Прометей.
Прометей.
Разсказъ Генриха Федерера.
Пер. съ нмецкаго А. Даманской.
I.
I.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
Прометей, Федерер Генрих, Год: 1912
Время на прочтение: 37 минут(ы)
О ночномъ сторож нашей деревни я хочу разсказать.
Звали его Андреемъ Маркселе. Онъ носилъ черные штаны, пестрый жилетъ и куртку, такую узкую въ плечахъ и съ такими короткими рукавами, что одинъ видъ Андрея возбуждалъ мысль о тсной нужд и невол. Казалось, что онъ всегда рвался изъ своей темницы, но, несмотря на вс свои усилія, ни высвободиться, ни облегчить своего плна не могъ. И думалось — будь посвободне куртка у этого человка, онъ совершилъ бы великія дла. Совершенно по иному распорядился бы онъ своими руками. Сразился бы съ жизнью, какъ герой, весь міръ бы удивилъ. Но куртка, проклятая куртка, жала, тснила его, и каждая попытка выпрямиться, противостать злымъ силамъ рока падала передъ властью узкихъ плечъ, и онъ опять съеживался и сутулился, покорно и смиренно.
Мы прозвали его ‘скованнымъ Прометеемъ’. Когда преподаватель латыни разсказалъ намъ про этого легендарнаго героя греческой миологіи, принесшаго на сумеречную землю огонь со свтлаго Олимпа, чтобы и у людей стало свтло и тепло, какъ у боговъ, и чтобы они не блуждали во тьм, не сбивались съ пути, когда услышали мы, какъ этотъ герой за свою божественную отвагу прикованъ былъ Юпитеромъ къ кавказской скал и злые коршуны клевали его сердце,— товарищъ мой, остроумный Яковъ Броннъ, воскликнулъ: ‘Это нашъ сторожъ Андрей Маркселе!’
Весь классъ смялся. Но мы, односельчане, хорошо знавшіе этого человка, поражены были мткостью замчанія Якова и убжденно повторили за нимъ: ‘Да, это нашъ лахвейлерскій ночной сторожъ Андрей Маркселе’.
Лишь много поздне поняли мы вполн всю мткость этого сравненія. Помимо того, что Андрей Маркселе казался скованнымъ въ своей одежд, во всемъ духовномъ облик его было что-то прометеевское. Никто во всей деревн не разсуждалъ съ такимъ увлеченіемъ о политик, никто не выходилъ такъ далеко изъ старыхъ колей, не привтствовалъ расширенія народныхъ правъ съ такой пылкой, почти необузданной радостью, никто не негодовалъ такъ страстно на чужеземныхъ тирановъ, какъ этотъ маленькій, сухенькій человкъ въ узкой куртк. Онъ былъ единственный человкъ, отважившійся громогласно заявить въ трактир ‘Корона’, передъ всми постителями, что французская революція возстановила справедливость.
— Но подумайте, возражалъ школьный учитель Филиппъ Корпъ, возбужденно поднимая очки на лобъ, вы представьте себ только эту парижскую чернь, эти страшныя казни…
— А вы подумайте, господинъ учитель, вы представьте себ этихъ сановниковъ, истощавшихъ народъ роскошью, распутствомъ, войнами…
— Но вы подумайте,— повторялъ учитель, вы подумайте, какой ужасъ: гильотина!
— А вы вспомните, господинъ учитель, Бастилію и ‘lettres de cachet’!
— А убитые графы, священники, женщины,— подумайте!
— А милліоны несчастныхъ крестьянъ, затоптанное въ грязь третье сословіе…
— Ахъ, съ вами спорить нельзя, возмущался учитель.— Вы не получили классическаго образованія. У васъ нтъ историческаго масштаба, такъ сказать, ретроспективнаго взгляда на прошедшее…
Андрей Маркселе молча допивалъ свой стаканъ и уходилъ. Иностранныя слова обращали его въ бгство. Противъ такой учености онъ спорить не могъ. И въ такія минуты онъ мучительне, чмъ когда-либо, чувствовалъ, что куртка его слишкомъ узка въ плечахъ и слишкомъ коротка въ рукавахъ.
У него былъ острый и ясный умъ, но не было знаніи. Пасторъ хотлъ было отправить не по лтамъ развитаго юношу въ реальное училище въ ближайшемъ город, но отецъ Андрея открылъ свой пустой кошель и сказалъ только: ‘Вотъ все, что у меня за душой!’
И вмсто девяти музъ, Андрей сталъ холить девять козъ крестьянина Хлора. При встрчахъ со школьниками, въ кепи и съ ранцами, бдный мечтатель прижималъ ладонь ко рту, кусалъ ее до крови и беззвучно плакалъ.
Андрей пошелъ обычной дорогой неимущаго крестьянина. Пасъ скотъ Хлора, къ которому нанялся въ батраки, доилъ козъ и бережно носилъ молоко на сыроварню, стараясь не пролить ни единой капельки. Въ свободные часы ткалъ. Станокъ его стоялъ въ полу-темномъ подвал, и, съ неизмннымъ усердіемъ гоняя челнокъ по туго натянутой основ, Андрей возносился воображеніемъ и умной своей головой высоко надъ своими односельчанами, далеко за предлы своего села. Если бы мысли его вплелись въ основу, какіе бы узоры появились на ткани. Снжные хребты Альпъ, чудеса морского дна, тихія и бурныя рки, срыя пустыни, многолюдные города: Парижъ, Москва, короли, цыгане, цлая галлерея человческихъ образовъ… И въ юмор и въ краскахъ недостатка бы здсь не было!
Воскресные дни Андрей просиживалъ надъ книгами, которыя прочитывалъ отъ заглавія и до послдняго слова. Въ одинъ годъ онъ проглотилъ сельскую библіотеку, потомъ коммунальную и жадно потянулся дальше: подписался въ ближайшую городскую библіотеку. Читалъ все, что попадалось ему на глаза. Все привлекало его вниманіе: звздное небо, путешествія по Африк, японская война, соціализмъ, Ватиканъ, Сегантини и Беклинъ, туберкулезныя бациллы… Онъ читалъ предсказанія въ старыхъ календаряхъ, благоговйно углублялся въ повствованія о бород Барбароссы и о бород Магомета, о прерафаэлитахъ, читалъ Дарвина, Ибсена, Штрауса о музык будущаго. И удивительне всего было то, что память его удерживала отъ всего этого добрую часть, которую онъ, при случа, показывалъ съ большимъ искусствомъ,— какъ ловкій торговецъ — товаръ лицомъ. Онъ былъ словоохотливъ, и два небольшихъ, живыхъ срыхъ глаза, какъ ласточки, бгавшіе по лицу, сообщали его рчамъ особую убдительность и привлекательность. По воскресеньямъ, когда онъ выгружалъ въ трактир ‘Корона’ свои сокровища, его слушали съ интересомъ и удовольствіемъ. Описывая какую-либо мстность или героя, онъ нердко увлекался, сочинялъ, дополнялъ собственнымъ вымысломъ вычитанное въ книгахъ, убжденію повствовалъ о самыхъ невроятныхъ вещахъ и часто вступалъ въ споры съ пасторомъ и общиннымъ старостой.
Мудрость его, конечно, не являла собою солиднаго сооруженія. воздвигнутаго на крпкомъ каменномъ фундамент. Это была, врне, безпорядочно-нагроможденная куча всякихъ любопытныхъ вещей мстнаго и чужеземнаго произхожденія. Системы не было у Андрея Маркселе. И люди, прошедшіе школу, обладавшіе методомъ, легко сбивали его съ позиціи.
Отецъ Андрея былъ ночнымъ сторожемъ. Это былъ отмнный ночной сторожъ. Никогда не нарушалъ онъ покоя своихъ согражданъ, оттого, что ночью и самъ превкусно спалъ на церковной паперти, или подл трактира, или на лавк передъ общиннымъ правленіемъ. Тревоги онъ за всю свою жизнь ни разу не поднялъ, про пожаръ узнавалъ всегда послдній.
Помню, мы, дти, бились объ закладъ, что не уснемъ до тхъ поръ, пока ночной сторожъ не пройдетъ подъ нашими окнами. Голосъ его, — зимою особенно, — такъ таинственно звучалъ издали и какихъ только мыслей не наввалъ! Я привставалъ на своей кровати, мечтательно глядлъ въ окно, въ которое видлъ облитыя луннымъ свтомъ церковныя стны, снгъ на крышахъ домовъ и сотни зеленоглазыхъ сказокъ. Пснь ночного сторожа удалялась. Я слышалъ еще одинокіе и свтлые звуки и не зналъ уже, снаружи ли, во мн ли плъ этотъ голосъ. Я опять опускалъ голову на подушки и засыпалъ.
Когда Богу угодно было отозвать стараго Маркселе къ себ, на лучшее и боле покойное, быть можетъ, мсто, Андрей попросился на его должность. Просьба его была уважена. Онъ раньше уже замщалъ иногда старика, то есть спалъ на церковной паперти или на лавк передъ волостнымъ правленіемъ. Въ нашей деревн вс должности переходили отъ отца къ сыну — старосты, судьи, учителя, пономаря, хотя бы сынъ его былъ вовсе безголосый, и даже трубочиста, хотя бы сынъ его былъ узкогрудъ и хилъ, и къ занятію этому никакого призванія не чувствовалъ.
Новая должность пришлась Андрею по душ. Его безпокойный, мечтательный, жадно искавшій таинственности духъ испытывалъ великую радость въ этихъ ночныхъ скитаніяхъ по залитымъ луннымъ свтомъ улицамъ. Онъ не засыпалъ больше ночью, но выходилъ далеко за предлы деревни, бродилъ въ рощ, и радовался свтлякамъ въ трав и тихой возн бабочекъ въ кустахъ.
Онъ хотлъ видть съ холма, какою кажется деревня ночью, когда грустно и тихо свтятъ надъ нею звзды, и едва отличишь одинъ отъ другого дома. Крыши сливаются въ одну черную массу, будто скученное стадо коровъ и телятъ. Ясно видна лишь колокольня, широкая крыша ‘Короны’, огромная липа на кладбищ и холодно-сверкающій прудъ.
Когда изъ-за тучъ выглядывалъ мсяцъ,— по крышамъ разливалось блдное золото, и блескъ стеколъ въ готическихъ окнахъ церкви спорилъ съ блескомъ окошекъ въ крестьянскихъ домикахъ, гладкихъ срыхъ крышъ и ивовыхъ листьевъ надъ ручьемъ. Одна половина улицы лежала въ глубокой тни, обрисовывавшей контуры домовъ и крышъ, а другая половина залита была золотистымъ сіяніемъ. Вода въ ручь глубоко и неслышно бжала межъ травъ. Но громко звучали въ водопроводныхъ трубахъ неутомимыя горныя воды, вливавшіяся въ каменный бассейнъ. Звучало это, какъ безпрерывное тріо — двухъ двичьихъ и одного отроческаго голоса. Втеръ то приближалъ, то глушилъ шумъ рки, катившейся въ ущельи, далеко подъ селомъ. Время-отъ-времени медлительно и торжественно плылъ колокольный звонъ, и разъ за всю долгую ночь доносился изъ дали шумъ курьерскаго позда, будто быстрая, рзкая, барабанная дробь, и опять наступала тишина, и тогда лишь чувствовалось ясно, какъ далеки были міру и шуму жизни люди, жившіе въ этой глуши.
Андрей много думалъ и мечталъ въ такія ночи. Онъ бесдовалъ съ предками на кладбищ и съ рыцарями изъ стараго замка, убогія развалины котораго стояли на холм. И здсь душа его черпала силу и отвагу для великихъ словъ, которыя онъ металъ въ безцвтные, унылые дни.
Въ три часа онъ возвращался домой съ сосновыми иглами въ волосахъ, и смолой на рукавахъ. Спалъ до восьми, иногда до двнадцати часовъ, готовилъ себ самъ свой холостяцкій обдъ, съ часокъ переговаривался изъ своего окна черезъ улицу съ сосдями и курилъ трубку. Потомъ читалъ немного, ткалъ и, напившись кофе, опять ложился спать. Около десяти часовъ онъ уходилъ на обычные свои посты съ бодростью и любопытствомъ астронома, поднимающагося на свою обсерваторію съ надеждой въ эту ночь, наврно, открыть свтило первой или, по меньшей мр, второй величины.
Все, что Андрей открывалъ и узнавалъ въ теченіе недли, въ воскресенье становилось достояніемъ всей деревни. Онъ выгружалъ несмтное количество сказокъ и легендъ и съ такой обстоятельностью разсказывалъ исторіи про старыхъ владтелей замка, будто вычиталъ ихъ въ мемуарахъ. Онъ рисовалъ своимъ слушателямъ краски лунной ночи, описывалъ жизнь ночныхъ птицъ, полуночные звуки и призрачный обликъ спящей деревни. Описывалъ съ такимъ одушевленіемъ, что увлеченные слушатели завидовали и должности ночного сторожа, и его воображенію, извлекавшему столько чудесъ изъ этой должности.
Но только въ дни выборовъ всякъ, кто не былъ слпъ и глухъ, сознавалъ какого разумнаго, созрвшаго въ ночныхъ скитаніяхъ гражданина представлялъ собою Андрей Маркселе. Онъ одинъ отваживался выступать со своими мнніями изъ плотнаго круга покорной толпы противъ сильныхъ міра. Когда староста вносилъ какое-либо предложеніе, члены общиннаго совта всегда кивали головами: ‘Правильно!’ — ‘Присоединяюсь!’—‘Согласны!’
Когда съ предсдательскаго мста раздавалось: ‘Предлагаю почтеннымъ гражданамъ’…— обыкновенный крестьянинъ и слова вставить не ршался.
Иной считалъ себя слишкомъ глупымъ, другой молчалъ изъ врожденной робости. Третій боялся, что не найдетъ нужныхъ словъ и подходящихъ выраженій. И такимъ образомъ утверждены были новые налоги, новое расположеніе мстъ въ церкви, ремонтъ церкви и постройка новой печи у пастора, который всегда зябъ, въ дйствительности же не пасторъ, а кухарка его настаивала на новой печи, такъ какъ въ старой печи подъ покривился, и ея великолпные пироги выходили на одной сторон слишкомъ жирными, на другой — слишкомъ сухими. Прихожане, были ли они довольны или недовольны, отвчали неизмннымъ молчаливымъ согласіемъ, и каждое предложеніе проводилось.
Староста провелъ подушную подать, воспротивился покупк новаго насоса, а новую улицу провелъ какъ разъ мимо своихъ полей. Каменную ограду онъ поручилъ возвести своему двоюродному брату, который въ этомъ дл ничего не смыслилъ. Нсколько человкъ, которыхъ подмывало возразить и то и другое, лишь теребили носовые платки, понюхивали табакъ, звякали ключами, и щипали другъ друга исподтишка, когда слишкомъ уже повышались подати, или когда общественныя работы распредлялись уже совсмъ по-родственному. Но этимъ и ограничивалось все ихъ геройство. А вечеромъ звенли стаканами въ ‘Корон’ и стучали кулаками по столу.
Андрей Маркселе былъ не таковъ, онъ обладалъ отвагой сопротивленія, божественнымъ залогомъ свободы. Протретъ, бывало, указательнымъ пальцемъ свои срые глаза, словно затмъ, чтобы видть ясне и начнетъ: ‘Г-нъ предсдатель, гг. односельчане’… И все выскажетъ, что не понравилось ему. Говорилъ онъ нсколько глухимъ, ровнымъ голосомъ. Но рчь его звучала явственно, и слово слдовало одно за другимъ, какъ удары маятника.
Если во время выборовъ начиналась комедія отказовъ, выраженій благодарности, Андрей никогда не упускалъ случая метнуть веселую шутку. А однажды, когда староста, по обыкновенію, заявилъ, что никоимъ образомъ не можетъ вновь принять на себя должность, что онъ старъ, усталъ и желалъ бы имть боле достойнаго преемника, и благодаритъ — тутъ въ голос его дрогнула слеза — за пятидесятилтнее довріе милыхъ и дорогихъ его сердцу гражданъ, когда онъ сказалъ это и опустился на свое мсто, въ увренности, что единодушно и вновь будетъ избранъ, тогда у Андрея хватило смлости взять слова его въ серьезъ и поднять палецъ.
— Слово за ночнымъ сторожемъ, Андреемъ Маркселе…
Андрей вынулъ изо рта цвтокъ герани, скрестилъ руки на груди и началъ:
— Г-нъ предсдатель, гг. односельчане! Староста заявилъ, что не можетъ больше вдать дла нашей общины. И я вполн понимаю почтеннаго нашего старосту… Ему восемьдесятъ лтъ…
— Восемьдесятъ два!— вставилъ кто-то.
— Даже восемьдесятъ два! Въ такомъ возраст, господа, онъ вполн заслуживаетъ желаннаго отдыха…
— Otium cum dignitate!— добавилъ пасторъ, любившій пощеголять при случа латинскими словами.
— Конечно! Иной слишкомъ старъ для общественной должности, какъ иной слишкомъ молодъ. Слава человку умющему уйти во-время!— За словомъ дло!— продолжалъ Андрей Маркселе.— Староста ршительно заявилъ, что не желаетъ быть вновь избраннымъ. Неужели мы все-таки выберемъ его, вопреки его желанію? Разв это не равносильно будетъ тому, какъ если бы мы отвтили:
— Г-нъ староста, правда вы все это говорили, но мы вамъ не вримъ, наоборотъ, мы понимаемъ, что вамъ очень даже хочется быть избраннымъ вновь. Это вы шутки шутили. Мы опять выбираемъ васъ и вы забудете, что передъ тмъ говорили, и, продлавъ церемонію колебаній и отказовъ, вновь изъявите свое согласіе. Нтъ, на такое дурачество нашъ убленный сдинами староста не способенъ. Разъ онъ говоритъ — не могу, стало быть — онъ не можетъ. Мы свободные граждане! (Безъ этой фразы Андрей не произносилъ ни одной рчи). У насъ столько же королей, сколько головъ. Позоръ былъ бы, если бы у насъ не нашлось достойнаго преемника нашему достойному старост. Вотъ, напримръ, у хозяина ‘Короны’ племянникъ есть. Сейчасъ онъ у него и живетъ. Онъ знаетъ людей, знаетъ жизнь. Мальчикомъ онъ бгалъ съ нами босикомъ, и воровалъ вмст съ нами яблоки изъ пасторскаго сада, когда г-нъ пасторъ бывалъ въ бан. Онъ живетъ въ сел же, и каждый легко можетъ его найти, а при случа и распить бутылочку, другую. Онъ богатъ, стало быть, не нуждается въ экстренныхъ на канцелярскіе расходы. У него отличный почеркъ, стало быть, можно будетъ разбирать дловыя бумаги. У него хорошая, открытая душа. Если и возьметъ согршившаго за чубъ — боли ему не сдлаетъ. Вихры цлы будутъ. Коротко говоря, я предлагаю кандидатомъ на должность старосты Августа Брона изъ ‘Короны’.
Андрей слъ на свое мсто и вновь взялъ въ ротъ цвтокъ герани.
Рчь эта произнесена была 2-го мая 1889 г. и произвела такое же впечатлніе, какъ знаменитая рчь великаго Мирабо ровно сто лтъ назадъ, 2-го сентября 1789 г. Мсяцы разные, но геніи одинаковы. Бронъ, двадцатишести-лтній Бронъ, только что окончившій юридическій факультетъ и жившій у своего дяди въ ожиданіи должности въ город,— Бронъ выбранъ былъ 600-ми голосовъ противъ двадцати и одного воздержавшагося отъ голосованія, очевидно, принадлежавшаго пастору, оттого что Бронъ читалъ Толстого и рекомендовалъ гимназистамъ изучать Гёте.
Съ тхъ поръ комедія отказовъ и благодарностей во время выборовъ больше не разыгрывалась. Старый звонарь, полуслпой фельдфебель, ведшій метрическія книги и желчный пономарь, даже эти, съ отвагой отчаянія, стояли съ тхъ поръ на своихъ постахъ. Бывало, на каждомъ собраніи церковнаго совта церковный сторожъ вытаскивалъ изъ кармана ключи, театрально звенлъ ими и кричалъ: ‘Спасибо скажу тому, кто освободитъ меня отъ нихъ’… Но его всегда утверждали, оттого что никто такъ искусно не убиралъ церковь въ праздничные дни, никто такъ усердно не смахивалъ пыль со скамеекъ и не зажигалъ такъ быстро свчей. Но онъ и на эти свои преимущества не полагался. Забаллотированный староста послужилъ для всхъ предостереженіемъ.
Въ тотъ побдный день Андрею казалось, что куртка его сдлалась шире въ плечахъ и рукава стали длинне. Онъ былъ счастливе Прометея. Онъ принесъ свтъ народной свободы съ алтаря отечества и бросилъ его въ среду своихъ согражданъ. И Юпитеръ не наказалъ его.
Или?
Да, когда очарованіе остроумной рчи потускнло отъ времени, старйшіе обыватели, собравшись какъ-то, завели межъ собою рчь о томъ, что со старостой поступили несправедливо. Пятьдесятъ одинъ годъ держалъ онъ бразды правленія въ своихъ рукахъ, не выпуская ихъ въ самые тяжелые дни, которые переживала община. Три французскихъ строя смнились за это время, церковь отдлилась отъ государства, нсколько княжествъ были упразднены, турецкій флотъ разбитъ, Парижъ былъ взятъ, а Лахвейлеръ оставался цлымъ и невредимымъ.
И это была заслуга старосты Маркуса. Надо было оказать ему честь и еще разъ выбрать его. Молодой староста это прямо несчастье. Вс Броны — люди безпокойные. А этотъ молодой, заносчивый студентъ королемъ себя держитъ. Лахвейлеру не миновать возмездія рока за нарушеніе освященныхъ годами обычаевъ.
У стараго старосты было много племянниковъ на сел. Одни были его должниками, другіе занимали разныя мста на его угодьяхъ. Число недовольныхъ росло. ‘Корону’ посщали значительно меньше, и каждое постановленіе новаго, нсколько настойчиваго, ршительнаго старосты рзко осуждалось. Когда пошли слухи о томъ, что онъ намренъ установить налогъ на собакъ, поднялся настоящій ропотъ, и Богъ всть, до чего бы могло дойти, если бы молодой староста не послдовалъ разумному совту своего дяди, хозяина ‘Короны’, и еще предъ осеннимъ собраніемъ не сложилъ бы съ себя обязанностей старосты для боле почетной и боле выгодной должности въ город. Вс вздохнули съ облегченіемъ и славословили молодого юриста, который, благодаря своимъ талантамъ и положенію въ город, могъ больше вліять на положеніе длъ въ родномъ сел, чмъ оставаясь тамъ собственной особой.
Когда старый староста опять водворенъ былъ на свое почетное мсто и за это выкатилъ своимъ односельчанамъ четыре боченка пива да еще выдалъ по булк и сосиск на каждаго голосовавшаго, Андрей Маркселе опять почувствовалъ свои узкія плечи и короткіе рукава. Сосиску свою онъ, однако, сълъ и выпилъ четыре кружки пива.
Къ концу пирушки староста подозвалъ его къ себ и спросилъ, не найдется ли у него нсколько свободнаго времени. Надо переплесть дв-три служебныхъ книги. Андрей Маркселе еще въ дтств обучился этому пріятному искусству. Не безъ сердечнаго трепета пошелъ онъ въ домъ старосты. Но старикъ и словомъ не намекнулъ на прошедшее. Напротивъ, былъ съ нимъ очень вжливъ и привтливъ. Съ большимъ интересомъ слдилъ, какъ Маркселе укладывалъ въ переплетъ листомъ къ листу груду бумагъ. И чмъ милостиве разговаривалъ староста, тмъ уступчиве и угодливе отвчалъ ночной сторожъ. Его политическая совсть возмущалась противъ этого превращенія, но тщетно. И когда по окончаніи работы староста сунулъ ему въ руку золотую монету, Андрей въ первое мгновеніе чуть было не приложился къ дряхлой, старческой рук. Но опомнился во-время, и только низко поклонился. Ему не часто приходилось держать золото въ своихъ рукахъ. Люди, расточавшіе золото, казались ему отмченными, особенными людьми. Но, вернувшись къ себ домой, онъ съ яростью швырнулъ золотую монету подъ столъ и проклиналъ свою совсть, такъ легко поддавшуюся на подкупъ. Лишь недли дв спустя, когда у него гроша въ карман не было, и голодъ сталъ одолвать, онъ нагнулся, пошарилъ подъ столомъ и подобралъ монету. Когда люди гнутся, платье всегда жметъ въ ворот и плечахъ. Можно представить себ, каково было въ т минуты ночному сторожу въ его тсной куртк.
Съ той поры Андрей Маркселе, пресыщенный до тошноты мстной деревенской политикой, ушелъ всецло въ политику большихъ государствъ, подобно разочарованному министру внутреннихъ длъ, переходящему въ министерство иностранныхъ длъ. И не было такой большой страны, которой Андрей Маркселе не обозрвалъ бы своимъ государственнымъ умомъ, не было столь могучаго монарха, дятельность котораго не подвергалась бы самой строгой его критик. Онъ говорилъ о безобразіяхъ, совершающихся въ Австріи, о щегольств въ германской арміи и зло острилъ надъ расходами швейцарскаго правительства на военныя укрпленія. ‘Наши военныя потуги, говорилъ онъ — напоминаютъ ребенка, тянущагося на цыпочкахъ въ разговор со взрослыми’.
То, что онъ при каждой забастовк ополчался противъ хозяевъ и громилъ капиталъ, — никого не удивляло. Это многіе лахвейлерцы длали. Но когда онъ во время англобургской войны сталъ на сторону англичанъ — вс изумились. Спорить съ нимъ, однако, никто не ршался. У него одного больше было доводовъ въ пользу своего мннія, чмъ у всхъ его противниковъ, вмст взятыхъ.
Я былъ тогда еще безусый, мало смыслившій, но всмъ увлекавшійся гимназистъ
— Андрей, — спросилъ я его однажды, отчего вы за англичанъ стоите?..
— Я стою за равенство людей, стало быть, и за равенство народовъ… Понимаешь?..
— Понимаю, но…
— А буры это народецъ, у котораго свило себ гнздо величайшее неравенство… Нсколько гражданъ самовластно хозяйничали надъ страной. Иностранцы были безправны, негры порабощены. Долой преимущества! Бурамъ бы еще Бога благодарить, что пришли англичане, а не русскіе или французы, чтобы срзать имъ бороды. Эти-то съ бородой и часть головы бы прихватили. Англичане, конечно тоже не праведники, но изъ всхъ колонизаторовъ это все же люди, наиболе уважающіе чужую свободу.
Тогда-то вотъ я и попросилъ ночного сторожа взять меня какъ-нибудь на ночной дозоръ. Я давно уже объ этомъ мечталъ.
Андрей что-то буркнулъ.
— Можно?— вкрадчиво повторилъ я.
— Ладно. Ложись спать въ пять часовъ и разбуди меня въ половин десятаго.
— Быть по сему!— ликующе воскликнулъ я.
Спать я, конечно, не ложился и уже въ девять часовъ стоялъ передъ маленькимъ домикомъ ночного сторожа.
— Чертенокъ, не терпится!— ворчалъ Андрей, потягиваясь въ своей кровати такъ, что ставни трещали.— Ну, уже разъ ты здсь, войди, зажги лампу.
Я покорно зажегъ лампу.
— А теперь вытащи изъ печи кофе… да не тамъ… не тамъ… въ духовой…
Я обернулъ руку носовымъ платкомъ и вытащилъ изъ печки горячій кувшинъ. Пока Андрей натягивалъ штаны и съ усиліемъ застегивалъ свой пестрый жилетъ, я налилъ кофейной гущи въ дв чашки, одну безъ ручки, другую — съ откушеннымъ краемъ. Затмъ положилъ сахару въ об чашки, за этой возней, я могъ длать видъ, что не слышу вздоховъ Маркселе, втискивавшаго руки въ тсную куртку. Такъ стоналъ, вроятно, и Прометей, когда Кратъ и Віантъ съ ненавистнымъ Гефестомъ надвали на него желзныя оковы. Но мученія его дошли, наконецъ, какъ мн казалось, до предла человческаго терпнія, я сочувственно сказалъ:
— Тсна вамъ ваша куртка, Маркселе!
— Какъ разъ по мн!— задыхаясь, отвтилъ онъ.
Мы, молча, стоя подл столика, выпили по чашк кофе и ушли въ таинственную ночь.
Былъ конецъ февраля. Дулъ легкій, теплый, почти влажный втеръ. Безчисленныя свтлыя тучи бжали съ юга на сверъ. Меньшія неслись быстрй, большія — медленнй, заслоняя и обгоняя другъ друга. Изъ-за нихъ выглядывали пятна по-ночному синяго, яснаго неба свтились маленькія блдныя звзды. Но свтились неувренно и робко мерцали, какъ огонекъ въ потайномъ фонарик Андрея, вздрагивающій подъ налетами втра. На запад подъ пластомъ тучъ плылъ мсяцъ. Незримый, онъ ярко освщалъ изнутри тучи, плывшія къ средин неба. Въ ночномъ воздух уже чувствовалось весеннее томленіе, угадывалось уже біеніе многихъ весеннихъ жизней, слышался уже терпкій запахъ подснжниковъ и мягкій ароматъ фіалокъ.
Деревня спала. Ни звука ни откуда. Лишь изъ пасторскаго дома доносились хриплые удары маятника. Пасторъ страдалъ одышкой и спалъ всегда при открытыхъ окнахъ. За потными, оплетенными проволокой церковными окнами мерцала неугасимая лампа. Изъ кабинета пастора улыбался огонекъ. И что-то серьезное, почти строгое было въ этомъ тихомъ свт. За спущенными занавсками мрно двигалась человческая тнь.
— Проповдь готовитъ, — пояснилъ Андрей и, подмигнувъ вразумительно добавилъ:
— Проповдовать, въ сущности, вдь такъ легко… Мн-то не нужно было бы такъ метаться, чтобы сочинить рчь…
Тнь задвигалась быстре, быстре, мелькая мимо колыхавшейся занавски. Цицеронъ, очевидно, гнался за ускользавшей отъ него мыслью.
Мы оба разсмялись. Но въ смх нашемъ ничего непочтительнаго не было. Лахвейлерцы любили своего пастора.
Мы шли вдоль ограды кладбища. Сухіе кусты шуршали на могилахъ. Порою вздрагивала и звенла плохо прившенная къ кресту металлическая дощечка. Стояла по истин могильная тишина. Мстами что-то поблескивало во мрак,— не то мдная пуговка, не то позолоченая надпись или жестяной внокъ, обвивавшій крестъ. Могилы казались мн такими узкими, длинными, и казалось мн также, будто я явственно вижу покоящіяся подъ ними узкія, длинныя тла.
Дтскія могилки подальше. Ихъ не видно съ улицы. Будь он поближе, я уловилъ бы, быть можетъ, изъ того міра привтъ двухъ моихъ милыхъ сестеръ… Но въ третьемъ отъ улицы ряду я вижу самую дорогую мн могилу: могилу моей матери.
Чувствую, какъ сердце мое учащенне бьется при вид ея и слышу тихій голосъ: ‘Вальтеръ, какъ поживаешь безъ меня? Все-ли благополучно?..’
Тогда у меня застилаются влагой глаза, я прижимаю руку къ сердцу, чтобы унять его.
— Что съ тобой, братъ?— спрашиваетъ меня ночной сторожъ.
— Ничего… ничего…— беззвучно отвтилъ я.
— Въ сущности о живыхъ бы молиться надо, прошепталъ Андрей.
Мы шли тихо, безъ шума, едва касаясь земли. Мирно и тихо дышала она кругомъ, и жуть ночного кладбища быстро развялась. Чмъ дольше я смотрлъ на него, тмъ ближе и родне оно было мн. И казалось мн оно огромной спальней, гд на каждомъ лож кто-то отдыхалъ отъ тягостей дня, и у дверей и оконъ бодрствовали безмолвные духи и оберегали міръ почившихъ людей.
Меня вывелъ изъ моего раздумья непріятный скрипъ заводнаго ключа. Мы стояли передъ домомъ старосты, куда привезли незадолго до того проврочные часы, заводившіеся въ одиннадцать и въ три часа ночи. Большой домъ стоялъ въ тни окружавшихъ его зданій. Ставни, окна были открыты, и на втру тихо звенла оконная форточка. Если бы не плотный мракъ, можно было бы видть комнаты — такъ низки были окна. Постукивала едва закрытая входная дверь, ведшая прямо на кухню. Бездтный староста ровно въ восемь часовъ отправлялся на покой со своей сдой женой и прислугою.
Въ Лахвейлер двери не запирались ни на ключи, ни на засовы.
Маркусъ Эбешеръ говорилъ: ‘Если я не могу спать при открытыхъ окнахъ и дверяхъ, то и старостой быть не могу’.
Это былъ исполинскаго сложенія мужчина, внушавшій страхъ и почтеніе къ своей особ, и онъ отлично зналъ, что ни воръ, ни бродяга не отважатся забраться къ нему.
Мы подходили къ окраин деревни. Изъ хлва доносилось фырканіе коровы, безпокойно тершей голову о деревянную стнку и рывшей землю копытами. Изъ послдняго домика свтилъ въ поле огонекъ. И здсь тоже окна были раскрыты. Андрей Маркселе подошелъ къ косяку, хотлъ что-то сказать, но тихій четкій голосъ предупредилъ его:
— Это вы, Маркселе?..
Извнутри выплылъ шопотъ, шорохъ набитаго сномъ матраца…
— Я, тетенька Катерина… Каково вамъ сегодня?..
— Спасибо, родной… Знобитъ все…
— Кто подл васъ нынче?— продолжалъ Андрей.
— Агнеса Бронъ.
Меня словно теплой волной обдало.
Этой двушкой меня дразнили прежде школьные товарищи, а теперь дразднило собственное сердце.
— Молодецъ двочка!— бросилъ Андрей въ окно.
Я готовъ былъ на шею ему броситься за эти слова.
Изъ комнаты опять донесся шопотъ. И о чемъ это он говорили?
— Дяденька Андрей,— тихо попросилъ я,— спросите, хорошо ли она ходитъ за больной?
— А стряпать-то Агнеса не уметъ!— сказалъ Андрей.
— Какъ не уметъ!— отозвалась Катерина.— И кофе и овсяный супъ — все уметъ…
— Спроси, лучше ли она Берты Валломеръ хозяйничаетъ?— шепнулъ я опять Андрею.
— А та… другая… Какъ ее. зовутъ? крикнулъ Андрей.
— Лахманова Тереза?
— Нтъ, не она…
— Берта Валломеръ?
— Эта-то, врно, ловчй по хозяйству…
— Ну, куда ей… Агнеса гораздо лучше справляется…
Кто-то хихикнулъ въ темной комнат.
— У нея ни разу еще молоко не ушло, — продолжала больная.— Глупенькая!— добавила она тише, обращаясь, очевидно, къ Агнес.— Оставь! Коли правда — надо сказать.
Я блаженствовалъ… Да, да, Агнеса! Равной ей нтъ во всемъ мір. Солнце и мсяцъ не видли подобнаго ей существа.
— Не подойдетъ ли она къ окошку?— тихо сказалъ я.
— Довольно! Довольно! Ты совсмъ ошаллъ, братъ!— Маркселе насмшливо и ласково взглянулъ на меня.— Пострлъ!
— Съ кмъ вы разговариваете, Андрей?— спросила больная.— Вы не одинъ?
— Вальтеръ, учительскій сынокъ, со мной. Захотлось пареньку на ночь поглядть.
— Здравствуй, Вальтеръ!— задребезжалъ опять голосъ Катерины.— И чего только этимъ гимназистамъ въ голову не придетъ! Господи милосердный, что за народъ!
— Здравствуйте, Катерина!— едва слышно проговорилъ я.
— Кому спится, тому спать надобно,— сказала больная.— Вотъ теб мой сказъ.
— И я то же говорю… подтвердилъ Андрей.
Но я блаженствовалъ. Агнеса тоже не спала. И какъ хорошо было, что мы оба бодрствовали одну и ту же ночь и оба знали это другъ о друг…
Мы скоро вышли полевой тропинкой на холмъ, сли на склон, и молча смотрли на лежавшія подъ нами поля. Лишь здсь, наверху, я вполн почувствовалъ тишину этой ночи. Волненіе тучъ въ неб, мерцаніе звздъ, вся эта могучая надземная жизнь совершалась въ такомъ глубокомъ беззвучьи, что все казалось сномъ. Деревня, со своими тсно жавшимися другъ къ другу домами, скучившимися, будто напуганное стадо коровъ, лежала въ однотонномъ полумрак. Тамъ, гд поднималось высокое дерево, тополь или липа, тамъ толпилось нсколько домовъ. Лишь немногіе храбро стояли особнякомъ. Домъ старосты, церковный дворъ — эти увренно глядли на вс четыре стороны и не жались къ чужимъ плечамъ. Но дома сапожника, щеточника, даже учителя, съ трудомъ пробивавшагося на свое крохотное жалованье и новогоднія подношенія отъ учениковъ, дальше лачуга прачки Бобетты Бейнеръ, покосившійся, облупившійся сарайчикъ и женская богадльня, словомъ — вс дома, не вмщавшіе начальства или пасторской мудрости, не могли не поддерживать другъ друга…
Тамъ, гд кончается деревня и уже сливаются съ далью полевыя дорожки, еще разсяно нсколько одинокихъ домиковъ. Но они не производятъ впечатлнія отважныхъ форпостовъ, а скоре боязливыхъ, слабыхъ дтей, безпомощно застрявшихъ на полпути къ матери. Въ робости своей они зажигаютъ лампочку, оставляютъ пса за дверьми, посыпаютъ подоконники стекляными осколками.
А тамъ гаснетъ и этотъ блдный слдъ человческой жизни. Большая темная равнина стелется темне въ мстахъ, гд растетъ лсъ, свтле, гд земля идетъ отлого къ горизонту.
Обыкновенно съ этого холма міръ представлялся мн безконечно великимъ. Въ этотъ вечеръ онъ казался мн маленькимъ до жалости. Отчего? Вроятно, оттого, что онъ спалъ, а во сн и великанъ отъ комара не отличается. Оба одинаково безсильны и беззащитны.
Я испуганно вздрогнулъ вдругъ. За нами будто камень бросилъ кто-то…
— Это стны всегда тутъ осыпаются…— успокоилъ меня ночной сторожъ и показалъ на развалины замка, шагахъ въ двадцати отъ насъ.
Андрей опять перевелъ свои быстрые глаза на стлавшуюся подъ нами мстность. Лицо его было оживлено. Густые, черные волосы, нечесанными длинными прядями падавшіе на оттопыренные уши и высокій круглый лобъ, разввались на втру, глаза блестли, тонкій прямой носъ дрожалъ, какъ жгучій хоботокъ, и сухія губы двигались, двигались, будто онъ велъ беззвучную, внутреннюю бесду…
— О чемъ вы думаете сейчасъ?— спросилъ я.
— Все объ одномъ и томъ же…— раздраженно отвтилъ онъ.
— Скажите!— попросилъ я и взялъ его большую костлявую руку въ мои теплыя полудтскія руки.— Скажите, дяденька, сейчасъ скажите. Я вижу, это что-то интересное… Сейчасъ же скажите, или я уйду…
— Скатертью дорога!— сказалъ онъ, крпко удерживая мою руку.
— Дяденька, скажите!— вкрадчиво повторилъ я.— Мы вдь съ вами одинаково думаемъ.
Этимъ я подкупилъ его.
— Я считалъ крыши… Ихъ больше ста… Куда больше… понимаешь?
Я утвердительно кивнулъ головой, хотя ничего ровно не понялъ. Но я привыкъ уже къ страннымъ и неожиданнымъ предисловіямъ Андрея Маркселе.
— Подъ каждой крышей спятъ четверо-пятеро человкъ, а то и больше. Съ закрытыми глазами устало вытянувъ тло, со свсившимися съ кровати руками. Вс они похожи теперь другъ на друга: староста, пасторъ, хозяинъ ‘Короны’, Валломеръ, его батракъ, сыроваръ, бдная Гертруда въ прядильн, учитель, твой товарищъ Яковъ и малышъ у бочара, котораго вчера окрестили. Вс будто мертвые, и таково оно во всемъ мір сейчасъ.
— Да, да — повторилъ я, пораженный мыслью о томъ, что мой гордый другъ Яковъ и богатый крестьянскій сынъ Теодоръ Валломеръ такъ же слабы и безпомощны въ этотъ мигъ, какъ однодневный ребенокъ, и съ безотчетнымъ чувствомъ превосходства добавилъ:— да, это правда, Андрей.
— Изо дня въ день Господь Богъ убждаетъ людей, что вс они, въ сущности, равны. Слетитъ сонъ, и властелинъ и нищій, оба — только люди, отличающіеся другъ отъ друга лишь ростомъ да цвтомъ волосъ.
— Врно, это врно!— подтвердилъ я, пытливо глядя въ смуглое, желтоватое лицо Андрея. Я хотлъ понять, вычиталъ ли онъ это изъ книгъ, или это собственныя его слова, и ршилъ про себя: нтъ, это у него свое… Этого въ книгахъ не вычитать.
— И я спрашиваю себя,— продолжалъ Андрей:— неужели такое ясное доказательство не могло немного образумить человчество, хотя бы настолько, чтобы люди маленькіе не гнули спинъ, а сильные міра не задирали бы носовъ?..
Андрей сорвалъ сухой стебель и провелъ имъ по своимъ желтовато-чернымъ отъ жеванія табаку зубамъ.
Его замчаніе понравилось мн. Я быстро кивнулъ головой и крпче сжалъ его руку. Все новое, и въ чемъ мн чувствовалось дыханіе мятежа, влекло и волновало меня.
— А потомъ еще я спрашиваю себя: вотъ лежатъ люди и вс — нули… А встаютъ утромъ, и оттого, что больше у одного шелка, у другого денегъ, извстности, и еще чего-то, извн прилпившагося къ нимъ, оттого не хотятъ они быть, какъ другіе, единицами, а непремнно двойками, тройками, восьмерками, девятками… И, мало того, имъ надо еще, чтобы другіе оставались нулями и бгали за ними, какъ собаки, и изъ какой-нибудь единицы длали бы десять, тысячу, сто тысячъ. Теперь они лежатъ вс плашмя на своихъ матрацахъ, а завтра одинъ будетъ глядть на другого сверху внизъ, какъ будто человчество все размщено на лстниц, и мы на самомъ низу, конечно… Какой-нибудь ночной сторожъ… Да вдь это всего только ночной сторожъ, чортъ побери!
Андрей гнвно вырвалъ цлый пукъ травы.
— О, какъ вы хорошо говорите!— восторженно воскликнулъ я, и еще крпче пожалъ его руку. Мн было шестнадцать лтъ, но я не могъ хвалить, не лаская, какъ ребенокъ, и осуждать не могъ, не оскорбляя.
— Нравится?— самодовольно спросилъ Андрей.
— Еще бы!— подхватилъ я.
— Потомъ еще я спрашиваю себя,— продолжалъ Маркселе, срывая сухіе стебли,— отчего, напримръ, судьею можетъ быть лишь богатый, видный человкъ, какъ хозяинъ ‘Короны’, а ночнымъ сторожемъ — лишь бднякъ, какъ Андрей Маркселе?… Неужели староста не можетъ вырости подъ косой крышей щеточника? И неужели деревенскій богатей въ род Валломера — не въ обиду ему будь сказано — слишкомъ уменъ для того, чтобы длать ночной обходъ съ фонаремъ?.. Эхъ, Вальтеръ, въ мозги бы ихъ ночного сторожа съ этимъ самымъ фонаремъ поставить надо, — ужъ больно темно тамъ… Не правъ ли я?— добавилъ онъ и разсмялся, услыхавъ, что и я смюсь.
— Ты вотъ въ город живешь и учишься,— началъ онъ опять.— Хорошо. У тебя деньги отъ матери остались, да и голова на плечахъ. Но и я не лыкомъ шитъ. А не позоръ ли? Оттого, что богатство мое въ голов, а не въ мошн, я и учиться не могъ. Будь оно иначе, я былъ бы сейчасъ докторомъ, или адвокатомъ. А такъ вотъ въ ночные сторожа вышелъ — и только.
Онъ разсмялся неестественно-веселымъ смхомъ, отъ котораго меня рзнуло по сердцу.
— Нтъ, нтъ, не говорите этого!— горячо воскликнулъ я.— Вы куда выше своего положенія. Отъ васъ многому поучиться можно!
— Вздоръ ты мелешь!— сказалъ онъ и недоврчиво взглянулъ на меня.
— Святую правду вамъ говорю!
Андрей улыбнулся и радостно пожалъ мою руку. Онъ упивался, казалось, блаженнымъ чувствомъ, которое вызвали въ немъ мои слова. Но вслдъ затмъ опять хмуро покачалъ густоволосой головой.
— Нтъ, нтъ, Вальтеръ, это днемъ еще можетъ сойти. Но ночью, когда звзды все слышатъ, лгать не надо. Нтъ, нтъ, дуракъ я — и все! Ничего я не знаю. Начитался всякой всячины, а разобраться въ этомъ, связать во что-либо одно — не могу. Разное знаю, о разномъ думаю, а все неясно, нестройно отъ начала и до конца.
Онъ говорилъ такъ откровенно, съ такой печальной искренностью, что мн казалось пошлостью возражать ему.
— Если я одинъ изъ этихъ домовъ, скажемъ, втащу сюда, наверхъ, другой — помщу на берегу рки, и такъ вотъ разсю ихъ, дома-то вс цлы останутся, а села не будетъ. Понимаешь, братъ? Все дло въ стро, въ лад. Хочу связать въ одно все, чего нахватался изъ книгъ. И ничего не выходитъ. Правилъ вашихъ, законовъ не знаю. Школы нтъ у меня, Вальтеръ, школы нтъ!..
Онъ поднялъ воротникъ своего пиджака: его знобило. Потомъ устало опустилъ руки на колни. Онъ казался почти больнымъ въ этотъ мигъ.
У меня духу не хватило слово вымолвить.
— Вотъ, видишь, Вальтеръ, чувствую, напримръ, что въ смысл политическомъ не такъ обстоитъ у насъ, какъ должно бы быть. Задыхается село наше въ спертомъ воздух. Вс ходы, черезъ которые могло бы проникнуть свжее дыханіе, тщательно затыкаются. Маленькіе люди попрежнему гнутъ спины передъ сильными. Люди имущіе по родственному стоятъ другъ за друга. Людей создаютъ деньги и положеніе родителей. Бдный мальчикъ, хоть родись онъ геніемъ, народнымъ пастыремъ, пасетъ всего-то козъ да овецъ. Нехорошо это. И, наврно, неугодно Богу. Иначе бы все должно быть.
Маркселе возбужденно вытянулъ руки впередъ. Голосъ его дрожалъ. Слезы звучали въ немъ. Прометей дернулъ цпями.
— Безъ тяжелой мошны самому расталантливому юнош въ гимназію не попасть. Потянется, на смхъ поднимутъ — онъ въ ушахъ у меня звенитъ, этотъ смхъ. А люди бдные, у которыхъ тоже сыновья, громче всхъ вопятъ… Высоко тянется молодежь наша — подумать! Равенства и справедливости ей захотлось!
— Вообще-то оно такъ, — робко вставилъ я.— Но были и бдные мальчики, которые далеко пошли. Матвй Шиннеръ, напримръ, маленькій Ньютонъ, Шиллеръ и другіе.
— Вообще-то оно такъ…— передразнилъ меня Андрей.— Но именно вообще-то оно и не должно быть такъ, а только какъ исключеніе. И потомъ, чего они не вытерпли, пока на дорогу выбились? Разв не отравили имъ люди лучшіе годы? Испортили желудки голоданіемъ, скверной пищей, а теперь избытокъ. На что онъ имъ, коль желудокъ не варитъ? И потомъ, Вальтеръ, то были немногіе великаны. У нихъ воля была, отвага, они могли горами двигать. Мы, деревенскія дти,— не великаны. Можно имть большой талантъ и ни капли отваги. Талантъ робокъ, оттого онъ и подчиняется сильному, грубому міру. Тачаетъ сапоги, пасетъ коровъ, оттого что денегъ нтъ у него на ученіе. А люди глядятъ и пальцемъ о палецъ не ударятъ, чтобы измнить это! Тьфу на этакій міръ!
Андрей съ сердцемъ плюнулъ. И мн тоже хотлось плюнуть, изъ отвращенія къ этому міру. Правда, я принадлежалъ къ привилегированнымъ этого міра. Но я стыдился моихъ преимуществъ передъ другими. Въ грядущемъ мір лишь благородство духа и талантъ должны имть ршающее значеніе. О, Андрей и я, мы знали, какъ надо устроить, чтобы вс люди имли одинаковыя комнаты, одинаковое количество оконъ и одинаковое количество солнечнаго свта. О, мы двое знали…
— Село наше,— продолжалъ Андрей, — конечно, не хуже всего остального міра… Въ город вс по партіямъ разбиты, и кто къ партіи не принадлежитъ, къ большинству значитъ, тому не пробиться никогда, хоть будь онъ семи пядей во лбу. Первымъ дломъ религія, политическіе взгляды, деньги, а ужъ годъ спустя — къ уму приглядываться начинаютъ, а про сердце вспоминаютъ, уже когда человкъ на томъ свт. Тогда говорятъ: ‘А покойникъ прекраснаго былъ сердца человкъ’! Но добрыхъ католиковъ, какъ ты, скажемъ, немного, красныхъ, какъ Бебель, тоже мало, чистенькихъ дворянчиковъ, какъ товарищъ твой Яковъ, тоже не Богъ всть сколько. Остальные вс то подъ ту, то подъ другую мру не подходятъ — и оттого недовольство, кривды, обиды…
Андрей глубоко вздохнулъ.
— Спятъ,— продолжалъ онъ, презрительно махнувъ рукой въ сторону деревни,— спятъ подъ своими тяжелыми крышами и забываютъ, что рабы они немногихъ людей, часто одного человка. О, если бы вс они думали, какъ я! Тогда бы они не спали…
— Чтобы они тогда длали?— быстро спросилъ я.
Андрей нагнулся надъ косогоромъ. Будто тучей грозной нависъ надъ селомъ. Что-то величавое, властное было въ его движеніяхъ.
— Встали бы!— крикнулъ онъ,— и боролись бы со мною за равенство и братство. Метались и рвались бы до тхъ поръ, пока оковы не спали бы съ нихъ.
Въ этотъ мигъ что-то треснуло. Андрей Маркселе, увлекшись, сдлалъ слишкомъ широкій, слишкомъ смлый жестъ. Швы на локтяхъ и плечахъ лопнули. Прометей и въ самомъ дл порвалъ оковы.
Но чувство избавленія, котораго можно было бы ждать,— не пришло. Наоборотъ, вдохновенный ораторъ мгновенно замолкъ и смущенно разглядывалъ поврежденія.
— Вотъ и рукава у меня лопнули,— тихо сказалъ онъ и опять опустился на траву.
— Революція была бы!— ликовалъ я, упиваясь звукомъ громкихъ словъ Маркселе,— Революція! Ура!
Что значитъ разорванный рукавъ наряду съ низверженіемъ подгнившихъ устоевъ міра, которое мы замышляли!
— Погляди-ка, никакъ и на спин швы разошлись…
— И вы думаете, Маркселе, что тогда и самые обойденные…
— Вотъ игла… стяни-ка швы на спин… Фу ты! Продуваетъ…
— Ахъ, какъ хорошо было бы, если бы человкъ просто свтлой головой, однимъ добрымъ сердцемъ…
— Да ты ошаллъ совсмъ… Прежде всего, мн цлая куртка нужна… Понимаешь, цлая куртка…
— Цлая куртка!— машинально повторилъ я, падая съ облаковъ.
— Все это прекрасно, но когда человку одть нечего, онъ не можетъ пойти на улицу проповдывать, и когда голоденъ человкъ, онъ не въ силахъ бороться. Сошлось? Надо бы булавку англійскую…
— Значитъ, безъ денегъ и богатыхъ людей все-таки не обойтись?— безнадежно спросилъ я.
— Этого я не говорю, нтъ, нтъ. И потомъ, я вдь только что сознался теб — я неучъ, пустомеля, ладу, связи нтъ въ моихъ мысляхъ. Не слушай меня. Не гожусь я въ поводыри.
И онъ съ такой мольбой охватилъ мою руку, что я не зналъ, прощать ли мн его или самому просить прощенія?
Мы медленно спустились съ холма. Чмъ ближе мы подходили къ селу, тмъ спокойне становился Андрей.
— Нтъ, милый мой, все врно, что я сказалъ теб. Но школы нтъ у меня. Связать не могу моихъ мыслей, доказывать не умю. Во всемъ, что я говорю, я чувствую проблы. И это у меня вру въ себя самого отнимаетъ. О, Вальтеръ!— онъ взялъ меня обими руками за голову и глубоко заглянулъ въ мои глаза.— Сдлай ты когда-нибудь то, чего я сдлать не могъ! Учись! Будь сильнымъ! Мн кажется, ты много хорошаго можешь сдлать…
Никогда въ моей жизни ничье поощреніе не исполнило меня такой гордости. Я приподнялся на кончикахъ пальцевъ и горящими глазами отвтилъ на взглядъ Андрея.
— Общаю вамъ, я сдлаю все, что будетъ въ моихъ силахъ,— поклялся я.
— Руку!
— Вотъ!..
— А теперь тише…— сказалъ Андрей.— Катерина, врно, спитъ уже…
Онъ весь ушелъ въ свою куртку. Ему было холодно. И мн послышалось, будто дыханіе у него свистящее, какъ у страдающихъ отдышкой.
— Вы больны?— шепотомъ спросилъ я.
— Простудился… дня два уже… Отлежаться некогда…
Мы медленно обогнули домикъ больной Катерины. Я жадно заглянулъ въ окошко. На слабо освщенномъ окошк четко выдлялась милая тнь. Маленькая головка съ внцомъ изъ косъ, нжно очерченный лобъ, тонкій, изящный носъ, мягкая линія подбородка… О, какъ хороша была эта тнь!…
Все еще дулъ влажный, теплый втерокъ. Непочтительно бжалъ по кладбищу, дергалъ жестяные внки, перебиралъ прикрпленные къ крестамъ портреты дтей и бабушекъ, и вдругъ дурачливо взметнулъ кучу сухихъ листьевъ на могилу почтеннаго стараго совтника, который всю свою жизнь радлъ о порядк и аккуратности.
Мы шли теперь вдоль другой стороны кладбища, внизъ, къ деревн. Здсь тянулись ряды позднйшихъ могилъ. Ихъ легко было распознать. Земля на нихъ была еще свжа, холмики не успли оссть.
Но миромъ на меня больше не вяло, покой не казался мн больше избавленіемъ.
Зачмъ покой? Что толку въ поко?— говорилъ я себ — Тревоги жизни, борьба, метанія — все лучше этого бездйственнаго свинцоваго сна. И страданіе лучше. Лучше биться изъ-за куска хлба, чмъ вовсе не знать голода въ могил. Лучше прокладывать себ дорогу сквозь толщу жизни, въ куртк съ короткими рукавами и узкими плечами, чмъ удобно и безчувственно лежать подъ землей… У меня дрожали руки. Я хрустлъ пальцами. Все существо мое возмущалось противъ смерти…
На краю послдняго ряда могилъ, подл самой ограды, зіяла яма. Возл лежала лопата. Для кого-то ложе приготовили. Я съ ужасомъ отвернулся, когда увидалъ взрытую гнилую, мокрую землю и желтовато-темныя кости прежняго обитателя могилы.
— Кто умеръ?— спросилъ я Андрея.
Я наканун только пріхалъ изъ города.
— Ткачъ,— печально отвтилъ Маркселе.
Я удивился.
— Уже умеръ?
— Уже? Ему было семьдесять два года!..
— Ну, что же изъ этого?— Мн казалось, что рано еще умирать въ такіе годы, смерть представлялась мн возмутительной. И отчего не дать ей человку дожить до ста, до двухсотъ лтъ? Да и тогда еще рано умирать! Нтъ, лучше вовсе не умирать!
Я провелъ рукою по моимъ длиннымъ мягкимъ волосамъ, по щек. Все было такъ нжно, тепло, молодо. Нтъ, нтъ, это не должно, не можетъ состариться и умереть.
— Что именно старитъ людей, дяденька?— спросилъ я и тутъ же вспыхнулъ.
Какой глупый вопросъ. Годы старятъ… Каждый ребенокъ это знаетъ.
— Время, конечно…— поправилъ я себя.
— Нтъ, не время,— серьезно отвтилъ Андрей.
— Что же?— удивился я.
— Люди другъ друга старятъ.
— Люди?.. Какъ?..— отъ изумленія у меня ротъ такъ и остался открытымъ.
— Да т же неравенства, несправедливости,— все, о чемъ толковали тамъ наверху, все это старитъ людей…
Я невольно обернулся и взглянулъ на холмъ, возвышавшійся надъ черными влажными крышами.
— А теперь ступай спать. Дождь идетъ.
Втеръ улегся. Небо плотно затянуло недвижными срыми тучами. Мелкія теплыя капли дождя стучали по крышамъ.
— Благодарю, Андрей, отъ всего сердца благодарю, — сказалъ я и крпко пожалъ руку дорогому человку.— Чудесную ночь провелъ я съ вами. Никогда ея не забуду.
— Не за что!— кратко, почти сухо отвтилъ Андрей, повернулся и пошелъ своей дорогой.
Я грустно смотрлъ ему вслдъ. Андрей, вроятно, почувствовалъ мой взглядъ. Пройдя нсколько шаговъ, онъ обернулся, остановился, и быстро подошелъ ко мн опять.
— Ну, чего теб еще?
— Андрей!— сказалъ я со слезами на глазахъ.
— Нтъ, незачмъ… Но то, что общалъ тамъ, наверху — помнишь?
— Помню, Андрей!
— Кто-то слышалъ это, кто-то вчно бдящій!— съ угрозой въ голос сказалъ онъ.
— Я могу поклясться, Андрей!— горячо воскликнулъ я.
— Не надо! Не надо! Я врю теб! Но трудно это… Я не сумлъ… Ну, покойной ночи!..
Онъ опять закрылъ лвой рукой разошедшіеся швы на правомъ рукав и быстро пошелъ кривымъ переулкомъ къ своей лачуг.
— Я смогу!— говорилъ я себ.— Да, я смогу! Займусь теперь исторіей, куплю рчи великихъ древнихъ ораторовъ. Буду каждый день сочинять небольшую рчь, въ сумерки, когда одинъ останусь въ своей комнат, взберусь на столъ, на стулъ и буду произносить мою рчь такъ, какъ если бы предо мною была большая толпа…
Я медленно подходилъ къ дому, упоенный своими мечтами… Въ комнат было нестерпимо жарко, и я раскрылъ окно, хотя дождь заливалъ чрезъ подоконникъ.
Раздваясь, я думалъ все о томъ, что для выполненія моей задачи необходимо прежде всего сдлаться большимъ ораторомъ. Вопросъ о томъ, есть ли у меня ораторскій талантъ, казался мн важности второстепенной. Всмъ можно сдлаться. Если бы Андрей поручилъ мн стать скульпторомъ или музыкантомъ, я бы также не колебался приняться за работу.
— Possunt quia posse videntur — незадолго до того прочиталъ намъ изъ Виргилія нашъ преподаватель латыни. И въ эту ночь я понялъ его. Да, человкъ можетъ быть всмъ, чмъ захочетъ быть. Я долженъ — я твердо ршилъ это — сдлаться Демосеномъ, Мирабо.
Предстояло просвтить цлое поколніе и обратить его въ вру лахвейлерскаго ночного сторожа.
Я долженъ владть словомъ, какъ молотомъ — для разрушенія, какъ иглой — для уколовъ, какъ флейтой — для приманки и прельщенія, какъ бичомъ — для понуканія, какъ гласомъ трубнымъ, чтобы будить людей, и какъ смычкомъ віолончели — для того, чтобы волновать и утшать ихъ сердца. Къ счастью, у меня былъ съ собою ‘Юлій Цезарь’ Шекспира. Я ршилъ на слдующее же утро выучить рчь Антонія.
Да, я покажу, что и въ наше время возможны ораторы, умющіе метать громы и молніи.
Я возносился все выше и выше въ своихъ мечтахъ объ ораторской слав. Внизу, подо мною, волновалось море человческихъ головъ. Я стоялъ высоко надъ ними на ораторской трибун. И говорилъ, говорилъ… Мысли мои лились чудеснымъ потокомъ. Какъ волна за волной, шла фраза за фразой. И думать не надо было. И усилій никакихъ длать не надо было. Сами собою приходили и мысли и слова и бездна ихъ была еще во мн… Шляпы летали въ воздух. Предо мной блестли стекла очковъ, блыя манжеты, пылающія, смющіяся и плачущія лица. Все. забилось, колыхалось, плыло предо мною большими темными массами, какъ облака на неб въ ту ночь.
Я опять сидлъ на холм, но все такъ странно измнилось. Небо со стремительными тучами было не надо мною, а подо мной. Ноги мои висли въ воздух и у меня кружилась голова. Но я все говорилъ, и явственно видлъ здсь и тамъ въ прояснившемся неб человческія головы, опять блестли туго накрахмаленныя блоснжныя манжеты, мелькали шляпы, фуражки, сверкали очки. ‘Да здравствуетъ всеобщее равенство!— кричалъ я.— Староста долженъ уйти и уступить мсто молодому’.