Безумие
Безумие
Л. Толстой‘.
* * *
К. Чуковский
—————————————————————-
Безумие, Чуковский Корней Иванович, Год: 1913
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Вчера вечером, поздно, меня вдруг потянуло в ‘Пенаты’, к И.Е. Репину. Время было неурочное.
— Что с вами? — спросил меня И. Е.
Я и сам не знал, что со мной, мы сели за стол и почему-то заговорили о Чехове. Н. Б. Северова принесла какой-то ящичек: ‘Нет ли здесь чеховских писем?’ — и не глядя вытащила наугад письмо Л. Н. Толстого, доныне нигде не напечатанное. Я вгляделся в письмо и обрадовался: оно было о картине И.Е. Репина ‘Иоанн Грозный, убивающий сына’. С волнением мы стали читать это драгоценное письмо одного великого художника к другому. На письме рукою Репина дата: 1 апреля 1885 года.
‘Третьего дня был на выставке, — пишет Лев Толстой И.Е. Репину, — и хотел тотчас же писать вам, да не успел. Написать же хотелось именно вот что, так как оно сказалось мне: молодец Репин, именно молодец. Тут что-то бодрое, сильное, смелое и попавшее в цель.
На словах многое сказал бы вам, но в письме не хочется умствовать.
У нас была геморроидальная полоумная приживалка старуха, а еще есть Карамазов-отец — и, Иоанн ваш, это для меня соединение этой приживалки и Карамазова, и он, самый плюгавый и жалкий, жалкий убийца, какими они и должны быть, и правдивая смертная красота сына, — хорошо, очень хорошо, и хотел художник сказать значительное и сказал вполне и ясно и, кроме того, так мастерски, что не видать мастерства.
Ну прощайте, помогай вам Бог забирать все глубже и глубже.
Это письмо небывало, по-новому, осветило привычную, привычно-любимую картину, и я как будто впервые увидел ее, мы уж ни о чем не говорили, только о ней, и дома она весь вечер была у меня пред глазами, — новая, по-новому волнующая. Это было вчера, а сегодня мне приносят из ‘Пенатов’ страшную, невероятную, записку, что это великое творение, пред которым цепенели в восторге и ужасе миллионы русских людей, изрезано палачом-хулиганом!
Я в каком-то беспамятстве, в отчаянии со слезами кинулся к Репину. Бедная, проклятая Россия! Самоубийцы, убийцы! Дети травят своих матерей, как крыс, женихи выжигают невестам глаза — бездонное хулиганство, безбрежное.
Странно, как не повесили Толстого, не убили его камнем в висок! Изрезать картину Репина, изнасиловать свою дочь, надругаться над матерью!
Исчезни в пространство, исчезни,
Россия, Россия моя!
А что же Репин? ведь ему скоро семьдесят, как мы смеем наносить эти удары по его седой голове? Я, не помня себя, как виноватый, вбежал к нему в комнату, вокруг такие хмурые, тоже виноватые лица. И только один — спокоен и светел. Это — он сам. Бодр, как будто ничего не случилось. Увидел меня:
— К. И., какое поразительное совпадение. Вчера мы читали Толстого об этой картине, а сегодня…
Приехали репортеры, газетчики, глядят на И. Е., изумляются: обе столицы взволнованны, вся Россия, а он, единственный, как будто ни при чем.
— Сейчас я еду в Москву. Пожалуйте, господа, обедать.
Обедали тоже, как всегда. Говорили повседневное, обычное.
А потом, не торопясь, И.Е. взял ручной саквояжик, и мы поехали в санях на станцию.
В поезде он подробно рассказывал, как он написал эту картину. В 1882 г. в Москве была всероссийская выставка, и съехались музыканты, композиторы. Репин, который страстно любит музыку, услышал там Римского-Корсакова ‘Мщение’ и ночью, возвращаясь домой, на извозчике, очарованный, думал, что вот в живописи такие сюжеты невозможны. И тут же его вдруг осенило: — ‘А Иоанн Грозный, царь-сыноубийца!’, — и тогда же в Москве он принялся за этюды, эскизы и картины. Еще за год до этого он со Стасовым, путешествуя по Европе, удивлялся, как много в тогдашней живописи крови, кровавых сюжетов. Да и в жизни было много крови. Он тоже решил попробовать такой же кровавый сюжет. — И странно, — вспоминает И. Е., — пока я писал эту картину, я привыкал к ней, и она не пугала меня. Но стоило два-три дня не работать над нею, — взглянешь, и сам испугаешься.
Когда эта картина появилась, она вызвала всеобщий восторг. Сорок пять тысяч человек побывало в Петербурге на выставке, да столько же, если не больше, в Москве. Но Победоносцев, и Катков, и другие такие же шептали, доносили государю, что это изображение царя-сыноубийцы ‘смущает умы’, ‘вызывает брожение’ и что нужно картину изъять. Александр III был другом художников, любил покупать картины, посещать мастерские, был у Репина еще в Париже, — и ни за что не хотел посягнуть на ‘Иоанна Грозного’. Но доносы становились все усерднее, и царь, скрепя сердце, уступил. Запретил выставлять эту картину в провинции. Полетели в Москву телеграммы: картину изъяли, запрятали, взяли с Третьякова подписку, что он ее никому не покажет. И картина пробыла под спудом два года, покуда царю не напомнили, что невместно прятать в чулан такую славу русского искусства. Царь рассердился: вечно эта полиция напутает! Ведь картина запрещена лишь для провинции, немедленно ее освободить! Репин не винит ‘Третьяковку’: ‘Там отличные сторожа, многоопытные: однажды я сам захотел посмотреть свою картину поближе, и только что нырнул под барьерчик, как множество дюжих рук тотчас же схватило меня’.
Я не помню в точности ту телеграмму, которую прислал из Москвы И. Е-чу директор ‘Третьяковки’, но приблизительно она такая: ‘Сегодня, в 12 час. дня сумасшедший изрезал ножом вашу картину. Повреждения серьезные, но исправление возможно. Известите, когда приедете: без вас не начнем реставрации’.
Конечно, и здесь та же черная челядь.
Какой-то Балашов года два назад в черносотенной безграмотной газетке призывал к уничтожению этой картины, — и вот теперь другой Балашов откликнулся на призыв. И, конечно, у него есть оправдание: он патриот и спаситель отечества.
Года два назад я беседовал с одной дамой. Она сказала: …Это было в том году, когда у передвижников был выставлен репинский ‘Иоанн Грозный’…
Впервые: ‘Речь‘ / 17 (30) января 1913 г.