В. П. СОКОЛОВ
В. П. СОКОЛОВ
Открытое письмо С. Н. Булгакову*
Открытое письмо С. Н. Булгакову*
Дорогой Сергей Николаевич!
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Открытое письмо С. Н. Булгакову, Соколов Василий Павлович, Год: 1913
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Серия ‘Русский Путь’
С. Н. Булгаков: Pro et contra. Личность и творчество Булгакова в оценке русских мыслителей и исследователей. Антология. Том 1
Издательство Русского Христианского гуманитарного института, Санкт-Петербург. 2003
* С тех пор, как было написано письмо г. Соколова, события на Балканах весьма осложнились и крайне запутались. Вряд ли в этом осложнении можно видеть подтверждение того отвлеченного взгляда на Балкано-турецкую войну, который развил С. Н. Булгаков и перед которым с изумлением останавливается его оппонент. — Ред.
С болью, против обыкновения, прочитал я вашу статью о балканских событиях. Мне так дорого и близко ваше жизнепонимание, насколько я его знаю, что я осмеливаюсь просить у вас разъяснений по поводу указанной статьи: мне кажется, что она противоречит и вашим основным воззрениям, и самой природе трактуемых вопросов. Изложенные в ней взгляды вызывают у меня целый ряд недоумений, думаю, не у меня только.
Вы говорите об ‘идейном содержании балканских событий’. Балканские события — война. В этой войне вы видите ‘столкновение трех идей’, точнее — ‘борьбу креста с полумесяцем’, а рядом и с германским ‘имманентизмом’, и атеизмом, ибо славянская идея — вселенское православие.
Мое первое недоумение, как может крест (Христов, разумеется) бороться с кем бы то ни было теми средствами, какими ведется сейчас борьба на Балканах? Я менее всего склонен к толстовскому пониманию христианства, я признаю, что Евангелие требует активного участия христианина в борьбе со злом. Но я не могу понять, каким образом меч оказывается в руке идеолога Евангелия. Есть насилие и насилие. Есть насилие воспитательное, не разрушающее личности насилуемого, и от него не может отказаться человеческая убежденность. Но война — зло, и крестовый поход — nonsens1 для верующего сознания. Как можно верующему в Церковь и правду Христову благословлять войну, вкладывая в нее идейный смысл борьбы за веру? ‘Взявшие меч от меча и погибнут’ 2, и вы как верующий человек должны верить и тому, что в случае необходимости Бог силен ‘представить более двенадцати легионов ангелов’3. Не пассивный фатализм защищаю я, а невозможность придавать религиозный смысл войне, где все — кровавый ужас истребления, озлобления, мести. Я понимаю, что естественное человеческое чувство не может удержаться от попытки оградить и себя, и близких от страданий и угнетения иноземного и иноверного ига. Но это естественное чувство освящать религиозно нельзя. ‘Божие — Богу, а кесарево — кесарю’ 4, этот принцип разделения естественной жизни от религиозно освященной здесь применим как нигде. Процесс христианизации в истории не кончен, едва ли можно признать законченной и христианизацию славянских народов. Отсюда — войны, суды, администрация. Воплощенный конечный идеал христианства — анархизм, аномизм5 и космополитизм. Национальное разделение — естественный органический факт, и, пока он есть, неизбежно соревнование народов, неизбежно чувство рабства под властью другой нации, стремление к политической самостоятельности. Но Евангелие не может освящать войны. Это неверующему взгляду может представляться риском, на деле история мученичества доказывает, как из трупов мучеников вырастали новые массы верующих… Естественный инстинкт самосохранения не осуждается, но и не возводится в ‘идейное содержание’.
Если стать на вашу точку зрения, то правы наши миссионеры, полицейскими мерами ограждающие Церковь от сектантов и старообрядцев. Тогда почему не применить вашего принципа к внутренним религиозным врагам ‘Руси православной’? ‘Русь православная’ — не Россия с бурятами, финнами, татарами, а часть славянского племени. Но что бы вы сказали, если бы наши радетели православные объявили войну казанским татарам или башкирам во имя борьбы креста с полумесяцем? Не придется ли тогда освятить и еврейские погромы?
Угнетенное положение славянства ничего не прибавляет к религиозной идее войны. Против угнетения нельзя не бороться. Нельзя не сочувствоваться борющимся, надо благословить их, но братским, а не евангельским благословением.
Быть может, я не точно понял вас? Быть может, вы не благословляете славян, а только истолковываете смысл данных действительностью фактов? И тогда я не могу согласиться с вашим комментарием. В чем сказалась религиозная сущность славянского духа, делающая его носителем истинно-христианского вселенского сознания? Насколько я знаком с историей юго-славянских церквей, это — история иерархических смен, административных реформ и т. п. Живого бытия религиозной жизни ни здесь, ни в славянской литературе я не замечал. Не смею характеризовать настроения славян en masse6, но не могу не вспомнить, что мои товарищи-славяне по Киевской духовной академии, которых немало присылает туда славянская иерархия как отборных, нужных в будущем для родных церквей деятелей религиозных, — эти славяне совершенно не обнаруживали симптомов национальной религиозной идеологии, какой не чужды были даже мы, питомцы схоластической семинарии, дети кастового духовенства. Я нисколько не хочу порочить славянства, но я решительно не вижу данных, обосновывающих провиденциальное значение славянства, которое вы ему указываете. Вы сами говорите о ‘преобладающем индифферентизме к религии у нынешних потомков Гуса’.
Центр славянства, конечно, Россия. Здесь я опять недоумеваю перед ‘религиозным гением’ русского народа: имеем ли право мы, как славяне и как русские мечтать об особом избрании от Бога быть носителями ‘истинно вселенского церковного самосознания’? Найдутся ли достойные руки водрузить крест на св. Софии? Этот вопрос затрагивает и ваше отношение к ‘германской’ идее.
Мне кажется, что Германия и славянство — взрослый и ребенок, а вы в их различии видите самое существо, характерный, неизменный признак нации. Славянство юно, очень юно. На заре своих дней и Запад жил Крестовыми походами7, был так же связан с религиозным миропониманием, как древняя Русь, из которой черпают основы своих воззрений славянофилы. Благочестие как настроение процветает в Германии и теперь. Что же касается до немецкой религиозной мысли, то направление ее далеко не так односторонне, как это представляется вам. Любопытно, что самая идея народности, которая обща у вас с славянофилами, ваша гносеология, антирационализм, — все это made in Germany и оттуда было перенято русскими мыслителями8. Рационализма немало и у нас, русских, это — неизбежный момент в развитии верующего духа, и не одни немцы, но все мыслившие народы, например, греки, прошли через период рационализации веры, скептицизма. Мистика, вселенскость религиозного сознания присущи были, с другой стороны, многим и многим протестантским мыслителям, включая и Канта, который ‘расчищал путь вере’. В самой основе протестантизма лежит принцип веры, пусть его уродовала схоластика, роль этого принципа такова, что современное настроение протестантской мысли вызывает у меня в сознании образ Спасителя: ‘Зерно, если не сгниет, не принесет плода’9. В последнее время настойчиво проводят параллель между духовным развитием индивидуума и народа. Для индивидуального роста веры гниение — сомнение, рационализм.
Германская культура представляется вам ‘в глубочайшем и тончайшем смысле культурою антихристианскою’. Ну, а мыто, русские православные люди, стоим под стягами Христовыми? Не является ли наша религиозность бездушной материализацией христианства? Наши богословы могли бы у немецких поучиться благоговению и религиозности ученых исследований веры. Народ, поддерживаемый в этом направлении и иереями, и богословами, расценивает религию чисто практически, покупая спасение, а чаще пользуясь религией для своих материальных нужд, мы имеем молитвы на все случаи земной жизни, а таинство Евхаристии спрятали за иконостасом в тайные молитвы священника, да и всю-то религию включили в искусственный, редко для кого понятный обряд. Мне невольно вспоминаются слова преосвященного Иннокентия Переяславского10 о причине нашей неудачи в японской войне. Он рисует такую безотрадную картину нравственного упадка, которая приводит в ужас даже теперь, которая дала повод иностранным газетам наши восточные города уподобить Содому и Гоморре11. Созвучно с голосом иерарха звучит и ваш голос в статье о выборах в Государственную думу.
Правда, что славянская душа широка и женственно-интуитивна. Но до ношения вселенского христианского сознания отсюда далеко. Наша литература очень религиозна, но христианской назвать ее нельзя. Вы ссылаетесь в доказательство немецкого имманентизма и пантеизма на Древса, на научную школу, но это — вершины индивидуального труда мысли. А у нас великий художник, не вмещающийся ни в какие рамки школы по своей глубине и широте, народнейший из народных писателей, Л. Н. Толстой был пантеистом, имманентистом, имперсоналистом. И это настроение особенно ярко сказалось в годы его углубленной думы, когда не могло быть и речи о подражании Западу, когда он ближе стал к народной душе, когда он приник всем сердцем к Евангелию: из Евангелия он почерпнул только имманентизм. А поэт особенно близок к духу народа, его вскормившего.
Наша интеллигенция все еще живет верою в просветительные идеи XVIII в. Религиозно-мистические движения зачинаются на Западе, а у нас, перенятые, только осмысливаются, осознаются. Несомненно теперь, что мы имеем свою самостоятельную литературу и философию. Несомненно, что и та и другая двигаются в направлении религиозном. Но Греция политически так скоро пала после Сократа и Платона! Можем ли мы надеяться на народный религиозный гений? Современность говорит о безмерно растущем хулиганстве деревни, о том, что и там, не только в интеллигенции и городе, выбрасывается из жизни все святое, развивается оргия эгоизма, дикости, скотства…
Больно все это, и так хотелось бы великого будущего своему народу, именно внутреннего величия! Но наши мечтания — не рычаг истории. И мы, или иной народ, не славянского происхождения, будет хранить Церковь, вселенское христианское сознание, — не нам знать: ‘Во Христе Иисусе нет ни эллина, ни иудея, ни варвара, ни скифа’ 12. Вот, в провиденциальное значение указания в этих словах на скифа мне хочется верить. Хотелось бы верить и в провиденциальное значение своего родного народа! И мне дороги ваши мечты. Но когда я вдумываюсь в них, мне кажется, что вера ваша основывается только на страстном желании, а не на действительности. Или вы имеете иные основания, другого порядка?
Впервые: Русская мысль. 1913. Кн. VII. С. 104—109. Печатается по первому изданию.
Соколов Василий Павлович (1854—?) — писатель, преподаватель латинского языка в Саратовском духовном училище, обучался в Казанской духовной академии, где получил степень магистра. Печатал статьи в ‘Церковно-общественном вестнике’, ‘Церковном вестнике’, ‘Страннике’, ‘Неделе’ и других изданиях.
1 абсурд, нелепица (лат.).
2 Мф. 26, 52
3 Мф. 26, 53.
4 Мк. 12, 17.
5 Аномизм — внезаконность, отрицание законов.
6 в массе, в целом (фр.).
7 Крестовые походы — походы (1096—1270) на Ближний Восток (в Сирию, Палестину, Сев. Африку), организованные западноевропейскими феодалами и католической Церковью под знаменем борьбы против ‘неверных’ (мусульман), освобождения гроба Господня и святой земли (Палестины). 1-й Крестовый поход (1096—1099) завершился захватом крестоносцами у сельджуков Иерусалима и образованием Иерусалимского королевства. 2-й (1147—1149 гг., повод — взятие в 1144 г. сельджуками Эдессы) и 3-й (1189—1192 гг., вызван завоеванием в 1187 г. Иерусалима Салах-ад-дином) были безрезультатны. 4-й Крестовый поход (1202— 1204), организованный по инициативе Папы Иннокентия III, был направлен (главным образом усилиями венецианского купечества) против Византии, на части территории которой после захвата крестоносцами Константинополя была создана Латинская империя (1204—1261). Последние походы — 5-й (1217—1221), 6-й (1228—1229), 7-й (1248—1254), 8-й (1270) — существенной роли не играли. С переходом к мусульманам Акры (1291) крестоносцы полностью утратили свои владения на Востоке.
8 Как известно, и старшие славянофилы (А. Хомяков и И. Киреевский), и Вл. Соловьев в своих размышлениях об ограниченности классического западноевропейского рационализма и об особой миссии России опирались на идеи западной (прежде всего немецкой) мистической традиции, особенно в том варианте, которые ей придал Шеллинг. Многие идеи Соловьева, в том числе две центральных — идея всеединства и идея Бого-человечества, могут без большой натяжки считаться просто ‘переводом’ соответствующих идей Шеллинга с ‘немецкого’ на ‘русский’.
9 Ин. 12, 24.
10 Видимо, имеется в виду Иннокентий (в миру Иван Васильевич Беляев) (1862—1913) — духовный писатель и проповедник. Воспитанник Казанской духовной академии, Иннокентий был викарием епархий Харьковской и Петербургской, епископом Тамбовским, с 1909 г. экзархом Грузии. Был близок к митрополиту Антонию и считался сторонником реформ в Церкви.
11 Содом и Гоморра — в Библии два города у устья реки Иордан или на западном побережье Мертвого моря, жители которых погрязли в распутстве и за это были испепелены огнем, посланным с небес. Из пламени Бог вывел только Лота с семьей. В переносном смысле — беспорядок, хаос, разврат.
12 Кол. 3, 11.