Пансион, Соловьев Всеволод Сергеевич, Год: 1917 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 54 минут(ы)

ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ СОЧИНЕНІЙ
ВСЕВОЛОДА СОЛОВЬЕВА

КНИГА 41-я

Изъ ‘Книги моей жизни’.

Пансіонъ.

Передо мной тетради, озаглавленныя: ‘Книга моей жизни’,— и мн предоставлено право распоряжаться ими по моему усмотрнію. Большая часть изъ того, что заключается въ этихъ тетрадяхъ, еще очень не скоро, по различнымъ соображеніямъ, можетъ появиться въ печати. Но я намреваюсь, время отъ времени, сокращая и перемняя имена, печатать нкоторыя эпизоды, быть можетъ, и не безынтересные для читателя. Автора ‘Книги моей жизни’, отъ лица котораго ведется разсказъ, я назову Гавріиломъ Веригинымъ. Возьму для начала нсколько главъ изъ его отрочества, а именно изъ того времени, когда ему впервые пришлось столкнутся съ чужими людьми и получить впервые уроки жизни. Главы эти составляютъ совершенію законченный разсказъ.

Въ начал шестидесятыхъ годовъ, на перекрестк двухъ центральныхъ и бойкихъ московскихъ улицъ, вблизи отъ Кремля стоялъ большой трехъ-этажный домъ. Онъ былъ не на виду, въ глубин двора, и сразу никакъ нельзя было ршить — каково его назначеніе. Онъ не походилъ ни на барское жилище, ни на домъ, устроенный подъ частныя квартиры, казеннаго въ немъ то-же ничего не было. Никакая вывска на воротахъ или на самомъ зданіи не отвчала на вопросъ зазжаго человка.

Но въ Москв, однако, домъ этотъ пользовался значительной извстностью. Въ немъ помщался мужской пансіонъ Тиммермана, считавшійся тогда самымъ лучшимъ учебнымъ заведеніемъ, достигшій высшей степени процвтанія и вообще бывшій въ большой мод.

Здсь воспитывалось около трехсотъ мальчиковъ и юношей. Большинство изъ нихъ были полными пансіонерами, то-есть жили круглый годъ въ пансіон. Ихъ привозили, главнымъ образомъ, изъ деревень и даже съ отдаленнйшихъ окраинъ Россіи. Между воспитанниками попадались дти старинныхъ дворянскихъ семей, затмъ дти богатаго купечества и московскихъ иностранцевъ, а также сыновья личныхъ пріятелей Тиммермана и всхъ лицъ, имвшихъ отношеніе къ пансіону, то-есть учителей и воспитателей. Наконецъ, по странному стеченію обстоятельствъ, репутація этого московскаго разсадника просвщенія, достигая предловъ Закавказья, особенно плняла богатыхъ армянъ. Каждый годъ, къ началу учебнаго времени, число тиммермановскихъ воспитанниковъ увеличивалось нсколькими маленькими армянчиками. Они носили самыя невроятныя фамиліи, врод Наракеціанцъ, Карапетіанцъ, Мамиконіанцъ, у нихъ въ карманахъ непремнно были цлые запасы кишмишу, и съ двнадцатилтняго возраста они уже обростали бородой и усами…

Въ этотъ-то пансіонъ и ршено было меня отдать. Мн только что минуло тогда двнадцать лтъ. Отецъ, по своимъ новымъ обязанностямъ, долженъ быть проводить всю, осень, зиму и весну въ Петербург, мать не ршалась надолго покидать его и, когда она узжала въ Петербургъ, большой домъ, наполненный дтьми, оставался на рукахъ бабушки. Бабушка, опасаясь, что со мною, уже большимъ мальчикомъ и ‘упругимъ’ — по ея выраженію — ей не сладить, кажется, первая напала на мысль о пансіон.

Узнавъ, что меня хотятъ отдать къ Тиммерману, я очень обрадовался. Пансіонъ сразу-же представился мн во всхъ подробностяхъ. Я передъ тмъ читалъ интересную книгу о древнихъ аинскихъ школахъ и мн казалось, что пансіонъ — именно, такаяшкола. Я даже не могъ сообразить, охваченный фантазіей, что въ Москв, среди зимнихъ морозовъ,— никакъ немыслимы мраморные портики, безоблачное небо, юноши въ блоснжныхъ тогахъ, однимъ словомъ, все то, о чемъ я читалъ въ моей книг.

Но въ то утро, когда мать повезла меня къ Тиммерману мн вдругъ стало очень жутко. Моя робость и тоска особенно усилились, когда наша низенькая, обитая желтымъ трипомъ карета въхала въ ворота и когда лошади остановились передъ подъздомъ. Я едва видлъ, сквозь заледенвшія каретныя стекла, какъ нашъ лакей Николай соскочилъ съ козелъ и, путаясь въ своей длинной, неуклюжей ливре, кинулся къ подъзду и позвонилъ. Потомъ мы какъ-то вдругъ, будто въ одинъ мигъ, очутились съ матерью въ незнакомой передней. Николай и другой лакей, съ очень заспаннымъ и въ то-же время веселымъ лицомъ, снималъ съ насъ шубы. Потомъ мы поднимались по лстниц. Заспанный. и веселый лакей, врно, хотлъ показать, что онъ здсь не послднее лицо. Онъ обратился къ матери:

— Сейчасъ, сударыня, сейчасъ я доложу Карлу Романовичу, вы пока извольте вотъ сюда пройти и обождать… здсь, въ пріемной.

— А вы баринъ молодой,— фамильярно сказалъ онъ мн:— врно, учиться у насъ желаете? Дло хорошее, милости просимъ!..

Онъ ушелъ. Я очнулся. Мы теперь были въ небольшой пріемной, уставленной старинной краснаго дерева мебелью, съ зелеными кожанными сидньями. Огромные, тоже краснаго дерева часы въ вод какой-то башни, возвышавшейся чуть-ли не до самаго потолка, степенно и глухо отбивали секунды, и ярко-блестящій, тяжелый маятникъ тихо ходилъ взадъ и впередъ за стеклянной дверцей.

— Раня, что это ты такъ странно смотришь?— ласково проговорила мать, порывисто обнявъ меня и цлуя.— Неужели трусишь?

— Нтъ, мама, я нисколько не трушу.

Но я ей солгалъ. Я трусилъ страшно и при этомъ мн было такъ тяжело, что хотлось даже плакать. Однако, я тотчасъ-жо принялъ бодрый и спокойный видъ и чинно слъ подл матери.

Намъ пришлось ждать недолго. Дверь отворилась, въ пріемную дробнымъ шагомъ, будто подгоняемый кмъ-то, не вошелъ, а почти вбжалъ Тиммерманъ. Это былъ маленькій, плотный нмецъ, лтъ, около пятидесяти, съ некрасивымъ, краснымъ, очень серьезнымъ и старавшимся казаться еще серьезне лицомъ, съ большою лысиной, прикрываемой, длинной прядью черезъ всю голову зачесанныхъ волосъ. Но такъ какъ Тиммерманъ спокойно сидть и ходить не умлъ, а постоянно двигался и носился, то прядь эта очень скоро слетала со своего мста, обнаруживая именно то, что должна была скрывать, и производя довольно неожиданный и странный эффектъ.

При этомъ онъ имлъ обычай, когда двигался, склонять голову на сторону, что довершало его сходство съ оторвавшейся отъ тройки на всемъ скаку пристяжной толстенькой лошадкой. Все это я, несмотря на свое смущеніе, сразу-же замтилъ.

Тиммерманъ любезно раскланялся съ моей матерью, пригласилъ ее помститься на диванъ, самъ пододвинулъ себ кресло и бросилъ изъ-подъ своихъ золотыхъ очковъ взглядъ на меня. Я вспыхнулъ и опустилъ глаза.

Мать заговорила по-французски и, сама, видимо, смущаясь, спросила Тиммермана, получилъ-ли онъ письмо ея.

— Mais oui, madame, comment donc… certainement!— отвтилъ онъ скрипящимъ тонкимъ голосомъ, привычно, но съ дурнымъ акцентомъ выговаривая французскія слова.— Вдь, уже это около двухъ недль… и я давно ждалъ васъ.

— Да, я думала тогда-же и пріхать, но мой сынъ расхворался, и вотъ только теперь я могла привезти его къ вамъ…

— М-m… mon enfant!— стараясь казаться ласковымъ, проговорилъ Тиммерманъ и взялъ меня за руку своей красной съ короткими, будто обрубленными пальцами рукой.— Не нужно хворать, это не хорошо, нужно быть бодрымъ, здоровымъ,— у меня тутъ вс дти бодрыя и здоровыя.

— Je me porte bien maintenant, monsieur!— дрожавшимъ голосомъ шепнулъ я.

Между тмъ, моя мать, какъ всегда, смущаясь передъ незнакомымъ человкомъ и робко глядя своими темно срыми глазами, говорила Тиммерману:

— Онъ у меня очень нервный и впечатлительный… Но мн вс въ одинъ голосъ совтуютъ воспитывать его не дома, а въ учебномъ заведеніи. Онъ долженъ роста окруженный товарищами…

— О! это необходимо, необходимо!— вставилъ Тиммерманъ.

— Очень можетъ быть!— грустнымъ тономъ сказала мать.— Я слышала много хорошаго о нашемъ заведеніи, и мы ршили поручить его вамъ… Онъ будетъ жить у васъ, а праздники проводить дома.

Я крпился изо всхъ силъ и не мигая смотрлъ на медленный и почему-то казавшійся мн страннымъ и непонятнымъ ходъ огромнаго блестящаго маятника.

Моя мать и Тиммерманъ, условились о подробностяхъ. Тиммерманъ уврялъ, что мн будетъ хорошо, что и онъ, и жена его обратятъ на меня исключительное вниманіе и будутъ постоянно слдить за мною.

Мать то краснла, то блднла. Я видлъ, что она хочетъ сказать что-то — и не ршается. Наконецъ, она ршилась.

— Я одного боюсь,— сказала она,— какъ это онъ, съ непривычки, будетъ спать въ большомъ дортуар…

Тиммерманъ мотнулъ головою, глубокомысленно сжалъ губы и вдругъ крикнулъ:

— Въ такомъ случа я вотъ что сдлаю. У меня есть комната, гд помшаются четыре самыхъ лучшихъ ученика изъ старшихъ класовъ. Это благоразумные молодые люди, и отъ нихъ онъ, надюсь, не увидитъ дурного примра. Я помщу его съ ними. Если угодно, пойдемте, я сейчасъ покажу его будущую спальню…

Мы поднялись по широкой лстниц въ третій этажъ.

Я, право, кажется, боясь что вотъ того и гляди полъ разступится передо мною и меня поглотитъ бездонная пропасть, слдовалъ за матерью и Тиммерманомъ. Этотъ Тиммерманъ, съ его краснымъ лицомъ, золотыми очками и разввающеюся прядью волосъ, казался мн очень страшнымъ и таинственнымъ, Даже его ободрительнымъ тономъ повторяемое: ‘М-m… mon enfant!’ только еще усиливало мою тоску и трепетъ.

— Da sind unsere Schlafzimmern!— объяснялъ Тиммерманъ, отворяя то одну, то другую дверь.

Передо мною мелькнули длинныя, унылыя комнаты, заставленныя рядами желзныхъ кроватей. Я еще никогда не видалъ тогда больничныхъ палатъ, и потому не могъ найти тутъ съ ними сходства. Мн эти дортуары просто, безъ всякаго сравненія, показались чмъ-то уже совсмъ ужаснымъ. Несмотря на ясное морозное утро, въ нихъ было мрачно, холодно и сразу изъ отворенной двери обдавало дурнымъ воздухомъ.

Я видлъ, какъ моя мать невольно поморщилась.

Тиммерманъ тоже врно замтилъ произведенное на нее впечатлніе и поспшилъ объяснитъ:

— Здсь еще не топлено, теперь только что убрали, потомъ откроютъ форточки на два часа и затмъ уже топятъ печи къ вечеру. А воспитанниковъ въ теченіе дня въ дортуары не пускаютъ…

— Aber bitte!— заключилъ онъ, поспшно закрывая двери, указывая дорогу дальше и несясь впередъ такъ, что мы едва за нимъ поспвали.

Пройдя еще одинъ корридоръ, мы вошли въ просторную комнату, наполненную книжными шкафами, съ большимъ письменнымъ столомъ и витринами съ коллекціями минераловъ. Тутъ-же помщалась электрическая машина, а въ углу, на подставк, стоялъ человческій скелетъ.

Я взглянулъ на него и тотчасъ-же опустилъ глаза отъ ужаса. Я хорошо зналъ, что это такое, но до сихъ поръ видалъ скелеты только на картинкахъ. Мн вдругъ показалось, что этотъ черепъ глядитъ прямо на меня своими двумя большими круглыми глазными впадинами и насмшливо скалитъ зубы.

— Это мой рабочій кабинетъ!— сказалъ Тиммерманъ.— Вотъ тутъ рядомъ и комната, про которую я говорилъ. Вы видите, онъ будетъ всегда подъ моимъ наблюденіемъ…

Онъ подошелъ къ запертой на ключъ двери, отворилъ ее, и мы вошли въ просторную спальню, гд стояло четыре кровати, но было достаточно мста, по крайней мр, еще для четырехъ. Эта комната производила уже нсколько иное впечатлніе, чмъ общіе дортуары. Воздухъ въ ней былъ гораздо лучше, кровати имли опрятный видъ, у каждой кровати стоялъ столикъ. Между двумя низенькими окнами помщался большой столъ и нсколько стульевъ:

— Вотъ тутъ онъ можетъ иногда, если захочетъ, и заниматься, приготавливать уроки!— замтилъ Тиммерманъ.

— Да, конечно, здсь ему будетъ лучше!— сказала моя мать, осматривая спальню.

Не будь этой комнаты, она бы, я думаю, не говоря худого слова, увезла меня и не отдала въ пансіонъ.

Тиммерманъ опять взялъ меня за руку, опять ободрительно проговорилъ: ‘М-m… mon enfant’ и спросилъ, когда же я окончательно пріду?

— Да чмъ скоре, тмъ лучше!— отвтила мать.—Я узжаю на этихъ дняхъ въ Петербургъ и хотла бы все это устроить до моего отъзда.

— Это очень легко!— сказалъ Тиммерманъ, подергивая себя двумя пальцами за кончикъ лоснившагося, краснаго носа, что, какъ я потомъ узналъ, онъ всегда длалъ въ боле или мене ршительныя минуты.— Хоть завтра же мы готовы принять его и, чтобы не терять времени, сейчасъ мы и ршимъ, въ какой классъ онъ поступитъ… немножко проэкзаменуемъ…

У меня похолодли руки и ноги, и замерло сердце. Я уже совсмъ ни помнилъ, какъ мы вышли изъ спальни, какъ прошли мимо страшнаго скелета, какъ спустились по лстниц и снова очутились въ зеленой пріемной съ медленнымъ, унылымъ маятникомъ.

Тиммерманъ какъ-то бокомъ подскочилъ къ стн, на которой въ деревянной рамк висло распредленіе уроковъ по классамъ.

— Учитель исторіи теперь свободенъ, а потомъ можно будетъ и изъ другихъ предметовъ проэкзаменовать.

Онъ отворилъ дверь въ слдующую за пріемной комнату и крикнулъ своимъ скрипучимъ дискантомъ:

— Касподинъ Ифановъ, пожалюйте въ пріемная!

Хотя я и очень былъ встревоженъ и растерянъ, но все же голосъ Тиммермана живо напомнилъ мн въ первой разъ запвшаго молодого птуха.

Вошелъ неуклюжій, длинный, сухой человкъ среднихъ лтъ съ маленькими слезившимися глазками, съ красноватымъ носомъ и желтыми длинными волосами, падавшими на лобъ. Тиммерманъ представилъ его моей матери и сталъ объяснять, въ чемъ дло. Между тмъ я пристально глядлъ на этого некрасиваго и страннаго, одтаго въ потертый черный фракъ человка. Я тотчасъ-же замтилъ, что этотъ господинъ то и дло поправляетъ и надвигаетъ себ на лобъ волосы блдной дрожавшей рукою, и къ изумленію своему, увидлъ у него подъ волосами большую мясистую шишку. Ее-то такъ тщательно и прикрывалъ Ивановъ.

Выслушавъ Тиммермана, Ивановъ обратился ко мн и улыбнулся.

— Ну, пожалуйте сюда,— сказалъ онъ тихимъ голосомъ и опять улыбнулся.

И вдругъ, несмотря на все мое волненіе, на тоску, страхъ и ужасъ, я тоже улыбнулся ему въ отвть и сразу почувствовалъ, что люблю и его, и его старый потертый фракъ, и его красный носъ, и слезящіеся глазки, и безобразную, плохо прикрывающуюся волосами шишку,

Я бодро подошелъ къ Иванову и вопросительно взглянулъ на него. Онъ посадилъ меня рядомъ съ собою и сталъ задавать мн вопросы, сначала изъ русской, потомъ изъ всеобщей исторіи.

Если-бы не было здсь страшнаго Тиммермана, я не сталъ-бы смущаться, но теперь, на первыхъ порахъ, мн трудно было набраться храбрости. Впрочемъ, я скоро оправился, забылъ о Тиммерман, видлъ только улыбавшееся доброе лицо Иванова и хорошо отвтилъ почти на вс вопросы.

— Молодецъ!— сказалъ учитель и, обращаясь къ моей матери, прибавилъ:— изъ исторіи мы и въ третьемъ класс не осрамимся!

Затмъ онъ всталъ, неуклюже раскланялся, обмнялся со мной улыбкой, будто мы были старые знакомые и, согнувшись, немного волоча правую ногу, вышелъ изъ пріемной.

— Tr&egrave,s bien! tr&egrave,s bien, mon entant!— проскриплъ Тиммерманъ.— Maintenant venez un peu… скажите мн, что вы знаете, чему вы учились изъ другихъ предметовъ?

Я съ запинкой, путаясь съ словахъ, сталъ объяснять свои познанія. При этомъ я часто поднималъ на мать умоляющій взглядъ. Но она сидла съ напряженнымъ выраженіемъ въ лиц и вообще съ такимъ видомъ, будто сама экзаменовалась.

Скоро, однако, все испытаніе было окончено, и Тиммерманъ сказалъ, потирая себ несъ:

— У насъ приготовительный классъ, затмъ первый, второй и такъ до шестого. Шестой самый высшій и изъ него молодые люди, какъ вамъ извстно, поступаютъ въ университетъ. Вашъ сынъ поступитъ во второй классъ. Одно жаль, что онъ плохо знаетъ нмецкій языкъ, только, кажется, у него хорошія способности, и я надюсь, онъ скоро научится. Потомъ латинскій языкъ… дти начали его во второмъ класс съ сентября, но я самъ его подготовлю и онъ въ мсяцъ нагонитъ товарищей.

— Да, у него хорошія способности,— сказала моя мать:— но только онъ очень нервенъ, и ему сразу нельзя много заниматься.

— О, не безпокойтесь, ему не будетъ трудно, онъ почти по всмъ предметамъ готовъ для третьяго класса, такъ что ему придется только заняться нмецкимъ и латинскимъ языкомъ.

Было ршено, что меня привезутъ окончательно черезъ день. Моя мать вручила Тиммерману деньги, онъ помчался въ ‘учительскую’ и скоро вернулся съ роспиской. Затмъ онъ потрепалъ меня но плечу и сказалъ: — ‘M-m… mon enfant, au revoir! l’espre — vous vous trouverez bien chez nous.

Посл этого онъ съ любезными поклонами проводилъ насъ въ переднюю и скрылся.

Когда мы очутились опять въ карет, выхали изъ воротъ, и прозябшія лошади быстро понесли насъ по направленію къ дому, мать обняла меня.

— Ну, что, вдь, кажется, не страшно?

— Нтъ, не страшно, и знаешь, мама, вдь, этотъ учитель исторіи, Ивановъ, онъ должно быть очень добрый… отчего у него шишка?

— Какая шишка?

— А на лбу, подъ волосами…

— Я не замтила.

Всю дорогу я молчалъ, разбираясь въ только что испытанныхъ впечатлніяхъ. Я вспомнилъ страшный скелетъ и сообразилъ, что буду спать рядомъ въ комнат. Нервная дрожь пробжала по моему тлу. Я хотлъ сказать объ этомъ матери, но мн стыдно стало за мою трусость и я постарался не думать о скелет.

II.

Было половина девятаго вечера. Въ большой, длинной и холодной пансіонской зал, тускло освщенной масляными лампами, стоялъ несказанный гамъ. Здсь собралось посл ужина боле полутораста тиммермановскихъ пансіонеровъ отъ десятилтняго до двацатилтняго возраста. Вс эти мальчики и юноши разминали свои засидвшіяся ноги, бгали, кружились, наскакивали на товарищей, ‘подставляли ногу’, дрались, кричали, бранились, хохотали. Другіе,— такихъ, впрочемъ, было немного — степенно расхаживали, искусно лавируя между наскакивавшими на нихъ товарищами.

Два гувернера, одинъ французъ, другой нмецъ, если-бы и хотли — не могли ничему помшать, не могли водворить никакого порядка и только по временамъ выговаривали свое:

‘Silence! ‘Ruhig!’

Но на нихъ никто не обращалъ вниманія.

Несмотря на все это оживленіе, зала все-же имла унылый видъ. Закоптлый потолокъ и стны, окрашенныя въ зеленую сухую и мстами уже облупившуюся краску, заледенвшія окна съ коленкоровыми шторами, принявшими отъ пыли срый цвтъ. По стнамъ узенькія деревянныя скамьи.

Полторы сотни дыханій еще не успли нагрть эту холодную комнату и къ тому-же отъ оконъ дуло страшно.

Я сидлъ въ уголку на скамь, прижавшись къ стн и уныло опустивъ голову. Это былъ мой первый вечеръ въ пансіон. Мн не хотлось бгать и рзвиться. Я чувствовалъ себя очень усталымъ и только изо всхъ силъ удерживалъ то-и-дло подступавшія слезы. Въ голов моей былъ туманъ, и мн казалось, что я не живу, и что все это — сонъ. Меня привезли въ пансіонъ утромъ, въ половин девятаго, къ началу классовъ. Привезъ меня дядя. Въ зеленой пріемной онъ со мною простился, и общалъ дня черезъ два навстить меня.

— Смотри, будь молодцомъ!— сказалъ онъ мн на прощанье.— Докажи, что ты мужчина.

— Чего же мн унывать!— воскликнулъ я храбрясь и дйствительно ршая, что унывать еще нечего, что, можетъ быть, все и хорошо будетъ.

Дядя еще разъ поцловалъ меня и ушелъ. Тогда я остался, одинъ съ страшнымъ Тиммерманомъ, который, теребя себя за носъ, проговорилъ:

— M… m… mon enfant, soyez sage!

Потомъ онъ взялъ меня за руку и повелъ. Я шелъ едва передвигая ноги, едва поспвая за быстрыми шагами моего путеводителя. Вотъ отворилась дверь, передо мной обширная комната, вся заставленная скамьями и пюпитрами, съ каедрой учителя съ большой черной доскою. Надзиратель дремалъ на каедр, пюпитры со стукомъ поднимались и опускались, мальчики кричали.

— Silence!— взвизгнулъ Тиммерманъ своимъ пронзительнымъ голосомъ.

Надзиратель встрепенулся, въ класс наступило глубокое молчаніе.

— Вотъ вамъ новый товарищъ… Веригинъ!— сказалъ Тиммерманъ, обращаясь къ классу.

— Херръ Грюнвальдъ, запишите въ журналъ его фамилію.

Надзиратель развернулъ лежавшую на каедр большую книгу.

Тиммерманъ указалъ мн мое мсто, объяснивъ, чтобы я внимательно слушалъ уроки учителей и что завтра же мн будутъ выданы вс нужныя книги. Потомъ потрепалъ меня по плечу, еще разъ взвизгнулъ: ‘Silence!’ — и, склонивъ голову на бокъ, съ разввавшейся гривкой, умчался изъ класса.

Только что онъ скрылся за дверью, какъ поднялась возня. Каждый изъ мальчиковъ хотлъ поближе разглядть новаго товарища.

Меня окружили, вс говорили въ одинъ голосъ, теребили меня.

Но вотъ раздался звонокъ. Въ классъ вошелъ учитель, и надзираіель уступилъ ему свое мсто. Я, несмотря на одурь, взявшую меня отъ перваго пріема, сдланнаго мн товарищами, невольно, не отрываясь, глядлъ на вошедшаго учителя.

Это былъ дйствительно странный человкъ. Я никогда не видалъ такихъ людей въ жизни, но не разъ видалъ ихъ на картинахъ или, врне, въ каррикатурахъ. Это былъ учитель нмецкаго языка, Фреймутъ, большой, жирный нмецъ, съ гладко выбритымъ честнымъ нмецкимъ лицомъ, съ круглыми очками и въ въ рыжеватомъ парик. На немъ былъ надтъ коричневый старомодный фракъ со стальными пуговицами, клтчатый атласный жилетъ и блдно-голубоватые брюки въ обтяжку и со штрипками. Его красныя блестящія щеки подпирались туго-накрахмаленнымъ высочайшимъ воротничкомъ манишки. Шея была обвязана безконечнымъ галстукомъ. Весь костюмъ его, очевидно сшитый по меньшей мр лтъ двадцать пять тому назадъ, былъ тщательно вычищенъ, но все же носилъ на себ явные слды всесокрушающаго времени.

Фреймутъ услся за каедру, вынулъ изъ кармана круглую табакерку, осторожно открылъ ее, всадилъ себ въ об ноздри по щепотк табаку, потомъ вытеръ носъ старымъ фуляровымъ платкомъ и раскрылъ ‘журналъ’. Онъ остановился на новой фамиліи, обвелъ глазами всхъ учениковъ и протянулъ указательный палецъ по направленію ко мн.

— Komm mal her!— строго произнесъ онъ.

Я ни живъ, ни мертвъ поднялся съ моего мста и подошелъ къ каедр.

— Sprichst du deutsch:— останавливая на мн холодный взглядъ своихъ маленькихъ глазъ, спросилъ онъ.

— Nein!— прошепталъ я.

— Aber du kannst doch wohl lesen?

— Ja, ich kann lesen!— опять прошепталъ я.

Фреймутъ подалъ ма книгу и указалъ толстымъ пальцемъ, украшеннымъ огромнымъ перстнемъ съ сердоликовой печаткой, на страницу. Такъ какъ я зналъ нмецкій языкъ довольно плохо, то прочелъ нсколько строкъ не бойко и не безъ ошибокъ.

— Sehr schlecht!— сказалъ Фреймутъ.— Gehe auf dein Platz.

Я поплелся на свое мсто. Учитель сталъ вызывать то одного, то другого. Мальчики отвчали довольно бойко, кром одного, который совсмъ не зналъ урока. Фреймутъ молча поставилъ ему единицу. Мальчикъ началъ было упрашивать, но строгій учитель приказалъ ему молчать такимъ тономъ, что тотъ больше и не пикнулъ. Тогда Фреймутъ объявилъ ученикамъ, что онъ сейчасъ имъ будетъ разсказывать ‘eine sehr merkwrdige Geschichte’, а чтобы они внимательно слушали и къ слдующему разу каждый долженъ написать по нмецки то, что онъ имъ разскажетъ.

И медленнымъ голосомъ, по временамъ останавливаясь и нюхая табакъ, онъ повелъ свой разсказъ, въ которомъ я не понималъ почти ни слова.

‘Боже мой!— съ отчаяніемъ думалось мн.— Что я теперь сдлаю?! Они вс понимаютъ, имъ легко… а я даже не знаю, о чемъ такое онъ говорить!..’

Это было для меня такъ ужасно, и я почувствовалъ такую безнадежность, что готовъ былъ плакать. Отрывки мыслей безпорядочно мелькали въ голов моей, мн то и дло вспоминалось все, только что покинутое мною. Вотъ мн слышится будто голосъ матери. Вотъ видится бабушка, дти… И вдругъ все это обрывается и въ моихъ ушахъ звучать непонятныя фразы строгаго, каррикатурнаго учителя…

Наконецъ въ корридор раздается звонокъ. Фреймутъ встаетъ и уходитъ. Снова шумъ въ класс, снова меня окружаютъ, я безсчетное число разъ долженъ повторять свое имя и фамилію. Является другой учитель. На этотъ разъ я нсколько оживаю — это Ивановъ.

Ивановъ неуклюже помстился на каедр, то и дло прикрывая волосами свою шишку на лбу. Онъ развернулъ журналъ и, будто въ утомленіи, склонилъ голову. Такъ продолжалось дв, три минуты. Мальчики зашумли, пюпитры поднимались и опускались, на дальнихъ скамейкахъ завязалась даже драка.

Ивановъ поднялъ голсву, обвелъ классъ быстрымъ взглядомъ и тихо проговорилъ,

— Ну какъ-же вамъ не стыдно!.. не шалите… сидите смирно… мн и такъ уже господинъ Тиммерманъ вчера замтилъ, что у меня всегда шумно въ класс…

— Мы не будемъ, Александръ Капитонычъ!..— крикнуло нсколько дтскихъ голосовъ, и мгновенно воцарилась полнйшая тишина.

Ивановъ сталъ переводить глаза съ одного мальчика на другого. Наконецъ, его взглядъ остановился на мн. Онъ едва замтно и ободрительно кивнулъ мн головою, какъ старому знакомому, и затмъ приступилъ къ спрашиванію урока.

— Штуббендорфъ!— вызвалъ онъ.

Недалеко отъ меня поднялся со своего мста бленькій хорошенькій нмчикъ, немножко курносенькій, съ голубенькими какъ фіалка глазами.

— Вы знаете сегодня вашъ урокъ?— спросилъ Ивановъ,

— Знаю!— неувренно отвтилъ нмчикъ.

— Такъ разскажите!

Нмчикъ началъ что-то, очень путаясь, о персидскомъ царств и о цар Кир. Я слдилъ за нимъ и тотчасъ-же замтилъ, что сосди ему подсказываютъ по книжк. Замтилъ это и Ивановъ.

— Опять подсказыванье!— грустнымъ тономъ проговорилъ онъ:— а еще общали, что никогда не будете. Ну, можно-ли вамъ теперь врить? Штуббендорфъ, пойдите сюда, къ каедр!

— Александръ Капитоновичъ, простите!— сказали подсказывавшіе мальчики:— въ послдній разъ, это мы ошиблись, у васъ никогда не будемъ подсказывать…

— Что такое — у меня?! Вы ни у кого не должны подсказывать… вдь, я вамъ объяснялъ, что этимъ вы мало того, что обманываете учителя, но длаете вредъ товарищу, большой вредъ, отучаете его отъ работы и ему, чмъ дальше, тмъ будетъ трудне…

— Да и вы тоже,— обратился онъ къ нмчику опять,— не знаете урока!

На фіалковыхъ глазахъ показались слезы.

— Что-же мн длать?— жалобно пропищалъ нмчикъ.— Вы посмотрите, Александръ Капитонычъ, въ журнал у меня по всмъ предметамъ ‘пять’ да ‘четыре’, а у васъ то ‘двойка’, то ‘дубъ’!… всегда вы меня, всегда голодомъ морите!..

— Какъ голодомъ морю?— удивленно воскликнулъ Ивановъ:— какъ?!

— Какъ-же, вдь, за единицу почти вовсе безъ обда оставляютъ.

Ивановъ промычалъ себ что-то подъ носъ, чего инкто не разслышалъ.

— Такъ что-же мн съ вами длать? Не ставить-же пятерки, когда и разобрать невозможно, что вы тамъ такое бурчите! Неужели такъ ужъ трудно приготовить урокъ?!

— Ужасно, ужасно мн трудно изъ исторіи!— еще жалобне пропищалъ нмчикъ.— Учу, учу, и никакъ не могу запомнить!

Ивановъ пожалъ плачами.

— Ну, хоть въ слдующій-то разъ, постарайтесь запомнить, а теперь садитесь.

И нмчикъ, отчаянно слдившій за движеніемъ его правой руки, державшей перо, вдругъ весь такъ и вспыхнулъ, и радость изобразилась на его курносенькомъ личик. Онъ убдился, что Ивановъ не поставилъ ему никакой отмтки.

— Алексевъ, отвчайте вы…

Поднялся рядомъ сидвшій со мною большой, лтъ четырнадцати мальчикъ, съ довольно красивымъ, но блднымъ лицомъ, хилый и вялый. Я уже съ нимъ познакомился и этотъ сосдъ казался мн очень страннымъ, какимъ-то старикомъ.

Какъ-то онъ будетъ отвчать?!..

Алексевъ отвтилъ безъ запинки, не перемняя интонаціи.

— Слово въ слово, по книжк, — съ неудовольствемъ замтилъ Ивановъ,— А, вдь, я вамъ не по книжк разсказывалъ. Вы думаете — пятерка, а нтъ — четверка, да еще и съ минусомъ. Я васъ не зубрить учу, а знать и разсказывать. А вы, вотъ, сегодня вызубрили, а завтра все какъ есть и позабудете!..

Алексевъ слъ на свое мсто, потянулся, звнулъ, съжился и сталъ не мигая смотрть въ одну точку.

‘Старикъ, совсмъ, совсмъ, старикъ!’ — подумалъ я про него.

Ивановъ спросилъ еще нсколько учениковъ, а потомъ сталъ разсказывать къ слдующему уроку. Все, что онъ разсказывалъ мн было давно извстно. Я уже прошелъ всю древнюю исторію и началъ среднюю. А все-же я съ большимъ удовольствіемъ слушалъ Иванова,— такъ онъ хорошо и живо разсказывалъ.

Но раздался звонокъ и черезъ нсколько минутъ на каедр очутился самъ Тиммерманъ. Онъ давалъ уроки латинскаго языка во второмъ класс.

Я могъ въ теченіе этого часа предаваться своимъ наблюденіямъ и впечатлніямъ. Я зналъ, что Тиммерманъ будетъ заниматься со мною отдльно латинскимъ языкомъ, пока я не нагоню товарищей.

Посл этого урока появился нмецъ надзиратель. Мальчики выстроились парами и двинулись внизъ въ столовую обдать. Я шелъ въ пар съ Алексевымъ и снова изумился его старости. Онъ такъ медленно передвигалъ ноги.

— Разв у васъ болятъ ноги?— не утерпвъ, спросилъ я.

— Да, болятъ!— равнодушно отвтилъ Алексевъ.— У меня все болитъ.

Я взглянулъ на его блдное, пухлое лицо и почувствовалъ къ нему большую жалость. Но вотъ мы въ столовой. Длинная съ низенькимъ потолкомъ комната, заставленная въ три ряда узенькими, соединенными одинъ съ другимъ столами. Пансіонеры шумно размщаются на скамьяхъ.

— Silence!— пронзительно кричитъ Тиммерманъ, проносясь по столовой и быстро изчезая.

По концамъ столовъ разсаживаются надзиратели. Два грязныхъ лакея разносятъ тарелки съ супомъ.

Я очень проголодался, но съ изумленіемъ смотрлъ вокругъ себя и на-столъ передъ собою. Я никогда не могъ себ представить, что буду сидть за такимъ столомъ и такъ обдать. Грязная, толстая, дырявая скатерть, такія же салфетки. Передо мною въ толстой сроватой тарелк супъ. Я попробовалъ и тотчасъ же оставилъ ложку,— такъ этотъ супъ былъ невкусенъ. Вслдъ за супомъ подали намъ по куску жесткой говядины, облитой какимъ-то желтоватымъ, вязкимъ и дурно пахнувшимъ соусомъ. Я понюхалъ, меня даже стало почти тошнить. Я не притронулся къ тарелк и ждалъ, что будетъ дальше. А дальше былъ розоватаго цвта кисель съ двумя черносливинами. Я вздохнулъ и сталъ сть лежавшій передо мною кусокъ чернаго хлба.

— Вотъ уже вторую недлю хлбъ мышами пахнетъ!— замтилъ кто-то изъ учениковъ, и кусокъ выпалъ у меня изъ рукъ, и я понялъ, что хлбъ дйствительно пахнетъ мышами, хотя и не зналъ до сихъ поръ мышинаго запаха.

— Разв тутъ всегда такой обдъ?— робко спросилъ я своего сосда, Алексева.

— Всегда, а то какъ же? Впрочемъ, нтъ, не всегда, бываетъ гораздо хуже. Какъ-то недавно въ миск со щами нашли цлую мышь. Въ этомъ дом мышей страхъ сколько, такъ Потемкинъ, изъ большого класса, вонъ видите,— тотъ, стриженный, который кричитъ,— онъ взялъ эту мышь за хвостъ и прямо въ лицо бросилъ экономк… Такая исторія была!.. А бы что же… вы совсмъ, не обдали… вдь, голодны будете?

— Я не могу сть такого обда!— грустно сказалъ я.

— Другого нтъ, а сть, вдь, надо!— серьезно замтилъ Алексевъ.— Вотъ надзиратели, смотрите, вдь, совсмъ другое имъ подаютъ… другія кушанья… видли, а посл обда кофе… смотрите!

— Зачмъ же это такъ?— недоумвалъ я.

Алексевъ только пожалъ плечами и звнулъ.

‘Что-же я буду сть’?— подумалъ было я, но тотчасъ-же эта мысль исчезла.

Мн живо, живо такъ представились наши завтраки и обды. Еще вчера я сидлъ за столомъ, покрытымъ чистой скатертью. Мн представлялись вкусныя кушанья, всякія сласти. И снова показалось мн, что это сонъ, этотъ клейкій соусъ, этотъ хлбъ, пахнущій мышами, этотъ ужасный разсказъ Алексева… Но сонъ все продолжался.

Мальчики выходили изъ столовой опять парами въ рекреаціонную залу. Когда они проходили корридоромъ, ко мн подошелъ Карпычъ, тотъ самый лакей, съ веселымъ и въ то же время заспаннымъ лицомъ, который снималъ съ насъ шубы, когда мы съ матерью въ первый разъ пріхали въ пансіонъ, онъ подошелъ и шепнулъ мн.

— Господинъ Веригинъ, пожалуйте, васъ спрашиваютъ.

— Гд? Кто?— весь вспыхнувъ, крикнулъ я.

— На верхъ пожалуйте, въ свой дортуаръ, я проведу васъ.

Въ дортуар стояла Дарья, хохлушка, довренная горничная моей матери, бывшая въ числ людей, подаренныхъ ддомъ моему отцу. Я такъ и кинулся ей на шею, цлуя ея некрасивое, но доброе лицо и обливая его вдругъ хлынувшими слезами. Дарья цловала мн руки и изумленно спрашивала:

— Баринъ, голубчикъ, Ганечка, чего такъ, чего?! не плачьте!

Но я плакалъ все больше и больше и не могъ ничего выговорить. Дарья сла на стулъ, посадила меня къ себ на колни и стала меня гладить по голов.

— Да что такое, разв здсь худо?! Обидлъ васъ кто, золотой мой?!— повторяла она со своимъ малороссійскимъ выговоромъ.

— Худо, Дарья!— наконецъ, сквозь рыданія произнесъ я.

Но въ эту минуту влетлъ Тиммерманъ. Онъ покосился на Дарью.

— М… m… mon enfant, vous pleurez? Это не надо… нужно быть благоразумнымъ, вы уже не маленькій…

И на ломаномъ русскомъ язык онъ спросилъ Дарью:

— Вы привезли весши? Карашо, я сейчасъ скажу моей жен…

Онъ исчезъ и, прежде чмъ мы съ Дарьей могли опомниться, въ комнату вошла маленькая, худенькая, съ прилизанными волосами, съ круглыми срыми глазами, въ простенькомъ черномъ шерстяномъ плать пожилая женщина. Она протянула мн руку и сейчасъ-же стала спрашивать Дарью, что именно она привезла.

Дарья указала на большой ящикъ и два узла, а затмъ все это принялась развязывать. Madame Тиммерманъ вынула изъ кармана маленькую записную книжку, лизнула карандашикъ и принялась записывать.

— Блья слишкомъ даже много и оно черезчуръ хорошо!— замтила она.

— У насъ оны иного не носятъ, сударыня!— съ достоинствомъ отвчала Дарья.— А вотъ ихъ одежда-съ… сапожки…

— Что же въ этомъ узл?

— Это, сударыня, състное, сласти.

Madame Тиммерманъ поморщилась, но ничего не сказала.

Осмотрвъ все, она спросила Дарью:

— А серебро вы привезли?

— Какъ-же… какъ же-съ, вотъ ихъ приборчикъ!

Она подала ножъ, вилку и три серебряныя ложки: большую, среднюю и маленькую. Madame Тиммерманъ пристально взглянула на все это, потомъ взяла и уже не выпускала изъ рукъ.

Таковъ былъ обычай въ пансіон: каждый пансіонеръ долженъ былъ доставить свой приборъ, причемъ ложки обязательно были серебряныя. Конечно, мальчики никогда не видали этого прибора и ли всегда изъ общихъ, накладного серебра и отъ старости превратившихся совсмъ почти въ мдныя, ложекъ. Одна madame Тиммерманъ знала дальнйшую судьбу серебряныхъ приборовъ.

— Которая-же будетъ ихняя кроватка?— спросила Дарья.

— Вотъ эта!

— Ужъ позвольте, сударыня, я имъ приготовлю.

— Хорошо!

Дарья стала приготавливать мн постель, неодобрительно похлопывая по жесткому пансіонскому тюфяку, за который была моей матерью выплачена изрядная сумма.

Madame Тиммерманъ не уходила.

— Это еще что?— вдругъ спросила она, замтивъ довольно большой, прикрытый замшевымъ чехломъ ящикъ.

— А это сундучекъ ихній, съ ихними вещицами. Вотъ тутъ возл кровати мы его и поставимъ. Комодика только я что-то не вижу! Куда-же мы блье да платье сложимъ?

— Объ этомъ не безпокойтесь!— сказала madame Тиммерманъ:— я сама буду выдавать и блье и платье.

— Да тутъ-бы возл кровати комодикъ и поставить, мста довольно, а коли нтъ у васъ свободнаго комодика, такъ може барыня прикажутъ, я изъ дома привезу.

— Нтъ, этого не надо!— подумавши объявила madame Тиммерманъ:— у него должно быть все какъ у другихъ… Vous tes un peu gt, mon petit ami!— обратилась она ко мн.

Я при этомъ только покраснлъ и опустилъ глаза.

Madame Тиммерманъ не ушла до тхъ поръ, пока издалека не послышался звонокъ. Тогда она сказала, что я долженъ идти въ классъ. Я вздрогнулъ.

— Дарья, а мама когда-же?… Она общала до своего отъзда въ Петербургъ ко мн пріхать!..

— Безпремнно будетъ передъ отъздомъ, безпремнно. Не прикажете-ли чего передать мамаш?

— Вдь, и ты дешь съ мама?.. Прощай!— упавшимъ голосомъ, съ ужасомъ прошепталъ я и, пригибая къ соб Дарью, крпко охватилъ ея шею руками и такъ и замеръ.

— М-m… mon enfant… пора въ классъ… пора!— вдругъ проскриплъ уже знакомый голосъ.

Я еще разъ безнадежно взглянулъ на уныло стоявшую Дарью и, почти не помня какъ, очутился въ класс.

III.

И снова сонъ, снова туманъ, тоска сосетъ и давитъ, временами нервная дрожь пробгаетъ по тлу. Руки и ноги холодютъ, совсмъ застываютъ. Да и въ класс холодно, крпкій морозъ на двор, втеръ завываетъ въ труб большой остывшей печи, отъ старыхъ и грязныхъ оконныхъ рамъ такъ и дуетъ.

Но хотя и во сн, хотя и въ туман, я невольно ловилъ новыя впечатлнія, безсознательно длалъ наблюденія. Я уже усплъ внутри себя какъ-то разглядть и понять нкоторыхъ изъ окружавшихъ меня товарищей. Я уже чувствовалъ къ инымъ симпатію, другіе мн не нравились, третьи возбуждали во мн брезгливость, почти отвращеніе.

Вотъ еще новый учитель на каедр: учитель французскаго языка, Сатіасъ. Онъ уже не похожъ ни на Тиммермана, ни на Фреймута, ни на Иванова. Это былъ еще молодой и красивый высокаго роста брюнетъ съ тонкими чертами лица, съ великолпными бакенбардами. Его блье отличалось безукоризненной чистотою, галстукъ былъ красиво повязанъ. Черный фракъ почти безъ малйшей складочки плотно охватывалъ его станъ. Онъ очень походилъ на хорошаго актера въ роли свтскаго человка.

Сатіасъ уже очевидно зналъ о присутствіи въ класс новичка. Онъ подозвалъ меня къ каедр, пристально оглядлъ своими спокойными карими глазами и спросилъ, чему я учился и что знаю.

Я собралъ вс свои послднія силы, даже добылъ откуда-то на нсколько минутъ спокойствіе. По приказанію Сатіаса, я бгло прочелъ нсколько строкъ изъ поданной мн книжки, перевелъ прочитанное. Французскій языкъ я зналъ хорошо, много читалъ, любилъ учить наизусь стихи. Сатіасъ, видимо, былъ доволенъ новымъ ученикомъ, и улыбнулся мн благосклонно, а затмъ красивымъ движеніемъ головы отпустилъ меня.

Слдующій урокъ былъ — географія. Учитель, маленькій вертлявый человкъ съ рыжей бородой, не то польскаго, не то малороссійскаго происхожденія, по фамиліи Чалинскій, опять оказался совсмъ въ новомъ род. Онъ даже вовсе и не походилъ на учителя, а имлъ видъ юноши. Всмъ мальчуганамъ говорилъ не иначе какъ ‘господинъ такой-то’ и любилъ разнообразить свое преподаваніе, такъ сказать, приватными разговорами.

Я замтилъ, что у него въ класс никто не стсняется, всякій занятъ своимъ дломъ, нкоторые ученики перемняютъ мста, ведутъ довольно оживленные разговоры и споры, наконецъ, неизвстно зачмъ подбгаютъ къ каедр, заговариваютъ съ учителемъ вовсе не объ урок, а учитель охотно всмъ отвчаетъ.

Только когда уже шумъ въ класс сдлался невыносимымъ, Чалинскій застучалъ линейкой о каедру и крикнулъ своимъ слабымъ голосомъ:

— Господа, да что-жъ это такое? Вдь, это чисто нижегородская ярмарка! Успокойтесь, а то, право, кончится тмъ, что господину Тиммерману пожалуюсь на васъ, на весь классъ, слышшите, господа!

— Иванъ Григорьевичъ, а на нижегородской ярмарк весело? Вы бывалли?— крикнулъ кто-то, очень похоже передразнивая его произношеніе.

— Конечно, бываллъ!— отвтилъ учитель.

— Разскажите! разскажите!

— Ну нттъ, этто въ другой разъ, когда дойдемъ до Нижняго-Новгорода… А ну-ка, на какой рк стоитъ Нижній-Новгородъ?

— На Волг! на Волг! Это мы знаемъ,— раздалось нсколько голосовъ.

— Иванъ Григорьевичъ, а, у насъ новенькій… Веригинъ… на второй скамь… видите!.. Что-же вы его не спрашиваете? Вы его проэкзаменуйте!..

Чалинскій посмотрлъ на меня, потомъ взглянулъ на часы и заторопился, засуетился.

— Вотъ вы всегда таккъ, съ вашшими дуррачествами да ненужжными разговоррами… Смирно… смирно! слушшайте уроккъ. Къ слдующему раззу… А съ новвенькимъ еще успю познаккомиться…

И онъ началъ объяснять новый урокъ. Звонокъ скоро прервалъ его.

— Прошшлое повторрите, прошшлое!— крикнулъ онъ и выскочилъ изъ класса.

Оставался послдній урокъ — шестой въ этотъ день — изъ русскаго языка. Но учитель уже дв недли какъ былъ боленъ и на каедр появился нмецъ-надзиратель и тотчасъ же принялся дремать, пробуждаясь только тогда, когда мальчики уже через чуръ кричали.

— Ruhig… ruhig!— раздавалось съ каедры.

Въ класс утихало на нсколько мгновеній, а затмъ снова поднимался смхъ и крикъ.

Я бесдовалъ съ Алексевымъ.

— У васъ есть кольца и замокъ?— спросилъ меня ‘старичекъ ‘.

— Какой замокъ?

— А для пюпитра, для ящика… тутъ вотъ видите нужно ввертть два кольца и всегда держать пюпитръ на запор, а то ученики у васъ все потаскаютъ.

— Вы давно въ пансіон?— спросилъ я.

— Второй уже годъ.

— А прежде гд жили?

— Въ деревн, въ Рязанской губерніи. Да отецъ мой умеръ, мать еще прежде умерла, давно… я самый младшій… вотъ братъ старшій, да сестра, она замужемъ… у нея уже трое дтей,— меня въ пансіонъ и отдали. Прошлымъ лтомъ здилъ я въ деревню такъ тамъ докторъ прямо сказалъ, что мн нельзя жить иначе, какъ дома, на чистомъ воздух… Я, вдь, давно боленъ… А меня все же братъ привезъ опять сюда… и вотъ мн все хуже и хуже…

— Что же у васъ болитъ?

— Я ужъ вамъ сказалъ, что все болитъ. Иногда слабость такая, что и сказать не могу. Ночей не сплю, дрожу весь въ лихорадк. Засну подъ утро… и сейчасъ же будятъ… надо вставать.

— А вы разв не говорили monsieur Тиммерману?

— Говорилъ, лежалъ въ лазарет, докторъ мазалъ меня свинымъ саломъ. Тутъ у насъ докторъ такой, старичекъ, и отъ всхъ болзней свинымъ саломъ лчитъ. Лежалъ я четыре дня, а потомъ Тиммерманъ пришелъ и веллъ вставать и идти въ классъ…

— Мн кажется я умру скоро!— заключилъ Алексевъ тихо, но совсмъ спокойнымъ голосомъ.

Я такъ весь и встрепенулся. Я почувствовалъ ужасную жалость къ этому ‘старичку’.

— Ахъ, зачмъ вы такъ говорите! Зачмъ умирать? Отчего же вы не напишите вашей сестр, вашему брату?

— Писалъ, а они не отвчаютъ,— имъ все равно.

Алексевъ едва слышно вздохнулъ, скрестилъ на груди руки, опустилъ голову и задумался.

О чемъ онъ думалъ, Богъ всть! Я не посмлъ съ нимъ больше заговаривать. Мн хотлось плакать, но теперь уже не по дому, не по мам, а по этому бдному ‘старичку’.

— Будемъ друзьями?— вдругъ, неожиданно для самого себя, сказалъ я.

Алексевъ изумленно взглянулъ на меня, но пожалъ мою руку.

— Хорошо,— какъ-то снисходительно и ласково улыбнувшись, проговорилъ онъ:— будемъ друзьями!

— На ‘ты’?!

— На ‘ты’.

— Какъ тебя зовутъ?

— Михаилъ.

— Миша… ну а меня — Ганя.

Въ это время опять издали донесся тихій звонъ. Онъ все приближался, приближался. Это Карпычъ проходилъ по корридорамъ съ валдайскимъ колокольчикомъ въ рукахъ.

— Чай пить! чай пить!— закричали въ класс.

И я только теперь почувствовалъ, что невыносимо голоденъ.

Опять мальчики выстроились парами. Я взялъ подъ руку мото новаго друга и мы спустились въ столовую, казавшуюсь еще уныле при тускломъ свт лампъ. Передъ каждымъ мальчикомъ была поставлена глиняная кружка съ дурнымъ, такъ называемымъ ‘кирпичнымъ’ чаемъ, плохо подслащеннымъ ‘песочнымъ’ сахаромъ. Чай этотъ почему-то сильно отзывался ржавчиной и еслибы посмотрть его на свтъ, то онъ скоре былъ похожъ на кофе, чмъ на чай, но въ кружк этого не было замтно. Рядомъ съ каждой кружкой лежало по небольшому розанчику.

Я разломилъ свой розанчикъ и съ радостью замтилъ, что онъ не только свжій, но даже почти теплый. Я сълъ его мигомъ, выпилъ залпомъ кружку, не разбирая, что такое пью.

— Хочешь?— сказалъ Алексевъ, подавая мн половину своего розанчика.

— Нтъ! нтъ!— сконфуженно отвчалъ я.

— Да, вдь, я все равно сть не стану, мн сть совсмъ не хочется.

— Правда?

— Конечно, правда!

Я не въ силахъ былъ отказаться.

Посл чая ученики вернулись въ классы для приготовленія уроковъ, которое длилось до восьми часовъ. Въ восемь часовъ былъ ужинъ, состоявшій изъ каши размазни, совсмъ почти не масляной, и чего-то безформеннаго, темнаго и приготовленнаго изъ кусочковъ варенаго мяса и соуса, очень пахнувшаго лукомъ. Но я ничего не лъ за ужиномъ. Я вспомнилъ, что у меня въ узл въ спальн есть ‘състное’, какъ сказала Дарья.

Посл ужина на три четверти часа передъ сномъ пансіонеры собрались въ рекреаціонной зал и вотъ тутъ-то я, совсмъ утомленный, потрясенный всми нежданными и разнообразными впечатлніями, уныло сидлъ въ углу на скамейк.

Алексевъ исчезъ, его нигд не было видно. Я сидлъ, мучительно чувствуя свое полное одиночество. Весь этотъ шумъ и гамъ, вс эти мелькавшія мимо меня фигуры казались мн какъ-то далеко.

Но вотъ мн будто что-то стукнуло въ голову. Я очнулся. Опять ударъ. Незнакомый мн мальчикъ изъ другого класса, старше меня возрастомъ, широкоплечій и коренастый, съ торчавшими во вс стороны волосами, съ дерзкимъ выраженіемъ лица и выдвинутою впередъ нижнею губою, намревался нанести мн третій ударъ.

Я вскочилъ со скамьи.

— За что вы меня?! Что я вамъ сдлалъ?!— изумленно, ничего не понимая и только чувствуя сильную боль, спросилъ я.

— А, ты еще разговаривать!,

Крпкій кулакъ шарахнулъ меня по спин. Кровь бросилась мн въ голову, недоумніе, обида, боль — все это разомъ какъ-то прилипло къ сердцу, отозвалось по всму тлу нервнымъ трепетомъ. Себя не помня, кинулся я на моего неожиданнаго противника и въ свою очередь принялся колотить его куда попало. Я уже не чувствовалъ получаемыхъ ударовъ, ничего не видлъ и опомнился только тогда, когда надъ самымъ ухомъ раздался рзкій голосъ:

— Eh bien, finirez-vous?!..

Чья-то рука меня встряхнула. Передо мною былъ надзиратель французъ, Дерондольфъ. Я уже зналъ отъ Алексева, что это самый злой изъ всхъ надзирателей и что его ученики, неизвстно почему, называютъ: ‘monsieur Derondolf ci-devant double chien’.

Въ пансіон существовала легенда, что Дерондольфъ былъ барабанщикомъ въ Севастопольскую кампанію, попался въ плнъ къ русскимъ и вотъ теперь очутился надзирателемъ. Какъ-бы-то ни было, во всемъ пансіон нельзя было найти ни одного воспитанника, который-бы хоть сколько нибудь симпатично относился къ этому человку: его ненавидли вс безъ исключенія и онъ положительно находилъ удовольствіе наказывать мальчиковъ, иногда безъ всякой вины.

Ему было уже лтъ пятьдесятъ, небольшой, сутуловатый, на голов мало волосъ, жидкія бакенбарды, изрытое морщинами лицо, нависшія брови, подъ черными мрачными глазами большіе мшки, беззубый ротъ. Говорилъ онъ съ какимъ-то присвистомъ и время отъ времени прищелкивая языкомъ.

— Votre nom?— грозно спросилъ меня Дерондольфъ.

Но у меня еще сыпались искры изъ глазъ. Курточка моя была растегнута, воротничекъ измятъ и надорванъ. Я дрожалъ всми членами и не могъ выговорить ни слова. Тутъ подскочилъ какой-то мальчикъ изъ второго класса и объяснилъ, что я новенькій — Веригинъ.

Дерондольфъ вынулъ свою записную книжку и что-то въ ней отмтилъ.

— Завтра безъ обда!— объявилъ онъ мн и потомъ произнесъ по слогамъ:

— V&egrave,-ri-guine… quel nom barbare! И при этомъ глупо усмхнулся своимъ беззубымъ ртомъ.

Мальчики громко захохотали.

— Ah! voua parlez russe!

Дерондольфъ быстро обернулся въ ту сторону, откуда раздался смхъ. Но мальчики кинулись въ разсыпную.

— Qui а ri? Qui а parl russe?— съ ожесточеніемъ, присвистывая и прищелкивая, повторялъ французъ, топоча отъ злости на мст.

Никто не отозвался. Одинъ только я стоялъ передъ нимъ, продолжая вздрагивать.

Дерондольфъ вдругъ заложилъ руки за спину и крикнулъ въ носъ:

— Pri&egrave,re!

Въ зал все смолкло. Одинъ изъ учениковъ старшаго класса прочелъ вечернюю молитву, и вс стали расходиться по дортуарамъ.

IV.

Войдя въ спальню, я увидлъ слдующую картину. На стол горла лампа, у которой сидлъ и что-то писалъ высокій, стройный юноша лтъ семнадцати, совершенный блондинъ съ красиво вившимися обильными волосами и едва пробивавшимися золотистыми усиками. Онъ такъ былъ углубленъ въ свое писаніе, что даже не обернулся къ отворенной мною двери. Другой юноша, маленькій, толстенькій, ежесекундно чихавшій и сморкавшійся, очевидно страдавшій сильнымъ насморкомъ, ходилъ взадъ и впередъ по комнат. Онъ былъ некрасивъ, обстриженъ подъ гребенку, съ маленькими глазками, съ мясистымъ носомъ, теперь еще вдобавокъ припухшимъ отъ насморка. Третій юноша — черноволосый, съ длиннымъ худымъ лицомъ и какъ-бы нсколько провалившимся ртомъ, очень старообразный, лежалъ задравши ноги на кровати и напвалъ что-то фальшивымъ голосомъ. Наконецъ, четвертый — неуклюже сидвшій на корточкахъ передъ открытой печкой дверцей, неистово затягивался папиросой, стараясь пускать дымъ въ печку. Печка помщалась недалеко отъ стола, и свтъ лампы, прикрытой широкимъ абажуромъ, прямо падалъ на курившаго юношу.

Мн бросилась въ глаза большая голова съ торчащими жесткими волосами, мясистое прыщеватое лицо, съ толстыми губами и носомъ.

Когда я вошелъ и, запирая дверь, нечаянно хлопнулъ ею, этотъ юноша быстро и пугливо обернулся, искусно пряча папироску въ рукавъ. Но убдясь, что опасности нтъ, онъ снова изо всхъ силъ затянулся раза три, потомъ бросилъ окурокъ въ печку и тихонько заперъ дверцу. Затмъ онъ всталъ на ноги и оказался огромнымъ, неуклюжимъ малымъ, въ очень короткомъ и узенькомъ пиджак, который еще боле выставлялъ на показъ его длинныя ноги съ широкими ступнями и какъ-то странно болтавшіяся руки.

— Чего теб тутъ нужно, малышъ?— крикнулъ онъ, подступая ко мн.

Еще не совсмъ пришедшій въ себя отъ драки и весь избитый, я подумалъ, что вотъ сейчасъ и этотъ огромный губошлепъ станетъ меня бить. Я безнадежно взглянулъ на него и прошепталъ:

— Я пришелъ спать!

— А, такъ это тебя намъ навязали!— воскликнулъ губошлепъ.— Ну-ка, покажись!

Онъ какъ перышко подхватилъ меня подъ мышки и поднялъ высоко на воздухъ своими жилистыми, сильными ручищами.

— Двчонка, какъ есть двчонка!— проговорилъ онъ, опуская меня наконецъ на полъ, и вдругъ принялся щекотать.

Я отчаянно боялся щекотки, а потому заметался и взвизгнулъ.

— Ахъ, да оставь его, Дермидоновъ,— сказалъ маленькій юноша съ насморкомъ, подходя къ намъ.— Охота связываться… Такъ неравно и Тиммерманъ нагрянетъ…

— Какъ-же, жди! Теперь твоего Тиммермана съ собаками не разыщешь, чай, ужъ дрыхнетъ давно!— отвчалъ Дермидоновъ но все-же оставилъ меня въ поко и вдругъ, уже совсмъ новымъ тономъ прибавилъ:— а ну-ка, подите сюда, молодой человкъ, подите-ка! Васъ еще проэкзаменовать надо.

Онъ схватилъ меня за руку, потащилъ къ одной изъ кроватей, услся на нее, разставивъ ноги, поставилъ меня передъ собою и потомъ стиснулъ мн бока своими костлявыми колнями, такъ что я не мргъ шевельнуться.

— Ну-съ, теперь стойте смирно и отвчайте на вс вопросы безъ запинки.

И говоря это, онъ шлепалъ толстыми губами и обдавалъ меня табачнымъ запахомъ. Я глубоко вздохнулъ и ршился терпдиво выносить всякую пытку.

— Ваша фамилія, молодой человкъ?

— Веригинъ,— грустно и покорно выговорилъ я.

— Сколько теб лтъ?

— Двнадцать.

— Года почтенные! Ну, и что-же, молодой человкъ, понравилось тутъ у насъ, очень хорошо, не правда-ли?

Я ничего не отвтилъ.

— А кушать изволили съ аппетитомъ?

— Я ничего не лъ!— откровенно признался я, вдругъ вспоминая, что я очень голоденъ и что возл моей кровати долженъ быть запасъ състного.

— Ничего, привыкнете!— во весь ротъ ухмыляясь, сказалъ губошлепъ.— А теперь слушай, другъ ты мой, Веригинъ, слушай въ оба уха и заруби у себя на носу: если будешь фискалить на насъ, теб не жить!..

— Какъ фискалить?— изумленно спросилъ я.— Что это значитъ?

— Ты не знаешь, что значитъ фискалить?! Это очень похвально, молодой человкъ, только смотри не научись… Фискалить, почтеннйшій, значитъ наушничать Тиммерману или кому-нибудь изъ надзирателей,— передавать о томъ, что мы длаемъ и говоримъ, жаловаться на насъ и тому подобное… прочее… Что бы ты ни увидлъ, что-бы ты ни услышалъ въ этой комнат, храни все сіе въ глубочайшей тайн, чтобы ни одна душа живая о томъ не знала, понимаешь? Иначе, повторяю, теб не жить!.. Видишь эту руку?!— и онъ поднялъ къ моему лицу свою огромную, красную, съ обкусанными ногтями и довольно грязную руку.— Одно движеніе этой рукой, и отъ тебя ничего не останется, только немножко мокро будетъ…

Видъ этой руки невольно привелъ меня въ нкоторый ужасъ, смшанный съ отвращеніемъ.

— Будешь фискалить? Будешь?— между тмъ повторялъ Дермидоновъ, длая страшную рожу, шлепая губами и обрызгивая меня слюною.

— Не буду!— прошепталъ я, нервно вздрагивая.

— То-то-же… смотри!

Губошлепъ разставилъ ноги и выпустилъ меня. Я пошелъ отъ него къ своей кровати.

— Стой!— вдругъ крикнулъ онъ.— Мою фамилію ты знаешь?

— Кажется, васъ называли Дермидоновымъ!— сказалъ я.

— Да, Дермидоновъ, понимаешь:— Деррмидоновъ! и поврь, у меня не даромъ такая стррашная фамилія. Трепещи! А этотъ вотъ кубарь съ насморкомъ, это Розенкранцъ, фрейхерръ фонъ-Розенкранцъ, изъ чухонскаго болота…

— Дуракъ!— отозвался Розенкранцъ, неистово сморкаясь.

— Ну да, и дуракъ при этомъ!— серьезно сказалъ Дермидоновъ.— Спасибо, братъ, что напомнилъ… А это вотъ, что поетъ изъ оперы ‘Волчья погибель’,— это князь Борковскій. А тамъ, водишь, у стола, это — Людмила.

— Какъ Людмила?— въ невольномъ изумленіи спросилъ я.

— Такъ, Людмила, милочка, кисейная барышня… Антиповъ!— крикнулъ онъ:— а, Антиповъ!

— Что теб, что?— отрываясь отъ своего писанья и обертываясь, разсянно спросилъ красивый блондинъ.

— Вотъ молодой человкъ не вритъ, что ты Людмила!

Блондинъ, какъ это ни было странно, только теперь замтилъ мое присутствіе въ комнат. Онъ съ нкоторымъ изумленіемъ остановилъ на мн взглядъ своихъ прекрасныхъ голубыхъ глазъ съ блестящими зрачками, потомъ тряхнулъ головою и снова углубился въ писаніе.

— Это онъ сочиненіе пишетъ, міръ удивить хочетъ! Ахъ ты Людмила, Людмила! О, милая Людмила, всхъ радостей внецъ…— крикнулъ Дермидоновъ и азартно докончилъ пошлое и непристойное четверостишіе, которое съ этого мгновенія такъ навкъ и запечатллось въ моей памяти.

Наконецъ, мн удалось подойти къ моей кровати. Я нашелъ узелокъ, привезенный Дарьей, и развязалъ его. Въ немъ оказалось нсколько свертковъ.

— Господа, рябчики!— вдругъ раздалось у самаго уха такъ, что я отъ неожиданности задрожалъ всмъ тломъ.

Надо мной стоялъ и дышалъ на меня табачнымъ запахомъ Дермидоновъ.

— Господа, пирогъ!— воскликнулъ онъ опять.

Въ это время Розенкранцъ подошелъ съ другой стороны и тоже сталъ не безъ интереса разглядывать…

— Груши! яблоки!.. конфеты, чортъ возьми!..— перечислялъ Дермидоновъ.— А вина нтъ? Жаль.

И вдругъ я увидлъ красную съ обкусанными ногтями руку, прямо направлявшуюся къ рябчику. Мигъ — рябчикъ оказался въ этой рук, еще мигъ — и Дермидоновъ жевалъ его и громко чмокалъ.

— Ничего, вкусно!— наконецъ проговорилъ онъ.— Ахъ, я и забылъ васъ спросить, молодой человкъ: можно сть?

Я засмялся. Этотъ Дермидоновъ, несмотря на то, что былъ такой противный, такъ шлепалъ губами и плевался, такъ ужасно пахнулъ табакомъ и имлъ такія отвратительныя руки, вдругъ показался мн очень смшнымъ, а страхъ къ нему совершенно исчезъ съ того мгновенія, когда онъ стянулъ рябчика.

— Ты все это намренъ състь?— спрашивалъ Дермидоновъ, обгладывая косточки и посматривая на большой пирогъ, нарзанный толстыми кусками, сложенными вмст.

— Конечно, нтъ! Намъ всмъ хватитъ!— сказалъ я и при этомъ почувствовалъ даже удовольствіе, что вотъ я буду угощать ‘большихъ’.

— Славный малый!— крикнулъ Дермидоновъ и такъ хлопнулъ меня по плечу, что я вскрикнулъ.— Господа, новый сожитель насъ угощаетъ! Ворконскій, прекрати свою ‘Волчью погибель!’ Антиповъ, Милочка, да очнись же! Веригинъ, пригласи ихъ, видишь, они церемонятся…

Но я не зналъ, какъ это сдлать.

Дермидоновъ забралъ въ свои огромныя руки вс припасы, перенеся ихъ на столъ, затмъ подбжалъ къ двери, осторожно пріотворилъ ее, высунулъ голову, прислушался, затмъ снова заперъ дверь и вернулся къ столу. Онъ все раздлилъ на пять приблизительно равныхъ кучекъ, причемъ въ одну кучку клалъ всего немного больше, чмъ въ остальныя.

— Это теб,— сказалъ онъ мн:— ты голоденъ.

Антиповъ отложилъ въ сторону свою тетрадь. Ворконскій прекратилъ пніе, и вс съ большимъ удовольствіемъ принялись за ду. Дермидоновъ уписывалъ за об щеки, причмокивая. Все его прыщеватое, мясистое, красное лицо такъ и лоснилось. Срые глазки, изъ которыхъ одинъ былъ немного выше другого, сіяли блаженствомъ.

— Нтъ, господа,— говорилъ онъ:— каковъ пирогъ! Вотъ такъ пирогъ! Ей Богу, я такого и въ жизни не далъ… А дюшессы — смотрите, вдь, это бомбы!.. Ну, бдный же ты человкъ, Веригинъ, не скоро къ нашей пансіонской тухлятин пріучишься!.. А что, теб часто будутъ присылать такія прелести изъ дока?

— Не знаю.

— Такъ ты постарайся, чтобы какъ можно чаще, да и на нашу долю…

— А теперь — довольно!— заключилъ онъ, проглатывая послдній кусокъ груши.— Охъ, недурно, жаль только вотъ — водки нтъ!.. Водки бы теперь царапнуть!.. Ну, да на нтъ — и суда нтъ… Теперь маршъ спать!

Онъ забралъ со стола бумаги, въ которыя былъ завернутъ ужинъ, разорвалъ ихъ на мелкіе кусочки, сломалъ корзинку отъ фруктовъ, все это засунулъ въ печь, потомъ въ три, четыре шага длинныхъ ногъ очутился у своей кровати и началъ раздваться.

Я послдовалъ его примру. Я взглянулъ въ правый уголъ спальни, думая найти тамъ образъ, но образа не было. Тогда я тихонько про себя, постаравшись сосредоточиться и не отвлекаться, Дермидоновымъ, прочелъ привычныя молитвы и неумло приступилъ къ раздванью. Я въ первый разъ въ жизни раздвался самъ.

Оставшись въ одной рубашк, я почувствовалъ, что въ комнат холодно, и скоре нырнулъ подъ одяло. У меня очень болли руки и спина отъ драки, но и въ ногахъ было какое-то странное чувство, какъ будто ихъ свинцомъ налили. Я закрылъ глаза и внезапно какъ-то совсмъ забылся. Мн казалось, что передо мною густыя облака, вотъ он клубятся, клубятся, сейчасъ были красныя, теперь длаются лиловыми… Охватываютъ меня всего и я какъ будто мчусь съ ними. Вотъ круги, блестящіе круги, сначала маленькіе, потомъ разростаются больше и больше… Я нарочно сжимаю глаза, слдя за ихъ игрою.

Вдругъ что-то тяжеловсное рухнулось на мою постель и на давило мн ногу. Съ испуганно-забившимся сердцемъ я открылъ глаза и увидлъ Дермидонова, который, уже въ одномъ бль, довольно грязный и ужасный, сидлъ на моей кровати.

Я весь похолодлъ. Я думалъ, что Дермидоновъ сейчасъ примется опять меня щекотать, но тотъ будто угадалъ мою мысль и проговорилъ:

— Не бойтесь, молодой человкъ, щекотать васъ не стану, ибо вы очень хрупки, того и жди разсыпетесь, а я буду въ отвт… А знаете-ли что, прекрасный молодой человкъ, вдь, въ ваши годы стыдно быть такимъ фарфоровымъ… нужно быть сильнымъ, крпкимъ, а то барышни любить не будутъ… А сами вы изволите любить барышень?

Я ничего не отвчалъ, я даже еще не сознавалъ хорошенько, что такое мн говоритъ Дермидоновъ и только старался высвободить свою ногу, которую тотъ отдавливалъ.

Между тмъ Дермидоновъ склонился надо мною и продолжалъ:

— Да ты не стсняйся, не конфузься… вдь, мы пріятели. Отвчай откровенно: любишь барышень?

— Люблю!— въ отчаяньи прошепталъ я.

— Ну вотъ, я такъ и зналъ, даромъ что фарфоровая кукла: а ужъ шельма… по глазамъ видно! Ну, а влюбленъ?.. былъ влюбленъ?

Я, конечно, уже не разъ слышалъ это слово. Оно попадалось мн и въ книгахъ, и каждый разъ производило на меня особенное впечатлніе, заставляло меня краснть. Я чувствовалъ въ немъ не то что стыдное, а что-то какъ-будто запретное, даже страшноватое, хоть и заманчивое. Но до сихъ поръ я никогда особенно надъ нимъ не задумывался, а теперь, вдругъ произнесенное Дермидоновымъ, оно подняло во мн цлый рой мыслей, ощущеній и воспоминаній.

Я мигомъ вспомнилъ многое и понялъ, что былъ влюбленъ, да, влюбленъ, конечно влюбленъ, и не разъ, не два, а нсколько разъ въ жизни. И теперь, измученный, избитый, утомленный, съ тоскою въ сердц, съ туманомъ въ голов, я воскресилъ передъ собой милые образы и самъ не замтилъ, какъ губы мои прошептали:

— Да, былъ влюбленъ!

Дермидоновъ захохоталъ.

— А, каковъ, каковъ! Слушайте, господа, слушайте!.. Ну, а какъ же ты былъ влюбленъ? Цловался съ барышнями, а?

Антиповъ, все ещо сидвшій за столомъ и писавшій, вдругъ бросилъ перо и обратился къ Дермидонову.

— Да перестань ты со своими пошлостями! Оставь ты его, дай спать, вдь, онъ маленькій…

— Хорошъ маленькій,— пробурчалъ Дермидоновъ, но все же послушно всталъ и направился къ себ на кровать.

Я закутался съ головою въ одяло и, самъ не знаю отчего, заплакалъ. Все мое тло ныло и болло. Наконецъ, мн стало такъ душно, что я не могъ дольше выдержать и освободилъ голову изъ-подъ одяла.

Лампа была потушена, спальню едва озарялъ тусклый ночникъ, поставленный на окошко. Съ кровати Дермидонова раздавался неистовый храпъ и ему вторило легкое подсапыванье Розенкранца. Ворконскій лежалъ неподвижно какъ мертвецъ. Антиповъ, очевидно, не спалъ и, время отъ времени, повертывался съ боку на бокъ.

Я нсколько пришелъ въ себя, слезы мои остановились, но я не могъ успокоиться. Я переживалъ весь этотъ день, и оставался въ безнадежномъ недоумніи передъ всмъ, съ чмъ познакомился. Бдный Алексевъ, бдный ‘старичекъ’, который скоро умретъ, которому родные не отвчаютъ и совсмъ забыли, покинули въ этомъ холодномъ пансіон, когда докторъ сказалъ, что онъ можетъ жить только въ деревн… За что насъ всхъ такъ мучаютъ, кормятъ такими противными кушаньями, а надзиратели тутъ же дятъ другое, вкусное? Разв ученики не т же люди? А этотъ ужасный мальчишка, такъ накинувшійся на меня! За что? Почему? А злой французъ-надзиратель? Что же будетъ дальше?.. Разв можно такъ жить?..

‘Нтъ, завтра прідетъ мама, я ей скажу, скажу все… Я не могу, я самъ умру здсь еще, можетъ быть, раньше Алексева… Я не могу!..’

‘Домой… домой… домой…’ отчаянно про себя повторялъ я, снова заливался слезами, снова дрожалъ всмъ тломъ, и несчастне меня не могло быть существа на свт…

Часы въ сосдней комнат, въ той самой комнат, гд стоялъ скелетъ, о которомъ впрочемъ я теперь не думалъ и даже позабылъ, давно уже пробили полночь, а я все еще не спалъ подъ гнетомъ своихъ мыслей и страданій.

Въ спальн становилось все холодне и холодне. Я ворочался съ боку на бокъ, кутаясь въ одяло. Но это не помогло. Я дрожалъ какъ въ лихорадк.

Пробилъ часъ — сонъ не приходилъ, пробило два. Дермидоновъ громко бредилъ и ругался во сн. Розенкранцъ чихалъ и кашлялъ. Ночникъ зашиплъ и погасъ. Страшная тьма охватила меня, и я уже не зналъ, гд я и что это такое кругомъ.

И вдругъ мн показалось такъ ясно, такъ страшно ясно, что я лежу въ могил, въ холодной и сырой могил. Я не могъ пошевельнуться и уже совсмъ наврно зналъ, что вотъ стоитъ только мн протянуть немного руку — и она дотронется до стнки гроба. Мое сердце то совсмъ почти замирало, то болзненно, мучительно билось… Протянуть руку или нтъ? А что если въ самомъ дл?.. Нтъ, ни за что!.. Нтъ!

Я только дрожалъ и чутко прислушивался.

Но вотъ моя рука будто невольно, будто сама собой высвободилась изъ-подъ одяла, сдлала движеніе — и встртила что-то холодное, страшно холодное. Ужасъ охватилъ меня. Я совсмъ позабылъ, что это стна. Мн казалось, что вотъ сейчасъ я задохнусь. Наконецъ, я нсколько успокоился и почувствовалъ, что лежу на кровати. Я слышалъ только біеніе моего собственнаго сердца, холодный потъ покрывалъ мой лобъ.

Но это что такое? Что-то пискнуло и зашумло, опять пискъ… еще и еще… ближе, ближе!.. Вотъ что-то какъ-будто катится по полу, будто упало у самой кровати и вдругъ быстро шмыгнуло по моимъ ногамъ.

Я вскочилъ какъ сумасшедшій и закричалъ. Никто не услышалъ моего крика, вс крпко спали. Я не зналъ, что длать и, объятый теперь уже исключительно паническимъ страхомъ, закутался съ головою въ одяло и ждалъ, что вотъ-вотъ сейчасъ кто-нибудь въ меня вцпится и задушитъ.

Ко всему этому я внезапно вспомнилъ о близкомъ сосдств скелета. А вслдъ затмъ мн пришла въ голову одна невроятно-нелпая мысль и, несмотря на всю свою нелпость, довела меня до послдней степени ужаса. Мн вдругъ представилось, что въ тюфяк, на которомъ я лежалъ, зашиты ‘человческія кости’. Какъ это могло случиться, зачмъ? Я на этомъ не останавливался, но я ихъ ‘почти чувствовалъ’ подъ собою. Мн хотлось встать и бжать, но, вдь, за предлами кровати было еще страшне…

Вдь, ужъ конечно, только что спущу я ногу, и ее непремнно схватятъ, а если и не схватятъ, то она дотронется до чего-нибудь ‘такого’, я не зналъ до чего, но зналъ, что ужасне этого ‘чего-то’ ничего и не можетъ быть на свт…

Наконецъ, вс мои мысли, весь ужасъ вдругъ какъ-будто сразу оборвались, все застилалось туманомъ, туманъ разростался… все исчезло…

Я заснулъ.

‘Дзинь!.. дзинь!.. дири-дири-дзинь!..’ ближе, ближе, почти подъ самымъ ухомъ.

‘Что это такое? Что?!

Я проснулся и приподнялъ свою тяжелую голову съ подушки ничего не понимая. Заспанный, грязный лакей ставилъ заженную лампу на столъ. Дсрмидоновъ потягивался на своей кровати, звалъ во весь ротъ и ругался. Розенкранцъ, Ворконскій и Антиповъ уже сидли и одвались.

— Что это? что?!— отчаянно спрашивалъ я.

— Что это? что!— передразнилъ меня Дермидоновъ. А то вотъ, что пора вставать, шесть часовъ… Ты, небось, думаешь, душа моя, что теб позволятъ до десяти часовъ валяться… какъ же!

И вроятно для того, чтобы себя самого хорошенько разгулять, онъ соскочилъ съ кровати и, шлепая по полу босыми ногами, подбжалъ ко мн и сдернулъ съ меня одяло. Я машинально, все еще ничего не понимая, кое-какъ одлся. Голова моя была будто налита свинцомъ, вки едва поднимались, во всхъ членахъ чувствовалась слабость и разбитость.

‘Гд же умываться?’ вдругъ сообразилъ я и спросилъ объ этомъ проходившаго мимо меня Антипова.

— А вотъ пойдемъ, бери свое полотенце, гд оно у тебя? Пойдемъ..

Полотенце оказалось на маленькомъ столик возл кровати

Я взялъ его и поспшилъ за Антиповымъ. Мы шли или, врне, бжали по холоднымъ корридорамъ. Наконецъ, дверь отворилась и мы очутились въ длинной узенькой комнат, гд по стнамъ, одинъ возл другого, стояли умывальники.

Боже мой, что тутъ происходило! Какой крикъ, какая давка! Пансіонеры напирали другъ на друга, толкались, бранились и, добираясь наконецъ до умывальника, быстро споласкивали себ лицо и руки, наскоро вытирались своимъ повязаннымъ на шею полотенцемъ и убгали. Это называлось умываньемъ.

Я долго не могъ пробраться къ умывальнику и когда это мн удалось, то совсмъ растерялся. Я съ дтства привыкъ умываться холодной, чистой водою, намыливая себ руки, лицо и шею. Между тмъ, какъ ни искалъ я — мыла не было, да не было почти и воды. Передо мной стоялъ мдный тазъ съ грязной водою, надъ тазомъ вислъ грязный рукомойникъ. Я догадался, что нужно повернуть кранъ, вода было побжала, но сейчасъ же струйка ея оборвалась. А сзади напирали, толкали меня въ бока и шею, и кричали.

— Да чего ты возишься?.. скорй, скорй!..

Наконецъ, кто-то схватилъ меня за плечи и отшвырнулъ.

Я провелъ мокрыми руками по лицу, вытеръ и руки и лицо полотенцемъ и побрелъ обратно въ спальню. Тамъ меня встртилъ вчерашній ужасный французъ, исподлобья взглянулъ на меня и пробурчалъ:

— Vous n’tes pas encore prt? Mais quoi pensez-vous donc? Dpechez-vous… vite, vite!

Я бросилъ полотенце на кровать и побжалъ внизъ пить чай.

Ахъ, какъ было холодно! Кирпичный чай показался чуднымъ напиткомъ, но увы, розлитый заране въ кружки, онъ уже усплъ изрядно остынуть…

Очутившись посл чаю въ класс, гд еще горли лампы, такъ какъ зимнее утро медлило показаться въ покрытыя морознымъ узоромъ окна, мальчики принялись за приготовленіе уроковъ, а я ежеминутно вынималъ изъ кармашка часики и поглядывалъ на нихъ, разсчитывая, когда можетъ пріхать моя мать. Я твердо ршилъ все объяснить ей и былъ увренъ, что посл этого объясненія она уже не оставитъ меня въ ужасномъ пансіон, а повезетъ домой.

Между тмъ время, хоть и медленно, но все же шло. Вотъ уже въ класс появился ламповщикъ, лампы потушены, блдный, розоватый свтъ врывается въ окна… Вотъ уже и совсмъ день.

Звонокъ. Входитъ учитель. Это священникъ въ фіолетово, муаръ-антиковой ряс, съ магистерскимъ крестомъ на груди, съ крупнымъ носомъ и черными на выкат глазами.

По тому, какъ присмирлъ классъ, я замтилъ, что ‘батюшку’ побаиваются. Кто-то читаетъ утреннюю молитву…

— Ясне! громче!— строгимъ голосомъ замчаетъ священникъ.

Но я становлюсь совсмъ безучастнымъ, я гляжу на часы, и жду… Вдругъ священникъ меня вызвалъ. Я растерянно подвшелъ къ каедр, несовсмъ впопадъ отвчалъ на вопросы.

— Безтолковъ! садись на свое мсто!— сказалъ нетеркливо священникъ, но затмъ пристально взглянулъ на меня своими проницательными глазами и остановилъ меня за руку.— Не привыкъ еще, по дому скучаешь,— такъ ли?

— Да!— прошепталъ я.

Священникъ положилъ мн руку на плечо.

— Ну ступай, ступай, оглядись, попривыкнешь…

Я поплелся на свое мсто.

Посл этого урока, когда священникъ уже вышелъ, въ дверяхъ класса показался Тиммерманъ.

— Silence!— взвизгнулъ онъ.— Веригинъ, venez ici!

У меня такъ и застучало сердце. Я вздрогнулъ, себя не помня,перескочилъ черезъ скамью и кинулся къ Тиммерману. Тотъ взялъ меня за руку, вывелъ изъ класса, подвелъ къ окну корридора и подалъ мн письмо.

— Voici… lisez, mon enfant!

Сердце замерло, мучительное предчувствіе охватило меня… Руки такъ дрожали, что я едва былъ въ состояніи распечатать письмо, пробжалъ его глазами и нсколько мгновеній стоялъ, весь застывшій отъ отчаянія и ужаса.

Все кончено… Мама пишетъ, что детъ сегодня въ Петербургъ, она не прідетъ проститься, чтобы не отвлекать меня отъ уроковъ… Общаетъ скоро вернуться…

Письмо выпало изъ рукъ моихъ. Ноги подкашивались и я зарыдалъ, громко, безумно, захлебываясь слезами, порываясь бжать куда-то. Тиммерманъ крпко держалъ меня за руку и, наконецъ, врно выйдя изъ терпнія, даже крикнулъ: ‘Silense!’, но вдругъ опомнился и прибавилъ:

— М-m… mon enfant, calmez-vous, soyez raisonable!

Однако, успокоить меня теперь было трудно. Я уже не владлъ собою. Тиммерманъ отвелъ меня въ свой кабинетъ, усадилъ какъ разъ противъ скелета, заставилъ выпить воды, а потомъ, видя, что ничего не помогаетъ, ушелъ и вернулся съ женою.

Мадамъ Тиммерманъ начала говорить что-то и гладила меня по голов, но я почти не замчалъ ея присутствія.

Мало-по-малу рыданія мои все же утихли. Я сидлъ, время отъ времени вздрагивая и безсмысленно глядя передъ собою, прямо на оскаленные зубы скелета.

Тиммерманы, врно, убдились, что увщанія ихъ подйствовали и, разршивъ мн остаться этотъ часъ здсь, въ комнат, чтобы окончательно успокоиться, оба они вышли и заперли за собою дверь.

Я остался одинъ съ неотвязной, какъ камень давившей мыслью, что все кончено, что я покинутъ, такъ же покинутъ, какъ Алексевъ. Теперь ужъ не было слезъ, оставалась безысходная тоска, и холодъ, мучительный внутренній холодъ совсмъ леденилъ меня. Я сидлъ неподвижно, уныло опустивъ голову, и все глядлъ на зубы скелета.

VI.

Когда я окончательно пришелъ въ себя и понялъ, что судьба моя совершилась, я вдругъ какъ-то весь внутренно встряхнулся. Слезы мои высохли. Я ршился терпливо выносить все, а главное, никому не показывать виду, что мн такъ тяжело, такъ тоскливо, такъ больно. Мн даже стыдно стало за малодушіе, за то, что я не удержался и такъ плакалъ, а главное — передъ Тиммерманомъ и его женою.

Я вернулся въ классъ и началъ упорную борьбу со своими мыслями и чувствами. Вотъ эти мысли и чувства увлекаютъ меня туда, домой, за матерью… Но я сейчасъ же ихъ останавливалъ, напрягалъ вс усилія воли, заставлялъ себя видть, слышать и понимать окружающее и даже имъ интересоваться. Это было мн очень, очень трудно, но я все же продолжалъ бороться…

Наконецъ, въ этотъ же день, мн помогли обстоятельства — Тиммерманъ далъ мн первый урокъ латинскаго языка. Пришлось напрячь все свое вниманіе и приняться уже за новую, тоже очень трудную борьбу. Во второмъ класс (куда по своимъ познаніямъ я былъ принятъ) латинскій языкъ преподавался, такъ сказать, на нмецкомъ язык, то-есть вс объясненія грамматическихъ правилъ и переводы длались по-нмецки. Тиммерманъ не захотлъ принять въ разсчетъ, что я нмецкаго языка почти не зналъ, и мн пришлось справляться съ довольно сложной задачей изучать незнакомый языкъ посредствомъ незнакомаго же языка.

Но у меня были хорошія способности, еще не заморенная, свжая, дтская память. Я принялся за работу — эта работа помогала мн забываться, и хотя отъ нея оставался туманъ въ голов и нервная усталость, но я не обращалъ на это вниманія. Я видлъ только, что время идетъ скоро, что вотъ осталось всего два дня до субботы.

Пришла и суббота. Пансіонеровъ распускали въ двнадцать часовъ. За мною пріхалъ дядя. Я наскоро собралъ нужныя для понедльника книги, и, пока халъ домой, мн казалось, что я никогда не доду. Вмст съ этимъ меня наполнила такая радость, мн стало такъ весело, что и въ голову даже не пришло открыть душу дяд и передать ему обо всхъ испытанныхъ мною терзаніяхъ.

— Ну что, Ганекъ, не соскучился, хорошо теб было? больно тебя драли?— спрашивалъ дядя.

Но я даже ничего не отвчалъ ему, а въ свою очередь спрашивалъ на сколько времени ухала мама, что дома, вс-ли здоровы?..

Бабушка, увидя меня, такъ и всплеснула руками.

— Ганя, батюшка, да въ какомъ это ты вид?.. На что это похоже?.. Да ты, никакъ, цлую недлю не умывался?— повторяла она, оглядывая меня.

Сама она была воплощеніемъ чистоты и всякаго порядка, а я могъ изумить кого угодно. Я объяснилъ бабушк, какимъ образомъ умывался вс эти дни.

— Нтъ, это такъ нельзя!— сказала она.— Завтра же я поду къ Тиммерману…

Я хотлъ бжать отыскивать сестеръ и брата, но оказалось, что они гуляютъ. Тотчасъ же бабушка велла приготовить ванну, и когда дти вернулись съ прогулки, я уже былъ вымытъ, причесанъ и одтъ.

Я еще въ пансіон думалъ о томъ, какъ это будетъ хорошо увидаться съ дтьми, какъ я буду имъ разсказывать все, все, въ какой ужасъ они придутъ отъ того, что пришлось мн пережить. И вотъ ничего этого не случилось. Я сразу замтилъ, что дти встртили меня равнодушно и даже ни о чемъ не спросили, а когда я сталъ передавать сестр Вр свою одиссею, она вдругъ перебила меня замчаніемъ, что я наврно все это выдумываю, что, конечно, ничего такого не можетъ быть и что ей вообще, вовсе не интересно знать, какъ живутъ и что длаютъ мальчики въ пансіон. Я обратился къ младшимъ дтямъ, но они убжали, и я почувствовалъ себя, пожалуй, еще боле одинокимъ, чмъ въ пансіон.

Я сталъ бродить по комнатамъ, хотлъ было забраться въ кабинетъ отца, въ комнату матери, но кабинетъ былъ запертъ, а въ комнат матери было какъ-то такъ тихо, что мн стало даже жутко. Тогда я ршилъ, что самое лучшее — приняться за приготовленіе уроковъ, чмъ и занимался до самаго обда. Обдъ нсколько развлекъ меня. Я лъ за двоихъ и, конечно, разсказалъ о томъ, какъ кормятъ у Тиммермана. Но тутъ Вра крикнула:

— Выдумываетъ, выдумываетъ!

Не поврила и бабушка.

— Ну, ужъ это что-то такъ, да не такъ!— сказала она.— Конечно, нельзя требовать, чтобы въ пансіон былъ такой обдъ какъ дома. Что жъ, пріучись, въ жизни ко всму привыкать надо!

И она при этомъ вздохнула.

Все же я безъ всякаго труда уговорилъ ее почаще присылать мн изъ дома състное. Однако, насчетъ умыванья такъ и осталось: бабушка къ Тиммерману не похала…

Дни стали проходить за днями. Я мало-по-малу освоился въ пансіон и привыкалъ ко всмъ его ужасамъ. У меня все еще было такъ тоскливо на душ, что я даже радъ былъ необходимости работать черезъ силу. Я длалъ быстрые успхи въ латинскомъ и нмецкомъ языкахъ, и Тиммерманъ, наконецъ, кончилъ тмъ, что сталъ посл каждаго урока меня похваливать.

— Mm-m… mon enfant, a уа bien, tr&egrave,s bien!

При этомъ онъ легонько похлопывать меня по щек своей красной и всегда холодной рукою.

Но эта усидчивость въ работ и прилежаніе прибавили къ первымъ моимъ житейскимъ разочарованіямъ еще новое разочарованіе, о которомъ слдуетъ упомянуть, такъ какъ оно оставило сильный и долгій слдъ въ моей жизни.

Самымъ строгимъ, хотя и справедливымъ учителемъ во второмъ класс былъ нмецъ Фреймутъ. Онъ уже замтилъ, что я прилежный ученикъ и обращалъ на меня большое вниманіе, какъ на одного изъ самыхъ слабйшихъ въ нмецкомъ язык. Онъ то и дло вызывалъ меня.

Собственно преподаваніе его заключалось въ трехъ вещахъ: въ выучиваньи наизусть грамматическихъ правилъ по тетради, составленной имъ самимъ, въ выучиваньи наизусть стихотвореній Уланда и, наконецъ, въ такъ называемыхъ ‘сочиненіяхъ’, т. е. письменной передач по-нмецки того, что Фреймутъ разсказывалъ.

Я училъ наизусть очень легко и всегда отвчалъ урокъ безъ запинки. Но эти ‘сочиненія’ въ первое время представляли для меня страшную трудность, такъ какъ я понималъ никакъ не больше четверти изъ того, что разсказывалъ Фреймутъ. Тутъ мн на помощь являлся мой сосдъ и другъ, Алексевъ, мальчикъ неспособный и лнивый вслдствіе болзни, но довольно хорошо знавшій нмецкій языкъ. Онъ передавалъ мн по-русски разсказъ учителя, служилъ мн лексикономъ незнакомыхъ словъ.

Такимъ образомъ я кое-какъ два раза смастерилъ сочиненія. Я изрядно потрудился надъ ними, но они все-же вышли изъ рукъ вонъ плохи, а Фреймутъ, не принявъ во вниманіе трудностей, съ которыми я долженъ былъ бороться, оба раза поставилъ мн по двойк.

Я чувствовалъ, что сдлалъ все, что было въ моей власти, и эти двойки казались мн несправедливостью. Но все-же я съ достаточнымъ спокойствіемъ перенесъ ихъ.

Вотъ въ третій разъ задало сочиненіе. Задано оно было въ пятницу, а въ понедльникъ нужно было подать учителю. Алексевъ объяснилъ мн содержаніе, я выслушалъ и сказалъ:

— Ну ужъ теперь я надюсь, не получу двойки, ужъ я такъ сдлаю, что сочиненіе мое будетъ недурно…

— Кавъ-же ты сдлаешь?— спросилъ Алексевъ.

— А ужъ такъ, я придумалъ!

Мн дйствительно нежданно пришла въ голову блестящая мысль.

Пріхавъ домой въ субботу, я даже почти не обратилъ вниманія на дтей, а весь этотъ день и все воскресенье провелъ въ своей комнат, за работой, выходя только къ завтраку и къ обду. Бабушка нсколько разъ заходила ко мн и видла меня углубленнымъ въ писанье и окруженнымъ книгами.

— Да что-же это ты, Ганёкъ,— говорила она:— неужто у васъ ужъ столько уроковъ? Этого быть не можетъ! Сегодня на двор чудесная погода, и морозъ не великъ, дти собираются кататься… Разв ты не подешь?

— Нтъ, нтъ,— отвчалъ я.—Нтъ, ужъ оставьте меня, я долженъ непремнно кончить! Это очень трудно, но… я долженъ…

Наконецъ, бабушка ршилась меня оставить въ поко. И я продолжалъ работать, не замчая времени, не чувствуя усталости. Вотъ что я придумалъ: прежде всего я написалъ сочиненіе по-русски, обдуманно, обстоятельно и, по возможности, краснорчиво. Затмъ я разложилъ передъ собою нмецкую грамматику и лексиконъ и принялся переводить слово за словомъ. Отыщу вс слова, окончу фразу, а затмъ ищу въ грамматик вс правила, какъ нужно размстить слова. Это было самое трудное. Но въ воскресенье къ обду я кончилъ всю эту работу, красиво переписалъ свое сочиненіе, которое вышло и объемистымъ и обстоятельнымъ. Въ понедльникъ я самоувренно подалъ его Фреймуту, а на другой день ожидалъ торжества своего.

Нмецъ принесъ прочитанныя имъ сочиненія съ выставленными на нихъ отмтками. Голубоглазый нмчикъ Штуббендорфъ, любимчикъ учителя, принялъ отъ него эти тетради и разносилъ ихъ по принадлежности.

Вотъ и у меня въ рукахъ моя тетрадка. Сколько поставилъ Фреймутъ? не двойку-же! Можетъ быть пять, и уже во всякомъ случа не меньше четырехъ…

Съ замираніемъ сердца я развернулъ тетрадь, взглянулъ, и не поврилъ глазамъ своимъ. Подъ трудомъ двухъ вакаціонныхъ дней былъ выведенъ рукою Фреймута огромный нуль.

Какъ нуль?! Да нтъ, этого быть не можетъ!

Но я еще не усплъ придти въ себя, какъ Фреймутъ подозвалъ меня къ каедр и сказалъ, обращаясь ко всему классу:

— На этотъ разъ самое лучшее сочиненіе было мн подано Веригинымъ. Aber ich. habe ihm einen grossen Nul gestellt… Warum? Почему я ему поставилъ большой нуль? Потому что онъ хотлъ обмануть меня. Потому что онъ не самъ написалъ это сочиненіе!

Я почувствовалъ, какъ сердце мое почти перестаетъ биться, какъ весь я холодю, и задрожалъ всмъ тломъ.

— Какъ не самъ?!— крикнулъ я.— Какъ-же вы можете говорить это?.. Это неправда, я самъ написалъ, самъ!

— Ого!— произнесъ нмецъ, и презрительно взглянулъ на меня.— А если самъ, такъ вотъ докажи, возьми млъ, подойди къ доск и пиши, пиши на доск свое сочиненіе…

Я взялъ млъ, вывелъ два, три слова, но дальше не могъ. Вопервыхъ, я былъ сильно взволнованъ и не владлъ собою, а вовторыхъ, Фреймутъ не понялъ, какую нелпость онъ выдумалъ, на какомъ, такъ сказать, средневковомъ способ доказательства невинности остановился. Чтобы повторить наизусть сочиненіе, я долженъ былъ его предварительно выучить слово въ слово, запомнить вс слова, отысканныя мною въ лексикон, вс грамматическія правила, которыя я съ такимъ трудомъ примнялъ, имя грамматику передъ глазами, когда работалъ надъ своимъ сочиненіемъ. Конечно, этотъ упорный трудъ двухъ дней принесъ мн пользу, я запомнилъ нсколько правилъ и нсколько новыхъ словъ, но все-же воспроизвести всю эту работу на доск, вдругъ, сейчасъ, передъ цлымъ классомъ, подъ обвиненіемъ въ неблагородномъ поступк — это было невозможно.

— Ну вотъ и ошибся, вотъ и не можешь писать. Ты лгунъ, ты обманщикъ!— проговорилъ Фреймугь, презрительно махнувъ рукою.

Себя не помня, бросилъ я млъ на полъ и кинулся изъ класса. Я прибжалъ къ Тиммерману, котораго засталъ въ кабинет, но нсколько мгновеній не могъ выговорить ни слова, рыданія душили меня. Наконецъ, кой-какъ я объяснилъ въ чемъ дло. Потомъ я разсказалъ Тиммерману подробно весь процессъ моей работы и снова залился слезами.

— Пусть онъ мн десять, двадцать нулей поставитъ, мн все равно,— отчаянно выговорилъ я.— Но зачмъ-же онъ говоритъ, что я лгунъ, что я обманщикъ?!

— M-mm, mon enfant, успокойся!— сказалъ Тиммерманъ:— я знаю, что ты прилежный ученикъ, я поговорю съ Herr Freimuth…

Тиммерманъ дйствительно поговорилъ съ Фреймутомъ. Нуль въ журнал не былъ мн поставленъ. Фреймутъ ничего не поставилъ. Алексевъ и еще три-четыре мальчика, съ которыми я нсколько сблизился, были уврены въ моей невинности, остальному-же классу до всего этого не было собственно никакого дла.

‘Ну, сплутовалъ — такъ что-же? Отчего и не сплутовать!.. Попался, такъ въ другой разъ будетъ осторожне!’

Большинство класса плутовало съ этими ‘сочиненіями’: одинъ изъ ‘армяшекъ’ откуда-то добылъ книгу, по которой Фреймутъ разсказывалъ, книга эта былъ романъ ‘Монтекристо’, сокращенный и передланный для юношества на нмецкомъ язык.

Такимъ образомъ, исторія эта скоро забылась. Мало того, я понемногу сдлался любимцемъ Фреймута и оставался имъ во все мое пребываніе въ пансіон. Но самъ я не только не могъ забыть этой исторіи, а она даже произвела на меня такое впечатлніе, что я въ тотъ-же день почувствовалъ себя очень дурно, къ вечеру у меня сдлался жаръ, и я три дня пролежалъ въ постели. Старикъ докторъ приходилъ и мазалъ меня свинымъ саломъ, а черезъ три дня явился Тиммерманъ и, не вступая ни въ какія объясненія, веллъ мн одться и идти въ классъ…

Прошло около двухъ мсяцевъ и моя мать вернулась изъ Петербурга. Она замтила, что я очень измнился, да и бабушка сказала ей, что каждый разъ по субботамъ я возвращался домой такимъ худымъ, блднымъ, измученнымъ и голоднымъ. Оно было не мудрено. Полное отсутствіе движенія на чистомъ воздух, недостаточная и вредная пища — я почти не прикасался къ Тиммермановскимъ обдамъ и ужинамъ — а присылаемые изъ дому припасы, главнымъ образомъ, находили себ удобное помщеніе въ желудк Дермидонова,— наконецъ, чрезмрная работа, тоска — все это разрушительно на меня дйствовало.

Мои домашніе подумали, подумали, и кончилось тмъ, что было принято такое ршеніе: оставить меня у Тиммермана, но только какъ полупансіонера. Я буду каждое утро здить въ пансіонъ къ началу классовъ и возвращаться по окончаніи ихъ, въ шесть часовъ, домой къ обду.

Моя мать похала къ Тиммерману и, какъ я потомъ узналъ изъ ея разсказовъ, объявила ему о своемъ ршеніи, замтивъ при этомъ, что такая перемна ничуть не касается денежныхъ условій, то-есть, что плата за меня будетъ все та-же. Тиммерманъ сдлалъ видъ, что не обратилъ на это вниманія и выразилъ неудовольствіе:

— Да, разв ему не хорошо? Кажется, онъ ни на что не можетъ жаловаться?

Но мать на этотъ счетъ его успокоила и сказала, что я ни на что не жалуюсь.

Узнавъ о неожиданной перемн въ моей жизни, я былъ совсмъ пораженъ.

Такъ это было возможно? Какъ-же возможность эта не пришла мн въ голову, отчего-же я воображалъ, что эта ужасная жизнь безъ исхода?

‘Ахъ, какъ хорошо! Боже, какъ хорошо!’ — думалъ я, боясь даже врить своему счастью.

VII.

Со времени пребыванія моего въ пансіон Тиммермана прошло очень много лтъ, и конечно, теперь, когда я описываю тогдашнія событія, я не могу относиться къ нимъ пристрастно, я вижу ихъ не въ томъ освщеніи, въ какомъ они мн тогда представлялись. Въ настоящее время я могу судить спокойно, безотносительно къ себ самому, и картина этого ‘воспитательнаго’ заведенія является передо мною точнымъ фотографическимъ снимкомъ съ дйствительности. Передавая эту картину, мн не зачмъ сгущать или ослаблять краски.

И вотъ, безпристрастно я долженъ сказать, что это было заведеніе совсмъ исключительное, какого въ наши дни даже трудно представить. Если ученіе въ немъ шло недурно, зато способъ воспитанія былъ таковъ, что можно смло было задать вопросъ: не быль-ли устроенъ этогъ пансіонъ для того, чтобы всячески терзать и портить попавшихъ въ него мальчиковъ? Самъ Тиммерманъ, нын давно уже умершій, не отличался ни жестокостью, ни глупостью. Онъ былъ, безспорно, образованнымъ человкомъ и въ то-же время какимъ-то мечтателемъ, не имвшимъ ровно ничего общаго съ педагогіей, дтей и дтскій міръ онъ вовсе не понималъ и относился къ нему съ большимъ равнодушіемъ. Открылъ онъ пансіонъ, очевидно, по настоянію своей жены, весьма практичной, холодной нмки, которая видла въ этомъ дл способъ большой наживы. Она всмъ завдывала и распоряжалась въ пансіон, она вела вс счеты и разсчеты, ей многія сотни мальчиковъ, прошедшихъ черезъ этотъ пансіонъ, обязаны, главнымъ образомъ, всми своими мученіями.

Madame Тиммерманъ достигла своей цли, какъ говорили, пансіонъ принесъ ей весьма значительное состояніе. Холодъ и голодъ, испытанный нами, порча нашихъ желудковъ и всего организма именно въ т годы, когда человческій организмъ требуетъ особенно серьезныхъ заботъ для своего правильнаго развитія, порча нашихъ характеровъ и всякая нравственная порча, происходившая отъ скверныхъ надзирателей, единственнымъ достоинствомъ которыхъ было то, что они соглашались служить за малое жалованье, вотъ на чемъ алчная нмка основала свое благосостояніе. Пошло-ли ей и ея семь въ прокъ это благосостояніе, я не знаю.

Какъ-бы то ни было, тощая, прилизанная, всегда спокойная, съ холоднымъ и безжалостнымъ взглядомъ круглыхъ глазъ, она, чуть свтъ, уже была въ движеніи, въ работ, поглощенная выниманіемъ денегъ отовсюду. Тиммерманъ-же только носился по пансіону со своей разввавшейся гривкой и склоненною на бокъ головою, взвизгивалъ, иногда совсмъ некстати, привычное ‘silence!’, давалъ латинскіе уроки въ младшемъ класс и, очевидно, гд-то виталъ мыслями, о чемъ-то мечталъ. Впослдствіи выяснилось, что его любимымъ занятіемъ, сутью его жизни, были веселыя бесды и попойки съ разными родственниками и товарищами, московскими пвцами всякихъ профессій. Вроятно, вслдствіе этихъ бесдъ и попоекъ, тиммермановскій носъ краснлъ не по днямъ, а по часамъ, и на моихъ глазахъ изъ невзрачнаго, но все-же человческаго носа превратился.въ какую-то висюльку ярко-малиноваго цвта.

Надзиратели могли-бы, можетъ быть, занимать какія угодно должности, только не надзирателей, откуда они брались, сказать трудно, и я даже отказываюсь длать по этому предмету какія-либо предположенія. Начать съ нмцевъ. Хипцъ — грязный, глупый и глухой, вчно былъ облпленъ пластырями и, страдая хроническимъ насморкомъ, мылъ въ класс, изъ графина, надъ плевальницей, свои носовые платки, а затмъ сушилъ ихъ на классныхъ подоконникахъ. Онъ вчно и всецло былъ занятъ этимъ мытьемъ и пластырями, которые отдиралъ отъ своихъ болячекъ и снова налплялъ, классъ-же при немъ могъ невозбранно предаваться всмъ своимъ инстинктамъ. Гринвальдъ, сухой какъ мумія человкъ среднихъ лтъ, или спалъ на каедр, или велъ бесду съ нашими нмчиками, которыми только и занимался. Мертенсъ, добродушнаго и наивно-комичнаго вида толстякъ, называвшійся у насъ ‘водовозомъ’, только и длалъ, что разсказывалъ своимъ любимчикамъ смшные и непристойные анекдоты и всхъ старшихъ пансіонеровъ приглашалъ къ себ, увряя, что у него ‘ошень миленьки, добри и смшни дочки’.

Изъ французовъ, кром звря и человконенавистника Дерондольфа, о которомъ я уже говорилъ, я помню еще m-r Жюльяра. Онъ также давалъ намъ уроки французскаго языка, замнивъ собою чопорнаго и театрально-изящнаго Сатіаса. Жюльяръ былъ еще молодой человкъ, худенькій, юркій, съ такимъ большимъ, непонятно-тонкимъ и острымъ носомъ, что могъ, кажется, обмакнувъ его въ чернила, писать имъ вмсто пера. Но хоть и не носомъ, а онъ писалъ, писалъ стихи, и даже издалъ книжку своихъ стиховъ. Особенность его музы заключалась, въ томъ, что онъ писалъ свои стихотворенія такъ, что изъ ихъ строкъ образовывались разные предметы: то графинъ, то рюмка, то ваза, то крестъ. Помню, даже одно стихотвореніе было въ форм женской головки. Конечно, въ этомъ проявилось своего рода искусство, но можно себ представить, что за безсмыслица заключалась въ этихъ стихотворныхъ фигурахъ!

Жюльяръ былъ, конечно, преисполненъ сознаніемъ своей геніальности, постоянно говорилъ только о себ, только о своихъ стихахъ и успхахъ, заставлялъ насъ учить наизусть, въ вид избранныхъ произведеній французской поэзіи, эти стихи-фигуры.

Вотъ онъ на каедр водитъ острымъ носомъ, какъ указкой по журналу… Вдругъ, закинувъ голову и тряхнувъ длинными ‘поэтическими’ волосами, крикнетъ, смотря на меня:

— Eh bien, Vriguine, rcitez ma ’bouteille’!

И я долженъ декламировать ему его ‘бутылку’,— нчто невообразимо-нелпое.

Конечно, очень скоро мы обратили его въ шуты, издвались надъ нимъ всячески, онъ не выдержалъ — и покинулъ пансіонъ, къ нашему величайшему огорченію.

VIII.

Памятенъ мн еще англичанинъ, мистеръ Джэкоби, по прозванію ‘козелъ’. Онъ, дйствительно, какъ дв капли воды походилъ на козла и совсмъ по козлиному трясъ своей козлиной бородою. Онъ былъ золъ и свирпъ, кром англійскаго языка ни на какомъ не понималъ ни слова и это его, очевидно, особенно раздражало.

Бывало, ходитъ онъ по классу или рекреаціонному залу. Вдругъ ему показалось что-нибудь неподходящее. Накинется онъ на пансіонера, иной разъ ни въ немъ неповиннаго, трясетъ бородою, мотаетъ крутымъ лбомъ — вотъ-вотъ забодаетъ, бормочетъ что-то совсмъ по козлиному… И никакихъ объясненій, никакихъ оправданій — отмтка въ записной книг ‘пансіонеръ N… безъ обда, безъ ужина, пансіонеръ NN… въ карцеръ, на хлбъ и воду, безъ отпуска’. А за что — никто не знаетъ.

Особено армянамъ отъ него доставалось. И вотъ, наконецъ, прошелъ между ними ропотъ. Созрлъ заговоръ, въ заговор этомъ приняли участіе и нсколько великовозрастныхъ русскихъ воспитанниковъ. Я въ то время былъ уже приходящимъ, а потому записываю эту ‘исторію съ козломъ’ со словъ товарищей пансіонеровъ. ‘Козелъ’ дежурилъ въ дортуар ‘маленькихъ’. Въ роковую для него ночь онъ крпко и мирно спалъ, когда на порог дортуара, во всеобщей тишин и полутьм, показались странныя фигуры — въ одномъ бль, босикомъ, съ лицами, обвязанными платками, въ которыхъ были вырзаны три дыры — дв для глазъ и одна для рта. Такихъ фигуръ было около десяти, въ рукахъ у каждой находилось по сапогу. Два-три человка ‘маленькихъ’ проснулись было, по при вид угрожающихъ жестовъ блыхъ фигуръ и при словахъ: ‘спите и не дышите, мы ‘Козла’ пришли учить!’ — тотчасъ же притихли и только однимъ глазкомъ поглядывали.

Вотъ что они увидли: блыя фигуры, съ удивительной быстротой, окружили кровать ‘козла’ и, прежде чмъ онъ опомнился, сильныя рука воткнули ему въ ротъ платокъ и крпко скрутили ему руки и ноги. Когда онъ оказался въ такомъ положеніи, что не могъ ни шевельнуться, ни крикнуть, ему вырвали нсколько клочковъ изъ бороды и всего его избили сапогами такъ, что онъ, кажется, потерялъ сознаніе. Рано утромъ несчастнаго ‘козла’ увезли въ больницу, и ужъ онъ не возвращался, конечно, въ пансіонъ.

Тиммерманъ сталъ производить слдствіе, однако, изъ этого ничего не вышло. Надо было исключить около десяти пансіоперовъ, но madame Тиммерманъ нашла это слишкомъ невыгоднымъ Никого не исключили, и герои ‘исторіи съ козломъ’ наводили трепетъ на младшіе классы.

Вспоминаются мн и еще другого рода экзекуціи, которыхъ я самъ, лично, былъ свидтелемъ во время моего двухмсячнаго пансіонерства. У насъ въ класс былъ больной мальчикъ, по фамиліи Клеберъ. Видъ его невольно возбуждалъ жалость. Тщедушный, блдный, запуганный, одинъ глазъ у него отчего-то вытекъ, и пустое его отверстіе гноилось. Ко всему этому съ нимъ иногда случалось во время сна то, что у маленькихъ дтей бываетъ самымъ обыкновеннымъ явленіемъ, а у вышедшихъ изъ младенчества указываетъ на крайне болзненное разстройство организма. Конечно, несчастный Клеберъ глубоко страдалъ отъ стыда и, конечно, если-бъ только это было въ его власти, онъ избавился бы отъ своей болзни. Его слдовало лчить серьезно и постоянно, но никто объ этомъ не думалъ. Мало того: Тиммерманы, мужъ и жена, вмст съ надзирателями, ршили, что Клебера надо отучать и наказывать. Наказаніе поручалось самимъ воспитанникамъ.

И вотъ, когда съ бднымъ мальчикомъ случалась бда, рано утромъ, еще до чаю, ему надвали на голову высокій дурацкій колпакъ изъ оберточной бумаги, закутывали его въ грязную простыню, собирали отовсюду щетки и швабры, составляли цлую процессію человкъ въ тридцать, и съ гикомъ и свистомъ водили безвиннаго преступника по всему пансіону, по всмъ дортуарамъ, корридоранъ, классамъ и столовой. Клеберъ шелъ покорный какъ агнецъ, съ несчастнымъ, блдно-зеленоватымъ лицомъ, съ вытекшимъ, гноящимся глазомъ… Я никогда не забуду этого лица, этой закутанной въ мокрую простыню фигуры, всей этой процессіи, на которую спокойно глядли Тиммерманы и надзиратели! Это одна изъ тхъ живыхъ галлюцинацій, одинъ изъ тхъ болзненныхъ бредовъ жизни, при воспоминаніи о которыхъ морозъ подираетъ по кож…

Несмотря на злость нкоторыхъ надзирателей и на частыя наказанія, заключавшіяся, главнымъ образомъ, въ обязательномъголоданіи, распущенность пансіонеровъ была необыкновенна. Съ утра и до вечера мальчики ругались самымъ отвратительнымъ образомъ. Съ третьяго класса у насъ, по почину нкоего рускаго англичанина Джибсона и его пріятеля Горша, иначе даже не разговаривали между собою, какъ извощичьими словами. Составился громадный лексиконъ такихъ словъ и ихъ варіантовъ, и глупый Джнбсонъ, съ полнымъ сознаніемъ своей талантливости, изощрялся надъ выдумываніемъ самыхъ невроятныхъ, никогда неслыханныхъ гадкихъ словъ. Это былъ своего рода шикъ.

Надзора надъ пансіономъ со стороны министерства народнаго просвщенія не существовало никакого. Разъ въ годъ прізжалъ генералъ, попечитель округа. Къ этому дню, всегда извстному заране, все подчищалось, принимало приличный видъ. Тиммерманъ облекался въ отличный фракъ, сшитый его кузеномъ и другомъ, извстнымъ московскимъ портнымъ, расшаркивался передъ генераломъ, представлялъ ему учителей. Къ каедр вызывались самые лучшіе и находчивые ученики и хорошо отвчали на заране сообщенные имъ учителями вопросы.

Красивый генералъ улыбался и, кивая головою, жалъ Тиммерману руку, раскланивался величаво-благосклоннымъ поклономъ, и узжалъ.

Тиммерманъ, красный какъ ракъ, самодовольно потиралъ себ руки, теребилъ себя за носъ, визжалъ: ‘silence’! проносясь по классамъ, и скрывался. Все входило въ обычный порядокъ.

И никакому начальству никогда и въ голову не могло прійти, чмъ такимъ кормятъ воспитанниковъ въ этомъ модномъ, первомъ московскомъ пансіон, какъ ихъ морятъ голодомъ, холодомъ, отсутствіемъ движенія на чистомъ воздух, какъ ихъ распускаютъ и какіе примры имъ подаютъ…

Учителя наши! Я тщетно ищу среди нихъ добрыхъ и умныхъ наставниковъ. Мы ихъ не любили, да и не за что было любить. Одинъ только бдный Ивановъ, Ивановъ ‘съ шишкой’, оставался нашимъ всеобщимъ любимцемъ. Онъ невысоко парилъ и ученость его была не велика, но въ немъ заключался истинный огонекъ, любовь къ своему предмету — исторіи, а главное — любовь къ воспитанникамъ, человчность, доброе сердце. И хотя, благодаря милому пансіонскому веспитанію, между нами было много совсмъ испорченныхъ мальчишекъ, но даже самые испорченные — если и не понимали, такъ ‘чувствовали’ Иванова.

Съ воспоминаніемъ объ этомъ любимомъ учител у меня соединено воспоминаніе о катастроф, посл которой я распростился съ пансіономъ и которая открыла моимъ родителямъ глаза на это милое заведеніе. Эта исторія является новымъ доказательствомъ нашей распущенности. Я сыгралъ въ ней печальную роль героя… Впрочемъ, вся вина за мое геройство, какъ мн кажется, должна опять-таки лечь на пансіонское воспитаніе. Дло было вотъ какъ:

IX.

Нашъ бдный Ивановъ, слабый характеромъ, не вынесъ, очевидно, житейскихъ невзгодъ и кончилъ болзнью большинства подобныхъ ему людей, то-есть запоемъ. Болзнь эта одолвала его все больше и больше, все чаще и чаще приходилось ему манкировать въ класс. Иногда же онъ хоть и являлся, но уже не въ своемъ вид, съ распухшимъ краснымъ лицомъ, съ трясущимися руками и ногами. Онъ начиналъ разсказывать, увлекался, говорилъ чудесно, и вдругъ останавливался, запинался, путался въ словахъ. Раза три онъ даже заснулъ въ класс.

Въ это время онъ преподавалъ намъ уже три года, со второго класса и до конца четвертаго, сумлъ пріохотить насъ почти всхъ, за исключеніемъ только нкоторыхъ армянъ да двухъ нмчиковъ, къ своему предмету.

Надзиратели то и дло доносили Тиммерману о томъ, что господинъ Ивановъ является въ четвертый классъ ‘не способнымъ къ преподаванію’. Наконецъ, Тиммерманъ лично убдился въ этомъ и имлъ съ Ивановымъ тайное объясненіе. Недли три прошли благополучно. Но вотъ бдный Александръ Капитонычъ не удержался — снова запилъ. И вдругъ по четвертому классу разнеслась всть, что Иванова больше не будетъ, что ‘нанятъ’ новый учитель, Ивановъ же до конца года остается только въ маленькомъ класс, потому что Тиммерманъ сразу все-же не хочетъ его совсмъ выгнать.

Такъ оно и было. Въ слдующій часъ исторіи вмсто Иванова въ нашъ классъ явился Тиммерманъ въ сопровожденіи какого-то прилизаннаго, приличнаго господина съ бритыми усами и подбородкомъ, съ расчесанными черными бакенбардами и проборомъ по середин.

— M-m… mes enfants!— воскликнулъ Тиммерманъ.— Это господинъ Решманъ, преподаватель исторіи. Онъ замнитъ въ вашемъ класс господина Иванова.

Затмъ Тиммерманъ обратился къ Решману, что-то вполголоса сказалъ ему по-нмецки, и умчался изъ класса, потирая себ носъ и будто боясь погони.

Весь классъ хранилъ глубокое молчаніе. Решманъ взошелъ на каедру, слъ, посмотрлъ журналъ, улыбнулся и сказалъ на не совсмъ правильномъ русскомъ язык:

— Изъ вашихъ отмтокъ я вижу, господа, что вы занимаетесь очень исправно, впрочемъ, можетъ быть, прежній учитель вашъ былъ черезчуръ снисходителенъ.

Легкій, почти неуловимый гулъ пронесся по ученическимъ скамьямъ и замеръ.

— Особеннаго снисхожденія отъ меня не ждите,— продолжалъ учитель: — я буду только справедливъ, только справедливъ! Теперь же я начну съ того, что разскажу вамъ урокъ къ слдующему классу.

Онъ вынулъ изъ кармана тетрадь и принялся читать по ней. Читалъ онъ монотонно, скучно, и при чтеніи еще рзче выказывалось его неправильное произношеніе. Раздалось нсколько громкихъ звковъ. Решманъ не обратилъ на это никакого вниманія, дочиталъ до конца класса, потомъ сошелъ съ каедры, кивнулъ головою и степенно, важно вышелъ.

Это былъ послдній урокъ въ тотъ день, пансіонеры должны были идти пить чай, а мы, приходящіе, расходились и разъзжались по домамъ. Но на этотъ разъ никто изъ четвертаго класса какъ-то не спшилъ въ столовую, вс мялись на своихъ мстахъ, въ смущеніи и нершительности, даже армяне — и т не трогались.

— Господа!— вдругъ крикнулъ я, чувствуя, какъ у меня что-то подступаетъ къ горлу.— Что-жъ это такое? неужели мы допустимъ?! Неужели мы ничмъ не выразимъ нашего уваженія кт Александру Капитонычу и такъ и склонимся передъ этимъ Решманомъ, который даже не уметъ говорить по-русски, читаетъ по тетрадк и еще сразу, не зная насъ, начинаетъ грозить намъ?!

Мгновенно вокругъ меня образовалась густая толпа товарищей.

— Конечно, нтъ… это Богъ знаетъ что такое!.. И такъ вдругъ, почти передъ экзаменомъ, вдь, всего меньше мсяца остается… это такое оскорбленіе Иванову!— кричали со всхъ сторонъ.

— Что же ты думаешь, Веригинъ?

Я, собственно говоря, ничего еще не думалъ, но нужно было отвтить — и я, не задумываясь, сказалъ:

— Прежде всего сдлаемъ складчину и поднесемъ Александру Капитонычу какую-нибудь вещь на память о насъ и въ знакъ нашей любви къ нему и уваженія. Согласны вы съ этимъ?..

— Согласны! согласны!— хоромъ отвчалъ весь классъ.

— Затмъ,— продолжалъ я, разгорячаясь: — Решмана этого нужно осадить, такъ, чтобы онъ много о себ не думалъ, такого учителя, который не уметъ преподавать, намъ не нужно! докажемъ ему, что у него мы не хотимъ учиться.

— Отлично, отлично! Такъ, конечно!— кричалъ классъ.

— Завтра сговоримся,— ршилъ я, увидя, что въ дверь входитъ надзиратель.

Все стихло, пансіонеры устремились въ столовую пить чай. Я ухалъ домой взволнованный, въ нервномъ возбужденіи.

На слдующія день все было ршено въ подробностяхъ. Прежде всего классъ собралъ довольно значительную по нашимъ средствамъ сумму, и большинство голосовъ высказалось за то, чтобъ былъ заказанъ красивый перстень съ вырзанными внутри словами: ‘Уважаемому А. К. Иванову отъ четвертаго класса’.

Заказать перстень было поручено мн. Затмъ ршили: въ слдующій классъ исторіи Решману урока не отвчать, вести себя шумно и неприлично. Весь классъ далъ слово не отступать отъ этой программы.

И вотъ пришелъ ожидаемый часъ. Решманъ появился спокойный и чмъ-то, видимо, довольный.

Классъ длалъ видъ, что совсмъ его не замчаетъ. Онъ раскрылъ журналъ и вызвалъ:

— Венде!

Разомъ поднялись и опустились съ грохотомъ вс пюпитры класса, такъ что учитель даже невольно вздрогнулъ. Затмъ все стихло, и къ каедр подошелъ Венде, маленькій, толстый и широкоплечій курчавый мальчикъ, сынъ извстнаго въ то время въ Москв генерала, и спросилъ:

— Что вамъ угодно?

— Извольте отвчать вашъ урокъ.

— Я его не знаю…

Решманъ поднялъ брови, пристально взглянулъ на Венде и поставилъ ему въ журнал нуль. Мальчикъ спокойно возвратился на свое мсто. Неистовый шумъ поднялся на заднихъ скамейкахъ, пюпитры хлопали, книги летали. Решманъ продолжалъ длать видъ, что ничего не замчаетъ.

— Вертоградовъ!— вызвалъ онъ.

У каедры очутился выросшій изъ своего сюртучка здоровенный мальчикъ лтъ пятнадцати, съ нахальнымъ выраженіемъ лица и торчавшими вихрами. Это былъ сынъ священника, записной лнтяй и шелопай, способный на всякія некрасивыя вещи, но во всякомъ случа ничего и никого не боявшійся. Онъ выставилъ впередъ нижнюю губу съ самымъ дерзкимъ выраженіемъ и объявилъ:

— Я тоже не знаю урока.

— И вамъ нуль!— спокойно замтилъ учитель.

Вертоградовъ въ три прыжка очутился на своемъ мст и пронзительно мяукнулъ.

Решманъ внимательно разглядывалъ журналъ и, наконецъ, произнесъ:

— Веригинъ!

Я подошелъ спокойно и объяснилъ, что отвчать урока не буду.

— Вы не знаете?

— Нтъ, знаю, тмъ боле, что вы ничего новаго не разсказали, все это мы уже прошли съ господиномъ Ивановымъ.

— Такъ отчего же вы не желаете отвчать? Я васъ вызвалъ именно потому, что вотъ у васъ въ журнал только стоятъ все пять съ крестомъ!

Решманъ поставилъ и мн нуль, а рядомъ большое nota bene

— Что же это вы, сговорились?

Я вспыхнулъ.

— Да,— сказалъ я:— мы съ младшаго класса учились у господива Иванова, мы его любимъ и уважаемъ… Теперь намъ не дали докончить съ нимъ четвертый классъ — это оскорбительно и для него, а для насъ.

— А я тутъ при чемъ?— съ усмшкой замтилъ Решманъ.— Такъ вы не хотите отвчать?

— Никто вамъ не отвтитъ…

— Вотъ какъ! Ну, это увидимъ.

Я вернулся на свое мсто и хлопнулъ пюпитромъ. Гвалтъ и шумъ поднялся страшный. Но вдругъ Решманъ ударилъ кулакомъ по столу и крикулъ:

— Молчать! Не шумть, не то всему классу будетъ плохо!

Въ этомъ никмъ нежданномъ окрик сказалась большая сила самоувренности. Вс, глядя на этого учителя, думали, что онъ смутился, даже струсилъ,— и вдругъ такъ кричитъ! Въ класс мгновенно стихло. Вызванный Решманомъ ученикъ, Мамиконіанцъ, или въ русскомъ перевод — Мамиконовъ, хотя не особенно твердо, но все-же отвчалъ урокъ своимъ гортаннымъ говоромъ.

— Что же это, господа?— растерянно обратился я къ сосдямъ.

Мн ничего не отвтили. Я съ азартомъ хлопнулъ крышкой пюпитра. На сосдней скамь отозвался мн въ тонъ Вертоградовъ, въ другомъ конц класса хлопнулъ Венде. Но я видлъ, какъ сосдъ Венде армянинъ Мирзоевъ, далъ ему тумака и сталъ что-то внушительно объяснять. Воцарилось полнйшее молчаніе, только Мамиконовъ робко отвчалъ свой урокъ. Вся кровь бросилась мн въ голову.

— Подлецы!— крикнулъ я, и выбжалъ изъ класса.

Я бродилъ по корридору, шатаясь, какъ пьяный. Негодованіе, бшенство душили меня.

Въ это время раздался, звонокъ. Я видлъ, какъ изъ четвертаго класса вышелъ Решманъ спокойной, мрной походкой.

Я кинулся въ классъ.

— Господа, разв это благородно?.. Разв это товарищество?!

Меня мигомъ окружила толпа, главнымъ образомъ, состоявшая изъ силачей армянъ, впрочемъ, были тутъ и русскіе, и нмцы. Меня притиснули въ уголъ.

— А, такъ ты насъ подлецами всхъ обозвалъ!.. что-жъ ты думаешь, мы такъ это и будемъ слушать и облизываться, bte froce que tu es! (любимое пансіонское выраженіе, сохранившееся и въ старшихъ классахъ). Вотъ теб!.. вотъ!..

Два сильныхъ армянскихъ кулака треснули меня въ грудь.

Я разсвирплъ и сталъ отбиваться, нанося удары и вправо и влво. Но я былъ одинъ, а ихъ человкъ двадцать. Удары сыпались на меня и вдругъ кто-то такъ хватилъ меня въ спину, что я застоналъ и рухнулся на полъ.

Тогда толпа разступилась, два, три товарища изъ не бившихъ меня, но и не защищавшихъ, такъ какъ никто не пришелъ мн на помощь во время драки, подбжали теперь ко мн, подняли меня и посадили на скамью.

Урокъ этотъ опять былъ послдній. Черезъ минуту классъ опустлъ. Я былъ почти въ забытьи. Два оставшихся со мной товарища схватили стоявшій на каоедр графинъ съ водою — брызнули мн въ лицо. Я очнулся, меня заставили выпить воды. Прошло нсколько времени.

— Веригинъ, да неужели ты не можешь идти?

— Могу!— слабымъ голосомъ произнесъ я, кашлянулъ — и отплюнулъ кровью.

Товарищи тревожно переглянулись. Я всталъ на ноги, сказалъ имъ ‘спасибо’, съ ихъ помощью вышелъ изъ класса, дрожавшими руками надлъ на себя пальто и фуражку, и уже самъ не помню какъ вышелъ на крыльцо и слъ въ пріхавшую за мной пролетку.

Къ вечеру я лежалъ въ жару. Побои оказались очень сильны и я посл того года два сильно страдалъ спиною и лчился у Захарьина. Въ пансіонъ я, конечно, не вернулся больше. Да и самому пансіону пришелъ конецъ. Старшіе воспитанники натворили нчто несказанное. Произошелъ крупный скандалъ. Тиммерманъ долженъ былъ покинуть свою педагогическую дятельность и сдалъ пансіонъ какому-то Тимму. Но звзда этого разсадника просвщенія померкла и ужъ не засвтилась больше.

Изъ ‘Книги моей жизни’.

Пансіонъ.

Читайте также: