Петербургъ — великій сочинитель.
Петербургъ — великій сочинитель.
Москва, 17-го января.
Петербург — великий сочинитель, Аксаков Иван Сергеевич, Год: 1883
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Сочиненія И. С. Аксакова. Славянофильство и западничество (1860-1886)
Статьи изъ ‘Дня’, ‘Москвы’, ‘Москвича’ и ‘Руси’. Томъ второй. Изданіе второе
С.-Петербургъ. Типографія А. С. Суворина. Эртелевъ пер., д. 13. 1891
Петербургъ — великій сочинитель. Плодовитый сочинитель, неутомимый. Боле полутораста лтъ упражняется онъ въ сочинительств. И чего-то онъ не насочинилъ на своемъ вку! Законы, уставы, уложенія, вкусы, моды, нравы, понятія, всевозможныя формы и формочки для Русской общественной жизни, Нмецкіе чины для Русскихъ людей, духовный генералитетъ для Русской церкви, — мусульманскій фанатизмъ для Киргизовъ, сочинилъ свою историческую повсть о Россіи, въ которую самъ вритъ, сочинилъ цлую дйствительность, которою самъ движется и живетъ. И все это собственнымъ умомъ или занятымъ на прокатъ у культурныхъ странъ, а ужъ никакъ ни простымъ, грубымъ смысломъ своей некультурной земли. Нкоторыя сочиненія уже вышли изъ обращенія, стоятъ запылившіяся на полкахъ, есть кое-какія, которыя совсмъ не увидли свта, но многія, многія еще въ ходу. Онъ и теперь продолжаетъ трудиться и сочинять, — богатство фантазіи его неистощимо, — сочиняетъ даже самую Россію съ фантастическими потребностями, интересами и задачами — о-бокъ съ Россіею не призрачною, а сущею, съ потребностями, интересами и задачами истинными, а не мнимыми… Но это сочиненіе все какъ-то не удается, все еще требуетъ исправленія, да передлокъ, — съ матеріаломъ совладать трудно.
Петербургъ, впрочемъ, понятіе коллективное или сборное. Самый ‘градъ’ на то и созданъ былъ, — т. е. ради удобствъ безпрепятственнаго сочинительства, но сочиняетъ не только ‘градъ’, а и горожане — порознь. И кто пріобщится къ граду, не только мстомъ жительства, но и душою, — такъ и пойдетъ сочинять. Сочинительствующій Петербургъ далеко перешелъ свои предлы и разнесъ повсюду манію сочинительства, но родоначальникомъ, вдохновителемъ, смлымъ иниціаторомъ — все-таки онъ. Сочиняетъ не одинъ міръ административный, такъ-называемый бюрократическій, занимающійся авторствомъ сколько по побужденію своей природы, столько и по обязанности. Здсь, въ этомъ мір, нужно замтить, иметъ мсто и силу табель о четырнадцати рангахъ, до V-го, до статскаго совтника, почти не сочиняютъ, а только воспитываются на сочиненіяхъ, вчитываются въ нихъ или послушно прилагаютъ ихъ къ жизни. Статскіе совтники — т уже сочиняютъ… Съ статскаго совтника начинаетъ обыкновенно складываться будущій Петербургскій государственный сочинитель. Но это сочинитель серьезный и важный, почти всегда честный, искренно врующій въ свое сочиненіе. Онъ чуждъ сознательнаго, умышленнаго обмана, онъ самъ себя обманываетъ, — притомъ безъ пыла, не по увлеченію или легкомыслію, — обманывается добросовстно, хладнокровно, тяжеловсно. Конечно, это можетъ служить не малымъ ему извиненіемъ, но все же не устраняетъ невольно возникающаго вопроса: да зачмъ же даваться обману? Не происходитъ ли уже такая способность самообольщенія отъ невднія или непониманія жизни родной страны, пожалуй отъ нкотораго привычнаго пренебреженія именно къ тому, что гд-то и кмъ-то называется ‘народною самобытностью’?… За то въ мір не административномъ, вольномъ, тамъ сочиняютъ — безъ чиновъ! Тамъ чмъ юне — тмъ сочинительне. Выключатъ кого изъ гимназіи за плохіе успхи въ наукахъ, — сейчасъ пристроится къ газетному фельетону, — даже иногда ни къ чему, и давай радть о благ общемъ, а о боле возрастныхъ ужъ и толковать нечего… Не хватаетъ своего измышленія, подсказываютъ суфлеры — Еврейскіе, Польскіе, Нмецкіе, всхъ земель и національностей… И сочиняютъ, сочиняютъ…
Все это, повидимому, только забавно. Но иронія тотчасъ же смолкаетъ и улыбка мгновенно сбгаетъ съ лица, какъ скоро отъ сочинителей обратишься къ тмъ, о комъ и про кого сочиняютъ. Трагично положеніе міра дйствительнаго — заслоненнаго міромъ измышленнымъ, сочиненнымъ, — и таково, большею частью, положеніе нашего отечества. Дйствительность живая, истинная постоянно сталкивается съ дйствительностью искусственною, и тмъ не мене властною, облеченною въ реальное могущество… А между тмъ все такъ перемшалось въ нашемъ сознаніи, что трудно и грань провести, трудно и распознать: гд жизнь, — гд подобіе жизни, гд сила настоящая, всамомдлшняя — гд мнимая, напускная, гд лицо, — гд личина, гд правда, — гд ложь… Если обязательное сочинительство одарено властью матеріализовать свою отвлеченность, воплощать въ вещество свои абстракты, то вольное сочинительство плодитъ за то, съ своей стороны, страшную путаницу, ужасающій хаосъ понятій въ умахъ… Словно вс мы играемъ въ жмурки и съ завязанными глазами ловимъ правду, правду жизни, — ловимъ и не поймаемъ. Чувствуется разладъ, немощь во всемъ состав нашего тла, ощущается ноющая боль, но гд именно она, откуда она, что ей причиной — добраться, допытаться мыслію мы еще не умемъ.
Но благо уже и то, что мы ее ощущаемъ, что сомнніе въ своей авторской состоятельности начинаетъ уже нсколько смущать нашу душу. Прежде сочинялось такъ легко, такъ борзо, безъ малйшей застнчивости! А теперь дрогнулъ въ насъ сочинитель, прежней внутренней самоувренности нтъ, какъ бы мы ни старались подогрвать себя и восполнять оскудніе вры усиленною дерзновенностью… Съ одной стороны усиленная дерзновенность, съ другой усиливающаяся меланхолія. Меланхоликовъ развелось теперь столько, что ими хоть пруды пруди. ‘Уныніе’ теперь motto всей музыки вашихъ общественныхъ рчей… Но ни дерзать съ отчаянія, ни унывать разводя руками — нечего. Всхъ насъ спасаетъ и спасетъ именно то, что ускользало до сихъ поръ отъ вашего сознанія, что пренебрегалось, не признавалось нами, что не дало себя переиначить, а если и уродовалось, то не въ конецъ, а вновь заживало, — что, тснимое, сживаемое со свта уходило въ глубь земли или же долготерпливо скрывалось подъ маской, нами же на него надтой, какъ ни спиралось его дыханіе, какъ ни душно было подъ ней… Такъ подъ куцымъ Нмецкимъ мундиромъ или супервестомъ, въ штиблетахъ, съ пудреной косою или буклями на голов, Русскій солдатъ не переставалъ быть все тмъ же Русскимъ крестьяниномъ, благодушнымъ и врующимъ, билъ нещадно враговъ, щадя побжденныхъ, освобождалъ народы, выручалъ Европу, искупалъ доблестнымъ страстотерпствомъ грхи вождей и неправо-правящихъ, и возвеличивалъ Русское государство. Да, къ счастію для Россіи, въ ней было и остается нчто вполн самобытное — вн сферы вольнаго и властнаго сочинительства, это — то органическое начало жизни, которымъ создалась, стоитъ, движется, ширится, ростетъ Россія, о которомъ жили и были цлы, и досел живутъ сами сочинители… Но пора же и намъ смириться, и не создавать новыхъ и новыхъ затрудненій свободному развитію органическаго жизненнаго начала, не путать его и себя самихъ путами сочинительства…
Но возможно ли это для Петербурга и въ Петербург, — город сочиненномъ, город, зачатомъ не только въ дух протеста противъ исключительной въ то время, въ себ самой замкнутой національности, но и въ дух подобострастнаго поклоненія началамъ совсмъ иной жизни, даже діаметрально противоположнымъ? Онъ и досел остается воплощеніемъ этого поклоненія и этого протеста. Хотя теперь уже не противъ чего и протестовать, хотя уже не размывать, а вновь смывать и сосредоточивать на національности приходится намъ обезсиленный, обезличенный духъ Русскаго общества. Онъ съ своимъ Нмецкимъ названіемъ Русской столицы и понын живое выраженіе отрицанія, — родоначальникъ того отрицательнаго отношенія въ Русской народности и ея духовнымъ жизненнымъ основамъ, въ которомъ со временъ Петра развиваются у васъ преемственно поколнія, и которое наконецъ охватило, отравило вс стороны нашего духа. Освободиться отъ отрицанія Петербургъ можетъ только отрекшись отъ самого себя, но это самоотреченіе мыслимо лишь тогда. когда исправится самое сознаніе Русскаго общества и выяснятся ему положительныя начала Русской жизни. Ботъ какая работа намъ необходима, и въ необходимости ея не должно бы, кажется, быть теперь повода къ сомннію ни для кого изъ легіона нашихъ сочинителей, такъ какъ вс вольные уже хоромъ начинаютъ пть о своей несостоятельности, а властные… Да вдь и они стоятъ, недоумвая, предъ тщедушными результатами своей напряженной сочинительской дятельности, — но традиціонная рутина еще такъ сильна, старыя колеи такъ привычны, да и вс пріемы мышленія и дйствія такъ уже сложились у нихъ, что и чувствуя потребность исцленія, они уклоняются отъ исцленія, коснютъ двинуться на самый путь къ исцленію…
По-истин замчательно то отношеніе къ прошлогоднему опыту созыва ‘свдущихъ людей’, которое стало теперь господствующимъ въ Петербургскомъ, боле или мене руководящемъ и правящемъ мір, словно ему нанесена какая обида. Дйствительно обида, и обида кровная — бюрократизму, но едва-ли кто изъ руководителей и правителей ршится исповдывать открыто бюрократизмъ какъ правительственное начало въ отношеніяхъ власти въ стран и народу. Не обличаетъ ли, однако, обидчивость въ настоящемъ случа внутреннюю нравственную и умственную солидарность обидвшихся именно съ бюрократизмомъ и ихъ неспособность воспринять на себя непосредственное воздйствіе жизни? А между тмъ свта, струи свжаго воздуха, дуновенія жизни — какъ манны небесной должны бы, казалось, алкать вс сколько-нибудь добросовстные дятели Петербурга! Вдь всмъ имъ не по себ, вдь вс они изнурены и тощи, вс чахоточны волей и духомъ… Или чахотка такая болзнь, которой, по увренію врачей, именно и не сознаютъ больные?… Какъ бы то ни было, но едва-ли не требовалось самымъ благоразуміемъ не смущаться даже и неудачею перваго опыта со ‘свдущими людьми’, еслибъ таковая была (что ничмъ не доказано), а обновлять, развивать этотъ опытъ, ввести его въ обычай и затмъ ужъ произносить о немъ сужденіе.
Вотъ и теперь предстоитъ въ Петербург ршеніе вопроса о транзит, возбуждающаго, волнующаго умы во всей промышленной Россіи — къ крайнему удивленію и досад Петербургскаго бюрократическаго міра. Вся эта исторія съ постройкой Бакинской желзной дороги и съ транзитомъ служитъ наилучшею иллюстраціей отношеній Петербурга въ Россіи и прямымъ подтвержденіемъ всего сказаннаго нами. Дло, захватывающее кровные интересы Русской промышленности и торговли, важное и для политическихъ и военныхъ интересовъ Россіи въ Азіи, оказывалось чуть не предршеннымъ: до такой степени національное самосознаніе и чувство слабо въ нашей бюрократической высшей сред. На первомъ план у нея забота о томъ, что скажетъ о насъ Европа, не назоветъ ли она закрытіе транзита мрою ‘зулусскою’, нелиберальною, — тогда какъ въ самой Европ никогда ни одна держава не справляется съ чужимъ сужденіемъ, когда дло идетъ о пользахъ ея народа, еще мене въ такомъ случа, когда дло идетъ не о какомъ-либо незаконномъ, насильственномъ пріобртеніи для своего народа новыхъ удобствъ и выгодъ, а только о томъ: нанести ли или не нанести искусственно, самовольно, по собственному почину подрывъ своимъ собственнымъ производительнымъ силамъ ради предоставленія, нежданнаго и непрошеннаго, важныхъ льготъ иностранцамъ? Вопроса, подобнаго нашему вопросу о транзит чрезъ Кавказъ, не могло бы даже и возникнуть ни въ Германіи, ли въ Англіи, еще мене въ Америк. Если бы даже существовала только тнь сомннія о возможности ущерба для Русской промышленности и торговли, то и тогда было бы полное основаніе воздержаться отъ допущенія свободнаго транзита: это было бы только благоразумною осторожностью. Но что же мы видимъ? Излюбленный органъ Петербургскихъ чиновниковъ подсмивается, трунитъ надъ безпокойствомъ и надъ протестами почти всего Русскаго промышленнаго и торговаго міра, и наивно увряетъ его, что онъ ошибся и не уметъ считать того, что у него въ карман. Но отъ подобныхъ увреній, отъ подобнаго образа дйствій безпокойство можетъ только рости, а не малиться!… При такомъ направленіи бюрократіи легко уразумть, почему ей такъ не по-сердцу ‘свдущіе люди’ и почему, напротивъ, живой, не сочиненной и не сочинительствующей Россіи такъ желательно имть возможность доводить до Верховнаго ршителя правду о своихъ нуждахъ и потребностяхъ, хотя бы именно этимъ самымъ скромнымъ путемъ — черезъ ‘свдущихъ людей’ — почему-то было открывшимся и понятно, увы! почему закрывшимся…
Не безъ нкоторой тревоги прислушивается также общество и къ тмъ немногимъ слухамъ, которые проникаютъ въ печать о комиссіи, состоящей подъ предсдательствомъ статсъ-секретаря Каханова, называемой въ нашихъ газетахъ обыкновенно по-просту Кахановскою комиссіей и обсуждающей вопросъ о мстномъ — сельскомъ уздномъ, губернскомъ административномъ и земскомъ устройств. Поприще для сочинительства обширное, но не это одно возбуждаетъ чувство тревоги: работа комиссіи, какъ сводъ матеріаловъ и воззрній, какъ подготовительная программа, могла бы быть въ самомъ дл полезна, — а тревожитъ мысль, что эта работа прямо изъ комиссіи пройдетъ черезъ бюрократическія и иныя сочинительскія мытарства: голосъ же тхъ, кто всмъ своимъ бытомъ непосредственно заинтересованъ въ вопрос объ условіяхъ новаго строя областной жизни, не будетъ услышанъ… ‘Новое Время’ недавно сообщило, что Кахановская комиссія соблаговолила оставить сельское общество, какъ оно есть. Слава Богу. Мы, впрочемъ, не предполагали и возможности посягать на эту единственную живую, историческую у насъ, общественную единицу…
Петербургъ не перестаетъ толковать о невжеств, ‘некультурности’ Русскаго народа, о прав, татарщин, варваризм нашей до-Петровской исторіи… А между тмъ въ этой самой мрачной или невзрачной исторіи, ‘допросивъ сокрытаго въ ней глубоко духа жизни’, по выраженію Хомякова, въ этомъ пресловутомъ невжеств, въ этой постоянно осмиваемой ‘самобытности’ Русскаго народа — только тамъ въ глуби обртемъ мы и зерна спасительнаго для насъ вднія, и начала руководящія, указывающія намъ путь въ разршенію нашихъ политическихъ и соціальныхъ задачъ. Сколько нужно было насочинить всякой неправды, напустить туману себ въ глаза, наклепать на себя самихъ, извратить умъ, оглушить слухъ, омертвить сердце, искривить сознаніе, чтобы зайти наконецъ въ тотъ тупикъ, въ которомъ мы теперь, по мннію нкоторыхъ, находимся, или очутиться въ томъ почти трагическомъ недоразумніи, которымъ характеризуется отношеніе Русскаго общества въ… Россіи. Съ сфинксомъ недавно сравнилъ ее Тургеневъ, — предлагающимъ непонятныя загадки, для разршенія которыхъ не нашлось еще Эдипа… Но вольно же было намъ утратить самое разумніе ея языка!..
Нтъ страны въ мір, поставленной въ боле благопріятныя политическія и соціальныя условія для развитія, какъ наша страна. Нтъ страны въ мір, гд бы связь народа съ верховной властью была такъ искренна, такъ проста и такъ — не по принужденію или невжеству, а свободно и сознательно прочна какъ въ Россіи. Нтъ страны въ мір, гд бы верховная власть была полномочне, свободне въ своихъ дйствіяхъ, и какая же власть? власть, источникъ которой — въ народномъ избраніи… И нтъ народа боле преданнаго, боле послушнаго этой власти, боле дисциплинированнаго для государственной жизни, какъ народъ Русскій: онъ дисциплинированъ и самою своею тысячелтнею исторіею, и своимъ общиннымъ или мірскимъ устройствомъ, онъ воспитанъ къ тому и тмъ высшимъ духовнымъ началомъ, которое лежитъ во глав угла его земнаго существованія. Нтъ за то и народа боле способнаго къ внутреннему самоуправленію (разумется, самородному, а по тому, которое подъ этимъ названіемъ измышляется бюрократами), — это, впрочемъ, доказывается всего его исторіей, нтъ народа мене исключительнаго, мене завистнаго и боле расположеннаго чтить права нравственнаго и умственнаго превосходства, въ силу убжденія, ‘что ученье — свтъ, а неученье — тьма’. Въ то время, какъ Западъ, вслдствіе иныхъ условій своего государственнаго созиданія и цлой совокупности причинъ, о которыхъ здсь распространяться не мсто, волнуется, мучается задачами политическими и соціальными и почти не находитъ разршенія имъ инаго, какъ путемъ кровавыхъ насилій, намъ все дано въ природномъ такъ-сказать вид, что для нихъ есть только мечтаемое, искомое, предметъ отвлеченнаго измышленія. Такъ, ‘демократія’, напримръ, есть или неизбжное грядущее зло или призываемое обновляющее благо, но во всякомъ случа съ характеромъ революціоннымъ: нтъ земли съ боле широкимъ ‘демократическимъ’ основаніемъ, какъ наша Россія’ но такимъ, которымъ именно обусловливается незыблемость и крпость государства, въ которомъ для него наинадежнйшій залогъ мира и тишины. Тамъ ассоціація, общинный строй являются искусственнымъ созиданіемъ, т. е. то самое, что у насъ живетъ подъ названіемъ артели, въ форм сельскаго общества, общиннаго землевладнія, мірскаго устройства, и на что наши доморощенные иностранцы такъ легкомысленно посягаютъ… На-дняхъ прочли мы въ ‘Revue des deux Mondes’ статью извстнаго публициста Лавеле, трактующую о децентрализаціи въ управленіи страны, о трудной дилемм сохранить при ней сильную центральную власть, и о невозможности разршить удовлетворительно въ настоящее время этотъ вопросъ во Франціи при республиканскомъ режим… Мы же обладаемъ, какъ присущими самой природ нашего политическаго организма и наимощною центральною властью, и способностью, преданіями, зачатками децентрализаціи самой естественной: она такъ-сказать въ крови и плоти нашей, въ какихъ бы неудачныхъ формахъ ни воплощалась порой, благодаря бюрократіи…
Государство, стерегущее, охраняющее заботливо земскій строй, земскій строй, берегущій, охраняющій государство (а какъ земля соблюла и умла соблюсти государство — объ этомъ краснорчиво и поучительно гласятъ помщаемыя у насъ статьи Голохвастова), государство, постоянно вызывающее голосъ земли, ищущее добраго совта для свершенія своего великаго служебнаго подвига, земля не безгласная, совтная, на притомъ безпрекословно покорная велніямъ государственной власти, центральная власть самая свободная, самая мощная — при самомъ широкомъ земскомъ мстномъ самоуправленіи, власть — не механическій бездушный снарядъ (въ род случайнаго большинства нсколькихъ голосовъ), а живая, личная, съ человческимъ сердцемъ, земство — не формальное представительство, а живое, органическое выраженіе интересовъ и духа самой земли… и оба эти начала, об эти силы — въ единеніи любви и доврія, въ постоянномъ живомъ общеніи, сливающіяся въ одно органическое цлое… Вотъ основы нашего политическаго организма, лежащія въ дух народномъ, нашедшія себ, хотя бы и не полное, выраженіе въ старой Руси и которыхъ полное развитіе — тотъ идеалъ, къ которому должны мы теперь стремиться. И таковы эти начала, что при правильномъ ихъ развитіи, при воздйствіи истиннаго просвщенія, подъ высшимъ водительствомъ Вры, они одни могутъ дать людямъ блага такой гражданской свободы, какой не въ силахъ создать и вынести никакія извстныя и искомыя на Запад формы правленія…
И вотъ, при такихъ-то основахъ нашей жизни, коренящихся въ дух народномъ, проявившихся и въ исторіи, — что же мы видимъ, что же мы слышимъ въ нашей Русской современности?.. Это ли Россія, объ идеал которой мы только-что говорили? Не признать ея лица…’ переряженная, набленная. Не слыхать ея голоса: какіе-то подмненные, фальшивые голоса, иноземные командные звуки, да порою чей-то глухой стонъ изнутри… Везд фасады, декораціи, подмостки, на подмосткахъ непонятныя представленія. Ворочаетъ всмъ, скрипя, какой-то громадный механизмъ, да еще развинтившійся, — механизмъ, но не жизнь творческая, зиждительная. Вмсто жизни — цлый міръ подобіи, цлый міръ сочиненій и насочиненныхъ заботъ, задачъ, вопросовъ, идеаловъ, потребностей, опасеній и недоразумній… Петербургъ — великій сочинитель.
И все-таки сочинитель уже дрогнулъ. самъ собою, во глубин души. И сдается намъ, что наставшее царствованіе положитъ мало-по-малу конецъ эпох отвлеченнаго сочинительства и переводовъ съ иностранныхъ оригиналовъ, освободивъ изъ-подъ нихъ сдавленный ростъ Русской жизни съ ея простымъ, но глубокимъ смысломъ, съ ея высокими міровыми задачами… Въ этой надежд, съ особенною радостью прочли мы въ отвтномъ Московскому генералъ-губернатору на новый годъ рескрипт Государя Императора — какъ бы возвщеніе близости срока для торжественнаго внчанія Государя на царство въ старомъ священномъ Кремл и предстоящаго видимаго общенія Царя съ своимъ народомъ. Дай же Богъ скоре наступить тому праздничному дню, когда и намъ въ свою очередь можно будетъ повторить съ Хомяковымъ, привтствовавшимъ 26-е августа 1856 года:
Нашъ Царь въ стнахъ издревле славныхъ, —
Среди ликующихъ сердецъ,
Пріялъ внецъ отцовъ держанныхъ, —
Царя-избранника внецъ.