Политический гамлетизм ХІХ-го века, Иванов Иван Иванович, Год: 1898 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 25 минут(ы)

ИЗЪ ЗАПАДНОЙ КУЛЬТУРЫ.

Политическій гамлетизмъ ХІХ-го вка.

По поводу книги: Alexis de Tocqueville et la dmocratie librale, par Eugen&egrave, d’Elchthal. Paris 1897.

Никто изъ западно-европейскихъ историковъ не можетъ похвалиться такой прочной и почетной извстностью среди избранной русской интеллигенціи, какою пользуется авторъ Демократіи въ Америк и въ особенности Стараго порядка и революціи.

Большая слава выпадала у насъ на долю и другимъ писателямъ-историкамъ, напримръ, Боклю. Но это была популярность на опредленный срокъ, созданіе одного поколнія, это былъ ‘властитель думъ’, т. е. на столько же скоротечный, насколько и блестящій авторитетъ для настроеній одной какой-либо эпохи.

Потомъ было попалъ на пьедесталъ Тэнъ, внезапно очаровавшій обширный и пестрый міръ россійскихъ компиляторовъ простотой философіи и энергіей политики. Въ кругъ очарованныхъ попали вс толки и направленія, начиная съ либеральнаго вплоть до откровенныхъ атавистовъ въ области общественныхъ идеаловъ. Но уже подобная всесторонняя популярность, совершенно неестественная и отнюдь не лестная для мыслителя и политика, краснорчиве всхъ другихъ доказательствъ свидте льствовалаобъ одномъ изъ самыхъ трагикомическихъ, хотя и весьма нердкихъ приключеній русскаго ума, въ теченіе вковъ не устающаго разыскивать варяговъ, по возможности ршительныхъ, математически-строгихъ и простыхъ въ разъясненіи всхъ тайнъ настоящаго и будущаго.

Токвиля никогда не унижала подобная популярность. Его имя никогда не выкрикивалось, какъ пароль и лозунгъ какого-нибудь теченія, наконецъ, вообще сильныхъ чувствъ историкъ не вызывалъ, и въ то же время вотъ уже боле шестидесяти лтъ онъ остается авторитетомъ.

Въ этомъ обстоятельств собственно ничего не было бы особенно примчательнаго, если бы авторитетность Токвиля не переходила за стны ученыхъ кабинетовъ и школьныхъ аудиторій. Это другая крайность, столь же мало желательная для великихъ дятелей мысли, какъ и тэновскій фейерверочный успхъ.

Нтъ. Токвиль авторитетъ для всхъ, у кого является вполн серьезное желаніе познакомиться съ современной исторіей, кого вообще искренне занимаютъ вопросы политическаго и общественнаго развитія новой Европы. Его книга о дореволюціонной Франціи давно стала классической въ университетскомъ преподаваніи, безъ нея также не можетъ обойтись ни одинъ образованный человкъ, стремящійся отдать себ отчетъ въ насущнйшихъ вопросахъ текущаго дня.

То же самое справедливо и касательно другой книги Токвиля. Новый ея переводъ вышелъ годъ тому назадъ и издатели вполн правы, вруя въ современное значеніе и поучительность токвилевскихъ сужденій объ Америк тридцатыхъ годовъ.

А между тмъ, сколько новыхъ источниковъ открыто для подробнйшаго изученія ‘стараго порядка’ и какъ все успло измниться въ заатлантической республик!

Токвиль принужденъ былъ лично продлать необъятную черную работу, чтобы написать одинъ томъ весьма скромныхъ размровъ о Франціи наканун восемьдесятъ девятаго года. Его біографъ совершенно справедливо говоритъ: ‘чтобы издать одинъ томъ, онъ писалъ десять’ {Beaumont. Rotice sur klexisde Tocqueville въ первомъ том Oeuvres et correspondanc undites d’Alexis de Tocqueville. Paris. 1859, p. 91.}.

Естественно, при такомъ сложномъ процесс можно многимъ увлечься неосторожно и многое опустить незаслуженно. И то и другое неразлучно съ личными изслдованіями автора въ двственныхъ архивныхъ дебряхъ.

И Токвиль, самъ одно время принадлежавшій къ администраціи, обнаружилъ излишній вкусъ къ оффиціальнымъ бумагамъ дореволюціоннаго чиновничества и относился часто къ ихъ даннымъ съ большей доврчивостью, чмъ он заслуживали. Но никакія увлеченія и промахи не помшали книг Токвиля остаться незамнимой до нашихъ дней.

То же самое и Демократія въ Америк.

Здсь жизнь произвела несравненно боле глубокія перемны, чмъ вся европейская наука въ вопрос о французской революціи.

Токвиль, напримръ, не нашелъ въ Америк особенно рзкаго экономическаго неравенства и даже думалъ, что американская почва неспособна производить большія состоянія. Въ частности, напримръ, онъ ршительно утверждалъ, что финансисты никогда не будутъ въ Америк — дятелями періодической печати. При громадной конкурренціи газетъ соображалъ Токвиль — отъ издательства нельзя ждать большихъ прибылей…

Всякому ясно, какъ мало похожа современная Америка на ту, какую обозрвалъ историкъ и о какой грезилъ даже въ отдаленномъ будущемъ.

И опять книга устояла противъ жизни.

Ее до сихъ поръ высоко цнятъ американцы, а во время ея появленія въ свтъ утверждали даже, что именно по сочиненію Токвиля они постигли духъ своихъ учрежденій.

Вотъ это дйствительно слава и авторитетъ! На чемъ же они основаны и въ чемъ лежитъ разгадка ихъ устойчивости и столь высокаго полета?

Вопросъ этотъ представляется неизбжно, а между тмъ вполн удовлетворительнаго отвта нтъ даже во французской литератур. Намъ много говорятъ о свтломъ ум Токвиля, его большомъ талант наблюдателя, ученаго и писателя, объ его идеально привлекательной, высокопросвщенной и человчески-чуткой личности. Но все это врядъ ли способно объяснить почти вковую свжесть историческихъ трудовъ Токвиля.

Быть отличнымъ человкомъ очень мало значитъ для научной цнности книги, всестороннее образованіе далеко не всегда обезпечиваетъ общественно идейную поучительность литературнаго произведенія. Даже продолжительная и громкая политическая дятельность отнюдь не ручательство въ долговчномъ интерес общихъ выводовъ, какіе за много лтъ составились въ ум дятеля.

Меттернихъ, напримръ, около двадцати лтъ держалъ въ своихъ рукахъ нити высшей европейской политики и оставилъ намъ свою автобіографію съ многочисленными широковщательными покушеніями на философскія, политическія и нравственныя истины… Попробуйте изъ этой сокровищницы извлечь хотя бы одну такую драгоцнность, съ какой вамъ не стыдно бы показаться людямъ! Ничего не получится, кром единственнаго внушенія: стой неподвижно на томъ мст, гд стоишь, пока тебя не столкнетъ чей нибудь кулакъ…

Очевидно, у Токвиля было нчто, помимо большого ума и житейскаго опыта. Это нчто, по нашему мннію, самое существенное и отсутствуетъ въ характеристикахъ знаменитаго историка. И отсутствуетъ по очень своеобразной причин, вполн, впрочемъ, естественной для всякаго, сколько-нибудь знакомаго съ чувствами и настроеніями большинства французовъ второй половины вашего вка.

Авторъ новйшей книги о Токвил вполн раскрываетъ не хитрую тайну собственной особой.

Онъ, конечно, пишетъ о Токвил вовсе не затмъ, чтобы безстрастно и объективно обсуждать разные вопросы по этому предмету Если еще въ семидесятыхъ годахъ и даже Фюстель де-Куланжъ приглашалъ отечественныхъ историковъ превратиться въ публицистовъ и своей наукой пользоваться радипатріотическихъ цлей,— само собой разумется, мене ученымъ авторамъ не подъ силу сохранять неприкосновенность личнаго чувства и невозмутимую ясность мысли. Вс они боле или мене политики, я по тону, данному Ренаномъ, Тэномъ и прочими звздами новой французской культуры, — политики анти-демократической партіи.

У нкоторыхъ это направленіе доходить до. откровенныхъ одъ доброму старому времени благороднаго меценатства и салоннаго литераторства, у другихъ, боле умренныхъ, нтъ ясной лирики, но достаточно яркая сатира. Таковъ Эйхталь.

Какъ онъ обрадовался случаю осыпать камнями suffrage universel, т. е. всеобщую подачу голосовъ, этотъ мучительный кошмаръ современныхъ академиковъ, рожденныхъ и сдланныхъ! И какой случай! Токвиль написалъ очень рзкую характеристику единоличнаго деспотизма, водворяющагося среди демократическаго общества. Эйхталь т же самыя рчи приспособилъ къ всенародному деспотизму самой демократіи.

Нтъ никакой нужды въ партійной парламентской борьб видть плоды государственной мудрости, еще меньше смысла современныхъ французскихъ министровъ и партійныхъ вожаковъ считать непремнно сливками страны, а на всю журналистику смотрть, какъ на идеально точное отраженіе общественнаго мннія.

Никому, кром самихъ заинтересованныхъ лицъ, не придетъ на умъ подобное доказательство. Но неужели единственно разумный противовсъ ему народное возстаніе и военный бунтъ? А именно отсутствію этихъ явленій изумляются аристократы третьей республики. И нашъ авторъ съ грустью заявляетъ, что исторія никогда не повторяется вполн…

Истина — достойная особеннаго сожалнія: авторъ могъ бы убдиться, что означаетъ вполн повторяющаяся исторія для столь откровенныхъ критиковъ существующаго порядка вещей. Такихъ же взглядовъ держались и предшественники Эйхталя, самый видный изъ нихъ Сентъ-Бёвъ.

Облагодтельствованный и даже разнженный второй имперіей, онъ всякій другой политическій строй характеризовалъ кратко и строго: mis&egrave,res parlementaires, парламентскія пошлости и ‘правительству одного’, т. е. Бонапарта, приписывалъ все, что только осталось на долю французской демократіи.

Очевидно, столь рзкія настроенія заране должны опредлять физіономію какой угодно исторической личности, и особенно Токвиля.

Именно онъ мене всего представляетъ изъ себя цльный, ярко-очерченный образъ въ политическомъ смысл. Это, можетъ быть, единственный примръ безусловнаго благородства чувствъ и стремленій и крайней неустойчивости основныхъ политическихъ принциповъ. Столь рдкостное сочетаніе, представляетъ великій психологическій интересъ и одинъ изъ поучительнйшихъ фактовъ политической исторіи нашего времени.

Неустойчивость у Токвиля не могла быть результатомъ какихъ бы то ни было себялюбивыхъ, еще мене корыстныхъ разсчетовъ. Не могла она корениться также и въ незрлости и нершительности ума. Токвиль, какъ политическій дятель, рыцарь безъ страха и упрека, а его истинно государственный умъ доказывается его произведеніями и весьма многими поступками. Правда, не всми, но именно потому, что, чистота намреній и строжайшая отчетность въ каждомъ шаг мшали неуклонному послдовательному движенію Токвиля, на поприщ практической политики.

Ясно, какая двусмысленная тема заключается въ міросозерцаніи и въ дятельности Токвиля для психолога и историка. Задачу можно ршить многими способами. Простйшій — взять одинъ рядъ идей Токвиля, признать его органическимъ, единственно-положительнымъ, и все противоположное отнести къ мимолетнымъ колебаніямъ и недоразумніямъ.

Можно поступить и иначе — помириться съ серьезностью и глубиной колебаній, открыть побду надъ ними желательнаго образа мыслей, и этимъ самымъ произвести объективный приговоръ самимъ предметомъ, вызывавшимъ колебанія.

Это боле тонкій путь, и онъ излюбленъ судьями Токвиля.

Біографъ, близко знавшій его, поставилъ вопросъ просто: ‘Алексй Токвиль, хотя его разсудокъ понималъ демократическія идеи, сохранилъ аристократію чувствъ’.

Какъ понимать это изреченіе? Токвиль почти десять лтъ былъ депутатомъ, потомъ участвовалъ въ составленіи конституціи для республики сорокъ восьмого года, занималъ постъ министра… Какимъ же внушеніямъ онъ слдовалъ — разсудка или чувства? Или онъ изображалъ изъ себя типъ извстныхъ рыцарей печальнаго образа — жертвъ нравственнаго разлада, у кого ‘умъ съ сердцемъ не въ ладу’? Тогда, что же это была за фигура въ роли народнаго представителя и даже вождя нкоторой парламентской партіи?

Гизо выразился опредленне. Однажды среди разговора въ палат онъ заявилъ Токвилю:

‘Вы для меня побжденный аристократъ, признающій свое пораженіе’.

Слдовательно, Токвиль говорилъ и дйствовалъ съ извстнымъ угрызеніемъ души и сердца, невольно чувствуя себя въ состояніи порабощеннаго и подвергаемаго насиліямъ въ интересахъ побдителя?

Если такъ, то можетъ ли здсь идти рчь о свободной искренности убжденій и убжденной энергіи дйствій? Предъ нами борьба природы съ принципомъ, инстинкта съ фактомъ. А всякому извстно, къ какимъ печальнымъ результатамъ можетъ привести подобная междоусобица, во всякомъ случа, ни плодотворный дятель, ни руководящій мыслитель при такихъ условіяхъ не создается.

А между тмъ, о Токвил сплошь самые лестные отзывы. Ворчитъ, по обыкновенію, Сентъ-Безъ на кое-какія противорчія въ сужденіяхъ Токвиля о движеніи сорокъ восьмого іода. Но эта воркотня просто наклонность лукаваго критика непремнно поцарапать даже пріятнаго во всхъ отношеніяхъ человка. Манера подсиживанья и подмигиванья для Сентъ-Бёва esprit высшаго тона. Никто не мшаетъ ему выражать глубокое уваженіе къ своей жертв, хотя Сентъ-Бёвъ въ личныхъ отношеніяхъ съ Токвилемъ. никогда не могъ усвоить простой, дружескій, фамильярный тонъ.

Это понятно. Какія бы недоразумнія ни вызывалъ Токвиль у своихъ критиковъ, его никто не могъ обвинить въ сознательномъ двоедушіи, въ разсчитанномъ лукавств, въ неуловимой изворотливости софистическаго ума. Еще мене можно бы открыть въ природ Токвиля паразитскіе инстинкты, заставляющіе извстнаго сорта таланты садиться за чей угодно столъ, лишь бы по сосдству — съ людьми власти и моды.

Всего этого сколько угодно таилось въ утонченно-скептической душ Сентъ-Бёва, и мы вримъ, что онъ не могъ сойтись съ Токвилемъ, не смотря на ‘авансы’ знаменитаго писателя и депутата.

Но все-таки намъ остаются свидтельства, далеко не совсмъ увнчивающія опредленность и силу убжденій политическаго дятеля. Если привести только свидтельства и назвать имена весьма авторитетныхъ свидтелей, получится выводъ, весьма сомнительный для славы нашего героя.

Сентъ-Бёвъ, повидимому, понималъ это обстоятельство и спшилъ свои фельетоны о Токвил закончить чрезвычайно почтенными укоризнами. Бывшій романтикъ и преобразованный бонапартистъ вдругъ заговорилъ о любви къ демократіи и пустился въ защиту ‘желудка’ и ‘воплей бдноты’. Онъ, вызвавшій, по его собственному сознанію, неудовольствіе Токвиля насмшливой выходкой противъ ‘принциповъ восемьдесятъ девятаго года’! {Nouveaux Lundis. Paris 1874, X.}

Довольно неожиданно, но любопытно, что соціальныя и демокритическія сочувствія Сентъ-Бёва вызваны оппозиціей Токвилю, политику, слывущему однимъ изъ родоначальниковъ демократа ческихъ идей во Франціи!

Фактъ въ высшей степени оригинальный, и особенно тмъ, что онъ нисколько не унижаетъ Токвиля и не возвышаетъ его оппонента. Напротивъ. Именно въ немъ и заключается общечеловческій и неумирающій смыслъ нашей задачи.

II.

Принято думать, будто вс сложныя личности вырабатываются непремнно въ исключительныхъ житейскихъ условіяхъ и обладаютъ очень интересными и подчасъ даже загадочными біографіями. Въ нашемъ случа ничего подобнаго.

Трудно представить боле простую и ровную исторію жизни, чмъ у Токвиля. И самъ герой вполн приспособленъ къ этой простот. Ему однажды пришлось написать слдующія строки въ письм къ сыну своего брата:

‘Человкъ не достигаетъ никакого успха, особенно въ молодости, если въ немъ нтъ немного чорта. Въ ваши годы я ршился бы перепрыгнуть чрезъ башни Notre Dame, если бы зналъ, что по ту сторону найду исполненіе своихъ желаній’ {Oeuvres. Paris, 1861. I, 469, 4 janvier, 1856. Токвиль умеръ 16 апрля. 1859 г.}.

Это писалось на склон лтъ, когда Токвиля разрушалъ уже смертельный недугъ и больной невольно впадалъ въ обычныя иллюзіи людей, оканчивающихъ свой земной путь,— романтизировалъ далекое и невозвратное прошлое. Въ дйствительности онъ врядъ ли когда испытывалъ желаніе сдлать даже боле скромный скачекъ, чмъ черезъ башни Notre Dame. Какъ разъ наоборотъ, вся его природа настроена противъ всяческихъ излишествъ и ршительныхъ дйствій. Она внушила ему такую классификацію человческихъ бдствій: болзни, смерть, сомнніе. И вотъ третье-то бдствіе удручало Токвиля всю жизнь и не давало ему ни отдыха, ни срока въ самые горячіе моменты, какіе только приходилось переживать французамъ тридцатыхъ и сороковыхъ годовъ.

А разв возможно съ такимъ спутникомъ длать скачки?

Токвиль родился въ старинной дворянской семь, въ дтств не получилъ никакого образованія, за исключеніемъ изящныхъ манеръ и дворянскихъ чувствъ. Капиталъ этотъ — мало пригодный для юноши, появившагося на свтъ за десять лтъ до реставраціи и предназначеннаго, слдовательно, къ дятельности въ сред, предъявлявшей запросы на совершенно другіе таланты. И Токвилю пришлось впослдствіи долгимъ опытомъ разсчитываться съ наслдствомъ, и вполн не разсчитаться до самой смерти. Слабое здоровье не позволяло ему пристальныхъ научныхъзанятій и вн родительскаго дома. Курсомъ колледжа и блестящими успхами во французскомъ стил ограничилось среднее и высшее образованіе Токвиля. И онъ, слдовательно, столь потомъ внушительный историкъ, не готовился къ таинствамъ исторической науки путемъ школьной выправки и схоластической дисциплины, не проходилъ ни методовъ, ни системъ и безъ патентованнаго оружія чистой науки явился авторитетнйшимъ учителемъ. Это — фактъ, достойный всяческаго вниманія, и мы увидимъ, какъ онъ отразится на историческомъ труд Токвиля.

Настоящая школа началась для него съ путешествія. Онъ прозжаетъ всю Италію, особенно долго останавливается въ Рим, вдумывается въ его величавые памятники, по нимъ старается разгадать влекущую тайну старины. Изъ Италіи Токвиль переплываетъ въ Сицилію. Предъ нимъ страна, одаренная всми сокровищами природы и доведенная людьми до мерзости запустнія. У путешественника невольно является вопросъ о причин столь вопіющаго противорчія и будущій изслдователь стараго порядка задумывается надъ величайшей задачей историка и политика: о зависимости благоденствія и культурнаго прогресса народовъ отъ ихъ учрежденій.

Врядъ ли какая книга могла вызвать у Токвиля такой настоятельный и плодотворный процессъ мысли. Врожденная впечатлительность, чрезвычайно нервная чуткость не позволяли Тоивилю пропустить ни одного факта, а рыцарственное благородство мысли и идеальная добросовстность въ отношеніяхъ къ вншнему міру обезпечивали наблюдателю неустанное совершенствованіе принциповъ. Такъ останется до конца, во время путешествія Токвиля по Америк, Германіи и Англіи. Всюду его душа будетъ открыта всмъ новымъ впечатлніямъ и умъ не устанетъ перерабатывать ихъ въ идеи. Вншняя жизнь не будетъ блистать ни переворотами, ни скачками, но за вншнимъ спокойнымъ теченіемъ скрывается энергичнйшая внутренняя работа, подчасъ мучительная, но неизмнно направленная на самые жгучіе вопросы современности.

Токвиля призовутъ на родину и опредлятъ чиновникомъ. Это произойдетъ за три года до іюльской революціи. Борьба партій достигаетъ высшей температуры. Карлъ X съ закрытыми глазами стремится къ пропасти, въ оппозиціи оказываются вс, кому дороги первичнйшія основы новаго гражданскаго строя. Постепенно исчезаетъ разница между либераломъ и радикаломъ: до такой степени далеко зашелъ бывшій петиметръ дореволюціоннаго двора въ своемъ возстановительскомъ азарт!

Токвиль наблюдаетъ вблизи грозный разгулъ страстей. Ему не требуется большихъ усилій мысли, чтобы явно видть неминуемый конецъ. Революція стучится въ двери,— и молодой сынъ графа готовъ привтствовать ее.

Во имя чего? Біографъ Токвиля приписываетъ ему ‘извстное количество вполн установленныхъ мнній въ политик’. Да, разв только ‘извстное количество’, и притомъ не особенно существенныхъ мнній. По крайней мр, основной вопросъ революціи — замна безнадежно-реакціонной династіи другою въ ум Токвиля ее успваетъ выясниться. Съ недоумніемъ присутствуетъ Токвилъ и при другомъ результат переворота — при появленіи демократіи на политическую сцену.

Изумляться не представлялось никакихъ основаній. Конституція реставраціи, благодаря непомрно высокому избирательному цензу, признавала гражданскія права только за какой-нибудь сотней тысячъ французовъ. Вся остальная нація была осуждена на роль публики и ей предоставлялось принимать участіе въ длахъ страны нисколько не больше, чмъ театральнымъ зрителямъ въ представленіи драматической пьесы. Правда, въ театрахъ случается, слишкомъ шумныя впечатлнія публики заставляютъ опускать занавсъ. То же произошло въ іюл съ парламентскими и министерскими зрлищами. Франція заставила короля и его совтниковъ прекратить спектакль и прогнала ихъ со сцены.

Токвиль отлично схватилъ вс подробности происшествія и одинъ изъ весьма немногихъ очевидцевъ разглядлъ демократическій смыслъ революціи. Для большинства современныхъ даже государственныхъ умовъ эта проницательность оказалась недостижимой. Іюльская монархія — и въ парламент, и въ правительств — будетъ построена на совершеннйшемъ пренебреженіи именно народной стихіи. Людовикъ-Филиппъ взойдетъ на престолъ съ искреннимъ убжденіемъ, что все его спасеніе въ буржуазіи, понизить цензъ на незначительную сумму, подъищетъ себ подходящихъ оруженосцевъ, не мене его ослпленныхъ мщанскимъ геніемъ солиднаго капитала, и успокоится съ величайшимъ самодовольствомъ провиденціальнаго человка, постигшаго тайны, времени и душу человчества.

Гизо, переполненный книжными и хартійными ‘опытами вковъ’, будетъ бить въ одну и ту же точку — Enrichissee-vous!— и сквозь свои солиднйшіе въ мір очки не разглядитъ, какую пропасть онъ вырываетъ между обобщеніемъ ‘почтенныхъ людей’ и обднніемъ милліоновъ.

Токвиль съуметъ по достоинству оцнить эту мудрость мытаря, обзоветъ его ‘дурнымъ политикомъ’ и ‘дурнымъ судьей французскаго чувства’, т. е. отвергнетъ у него пониманіе самаго духа времени и націи.

Это вполн справедливо и большой шагъ политическаго мышленія, но самъ Токвиль какъ понималъ французское чувство?

Для него посл іюльскихъ дней вопросъ ршенный: демократія несомннная сила, ей принадлежитъ будущее, это фактъ роковой, если угодно провиденціальный. Такъ именно Токвиль именуетъ историческое явленіе. Но понять фактъ еще не значитъ усвоить убжденіе, даже помириться съ фактомъ далеко не то же самое, что дйствовать въ опредленномъ направленіи.

Токвиль съ великой простотой и здравымъ смысломъ уразумлъ развитіе демократическаго принципа въ Западной Европ. ‘Съ того времени’, писалъ онъ, ‘какъ умственный трудъ сдлался источникомъ силы и богатства, слдовало смотрть на каждое научное усовершенствованіе, каждую новую идею, какъ на зачатокъ силы, предоставленной народу. Поэзія, краснорчіе, память, изящество ума, огонь воображенія, глубина мысли — вс эти дары, распредленные небомъ случайно, шли на пользу демократіи, и даже тогда, когда ими обладали ея противники, они все же служили ея цлямъ, выдвигая впередъ естественное величіе человка. Taкимъ образомъ завоеванія демократіи распространялись вмст съ цивилизаціей и просвщеніемъ, и литература сдлалась открытымъ для всхъ арсеналомъ, въ которомъ слабые и бдные постоянно искали себ оружія’.

Такъ говорилъ Токвиль еще въ молодости, въ тридцатыхъ годахъ. И мы охотно вримъ, что здсь взглядъ его остался непоколебимъ. Но дальше? Какой выводъ изъ непреложнаго историческаго закона?

У Токвиля нтъ ршительнаго отвта. Онъ не берется судить, полезно ли для человчества или нтъ развитіе демократіи. Даже больше. Токвиль всю книгу объ Америк пишетъ ‘подъ впечатлніемъ нкотораго религіознаго ужаса’, при вид только что признаннаго факта. Авторъ увренъ, что ‘Провидніе обязываетъ’ современную Западную Европу принять демократическій общественный строй, но самъ отступаетъ въ недоумніи и страх предъ невдомой и непостижимой стихіей.

Онъ отправляется въ Америку именно съ цлью просвтиться. Пожалуй, цль еще опредленне. Его чувства и инстинкты чужды новйшему движенію, онъ невольно приходитъ въ оторопь предъ наплывомъ демократизма во вс области современной общественной жизни. И онъ детъ въ Америку узнать, не существуетъ ли какихъ-либо средствъ обезвредить демократію, отнять у нея губительный размахъ и ввести въ извстную колею.

Токвилю нужна опека надъ демократіей: вотъ его задушевная мысль и съ ней онъ не разстанется до конца своего политическаго и литературнаго поприща. И она сопутствуетъ ему въ путешествіи по Америк. Она преслдуетъ его посл всякаго новаго опыта, новой бесды съ американскими политиками. Онъ не вс свои впечатлнія вносить въ книгу, и мы должны дополнять ихъ изъ частной переписки. Здсь Токвиль откровенне и предлагаетъ свою мысль безъ всякихъ литературныхъ украшеній и оговорокъ.

Онъ сомнвается, чтобы Франція удовлетворительно устроилась съ демократическимъ принципомъ, но движеніе непреодолимо и аристократія явно вымираетъ во Франціи, корон приходится считаться съ новой силой и упорядочивать новое общество. Это убжденіе не мшаетъ Токвилю немедленно сознаться, что оно тягостно, и что даже ‘при самыхъ благопріятныхъ условіяхъ’ ‘правительство толпы’ вовсе не ‘превосходная вещь’ {Oeuvres, I, 315—6.}.

И у Токвиля имются общія соображенія, помимо отдльныхъ наблюденій. Соображенія не новыя, прекрасно развитыя еще Аристотелемъ, но для нашего автора столь же несомннныя, какъ и роковой прогрессъ демократіи.

Нечего, разумется, и думать, что какое-либо государство можетъ благоденствовать въ рукахъ людей невжественныхъ или полуобразованныхъ. А именно такимъ всегда останется народъ.

Его просвтить можно только до извстныхъ предловъ. У него нтъ достаточно досуга, чтобы добраться до вершинъ образованія, даже больше — чтобъ внимательно обсудить какой-либо общественный вопросъ и отдать себ отчетъ въ достоинствахъ и порокахъ политическаго дятеля. Поэтому шарлатаны всякаго сорта умютъ отлично ему нравиться, а истинные друзья народа чаще всего не имютъ успха.

Токвиль при этой смт могъ бы вспомнить мудрость французскихъ правителей при реставраціи и позже при іюльской монархіи. Кажется, во глав длъ стояли все люди съ неограниченнымъ досугомъ. Царствовала самая ограниченная олигархія, какую только можно было извлечь изъ многомилліоннаго населенія культурной страны, и самъ Токвиль впослдствіи отдастъ должное іюльскимъ порядкамъ.

Людовикъ Филиппъ, по его мннію, былъ самымъ неограниченнымъ монархомъ, какой только царствовалъ во Франціи со временъ Карла Великаго. Избирателей при немъ числилось всего около 200.000, а правительство располагало двойнымъ количествомъ мстъ и должностей. Въ результат вс полноправные граждане состояли на служб у короля и онъ могъ не бояться никакой парламентской оппозиціи. Государство вмст съ законодателями и администраціей замкнулось въ тсный кругъ и превратило общественныя дла въ партійные и личные интересы господствующаго класса.

Все это говоритъ Токвиль и онъ же уничтожитъ Гизо, какъ государственнаго человка, а между тмъ учене Гизо даже въ олигархическихъ парламентахъ Людовика-Филиппа немыслимо было сыскать ни одного человка.

Нельзя, слдовательно, положиться на высокій цензъ, но нельзя обольщаться и всеобщей подачей голосовъ. Тамъ образуется корыстная клика, здсь расширяется путь всякимъ проходимцамъ. Токвиль убжденъ, что истинный джентльмэнъ никогда не завоюетъ себ большинства въ suffrage universel. Манеры джентльменовъ слишкомъ сдержанны и принципы слишкомъ строги! Эти качества невыгодны для популярно:ти въ народ.

Опятъ и здсь Токвиль могъ бы противоставить другіе факты и другой выводъ. Онъ самъ былъ избранъ громаднымъ большинствомъ въ учредительное собраніе посл революціи сорокъ восьмого года. А мы нисколько не сомнваемся въ совершенномъ джентльмэнств Токвиля, слдовательно, бываютъ случаи, когда и народъ является на высот призванія. И, вроятно, случаи не особенно рдки, потому что у Токвиля были очень близкіе политическіе друзья, также народные представители. И прочтите его собственный разсказъ, какъ происходило его избраніе, какъ и что онъ говорилъ народу и какъ народъ слушалъ его, вамъ не потребуется боле краснорчиваго возраженія на пессимистическія истины автора {Воспоминанія. Москва 1893, часть вторая, IV.}.

И вс эти утвержденія и опроверженія уживались рядомъ и Токвиль лучше, чмъ кто-либо, сознавалъ это совмстительство столь разнородныхъ идей. Молодой писатель привезъ его изъ годового путешествія по Америк, теперь ему предстояло выступить на сцену дйствій.

Пока онъ пишетъ и издаетъ книгу, вызываетъ громадное впечатлніе у французской и заграничный публики, сразу пріобртаетъ славу государственнаго ума и даже члены англійской палаты общинъ обращаются къ нему за совтами, какъ обезпечить правильность выборовъ въ политическихъ собраніяхъ.

Токвиль высказывается, и его соображенія воспроизводятся потомъ въ парламент. На его авторитетъ ссылается самъ Робертъ Пиль, но въ то же время и другая партія тмъ же авторитетомъ Токвиля подкрпляетъ противоположный взглядъ и съ одинаковой искренностью.

Это происходитъ лтомъ 1835 года, а весной 1839-го Токвиля выбираютъ депутатомъ… Какое предзнаменованіе для политика — эта роль двусторонняго авторитета!

III.

Токвиль съ самаго начала не могъ разсчитывать на блестящіе успхи въ парламент. Онъ не былъ героемъ трибуны. Слабый голосъ, болзненная нервность, чрезвычайная впечатлительность и, слдовательно, недостатокъ хладнокровія — все это не могло создать изъ Токвиля вожака и даже простовліятельнаго члена палаты. На трибуну онъ всходилъ рдко и всегда предпріятіе кончалось боле или мене сильнымъ разстройствомъ здоровья.

Ню даже и эти великіе пороки для политическаго оратора не могли бы свести на нтъ депутатской карьеры Токвиля. Было нчто еще боле существенное. Оно должно бы вообще помшать Токвилю бросаться въ омутъ практической политики. Здсь надо дйствовать, а для дйствій необходима цль и точное представленіе о пути.

Имлось ли то, и другое у Токвиля?

Въ письм къ брату онъ такъ изображалъ свою программу:

‘Моей прекраснйшей мечтой при вступленіи въ политическую жизнь было — помочь союзу духа свободы съ духомъ религіи, новаго общества съ духовенствомъ’.

Въ книг объ Америк онъ объяснялъ, что свобода немыслима безъ господства нравственности, а добрые нравы недостижимы безъ религіи.

Слдовательно, религія — краеугольный камень общественнаго строя. Это — общепризнанная истина среди всхъ политиковъ первой половины ХІХ-го вка: Констанъ, г-жа Сталь и Сенъ-Симонъ шли здсь рука объ руку съ Деместромъ, но немедленно расходились, лишь только подвергалось толкованію самое понятіе религіи. Для Деместра это нерушимое римское католичество, для другихъ нчто совершенно другое.

Токвиль, повидимому, скоре присоединился бы къ Деместру, потому что у него религіи соотвтствуетъ духовенство, т. е. тоже римская церковь. Но тогда зачмъ же онъ всю жизнь протестовалъ противъ основного догмата папства — свтской власти римскаго первосвященника? И почему онъ возмущался наклонностью католическаго духовенства интересы церкви ставить выше національныхъ? Вдь въ этихъ чувствахъ и идеяхъ — самая сущность католической іерархіи. Наконецъ, — почему онъ умеръ не какъ правоврный католикъ?

Очевидно, духовенство для него вовсе не однозначило съ религіей. Какъ же Токвиль выпутывался изъ затрудненія при чрезвычайно рзкой постановк вопроса въ эпоху іюльской монархіи?

Дальше, еще рзче стояла другая задача времени.

Токвиль съ обычной проницательностью видитъ все зло мщанскаго правительства, ясно различаетъ броженіе подъ видимо спокойной поверхностью высшихъ слоевъ правящаго класса, онъ лучше всхъ сознаетъ, что революція въ сущности продолжаетъ и готова вспыхнуть ежеминутно. И Токвиль понимаетъ даже источникъ смуты, укажетъ на него палат, произнесетъ превосходную рчь, исполненную разумнйшихъ предостереженій и настоящей государственной мудрости.

Это произойдетъ незадолго до взрыва, въ конц января 1848 года, но рчь — только выводъ изъ продолжительныхъ наблюденій и сводъ многократныхъ раннихъ заявленій. Токвиль указывалъ на преобразованіе, совершившееся въ умахъ рабочихъ классовъ, отмчалъ смну былыхъ политическихъ страстей соціальными, указывалъ предлъ новыхъ стремленій: не отмна тхъ или другихъ законовъ, не ниспроверженіе министерства, а преобразованіе основъ современнаго общественнаго строя.

Переходя къ объясненію явленія, Токвиль — какъ истинный мыслитель я историкъ — выдвигалъ на первый планъ глубочайшую причину всхъ политическихъ переворотовъ. Она ниспровергла и старую монархію Франціи. Это произошло не отъ дефицита, не отъ частныхъ событій и отдльныхъ личностей, а отъ того, ‘что правящій классъ былъ такъ равнодушенъ къ общей польз, такъ себялюбивъ и пороченъ, что оказался неспособнымъ и недостойнымъ стоять во глав правленія’.

Ораторъ впадалъ въ крайній тон искренности и душевныхъ волненій. Онъ готовъ былъ стать на колни предъ палатой, умоляя ее не пренебрегать опасностью… Палата, по его словамъ, встртила его рчь насмшками и даже оппозиція не поняла ея смысла. Токвиль разъигралъ роль драматическаго резонера-лица, какъ извстно, почтеннйшаго и скучнйшаго во всей пьес.

Токвиль этого не думалъ. Онъ всю вину приписываетъ на, лат, окаменвшей въ своихъ близорукихъ партійныхъ дрязгахъ. Намъ думается, на политической сцен вообще крайне рдко сталкиваются лицомъ къ лицу мелодраматическое злодйство и сверхестественная добродтель. Товарищи Токвиля врядъ ли были до такой степени недоступны внушеніямъ фактовъ и здраваго смысла, чтобы доводы Токвиля ни при какихъ условіяхъ не могли произвести спасительнаго дйствія. Необходима нкоторая поправка.

Ораторъ просто не обладалъ достаточнымъ авторитетомъ, не ораторскимъ, а политическимъ. Третье его ‘человческое бдствіе’ оказало самое грустное вліяніе на его положеніе депутата. Токвиль не только былъ вчной жертвой сомннія — про себя, въ своихъ уединенныхъ думахъ или въ обществ близкихъ друзей, но являлся съ нимъ и на трибуну. Онъ не считалъ необходимымъ условіемъ убдительности всякой рчи — строго опредленное направленіе доводовъ и ярко и рзко очерченную цль.

Онъ будто читалъ диссертацію предъ законодательнымъ собраніемъ, очень добросовстно разбиралъ положительную и отрицательную стороны вопроса и этимъ же разборомъ заключалъ, свое слово. Онъ всякій разъ давалъ много матеріала ]ідя выводовъ, и ни одного вывода.

Посл всякой рчи Токвиля можно было спросить: ‘Чего жены собственно хотите? Вы превосходно изобразили критическое положеніе Франціи, какія средства могутъ спасти ее отъ катастрофы? Вы говорите: ‘уничтожьте зло цлесообразными мрами, направленными не противъ его симптомовъ, а противъ его сущности’… Прекрасно. Но гд же эти мры? То вы требуете измненія законовъ, то согласны оставить ихъ въ прежнемъ вид и настаиваете только на измненіи ‘духа правленія’. Это слишкомъ общая идея, какой ея практическій смыслъ? Слдуетъ ли намъ удовлетворить желанія рабочихъ и существуютъ ли вообще эти желанія, какъ опредленное соціальное движеніе?’

Если бы Токвилю предложили подобные вопросы, онъ отвтилъ бы цлымъ запасомъ превосходныхъ принциповъ, историческихъ соображеній и основательнйшихъ критическихъ замчаній… Но любопытный коллега разочарованный отошелъ бы прочь и въ слдующій разъ наврное съ меньшимъ вниманіемъ сталъ бы слушать новый трактатъ Токвиля.

И вашъ ораторъ не имлъ бы ни малйшаго права обижаться. Мы слышали, онъ заявлялъ о существованіи ‘соціальныхъ страстей’, о волненіи умовъ среди рабочаго класса. Слдовательно, совершенно новое движеніе, глубокое и всеобъемлющее? Таковъ логическій выводъ, и, мы знаемъ, вполн правильный, только не для самого Токвиля.

Шесть лтъ спустя, въ письм къ бывшему своему товарищу по палат, Токвиль разразится громами противъ ‘интригановъ и безумцевъ’, бросившихъ Францію въ пучину бдствій. А еще раньше революцію сорокъ восьмого года онъ объявитъ дтищемъ желудка, а не мозга и сердца, какимъ, по его мннію, была революція восемьдесятъ девятаго года…

Не правда ли, можно усомниться, одному ли человку принадлежатъ парламентская рчь и дружескія письма?

Именно по этому поводу Сентъ-Бёвъ почувствовалъ желаніе встать на защиту демократизма. И имъ могъ бы это сдлать во имя простой логики. Въ январ говорить о соціальныхъ идеяхъ, а въ ма о желудочныхъ инстинктахъ и о ‘вкус къ матеріальнымъ наслажденіямъ’. И это у того рабочаго класса, какимъ ораторъ стращалъ своихъ товарищей!

Можно ли подчиняться голосу такого политика? И ему не подчинялись. У Токвиля было нчто въ род партіи, т. е. тснаго кружка друзей, умвшихъ цнить его высокое благородство и глубокія свднія, но практическаго вліянія вс они вмст не могли проявлять. Притомъ и среди друзей въ сильной степени былъ распространенъ органическій недугъ самого Токвиля.

Мы имемъ основаніе такъ думать, потому что одинъ изъ самыхъ врныхъ сочувственниковъ Токвиля Ройэ-Колларъ.

Этотъ философъ и политикъ личность въ высшей степени почтенная, искренно преданная свобод и мужественно ее защищавшая. Одинъ только недостатокъ вносилъ разноголосицу въ многочисленныя добродтели Ройэ-Коллара — чрезвычайная аристократичность мысли и дйствій. Онъ все время чувствовалъ себя въ роли античнаго героя высшаго полета, не говорилъ, а вщалъ, не доказывалъ, а декламировалъ, не снисходилъ до разумнія и страстей простыхъ смертныхъ, а подавлялъ ихъ величіемъ своего ума и пуританской строгостью своего характера.

Къ сожалнію, котурнъ — обувь, мало приспособленная даже къ современнымъ сценическимъ подмосткамъ, не только къ полу современнаго парламента или политическаго клуба. И собственно Ройэ-Коллару нечего было длать среди пигмеевъ, какими была переполнена французская палата. Онъ постепенно и самъ пришелъ къ этому убжденію.

Онъ съ самаго начала сторонился отъ всякаго ршенія, боле или мене рискованнаго для его исключительнаго достоинства. Онъ, напримръ, ни за что не соглашался вступить въ министерство, пристать просто къ правительственной партіи, даже при сочувствіи ей. Онъ. боялся запутаться въ общую дятельность и подпасть отвтственности. Онъ предпочиталъ независимое положеніе критика гораздо, конечно, боле удобное, чмъ положительнаго дятеля.

Онъ видлъ, какъ реставрація все быстре шла на встрчу революціи, какъ у ея основъ кишили многочисленныя разрушительныя силы, онъ умлъ краснорчиво указать на фактъ, объяснить его опасность, но когда вопросъ заходилъ о средствахъ спасенія, Ройэ-Колларъ замыкался въ недосягаемое величіе, и это величіе, какъ всегда бываетъ на сцен человческихъ длъ и среди бдныхъ смертныхъ, обнаруживало самый безпримсный вызывающій эгоизмъ.

Ройэ-Колларъ посл основательнйшаго разбора современнаго положенія длъ, заявлялъ:

‘Если наше несчастное отечество должно опять подвергнуться. раздорамъ, обагриться кровью, благодаря партіямъ, я умываю руки — je prends mes srets, я объявляю побдоносной партію, какова бы она ни была, что я проклинаю ея побду: я требую у нея, чтобы она съ сегодняшняго же дня внесла меня въ свой списокъ проскрипцій’.

Подобная рчь, пожалуй, не лишена была гражданскаго мужества и въ особенности ораторскаго эффекта, но ни. на іоту не двигала вопроса о партіяхъ и ихъ кровавыхъ предпріятіяхъ. Отечество ршительно ничего не выигрывало, поподалъ ли такой выспренній олимпіецъ въ списки проскрипцій, или нтъ?

Ройэ-Колларъ съ такою же проницательностью, какъ и Токвиль, понялъ ростъ демократіи, безпрестанно обращалъ вниманіе парламента на фактъ, подчеркивалъ его грозный характеръ к заканчивалъ неизмннымъ припвомъ:

‘Мы, господа, находимся въ критическомъ положеніи,и опасность растетъ со дня на день’.

Эта роль Кассандры разыгрывалась Ройэ-Коллорамъ неустанно въ теченіе реставраціи. Монологи и предсказанія становились все боле зловщими, но не указывали ни искры просвта въ надвигавшейся тьм. Только критика и предостереженіе. Естественно, такое положеніе становилось, наконецъ, въ тягость самому герою, да и время и люди мало слушали величественнаго цензора нравовъ и обстоятельствъ. Ройэ-Коллару пришлось постепенно все глубже впадать въ настроенія разочарованія, изображать презрніе непонятой единоличной мудрости къ повальному легкомыслію общества. А эти чувства естественно сопровождаются горечью и озлобленіемъ, и непризнанный и неразгаданный стражъ общественнаго блага дошелъ до полнаго отчаянія въ бурбонской монархіи и даже вообще въ какихъ-либо дятельныхъ принципахъ. ‘Я, — писалъ онъ Гизо, — проигралъ свое дло, я очень боюсь, чтобы и вы не проиграли своего… Ничего не стоитъ длать, ничего — писать, ничего — предвидть и ничего — говорить. Пусть существующій порядокъ или безпорядокъ идетъ своимъ путемъ’.

Дальше ничего не оставалось, какъ умереть политической смертью, т. е. отойти въ сторону и предоставить сцену дйствія мене величественнымъ, но для сонременности боле реальнымъ героямъ.

Токвиль питалъ глубокое восторженное чувство къ личности и политическому поведенію Ройэ-Коллара. Послдній платилъ ему соотвтственно. Они обмнивались другъ съ другомъ самыми любезными комплиментами. Ройэ-Колларъ высоко цнилъ литературный талантъ и солидность мысли Токвиля, совтовалъ ему изощрить свои силы и пріобрсти славу сначала на литературномъ поприщ, и приводилъ такой внушительный доводъ:

‘Жизнь депутата въ настоящее время — жизнь вульгарная, даже если она не является причиной отупнія для многихъ. Не здсь слдуетъ искать славы, сюда должно являться уже съ готовой славой’.

Взглядъ, вполн характеризующій надменнаго скептика. Въ это время Ройэ-Колларъ крайне рідко нарушалъ свое презрительное молчаніе. Токвиль это зналъ и одобрялъ. Послднее обстоятельство въ высшей степени краснорчиво для будущей парламентской дятельности Токвиля.

Какіе же мотивы одобренія?

Ройэ-Колларъ, принадлежитъ къ эпох боле возвышенныхъ чувствъ и идей. Его рчь теперь осталась бы не понятой, т. е. посл іюльской революціи. Почему же? Вдь именно іюльская революція создала монархію съ новой династіей и этому созданію пришлось ршать величайшіе вопросы французской политики ХІХ-го вка о возможности монархіи вообще на французской почв и о судьб вновь возникшихъ соціальныхъ вопросовъ.

Неужели у философа и политика не было никакого положительнаго интереса къ столь ршительному повороту политическихъ и общественныхъ судебъ родины?

Приходится отвтить, нтъ.

Ройэ-Колларъ остановился на иде примирить принципъ новой свободы съ принципомъ древняго наслдства. Такъ толкуетъ его дятельность Токвиль и считаетъ ее достояніемъ прошлаго.

Логическій выводъ ясенъ: самъ Токвиль пойдетъ дальше РойэКоллара, на встрчу новымъ идеямъ и чувствамъ, новому обществу.

Но такъ говоритъ логика, а не природа Токвиля. Недаромъ онъ эпох Ройэ-Коллора приписалъ особое величіе сравнительно съ тридцатыми и сороковыми годами, и онъ самъ въ сущности будетъ повторять задачу Ройэ-Коллара и даже его политическую практику.

Его задушевной мечтой останется ‘слить духъ свободы съ лукомъ религіи’, т. е. католическаго духовенства, а путемъ къ этой цли то же неизмнно критическое краснорчіе, мене величественное, чмъ у Ройэ-Коллара, но не боле плодотворное въ ‘смысл практическаго преобразовательнаго движенія.

Сходство идетъ дальше.

Ройэ-Колларъ, въ припадк пессимизма, готовъ былъ наносить удары даже монархіи, т. е. основному символу своей политической вры. Фактъ, отнюдь не свидтельствовавшій стойкости и идеальной сознательности, по крайней мр, отдльныхъ поступковъ политики.

Тоже произойдетъ и съ Токвилемъ.

Мы знакомы съ его противорчивыми сужденіями о соціальномъ движеніи, не мене противорчивы и нкоторыя дйствія Токвиля посл этого движенія.

Онъ явился въ роли министра при Наполеон-президент, и сталъ, слдовательно, непосредственнымъ свидтелемъ замысловъ и предпріятій принца, клонившихся къ одной цли — замн республики имперіей.

Первое средство — достигнуть переизбранія, запрещеннаго конституціей. Токвиль не Питалъ никакого сочувстія ни къ личности Бонапарта, ни къ его вожделніямъ. По принципу Токвиль долженъ былъ употребить вс усилія, чтобы помшать превращенію президента въ императора.

Какъ же поступаетъ Токвиль?

Онъ прежде всего примиряется съ мыслью о переизбраніи Наполеона президентомъ. Пусть только это переизбраніе совершится законнымъ конституціоннымъ путемъ. Для этой цли слдуетъ только пересмотрть конституцію, т. е. отмнить статью, запрещающую переизбраніе.

Но Токвиль не останавливается на этомъ выход изъ затрудненія. Онъ вскор убждается, что пересмотръ состояться не можетъ, и выбираетъ другой путь, еще боле неожиданный. Онъ совтуетъ Бонапарту явиться идеальнымъ представителемъ своего президентскаго поста, и Франція сама нарушитъ свой основной законъ и продолжитъ власть президента въ лиц Наполеона.

Но и здсь не оканчивается поразительная политика Токвиля. Самое любопытное ослпленіе нашего дятеля на счетъ истинныхъ намреній президента: Токвиль до самаго переворота не ждалъ кореннаго насилія подъ конституціей.

Когда переворотъ совершился, Токвилю пришлось уйти въ почетный досугъ. Онъ отказался присягнуть второй имперіи, это длало честь его мужеству, но еще больше было бы славы для его политической мысли, если бы она съумла разгадать тайну ‘провиденціальнаго человка’ и проявила мужество не въ уклоненіи отъ разсчетовъ съ фактомъ, а въ возможныхъ препятствіяхъ ему. Токвиль, напротивъ, помогалъ ему безсознательно и рыцарски-необдуманно.

И вамъ ясна основная причина недоразумнія.

Токвиль никакъ не могъ составить себ положительнаго политическаго руководства. Первостепенное, всеобъемлющее явленіе новаго вка — развитіе демократіи — ярко бросилось ему въ глаза. Онъ призналъ его неотразимую мощь и даже умлъ найти многія оправдательныя основанія. То же самое составляло заслугу и Ройэ-Коллара.

По дальше начинались колебанія, страхи, недовріе и часто въ высшей степени жалкая смута и сбивчивость во мнніяхъ и даже въ дйствіяхъ. Натура Токвиля всми своими инстинктами протестовала противъ демократическаго царства. Недаромъ онъ, на рдкость проницательный и добросовстный историкъ, впадаетъ иногда будто невольно въ тонъ явно преднамренныхъ обожателей ‘добраго стараго времени’.

Токвиль, впослдствіи нарисовавшій всмъ извстную, мене всего идиллическую картину ‘стараго порядка’, въ книг объ Америк, правда, произведеніи молодомъ, позволилъ себ разчувствоваться по тмъ самымъ поводамъ, какіе Тэну внушали горькую тоску по дореволюціоннымъ порядкамъ.

Изслдователь американской демократіи писалъ о былой аристократической эпох:

‘Находясь въ безконечномъ разстояніи отъ народа, члены благороднаго сословія относились къ его участи съ тмъ благосклоннымъ и спокойнымъ участіемъ съ какимъ пастырь обращается къ своему стаду, и не считая бдняка себ равнымъ, они заботились о его судьб, какъ о вклад, переданномъ имъ на храненіе Привидніемъ.

‘Не имя никакого понятія о другомъ общественномъ стро, кром существующаго, не воображая когда-нибудь сравняться со своими господами, народъ принималъ ихъ благодянія и не разсуждалъ объ ихъ правахъ. Онъ любилъ ихъ, когда они были великодушны и справедливы, и безъ труда, безъ униженія подчинялся ихъ суровымъ требованіямъ, смотря на нихъ, какъ на бдствіе, ниспосылаемое Богомъ, кром того, нравы и обычаи установили предлъ для тиранія и создали нкотораго рода право въ сред, гд господствовала сила’.

Вы чувствуете, истинный, принципіально убжденный и исторически воспитанный демократъ не написалъ бы этихъ словъ. Онъ непремнно оговорился бы на счетъ провиденціально опредленной покорности одной стороны и провиденціально внушеннаго великодушія другой, и именно истерія вооружила бы его основаніями для оговорки.

Но для нашего автора большое удовольствіе отдохнуть на симпатичномъ, хотя бы и не вполн реальномъ, стро жизни. Съ теченіемъ времени эта потребность перестанетъ проявляться въ изліяніяхъ, но она останется въ глубин души писателя, и именно она внесетъ раздоръ въ мысли и поступки одного изъ благороднйшихъ гражданъ и искреннйшихъ писателей новой Франціи.

IV.

Благородство и искренность помогли Токвилю извлечь богатйшій опытъ изъ политической роли, какъ бы ни была она бдна положительными практическими результатами.

Токвиль самъ приписывалъ большое значеніе своему долголтнему пребыванію въ парламент. Онъ откровенно эти десять лтъ называетъ ‘довольно безплодными во многихъ отношеніяхъ’, но они, продолжаетъ Токвиль, ‘освтили мн боле врнымъ свтомъ человческія отношенія и сообщили боле практическій смыслъ касательно отдльныхъ явленій… Я теперь чувствую себя боле способнымъ, чмъ въ эпоху сочиненія о демократіи, приняться за серьезную тему по политической литератур’.

И Токвиль принимается усердно отыскивать предметъ историческаго изслдованія. Поиски въ высшей степени любопытны. Ток вилъ всегда былъ живымъ и отзывчивымъ гражданиномъ, культурнымъ и всестороннимъ мыслителемъ. Эти данныя безусловно несовмстимы съ тунеядной чисто-бумажной и чернильной работой надъ жизненно-безполезнымъ и идейно-мертвымъ матеріаломъ. Токвиль можетъ заинтересоваться ‘только современнымъ сюжетомъ’, и по своей природ, и потому, что публику занимаютъ только современные вопросы. Дальше слдуетъ соображеніе, заслуживающее стать девизомъ новыхъ историковъ:

‘Велите и оригинальность зрлища, какое представляетъ современный міръ, поглощаетъ слишкомъ много вниманія, чтобы можно было придавать большую цну историческимъ рдкостямъ, удовлетворяющимъ общества праздныя и преданныя эрудиціи’.

Слдовательно, историческая работа должна быть тсно связана съ злобами текущаго дня. Это не значитъ, будто историкъ окажется въ рабств какого-либо господствующаго теченія или излюбленной партіи. Напротивъ, самый сюжетъ можетъ принадлежать даже отдаленному прошлому, только его идея, сущность будутъ служить выясненію настоятельныхъ нуждъ современнаго общества.

И Токвиль уклоняется отъ жгучихъ ежедневныхъ вопросовъ, имъ самимъ пережитыхъ на политической трибун. Здсь трудно сохранить безпристрастіе и достигнуть исторической точности. Авторъ изберетъ тему сравнительно отдаленную, во неразрывно примыкающую къ современности. Именно для французской демократіи онъ сдлаетъ то же самое, что сдлалъ раньше для американской, т.-е. попытается изслдовать ея источникъ, ея возникновеніе, ея первичные пути развитія.

Очевидно, онъ остановится на революціи восемьдесятъ девятаго года. Она доставитъ историку ‘случай нарисовать людей и факты нашего вка и изъ всхъ этихъ отрывочныхъ рисунковъ позволитъ создать картину’.

Ясно и краснорчиво. Ученая работа для Токвиля только предлогъ для политики и публицистики въ высшемъ смысл слова. Онъ не допускаетъ и мысли живописать одни факты безъ ‘исторической философіи’, и именно вопросъ, какъ соединить эти дв задачи, особенно смущаетъ его. Онъ боится, что ‘не обладаетъ искусствомъ хорошо выбирать факты для обоснованія идей, умньемъ такъ вести разсказъ, чтобы читатель естественнымъ путемъ переходилъ отъ одного умозаключенія къ другому, руководимый интересомъ самаго разсказа’.

Историкъ ни на минуту не перестанетъ быть философомъ. Но вдь это значитъ — онъ будетъ вести своихъ читателей къ тому или другому выводу общественнаго содержанія. У него, неминуемо, явится цль, идеалъ, и ему грозитъ опасность выбирать факты исключительно въ интересахъ своихъ намреній.

Токвиль отрицаетъ для себя эту опасность, но отрицаетъ чрезвычайно оригинально. Въ этомъ отрицаніи съ особенной силой — и что особенно важно — невольно историкъ очертилъ свою политическую личность:

‘У меня, — пишетъ Токвиль, — нтъ преданій, нтъ партіи, нтъ совершенно предмета для защиты, если только не считать таковымъ свободу и человческое достоинство — въ этомъ я увренъ’.

Токвиль свободу и человческое достоинство не считаетъ вопросами партіи! Для него эти идеи — аксіомы, истины общечеловческаго разума. Такъ думать — значитъ свидтельствовать о высокомъ благородств своей личности и своего ума. Но нтъ ни новйшаго сомннія, что свобода и во времена Токвиля и позже — у новйшихъ историковъ — являлась чисто партійнымъ интересомъ, и Тэнъ именно противъ нея направилъ свой кляузническій арсеналъ цитатъ.

Токвиль былъ проникнутъ совершенно другими стремленіями и не могъ вынести даже мимолетной шутки Сентъ-Бёва на счетъ принциповъ 89-го года. Разв это не партія, даже съ ея страстью и нкоторой, хотя бы благороднйшей нетерпимостью?

И Токвиль на почв принциповъ 89-го года оставался непоколебимъ. Это были принципы людей досуга, высшей интеллигенціи, финансовыхъ силъ, лишенныхъ политическихъ правъ въ пользу невжественныхъ или фанатическихъ высшихъ сословій, однимъ словомъ, это принципы третьяго сословія, буржуазіи. И Токвиль безпощадно отзывается о пережиткахъ дореволюціоннаго аристократизма.

Французскихъ новйшимъ легитимистовъ онъ находитъ нижеанглійской аристократіи и даже ихъ предковъ XVIII-го вка. Тогда, въ конц столтія, среди высшихъ классовъ столицы господствовала живая пытливость ума, свобода мннія, независимость, твердость сужденія, ни раньше, ни позже ничего подобнаго не было. Все было интеллигентнымъ: удовольствія, увлеченія, даже тщеславіе.

И Токвиль приводилъ въ примръ Юма. Англійскій философъ отличался крайней тяжеловсностью въ разговор, дурно объяснялся по французски, но онъ цлые годы оставался львомъ парижскихъ салоновъ, исключительно благодаря уму и таланту. И писатели прошлаго вка, по мннію Токвиля, пришли бы въ неменьшее изумленіе отъ газа и телеграфа, чмъ отъ омертвнія общества и посредственности современныхъ книгъ.

Противъ легитимистовъ шла буржуазія, вооруженная идеями XVIII-го вка и революціи. Она, наконецъ, побдила легитимизмъ и въ политик, и въ общественномъ стро. Побда, желанная для Токвиля и вообще для либеральныхъ историковъ его эпохи — Минье, Тьерри, Тьера, Гизо.

Но какъ же буржуазія воспользовалась своими лаврами?

Отвтъ Токвиля мы знаемъ. Ему пришлось относительно гое подствующаго третьяго сословія пользоваться не мене яркими и не боле лестными красками, чмъ при изображеніи наслдниковъ стараго феодализма.

‘Старый порядокъ’, тсно связанный съ именемъ Бурбоновъ, по словамъ Токвиля, былъ ‘ужасно скверенъ’ — horriblement mauvais, и ‘ненависть, имъ вызываемая, почти единственное чувство, пережившее шестьдесятъ лтъ со времени революціи’.

То же самое по существу говорится и объ іюльской монархіи, и о результатахъ владычества новаго феодализма — капиталистическаго, позволившаго, по мннію Токвиля, Людовику-Филиппу сдлаться абсолютне всхъ Бурбоновъ.

Гд же выходъ?

Исторія отвтила: демократія, но историкъ на этотъ разъ непошелъ за исторіей, не пошелъ — сочувственно, горячо, какъ эта было ради принциповъ восемьдесятъ девятаго года. Онъ призналъ, фактъ, обнаружилъ даже нкоторое сочувственное движеніе сердца, засвидтельствовалъ, напримръ, рыцарственное поведеніе парижскаго народа въ революцію сорокъ восьмого года, но дальше ни рискнулъ. Оставаться на мст также не было возможности: интересъ дня, столь существенный для Токвиля по принципу и по личному влеченію, весь сосредоточивался на демократическомъ и соціальномъ вопрос. Ршеніе требовалось настоятельно, и это лучшедругихъ сознавалъ самъ Токвиль до революціи и убдился окончательно во время ея

Онъ съ обычнымъ безпристрастіемъ разсказалъ о вполн сознательномъ движеніи народа безъ вождей, о преобразованіи идей въ чувства и инстинкты, о посильной готовности рабочаго класса биться за нихъ противъ какого угодно политическаго строя. Но въ ту самую минуіу, когда жизнь рзко и безповоротно призвала къ отвту политиковъ и историковъ, Токвиль пост изумительнаго недоразумнія съ Бонапартомъ сошелъ съ политической сцены. Онъ усердно принялся за истерію. Трудъ его остался неоконченнымъ, но врядъ ли Токвиль далъ бы и здсь положительный отвть на роковой безъисходный вопросъ времени. Можетъ быть, онъ не дожилъ бы до политическаго самоотреченія, точне — самоубійства Ройэ-Коллара, но наврное испыталъ бы чувства даровитйшаго либеральнаго историка Огюстэна Тьерри.

Можетъ быть, у Токвиля и не выпало бы изъ рукъ перо предъ центрами демократіи, какъ это произошло съ авторомъ Исторіи третьяго сословія, но и ему врядъ ли эти успхи доставили бы миръ и утшенію. По разсудку они были бы для него необходимостью, а по чувству подчасъ, ни боле, ни мене, какъ ‘лужей, куда демократическое равенство естественнымъ путемъ погружаетъ’ всхъ выдающихся людей.

И эта драма внутренняго разлада занимаетъ до конца всю сцену политической и литературной дятельности Токвиля. Онъ жилъ и умеръ однимъ изъ многочисленныхъ политическихъ Гамлетовъ, созданныхъ прогрессивнымъ направленіемъ идей и фактовъ ХІХ-го вка.

И этотъ гамлетизмъ, по своей нравственной глубин и по своему культурному смыслу, превосходитъ вс раннія зрлища, вызванныя взаимной борьбой разнородныхъ духовныхъ силъ личности и общества.

Тамъ боролись или идеалы, противоположныхъ направленій, или слишкомъ выспренній идеалъ съ несоотвтствующей ему природой личности: здсь на сторон идеала и совсть, и дйствительность, и личныя силы, а противъ него стихійные пережитки общественной психологіи и исторіи. И та и другая сила равна судьб по своей власти надъ отдльнымъ человкомъ, и исходъ борьбы ршается только тмъ различіемъ, что одна — достояніе прошлаго, а другой — принадлежитъ будущее.

Ив. Ивановъ.

‘Міръ Божій’, No 5, 1898

ИЗЪ ЗАПАДНОЙ КУЛЬТУРЫ.

Политическій гамлетизмъ ХІХ-го вка.

Читайте также: