Грех Ивана Ивановича, Соловьев Всеволод Сергеевич, Год: 1900 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 13 минут(ы)

ГРХЪ ИВАНА ИВАНОВИЧА.

РАЗСКАЗЪ
Всеволода Соловьева.

Изданіе учрежденной по Высочайшему повелнію Постоянной Коммисіи народныхъ чтеній.

С.-ПЕTEРБУРГЪ.
Типографія М. Акинфіева и И. Леонтьева, Бассейная ул., д. No 14
1900.

Лтъ, пятнадцать тому назадъ умеръ въ Москв съ дтства знакомый мн старичекъ, Иванъ Ивановичъ Защепинъ. Когда онъ умеръ, ему было за девяносто, и самъ онъ не разъ говаривалъ, что ужь давно заживаетъ чужой вкъ. Не смотря однако-жъ на это, онъ оставался до послднихъ дней своей жизни бодрымъ и крпкимъ, хорошо видлъ, хорошо слышалъ и ходилъ безъ особаго труда, опираясь на свою толстую, памятную мн палку, съ пожелтвшимъ костянымъ набалдашникомъ, покрытымъ затйливой рзьбой.

Иванъ Ивановичъ былъ маленькій старичекъ, съ длинной, густой, тоже пожелтвшей отъ времени, какъ и набалдашникъ, бородою. Волосъ на голов у него было мало, лицо — все изрытое мелкими морщинами, но очень доброе и привтливое. Онъ часто улыбался, и у него была хорошая, но какъ-бы грустная улыбка.

Одвался онъ всегда чисто, хоть и старомодно, носилъ зимою и лтомъ длинный, гораздо ниже колнъ, на вс пуговицы застегнутый сюртукъ, высокіе, вчно цплявшіеся въ бород, воротнички, а вмсто галстуха длинный черный шелковый шарфъ, нсколько разъ обмотанный вокругъ шеи и заколотый булавкою съ большимъ, темнымъ аметистомъ. По зимамъ онъ надвалъ енотовую шубу и пушистую соболью шапку, а когда приходила весна, замнялъ ихъ плотной камлотовой шинелью и широкополой войлочной шляпой.

Въ этой шинели и войлочной шляп я видалъ его даже въ самые жаркіе лтніе дни, и онъ уврялъ, что ему никогда не бываетъ жарко и душно. Онъ любилъ по долгу сидть гд нибудь въ саду, подставляя то спину, то грудь подъ знойные лучи солнца, и при этомъ говаривалъ:

— Солнышко — самый лучшій лекарь: оно своимъ тепломъ животворнымъ изъ человка всякую немочь вытягиваетъ, и силу въ него вливаетъ.

Жилъ Иванъ Ивановичъ въ маленькомъ собственномъ домик комнатокъ въ шесть, хозяйствомъ его управляла старуха Кузьминишна, съ помощью своей вдовой племянницы Серафимы. Дв эти женщины держали домикъ Ивана Ивановича въ большой чистот и жили у него многіе годы, а какъ было до нихъ — я того не знаю.

Иванъ Ивановичъ былъ не богатъ, но далеко и не бденъ. Свою наслдованную отъ родителей деревню онъ давно продалъ, деньги положилъ въ банкъ, и жилъ на проценты съ капитала. Близкихъ родственниковъ у него не было, и онъ всю свою долгую жизнь провелъ бобылемъ. Любимое его занятіе, покрайней мр съ тхъ поръ какъ я узналъ его, состояло въ чтеніи книгъ, главнымъ образомъ духовнаго содержанія.

Впрочемъ, на нижней полк его книжнаго шкапа, хоть и въ приниженномъ, такъ сказать, положеніи, все же помщались и старинные романы съ самыми удивительными и заманчивыми заглавіями: ‘Чинъ-Кіу-Тонгъ или три добрыхъ дла духа тьмы’, ‘Лолота и Фанфанъ или мальчикъ, наигрывающій разныя штучки на колокольчикахъ’, ‘Черный гробъ или кровавая звзда’, и такъ дале въ томъ же вкус.

Иванъ Ивановичъ акуратно посщалъ церковныя службы, помогалъ бднымъ и вообще длалъ много всякаго добра, насколько позволяли его средства и умнье. Но ни своимъ благочестіемъ, ни своей благотворительностью онъ ничуть не превозносился, никогда не выставлялъ ихъ на видъ, и если какое нибудь совершённое имъ доброе дло выходило наружу и ему объ этомъ говорили,— онъ смущался до чрезвычайности, краснлъ и будто стыдился.

Отъ общества Иванъ Ивановичъ никогда не отказывался и принималъ всхъ у себя радушно, но все же у него было не много знакомыхъ, такъ какъ онъ мало кому казался интереснымъ: довольно молчаливый, часто какой-то не то разсянный, не то грустный — онъ не приносилъ съ собою веселья. Въ карты онъ совсмъ не игралъ, табаку не курилъ, отъ вина воздерживался и только передъ завтракомъ и обдомъ проглатывалъ рюмочку настойки, какъ онъ говорилъ, ‘для здоровья’.

II.

Была за этимъ всегда ровнымъ, ласковымъ и тихимъ старикомъ одна большая странность: каждый годъ, въ конц октября мсяца, онъ вдругъ исчезалъ или, врне, запирался у себя въ дом и низачто никого изъ знакомыхъ не впускалъ. Такъ продолжалось недли дв. Кузьминишна и Серафима увряли, что баринъ, во все это время, дни и ночи сидитъ въ своей спальн и не только не позволяетъ имъ входить къ себ, но даже и пищу принимаетъ рдко — иной разъ цлый день пройдетъ, а у него, кром чаю, ничего и во рту не было.

Такое ежегодное, повторявшееся въ одно и то же время затворничество очень всхъ изумляло, и многіе ршались даже осторожно завести со старикомъ разговоръ на эту тему, и что нибудь отъ него вывдать. Но онъ всегда длалъ видъ, что не слышитъ, и заговаривалъ о постороннемъ.

Меня Иванъ Ивановичъ почему-то особенно любилъ, я ему отвчалъ тмъ же,— и въ годы моей юности нердко забирался къ нему въ его маленькій, чистенькій домикъ. Эти уютныя, свтлыя комнатки, обставленныя старинной рзной мебелью и множествомъ разнообразныхъ растеній и цвтовъ, за которыми съ особенной любовной заботой ухаживала Серафима, производили на меня пріятное, успокоительное впечатлніе. Посл довольно шумной и разнообразной жизни, среди которой я вращался, я сразу попадалъ какъ будто въ совсмъ новый міръ, гд царствовали незатйливость, душистая свжесть и тишина. Время проходило пріятно, и незамтно, какъ въ полусн. Уходя отъ моего старика я всегда чувствовалъ себя отдохнувшимъ и бодрымъ.

Разъ,— это было осенью, въ октябр мсяц,— я объявилъ Ивану Ивановичу, что недли черезъ полторы узжаю изъ Москвы, и надолго.

— Ну, такъ, значитъ, мы сегодня и простимся съ тобою, дружокъ мой!— сказалъ онъ.— Пошли теб Господь всякой удачи! авось еще свидимся, а коли не свидимся, такъ не поминай меня, старика, лихомъ.

— Да я еще до моего отъзда у васъ буду,— замтилъ я,— зачмъ намъ сегодня прощаться?

— Нтъ, ужь простимся, дружокъ!— грустнымъ тономъ перебилъ онъ меня,— ты ко мн до отъзда твоего не возвращайся… время такое… скоро…

Я понялъ, на что онъ намекаетъ, и мн сильно захотлось наконецъ узнать причину его ежегоднаго затворничества.

— Иванъ Ивановичъ…— началъ было я, но остановился.

Онъ пристально и ласково взглянулъ на меня, всталъ съ кресла, прошелся нсколько разъ по комнат, а потомъ подошелъ ко мн, положилъ руку свою мн на плечо и сказалъ:

— Знаю я, о чемъ ты меня спросить хочешь… никогда и никому я объ этомъ не говорю, но теб скажу, и пусть мой разсказъ послужитъ теб въ назиданіе для всей твоей жизни…

Онъ слъ рядомъ со мною, глубоко вздохнулъ и началъ:

III.

‘Давно, давно это было… охъ, какъ давно! а кажется вотъ будто сейчасъ,— такъ все помню… Былъ страшный годъ, дружокъ!… Москва горла, отданная въ руки непріятеля. Наполеоновскія полчища наводнили ее… ну да что объ этомъ разсказывать — столько разъ уже всячески разсказано, и даже малыя дти про то знаютъ, какъ все это случилось и было… Мн въ то время девятнадцать лтъ исполнилось. Жили мы съ матушкой вдвоемъ (родитель, мой еще два года передъ тмъ скончался), жили на этомъ вотъ самомъ мст, только домъ былъ другой, большой, хорошій.

Признаться, страсть мн хотлось поступить въ военную службу, да и какому русскому юнош тогда этого не хотлось!— но ради моей больной и скорбной матушки я долженъ былъ побдить вс мечты и желанія своего сердца. Единственный сынъ, я оставался единой отрадой старушки, и долгъ мой былъ не покидать ее.

Жили мы довольно уединенно, и подчасъ новости доходили до насъ поздне, чмъ до другихъ. Такимъ образомъ мы во-время и не выбрались изъ Москвы, когда же узнали о положеніи длъ, то собираться въ путь было уже поздно. Мы и остались, положившись во всемъ на волю Божію.

Да, тяжкое было время!… И нашъ домъ не избгъ общей участи — загорлся, только и уцлли дв комнаты, гд мы съ матушкой и пріютились. Но вотъ пожары кончились — горть больше было почти нечему. Одна гроза пронеслась, пришла другая, французы подняли такой грабежъ, что и вспомнить тошно, и не было на нихъ никакого суда, никакой защиты. Да и то надо сказать: сами вдь они иной разъ грабили-то съ голоду, имъ такъ и приказано было отъ Наполеона грабежомъ питаться. И къ намъ не разъ навдывались незваные эти гости, только ужь убытковъ мы не считали — благо насъ въ живыхъ-то, оставили.

Я матушку почти не покидалъ, но все же не могъ стерпть, и время отъ времени, какъ она заснетъ, бывало, днемъ — на нее сонъ такой находилъ,— я поручалъ ее Матрен-ключниц да Ефиму — дворнику, и выбирался изъ дому поглядть, что длается въ город. И каждый разъ возвращался я все съ большей и большей ненавистью къ французамъ. Ненависть эта, дружокъ, прямо душить меня начинала. Допрежъ того никакой жестокости въ душ у меня не было, и даже матушка всегда меня жалостливымъ почитала, а тутъ, такъ надо сказать, осатанлъ я совсмъ: такъ бы вотъ взялъ всхъ этихъ французовъ, да своими бы руками и придавилъ.

Вышелъ я разъ свжимъ втрянымъ утромъ и, самъ того не замчая, забрался далеко отъ дому. Я шелъ промежъ развалинъ. Всюду дымились пожарища и то и дло, то тамъ, то здсь, вспыхивали огненные язычки, а налтавшій втеръ раздувалъ ихъ. Тотъ же втеръ наносилъ омерзительный смрадъ. Скоро я понялъ откуда смрадъ этотъ: я началъ все чаще и чаще натыкаться на трупы, предававшіеся тлнію.

Велико было мое отвращеніе, морозъ сталъ пробгать у меня по спин. Я чуть было не споткнулся о трупъ женщины, лежавшей прямо передо мною посреди дороги. Я задрожалъ всмъ тломъ и почувствовалъ будто волосы мои шевелятся и начинаютъ подыматься сами собою. Я закричалъ и кинулся назадъ съ намреніемъ бжать скоре домой это всхъ этихъ ужасовъ.

И все же таки я остановился. Въ голов у меня мелькало: ‘Я трусъ! я не могу вынести вида смерти! на что-жъ я посл того годенъ!’.

Я вернулся обратно и сталъ передъ обезображеннымъ тломъ, заставляя себя спокойно разглядть его. Я увидлъ лицо, еще молодое и, быть можетъ, бывшее красивымъ, но, Боже милостивый, до чего оно было теперь страшно… искаженное, почти зеленаго цвта!…

Силъ у меня не хватило глядть больше. Стараясь не дышать, чтобы не чувствовать смрада, я обошелъ трупъ и побжалъ дальше. Все было тихо. Но вотъ мн послышались невдалек голоса. Я оглянулся и замтилъ цлую толпу, шедшую мн навстрчу.

Себя не помня, во мгновеніе ока, кинулся я всторону и схоронился въ развалинахъ дома. Я чувствовалъ шодъ ногами еще не совсмъ остывшій пепелъ и уголья. Я притаился за выступомъ окна и глядлъ. Эти, по видимости, спшившіе куда-то люди уже почти со мной поровнялись, они должно быть меня не примтили, а теперь ужь и не могли примтить. Кто эти люди? И тотчасъ же я сообразилъ, что это враги французы, сообразилъ по ихъ говору.

Богъ мой, въ какомъ они были вид! То не солдаты! Положимъ, у каждаго оружіе и кое какіе остатки военной формы. Но на одномъ былъ надтъ партикулярный сюртукъ, на другомъ цилиндрическая шляпа, на третьемъ женская мантилья. Это враги — грабители! Они наврно убили тхъ, кого ограбили и чье платье на себя надли!..

Бшенство и ненависть закипли во мн съ новою силою. Я выхватилъ изъ кармана всегда бывшій при мн пистолетъ, взвелъ курокъ и направилъ мое оружіе изъ за переплета окна въ проходившую толпу. Выстрла никакого… осчка!

Французы прошли мимо. Мн стало досадно, но я утшалъ себя: ‘Эти прошли, пройдутъ и другіе — тогда я ужь не промахнусь. Я долженъ убить врага!’

IV.

‘Я долго стоялъ и никто не показывался на улиц. Наконецъ я издали примтилъ приближавшуюся фигуру.

‘Вотъ онъ, вотъ! Но онъ одинъ, я не долженъ убивать его изъ за угла!’

Однимъ прыжкомъ перескочилъ я черезъ груду обгорлыхъ обломковъ и углей, и съ поднятымъ пистолетомъ направился къ шедшей мн на встрчу фигур. Я увидлъ, что то былъ пожилой человкъ, съ блднымъ и сухимъ лицомъ, длинные сдоватые волосы выбивались со всхъ сторонъ нечесанными космами изъ подъ картуза. Щеки и подбородокъ были давно не бриты и поросли серебристой щетиной. На человк этомъ былъ поношенный кафтанъ. Онъ шелъ нетвердой походкой и что-то бормоталъ. Никакого оружія на немъ я не примтилъ.

Я остановился въ недоумніи, но все еще не опускалъ пистолета. Старикъ глянулъ на меня и охрипшимъ голосомъ крикнулъ:

— А, французъ поганый!.. нехристь окаянный! убить меня хочешь… ну, что же, убивай, стрляй… да стрляй же, молокососъ!!…

Онъ широко развёлъ руками, выставилъ впередъ грудь и наступалъ на меня.

Я опустилъ пистолетъ и проговорилъ, со всмъ растерявшись:

— Я не французъ.

— Такъ что же ты на своихъ кидаешься?

— Да я… я думалъ, что ты французъ, что ты врагъ…

Старикъ съ усмшкой оглядлъ меня и покачалъ головою.

— Ахъ ты, молокососъ, молокососъ! Ишь вдь тоже: на своихъ съ пистолетомъ кидается! Да ты, можетъ кого и уложилъ ужь такъ-то, зря?

— Нтъ, я еще не стрлялъ.

— То-то.

Старикъ посмотрлъ мн въ глаза, печально и какъ-то ласково усмхнулся, да и опять покачалъ головою.

— Откуда ты, паренекъ? кто таковъ? Барченокъ что ли какой? Баръ-то что-то не видать… разъхались….

И такъ онъ, дружокъ, все это ласково говорилъ, что полюбился онъ мн, будто я давно зналъ его, да и жалкимъ онъ мн казался. Пошелъ я съ нимъ и говорю ему:

— Стыдно мн сидть дома и хорониться когда въ город такое!.. надо убить хоть одного врага и грабителя…

А онъ мн, да печально такъ:

— Эхъ, молодчикъ, молодчикъ! Ну чему ты, сударь, поможешь? кого спасешь? Вотъ меня чуть было не убилъ. Оно бы и ничего… туда мн и дорога… смерти не боюсь… Да теб плохо было бы, на душу грхъ бы большой взялъ… Сидть бы теб лучше дома. Покрайности, какъ придетъ часъ твой, купно со своими родителями и домочадцами примешь кончину…

— Вс погибнемъ! вс погибнемъ!!— вдругъ, сверкнувъ глазами, дикимъ голосомъ крикнулъ онъ, да таково страшно, что я прислъ на мст.

— Какъ вс погибнемъ?— поуспокоившись спросилъ я.

Старикъ весь трясся и махалъ руками.

— Вс погибнемъ!— повторялъ онъ.— Пришелъ часъ гнва Божьяго и кары! Кончина свта приблизилась… Прогнвили мы Господа Бога великими нашими злодйствами, неправдою — а противъ Бога кто можетъ! Послалъ онъ на насъ этихъ дьяволовъ и призвалъ имъ на помощь стихіи небесныя. Камня не останется отъ сего града! Ни одинъ человкъ не выйдетъ изъ него…

Я пробовалъ его успокоить, но онъ кричалъ не обращая на меня вниманія, и думается мн, что онъ пересталъ меня видть, забылъ совсмъ обо мн.

— Всю жизнь сколачивалъ деньги,— кричалъ онъ,— что мукъ вынесъ… работалъ рукъ не покладая. Ночи за работой просиживалъ. Сколотилъ мастерствомъ своимъ деньжонки, домикъ построилъ… сына выростилъ… Въ солдаты взяли. Гд сынъ? Убитъ!… французы убили… Справлялся… врно узналъ… убили… Нтъ Петруши… нтъ и могилки его… такъ и не увидлъ… Жена заболла съ горя… лежитъ, стонетъ, душу надрываетъ… Врагъ пришелъ, Москву врагу отдали… Вышелъ изъ дому — силъ не хватило… Пожаръ! Москва горитъ… Говорятъ: на нашей улиц… Бгу домой!.. Гд жь это, гд…— гд мой домъ?— Нтъ дома… сгорлъ… ничего не осталось… Гд жена?… Больна вдь, двигаться не могла… гд она? гд?…

— Да говори же ты мн, гд она?— вдругъ накинулся онъ на меня, цпляясь мн за плечи скорченными пальцами.

Я высвободился и убжалъ отъ него. Потомъ я остановился, оглянулся и увидлъ, что старикъ все еще стоитъ на томъ-же мст, разводя руками, и кричитъ что-то, чего я уже не могъ слышать. Вришь ли, дружокъ, старикъ этотъ злосчастный такъ потрясъ мою душу, что всю мою долгую жизнь я не могу забыть его, и вотъ теперь словно, живого вижу, каждое слово его помню и слышу…’

‘Я шелъ долгое, время будто опьянвшій и очнулся у Крутицкихъ казармъ… да ты знаешь ли, что такое были въ старое время наши Крутицкія казармы?’.

— На этомъ мст въ допетровскія времена былъ монастырь,— сказалъ я.

‘Да, монастырь, древній Крутицкій монастырь, и жили въ цемъ крутицкіе патріархи, какъ ихъ называли, или, иначе, епископы сарскіе и подонскіе… Ну, а о тамошнемъ подвал ты ничего не слыхалъ?’

— Не слыхалъ.

‘Есть тамъ такой подвалъ, и похоронено въ немъ пять архіереевъ. Онъ наглухо заложенъ, но въ двнадцатомъ году, да и поздне гораздо, въ него можно было пробраться черезъ маленькое окошко: надо было проползти по покатой толщ стны, а затмъ, конечно кто умлъ ловко прыгать, спрыгнуть прямо на каменный полъ подвала. Ну такъ вотъ, пробраться-то было не особенно трудно, да зато выбраться опять наружу безъ посторонней помощи никакъ невозможно, разв что съ веревочной лстницей. Стна-то круглится, идетъ сводомъ, а оконце почти надъ головою, на потолк, такъ сказать, приходится. И не высоко оно, а какимъ ни будь танцмейстеромъ — до него не допрыгнешь, и ухватиться совсмъ не за что.

Про Крутицкій подвалъ ходили слухи разные, таинственные разсказы. Говорили люди, будто тамъ, надъ гробами архіереевъ, горятъ неугасимыя лампады, что одинъ изъ архіереевъ нетлненъ…

Вотъ и шелъ я неподалеку отъ этого самаго мста. Кругомъ тихо, пусто… только, чу! слышу вдругъ будто звякаетъ что-то о камень. Гляжу — невдалек отъ меня откуда ни взялся французскій солдатъ въ кирасс, съ палашомъ… Я остановился. Французъ меня не примтилъ, а услыхать мои шаги онъ не могъ за своимъ стукомъ и звяканьемъ. Онъ поровнялся съ окошкомъ подвала, нагнулся, заглянулъ въ него и — вижу — лзетъ, лзетъ въ окошко..! И совсмъ скрылся… не видать его…

Я подошелъ поближе, стою, слушаю… Сразу понялъ я, зачмъ ползъ въ подвалъ французъ,— за грабежемъ ползъ, а то зачмъ же больше!…

‘Ну, а какъ-то ты оттуда выберешься!’ — думаю…

Не могу разсказать теб, какая тутъ во мн поднялась злоба адская къ этому солдату! Такъ вотъ мн и чудилось, что это онъ самый убилъ сына того злосчастнаго, ума лишившагося старика, сжегъ его домъ, гд сгорла больная женщина. Такъ бы вотъ, кажется, взялъ да и задушилъ своими руками этого француза!

‘Врагъ! врагъ!’ — повторялъ я себ,— ‘туда теб и дорога!’

И опять вспомнилось мн все, чего навидался и о чемъ наслышался я въ послднее время — вс ихъ зврства, вс кощунства надъ нашей святыней… церкви, обращенныя въ конюшни… И злоба, и ненависть росли во мн, охватывали меня всего, разрывали мн сердце…

Вотъ донесся до меня шумъ въ подвал… опять звяканье палаша… Это онъ возился, видно старался вылзть — и не могъ. Потомъ раздались проклятія, потомъ опять возня, опять звяканье… потомъ все тихо… И снова… крикъ, отчаянный крикъ: французъ звалъ на помощь.

Я ощутилъ дьявольскую радость, отбжалъ отъ окошка, кинулся въ одну сторону, въ другую — никого нтъ, все пусто!!. Да и кому быть здсь теперь? Мсто глухое,— и я самъ, и солдатъ этотъ забрели сюда только случайно.

Обождавъ съ полчаса, я вернулся къ подвалу, остановился у самаго окошка и нарочно сталъ громко кашлять. Французъ закричалъ, застоналъ, умоляя спасти его.

Но цлый адъ вселился въ меня. Я весь дрожалъ и, наклонясь къ окошку, закричалъ, какъ умлъ, по французски:

— Пропадай, проклятый! умирай съ голоду, собака! не выбраться теб отсюда.

— Спасите меня!— разслышалъ я охрипшій отъ крику, отчаянный голосъ.

Я только захохоталъ въ отвтъ.

Спасти его мн было не трудно. Я долженъ былъ его успокоить и объяснить ему, что я схожу домой за веревочной лстницей, которую укрплю, и по которой онъ подымется до окошка.

Но я все хохоталъ и кричалъ ему въ окно:

— Собака! собака! умирай съ голоду!

Такъ, съ этимъ злымъ смхомъ и дьявольской радостью въ сердц, я и ушелъ’.

VI.

‘Вернувшись домой засталъ я матушку нездоровой. Мое, на сей разъ непривычно долгое, отсутствіе ее сильно перепугало. Предавшись своимъ за меня опасеніямъ, весьма основательнымъ въ подобное время, она начала представлять себ такіе ужасы, что подъ конецъ уврилась въ моей гибели. Къ тому же Матрена-ключница съ Ефимомъ-дворникомъ, вмсто того, чтобы ее успокоивать, поддакивали ей и терзали ее своими росказнями о французскихъ зврствахъ. Когда я пришелъ, матушка была уже безъ чувствъ, а къ вечеру совсмъ расхворалась. Пять дней не отходилъ я отъ нее, пока она не встала съ постели.

Не могу сказать, чтобъ за эти дни я не думалъ о француз. Я частенько вспоминалъ его, но мысли эти приносили мн только все ту-же злобную радость.

Однако на шестой день, когда матушка уже могла ходить, и я на ея счетъ успокоился, со мною стало твориться что-то странное, сдлалось такъ тоскливо, будто камень легъ на сердце и давилъ его.

И съ каждой минутой эта моя тоска усиливалась, и такъ стало мн тяжко, что и выразить теб не могу. Словно какъ движимый невидимой силой, вышелъ я изъ дому и почти бгомъ пустился къ Крутицкимъ казармамъ, да съ дороги вернулся опять домой: захватилъ веревочную лстницу.

На сей разъ ничего особеннаго со мной на пути не случилось и у Крутицкихъ казармъ я не встртилъ души живой. Подбжалъ я къ подвалу, укрпилъ хорошенько мою лстницу и, подталкиваемый все той-же невидимой силой, пролзъ въ окошко.

Зачмъ я это сдлалъ? сколько разъ потомъ задавалъ я себ этотъ вопросъ — и не находилъ отвта. Трусомъ я кажется, не былъ, но, по истин говоря, и храбростью большою не отличался, особливо передъ невдомымъ. Къ подвалу же Крутицкому допрежь того испытывалъ суеврный ужасъ. Будто сонъ тяжкій! говорю теб, милый, не самъ я дйствовалъ, а владла мною тогда и направляла меня невдомая сила!

Ну вотъ я и въ подвал… Чувствую каменный полъ подъ ногами. Темно мн такъ сразу показалось,— лампадъ никакихъ нтъ, тишина жуткая… Потомъ присмотрлся — вижу: точно, какъ и говорили, пять гробовъ, и одинъ изъ нихъ открытый… Лежитъ въ немъ святитель въ полномъ облаченіи…

Но все это только мелькнуло передо мною. Глаза мои въ ужас остановились на томъ, что было почти подъ самыми моими ногами. Французъ былъ тутъ!… онъ лежалъ неподвижно, весь изогнувшись и впившись въ свою руку зубами.

Я наклонился и увидлъ страшное, искаженное, темное лицо, съ широко раскрытыми, будто стеклянными глазами.

Я словно окаменлъ, не могъ шевельнуться и все глядлъ на него. А тоска такъ и сосала мн сердце. Я еще ничего не соображалъ, не разсуждалъ, не винилъ себя ни въ чемъ, не раскаявался. Но тоска, смертная тоска давила такъ, что дышать было нечмъ. Будто все для меня погибло, будто весь міръ Божій для меня закрылся, будто самъ я въ глухой, душной темниц, изъ которой нтъ выхода гд сторожитъ голодная смерть.

Наконецъ я какъ-то оторвалъ взглядъ свой отъ этихъ стеклянныхъ глазъ, закричалъ, себя не- помня ухватился за свою лстницу,— и выбрался на вольный воздухъ’.

VII.

‘Съ тхъ поръ прошло много, много лтъ, вся жизнь прошла,— помолчавъ продолжалъ Иванъ Ивановичъ глухимъ голосомъ,— но эта минута всегда со мною, и никогда, и никуда я не могу уйти отъ нея, и всю мою долгую жизнь я терплю наказаніе за великій грхъ мой, за то, что погубилъ человка!

Ни въ чемъ не могъ я себ найти покоя и счастья, и прожилъ вкъ, свой горькимъ бобылемъ. Иной разъ какъ будто и забудусь, проходятъ дни, мсяцы… но каждую осень, какъ близится годовщина моего злодянія, тоска, та самая тоска, которую я впервые испыталъ, когда пошелъ къ подвалу съ веревочной лстницей, начинаетъ душить меня. Мн такъ ясно слышатся крики француза, его стоны, мольба о спасеніи….

Потомъ я вижу передъ собою его ужасное лицо, зубы, прокусившіе руку… И на яву, и во сн это передо мною — и такъ продолжается недли дв, иной разъ больше. Никого я не могу тогда видть — только въ молитв и нахожу спасеніе!.. Вотъ почему, дружокъ, я въ такое время никого къ себ не пускаю и запираюсь’.

Я сидлъ молча, пораженный не столько его разсказомъ, сколько его видомъ: онъ тяжело переводилъ дыханіе, всегда доброе и спокойное лицо его стало страшно, руки дрожали.

‘Но какъ-же, при такихъ душевныхъ мукахъ, могъ онъ дожить до глубокой старости?!’ — подумалъ я.

Онъ будто угадалъ мою мысль.

— Другіе люди,— тихо сказалъ онъ,— люди счастливые, со спокойной совстью, умираютъ рано, а я вотъ все живу, все живу, хотя жизнь зачастую мн въ тягость. Но въ этомъ-то мое наказаніе, и я стараюсь не роптать, а напротивъ того: благодарю Господа за то, что онъ даетъ мн возможность искупить грхъ мой… А теперь, дружокъ, Христосъ съ тобою, прощай, оставь меня… тяжко…

Я взглянулъ на него и понялъ, что ничмъ не могу помочь ему, что дйствительно надо его оставить. Я ушелъ изъ маленькаго, чистенькаго домика, гд было такъ свтло, уютно и просто, гд разливали свой тонкій, душистый запахъ прекрасные цвты, за которыми любовно ухаживала Серафима, и гд Иванъ Ивановичъ искупалъ грхъ свой.

Читайте также: