есть воспоминаніе о Ровенскомъ дворц князей Любомірскихъ. И кучеръ Іохимъ изъ ‘Слпого музыканта’ оказывается воспоминаніемъ, и учитель Падоринъ изъ разсказа ‘Не страшное’, и панъ Уляницкій изъ ‘Парадокса’, и Микеша изъ ‘Государевыхъ ямщиковъ’ — все это воспоминаніе, и, когда описывалось Короленкой въ различныхъ разсказахъ, было для него прекрасной и умилительной легендой.

Именно поэтому Короленко всегда изображаетъ свой вчерашній день и ни разу не изобразилъ какого-нибудь своего ‘сегодня’,— иначе ему пришлось бы отбросить ту радужную призму, сквозь которую теперь столь обаятельнымъ кажется ему міръ. Ибо эта обаятельность міра ему нужне всего. И никогда не высказывая того, что онъ чувствуетъ въ эту минуту, онъ съ великою обстоятельностью повствуетъ о тхъ чувствахъ, которыя были у него двадцать, тридцать и сорокъ лтъ назадъ.

Какъ Леониду Андрееву, напр., всегда нужно писать только о томъ, что онъ переживаетъ сейчасъ, и совершенно неинтересно писать о своемъ прошедшемъ, такъ Короленко всегда влечется исключительно къ своему прошедшему и съ необычайной силой отталкивается отъ настоящаго.

Не только событія, но и душевную свою жизнь Короленко изображаетъ съ отдаленнйшихъ точекъ времени: это значительно облегчаетъ работу его фантастической ‘мастерской’.

VI.

И что еще помогаетъ ему въ достиженіи этой странной цли, которую онъ безсознательно поставилъ себ — это стилизація его вещей. Стилизаціи не зналъ никто изъ писателей его поколнія. Но у него ‘Сказаніе о Флор’ звучитъ, какъ латинская хроника. У него діалектика ‘Тней’ выдержана въ стил платоновскихъ діалоговъ. ‘Лсъ шумитъ’ и ‘Іомъ-Кипуръ’ — написаны въ украинскомъ стил. И каждую свою легенду онъ любитъ писать въ особенномъ, спеціальномъ тон, очень дорожа ея общимъ колоритомъ.

И подъ этимъ прикрытіемъ стиля намъ становится въ мір еще уютне. Стилизованныя страданія, вдь, такъ далеки отъ настоящихъ и стилизованное отчаяніе такъ отличается отъ нестилизованнаго…

Но мастерская, о которой мы говоримъ, не могла бы выполнить ни одного заказа и давно бы уже закрылась, если бы у Короленки не было одного свойства, очень помогающаго ему въ его задач: громаднаго, гипнотическаго таланта. По смерти Чехова у Короленки въ русскомъ искусств нтъ соперниковъ, и главная черта его дивнаго дарованія — это гипнозъ. Короленко — художникъ-гипнотизеръ. И въ лучшихъ своихъ вещахъ онъ съ первыхъ же строкъ уметъ навять на читателя такую атмосферу непобдимаго благодушія, безхитростной мечтательности и смиреннаго, безсознательнаго юмора, что потомъ, что бы ни попало въ эту атмосферу, все начинаетъ нести на себ отблескъ ея очарованія.

Попадаетъ ли туда перевозчикъ Тюлинъ пьяный, лнивый, вороватый и глупый,— и тотчасъ же, словно изнутри, весь онъ начинаетъ свтиться какимъ-то особеннымъ свтомъ, и что бы ужъ онъ ни сталъ длать, мы, гипнотизированные заране, говоримъ въ умиленіи: милый Тюлинъ!

Юрьевчане, хотвшіе раскидать ‘на затменіи’ телескопы, — милые Юрьевчане! Соловьихницы, таскавшіе прохожаго къ проруби,— милые Соловьихинцы! И т, что посадили больного на цпь,— милые, трижды мимые люди! И Андрей Ивановичъ, дергавшій за носъ купца,— милый Андрей Ивановичъ! И Лозинскій, хватающій каждаго прохожаго за руку и холопски ее цлующій — милый Лозинскій! Здсь какое-то колдовство великаго гипнотическаго таланта, и сколько бы ни творилось вокругъ него зла, насилія, мерзости, все это онъ вовлечетъ въ какую-то нжащую мелодію, и, силою своего внушенія, претворитъ въ умилительную, наивную красоту.

И начнетъ казаться, что весь міръ — это наивный пейзажъ, и наивный Андрей Ивановичъ, и наивная рчка Ветлуга, и наивныя тучи на неб, и наивный столбъ на прибрежьи съ наивною надписью:

Пожертвуйте проходящій на колоколо Господне.

И исчезнетъ изъ міра ужасъ, и вотъ уже все уютно и ясно, какъ въ комнат. Вы здите, вслдъ за Короленкой, за тысячи-тысячи верстъ, но комнатная уютность міра ни на минуту не покидаетъ васъ. Въ какомъ-то разсказ Короленко воскликнулъ однажды:

— Какихъ чудесъ не можетъ случиться вонъ въ этой божьей хатк, что люди называютъ блымъ свтомъ!

И подъ гипнозомъ его таланта вришь на мгновеніе: да, да, весь міръ — это, именно, божья хатка, гд все убрано, чисто, знакомо, и гд такъ хорошо, когда ‘лсъ шумитъ’, и ‘рка играетъ’, и песочинцы тонутъ, и сгораетъ сибирскій попъ, и римляне избиваютъ шесть тысячъ человкъ, и Успенскій сидитъ на чемодан, и Чернышевскій цлуетъ у дамы руку и говоритъ ей смясь:

— А вы и не знали: я галантнйшій кавалеръ!

И подъ этимъ гипнозомъ великаго таланта, какъ подъ луннымъ сіяніемъ, вдругъ на минуту повришь, что жизнь — это скрытая легенда, сказаніе, святочный разсказъ, и, посмотрите по сторонамъ, вглядитесь внимательне въ окружающихъ людей: какъ удивительно они вдругъ перемнились! Какъ красивы стали ихъ движенія и нжны слова, и поэтичны поступки. О, конечно, люди грабятъ попрежнему и попрежнему насильничаютъ,— но все это гд-то такъ далеко, и такъ давно, и все это вовсе не страшно, и все это вовсе не главное, а самое главное и единственное, что на самомъ дл длаютъ люди въ этомъ волшебномъ короленковскомъ царств: они упоенно и неутолимо мечтаютъ.

VII.

Міръ Короленк не страшенъ: онъ полонъ мечтателей и фантазеровъ.

Мечтаетъ ямщикъ Микеша, и въ глазахъ у него Короленко подмтилъ какую-то ‘грустную растерянность и темное безсознательное стремленіе, неизвстно куда’.

Мечтаетъ писарь Гавриловъ въ разсказ ‘Черкесъ’, мечтаютъ арестанты и мечтаютъ часовые въ очерк ‘Въ ночь подъ свтлый праздникъ’. И въ смутномъ бормотаніи спящаго бродяги-Соколинца Короленк опять-таки слышатся ‘неопредленные вздохи о чемъ-то’. И ‘какъ грибы въ тнистомъ мст’ растутъ странныя мечты двухъ малолтнихъ мечтателей изъ очерка ‘Парадоксъ’. Даже тотъ помщикъ, который въ ‘Исторіи моего современника’ обливаетъ крпостного на мороз водой,— тоже у Короленки оказывается фантазеръ.

А ‘синіе и глубокіе’ глаза ямщика Силуяна изъ разсказа ‘Въ облачный день’ свтятся опять-таки ‘живо, умно и нсколько мечтательно’. И двушка, которую везетъ мечтательный Силуянъ, тоже мечтательница и мечтаетъ она о юнош съ ‘мечтательными глазами’ (кн. III, 318).

Какое-то удивительное царство синихъ мечтательныхъ глазъ,— эта огромная Россія, которую такъ хорошо знаетъ Короленко отъ Якутска и до Житоміра.

У Матвя Лозинскаго-Дышла, который ‘безъ языка’ отправляется въ Америку, все такіе же голубые задумчивые глаза, и въ голов у него носятся все т же мечты ‘смутныя и неясныя, глубокія и непонятныя’.

У Тюлина-перевозчика т же ‘голубые глаза’ и, конечно, т же мечтанія. И у той двицы, Раисы Павловны, изъ ‘Атъ-Давана’, которая столько мечтала о Гуак, Францыл-Венецыян и о маркграфиняхъ бранденбургскихъ, тоже непремнно были голубые глаза, хоть писатель и не говоритъ намъ объ этомъ. И разв т мужики-песочинцы, которые такъ наивно утонули въ родной рченк, могли не имть голубыхъ глазъ? Или сгорвшій сибирскій попъ, разв могъ бы онъ безъ голубыхъ глазъ такъ наивно и пріятно сгорть?

Голубоглазость обязательна для обитателей этихъ синенькихъ книжекъ, и мн сдается, что у героевъ Вл. Короленки даже самыя души голубоглазыя.

О чемъ мечтаютъ эти голубоглазыя души, для Короленки все равно. Лишь бы он мечтали. Среди мечтателей ему легко и не страшно, мечтатели лучше всего помогутъ ему перестроить вселенную въ ‘божью хатку’. И онъ проститъ и полюбитъ все: и невжество, и жестокость, и глупость, но не проститъ человку одного: если этотъ человкъ не мечтатель.

Человка безъ голубыхъ глазъ, лишеннаго какихъ бы то ни было мечтаній,— вотъ кого онъ единственно чуждается и къ кому, какъ художникъ, онъ чувствуетъ отвращеніе.

На рк Ветлуг, которая ‘играетъ’, все мечтательно и все голубоглазо, и поэтому все получаетъ отъ Короленки его благословеніе. Не мечтательны тамъ одни только начетчики-уреневцы, и потому Короленко ни за что не даетъ имъ пріюта въ своей ‘божьей хатк’.— ‘Отчего,— спрашиваетъ онъ,— такъ тяжело мн было тамъ, на озер, среди книжныхъ народныхъ разговоровъ, среди ‘умственныхъ’ мужиковъ и начетчиковъ, и такъ легко, такъ свободно на этой тихой рк, съ этимъ стихійнымъ, безалабернымъ, распущеннымъ и вчно страждущимъ отъ похмельнаго недуга перевозчикомъ Тюлинымъ?’

И старательно избгаетъ Короленко этихъ разрушителей его идиллическаго, голубоглазаго міра, который обошелся ему такъ дорого. Нелегко было Короленк построить этотъ міръ, и теперь, когда съ такими усиліями этотъ міръ, наконецъ, построенъ, Короленко естественно боится всякаго посторонняго вторженія…

Поразительно: даже у моралиста-Толстого, развнчателя всхъ легендъ и обольщеній жизни, сумвшаго даже религію основать безъ грезы, безъ фантазіи, безъ мистики, и соціальное ученіе — безъ утопіи,— даже у этого трезвйшаго изъ аскетовъ отыскалъ Короленко ‘прекрасную мечту, навянную чуднымъ, волшебнымъ сновидніемъ’, даже его превратилъ онъ въ ‘мечтателя’ (см. ‘Рус. Бог.’ 1908, VIII. ‘Левъ Николаевичъ Толстой’, ст. Вл. Короленки). И какъ же ему было иначе. Иначе страшенъ ему Толстой, иначе нтъ ему доступа къ Толстому, для котораго торчкомъ торчатъ вс скелеты жизни, столь старательно прикрываемые Короленкой. Полюбить Толстого, и ‘простить’ Толстого Короленко могъ только въ томъ случа, если и у Толстого окажутся все т же ‘голубые, мечтательные глаза’, которые оправдали, въ глазахъ Короленки, и Тюлина, и Силуяна, и Микешу.

VIII.

Итакъ, мы видимъ, что вс свойства короленковскаго таланта какъ будто кмъ-то нарочно направлены на то, чтобы вытравить изъ жизни ужасъ, вывести его оттуда, какъ выводятъ пятно изъ блоснжной скатерти.

Кажется, что сама природа вооружила Короленку противъ ужаса всми возможными средствами.

Онъ смотритъ на ужасъ сквозь воспоминанія, а отъ воспоминанія ужасъ смягчается и прихорашивается.

Онъ смотритъ на ужасъ, какъ на легенду, а легенда украшаетъ и расцвчиваетъ ужасъ.

Онъ стилизуетъ сказанія объ ужас, а стилизація отчуждаетъ ихъ отъ насъ.

Онъ часто склоненъ ужасное претворять въ идиллію, и идиллія примиряетъ насъ съ ужаснымъ.

Чаще всего онъ готовъ улыбаться, и не разъ встрчалъ трагедію улыбкой, отъ которой таяла и исчезала трагедія.

И всю силу своего художественнаго гипноза, который даетъ его творчеству такую власть надъ нашими душами, онъ обращаетъ опять-таки на то, чтобы вырвать, вытравить, выгнать изъ нашего міра ужасъ.

Длаетъ онъ это безсознательно и часто противъ воли. Иногда онъ даже пытается бороться съ этими инстинктивными устремленіями своего таланта, и, имъ наперекоръ, себ самому въ отместку, пишетъ, напр., разсказъ ‘Не страшное’, чтобы показать, что и онъ способенъ чувствовать ужасъ, и что даже въ не страшномъ онъ можетъ видть страшное. Но талантъ его и здсь остается вренъ себ и вол художника не подчиняется: не страшное такъ у него не страшнымъ и остается!

И страшно Короленк безъ страшнаго. Міръ безъ ужаса мертвый міръ, и человкъ безъ трагедіи покойникъ. Если чортъ не страшенъ, если адъ не страшенъ, если не страшна ни жизнь, ни смерть, то нужно насильно создать себ что-нибудь страшное, выдумать, изобрсти его. И Короленко пытается испугать себя хоть ‘не страшнымъ’. Но поздно: слишкомъ ужъ прилежно работалъ онъ всю жизнь надъ искорененіемъ страшнаго и слишкомъ онъ усердствовалъ въ этомъ дл. Ему ли ворочаться назадъ? Онъ такъ далеко зашелъ: когда онъ увидлъ, что слпому музыканту страшно, такъ сейчасъ же повелъ его подъ внецъ, и великую муку слпоты захотлъ разсять веселой свадьбой! Это ли не кощунство надъ ужасомъ! И проститъ ли слпой музыкантъ Короленк, что этотъ ужасъ вчно нависшей надъ нимъ темноты онъ такъ просто и легко преодоллъ семейной идилліей.

И вс страданія Матвя Лозинскаго, изъ повсти ‘Безъ языка’, Короленко тоже искупаетъ все той же веселою свадьбой. Какимъ угодно способомъ, но онъ исполнитъ заказъ своей удивительной мастерской! Въ ‘Іомъ-Кипур’, какъ ни страдаетъ ‘вдовына дочка Галя’,— онъ на послдней страничк ведетъ и ее подъ внецъ, и вотъ уже снова въ мір нтъ страданій. Пусть эти свадьбы не настоящія, а беллетристическія, т самыя милыя свадьбы, которыя почему-то во всхъ плохихъ повстяхъ и романахъ всегда происходятъ на послдней страничк, — для Короленки лучше безвкусица, чмъ ужасъ. Онъ лучше испортитъ свой великолпный разсказъ ‘Морозъ’ и придлаетъ къ нему банальнйшій конецъ, а на могил трагически-погибшаго тамъ человка поставитъ таки идиллическій крестъ, и продлаетъ съ этимъ идиллическимъ крестомъ все, что требуется по шаблону третьестепенной беллетристики — лишь бы хоть какъ-нибудь загладить и затушевать трагическую судьбу этого лежащаго подъ крестомъ человка. Пускай шаблонъ, пускай ^безвкусица, пускай дешевый беллетристическій эффектъ, на все согласится Короленко, на все пойдетъ, только бы чмъ-нибудь, только бы какъ-нибудь заслониться отъ страшнаго.

И весь этотъ необъятный человческій матеріалъ, какъ будто цликомъ сотканный изъ страданія,— и сибирскій попъ, и песочинцы, и слпой музыкантъ, и Глбъ Успенскій, и соколинецъ, и тысячи другихъ,— простятъ ли вс они Короленк, что онъ строитъ себ ‘божью хатку’ на ихъ человческихъ костяхъ, не возмутятся ли, не отмстятъ ли? Не отмстили ли уже?

Смотрите: Короленко съ его огромнымъ поэтическимъ даромъ могъ бы быть великій писатель, но онъ только талантливйшій и любимйшій изъ современныхъ беллетристовъ,— и это отмстили они, т страдальцы, у которыхъ онъ такъ легко и поспшно отнялъ ихъ страданія, и которыхъ онъ, желая осчастливить, унизилъ и оскорбилъ. Множество человческихъ чувствъ и страданій исключилъ Короленко изъ своего кругозора, и все только потому, что они не умщались въ его ‘божьей хатк’, этимъ онъ обкарналъ, сузилъ и даже кастрировалъ человческую личность. Гд у него изображена страсть, ревность, гд изображены муки творчества, гд трагедія бытія, трагедія власти, познанія, любви? О, я нимало не зараженъ тмъ фетишизмомъ трагедіи, который имлъ свой raison d’tre въ до-революціонную эпоху, а теперь есть не что иное, какъ историческій пережитокъ, уже потерявшій смыслъ.

Нтъ. Но, при всемъ томъ, не во имя какого-нибудь фетиша, а во имя полности человческой личности, я не могу не жалть, что прекрасный талантъ художника обращается только на нкоторыя стороны души человческой, а о многихъ, самыхъ завтныхъ, умалчиваетъ. Неужели несчастны только безрукіе, слпые, посаженные на цпь? Неужели вс зрячіе и не сидящіе на цпи счастливы и не заслуживаютъ его состраданія? Не оскорбительно ли это для насъ, которые не слпы и не посажены на цпь, а все же бываемъ достойны участія? И Короленко — не потому ли?— хоть и будетъ всегда нашимъ любимымъ писателемъ, но нашимъ завтнымъ — никогда.

IX.

Короленко такъ страстно отбивается отъ трагедіи, такъ ‘увиливаетъ’ и убгаетъ отъ нея, такъ усиленно прячется отъ нея за первый попавшійся предметъ, что уже самыя усилія, съ которыми онъ длаетъ это, показываютъ, какъ безумно ему этого хочется и какъ мало онъ этого Достигъ.

Должно быть, трагическій міръ чрезвычайно властителенъ надъ нимъ, разъ онъ съ такими усиліями обороняется отъ трагическаго міра. И это напряженное отрицаніе трагедіи — не кажется ли оно трагичнымъ? Разв тотъ, кто на самомъ дл спокоенъ, сталъ бы такъ заботиться о своемъ спокойствіи? Зачмъ бы ему было громоздить ужасъ на ужасъ, трупъ на трупъ, отчаяніе на отчаяніе и, нагромоздивъ, разворушивать эту груду, если бы онъ и въ самомъ дл былъ увренъ, что ‘лсъ шумитъ’ и ‘рка играетъ’, что всякая трагедія разршается свадьбой и надъ каждой могилой воздвигнется блый крестъ? И зачмъ бы ему было создавать идиллію, если бы и безъ его усилій и прежде его усилій міръ былъ для него идиллія. Нтъ, не живетъ онъ самъ въ этой ‘божьей хатк’, куда такъ ласково зазываетъ другихъ, и, чмъ ласкове онъ зазываетъ, тмъ ясне намъ слышится изъ его синенькихъ книжекъ странный крикъ:

— У! уу! у!

Этотъ крикъ мы уже слышали отъ толстовскаго Ивана Ильича, когда тотъ метался въ предсмертномъ ужас — и смыслъ этого крика: ‘не хочу-у!’ Такое отталкиваніе, отпрядываніе отъ ужаса не есть ли оно величайшій ужасъ, какой только выпадаетъ на долю душ человческой.

И вотъ что странное приходитъ въ голову. Сейчасъ въ Россіи есть писатель, который какъ бы взялъ патентъ на ужасное и трагическое,— Леонидъ Андреевъ. Въ ‘Мысли’ онъ вывелъ трагедію познанія, въ ‘Красномъ Смх‘ — трагедію войны, въ ‘Жизни Человка’ — трагедію смерти, въ ‘Проклятіи Звря’ — трагедію города, въ ‘Цар-Голод‘ — трагедію голода, въ ‘Такъ было’ — трагедію власти, въ ‘Жизни Василья ивейскаго’ — трагедію вры и т. д. и т. д.,— Трагедію города?— Могу! Трагедію голода?— Могу! Трагедію власти?— Могу! Трагедію страсти?— Могу! Трагедію вры, познанія, бытія?— Чего угодно, все могу. Съ ужасами и безъ…

И публика не торгуется, валомъ валитъ, нарасхватъ покупаетъ,— но вы вотъ на что обратите вниманіе. Чмъ больше Андреевъ сочиняетъ трагедій, тмъ ясне и ясне становится для всхъ, что у него, у самого, нтъ и не можетъ быть никакой своей собственной трагедіи. Иначе вс эти ужасы не сыпались бы изъ него, какъ изъ мшка, а былъ бы у него какой-нибудь одинъ, постоянный, ужасъ, какая-нибудь одна, постоянная, трагическая тема.

И здсь громадное поле для интереснйшихъ выводовъ. Почему тотъ, кто отталкивается отъ ужаса и открещивается отъ трагедіи, и вчно влечется къ идиллическому,— наиболе трагиченъ изо всхъ современныхъ художниковъ? А тотъ, кто шагу не можетъ ступить безъ десятка различнйшихъ трагедій, кто торгуетъ ужасами оптомъ и въ розницу,— безмятеженъ и веселъ, какъ дитя? И почему эти два крайніе полюса человческой психики,— Короленко и Леонидъ Андреевъ,— должны были столкнуться въ одну эпоху? И что знаменуетъ это столкновеніе для насъ? Одинъ судорожно убгаетъ отъ ужаса, другой судорожно прибгаетъ къ нему — и тамъ и здсь судорога, и мы либо съ тмъ, либо съ другимъ, и вся современная жизнь, и вся современная литература либо съ тмъ, либо съ другимъ. Середины для насъ нту — и скоро ли будетъ середина? И будетъ ли? И что нужно сдлать, чтобы она была? Вдь не бгалъ же Пушкинъ ни отъ ужаса, ни къ ужасу, и Тургеневъ не бгалъ, и Толстой. Они ровнымъ шагомъ проходили по жизни,— и чего бы теперь мы не отдали за этотъ ровный ихъ шагъ!

К. Чуковскій.

‘Русская Мысль’, кн.XI, 1908

О Владимір Короленко

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

Читайте также: