Прототипы Фольстафа, Стороженко Николай Ильич, Год: 1902 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 22 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Н. Стороженко.

Опыты изученія Шекспира.

Изданіе учениковъ и почитателей.

МОСКВА.
Типо-литографія А. В. Васильева и К®, Петровка, домъ Обидиной.
1902.

http://az.lib.ru/

Прототипы Фольстафа.
(Посвящается Александру Николаевичу Веселовскому).

Среди личностей, созданныхъ геніемъ Шекспира, личность Джэка Фольстафа занимаетъ исключительное положеніе. Въ созданіи этого типа Шекспиръ разршилъ трудную психологическую задачу, сдлалъ забавнымъ и даже интереснымъ для публики человка совершенно негоднаго въ нравственномъ отношеніи, нисколько не насилуя нашего нравственнаго чувства. Зритель очень хорошо .знаетъ, что у толстаго Джэка нтъ никакихъ нравственныхъ принциповъ, что вс его помыслы направлены къ удовлетворенію чувственныхъ потребностей, но въ этомъ ком сала столько веселости, остроумія и наивнаго юмора, а его эпикурейская философія такъ своеобразна и курьезна, что публика съ неослабнымъ интересомъ слдитъ за его похожденіями, скучаетъ, когда его нтъ на сцен и съ искреннимъ участіемъ слушаетъ разсказъ Квикли объ его смерти и о томъ, какъ онъ на смертномъ одр проклиналъ погубившій его хересъ (Генрихъ V, Актъ II, Сц. III). Хотя типъ Фольстафа, какъ художественное цлое, составляетъ безспорное достояніе творческой фантазіи Шекспира, но элементы, изъ которыхъ сложился этотъ типъ, существовали задолго до Шекспира. Къ нимъ нужно отнести и эпикурейскій взглядъ на жизнь, свойственный эпох Возрожденія, и условія англійской жизни въ эпоху Елизаветы, представлявшія удобную почву для развитія подобныхъ характеровъ, и, наконецъ, длинную вереницу литературныхъ типовъ, изъ которыхъ въ каждомъ можно встртить ту или другую черту характера Фольстафа. Литературную основу личности Фольстафа составляетъ перенесенный изъ среднегреческой комедіи въ римскую типъ хвастливаго воина. Разработк этого типа Плавтъ посвятилъ свою знаменитую комедію Воина-Хвастуна (Miles Gloriosus). Герой этой комедіи наивно воображаетъ, что онъ одинаково непобдимъ, какъ на пол чести, такъ и въ любовныхъ длахъ. Эту увренность поддерживаетъ въ немъ его паразитъ Артотрогъ, котораго онъ за это угощаетъ вкусными обдами. На этой черт характера Пиргополиника построена интрига комедіи. Его безъ труда увряютъ, что въ него безъ памяти влюблена жена его сосда, роль которой очень искусно разыгрываетъ нанятая для этой цли куртизанка Акротелевтія. Занятый предстоящей побдой, Пиргополиникъ позволяетъ своей прежней возлюбленной Филокомасіи ухать въ Аины съ своимъ женихомъ, захвативъ съ собою вс его подарки. Когда же онъ приходитъ на свиданіе съ своей новой возлюбленной, его избиваютъ и прогоняютъ съ позоромъ. Другую разновидность подобнаго же типа вывелъ Теренцій въ эпизодической личности воина разона въ своей комедіи Евнухъ. разонъ — такой же безстыдный хвастунъ, какъ и его предшественникъ, но онъ не столько превозносится своей храбростью и красотой, сколько своимъ остроуміемъ: онъ съ упоеніемъ разсказываетъ, какъ сами цари искали его общества, какъ онъ однажды на пиру срзалъ своимъ остроуміемъ какого-то родосца и т. д.— Такимъ образомъ уже въ римской комедіи мы встрчаемъ дв разновидности типа хвастливаго воина, которыя получаютъ дальнйшую разработку въ новоевропейскихъ литературахъ. Вліяніе Плавтовой комедіи было весьма значительно въ эпоху Возрожденія. Начиная съ XVI в. передлки и подражанія Хвастливаго Воина часто встрчаются во всхъ литературахъ Европы {Литературная исторія вліянія Miles Gloriosus въ новоевропейскую комедію весьма обстоятельно изложена въ книг Рейнгардъ Штетнера: Plautus. Spёtere Bearbeitungen plautinischer Lustspiele. Leipzig. 1886.}. По свидтельству хроники Голиншэда уже въ 1520 г. представлена при англійскомъ двор одна изъ комедій Плавта. Семнадцать лтъ спустя вышла въ свтъ интермедія, характеръ котораго представляетъ собой древнйшую въ англійской литератур обработку типа Хвастливаго Воина {Содержаніе ея можно найти въ XX выпуск Исторіи Всеобщей Литературы Корша и Кирпичникова, стр. 498—499.}. Къ половин XVI в. относится первая правильная англійская комедія Ральфъ Ройстеръ, написанная подъ несомнннымъ вліяніемъ Плавтовой комедіи. Подобно своему римскому прототипу, Ральфъ влюбленъ въ самого себя, подобно ему, онъ хвастается своими военными подвигами и своими любовными побдами. Развязка обихъ комедій весьма сходна: и тамъ, и здсь хвастунъ длается жертвой своего самовосхищенія и его прогоняютъ съ позоромъ, разница въ томъ, что въ англійской комедіи дама, которой Ральфъ надодаетъ своей любовью, прощаетъ его и даже приглашаетъ къ себ на свадьбу {‘Предшественники Шекспира’, Спб. 1782, стр. 75—80.}. Для полноты обзора слдуетъ упомянуть о возникшей на почв изученія обихъ комедій личности хвастливаго воина сэра Топаса въ драм Лилли Эндиміонъ, хотя его правильне назвать карикатурой, чмъ комическимъ характеромъ. Въ первыхъ двухъ актахъ сэръ Топасъ идетъ по слдамъ своихъ предшественниковъ и разглагольствуетъ въ высокопарныхъ фразахъ о своихъ побдахъ на войн и о своей неотразимости въ любовныхъ длахъ, въ трехъ послднихъ, онъ, влюбившись въ старую вдьму Дипсасъ, превращается въ плаксиваго вздыхателя, мняетъ мечъ и копье на Овидія и изливается въ любовныхъ воркованіяхъ, тмъ боле несообразныхъ, что они обращены къ безобразной старух. Гораздо большее значеніе въ исторіи шекспировскаго творчества иметъ типъ хвастливаго рыцаря Базилиско, выведенный въ пьес Солиманъ и Персида, приписываемой Киду. Высокопарныя похвальбы этого рыцаря, испещренныя классическими намеками и сравненіями, представляютъ собой одинъ изъ древнйшихъ образчиковъ испанскаго эвфуизма и заставляютъ предчувствовать широковщательную рчь испанскаго рыцаря Донъ Армадо въ комедіи Шекспира Потерянныя Усилія Любви. Знакомство Шекспира съ этой пьесой доказывается тмъ, что онъ заимствовалъ отсюда имя одного изъ самыхъ нахальныхъ спутниковъ Фольстафа знаменосца Пистоля (въ пьес Кида онъ называется Пистонъ), но онъ этимъ не ограничился и придалъ своему Пистолю нкоторыя черты его стариннаго соименника. Такъ шекспировскій Пистоль, подобно Пистону Кида, плутуетъ въ игр, любитъ употреблять въ своей рчи иностранныя выраженія, которыя по своему невжеству сильно перевираетъ {‘Я не выхожу изъ дому безъ фальшивыхъ костей’,— говоритъ Пистонъ у Кида, а Пистоль у Шекспира такъ и сыплетъ терминами фальшивой игры (Виндзорскія Проказницы, Актъ I, Сц. III). Вмсто извстнаго латинскаго возраженія: о Tempora! о Mores! Пистонъ у Кида кричитъ: о Extempore! о Flores! Подобно ему шекспировскій Пистоль смшиваетъ Аннибала съ каннибалами и перевираетъ французскія пословицы. (Генрихъ IV, Актъ II, Сц. IV).}. Въ заключеніе слдуетъ упомянуть еще объ одной пьес стариннаго до-шекспировскаго репертуара, которая оказала значительное вліяніе на постройку ‘Генриха IV’. Я разумю пьесу Славныя Побды Генриха V (The Famous Victories of Henry the Fifth) неизвстнаго автора, гд встрчаются личности сэра Джона Ольдкэстля и его товарищей Нэда и Тома, которые играютъ здсь по отношенію къ принцу Генриху почти ту же роль, какую играютъ Фольстафъ и его спутники въ обихъ частяхъ Генриха IV. Въ обществ этихъ забулдыгъ коротаетъ свои досуги принцъ Вэльскій, съ ними совершаетъ различныя неблаговидныя продлки, которыя приводятъ въ отчаяніе стараго короля. Хорошо знавшій эту пьесу, Шекспиръ могъ позаимствовать изъ нея не только оригинальный пріемъ веденія разомъ двухъ параллельныхъ дйствій, серьезнаго и комическаго, но и самую развязку, ибо и старинная пьеса тоже оканчивается тмъ, что принцъ Вэльскій, вступивши на престолъ, стыдится своего прошлаго и изгоняетъ изъ своего присутствія товарищей своихъ кутежей, разница въ томъ, что слова, съ которыми въ пьес Шекспира принцъ обращается къ Фольстафу, въ старинной пьес отнесены къ Тому. Зато по отношенію къ характерамъ Шекспиръ сохраняетъ полную самостоятельность, и если исключить принца Гарри, характеристика котораго заимствована обоими авторами изъ одного общаго источника — хроники Голиншэда — то можно смло сказать, что въ обихъ драмахъ нтъ ни одного сходнаго характера. Извстно, что первоначально Фольстафъ носилъ заимствованное изъ старинной пьесы имя сэра Джона Ольдкэстля, но узнавши, что послдній былъ страстнымъ проповдникомъ идей Виклефа и погибъ на эшафот за свои религіозныя убжденія, Шекспиръ счелъ своимъ долгомъ публично исправить невольную ошибку, переименовавъ Ольдкэстля въ Фольстафа, и въ эпилог ко второй части Генриха IV заявилъ публик, что сэръ Джонъ Фольстафъ не иметъ ничего общаго съ мученикомъ сэромъ Джономъ Ольдкэстлемъ. Самое же имя Фольстафа Шекспиръ перенесъ съ небольшимъ измненіемъ изъ своего Генриха IV, гд встрчается личность сэра Джона Фольстольфа, страшнаго труса, бжавшаго съ поля битвы, котораго Генрихъ VI назвалъ за это ‘позоромъ своей страны’ (Генрихъ VI, Актъ IV, Сц. I).

Укоренившійся въ англійской литератур типъ хвастливаго воина, его выскомрный тонъ, трусость -и самодовольство представляли весьма удобный матеріалъ для дальнйшей драматической обработки, которымъ не замедлилъ воспользоваться и Шекспиръ. У Шекспира, какъ и въ римской комедіи, мы находимъ дв разновидности этого типа: во-первыхъ, типъ широковщательнаго хвастуна (Донъ Армадо, Пистоль), въ созданіи котораго Шекспиръ подражалъ Киду и Лилли, и типъ хвастуна, остряка и юмориста, высшее воплощеніе котораго представляетъ собою Фольстафъ. Личность Фольстафа не вылилась у Шекспира сразу, надъ отдлкой этого типа ему пришлось не мало работать. Первый довольно грубый очеркъ этого типа Шекспиръ далъ намъ въ личности Пароля, спутника и паразита Бертрама въ комедіи Все хорошо, что хорошо окончилось. {Догадка эта, высказанная еще въ тридцатыхъ годахъ Тикомъ принята въ новйшее время Ульрици и Эльце, которые видятъ въ Парол — прототипъ Фольстафа.} При созданіи этого типа Шекспиръ прибгнулъ къ весьма оригинальному пріему: онъ слилъ во-едино плавтоваго война-хвастуна и его паразита. Въ хвастовств и трусости Пароль не уступитъ Пиргополинику, а въ искусств льстить — Артотрогу, но у этого плута и нахала есть своя собственная оригинальная черта, сближающая его съ Фольстафомъ — это желаніе быть остроумнымъ. Пароль остритъ на каждомъ шагу, даже въ присутствіи короля, и хотя его остроты по временамъ отзываются казармой (напр. въ сцен съ Еленой, Актъ I, Сц. I), но онъ ими доволенъ самъ, а главное, он вполн удовлетворяютъ невзыскательному вкусу Бертрама, на котораго онъ иметъ такое же пагубное вліяніе, какъ Фольстафъ на принца Вольскаго. Возвратившись въ скоромъ времени къ своему излюбленному типу, Шекспиръ возвелъ его въ перлъ созданія въ личности Джэка Фольстафа. Подъ его рукой традиціонный типъ война-хвастуна превратился въ носителя веселости, генія остроумія и юмора, стоящаго въ весьма отдаленномъ родств съ хвастунами Плавта и Теренція. Есть основаніе думать, что первоначально Фольстафъ былъ выведенъ, подобно Ольдкэстлю въ старинной пьес, только затмъ, чтобъ оттнять одну сторону въ характер принца Гарри, показавъ въ какомъ обществ онъ любилъ вращаться. Но мало-по-малу Шекспиръ до того увлекся своимъ созданіемъ, что въ угоду ему нарушилъ единство драматическаго интереса и сдлалъ Фольстафа какъ бы вторымъ героемъ драмы. Разсматриваемый съ психологической точки зрнія, характеръ Фольстафа представляетъ собой явленіе весьма сложное, поэтому опредлить его двумя-тремя эпитетами, назвать его циникомъ, хвастуномъ, сластолюбцемъ — значитъ опредлить его только на половину. Дйствительно, вс эти черты въ немъ есть, но соединеніе всхъ ихъ въ одномъ лиц сдлало бы послднее отвратительнымъ, если бы въ характер Фольстафа не было другихъ чертъ, которыя въ значительной степени парализуютъ неблагопріятное впечатлніе, производимое первыми, и даже возбуждаютъ интересъ къ его оригинальной личности. Не нужно упускать изъ виду, что этотъ заматорлый въ своемъ безпутств развратникъ, этотъ циническій проповдникъ матеріализма въ жизни — есть вмст съ тмъ воплощеніе мощной веселости и несравненнаго остроумія, онъ незамнимый собесдникъ, гд онъ — тамъ весело, потому что смхъ и остроуміе бьютъ изъ него неизсякаемымъ ключомъ. ‘Мозгъ этой глупо-свалянной глины, называемой человкомъ, не въ состояніи произвести ничего, что бы такъ сильно располагало къ смху, какъ то, что выдумаю я или что выдумаютъ на мой счетъ, я не только самъ остроуменъ, но и причина остроумія другихъ’. Такъ Фольстафъ характеризуетъ самого себя, и въ этой характеристик заключается разгадка, почему его личность составляетъ центръ разгульной компаніи, пирующей въ Истчипской таверн и почему къ нему льнутъ даже такіе высокоодаренные люди, какъ принцъ Генрихъ, когда имъ хочется уйти изъ удушливой атмосферы придворной обстановки и, давъ просторъ избытку своихъ силъ, повеселиться на распашку, отъ всей души. Встрча Фольстафа съ принцемъ была великимъ событіемъ въ жизни стараго гуляки. Никакой кладъ не могъ бы такъ обогатить Фольстафа, какъ сближеніе его съ наслдникомъ англійскаго престола, который не только расплачивался за него въ тавернахъ, но и защищалъ его своимъ авторитетомъ отъ преслдованій судебной власти. Фольстафъ гордится своей дружбой съ принцемъ, высоко поднявшей его въ глазахъ его собутыльниковъ, и ревнуетъ всякаго, кто, по его мннію, хочетъ замнить его въ сердц принца. Отсюда его недоброжелательство къ Пойнсу, котораго онъ даже пытается поссорить съ принцемъ, сочинивъ, будто Пойнсъ хвастался, что принцъ общалъ жениться на его сестр. Но помимо всякихъ выгодъ, Фольстафа привлекаетъ къ принцу простота его обращенія, веселость и остроуміе. Въ немъ онъ видитъ человка, обладающаго острымъ чутьемъ ко всему комическому, способнаго по достоинству оцнить всякую остроумную выходку. ‘Я выдумаю на этого Шалло столько, что принцъ будетъ хохотать безъ умолку въ продолженіе четырехъ судебныхъ сроковъ’. (Генрихъ IV, Часть II, Актъ V, Сц. I). Только въ обществ принца Фольстафъ можетъ развернуться во всю ширь своего юмора, и потому, когда они встрчаются другъ съ другомъ, между ними тотчасъ же происходятъ состязанія въ остроуміи (Генрихъ IV, Часть I, Актъ I, Сц. II). Иногда эти состязанія принимаютъ драматическую форму, какъ напр. въ той знаменитой сцен, когда Фольстафъ и принцъ при громкомъ смх присутствующихъ разыгрываютъ сцену объясненія стараго короля съ сыномъ. Любя общество Фольстафа, отдавая полную справедливость его юмору, принцъ нисколько не заблуждался на счетъ его личности и всегда считалъ его безпутнйшимъ человкомъ.— Другое дло Фольстафъ. При всемъ своемъ ум и знаніи жизни, онъ совершенно не понималъ принца Вэльскаго. Ему было невдомекъ, что кутежи и продлки въ обществ его и его товарищей составляли для принца не боле какъ дивертисментъ въ скучной и натянутой придворной жизни, отъ котораго онъ тотчасъ же откажется, какъ только родина предъявитъ къ нему серьезныя требованія. Фольстафъ былъ глубоко убжденъ, что принцъ такой же безшабашный гуляка, какъ Пойнсъ или Бардольфъ, и что его царствованіе будетъ золотымъ вкомъ для кутилъ и грабителей. Дале онъ былъ не мене убжденъ, что принцъ его искренно любитъ и не замедлитъ приблизить къ себ по восшествіи на престолъ. ‘Я знаю — восклицаетъ онъ, узнавъ о смерти стараго короля — что молодой король боленъ отъ нетерпнія меня видть. Возьмемъ чьихъ бы то ни было лошадей. Законъ Англіи въ моемъ распоряженіи! Счастливъ, кто былъ мн другомъ, и горе верховному судь!’ (Часть II, Актъ V, Сц. III). Въ этомъ-то недоразумніи лежалъ источникъ трагической развязки для величайшаго изъ комиковъ. Услышавъ изъ устъ самого короля свой приговоръ объ изгнаніи, Фольстафъ былъ пораженъ какъ громомъ. На первыхъ порахъ онъ даже не совсмъ поврилъ слышанному и совершенно искренно уврялъ слдившаго за нимъ, какъ тнь, Шалло, что это со стороны короля не боле какъ маска, что вечеромъ за нимъ непремнно пришлютъ. Но когда слышанное оказалось горькой правдой, онъ впалъ въ страшное уныніе. Можетъ быть въ первый разъ въ жизни Фольстафъ испыталъ настоящее нравственное страданіе, и это страданіе надломило его крпко сколоченную натуру. Приговоръ объ изгнаніи оказался смертнымъ приговоромъ для Фольстафа. Разсуждая объ его смерти, пріятели его въ одинъ голосъ говорятъ, что онъ не могъ пережить удара, нанесеннаго ему королемъ. ‘Король разбилъ его сердце’, говоритъ, утирая слезы, Квикли. ‘Король сыгралъ съ нимъ скверную штуку’, мрачно замтилъ Нимъ. (Генрихъ V, Актъ II, Сц. I). Безпутный, жившій всю жизнь въ одинъ животъ, Фольстафъ, умирающій отъ душевныхъ страданій — какъ это кажется на первый взглядъ неестественнымъ, а на самомъ дл какая это смлая высоко-художественная черта! Это раскаяніе Эдмунда, это сонъ Ричарда III передъ послдней битвой! Смерть Фольстафа и его предсмертное раскаяніе показываютъ, что по взгляду Шекспира никакіе кутежи, никакія плотскія излишества не въ состояніи убить въ человк сердца, что подавленный духъ рано или поздно вступитъ въ свои права. Обезпеченный по приказу короля во всемъ необходимомъ, Фольстафъ могъ бы по прежнему жить припваючи, переходя изъ одной таверны въ другую, но онъ не былъ въ силахъ перенести измну того, кого считалъ своимъ другомъ. Эта трогательная черта, этотъ избытокъ душевнаго страданія въ значительной степени смягчаютъ неблагопріятное впечатлніе, которое производитъ на зрителей личность Фольстафа. Не мене трогательна самая смерть Фольстафа. Онъ умеръ въ той же Истчипской таверн, которая была въ продолженіи столькихъ лтъ мстомъ его подвиговъ, окруженный тми же людьми, которыхъ онъ потшалъ своими остротами. ‘Если вы рождены женщинами — восклицаетъ плачущая Квикли — идите къ сэръ Джону. Бднягу трясетъ такая лихорадка, что жалко смотрть’. Въ торжественную минуту смерти сознаніе стараго гршника просвтлло, онъ понялъ весь ужасъ своей проведенной самымъ позорнымъ образомъ жизни, онъ умолялъ Господа о прощеніи и проклиналъ женщинъ и вино, считая ихъ главными виновниками своей гибели. Смерть Фольстафа была искренно оплакана его товарищами по кутежу и безпутствамъ. Красноносый Бардольфъ и забіяка Нимъ сидятъ, понуривъ головы, а трактирный мальчикъ плачетъ навзрыдъ. Пистоль, хотя и самъ разстроенный, пытается ободрить другихъ: ‘бодре Бардольфъ, будь веселе Нимъ, мужайся, мальчуганъ! Правда, Фольстафъ умеръ и вс мы должны плакать’.

Бардольфъ. Гд бы онъ ни былъ, въ аду или въ раю — я хочу быть съ нимъ.

Квикли. Нтъ, онъ не можетъ быть въ аду: онъ въ лон Артура, если только человкъ можетъ попасть туда. (Генрихъ V, Актъ II, Сц. III).

Глубокое впечатлніе, произведенное смертью Фольстафа на его собутыльниковъ, приводитъ насъ къ любопытному вопросу объ отношеніяхъ его къ членамъ веселой компаніи, кутившей въ Исчипской таверн, и къ ея разбитной хозяйк. Если намъ кажется страннымъ, что смерть такого эгоиста и плотоугодника, какимъ былъ Фольстафъ, думавшій прежде всего о своемъ чрев, могла возбудить въ загрублыхъ сердцахъ его товарищей такое неподдльное горе, то это происходитъ отъ того, что, размышляя объ этомъ факт, мы не можемъ отршиться отъ нашей точки зрнія на Фольстафа, не можемъ стать на точку зрнія Квикли, Бардольфа и др., которымъ Фольстафъ представлялся инымъ, которые его знали съ другой стороны. Несмотря на свою полнйшую нравственную безпринципность, доводившую его до самыхъ возмутительныхъ поступковъ, Фольстафъ въ сущности не былъ лишенъ природнаго добродушія. Люди злые по природ, люди, для которыхъ составляетъ удовольствіе сдлать непріятность своему ближнему, не въ состояніи возбуждать своей личностью такого веселаго такого, добродушнаго смха. Потшаясь надъ своими товарищами, осыпая ихъ самыми оскорбительными прозвищами, Фольстафъ не щадилъ при этомъ и самого себя и позволялъ смяться надъ собой сколько угодно {См. разговоръ съ Бардольфомъ (Генрихъ IV, Первая часть, Актъ III, Сц. III).}. Гордый своимъ рыцарскимъ происхожденіемъ, онъ однако не гнушался компаніей Квикли, Бардольфа и др., кутилъ съ ними, морилъ ихъ со смху своими остроумными выходками, и въ трудныя минуты съ помощью принца выручалъ ихъ изъ бды. Ни съ кмъ онъ не поступалъ такъ безсовстно, какъ съ Квикли, которая тмъ не мене продолжаетъ слпо врить его слову джентльмэна и отдаетъ ему свои послднія деньги. И Фольстафъ цнилъ эту жертву и благодарилъ за нее по своему. Добывъ на войн всми неправдами довольно значительную сумму денегъ, онъ спшитъ въ Лондонъ и прокучиваетъ эти деньги въ Исчип, въ обществ Квикли и своей возлюбленной Доль Тиршитъ. Благодаря всмъ этимъ качествамъ, Фольстафъ былъ всегда желаннымъ гостемъ въ Исчип и душой собиравшейся тамъ веселой компаніи. Когда же онъ снова ушелъ на войну, Квикли и Доль искренно сожалли о немъ. ‘Вотъ съ новымъ горохомъ — говоритъ первая изъ нихъ — минетъ двадцать девять лтъ, какъ я знакома съ нимъ, и я не знаю человка честне и врне его’. (Генрихъ IV, Дйствіе II, конецъ послдней сцены). Конечно, похвала Квикли немногаго стоитъ, но она показываетъ, какъ къ Фольстафу при его жизни относились т люди, которые такъ искренно оплакивали его смерть.

До сихъ поръ мы обращали вниманіе на общечеловческія стороны въ характер Фольстафа, чтобы стать по отношенію къ этому характеру на врную точку зрнія, нужно разсмотрть его въ связи съ той общественной средой, на почв которой онъ развился. Какъ культурный типъ, Фольстафъ всецло принадлежитъ къ сред вырождающагося англійскаго дворянства. Уже въ XV в. въ Англіи замчаются признаки вырожденія того сословія, которое до сихъ поръ стояло во глав страны и добыло своей кровью вс вольности англійскаго народа. Истощенное войнами и роскошной жизнью при двор, рыцарство видимо падаетъ и одновременно съ его паденіемъ растутъ силы и значеніе третьяго сословія, съ которымъ въ конц будущаго столтія придется считаться правительству. Вырожденіе рыцарства выражается не только въ упадк рыцарской доблести, но и въ упадк его матеріальнаго благосостоянія. Въ силу закона о майоратахъ младшіе сыновья въ дворянскихъ семьяхъ были осуждены на довольно печальное существованіе и силой обстоятельствъ были вынуждаемы къ поступкамъ, строго осуждаемымъ рыцарскими традиціями. Такъ какъ отъ всего наслдства имъ оставалось только одно имя, то они спекулировали этимъ именемъ, женились на богатыхъ купчихахъ или, подобно Фольстафу, манили женщинъ общаніемъ жениться и подъ этимъ предлогомъ брали у нихъ взаймы деньги. Изъ рядовъ этого обднвшаго и вырождающагося дворянства вышли Фольстафъ и неразлучный спутникъ принца Пойнсъ {Самое худшее, что обо мн могутъ сказать — говорилъ послдній — это то, что я младшій братъ. (Генрихъ IV, Часть II, Актъ II, Сц. II). О Фентон, жених Анны Пэджъ, отецъ ея такъ выражается: ‘джентльмэнъ этотъ — голышъ, онъ водилъ компанію съ буйнымъ принцемъ и Пойнсомъ, онъ слишкомъ знатенъ для насъ, слишкомъ много знаетъ’. (Виндзорскія Проказницы, Актъ III, Сцена II).}. Изъ пьесы видно, что Фольстафъ получилъ воспитаніе приличное чистокровному джентльмену, сначала былъ пажомъ у герцога Норфолька, учился въ юридической коллегіи St. Clements inn въ Лондон, потомъ служилъ въ военной служб и т. д. Прожигать свою жизнь въ обществ Бардольфа, Квикли и имъ подобнымъ онъ началъ очень рано {Самъ Фольстафъ говоритъ, что онъ путается съ Бардольфомъ тридцать два года (Генрихъ VI, Часть I, Актъ III, Сцена III), а Квикли увряетъ, что она знакома съ Фольстафомъ двадцать девять лтъ (Ibid. Часть II, конецъ II дйствія).}. Пьеса застаетъ Фольстафа уже пожилымъ человкомъ, разбухшимъ отъ всякихъ излишествъ, страдающимъ приступами подагры, но все еще бодрымъ и юнымъ духомъ. Переходъ отъ первой молодости ко второй совершился для него такъ незамтно, что и подъ старость онъ продолжаетъ считать себя молодымъ человкомъ и выходитъ изъ себя, когда верховный судья называетъ его старикомъ (Генрихъ IV, Часть II, Актъ I, Сц. II). Гордый своимъ рыцарскимъ происхожденіемъ, онъ относится нсколько свысока къ своимъ товарищамъ по кутежу, которые, потшаясь надъ нимъ, все-таки продолжаютъ смотрть на него снизу вверхъ. На эту гордость Фольстафа своимъ рыцарствомъ есть не мало намековъ въ пьес. Прислужники въ таверн Кабаньей Головы восхваляютъ принца Генриха за то, что онъ не такъ гордъ, какъ Фольстафъ. Пойнсъ замчаетъ, что Фольстафъ, когда говоритъ о себ, никогда не обойдется безъ прибавки слова рыцарь. Вмсто того, чтобы подтверждать свои общанія клятвой, Фольстафъ произноситъ только: ‘какъ дворянинъ’ (As I am а gentleman), и эти слова производятъ такое магическое дйствіе на Квикли, что она даетъ ему взаймы послдніе десять фунтовъ. Считая себя въ сравненіи съ своими товарищами высшимъ организмомъ, Фольстафъ наивно увренъ, что онъ длаетъ честь гостинниц, въ которой должаетъ, и магазину, въ которомъ беретъ въ долгъ товаръ. Когда однажды купецъ отказался отпустить по его требованію штуку атласа безъ залога, дворянское достоинство Фольстафа выростаетъ во весь ростъ и разражается комическимъ негодованіемъ: ‘Да будетъ онъ проклятъ, подобно прожорливому богачу! Безпутный мерзавецъ! Имть дло съ дворяниномъ и требовать обезпеченіе? Да для меня заткнуть ротъ обезпеченіемъ хуже, чмъ набить его мышьякомъ! Я думалъ, что онъ мн, какъ истинному рыцарю (as I am а true knight), пришлетъ двадцать два аршина атласу, а онъ требуетъ обезпеченіе’ и т. д. Кром гордости своимъ происхожденіемъ, Фольстафъ унаслдовалъ отъ своихъ предковъ хорошія манеры и привычку жить не по средствамъ. Самъ Фольстафъ упоминаетъ о своихъ манерахъ и называетъ ихъ благороднйшими (most noble carnage) и всякій разъ пускаетъ ихъ въ ходъ, когда ему приходится бесдовать съ высокопоставленными людьми. Достаточно вспомнить, съ какимъ достоинствомъ и съ какой утонченной любезностью, онъ вступаетъ въ разговоръ съ верховнымъ судьей: ‘Ахъ, мой добрый лордъ! Господь да даруетъ вамъ, милордъ, долгіе дни! Я такъ радъ, милордъ, что вижу васъ милордъ, на чистомъ воздух, я слышалъ, милордъ, что вы были нездоровы’ и т. п. (Генрихъ IV, Часть II, Актъ I, Сц. II). Рыцарскія традиціи сказываются въ тхъ способахъ, которыми Фольстафъ добываетъ деньги для своихъ кутежей. Когда займы, скрпленные словомъ дворянина, оказывались недостаточными, Фольстафъ не былъ особенно разборчивъ въ средствахъ для достиженія цли. Конечно, онъ не сочтетъ совмстнымъ съ дворянскимъ достоинствомъ изподтишка воровать по мелочамъ, но открытый грабежъ на большой дорог онъ признаетъ дломъ молодецкимъ и вполн достойнымъ рыцаря. Когда принцъ Генрихъ отказывается принять участіе въ предполагаемомъ ограбленіи королевскихъ сборщиковъ, Фольстафъ приходитъ въ ярость: ‘Да въ теб,— говоритъ онъ,— нтъ ни чести, ни мужества, ни товарищества, ты даже не королевской крови, если у тебя не достанетъ духа добыть десяти шплинтовъ’.

Принцъ Генрихъ. Ну, такъ и быть, почему же хоть разъ въ жизни не подурачиться?

Фольстафъ. Вотъ это дло.

Грабежъ на большой дорог, въ которомъ вмст съ Фольстафомъ и его товарищами участвуетъ и наслдникъ англійскаго престола, представляетъ собой интересный образчикъ переживанія феодальныхъ нравовъ, засвидтельствованныхъ англійскими лтописцами {Courtenay, Commentaires on the historical plays of Shakspeare, vol. I, p. 83.}. Хотя законъ уже и въ то время преслдовалъ подобныя продлки, но общественное мнніе относилось къ нимъ снисходительно, какъ къ шалостямъ молодежи, тмъ боле что принцъ всегда съ лихвой возвращалъ отнятое. Все это нужно имть въ виду, чтобы понять роль принца Генриха въ подвигахъ Фольстафа и его собутыльниковъ. Что до Фольстафа, то онъ поступалъ въ этомъ случа какъ послдній могиканъ отживающаго принципа, представители котораго въ средніе вка во время охоты безнаказанно топтали крестьянскія поля и грабили прозжавшихъ мимо ихъ замковъ купцовъ, онъ не только храбро нападалъ на безоружныхъ путниковъ, но и осыпалъ ихъ самыми оскорбительными ругательствами: ‘На вислицу васъ, толстопузыхъ негодяевъ! Ну, поварачивайтесь же, свиныя туши, поварачивайтесь! Вдь и молодежи пожить хочется, подлецы вы этакіе’ и т. д.

Изучая характеръ Фольстафа, нельзя упускать изъ виду, что свойственная его природ жажда плотского веселья опирается у него на своеобразную житейскую философію, которую онъ высказываетъ при каждомъ удобномъ случа, съ свойственнымъ ему цинизмомъ и съ помощью которой онъ оправдываетъ въ своихъ глазахъ свои собственные поступки. Шекспиръ сдлалъ для Фольстафа то же, что Мольеръ для Донъ-Жуана: его безпутной жизни онъ придалъ философскую подкладку. Фольстафъ не только сенсуалистъ по своимъ инстинктамъ, онъ сенсуалистъ по своимъ воззрніямъ. Онъ искренно убжденъ, что плотское наслажденіе есть настоящая цль жизни, есть единственная заключающаяся въ ней реальность. Какъ личность Фольстафа нельзя понять вполн вн связи съ національной почвой, такъ и его проникнутое до мозга костей матеріализмомъ міросозерцаніе нельзя понять вн связи съ той эпохой, крайности которой оно такъ рельефно выражаетъ. Гармоническое развитіе духа и тла, бывшее идеаломъ древнихъ, было утрачено еще въ средніе вка подъ вліяніемъ теорій христіанскаго аскетизма. Въ силу этихъ теорій, имвшихъ своей главной цлью подчинить тло духу, не только наслажденіе жизнью, но даже удовлетвореніе нкоторыхъ законныхъ потребностей человческаго организма считалось дломъ мало достойнымъ человка. Эпоха Возрожденія, вызвавшая къ жизни античные идеалы, поспшила исправить эту односторонность и снова признала законность потребностей физической природы человка. Жить и наслаждаться жизнью сдлалось ея девизомъ. Но какъ всякая реакція она тоже ударилась въ крайность и перетянула всы въ противоположную сторону: наслажденіе жизнью она поняла преимущественно съ чувственной стороны и въ лиц нкоторыхъ своихъ представителей стала считать чувственныя наслажденія единственною цлью человческаго существованія. Эту точку зрнія, какъ нельзя боле соотвтствующую его чувственной натур, усвоилъ себ Фольстафъ и довелъ свой эпикуреизмъ до самыхъ крайнихъ послдствій. Онъ не только считаетъ чувственныя наслажденія единственной цлью человческой жизни, но съ свойственнымъ ему юморомъ и здравымъ смысломъ доказываетъ, что добродтель и вс высшіе мотивы человческихъ дйствій — вздоръ, что честь — пустое слово, что храбрость есть результатъ выпитаго хереса и т. д.

Усвоенная Фольстафомъ житейская философія сближаетъ его съ другимъ знаменитымъ литературнымъ типомъ эпохи Возрожденія — Панюржемъ, однимъ изъ главныхъ героевъ романа Рабле. Критика неоднократно указывала на сходство между этими двумя героями, тмъ боле понятное, что Шекспиръ, какъ доказано въ недавнее время, былъ усерднымъ читателемъ романа Рабле и не мало оттуда заимствовалъ {См. статью Кёнига, ber die Entlehnungen Shakspeare’s ins besondere aus Rabelais — въ Shakspeare Jahrbuch, Band IX.}. На самомъ же дл сходство это весьма незначительно. Несмотря на нсколько общихъ чертъ — трусость, отсутствіе нравственныхъ принциповъ, любовь къ жизни и ея удовольствіямъ и навянную эпохой житейскую философію — Фольстафъ и Панюржъ въ сущности принадлежатъ къ двумъ различнымъ типамъ людей. Худощавый, легкій какъ пухъ, неуловимый какъ втеръ, парижскій проказникъ представляетъ даже съ физической стороны очень мало сходства съ отяжелвшимъ, разбухшимъ отъ всякихъ излишествъ, но неистощимымъ въ своей веселости англійскимъ рыцаремъ. При всемъ своемъ эгоизм и неразборчивости въ средствахъ, Фольстафъ гораздо добродушне Панюржа. Онъ не прочь сорвать взятку или ограбить человка на большой дорог съ тмъ чтобъ на вырученныя деньги покутить и повеселиться, но онъ едва ли въ состояніи понять то злое удовольствіе, съ которымъ Панюржъ продлываетъ свои petites diableries безъ всякой цли, кром желанія насладиться изумленіемъ или досадой одураченныхъ имъ жертвъ, равнымъ образомъ онъ неспособенъ изъ мести продлать злостную шутку со стадомъ овецъ, стоившую жизни не только овцамъ, но ихъ пастухамъ и хозяину, которыхъ Панюржъ съ демоническимъ смхомъ отталкиваетъ весломъ отъ корабля, когда они хотли взобраться на него, доказывая имъ по всмъ правиламъ реторики, что лучше утонуть, чмъ жить въ этой юдоли скорби, называемой землей и общая соорудить имъ великолпный надгробный памятникъ. Разница между Фольстафомъ и Панюржемъ, помимо національностей, темпераментовъ и характеровъ, объясняется отчасти путемъ литературнымъ: Фольстафъ происходитъ по прямой линіи отъ безнравственнаго, но въ сущности добродушнаго война-хвастуна римской комедіи, тогда какъ родоначальниковъ Панюржа нужно искать въ серіи народныхъ шутовъ врод Марольфа, попа Амиса или Тилля Эйленшпигеля, о продлкахъ которыхъ, нердко весьма злостныхъ и коварныхъ, намъ разсказываютъ народныя книги {Такъ опредляетъ родословную Панюржа академикъ А. Н. Веселовскій въ своей образцовой по методу работ о Рабле. (Встн. Европы. 1878. Мартъ).}.

Но если въ общей концепціи характера Фольстафа Шекспиръ остался вполн самостоятельнымъ, то этого нельзя сказать относительно нкоторыхъ отдльныхъ чертъ и подробностей. Здсь вліяніе Рабле чувствуется подчасъ довольно сильно и на палитр Шекспира оказывается не мало красокъ, заимствованныхъ у великаго французскаго сатирика. Повидимому, ничего не можетъ быть оригинальне того знаменитаго панегирика хересу который произноситъ Фольстафъ посл битвы въ Іоркширскомъ лсу. (Генрихъ IV, Часть II, Актъ IV, Сц. III). Говоря о своемъ любимомъ напитк, старый гуляка одушевляется, даетъ полный просторъ своей юмористической фантазіи и въ эту минуту самъ искренно вритъ своимъ словамъ. Рчь его льется съ такой непосредственностью, такъ тсно связана съ его характеромъ и міросозерцаніемъ, что трудно здсь предположить чуждое вліяніе, а между тмъ едва ли можетъ быть сомнніе въ томъ, что наиболе характерныя особенности рчи Фольстафа навяны однимъ мстомъ романа Рабле, на которомъ мы и остановимся. Получивъ отъ Пантагрюэля въ управленіе одну завоеванную провинцію, Панюржъ такъ распорядился ею, что не только въ дв недли промоталъ ея доходы, но и доходы за нсколько лтъ впередъ. Когда объ этомъ было доведено до свднія Пантагрюэля, то послдній призвавъ къ себ Панюржа, сдлалъ ему — впрочемъ въ весьма мягкой форм — замчаніе относительно нераціональности подобнаго способа управленія. Но Панюржъ и не думаетъ оправдываться, по его мннію, онъ поступилъ до того раціонально, что у него нужно учиться управлять страной. Поэтому вмсто всякаго оправданія онъ произноситъ пространный панегирикъ теоріи продажи хлба на корню и приготовляемому изъ него напитку. По словамъ Панюржа, поступая такимъ образомъ, онъ культивировалъ четыре главныхъ добродтели: благоразуміе, справедливость, силу и умренность. Благоразуміе — ибо кто знаетъ, будетъ ли самый міръ существовать еще три года? Справедливость — ибо что можетъ быть справедливе, какъ дать покормиться около себя веселымъ товарищамъ и юнымъ двицамъ, которыя могутъ доставить не мало удовольствія хорошимъ людямъ. Силу — ибо, рубя могучія деревья, мы уподобляемся Милону Кротонскому, а истребляя дремучій лсъ, мы истребляемъ вмст съ тмъ логовище волковъ, лисицъ, дикихъ кабановъ и убжище разбойниковъ, убійцъ и фальшивыхъ монетчиковъ. Наконецъ умренность — ибо, съдая свой хлбъ на корню, мы длаемся похожи на отшельниковъ, питаемся одними злаками и освобождаемся отъ всякихъ чувственныхъ поползновеній. Кром того изъ зеленаго хлба длается прекрасный зеленый сокъ, легко переваривающійся въ желудк. Сокъ этотъ обладаетъ многими цлебными свойствами: онъ веселитъ мозгъ, оживляетъ жизненную силу, радуетъ взоръ, возбуждаетъ аппетитъ, услаждаетъ вкусъ, закаляетъ сердце, пріятно щекочетъ языкъ, укрпляетъ мускулы, усмиряетъ волненіе крови, освжаетъ печень и т. д. (слдуетъ еще дюжины дв цлебныхъ свойствъ напитка, которыя мы опускаемъ).

Что можетъ быть естественне того, что Шекспиръ, у котораго романъ Рабле былъ настольной книгой, былъ увлеченъ комическимъ эффектомъ этой оригинальной рчи и ршился примнить ее къ хересу? Гипотеза наша находитъ себ подтвержденіе въ томъ факт, что об рчи построены по одному и тому же плану, держатся приблизительно одной и той же системы доказательствъ и при одинаково парадоксальномъ содержаніи одинаково искусно выдерживаютъ серьезный тонъ, что конечно еще боле усиливаетъ производимый ими комическій эффектъ. Подобно Панюржу, Фольстафъ впадаетъ въ комически-гиперболическій тонъ и приписываетъ хересу т же невроятныя физіологическія и нравственныя воздйствія, которыя приписываются Панюржемъ водк и продаж хлба на корню. ‘Хорошій хересъ — говоритъ онъ — иметъ двоякое дйствіе: онъ бросается въ голову, разгоняетъ вс глупые густые черные пары, которые окружаютъ мозгъ, придаетъ ему особенную живость, сметливость, изобртательность, наполняетъ его помыслами летучими, пламенными, очаровательными, но мысли эти, переходя на языкъ, длаются превосходными остротами. Второе дйствіе хорошаго хереса — нагрваніе крови, которая,_:осдая отъ охлажденія, длаетъ печень блдной, что служитъ врнымъ признакомъ трусости и слабодушія, хересъ же разогрваетъ ее и устремляетъ извнутри къ крайнимъ оконечностямъ. Лицо пламенетъ и, какъ сигнальный огонь призываетъ къ оружію вс остальныя части маленькаго королевства, именуемаго человкомъ, тутъ вс жизненные простолюдины, вс внутреннія второстепенныя силы собираются вокругъ своего генерала — сердца, которое, усилясь и раздувшись этой свитой, ршается на всякій отчаянный подвигъ. Такимъ образомъ и храбрость рождается хересомъ. Безъ хереса — вздоръ и самое военное искусство, потому что только онъ приводитъ его въ дйствіе, ибо искусство — не больше какъ куча золота, хранимая демономъ, пока хересъ не почнетъ ее и не пуститъ въ ходъ. Вотъ по этой-то самой причин и принцъ Генрихъ храбръ, холодную кровь, унаслдованную имъ отъ отца, онъ пахалъ, оралъ, удобрялъ, какъ безплодную землю, ревностнымъ питьемъ плодоноснаго хереса до того, что сдлался наконецъ пылкимъ и храбрымъ. Да еслибъ у меня было тысяча сыновей — первымъ человческимъ правиломъ, которому я научилъ бы ихъ, было бы отреченіе отъ всхъ водянистыхъ пойлъ и совершенная преданность хересу’. {Цитата эта, равно какъ и вс предыдущія, приводятся нами по переводу Кетчера.} Достаточно простого сопоставленія обихъ рчей между собой, чтобъ видть, что при всемъ ихъ вншнемъ сходств и при одинаково софистической виртуозности въ художественномъ отношеніи панегирикъ хересу Фольстафа далеко оставляетъ за собой педантическія разглагольствованія Панюржа. Но помимо художественности, разница между панегириками Фольстафа и Панюржа заключается въ томъ, что первый больше налегаетъ на нравственное, а послдній на физіологическое воздйствіе восхваляемой вещи, впрочемъ и въ этомъ отношеніи Шекспиръ не былъ вполн оригиналенъ, ибо тому же пріему гораздо раньте его слдовалъ Рабле въ знаменитомъ похвальномъ слов Панюржа въ честь долговъ, открывающемъ собою третью книгу романа. Здсь Панюржъ совершенно оставляетъ въ сторон физіологію и съ необыкновеннымъ юморомъ, мало уступающимъ юмору Фольстафа, съ восторгомъ распространяется о благотворномъ нравственномъ воздйствіи дланія долговъ {Рчь Панюржа можно прочесть въ мастерскомъ извлеченіи въ стать А. Н. Веселовскаго, къ которой и отсылаемъ любознательнаго читателя.}.

Намъ еще остается разсмотрть послднее видоизмненіе типа хвастливаго воина въ личности Фольстафа въ Виндзорскихъ Проказницахъ. По преданію, сообщаемому Денисомъ, пьеса эта была написана Шекспиромъ по заказу королевы Елисаветы, которая до того заинтересовалась личностью Фольстафа въ Генрих IV, что выразила желаніе видть его въ роли героя какой-нибудь любовной исторіи, при чемъ съ свойственнымъ женщин нетерпніемъ приказала, чтобъ пьеса была готова не позже какъ черезъ дв недли. Преданіе это иметъ за себя много вроятія. Дйствительно, по всему видно, что ₍пьеса написана наскоро, что авторъ не имлъ времени наложить на нее послднюю руку. Текстъ ея перваго изданія in Quarto до того неисправенъ, что имъ трудно было бы пользоваться, если бы онъ не былъ впослдствіи исправленъ по рукописямъ Шекспира въ первомъ in Folio. Поспшностью работы объясняется не мало противорчій, встрчающихся въ пьес и длающихъ положительно невозможнымъ опредленіе, къ какому періоду жизни Фольстафа можно пріурочить ея интригу. Повидимому, приключенія Фольстафа въ Виндзор всего естественне отнести къ промежутку между первой и второй частью Генриха IV {Въ пьес упоминается о буйномъ принц и его спутник Пойнс (Актъ III, Сц. II), а одураченный Фольстафъ боится, чтобы объ его позор не узнали при двор и не засмяли бы его. (Актъ IV, Сц. V).}, но этому противорчивъ то обстоятельство, что разбитная содержательница Истчипской таверны, хваставшая, что знаетъ Фольстафа двадцать девять лтъ, находится еще въ услуженіи у доктора Кайюса и играетъ по отношенію къ Фольстафу довольно предательскую роль. Какъ ни желалъ Шекспиръ исполнить волю королевы, но изобразить Фольстафа дйствительно влюбленнымъ запрещала ему художественная совсть, и все что онъ могъ сдлать — это изобразить Фольстафа, ухаживающимъ изъ-за денегъ. Но чтобъ построить на этой почв комическую интригу нужно было придать Фольстафу новую черту, не встрчающуюся въ характер прежняго Фольстафа. Несмотря на высокое мнніе о своемъ ум и происхожденіи, Фольстафъ былъ весьма невысокаго мннія о своей привлекательности для особъ прекраснаго пола. Онъ не врилъ, чтобы даже потаскушка Доль Тиршитъ могла искренно любить такого старика, какъ онъ, и когда та покрываетъ его лысую голову поцлуями, Фольстафъ говоритъ ей съ горечью: ‘А вдь ты притворно цлуешь меня, вдь я старъ, старъ!’ (Генрихъ IV, Актъ II, Сц. IV). Чтобы при такихъ обстоятельствахъ сдлать возможной интригу любовной комедіи, Шекспиру пришлось прибгнуть къ помощи литературной традиціи, возвратиться къ римскому типу воина хвастуна и къ герою первой англійской комедіи и, заимствовавъ у нихъ высококомическую черту самообожанія и вры въ свою любовную неотразимость, надлить этой чертой своего престарлаго героя. Уже съ первыхъ сценъ пьесы видно, что Фольстафъ исполненъ самаго наивнаго самообольщенія, способнаго совершенно вытснить его прежній здравый смыслъ. Видвшись всего два — три раза съ богатыми виндзорскими гражданками мистриссъ Фордъ и мистриссъ Пэджъ, онъ понялъ въ самую лестную для себя сторону ихъ обыкновенную любезность, вообразилъ, что он об безъ памяти влюблены въ него и вздумалъ построить на этомъ свое обогащеніе: ‘Я буду — мечтаетъ онъ вслухъ — приходорасходчикомъ обихъ ихъ, а он будутъ моими казначействами, моими восточной и западной Индіями’. Прежній Фольстафъ былъ слишкомъ уменъ, чтобъ поврить, когда женщина увряла его въ своей любви, теперешній заране увренъ въ побд и истолковываетъ въ свою пользу всякій жестъ и взглядъ. ‘Я предполагаю — говоритъ онъ Пистолю — вступить въ любовную связь съ женою Форда, я замчаю съ ея стороны авансы, она заговариваетъ со мной, длаетъ знаки рукой, бросаетъ вызывающіе взгляды. Смыслъ этой короткости легко понять, слабйшее изъ ея проявленій въ перевод на чистый англійскій языкъ значитъ: я принадлежу сэру Джону Фольстафу’. Не теряя времени, онъ пишетъ одновременно обимъ дамамъ тождественныя и довольно глупыя письма, какихъ никогда не написалъ бы прежній Фольстафъ. Возмущенныя до глубины души этими письмами, къ которымъ он съ своей стороны не подавали никакого повода, мистриссъ Фордъ и мистриссъ Пэджъ ршаются отомстить старому развратнику и прибгаютъ къ посредничеству Квикли, которая играетъ въ этой любовной исторіи роль весьма сходную съ той, которую играетъ паразитъ Артотрогъ у Плавта и Мерригрикъ въ первой англійской комедіи. Когда Квикли, передавъ Фольстафу письмо отъ мистриссъ Фордъ, назначающую ему свиданье на завтра, уходитъ, Фольстафомъ овладваетъ припадокъ самодовольства, разражающійся слдующей высококомической тирадой: ‘Ну, каковы же мы, старый Джэкъ? Сдлаемъ теперь мы своимъ старымъ тломъ боле, чмъ когда нибудь длывали. Засматриваются еще на тебя — будешь въ барышахъ и издержавъ столько денегъ. Спасибо теб, доброе мое тло, пусть тамъ говорятъ, что ты неуклюже,— нравишься и прекрасно’. Свиданіе, какъ и слдовало ожидать, окончилось для Фольстафа самымъ позорнымъ образомъ. Услышавъ шаги мужа, мистриссъ Фордъ убждаетъ Фольстафа лечь на дно корзины съ грязнымъ бльемъ и велитъ двумъ дюжимъ прислужникамъ снести корзину на ближайшій лугъ и вывалить все въ ней заключающееся въ грязный ровъ подл самой Темзы. Второе свиданіе съ мистриссъ Фордъ окончилось еще печальне. Чтобы избгнуть преслдованій ревниваго мужа Фольстафу пришлось переодться въ платье старухи, что не помшало Форду, встртившись на лстниц съ мнимой старухой, създить ее нсколько разъ палкой по спин. Но вс эти непріятные сюрпризы не отрезвили стараго рыцаря, который, кром того, оказывается человкомъ, врующимъ въ таинственную силу нечетныхъ чиселъ. Вслдствіе этого онъ легко даетъ себя уговорить придти на третье свиданіе, назначенное въ полночь въ Виндзорскомъ парн. По уговору Фольстафъ долженъ явиться на свиданіе въ костюм охотника Герна съ оленьей головой вмсто шляпы. Здсь мнимыя феи и эльфы нападаютъ на него, жгутъ свчами, щиплютъ, пока наконецъ не появляются Пэджъ, Фордъ и ихъ жены, которыя помирали со смху, видя какъ Фольстафъ корчился и катался по земл. Тутъ Фольстафъ понялъ, что на этотъ разъ онъ одураченъ боле всхъ предыдущихъ разовъ. ‘Нтъ намъ счастья, сэръ Джонъ — говоритъ ему торжествующая мистриссъ Фордъ — не удались вс наши свиданія. Не быть вамъ моимъ любовникомъ, но моимъ оленемъ вы всегда будете’. Подавленный стыдомъ и отчаяніемъ, Фольстафъ окончательно падаетъ духомъ: ‘Высохъ что-ли мой мозгъ на солнц, что не могъ избавить меня отъ такого грубаго обмана? Мн и такъ три или четыре раза приходило въ голову, что это не духи, но нечистая совсть и испугъ такъ отуманили меня, что я не могъ не принять ихъ наперекоръ всякому смыслу за настоящихъ духовъ. Изъ этого вы видите, что самый умъ можетъ сдлаться вороньимъ пугаломъ и мишенью для мальчишекъ, когда употребляется на зло’. Фольстафъ, утратившій всю свою находчивость и остроуміе и возбуждающій своею личностью скоре жалость, чмъ смхъ, Фольстафъ, сознающійся публично въ своей глупости и превращающійся въ моралиста — это уже не дальнйшее развитіе, а разв искаженіе типа. Оно можетъ служить новымъ подтвержденіемъ старой истины, что, разъ исчерпавъ извстный типъ, художникъ не долженъ снова возвращаться къ нему изъ опасенія, что ему придется либо повторять самого себя и тмъ ослаблять прежнее впечатлніе, либо — что еще хуже — исказить его новыми наслоеніями, способными разрушить въ конецъ его типичность и психологическую цльность.

Попытка выяснить участіе литературной традиціи въ созданіи типа Фольстафа приводитъ насъ къ вопросу объ умстности примненія подобнаго пріема къ изученію художественныхъ произведеній вообще. Съ какой бы точки зрнія мы ни изучали художественное произведеніе, всегда первой задачей литературной критики должно быть опредленіе его оригинальности, какъ относительно замысла, такъ и относительно встрчающихся въ немъ типовъ. Только тогда, когда составные элементы художественнаго произведенія выяснятся окончательно, можно будетъ приступить къ изученію художественныхъ пріемовъ автора въ дл комбинаціи этихъ элементовъ и претворенія ихъ въ художественное цлое. По нашему глубокому убжденію, критика не выйдетъ изъ сферы общихъ мстъ и субъективныхъ впечатлній пока не станетъ твердой ногой на почву сравнительно-историческаго изученія, которое одно въ состояніи дать ей надежную точку отправленія для всхъ дальнйшихъ заключеній.

Прототипы Фольстафа.(Посвящается Александру Николаевичу Веселовскому).

Читайте также:

Прототипы Фольстафа.
(Посвящается Александру Николаевичу Веселовскому).