Чезаре Паскарелла, Иванов Михаил Михайлович, Год: 1901 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 9 минут(ы)

Михаил Михайлович Иванов

Очерки современной итальянской литературы

Чезаре Паскарелла.

I.

‘Гоголь сказал мне, что нашел в Риме настоящего народного поэта, по имени Белли, сочиняющего сонеты, следующие один за другим и составляющие поэму. Он говорил мне о нем с большими подробностями, так что заставил меня убедиться в оригинальном и высоком таланте этого Белли, остававшегося безусловно неизвестным всем иностранцам’.

Эти строки Сент-Бёва [‘Sainte Beuve Premiers Lundis‘, Paris, 1884, Tome III], писанные еще в 1845 году, пришли мне невольно на память, когда я встретился впервые с Чезаре Паскарелла у одного из моих римских друзей, композитора Дж. Сгамбати, в доме которого так охотно собираются представители итальянской и иностранной интеллигенции, посещающей Вечный город.

Кто такой Паскарелла? Что создал он? Какие струны неведомой нам современной итальянской жизни затронул? — Имя его на устах у всех образованных итальянцев и совершенно неизвестно нам, иностранцам. Кажется, мы все-таки знаем более или менее итальянскую современную литературу, имени Паскарелла, однако, не слыхали. Что такое он, наконец — поэт, прозаик, беллетрист, публицист, глава какой школы?

Прошло более пятидесяти лет после того, как Гоголь ‘открывал’ французскому критику крупного итальянского поэта, живыми созданиями которого восхищался, французский же писатель удивлялся и своему личному и общему незнанию даже факта существования большого в своем роде таланта. Но и теперь обстоятельства, по-видимому, мало переменились для многих итальянских писателей. Нет только Гоголя, который указывал бы своим соотечественникам и иностранцам на человека, с дарованием не менее крупным, чем дарование Белли, но превосходящим его шириною взглядов и художественностью своей природы. Белли, народный римский поэт 30-х годов, сам определял сущность своих произведений такими словами: ‘я решил воздвигнуть памятник теперешнему римскому простонародью. Это, конечно, оригинальный тип, его язык, идеи и представления, натура, обычаи, порядки, развитие, верования, предубеждения, суеверия, словом, все, что касается его, носит отпечаток, сильно отличающийся от характера какого бы то ни было другого простонародья’ [Belli-Editione Morandi. I.].

Это определение может быть и не совсем точно. Все перечисленные пункты несомненно будут у всякого другого народа, но у римского они, может быть, выражены характернее. Подобный же памятник, о котором говорил Белли, воздвигает теперешнему римскому простонародью современный его поэт, Чезаре Паскарелла. Это простонародье, обыкновенно остающееся неизвестным для иностранцев, не дающих себе труда узнать его, хотя бы им пришлось проводить в Вечном городе и долгие годы, заслуживает того, чтобы узнать его ближе. Суровый и вместе с тем добрый, участливый народ, который даже туристы, из числа легкомысленных, не могли бы упрекнуть в том, что он беспокоит их своею назойливостью. Напротив, несмотря на массы туристов, с незапамятных времен наезжающих на Рим, настоящий обитатель Вечного города, romano di Roma [В Рим перебралась со времени перенесении в него столицы Итальянского королевства масса лиц из других областей государства, на них коренные обитатели города — romano di Roma, настоящие римляне, смотрят полупрезрительно], продолжает смотреть с гордостью и недоверчивостью на всех чужестранцев, включая в эту категорию, кстати, и итальянцев вообще, всех чужаков городу. ‘Настоящий римлянин’, к какому бы классу общества ни принадлежал, в каком бы упадке лично ни находился, хорошо помнит о мировой славе своего города, гордится званием ‘римского гражданина’. С этой точки зрения он и продолжает смотреть на остальной мир или, по крайней мере, на иностранцев, которые ходят по стогнам его города. Заботы материального свойства играют малую роль в миросозерцании римского простолюдина, но наблюдательные иностранцы, с которыми римское население почему либо не стесняется, могли слышать не раз, какое негодование в этом населении вызывает малейшая обида по адресу Рима со стороны иностранца, как охотно бы взялось оно прямо за метлу, чтобы вымести докучных людей, осмеливающихся находить плохими порядки его города. Из иностранных писателей, живших в Риме, едва ли не Гоголь лучше всех знал, понимал и ценил римского простолюдина, которого так картинно и метко изобразил в своем поэтическом отрывке ‘Рим’. Недаром он тосковал по Вечному городу, возвращался в него при первой возможности, тогда как в той же Италии, не говоря о других странах, мог найти немало городов, где бы ему жилось веселее и работалось удобнее.

II.

Эго римское простонародье имело на протяжении полувека уже двух крупных поэтов, посвятивших целиком свои силы на изображение его характера, его быта, притом, в особой, исключительной форме — сонета. Но если народник Белли возбуждал в Гоголе удивление своим тонким поэтическим чувством, то Паскарелла, во всяком случае, заслуживает большого внимания. Гоголь, если бы был жив, должен был признать это.

Произведениям Белли, несмотря на талант автора, является помехою узкость умственного кругозора последнего. Маленький чиновник, мелкий буржуа, вольтерьянец в молодости, почти ханжа в старости, он никогда не поднялся до идеалов, которые только и обусловливают истинно великого поэта. Белли поражает оригинальностью своего обращения специально к народу, которому посвятил свое творчество, но он не осилил своего материала. Народная жизнь оказалась сильнее его, он, в сущности, не знал, куда идет, довольствовался фотографиею, рисовал римского простолюдина слишком однообразно, повинуясь своему пессимизму и сатирической жилке, сильной в нем, как у большинства представителей латинской расы, привыкшей к скептицизму, привыкшей думать конкретными образами, не подчиняясь мечтаниям. Это свойство расы в соединении с посредственным образованием Белли, не дало ему подняться, несмотря на талант, на высоту, свойственную настоящему поэту, и объясняет причину малого распространения его сочинений вне Италии. Даже и в этой стране они забыты теперь, хотя, конечно, он не останется забытым ни литературою своего отечество, ни историею движения общественной мысли своего времени.

Другое дело — Паскарелла. Он тоже сохранил склонность к сатире и скептицизм латинской расы, но у него есть и энтузиазм, а затем другие времена — другое развитие и другие результаты. Он изображает римского простолюдина не мрачными красками только, как Белли. И нельзя ссылаться на перемену нравственного облика римского простолюдина, которая могла произойти за время, отделяющее двух поэтов. И при Григории XVI этот простолюдин был таким же как теперь, имея душевные свойства, подмеченные уже Гоголем, — первые годы правления Пия IX доказали это ясно, но сама натура писателя была иная. Как справедливо заметил Э. Бове в статье о Паскарелла (Nuova Antologia, Maggio, 1899 г.), в сонетах Белли не ожидаешь ‘ни виллы Глориа, ни защиты дома Айяни’ — двух патриотических эпизодов новейшей римской жизни, где особенно выказалось геройство духа и характера римского простолюдина [В обоих случаях горсточка революционеров доблестно защищалась от многочисленных папских отрядов. Никто почти не спасся]. Это замечание мне кажется метким и справедливым. Но Паскарелла — сам энтузиаст, поэтому он видит, понимает и ценит энтузиазм и в других. Этот народник совсем другого разбора, чем Белли.

Натура его сосредоточенная, как у всякого истинного ‘квирита’, на душу которого легла точно вековая печаль. Но дарования его разнообразны, да и современное общество вообще не позволяет быть слишком односторонним. Он не только поэт и великолепный импровизатор, по истинне гипнотизирующий своею декламациею или даже беседою, оставляющей слушателей под ее обаянием: он вместе и художник, рисовальщик и скульптор. ‘Когда меня посылали в лицей учиться греческому и латинскому языкам, — рассказывал он как-то, — я начал рисовать, когда отец отдал меня в рисовальную школу, я перестал рисовать и принялся за стихи’.

В скромной квартире на via Laurina, где в доме своего отца, Паскарелла занимает помещение в верхнем этаже, вы найдете его картины, бюсты, скульптурные работы. Хозяин этого полуартистического, полулитературного помещения имеет вид несколько странный. Выражение лица на первый раз кажется даже сердитым, но такое впечатление сейчас же исчезает, едва вы вступаете с ним в беседу. Он — страстный патриот и охотно говорит о своем городе. Под его магическим словом воскресает славное прошлое Рима, величие которого всегда захватывало умы всех выдающихся людей культурной Европы. Превосходный оратор, он ярким пламенем освещает лица и события, заставляя собеседника переживать его рассказы, видеть пред глазами то, о чем он повествует — качество, сохраняющееся и в его сочинениях, а ведь так редко бывает, чтобы живой тон беседы удерживался в книге: как часто остроумные и живыя мысли, высказываемые в беседе, получают мертвенный оттенок на бумаге! В речах Паскарелла есть что-то лихорадочное, восторженное, музыкальное до боли, как ни странным может показаться на первый взгляд такое определение.

Легко увлекающийся, жизнерадостный, жадно воспринимающий всякое ощущение, особливо эстетического порядка — от запаха цветка до царственного заката римского солнца, южанин Паскарелла живет здоровыми нервами, звучащими правильно, не так, как в нашем холодном климате, где так часто они дают неверные или ослабевшие звуки. Полный стремления к новым ощущениям, он обошел пешком или объехал на велосипеде всю Италию: в поисках за этими ощущениями, сегодня он в Риме, завтра во Флоренции или где-нибудь в Абруццах, в Апеннинах, на Альпах. Из Рима он постоянно исчезает в горы, в кампанью, где в уединенно разбросанных там и сям остериях всматривается, изучает, наблюдает, схватывает на лету оттенки и особенности народной души, рисует поразившие его типы, записывает впечатления на клочках бумаги, где попало и как придется, сидя за столиком стаканов и фиаско, иногда на плече или на колене соседа. Трудно представить себе Паскарелла вне Рима. Его дарование расцвело с цветами римской кампаньи, его поэзия есть олицетворение знойного лета, задумчивой осени, жизнерадостной римской весны.

Вращаясь постоянно среди народа, он мог изучить его надежды, горести, стремления, потому-то в его стихотворениях — как в первых пьесах Ады Негри — нет ничего выдуманного, нет холодных кабинетных размышлений, какие нередко чувствуются у очень умных поэтов, не заботящихся однако о подобной подготовке. Сама жизнь отражается в его стихах, жизнь на первый взгляд может быть и не особенно широкая, не захватывающая никаких социальных мотивов, как у Негри. В известном смысле поэзию его народных картин можно приравнять к картинам народной души у Кольцова или Никитина, с тою разницею только, что лирический элемент у него отсутствует, тогда как у названных русских поэтов лирика преобладает. Оставляю в стороне размеры дарования всех троих.

III.

Сделал Паскарелла не особенно много. Его литературному багажу далеко от 2¹/₂ тысяч сонетов, написанных Белли, хотя Паскарелла еще молод, возраст его между 35 и 40 годами. В беседе о творческой производительности он заметил мне однажды: ‘Поэт постоянно думает о том, чем наполнен его ум, что он хочет сказать, но для того, чтобы все то, что он накопил с таким трудом, с долгим терпением, и глубоко обдумал, чтобы его мысли облеклись в поэтическую форму, он должен выждать счастливую минуту, когда стих сам собою идет под перо’. В этом отношении он не разделяет приемов большинства поэтов, упорно работающих над формою своих произведении. Может быть, это происходит и потому, что он пишет только на романьольском диалекте, в сущности, мало отличающемся от тосканского литературного языка, но дающего гораздо более свободы для грамматических и синтаксических неожиданностей, чем литературный язык с его правильными и точными оборотами.

Он начал писать рано, подражая сперва Белли во внешней форме, давая в каждой пьесе законченную мысль, эпизод или черту характера. Этим первым опытам, печатавшимся большей частью в газетах и там оставшимся погребенными, он не придает значения, хотя уже им обязан своею известностью. С годами он стал писать реже, сделавшись строже к себе, перешел к иным формам, хотя бы в нашем смысле все еще коротеньким. Мы привыкли ведь к бесконечным поэмам в несколько десятков глав или песней и относимся несколько скептически к произведениям, где на нескольких страницах автор высказывает все, что у него на душе по данному случаю. Но как часто меткий отдельный оборот, короткие два стиха раскрывают нам мысль глубже и ярче, чем бесконечное размазывание, старающееся быть точным! Ясные, пластичные выражения, составляющие одно из главных свойств поэтов латинской расы, являются безусловным свойством и Паскарелла.

Первые его стихотворения дают картины обыденной римской жизни — любовь, ссора, остерия, лото, месть, нож и т. д. Трудно в переводе дать точное понятие о грации римского народного наречия, соответствующего материала нет в нашем распоряжении. Великорусский литературный язык не так уже отличается формами и оборотами от народного говора, а главное — говор наш мало изучен. Сонеты Паскарелла, от которых он теперь отказывается, поражают прежде всего сжатостью, яркостью красок, меткою передачею схваченного настроения, сарказмом и тонким скептицизмом. В следующих его сочинениях творчество расширяется, отдельное стихотворение превращается в цикл сонетов, в целую драму, полную захватывающей правды. Широким взмахом кисти автор накладывает краски и ярко выделяет каждое действующее лицо, хотя обыкновенно речь идет от лица одного.

Вот, например, ‘Il fatto di Domenica’ — ‘Воскресный случай’. В пяти сонетах поэт укладывает случай газетной ежедневной хроники — драку и убийство в остерии. Он передает опасения хозяина, волнение и суждения толпы, отчаяние матери, размышления извозчика, отвозящего убитого, и, наконец, рисует — год спустя — веселье в той же остерии с полным забвением случившегося в ней кровавого происшествия со стороны всех и каждого. Тут и философское и поэтическое настроение, и юмор, и глубокая грусть. Вот другой эпизод: молодой парень, с друзьями, в темную ночь дает серенаду своей милой. Является соперник, блеснул нож, падает окровавленный певец, убийца скрывается. Один из товарищей бросается, однако, ему вслед, и в то время, как умирающий призывает Мадонну, мать, невесту, вдали слышится голос: ‘сгиньте, ребята, я с ним покончил’. Другая поэма — ‘Ег morto de campagua’, ‘Мертвец в кампанье’ — пользуется громкою известностью. В Италии существуют и поныне средневековые ‘братства смерти’. Это учреждение, в состав которого входят безразлично представители всех сословий, где рядом с герцогом идет простой ремесленник или рабочий, цель его по-христиански хоронить за счет братчиков бедных и заброшенных. Несколько таких братчиков всех в ненастную темную ночь отправляются искать убитого, собирают сведения у соседей, у проезжих — показания, конечно, сбивчивые. Они блуждают всю ночь, кружатся в лесу, возвращаются на прежнее место и только к рассвету находят труп несчастного, кладут его на носилки и возвращаются в город с факелами и пением похоронных псалмов.

И только! Больше ничего! Но как захватывает читателя настроение, какие картины ночи, непогоды, тоскливой грусти осенней природы и ко всему этому — равнодушное отношение участливых братчиков к самому факту смерти и к тому, за чьим телом они пришли!

В поэме ‘Villa Gloria’ дан патриотический рассказ о смерти братьев Кайроли, увековеченной известным памятником, стоящим на Пинчио. Братья Кайроли — младший из них, переживший других, был впоследствии министром иностранных дел — пали в схватке с папскими жандармами, пытаясь в 1867 г. поднять революцию в Риме, в то время как Гарибальди шел к Ментане. В этом рассказе, как выразился Кардуччи — знаменитость и признанный авторитет в Италии в области поэзии — Паскарелла поднял диалект до эпической высоты. Нам здесь важно совсем другое — яркое впечатление трагической истории, развертывающейся перед нашими глазами.

Громкою славою пользуется ‘Открытие Америки’, ряд пятидесяти сонетов, вызванный недавним 400-летним юбилеем Нового Света. В остерии, в Транстевере, один из народа, осведомленный с историею, рассказывает — по-своему, конечно — как итальянец открыл Америку, именно итальянец, а не француз: ‘французы все хотели бы себе присвоить, а уж тут шалишь! прямо не могли ничего сделать, есть ведь еще история!’

Удивительно жизненно передан этот тип необразованного любителя чтения, но полного сознания величия Рима, гордости принадлежать к народу, давшему столько знаменитостей. ‘Пойди-ка на Цинчио, да посмотри: все эти бюсты, прежде чем быть бюстами, все были живыми людьми’. Остроумными выходками полна эта поэма, выходками, имеющими отношение к теперешней действительности, к парламентаризму, к финансам, к управлению страною, к обычаям и порядкам, к самим, наконец, характерам людским. Это ряд блестящих стихотворений в роде политических сатир Гейне, но без их ядовитости, добродушно остроумных и в сущности сердечно теплых. А какие картины, исполненные шири, дает автор попутно, хотя и тут всегда примешивается шутка, например, хотя бы описание океана, который, в конце концов, ‘как ты его не воображай себе, всегда будет иным’.

Стихи Паскарелла — струи непосредственной народной жизни, врывающиеся в душу. А тот, кто, интересуясь сколько-нибудь жизнью чужого народа, имел случай слышать их от автора, испытал наслаждение в еще большей степени и, конечно, никогда его не забудет.

В последние четыре года Паскарелла работает над обширным произведением — ‘История Рима’, излагаемым тоже в его обычной форме и манере. Настоящий romano di Roma, он обожает свой город, знает до тонкости его историю, искусство, археологию, природу, говорит о нем с тем ‘intelletto d’amore’, ‘от всего сердца’, которое — по выражению Данте — необходимо иметь, если хочешь правильно представить другим свои мысли о любимом предмете.

——————————————————-

Источник текста: Иванов М.М. Очерки современной итальянской литературы. — Санкт-Петербург: А. С. Суворин, 1902. — 343 с., 21 см. С. С. 63—73.

Михаил Михайлович Иванов

Чезаре Паскарелла.

I.

II.

III.

Читайте также: