Вс. С. СОЛОВЬЕВЪ.
СВЯТОЧНЫЕ РАЗСКАЗЫ.
КАВКАЗСКІЕ ЛЕГЕНДЫ.
ДЕСЯТЬ ЛТЪ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ Н. . МЕРТЦА.
1904.
Старый-Гудъ.
Старый-Гудъ.
——
——
——
——
——
——
——
——
——
Старый-Гуд, Соловьев Всеволод Сергеевич, Год: 1882
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Въ глубокомъ ущельи, на берегу быстрой Арагвы, расположенъ осетинскій аулъ. Со всхъ сторонъ скрываютъ его громадныя горы, которыя, кажется, вотъ-вотъ сойдутся и поглотятъ, раздавятъ бдныя сакли. А между тмъ проходятъ вка — горы остаются неподвижными, и только временами, въ далекой вышин ихъ, слышатся изъ аула глухіе раскаты. То старый Гудъ, на своей недостижимой вершин, забавляется,— сталкиваетъ огромныя глыбы снга въ пропасть.
Иной разъ, какъ ужъ черезчуръ разыграется онъ, случится, что швырнетъ снговой глыбой и до самаго аула, прихлопнетъ снгомъ дв-три сакли. Въ такомъ случа приходится-таки поработать осетинамъ, чтобы разрыть навалившуюся громаду, высвободить попавшихся сосдей, не дать имъ умереть съ голоду подъ снгомъ.
Но все-же такія шутки Гудъ позволяетъ себ теперь очень рдко — осетины знаютъ хорошо его нравъ и стараются ничмъ не раздражать его, стараются не обращать на себя его вниманія.
Въ длинные зимніе вечера, когда заметены снгомъ вс тропинки, когда не видно ни зги и нельзя носу высунуть изъ сакли, старики любятъ разсказывать въ назиданіе младшимъ о продлкахъ стараго Гуда, о приключеніяхъ, бывшихъ съ тми смльчаками, которые ршались потревожить могучаго духа на его снжной вершин.
Нельзя человку безнаказанно увидть горнаго великана — хоть и не золъ онъ, да не подпускаетъ къ себ — собьетъ съ дороги, заведетъ въ пропасть, закидаетъ снгомъ, погубитъ дерзкаго человка.
Не многіе изъ тхъ, кто ходилъ къ нему въ гости, вернулись въ аулъ по-добру по-здорову. Почти вс погибли, и только горные орлы да самъ старый Гудъ знаютъ — на дн какихъ стремнинъ и пропастей блютъ ихъ кости.
Т-же, кто вернулся,— добрались до дому измученные и полуживые,— водилъ ихъ, водилъ могучій духъ, показалъ имъ вс ужасы своего мрачнаго царства, а жилища его околдованнаго и самого его все-же никому не привелось увидть.
Впрочемъ, нтъ — видлъ его Кортуро, да что въ томъ толку!— какъ вернулся въ аулъ,— мычитъ только, языка лишился, лишился и разсудка, и бродитъ съ тхъ поръ, на человка не похожій. Если не накормятъ добрые люди, такъ и съ голоду умретъ Кортуро — самъ не догадается, что сть надо. А какъ взглянетъ на Гудъ-гору — задрожитъ весь, замычитъ, загугукаетъ, пна у рта, глаза страшные такіе станутъ — и бжать пустится, самъ не зная куда, только и остановится, когда наткнется на саклю, либо на дерево.
Но какъ ни велико могущество стараго Гуда, а и онъ, среди чудесъ своего горнаго царства, видно, не избавленъ отъ горя и бдъ, какъ и всякій бдный человкъ.
Случилось и съ нимъ разъ большое лихо, о которомъ старики-осетины особенно любятъ разсказывать жадно и внимательно слушающей ихъ молодежи.
Дло это, видите, было давно, очень давно. Жила въ аул, въ самой крайней сакл, самая что ни на есть бдная семья — мужъ да жена. Люди еще молодые, работящіе, но какъ ни работали они, а все-же едва зарабатывали себ хлбъ насущный. Не было у нихъ радостей, да вотъ, видно Богъ сжалился надъ ними и за вс ихъ бдствія послалъ имъ утшеніе — родилась у нихъ дочка. Назвали ее Ниной, и такой красавицы ни до того, ни посл того не было во всей Осетіи. Выростала она веселенькая, здоровенькая, съ каждымъ днемъ хорошла. Всякій, кто взглянетъ на нее,— и уже не можетъ оторваться.
Выбжитъ, бывало, маленькая Нина на дорогу — путникъ встртится изъ дальней стороны, горецъ, либо курьеръ какой, остановится, глядитъ на нее, любуется, будто заколдованный, даже слезы на глазахъ покажутся. Самому суровому человку, самому жестокосердному, при взгляд на чудную небесную красоту эту, сдлается и сладко такъ и горестно. Сердце въ груди невольно забьется и вспомнится самая сладкая минута въ жизни. Вдь, у каждаго человка, кто бы онъ ни былъ и каковъ-бы ни былъ, была въ жизни хоть одна такая минута.
‘Да благословитъ тебя Богъ, дитя чудное!’ шепнетъ путникъ и сунетъ Нин въ руки какой-нибудь подарокъ.
А Нина глядитъ, улыбается, ласково киваетъ головой, отъ подарка не отказывается, а бжитъ съ нимъ къ отцу съ матерью.
И мало-по-малу, съ помощью красоты Нины, въ бдной сакл появляется и то, и другое, и третье — появляется достатокъ. Вотъ отецъ ея купилъ себ даже и десятокъ барановъ.
А время идетъ, и Нина все хорошетъ. Крпнутъ ея ножки быстрыя, и весенней порою, когда снга сбгутъ съ горъ быстрыми, шумными ручьями и между скалъ зазеленютъ пастбища, она гонитъ отцовскихъ барановъ въ горы. Она, какъ маленькая серна, карабкается по камнямъ и часто забирается на крутизну страшную.
Но не труситъ маленькая красавица. Ей привольно и весело. Чудные глазки ея широко раскрываются отъ восхищенія, озираютъ окружающую могучую природу. Дтская грудь глубоко дышетъ горнымъ воздухомъ. И вотъ она своимъ тоненькимъ звонкимъ голоскомъ выводитъ первыя нотки осетинской псни…
И разслышалъ разъ эти серебристыя нотки старый Гудъ со своей далекой вершины. Прислушался онъ. Что это такое? Источникъ-ли новый чистой цлительной воды прорвался изъ каменныхъ ндръ, тамъ далеко, внизу, и звенитъ, переливаясь съ камня на камень?
Нтъ, то не вода звенитъ!
Соловей-ли то, изнывая отъ весенняго счастья и муки, зоветъ свою подругу? Нтъ, то не соловей! То будто человческій голосъ.
‘Да разв люди умютъ такъ пть?’ — подумалъ старый Гудъ.
Отмахнувъ отъ себя облака, наклонилъ онъ свою сдую голову, заглянулъ зоркимъ глазомъ туда, внизъ, въ далекіе предлы своего царства, откуда неслись странные звуки. И разглядлъ онъ на уступ скалы маленькую Нину.
Оперся онъ могучими локтями о каменныя громады, да такъ и остался — долго глядлъ не отрываясь. И вдругъ тихія слезы потекли по щекамъ его, потекли по извивамъ длинной сдой бороды и, скатываясь на камни, заструились ручьями до самаго подножья горъ.
И говорили люди:
‘То жаркіе весенніе лучи солнца растопили ледъ на самой вершин!’
Но лучи солнца — была красота Нины, а горный ледъ — сердце стараго Гуда, впервые согртое никогда еще не извданнымъ имъ чувствомъ.
Съ этой минуты полюбилъ могучій Гудъ маленькую Нину, да такъ полюбилъ, что только объ ней и думалъ, только объ ней и заботился. Слдить за нею съ утра до ночи, ни на шагъ не покидать ее — сдлалось теперь его обыкновеннымъ занятіемъ. И занятіе это такъ разнообразило его жизнь, доставляло ему столько новыхъ радостей…
Выйдетъ-ли Нина въ горы и пожелаетъ пробраться на самую вершину, куда ведетъ едва замтная, опасная тропинка, вмигъ тропинка эта выравнивается подъ ея ногами и идетъ она словно по гладкому полу.
Вотъ отвсная скала заграждаетъ ей дорогу, но мигъ — и камни сами собой складываются въ удобную лстницу. И по лстниц этой легко и свободно, будто поддерживаемая кмъ-то, взбирается она на скалу, откуда передъ нею разстилаются самые прелестные виды.
Побжитъ она по цвтущей лужайк,— будто несетъ ее кто-то, едва касаются мягкой травы ея маленькія ножки. А если разбжавшись увидитъ она въ двухъ, шагахъ отъ себя глубокую зіяющую пропасть и почувствуетъ, что нтъ ужъ силъ остановиться, и готова крикнуть отъ ужаса — мигъ — и пропасть осталась за нею. А какъ она ее перелетла, кто перенесъ ее — она того не знаетъ, и только весело ей и привольно. Окрестныя скалы повторяютъ ея беззаботный дтскій смхъ, ея звонкія псни.
И радуется, глядя на нее, и любуется ею старый Гудъ, и нашептываетъ ей на ушко нжныя рчи. Но она ихъ не слышитъ. Ей чудится только, что это легкій горный втерокъ шелеститъ вокругъ нея и перебираетъ пряди, шелковистыхъ черныхъ волосъ, вьющихся локонами вокругъ ея граціозной головки.
Выйдетъ-ли Нина со своими маленькими подругами собирать цвты и травы,— Гудъ уже здсь. Незримой рукою нарветъ самыхъ роскошныхъ, самыхъ душистыхъ цвтовъ, подберетъ ихъ въ разнообразные красивые букеты и уложитъ ихъ подъ камнями. Подойдетъ Нина — и разсыпаются передъ нею камни, и душистые цвты сами даются ей въ руки.
Маленькое стадо барановъ, принадлежавшихъ отцу ея, было избавлено отъ всякихъ случайностей и могло пастись гд угодно и безъ всякаго надзора. Ни одинъ баранъ ни разу не упалъ въ кручу, ни одинъ волкъ ни разу не смлъ подобраться къ этому стаду, оберегаемому самимъ Гудомъ.
Не только днемъ, но даже ночью не ршался покинуть свою любимицу старый Гудъ. Заснетъ маленькая Нина, набгавшись вдоволь и надышавшись горнымъ воздухомъ, заснетъ, а могучій духъ, склонившись къ ея изголовью, нашептываетъ ей чудныя сказки, навваетъ ей сладкія грёзы. И снится ей все такое, чего она и понять не въ силахъ. Снятся ей чудеса подземнаго царства. Блестятъ передъ нею груды самоцвтныхъ камней, текутъ золотыя и серебряныя рки, шумятъ и звенятъ источники… И вдругъ все стихаетъ и слышится только какой-то ласкающій голосъ, и видится только, среди набгающаго тумана, чей-то взглядъ — нжный и ласковый — на нее глядящій. Будто зоветъ что-то и маните, будто что-то сулитъ невдомое блаженство…
И сладко спитъ Нина подъ эти грезы. А проснется, цвтущая, веселая, выбжитъ изъ сакли — и весь міръ Божій, и ясное небо, и горячее солнце, и громадныя горы будто шлютъ ей свой привтъ, будто звучатъ ей: ‘здравствуй, красавица Нина!’
И среди этого привта, опять слышится не-то тихій шелестъ втерка, не-то чей-то нжный и уже знакомый голосъ:
‘Нина, я люблю тебя!’
Проходили годы. Нина изъ прелестнаго ребенка превратилась въ роскошную двушку, да такую, что подобной красавицы нельзя было сыскать не только что въ Осетіи, но и во всемъ мір. Ни при одномъ двор царскомъ, ни въ одномъ гарем не бывало такой красавицы. Ни одинъ владыка земной такой и во сн не видывалъ.
Страсть Гуда усиливалась съ каждымъ днемъ, съ каждой минутой. Онъ не зналъ, что и выдумать для того, что позабавить Нину, для того, чтобы лучше выказать ей любовь свою. По прежнему усыпалъ онъ ей путь цвтами, по прежнему переносилъ ее на незримыхъ крылахъ черезъ кручи и пропасти. Но Нина мало обращала на все это вниманія — она съ дтства привыкла ко всмъ этимъ чудесамъ, и они казались ей естественными.
Она по прежнему проводила цлые дни въ горахъ, распвала свои псни, но прежняго дтскаго веселья въ ней уже не было. Временами на нее нападала не то тоска, не то скука.
Взобравшись на вершину, откуда ей открывалось великолпное зрлище, гд старый Гудъ разстилалъ передъ нею сотканное изъ облаковъ причудливое марево — Нина равнодушно оглядывала вс эти чудеса Божьяго міра, не чувствуя, какъ въ ея глубоко дышащую грудь вливается струя живительнаго горнаго воздуха. Изъ ея черныхъ, задумчивыхъ глазъ одна за другою капали слезы. Она тихо вздыхала и невольно хваталась рукою за сердце, которое вдругъ отчего-то начинало такъ шибко, шибко биться.
Гудъ въ изумленіи глядлъ не нее и никакъ не могъ понять — что это значитъ, и съ тоскою шепталъ ей:
‘О чемъ ты, моя красавица? Чего теб надо? Гляди — какъ хорошо вокругъ тебя!.. И все, что здсь есть — вс эти горы, снга, источники, эти цвты и травы, эти облака — все это мое… И все это я дарю теб! Ты — царица моего царства!.’
‘Гляди туда, вверхъ,— тамъ, гд переливаются на солнц всми цвтами радуги вчные льды, тамъ — за этими льдами — стоитъ мой замокъ! Онъ весь изъ чистаго горнаго хрусталя, онъ покрытъ волшебной рзьбою изъ серебра и золота… Много у меня собрано тамъ драгоцнныхъ камней — пойдемъ туда, пойдемъ въ мой хрустальный замокъ!..
Но голосъ стараго Гуда не достигалъ до сердца печальной красавицы.
Она равнодушно глядла туда, гд за вчными льдами, какъ легкая, прозрачная дымка на синев небесной, рисовались очертанія хрустальнаго замка. Она глядла — и не влекло ее туда. Ее влекло внизъ, въ родной аулъ.
И неслась она, не. разбирая дороги, перепрыгивая съ камня на камень съ такой быстротою, что старый Гудъ едва поспвалъ за нею, чтобъ во-время поддержать ее.
Но вотъ она останавливается на лужайк, окруженной вковыми соснами. Она прислушивается, затаивъ дыханіе…
Чу! Звуки псни!.. Сильный мужской голосъ все ближе и ближе. Изъ-за деревьевъ показывается статная фигура молодого пастуха Сасико.
Яркая краска вспыхиваетъ на щекахъ двушки. Сердце ея бьется шибче и шибче.
Пастухъ подходитъ къ ней, заводитъ съ нею рчи, называетъ ее самими нжными именами… И она не бжитъ отъ него. Она будто очарована, будто прикована къ мсту.
Она слушаетъ. Блаженная улыбка разливается по прелестному лицу ея. Она склоняетъ на его широкую грудь синю голову…
Мигъ — и горячій, молодой поцлуй оглашаетъ лужайку. Они въ объятіяхъ другъ-друга…
Что это? Внезапный вихрь налетлъ и шумятъ, качаясь, старыя сосны. Вихрь крутится по всей лужайк, налетаетъ на Сасико, сбиваетъ съ него шапку. Вихрь свиститъ въ уши Нины:
‘Несчастная, что ты длаешь! Опомнись! Бги скоре прочь отъ него, отъ этого ничтожнаго человка!.. Не для него создана ты — я люблю тебя, я — могучій Гудъ, властелинъ этого царства!..’
Но не слушаетъ Нина. Еще крпче прижимается она къ своему милому и, не обращая вниманія на вихрь, они скрываваются въ лсной чащ.
О, какое бшенство, какія муки ревности поднимаются въ сердц стараго Гуда! Если-бы только онъ могъ — онъ съ радостью превратился-бы въ бднаго осетина, онъ отбилъ-бы Нину у этого ненавистнаго Сасико!
Но горный духъ не можетъ стать человкомъ. Онъ невидимъ для красавицы Нины, а если-бы вздумалъ показаться ей въ своемъ настоящемъ образ, то она, пожалуй, и не вынесла-бы его вида.
И въ безсильномъ бшенств старый Гудъ мчится въ свои далекіе снжные предлы, и на пути сталкиваетъ въ пропасть груды камней, разметываетъ снга, поднимаетъ бурю, собираетъ грозовыя тучи, кидаетъ молніи. Гулъ идетъ по горамъ, трепещутъ внизу люди и спшатъ скоре въ сакли.
‘Старый Гудъ разыгрался!’ — говорятъ они.
Но плохая теперь игра для стараго Гуда!
Съ этого времени Гудъ всячески сталъ преслдовать Сасико и ршилъ во что-бы то ни стало воспрепятствовать браку его съ Ниной. Когда молодой горецъ гонялся съ винтовкой за газелью — онъ заводилъ его въ самыя страшныя трущобы, застилалъ пропасти туманомъ, а то вдругъ, возьметъ да и осыплетъ его всего метелью.
Но Сасико не унывалъ. Онъ былъ молодъ, красивъ и на весь аулъ славился своей ловкостью и силой. Онъ лучше всхъ своихъ товарищей умлъ стрлять изъ винтовки и превосходно танцовалъ не только осетинскій танецъ, но даже и лезгинку, такъ что приводилъ въ восторгъ и молодежь и стариковъ.
Сакля его отца была рядомъ съ саклей родителей Нины, и такимъ образомъ каждый день представлялось не мало случаевъ влюбленнымъ видться, не прибгая даже для этого ни къ какимъ особеннымъ хитростямъ.
Нина не могла наглядться на своего милаго. Она шептала ему нжныя признанія и клятвы — и, наслушавшись этихъ сладкихъ рчей, нацловавшись и намиловавшись вдоволь со своей красавицей, онъ, перекинувъ черезъ плечо винтовку, пускался въ горы. Онъ сіялъ счастьемъ, почти захлебывался отъ избытка здоровья, молодости и силъ, которыя кипли въ немъ. Ему казалось, что — несмотря на то, что онъ только бдный горецъ и ничего больше — онъ счастливе всхъ на свт и весь свтъ принадлежитъ ему.
О старомъ Гуд онъ не очень-то заботился. Продлаетъ съ нимъ ревнивый духъ какую-нибудь штуку — онъ только выбранитъ его хорошенько, да и то не отъ злости, а просто по привычк.
— Ишь, старый дуракъ!— крикнетъ онъ своимъ звучнымъ голосомъ такъ, что эхо пойдетъ по горамъ.— Опять чуть было не спихнулъ въ пропасть! Видно длать теб нечего… Да вотъ жаль — не боюсь я тебя, не на таковскаго напалъ!..
И осторожно перебираясь надъ самой крутизной по камнямъ, которые такъ вотъ и сыпятся подъ ногами, цпляясь за втки молодого кустарника, которыя вотъ-вотъ не выдержатъ его тяжести, обломятся и увлекутъ его на дно стремнины — Сасико легко, проворно вскарабкивался на уступы скалы. Онъ выжидалъ, пока туманъ не прояснится, и снова пускался за притаившейся газелью. Онъ ужъ измучилъ ее своимъ преслдованіемъ и, несмотря ни на какія препятствія, выставляемыя Гудомъ, наститалъ-таки ее. Въ горахъ раздавался выстрлъ — мткая пуля попадала прямо въ цль. Сасико возвращался домой съ добычей, помышляя о своей Нин, которая уже ждала его, считая минуты.
Въ горахъ бушевали бури. Снгъ падалъ хлопьями и устилалъ и голыя скалы, и цвтущія пастбища. Пожелтвшіе листья спадали съ деревьевъ, кустарниковъ. Наступала зима. Осетины запирались въ своихъ сакляхъ. Нина уже больше не выходила въ горы, занесенныя снгомъ. Гуду трудне было ее видть.
Но за то Сасико видалъ ее часто, еще чаще прежняго, и любовь ихъ не ослабвала, а напротивъ, росла съ каждымъ часомъ. Уже весь аулъ зналъ про любовь эту, уже вс говорили о скорой свадьб красавицы Нины.
Старый Гудъ выходилъ изъ себя: ему не удавалось погубить Сасико, ему не удавалось разлюбить неблагодарную Нину, хоть онъ теперь и желалъ-бы этого.
‘Не бывать ей его женою!’ — ршилъ онъ, и ужъ только издали наблюдалъ за ними, подкарауливая удобный случай.
Такой случай не долго заставилъ себя ждать.
Разъ молодые люди остались вдвоемъ въ сакл. Они крпко-накрпко заперли дверь и, увренные, что никто не можетъ помшать имъ, предались самой нжной бесд. Они ршили теперь послдніе вопросы: какъ и когда быть ихъ свадьб. Ихъ родители ничего не имли противъ ихъ соединенія, все складывалось самымъ благопріятнымъ для нихъ образомъ.
Сасико общалъ Нин, что будетъ всю жизнь крпко любить ее, будетъ на нее работать и никогда не допуститъ, чтобы она въ чемъ-нибудь терпла недостатокъ. Но Нина не думала совсмъ о недостатк.
Онъ съ нею, онъ никогда ее не покинетъ — чего-же больше?
Но все-же она заставляла его поклясться, что онъ никогда не возьметъ себ другой жены, хотя-бы достатокъ его черезъ нсколько лтъ и увеличился настолько, чтобы позволить ему такую роскошь.
Сасико взглянулъ на нее. Никогда она не была еще такъ хороша, какъ въ это утро.
Онъ вспомнилъ всхъ молоденькихъ двушекъ аула, всхъ, которыхъ когда-либо встрчалъ — и ршилъ, что вс он, вмст взятыя, не стоятъ ея мизинца. Поэтому онъ, не долго думая и отъ всего сердца, поклялся ей, что даже не взглянетъ никогда на другую женщину, будь она хоть княжеская дочь.
Нина крпко обняла его, спрятала на грудь его свою голову. Онъ покрывалъ поцлуями ея роскошные волосы, ея лобъ, ея нжныя щеки.
Они были уврены, что никто ихъ не видитъ — и ошибаюсь.
Старый Гудъ все видлъ и не могъ больше вынести этого зрлища.
Не то стонъ, не то крикъ злобной радости вырвался изъ могучей груди его и раскатился по горамъ, такъ что закачались сосны и отряхнули снгъ со своихъ втвей. Захватилъ старый Гудъ огромную снжную глыбу и со всего размаха кинулъ ее на саклю, въ которой миловались Нина и Сасико.
Со всхъ сторонъ завалило снгомъ саклю. Выйти изъ нея не было никакой возможности, да и нужно было дня два, три работать, чтобы снаружи ее очистить и прорубить лазейку къ двери.
Нина и Сасико услышали глухой ударъ и думали, что потолокъ рушится надъ ними. Но потолокъ не обрушился, только тьма кромшная настала — и поняли они, въ чемъ дло.
— Мы завалены снгомъ!— прошептала двушка.
— Да, ну такъ что-же?— весело отвтилъ Сасико.— Тмъ лучше. Мы одни и много пройдетъ времени, пока отгребутъ снгъ и отворятъ двери. Мы одни!..
Онъ крпко прижалъ къ себ невсту.
— Но я хочу тебя видть,— шепталъ онъ:— я хочу любоваться на красоту твою! Да, и вотъ, смотри, у тебя холодютъ руки…
Онъ развелъ огонь. И не одинъ часъ просидли они передъ этимъ огнемъ, отдаваясь своимъ мечтамъ и не замчая времени.
Но все-же голодъ заставилъ ихъ очнуться.
— Чего-бы намъ пость?— вдругъ проговорилъ Сасико.
— Постой, милый, я поищу чего-нибудь, можетъ, что и найдется,— отвтила вставая Нина.
Она нашла дв лепешки и небольшой кусокъ сыру.
Утолили влюбленные голодъ и снова предались своимъ мечтамъ и разговорамъ, и снова не замчали времени.
Но оно шло. Прошли сутки, начались другія. Голодъ томилъ и Сасико и Нину, а сть уже было нечего — отъ двухъ лепешекъ и сыру не осталось и крошки. Сначала они энергично боролись съ голодомъ, но онъ начиналъ побждать ихъ. Они успокаивали другъ друга, повторяя:
‘Вотъ, вотъ сейчасъ отроютъ насъ’.
Часы шли. И хотя имъ казалось, что они слышатъ недалеко голоса, но снжная глыба была по прежнему плотно прижата къ двери и маленькимъ окнамъ. Теперь они уже не говорили о взаимной любви, они уже не ласкали другъ друга, они даже не замчали другъ друга, а сидли по разнымъ угламъ сакли и только жадно прислушивались, только ждали съ сердечнымъ замираніемъ.
А голодъ мучилъ все больше и больше. И Сасико и Нина чувствовали страшную слабость, которая усиливалась съ каждой минутой. Нина не выдержала и стала горько плакать.
Прошли еще сутки, наступилъ четвертый день заключенія ихъ подъ снгомъ. Вопли отчаянія раздавались въ сакл. Нина, совершенно обезсиленная, лежала на войлочномъ ковр, стонала и ломала себ руки. Сасико какъ зврь метался изъ угла въ уголъ. Ему удалось поддержать огонь, но несмотря на самые тщательные поиски, въ сакл не нашлось ничего съдобнаго. Голодъ рвалъ его внутренности. Глаза его впали, окружились синевою и какъ-то неестественно и злобно горли.
— Умираю!— стонала Нина, глядя на Сасико умоляющимъ, безнадежнымъ взглядомъ.
Но ни любви, ни жалости не возбудилъ въ немъ этотъ слабый голосъ красавицы.
Онъ остановился передъ нею, глаза его страшно блеснули, устремившись на круглое нжное плечо ея, выглядывавшее изъ-за распустившагося ворота сорочки, которую она въ отчаяніи на себ разрывала. Вдругъ онъ склонился надъ нею, крпко охватилъ ея станъ, прильнулъ къ этому плечу и… изо всхъ силъ вцпился въ него зубами.
Нина отчаянно вскрикнула и почти лишилась чувствъ. Но въ эту самую минуту голоса послышались у двери. Дверь распахнулась и въ нее влился потокъ свта, потокъ свжаго зимняго воздуха.
Съ трудомъ оторвали Сасико отъ Нины. Накормили несчастныхъ. Они пришли въ себя. Нин перевязали плечо, стали ихъ разспрашивать, но они долгое время не могли ничего отвчать. Только по временамъ они взглядывали другъ на друга и тотчасъ-же отводили глаза въ сторону.
Любовь, которой казалось и конца не будетъ, страсть, которою они жили и дышали,— исчезли навсегда. Теперь они чувствовали другъ къ другу только отвращеніе, только ненависть…
А тамъ, въ горной вышин, раздавался неудержимый, бшеный хохотъ стараго Гуда. И отъ этого хохота груды камней отрывались отъ горы и скатывались въ долину…
‘Вотъ какъ смется нашъ могучій Гудъ!’ — прибавляетъ обыкновенно старый осетинъ, разсказывая эту легенду.
‘А что-же сталось съ Ниной?’ — спрашиваютъ внимательные слушатели.
‘Съ Ниной?’
Онъ опускаетъ глаза, лицо его выражаетъ нкоторое недоумніе.
‘А кто ее знаетъ! Я и самъ про нее допытывался у покойнаго дда, да тотъ такъ ничего врнаго и не сказалъ мн. Но бабка увряла, что красавица Нина весною, когда снга сошли и лужайки покрылись зеленью,— отправилась въ горы, да больше и не возвращалась. Видно, Гудъ таки добился своего — заманилъ ее на самую вершину. А что сталось съ нею въ его хрустальномъ замк, о томъ кто-же разскажетъ? Разсказалъ-бы орелъ, если-бы говорить умлъ — да и орелъ, пожалуй, не долеталъ никогда до жилища стараго Гуда’…
1882 г.