Оппозиция застоя, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1861

Критика
Время на прочтение: 40 минут(ы)
Скачать в PDF

А. А. Григорьевъ

Оппозицiя застоя

Черты изъ исторiи мракобсiя

Время. 1861. N 5

Ты видишь: я припоминаю,

Алеко, старую печаль.

Пушкинъ.

I

Бываютъ въ литератур вещи, которыя совершенно ускользаютъ отъ вниманiя современниковъ, но которыя, для послдующихъ поколнiй, представляютъ собою факты въ высшей степени замчательные, озаряютъ цлыя направленiя. Такихъ вещей не надобно искать промежду крупныхъ литературныхъ явленiй, ибо въ такомъ случа он были бы замчены современниками, такiя вещи пишутся обыкновенно безъ всякихъ притязанiй на какое либо значенiе, пишутся такъ, вполн отъ души, вполн наивно. Въ нихъ мысль извстныхъ направленiй является по домашнему, на распашку, какъ можетъ быть и не хотли бы показать ее головы извстныхъ направленiй, или по крайней мр, какъ не хотли бы они показать ее сначала. Въ такихъ проговоркахъ направленiй, — проговоркахъ по большей части нежданныхъ и раннихъ, сказывается нчто роковое… Рада бы курочка не идти, да за хохолокъ тащутъ.
Къ числу такихъ наивныхъ и въ историческомъ смысл драгоцнныхъ вещей принадлежитъ письмо благороднйшаго изъ смертныхъ М. Н. Загоскина къ издателю первоначальнаго ‘Маяка’ — 1840 года, Петру Александровичу Корсакову, — письмо, которое издатель, какъ самъ говоритъ въ примчанiи, помстилъ, скрпя сердце.
Въ своемъ род, это наивное письмо Загоскина такъ же смло, какъ знаменитое письмо Чаадаева. Не надобно забывать только неизмримую разницу между авторами писемъ въ отношенiи къ умственному ихъ развитiю, равно какъ и того, что одинъ, Чаадаевъ, разскъ хорошо ли, худо ли гордiевъ узелъ лжи, а другой… другой только открылъ заткнутое до тхъ поръ отверстiе, изъ котораго полилась всякая нечистота.
Вотъ это письмо. Я привожу его цликомъ, какъ очень немногимъ извстное и всми забытое, а между тмъ знаменательное по отношенiю къ вопросу, составляющему предметъ моихъ изслдованiй.
‘Любезный другъ, Петръ Александровичъ! Давно уже я сбираюсь писать къ теб и поблагодарить тебя за истинное удовольствiе, которое приноситъ мн чтенiе твоего изданiя, и вотъ наконецъ собрался, тогда какъ бы мн вовсе писать не слдовало, потомучто я, измученный ужасными спазмами, три дня уже ничего не лъ и едва могу отъ слабости сидть на стул, но сердце мое не терпитъ нмоты — я прочелъ или, лучше сказать, проглотилъ послднюю (IV) часть ‘Маяка’ — ретивое закипло, стклянку съ микстурой за окно, перо въ руку и пишу.’
Прежде всего надобно замтить, что М. Н. Загоскинъ былъ именно одинъ изъ тхъ рдкихъ вполн искреннихъ и чистыхъ людей, у которыхъ ‘сердце не терпитъ нмоты’. Стоитъ только прочесть очеркъ его личности, художнически набросанный С. Т. Аксаковымъ въ бiографiи Загоскина и въ разныхъ мстахъ ‘Воспоминанiй’, чтобы въ этомъ убдились вс читатели, незнавшiе Загоскина, какъ писателя и какъ человка. Что Загоскинъ былъ точно боленъ и точно оживленъ чтенiемъ ‘Маяка’ до того, что стклянки съ лекарствами полетли въ окно, и что онъ тотчасъ же схватилъ перо, чтобы передать свои впечатлнiя, въ этомъ грхъ и сомнваться. Что же, спрашивается, подвигло и оживило такъ эту добрую, честную, искреннюю натуру, которая до старости воспламенялась легко какъ срная спичка? Что?… А вотъ послушайте:
‘Боже мой! сколько въ этой части прекрасныхъ вещей? что за логическая, свтлая и умная голова у твоего товарища Бурачка! сколько новыхъ, ясныхъ идей, сколько святыхъ истинъ! — Наконецъ, благодаря Бога, явилось у насъ изданiе книги, въ которой говорятъ прямо, что безъ религiи не можетъ быть и хорошей литературы…
‘Когда я прочелъ между прочимъ въ разбор Героя нашего времени слдующiя слова: ‘Какъ не жаль хорошее дарованiе посвящать такимъ гадкимъ нелпостямъ, изъ одной только увренности, что они будутъ имть успхъ, дло давно извстное, чмъ всего скоре угодишь слабымъ людямъ, но дло ли художника пользоваться этой слабостью людей, когда художникъ призванъ именно врачевать эту слабость, а не развивать ее’, — то я такъ бы и бросился къ Бурачку на шею — да на бду шея-то его въ Петербург, а мои руки въ Москв — такъ прошу тебя, любезный другъ, исполнить это за меня par procuration. Однакожъ, я не во всемъ согласенъ съ твоимъ сотоварищемъ, и въ двухъ случаяхъ вовсе его не понимаю — вотъ въ какихъ именно.
‘Не понимаю, какъ могъ Бурачекъ, человкъ религiозный, логическiй, человкъ, который такъ хорошо опредлилъ достоинство Героя нашего времени — какъ могъ назвать Марлинскаго колоссомъ. О Господи! да простится ему этотъ грхъ и въ сей и въ будущей жизни! Что такое былъ Марлинскiй? Разскащикъ съ талантомъ и воображенiемъ. Марлинскiй, этотъ, по временамъ, самый рабскiй подражатель неистовой французской школы — этотъ бонмотистъ, щеголяющiй самыми нелпыми сравненiями и остротами, этотъ умникъ, который живя на Кавказ, описывалъ нравы московскаго общества по Бальзаку и вроятно лучше зналъ бытъ дербентскихъ татаръ, чмъ русских мужичковъ, этотъ исковерканный, вычурный, осыпанный полинялыми французскими блестками Марлинскiй, который говоритъ, что улитка разговора перешла на другой предметъ и думаетъ, что сказалъ очень умно, этотъ безусловный обожатель запада и всхъ его мерзостей, — этотъ Марлинскiй, который находитъ, что между дикимъ чеченцемъ и русскимъ дворяниномъ мене разстоянiя, чмъ между этимъ послднимъ и какимъ нибудь французскимъ маркизомъ или англiйскимъ лордомъ, какъ будто бы вс маркизы и лорды люди истинно просвщенные, а вс русскiе дворяне ршительно невжды, — Марлинскiй, у котораго во всхъ сочиненiяхъ подобныя нелпости разсыпаны тысячами, Марлинскiй, который коверкалъ, увчилъ, ломалъ, терзалъ безъ всякой пощады русскiй языкъ, Марлинскiй, который изрдка говорилъ языкомъ человческимъ и никогда не согрвалъ души читателя ни одной высокой религiозной мыслью, наконецъ Марлинскiй, въ которомъ я только потому и признаю истинный талантъ, что не смотря на вс эти дряни, онъ читается съ удовольствiемъ — этотъ Марлинскiй — колоссъ! Что же посл этого тотъ, кого Бурачекъ называетъ пигмеемъ? чтожъ онъ такое? инфузорiй?’
Я еще не останавливаюсь пока на частномъ предмет вражды и озлобленiя покойнаго Загоскина на Марлинскаго, хотя одной этой вражды къ нему, — вражды честной и искренней со стороны такого честнаго и искренняго представителя застоя какъ Загоскинъ, — достаточно для того, чтобы заставить всякаго серьёзнаго мыслителя переврить взглядъ Блинскаго на дятельность А. А. Бестужева, — взглядъ, относящiйся къ тому переходному моменту примиренiя съ дйствительностью, на которомъ въ общихъ своихъ задачахъ не остановился долго нашъ великiй критикъ, и который во многомъ сходится со взглядомъ Загоскина. Дло пока не въ Марлинскомъ. Загоскинъ ненавидитъ въ Марлинскомъ начало тревожное, начало движенiя и порыва впередъ, ненавидитъ наивно, и ненавидитъ до того ослпленiя, что обвиняетъ А. А. Бестужева, который былъ русскимъ человкомъ по крайней мр не мене его, М. Н. Загоскина, ‘въ безусловномъ обожанiи запада и всхъ его мерзостей‘. Вотъ что важно какъ фактъ, и въ особенности важно то, что Загоскинъ упрекаетъ критика ‘Маяка’ въ непослдовательности, — упрекаетъ съ точки зрнiя застоя совершенно справедливо, до того справедливо, что Корсаковъ въ примчанiи принужденъ оправдывать Бурачка и головою выдать Загоскину Марлинскаго.
Человкъ простой и искреннiй, какъ Загоскинъ, наивнйшимъ образомъ влечетъ теоретиковъ въ роковой путь:
‘Другой случай — продолжаетъ Загоскинъ — касается одного меня. Бурачекъ говоритъ, что всхъ русскихъ романистов нельзя обвинять въ религiозности. Въ этомъ общемъ числ, вроятно нахожусь и азъ многогршный. Я могу быть писателемъ бездарнымъ, невждою — всмъ, что ему угодно, но чтобъ въ романахъ и повстяхъ моихъ не проявлялись идеи религiозныя, нтъ! воля его, въ этомъ я никакъ не могу согласиться. Я не сомнваюсь, убжденъ, врую, что мой первый романъ обязанъ своимъ успхомъ именно религiозному чувству, которымъ онъ согртъ. Если Бурачекъ, прочтя первый томъ ‘Аскольдовой могилы’ не замтилъ въ этомъ роман ршительно религiознаго направленiя, то или ему не угодно было вовсе обратить на это своего вниманiя, или наши понятiя о религiозности не имютъ ничего общаго.’
Не самолюбiе оскорбленнаго автора — нтъ! это можно сказать положа руку на сердце — внушило Загоскину эти строки, а оскорбленное убжденiе человка, честно и горячо служившаго убжденiю. И вотъ онъ во имя этого горячаго убжденiя, тянетъ тхъ, которыхъ признаетъ своими собратiями, какъ говорится ‘на расправу’. Отступать нельзя. Корсаковъ въ примчанiяхъ извиняется передъ романистомъ и прямо говоритъ: ‘Guilty! вотъ и все оправданiе! Я и товарищъ совершенно согласны во всемъ этомъ…’ Это даже трогательно, кром всякихъ шутокъ.
Но, точно ли отступать передъ религiозностью М. Н. Загоскина и его романовъ было нельзя? Вотъ это другой вопросъ. Послдствiя доказали, что можно, но только послдствiя доказали это, и еще доказываютъ и можетъ быть долго еще будутъ доказывать, что между обскурантизмомъ и религiею свта, между застоемъ и ученiемъ любви — нтъ ничего общаго… Для всхъ этихъ послдствiй нужны были и простая книга отца Паренiя, поразившая своей простотою мудрыхъ и разумныхъ и жадно прочтенная толпою, и глубокое мышленiе И. Киревскаго и блестящiе, оригинально-смлые и широкiе взгляды Хомякова, и полное вры, любви и жизни слово архимандрита еодора и, позволю себ сказать, чисто земныя литературныя явленiя, — явленiя натурализма, на который всего боле нападали слпые поборники застоя. Посмотрите, какъ поблднлъ юродивый Митя ‘Юрiя Милославскаго’ передъ одной главой въ ‘Дтств’ Толстаго, гд съ такой правдой и любовью изображено лицо юродиваго, такъ что вы въ этомъ простомъ художническомъ изображенiи не заподозрите не то что тни фальши, но даже какой либо сентиментально-субъективной примси. Сравните смерть идеальнаго добродтельнаго человка въ роман ‘Рославлевъ’, съ смертями севастопольцевъ у Толстаго же, или сцену дйствительно теплую, но фальшивую по примси субъективнаго и сентиментальнаго, — сцену смерти боярина Кручины-Шалонскаго въ ‘Юрi’… ну хоть съ сценою смерти простого благочестиваго мщанина, въ очеркахъ г. Зарубина, печатающихся въ ‘Библiотек для Чтенiя’ подъ названiемъ: ‘Жизнь’, — очеркахъ замчательныхъ въ высшей степени, какъ свидтельство громадныхъ шаговъ натурализма въ наше время… Сравните все это между собою, — сравните наконецъ противно-сентиментальное добродушiе загоскинскихъ лицъ съ типами Островскаго, въ род ‘Агаона’ и для васъ будетъ ясно, что передъ ‘религiозностью’ загоскинскихъ романовъ отступить было можно безъ оправданiй и извиненiй, во имя правды и жизни.
Но теорiя — слпая и узкая, какъ всякая теорiя — отступить не могла и повлеклась къ крайностямъ роковымъ процессомъ.
‘Я полагаю — продолжаетъ нещадно-послдовательно наивный талантливый человкъ застоя — что религiозность въ роман состоитъ въ томъ, чтобъ при всякомъ удобномъ случа, напоминать читателю, что земная жизнь есть не цль, а только средство къ достиженiю цли, что безъ христiанской религiи нтъ истиннаго просвщенiя, что мудрованье западныхъ философовъ есть только мдь звнящая и кимвалъ звцаяй, и что наконецъ одна только вра въ Христа даетъ человку возможность быть истинно добродтельнымъ: все это — видитъ Богъ — можетъ быть очень дурно, но я стараюсь выполнять во всхъ моихъ сочиненiяхъ…’
Что за удивительная смсь — невольно перерву я выписку — высшихъ, несомннныхъ истинъ, съ узкими, чисто-личными враждами противъ философiи, съ чисто-личными стремленiями заставлять искусство напоминать, указкой указывать. Невольно повторишь слова, сказанныя отцомъ архимандритомъ еодоромъ въ его борьб съ г. Аскоченскимъ. Вс обскуранты кажется думаютъ, что для Бога разумъ человческiй такъ же мало дорогъ какъ для нихъ!
‘Правда — говоритъ дале Загоскинъ — съ нкотораго времени я поослаблъ, потомучто усталъ воевать одинъ противъ нашихъ скептиковъ, европейцевъ, либераловъ, ненавистниковъ Россiи, апологистовъ неистовыхъ страстей и поэтовъ сладострастья, т. е. защитниковъ земной жизни и всхъ ея наслажденiй. Но когда сталъ выходить вашъ ‘Маякъ’, и я познакомился съ Бурачкомъ, то сердце мое снова ободрилось, я сказалъ: слава Богу! теперь я не одинъ — насъ двое! теперь есть у меня сослуживецъ на этомъ ратномъ пол — да еще какой? чудо-богатырь! не тутъ-то было. Бурачекъ не хочетъ меня признать и товарищемъ. Жаль! нашъ полкъ не великъ, а ихъ — избави Господи!!’
Удивительно виднъ въ этомъ мст Загоскинъ, — виднъ и для тхъ вроятно, которые не знали его, не читали даже его сочиненiй, а читали аксаковскiя ‘Воспоминанiя’ — добродушный, наивный, недалекiй — кидающiйся на шею и… таковъ фанатизмъ теорiи, чуть что не инквизиторъ въ своихъ умственныхъ враждахъ. Да иначе и нельзя. Теорiя требуетъ жертвъ какъ древнiе идолы. ‘Домашняя Бесда’ обнаружила же въ прошломъ году интимную переписку Загоскина, переписку, изъ которой видно, что мрачное изуврство и ему самому грозило огненными сковородами за сомннiе въ огненныхъ сковородахъ… Благодушный старый ребенокъ играетъ съ огнемъ, а все-таки остается старымъ ребенкомъ. Такъ съ нимъ и обращаются мудрые друзья его: ‘Guilty! Guilty! повторяетъ въ выноск П. А. Корсаковъ. Безъ вины виноваты! Заставьте за себя вчно Бога молить’. А тмъ не мене онъ какъ роковая сила влечетъ и долженъ влечь своихъ мудрыхъ друзей, къ тмъ крайнимъ предламъ, гд вс разсужденiя становятся уже только амилификацiею немногословной, но глубокой содержанiемъ думы Павла Аанасьевича Фамусова:
По моему, чтобъ зло пресчь,
Такъ взять бы книги вс да сжечь!
Вотъ онъ обращается къ самому г. Бурачку, съ слдующею ршительною рчью:
‘Теперь я обращусь прямо къ вамъ, неумолимый мой судья, я думаю Корсаковъ исполнилъ уже мое препорученiе, мы съ вами обнимались, слдовательно можемъ говорить откровенно какъ старинные прiятели. Г. Бурачекъ (имя и отчества вашего не имю честь знать)! я прочелъ съ восторгомъ вашъ разборъ духовныхъ сочиненiй, съ наслажденiемъ почти вс статьи о словесности, но когда дочитался до колосса Марлинскаго и заглянулъ потомъ въ статью о философiи, то меня такъ холодомъ и обдало! ахъ, батюшки! подумалъ я, ужь не хочетъ ли онъ служить двумъ господамъ? избави Господи? Что это, почтенный Бурачекъ, вы такъ уважаете философiю, разумется, я говорю о философiи, которая ведетъ или лучше сказать, старается вести насъ къ познанiю истины и къ необходимости нашего перерожденiя, другой я не признаю. Эта философiя для плохого христiанина наука сбивчивая, шаткая и ршительно неудовлетворительная, потомучто душа его чувствуетъ, что онъ ищетъ истину не тамъ гд долженъ искать ее и что божественная истина недоступна для земного нашего разума, и постигается одною только врою. Для истиннаго христiанина философiя (не прогнвайтесь!) одно пустословiе, потомучто важнйшiе ея вопросы для него давно уже ршены. Не истинный тотъ христiанинъ, который станетъ искать доказательствъ безсмертiя души въ Платоновомъ Федок, не истинный тотъ христiанинъ, который станетъ благоговть передъ наукою, въ которой длаются слдующiе вопросы (извините): Не самобытенъ ли видимый мiръ? Конеченъ ли онъ, или у него не было начала и не будетъ конца? Не правда ли, что эти вопросы и ршенiя ихъ должны показаться христiанину не только пустословiемъ, но даже и богохульствомъ? Осмлится ли онъ поврять своимъ ничтожнымъ земнымъ умомъ истины изрченныя самимъ Богомъ? да и что прибыли ему изучаться философiи, чтобъ узнать, что онъ долженъ врить тому, чему давно уже, безъ всякихъ доказательствъ вритъ. Воля ваша, какъ бы мн ни стали умно доказывать, что я, т. е. М. Н. Загоскинъ — точно М. Н. Загоскинъ, а все-таки бы я сказалъ, что это пустословiе. Къ чему же ведетъ эта наука того кто вруетъ? ровно ни къ чему, и неужели вы скажете, что вруетъ только тотъ, кто учился философiи? Г. Бурачекъ! вы называете почти всхъ насъ язычниками, что къ несчастiю довольно справедливо, смотрите не сдлайтесь сами язычникомъ, не вздумайте сами вмсто Бога покланяться философiи, т. е. вашему земному разуму. Древнiе ему и поклонялись, это очень естественно, философiя была откровенiемъ эллино-мудрецовъ, а мы по милости Божiей христiане, т. е. знаемъ все то, что можемъ и должны знать, не изучая ни Гегеля, ни Фихте, ни Канта, ни Окэна, ни всхъ этихъ эллино-христiанскихъ болтуновъ, о мудрости которыхъ кажется не съ большой похвалою отзывается апостолъ Павелъ. Теперь, позвольте, Бурачекъ, пожать у васъ на прощаньи руку, только сдлайте милость не будьте деспотомъ, ни гнвайтесь на меня за то, что я думаю не по вашему, а по моему’…
Павелъ Аанасьевичъ Фамусовъ является въ этихъ тирадахъ одтымъ пожалуй нсколько по мод уже, онъ и о Кант и объ Фихте слыхалъ, до него объ Окэн какъ-то долетли слухи, а все же онъ Павелъ Аанасьевичъ Фамусовъ, милый, достолюбезный врагъ всякаго духа изслдованiя
Обычай мой такой —
Подписано и съ рукъ долой!
гонитель плоти, ‘гршнымъ дломъ’ балующiйся однако, если не съ Лизою, то сценами сентиментально добродтельной любви, добрйшiй Павелъ Аанасьевичъ, который
всякому, ты знаешь радъ,
со всякимъ обнимается и т. д. Но кром забавныхъ фамусовскихъ чертъ, въ тирадахъ, есть черты мрачныя, по крайней мр наводящiя на мрачные размышленiя.
Теорiя вообще ведетъ къ извстнаго рода терроризму своихъ адептовъ. Загоскинъ былъ наивный Камиллъ Дюмуленъ обскурантизма, относительно строгаго и суроваго Робеспьерра этого дла. Но на этого Камилла Дюмулена былъ своего рода Маратъ, тотъ господинъ, съ которымъ интимную корреспонденцiю его обнаружила ‘Домашняя Бесда’ этотъ истинный гебертизмъ мракобсiя. Въ обскурантизм были и свои constituants и свои жирондисты…
На смлыя наивности Камилла Дюмулена, г. Бурачекъ отвчалъ какъ наставникъ, нкоторою защитою философiи, въ выноск подъ письмомъ, но въ сущности, наивное письмо бросило ‘Маякъ’ въ роковой процессъ. Конечнымъ словомъ этого процесса, — была вражда со всякимъ духомъ изслдованiя. Чего не досказалъ ‘Маякъ’ то въ наши дни по торжищамъ и стогнамъ голоситъ ‘Домашняя Бесда’, послдовательнйшее развитiе мрачной теорiи, которой зерно лежало однако въ ‘Маяк’ съ самаго начала этого изданiя, которой плевелы заглушали все доброе и передовое, что было въ ‘Москвитянин’ до 1850 года и примшивались по временамъ даже къ преобразованному ‘Московитянину’ пятидесятыхъ годовъ, съ которой невольное соприкосновенiе въ нкоторыхъ пунктахъ парализировало силы благороднаго славянофильскаго направленiя, то заставляя другихъ ложно смотрть на него, то вторгаясь иногда страннымъ образомъ въ самое это направленiе. Теорiя мрака и застоя, съ которой борьба стала вполн возможна только въ наши дни, на ея же пол — теорiя, которой пасть суждено только въ такой борьб подъ ударами могущественной дiалектики автора книги: ‘Православiе и современность’ и догматической учености ‘Православнаго обозрнiя’…
Теорiя разумется начала свое дло не съ тхъ крайнихъ положенiй, которыя такъ добросердечно высказалъ наивный Загоскинъ въ своемъ письм, появившемся въ VI части перваго (1840) года ‘Маяка современнаго просвщенiя и образованности’. Крайнiя положенiя конечно заключались уже и притомъ заключались сознательно въ идеяхъ издателей журнала, по крайней мр одного изъ нихъ, но еще не высказывались съ такою ясностью и простотою.
Что такое былъ ‘Маякъ’? Для многихъ изъ читателей, этотъ журналъ — какой-то далекiй миъ, и для всхъ, это можно сказать утвердительно, онъ представляется чмъ-то въ род ‘Домашней Бесды’ въ большихъ размрахъ. Между тмъ такое понятiе не совсмъ врно. Между ‘Маякомъ’ и ‘Домашней Бесдой’ такая же бездна, какъ — опять прибгаю къ сравненiю — между теорiями Максимилiана Робеспьерра и гебертизмомъ. ‘Маякъ’ въ наше время вроятно также бы отвернулся отъ цинизма убогой газетки, какъ нкогда аррасскiй депутатъ и его партiя отъ листковъ PХre Duschesne’ я, который былъ почти всегда en colХre.
‘Маякъ’ для насъ уже теперь — исторiя. Мы можемъ подойдти къ нему какъ ко всякому явленiю безъ страха и вражды. ‘Маякъ’ былъ ни боле ни мене какъ прямой наслдникъ направленiя Шишкова съ одной стороны и продолжатель направленiя Лабзинскаго ‘Сiонскаго Встника’ съ другой. Стало быть, онъ слагался изъ двухъ элементовъ, которые можно назвать: одинъ — мистицизмомъ, — другой — петербургскимъ нацiонализмомъ.
Мистицизмъ можно оставить въ сторон, во-первыхъ потому, что онъ дло до сихъ поръ загадочное, породившее и Вейсгаупта съ его иллюминатствомъ и Новикова съ его просвтительною дятельностью и вмст съ тмъ множество совершенно противоположныхъ явленiй, во вторыхъ потому, что собственно къ предмету моихъ разсужденiй, къ вопросу объ отношенiяхъ нашего сознанiя къ народности, эта струя не относится. Во всякомъ случа, въ мистическихъ началахъ ‘Маяка’ есть своего рода блестящая сторона. Логичностью изложенiя и извстнаго рода силою мышленiя г. Бурачка могъ поразиться не одинъ М. Н. Загоскинъ. Suum cuique, пора это сказать во всеуслышанiе. Везд, гд дло идетъ о философскихъ принципахъ, г. Бурачекъ, по крайней мр въ первые годы ‘Маяка’, является мыслителемъ логическимъ, дiалектикомъ выработавшимъ свой оригинальный методъ, съ которымъ можно спорить, но котораго нельзя было бы не уважать, если бы онъ самъ по больше уважалъ свои принципы и не прилагалъ ихъ ко всякой дйствительности, за недостаткомъ лучшей, если бы онъ своихъ личныхъ, старческихъ вкусовъ и антипатiй не вносилъ въ борьбу за принципы.
Противъ взгляда чисто отрицательнаго должна была непремнно явиться реакцiя, долженъ былъ выступить взглядъ положительный…
Но взглядъ отрицательный былъ силенъ и тмъ, что отрицалъ дйствительную фальшь, и тмъ, что имлъ точки опоры въ литератур. Всю литературу, которая стоила имени литературы, которая была живая, онъ принималъ за точку отправленiя: все мертвое, выдуманное, сочиненное — онъ отвергалъ. Его точка отправленiя не расходилась съ общимъ сочувствiемъ. Въ этомъ, да въ очевидной фальши всего выдуманнаго, сочиненнаго заключалась главнымъ образомъ его сила. Со всмъ живымъ онъ шолъ объ руку, разъясняя его, проповдуя, распространяя. Борьба за Пушкина, за Лермонтова, за Гоголя, была для него вмст съ тмъ и борьба за свтъ. Онъ врилъ въ живыя силы жизни…
Но въ этихъ живыхъ силахъ отрицательный взглядъ видлъ не все, что он въ себ заключали, что он несли съ собою въ мiръ, и потому разъяснялъ ихъ односторонно, по своему. Онъ былъ также теорiя, и не могъ быть инымъ…
Несогласные съ его выводами, а таковыхъ было и въ ту эпоху не мало, раздлились на два толка. Одни отвергли самую точку опоры отрицательнаго взгляда, отвергли живую литературу и чмъ дальше шли, тмъ должны были отвергать безпощадне. Чтобы держаться за что нибудь дйствительное, они въ слпомъ усердiи защищали рядъ ‘выдуманныхъ’ сочиненiй, сами ‘выдумывали, сочиняли’ новую литературу и сочиненныя ими или ихъ послдователями пошлости въ какомъ-то странномъ ослпленiи выдавали за истинную литературу, отстаивали жарко нелпости, и разумется остались совершенно одни. Это направленiе наслдовало потерянное дло Шишкова и замкнулось въ ‘Маяк’.
Другiе напротивъ жарко врили въ живую литературу, по крайней мр въ Пушкина и въ Гоголя, но вмст съ тмъ не могли долго перейдти завтной черты и хотли помирить сочувствiе къ живому, съ сочувствiемъ къ отжившему во имя святости преданiя. Въ мысли о значенiи преданiя, они были совершенно правы, но высокую мысль они приковывали къ такому выдуманному вздору, какъ почти вся наша литература XVIII и начала XIX вка и къ такимъ безобразнымъ остаткамъ этого выдуманнаго вздора, какъ творенiя г. М. Дмитрiева или пснопнiя г-жи Авдотьи Глинки. Правые въ борьб за народность и преданiе съ отрицательнымъ взглядомъ, они были въ высшей степени неправы въ борьб за фальшь, которой обличенiе считали чуть ли не за crimen lesae majestatis. Это направленiе породило ‘Москвитянинъ’ первой эпохи, такъ много мшавшiй ‘Москвитянину’ пятидесятыхъ годовъ, мшавшiй и самому редактору въ его безспорно передовыхъ идеяхъ и молодой редакцiи въ ея юношескихъ, но честныхъ и пламенныхъ стремленiяхъ.
Ни то ни другое направленiе не было славянофильство, хотя съ тмъ и съ другимъ славянофильство имло повидимому много общаго, до того, что въ глазахъ отрицателей сливалось то съ тмъ, то съ другимъ направленiемъ, до самой минуты своего отдленiя. Сходство было только видимое. Славянофильство никогда не мирилось съ существующимъ, какъ направленiе ‘Маяка’, не прилагало своихъ строгихъ принциповъ къ первой попавшейся дйствительности: самые принципы захватывало несравненно шире и притомъ выводя ихъ изъ мистическаго тумана въ философско-историческiя области какъ Киревскiй и Хомяковъ, честно во имя этихъ принциповъ отвергло всякую фальшь, порожденную реформою и отвергло даже значенiе самой реформы. Идеалъ свой оно отодвинуло въ прошедшее. Съ другой стороны оно не могло слиться и съ направленiемъ, высказывавшимся въ ‘Москвитянин’. За направленiемъ ‘Москвитянина’, и первой и второй его формы, можно зачислить одну заслугу. Оно никогда не было теоретическимъ, будучи часто хаотическимъ. Оно врило въ живую жизнь, и неслось по ея волнамъ, нердко съ иломъ и тиною. Оно знало всегда народъ какъ народъ, не зная дленiя его на до петровскiй и посл петровскiй, на степной и городовой и т. д. Славянофильство выдлилось изъ этихъ двухъ направленiй, какъ совершенно особое явленiе, какъ сила боле отрицательная, чмъ положительная и потому, оно не войдетъ въ настоящее разсужденiе, имющее дло съ оппозицiею положительнаго взгляда.
Оппозицiю эту я назвалъ оппозицiею застоя и попытку историческаго анализа ея, чертами изъ исторiи мракобсiя. Она была дйствительно такою въ ‘Маяк’, потомучто онъ и опирался на одну дйствительность застоя и самъ сочинялъ новую, по такому же образцу, ослпленно враждуя со всми живыми силами жизни до того, что подъ конецъ все живое провозгласилъ погибельнымъ и погибнувъ самъ, передалъ свое завщанiе гебертизму ‘Домашней Бесды’. Она являлась такою и въ ‘Москвитянин’, потомучто долго стремилась служить двумъ идеямъ, и вруя въ живое, все пробовала нельзя ли какъ нибудь сберечь и драгоцнную тину. Оппозицiя положительнаго взгляда только тогда перестала быть оппозицiей застоя, когда она оперлась за новыя силы жизни, сказавшiяся въ новой литератур, въ литератур натурализма. Тогда она стала оппозицiей законной, оппозицiей жизни теорiямъ, какъ западнымъ, такъ равно и славянофильскимъ.

II

‘Много добраго — такъ говорили издатели ‘Маяка’ въ заключенiе VI книги перваго года своего изданiя (1840) — хотлось намъ сдлать для добрыхъ русскихъ, изданiемъ ‘Маяка’. Цль его — ихъ польза и наслажденiе. Содержанiе его — обнимаетъ все, что только можетъ интересовать человка. Исполненiе ‘Маяка’ — не погнушайте проврить теперь вмст съ нами: чт такъ — примите, чт не такъ — помогите исправить. Мы уже столько сдлали, что можно довольно безошибочно обсудить и цль и исполненiе, и не такъ еще далеко мы зашли, чтобъ не было возможности поправить и передлать…’
Такъ говорилось въ той самой книжк, въ которой печаталась статья Загоскина, — въ той самой книжк, съ которой теорiя повлеклась по роковому процессу къ своимъ крайностямъ. Въ заключительной стать этой VI книжки, въ сжатыхъ и точныхъ чертахъ повторялась нкоторымъ образомъ программа изданiя, — программа, съ принципомъ которой можно было пожалуй спорить, но которая представляла собою, какъ основанная на извстной доктрин — изложенiе убжденiй, могущихъ имть свое законное мсто въ человческомъ мышленiи.
‘Мы начнемъ, — продолжаютъ издатели, — свой отчетъ подробнымъ изложенiемъ содержанiя ‘Маяка’, которое направляясь къ разнымъ исключительнымъ цлямъ, черезъ нихъ же постоянно стремится въ тоже время къ одной преобладающей цли. Мы не побоимся войдти, гд это нужно будетъ, въ нкоторыя подробности и доказательства, вы не бойтесь и прочтите ихъ со вниманiемъ, для того, чтобъ имть потомъ полное право судить и судить справедливо.
‘1) На заглавномъ лист вы читаете: ‘Маякъ — собранiе трудовъ и ученыхъ и литераторовъ русскихъ и иностранныхъ.’ Цль не мудрая, такихъ сборниковъ у насъ много. Вс журналы, хоть не такiе, но подобные же сборники. Какъ бы то ни было, все-таки эта цль достигнута, можетъ быть и не совсмъ дурно, по крайней мр мы слышали будто въ ‘Маяк’ есть вещи хорошiя.
‘2) Но собирать статьи можно просто, какъ случится, разставляя ихъ только по условленнымъ сортамъ, не заботясь много о томъ, къ чему они ведутъ, были бы только сегодня интересны, или можно это собранiе подчинить особой систем, ведущей къ своего рода высшей цли. Это вторая г_л_а_в_н_а_я цль, не только еще не достигнутая, но даже не вполн еще выясненная читателямъ ‘Маяка’ — есть просвщенiе и образованность.
Итакъ, главная цль ‘Маяка’ была повидимому въ высшей степени похвальная: просвщенiе и образованность… Но отъ чего же эту столь общую цль издатели какъ будто защищаютъ, защищаютъ свое изданiе отъ какихъ-то, — какъ слышится въ тон, нападенiй? Все дло въ томъ, что слова ‘просвщенiе и образованность’ — понимаютъ они иначе, нежели понимали другiя современныя имъ направленiя, выражавшiяся въ другихъ, современныхъ имъ журналахъ, — и особенность своего пониманiя этихъ словъ, они высказали въ общихъ чертахъ въ самой программ. Въ заключительной стать VI книги — особенность эта выражена пряме и ясне.
Вотъ что говорятъ издатели:
‘Странно покажется, а дйствительно такъ: XIX вкъ столько превозносится своимъ просвщенiемъ и образованностью, а между тмъ во второй четверти XIX же вка, три четверти человковъ едва ли умютъ различать два слова:
‘Просвщенiе и — скука.
‘Образованность и — мораль: таже скука. Для нихъ это синонимы: вещи, о которыхъ бы они и слышать не хотли…’
А! вот оно что. Маякъ стало быть предполагалъ и въ обществ и въ литератур — выражающей и потому самому руководящей общество — полнйшую разрозненность сознанiя съ истиннымъ просвщенiемъ и съ моралью. Стало быть и особенность его понятiя о просвщенiи и образованности — есть особенность отрицательная. Значенiе его въ оппозицiи — ложному просвщенiю и безнравственности, господствующимъ въ обществ и литератур, — во имя истиннаго просвщенiя и нравственности.
‘Хорошо — такъ продолжается разъясненiе — если то, что я принимаю за просвщенiе, точно просвщаетъ а не мрачитъ. Хорошо, ежели то, что я называю образованностью — дйствительно, изъ животнаго какимъ я родился, преобразуетъ меня въ человка — въ существо богоподобное, высокое, способное счастливить и быть счастливымъ.
‘Но если все это на оборотъ? Тогда сколько усилiй потерянныхъ, трудовъ напрасныхъ, а можетъ быть и — погибельныхъ! Вопросъ о дйствительномъ просвщенiи и образованности становится вопросомъ высочайшей важности, и нтъ человка, кто могъ бы сказать: ‘это до меня не касается’. А когда такъ, то и мы коснемся этого предмета поглубже.
‘Какъ безъ солнечнаго свта все томится, сидитъ во тьм, спотыкается, падаетъ, леденетъ, мретъ, такъ, и въ миллiонъ разъ боле такъ, душа — безъ просвщенiя.
‘Просвщенiе и образованность могутъ быть истинныя и вздорныя, существенныя и поверхностныя, полезныя и вредныя. Мы относимъ просвщенiе къ разуму, образованность къ сердцу. Для разума необходимъ свтъ истины, для сердца — теплота любви‘.
Все это — философскiе принципы, въ которыхъ много истины, въ которыхъ все пожалуй — истина, кром одной повидимому совершенно второстепенной, невыдающейся на первый планъ мысли, мысли о ‘потерянныхъ, напрасныхъ и можетъ быть — погибельныхъ трудахъ.’ Все остальное не новость, все остальное встрчаемъ мы въ мыслителяхъ какъ Хомяковъ, Киревскiй, отецъ еодоръ (я напоминаю только о ближайшихъ къ намъ) — и видимъ, что оно не ведетъ ни къ отрицанiю свободы общественной, ни къ отрицанiю красоты въ искусств, ни къ отрицанiю испытующаго духа въ философiи, а напротивъ придаетъ только всмъ этимъ возвышеннымъ стремленiямъ силу, прочность, центръ. Но эти высокiя основы — можетъ быть по сущности своей представляютъ собою такую высокую и острую крутизну, на которой въ желаемомъ равновсiи могли удерживаться только глубочайшiе христианскiе мудрецы первыхъ семи вковъ и весьма немногiе изъ современныхъ, наслдовавшiе отъ нихъ не букву, которая мертвитъ, а духъ, который животворитъ. Немногiе дошли до той высоты воззрнiя, потребной для простой и великой въ простот своей мысли о. еодора, что для Христа человческiй разумъ вовсе не такъ ничтоженъ какъ для нсколькихъ поборниковъ застоя и насильственнаго единства, для нсколькихъ духовныхъ централизаторовъ, которымъ всякiе пути, уклоняющiеся отъ буквы, представляются ‘усилiями потерянными, трудами напрасными, а можетъ быть и погибельными‘. Централизаторы, приверженцы буквы, — странная иронiя! — становятъ свой собственный разумъ, т. е. свое личное, скованное пониманiе буквы мриломъ путей великой и таинственно-неусладимой силы и, — не зная ни ея послдующихъ проявленiй, ни ея конечныхъ цлей, — произносятъ съ высоты присвоеннаго себ авторитета приговоръ всякимъ путямъ, кром тхъ, которые условлены ихъ буквою… Вредъ происходящiй отъ такого произвольнаго, хотя вмст и рабски-буквальнаго указанiя путей, ужасенъ и въ области мышленiя и въ области искусства и въ области жизни. Много ли, повторяю, найдется Хомяковыхъ, Киревскихъ, отцовъ еодоровъ? Мы были свидтелями страшнаго, трагическаго событiя, которое было прямымъ результатомъ воздйствiя страшной централизаторской теорiи на глубокую и впечатлительную, но неясную и тревожную натуру высокаго художника, Гоголя. Его сомннiе въ духовномъ значенiи его дятельности, его смерть… не страшный ли это урокъ — но не мiру, который лишился въ немъ великаго органа любви и свта, а централизаторамъ, еслибъ они въ гордости своей были доступны какимъ либо урокамъ? Въ высшей степени замчательно въ его несчастной ‘переписк’ то письмо къ какому-то изувру-мраколюбцу, въ которомъ поэтъ отстаиваетъ значенiе арены, на которой посильно служитъ онъ правд, красот и любви — значенiе театра. Есть избранныя, необыкновенно ясныя души, которыхъ мракъ вовсе не касается, которымъ не можетъ представиться и самаго вопроса о ложности и погибельности стремленiй человка къ правд, красот и любви, если эти стремленiя суть дйствительно стремленiя. Такова была напримръ, ясная и свтлая душа Жуковскаго, котораго самыя мистическiя размышленiя, ни разу не доводили до сомннiя въ значенiи высшихъ стремленiй человческихъ, который въ письм своемъ къ Гоголю боится и колеблется произнести судъ даже надъ дятельностью германскаго поэта, радикально-противоположною его собственному жизненному и поэтическому воззрнiю. Но Гоголь, именно потомучто былъ несравненно глубже Жуковскаго по натур, несравненно способне къ энтузiазму и фанатизму, ршительно испугался ‘погибельныхъ’ путей — испугался до того, что ни собственный его глубокiй умъ, ни внушенiя автора ‘Трехъ писемъ къ Гоголю’ не могли его успокоить. Въ письм напримръ къ мраколюбцу, онъ видимо мучительно борется съ страшнымъ для него взглядомъ, подозрвая въ тоже самое время самаго себя въ борьб съ истиною. Тогда какъ дло ршалось очень просто. Мраколюбецъ вопiялъ на театръ по букв, а не по духу великихъ мудрецовъ и учителей, во времена которыхъ, театръ уже утратилъ всякое серьёзное значенiе и которыхъ вражда была враждою серьёзныхъ, и глубоко смотрящихъ на жизнь мыслителей противъ дла, потерявшаго всякое живое значенiе и получившаго значенiе праздной и даже развратной потхи властолюбiя, сладострастiя и порока. Однимъ словомъ, это была борьба духа съ плотью, съ мертвою, отжившею и извращенною буквою, тогда какъ у нашихъ мраколюбцевъ, стало это — борьбою мертвой буквы противъ живой жизни.
‘Маякъ’ хотлъ противодйствовать ложному просвщенiю и безнравственности — но то, во имя чего онъ противодйствовалъ, его собственныя просвщенiе и нравственность, были чисто его, чисто субъективныя, прикованныя къ мертвой букв понятiя. Съ такого рода понятiями, онъ, чмъ дале шолъ, тмъ больше и больше расходился съ живою жизнью. Начавши довольно умренно, съ принциповъ, которые сами по себ совершенно истинны, онъ еще до загоскинскаго письма — въ приложенiяхъ принциповъ къ длу, обличился уже въ своей полной несостоятельности. Свое собственное старческое несочувствiе къ явленiямъ жизни, онъ счелъ за проведенiе высокихъ идей…
Вотъ съ чмъ между прочимъ выступалъ онъ еще въ 1840 году, еще до письма Загоскина:
Въ книг IV, обвинивши (стр. 185) литературу нашу вообще въ томъ, что ей недостаетъ философiи, религiозности, народности, — уничтоживши значенiе Жуковскаго, хотя по какой-то непослдовательности искупленное впрочемъ съ избыткомъ въ 1845 году, обвиненiями въ деизм, сохранивши еще уваженiе къ старымъ писателямъ и къ Карамзину, критикъ доходитъ наконецъ до Пушкина:
‘Что мн будетъ, говоритъ онъ (‘Маякъ’ 1840 г. ч. IV. стр. 188) если я не обинуясь скажу, что тотъ, кто призванъ былъ возсоздать русскую поэзiю, именно тотъ уронилъ ее, по крайней мр десятилтiя на четыре — это Пушкинъ. Съ огромнымъ призванiемъ быть оракуломъ человчества, онъ удовольствовался славой ювелира, оставилъ намъ нсколько томовъ чудныхъ поэтическихъ игрушекъ и почти ничего безсмертнаго. Пожалуйста не сердитесь! выслушайте, я дло говорю.
‘Первый стихъ его, могучiй, умный, звучный — возбудилъ общiй восторгъ и удивленiе. Литературные старики на рукахъ его носили, молодежь гурьбой бжала за нимъ, осыпая знаками удивленiя и восклицанiя. Писать стихи ему ничего не стоило: это была живая фабрика чудныхъ стиховъ. Слава готова — къ чему ученье и трудъ? И Пушкинъ не воспользовался всми предоставленными ему средствами ученiя и просвщенiя, онъ самъ намекнулъ объ этомъ въ своемъ портрет. Духъ, вылившiйся по духу его времени, когда господствовали библейскiя общества и либерализмъ, два противные, неразлучные элемента (!!!) увлекся въ молодости легкомыслiемъ, свободой, разгуломъ прiятелей, молодежи, встртилъ на пути преграды, плотины — вспнился, думалъ было волной перекатиться черезъ нихъ и разлился олицетворенной эпиграммой. Просто его захвалили до полусмерти.
‘Не ищите у Пушкина философiи. Онъ не зналъ ее. Природный умъ или лучше остроумiе, способное направляться во вс стороны, никогда не замнитъ философiи. Пушкинъ не всегда врный слуга истин, поэтическихъ софизмовъ, парадоксовъ у него много. Все это скрыто подъ блескомъ и красотой стиха. Не ищите у Пушкина религiозности: его умли отвратить отъ нея. А безъ этихъ двухъ жизненныхъ элементовъ, не можетъ быть жизни и въ произведенiяхъ. Только въ послднихъ его произведенiяхъ, мелькаетъ что-то похожее на религiозность, и поэтому то нельзя довольно оплакать, что Пушкинъ, самъ не усплъ поправить того, что самъ же испортилъ въ молодости.
‘Что касается до народности, Пушкинъ былъ бы поэтъ по превосходству русскiй, если бы по недостатку искусственнаго просвщенiя разума, особливо образованiя сердца и воли, развитiя и оживленiя чувства, т. е. по недостатку матерiаловъ, умственнаго капитала для творчества, не смотря на значительный даръ творчества отъ природы, былъ бы, говорю, Пушкинъ великiй поэтъ народный, если бы по всему этому не увлекся за Жуковскимъ въ подражанiе иноземному, особливо Байрону, сходному съ нимъ по превратностямъ жизни, борьб съ обществомъ, но который далеко превосходилъ Пушкина ученостью и знанiемъ тайнъ человческаго духа и сердца, чего Пушкинъ, какъ не филосовъ, никогда не изучалъ. Пушкинъ былъ пейзажистъ, Байронъ — историческiй живописецъ. Что Пушкинъ видлъ, то мастерски схватывалъ и врно и красиво писалъ, но онъ схватывалъ только вншнее въ человк и обществ. Человческiя фигуры на его пейзажахъ — вещь второстепенная. Не знаю, понятно ли я говорю: но больше разъяснять некогда.
‘Пушкинъ какъ и Байронъ былъ сухъ, колючъ, блестящъ, могучъ: животворной теплоты любви — ни въ томъ ни въ другомъ. Оба они больше разрушали, чмъ созидали, больше отрицали, чмъ полагали. Удивительно ли, что все преклонилось предъ ними, все увлеклось за ними? — подражатели разомъ поймали механизмъ пушкинскаго стиха, манеру, скорбь и вопли его генiя, не туда направленнаго: но эти вопли приняли за разочарованiе, тоску, безнадежность самаго Пушкина, — за необходимую принадлежность всякаго великаго поэта. Кому не хотлось быть великимъ безъ великихъ дарованiй и трудовъ? — и вотъ въ современной нашей поэзiи много стиховъ прекрасныхъ, есть даже лучшiе чмъ у самаго Пушкина, но нтъ въ нихъ философiи, ни религiозности, ни народности, нтъ свта, тепла, жизни, нтъ поэзiи, а только безжизненный, красивый стихотворный трупъ. Надо ждать новаго Пушкина. Между ныншними пвцами, почти ни одного нтъ, онъ еще зретъ. Пушкинъ! кто бы ты ни былъ, сознающiй уже въ себ его крылья, его могучесть — остановись! не читай своихъ стиховъ прiятелямъ, не показывай ихъ журналистамъ. Не пиши теперь много, не исписывайся прежде времени, ты пока еще теперь маленькiй резервуаръ и скоро опорожнишься! родникомъ, кто только призванъ быть имъ, длается въ половин жизни. Сохрани же двственность и свжесть поэтическихъ силъ твоихъ! изучай словомъ и дломъ философiю, религiю, народность. Подчини свою волю строгой ферул повиновенiя. Спасай свое сердце отъ всего порочнаго. Разумъ свой просвщай истиной, чувство внушенiемъ красотъ природы, откровенья и искусства, но съ послднимъ будь остороженъ, не увлекайся ложными образцами: изучай, сравнивай всхъ, но никому не подражай и т. д.’
Я не останавливаю читателей на поразительномъ сходств упрековъ, длаемыхъ ‘Маякомъ’ Пушкину, — сходств простирающемся до тождества самыхъ выраженiй, съ упреками длаемыми поэту въ наше время прогрессистами-теоретиками и обскурантами-теоретиками… Дло въ томъ, что какъ ‘Маякъ’ 1840 года, такъ и теоретики нашихъ дней — равно теоретики, равно приступаютъ къ жизни съ готовыми мрками — и поневол становятся къ ней и къ отраженiю ея литератур — въ отношенiе чисто-отрицательное.
Я нарочно беру теорiи ‘Маяка’ въ первую его эпоху, — въ ту эпоху, когда они еще не глядятъ съ одной стороны на одинадцатую версту, какъ ‘Маякъ’ 1844 и 1845 годовъ и не отвращаютъ еще отъ себя гебертизмомъ ‘Домашней Бесды’. Отъ приводимыхъ мною мстъ, далеко еще до удивительныхъ статей о Пушкин г. Мартынова, до обвиненiя всхъ писателей нашихъ въ деизм и пантеизм, до сближенiя литературы съ перiодомъ энциклопедистовъ. Но вс эти послдующiя ‘прелести’, принадлежащiя къ области одинадцатой версты или ‘Домашней Бесды’, заключаются уже какъ бы въ зерн въ первоначальныхъ критическихъ статьяхъ ‘Маяка’.
Что они не заключаются какъ въ зерн, въ тхъ принципахъ, которыхъ ‘Маякъ’ хвалился быть представителемъ, на это лучшимъ доказательствомъ будетъ развернуть любую изъ статей Хомякова, Киревскаго или отца еодора…
Мракъ былъ послдствiемъ чисто-субъективной теорiи издателей и примси ея къ принципамъ. Примсь эта тмъ была вредне, чмъ серьёзне были принципы, ибо тмъ боле вводила въ искушенiе. Самое славянофильство, изъ уваженiя къ принципамъ не раздлилось явно, рзко съ ‘Маякомъ’, не только сначала, но даже и въ послдствiи. Позволяя себ иногда отмтить фальшивый тонъ въ сочиненiяхъ г. Муравьева, оно какъ будто несмло вступить въ открытую борьбу съ теорiями г. Бурачка, ибо, по странному ослпленiю, считало такъ же какъ ‘Маякъ’ и его адепты своимъ родоначальникомъ Шишкова…
‘Маякъ’ былъ чистымъ органомъ шишковизма или петербургскаго славянофильства. Отличительнымъ свойствомъ этого направленiя было отрицательное отношенiе ко всему современному, — стремленiе насильственно удержать старое, — однимъ словомъ не консерватизмъ, а чистый застой. Застой этотъ — старчески безсильный, призываетъ къ себ на помощь принципы весьма важные и существенные, но и самые принципы, профанируемые съ самаго начала приложенiемъ на защиту застойной тины, постепенно профанировались все боле и боле и дошли наконецъ до гебертизма ‘Домашней Бесды’.
Да и не могло быть иначе. Вотъ какъ съ самаго же начала глядлъ ‘Маякъ’ на современность и ея органъ — литературу.
‘Ежели — говоритъ въ той же стать критикъ, — образцы поэзiи, съ одной стороны неврно направленные, а съ другой превратно, поверхностно понятые и исключенные, прямо вели къ упадку нашу поэзiю, то теорiи, ученiя, сужденiе о поэзiи, окончившiяся отрицанiемъ всякихъ правилъ и законовъ, окончательно довершили упадокъ всей литературы и довели ее до ныншняго разжиженнаго состоянiя‘ (‘Маякъ’ 1840 г. Т. IV. стр. 190).
‘Маякъ’ предполагалъ литературу въ упадк — и только что на первый разъ приличiя ради, не жаловался съ адмираломъ Шишковымъ на то, что молокососы осмливаются судить о Херасков — и серьёзные, существенные принципы заставлялъ служить такимъ вздорнымъ преданiямъ какъ Бургiева реторика, забвенiе которой считалъ отрицанiемъ ‘всякихъ правилъ и законовъ‘ — и какъ вся наша высокоторжественная литература XVIII вка, въ уклоненiи отъ которой онъ видлъ ныншнее разжиженное состоянiе литературы. Великiе и серьёзные принципы брались литературными Фамусовыми только на прокатъ, только на защиту дорогой имъ эпохи ‘выдуманныхъ’ сочиненiй. Маякъ съ самаго же начала вопiетъ на то что ‘цлью, всхъ изящныхъ произведенiй поставили единственно удовлетворенiе эстетическому вкусу не подчиняя ихъ ни какимъ другимъ условiямъ…’ Подъ другими условiями разумлись конечно — извстныя, китайски опредленныя нравственныя понятiя. А какъ только какая бы то ни было теорiя, не только теорiя застоя, но положительно какая бы то ни было, хотя бы теорiя самаго крайняго прогресса — начнетъ приступать къ жизни и ея органу — искусству, съ какими либо своими требованiями, а не съ тми которыя въ нихъ заключаются, т. е. не съ эстетически-жизненными — такъ она тотчасъ же станетъ къ знаменательнйшимъ явленiямъ искусства и жизни въ то отрицательное отношенiе, въ которомъ Пуритане напримръ находились къ Шекспиру, а наши теоретики разныхъ сортовъ къ Пушкину, — вс отъ г. Бурачка до г. Дудышкина, отъ г. — бова до г. Аскоченскаго и г. Гымалэ.
Теорiя же застоя разумется не остановится да и не можетъ остановиться ни передъ какими безобразiями. Отъ признанiя эстетическихъ требованiй, ‘Маякъ’ ведетъ вс бдствiя, постигшiя несчастную россiйскую словестность.
‘Отсюда’ — говоритъ критикъ (ibidem) — ‘вс пороки рзни, оргiи, преступничество, каторжники, цыгане, разбойники, пираты, контрабандисты, жиды, шулеры, вс мерзости человчества поступили въ число матерiаловъ для изящныхъ произведенiй. Вс наши литераторы поголовно не изучали философiи научнымъ образомъ(*), всесторонно, а приняли на слова этотъ и другiе германскiе эстетическiе законы изъ третьихъ или четвертыхъ рукъ, какъ символъ литературной вры и проявляли эти теорiи словомъ и дломъ, ученiемъ и образцами.
(*) Далась же эта несчастная философiя (разумется по Баумейстеру, какъ реторика по Бургiю) — и далась не только литературнымъ фамусовымъ, а людямъ повыше. Попрекнулъ же недавно Блинскаго незнанiемъ фолософiи, тоже явно незнанiемъ по Баумейстеру или по Бавмейстеру) — человкъ во многомъ передовой, г. Погодинъ. Эти — упреки нчто въ род застарлой болзни.
Какими образцами проявлялъ ‘Маякъ’ свои теорiи — открывается уже изъ этой же самой статьи. Образцами являются Булгаринъ въ своихъ романахъ и повстяхъ, Гречъ въ своей ‘Черной женщин’, Степановъ въ ‘Постояломъ двор’ и въ особенности г. Башуцкiй — послднiй въ особенности, ибо первые признаются образцами далеко несовершенными.
И такъ — вотъ какими шаткими опорами долженъ былъ ‘Маякъ’ подкрплять свои теорiи въ дйствительности. Дйствительность же вся, кром ‘Маяка’, эти опоры отвергала.
Къ тому въ чемъ дйствительность видла руководящее выраженiе своихъ силъ, къ настоящей невыдуманной литератур — ‘Маякъ’ сразу же сталъ въ отрицательное, укорительное и обличительное отношенiе. Въ особенности замчательно ясно высказался весь взглядъ ‘Маяка’ — въ той же самой IV части, въ разбор Героя нашего времени Лермонтова — разбор, замчательномъ и основными мыслями и даже самыми формами, которыя глядятъ уже на одинадцатую версту и приближаются къ достолюбезнымъ формамъ ‘Домашней Бесды.’ Разборъ этотъ — позволяю себ привести съ большою подробностью.
Онъ начинается разговоромъ въ гостиной. Въ гостиной потому, что неловко бы было по старому, по простодушной манер ‘Встника Европы’ — подчивать публику разговоромъ между просвирней, дьячкомъ и корректоромъ типографiи. ‘Маякъ’ покоряется условiямъ времени.
‘Вы читали, сударыня ‘Героя’, какъ вамъ кажется? — Ахъ, безподобная вещь! по-русски ничего еще не было подобнаго… такъ это все живо, мило, ново… слогъ такой легкiй, интересъ, такъ и заманиваетъ.
‘А вамъ, сударыня?
‘Я не видала какъ прочла, и такъ жаль было что скоро кончилось — зачмъ только дв, а не двнадцать частей.
‘А вамъ, сударыня?
‘Читается… ну прелесть! изъ рукъ не хочется выпустить. Вотъ если бы вс такъ писали по-русски, мы не стали бы читать ни одного романа французскаго.
‘Ну, а вы Ив. Ив. что скажете?
‘А мн кажется, что появленiе ‘Героя нашего времени’ и такой прiемъ ему всего разительне доказываетъ упадокъ нашей литературы и вкуса читателей.
‘Вс (въ голосъ). Ахъ! да какъ это можно? ахъ, кто этакъ варварски судитъ! ахъ! это просто зависть!.. ахъ! вотъ какъ убиваютъ таланты… ахъ! помилуйте Иванъ Иванычъ!
‘Я. Mesdames, messieurs — чмъ такъ спорить, да шумть, не лучше ли теперь же расчитывать всю книгу, пересмотрть вс ея пружины, подставки, винтики, части, обсудить и тогда…
‘Он. Пересмотрть, обсудить… настоящiй мущина, кто разсуждаетъ, когда надо просто наслаждаться? ‘Герой’ истинное наслажденiе, душечка, какъ милъ! ужасть, какъ милъ!
‘Я. Какъ вамъ угодно, mesdames, я хоть для себя это сдлаю, пока вы наслаждаетесь…’ (Маякъ, ч. IV, стр. 210).
Вооружаться на дурной тонъ этого приступа — нечего. У Никодима Надоумки въ ‘Встник Европы’, тонъ еще хуже — но у него, промежду грубыхъ семинарскихъ выходокъ временами есть дло. Приступъ ‘Маяка’ я привожу вовсе не для глумленiя надъ его претензiями на свтскость. Изъ этого приступа видно — что ‘Маякъ’ понималъ, съ какимъ важнымъ для общества литературнымъ явленiемъ онъ иметъ дло — хотлъ сказать имъ, какъ отозвалось въ обществ созданiе Лермонтова, какъ оно возбудило интересъ даже въ томъ, въ комъ ничто интереса не возбуждаетъ, кого Гоголь впослдствiи не церемонясь называлъ ‘пустыми свтскими башками’.
‘Я въ самой вещи развинтилъ ‘Героя’, продолжаетъ посл игриваго приступа критикъ, ‘и вотъ что нашолъ: вншнее построенiе романа хорошо, слогъ хорошъ, содержанiе романтическое по превосходству, т. е. ложное въ основанiи, гармонiи между причинами, явленiями, слдствiями и цлью, ни малйшей, т. е. внутреннее построенiе романа никуда не годится, идея ложная, направленiе кривое.’
Вотъ что называется истинная обдлка la Собакевичъ — послушайте дале:
‘Оболочка свтскаго человка схвачена довольно хорошо, черты духа и сердца человческаго, обезображены до нелпости. Весь романъ — эпиграмма, составленная изъ безпрерывныхъ софизмовъ, такъ что философiи, религiозности, русской народности и слдовъ нтъ. Всего этого слишкомъ достаточно, чтобъ угодить вкусу героевъ нашего времени, но въ тоже время, для человка здравомыслящаго, т. е. для профана въ современномъ героизм, слишкомъ неотрадно, отъ души жалешь, за чмъ Печоринъ, настоящiй авторъ книги, такъ во зло употребилъ прекрасныя свои дарованiя, единственно изъ-за грошовой подачки, похвалы людей, звающихъ отъ пустоты головной, душевной и сердечной. Жаль, что онъ умеръ и на могил поставилъ себ памятникъ ‘легкаго чтенiя’, похожiй на гробъ повепленный: снаружи красивъ, блеститъ мишурой, а внутри гниль и смрадъ.
‘Кто же вскрываетъ гробы?
‘Правда, не слдовало бы, но для ложнаго литературнаго слдствiя это необходимо.
‘Вотъ содержанiе гроба: Герой нашего времени — за отличiе сосланъ на Кавказъ, въ одну изъ заполошныхъ крпостей. Онъ является коменданту крпости, штабсъ-капитану Максиму Максимычу. Максимъ Максимычъ, герой прошлыхъ временъ, простой, добросердечный, чуть-чуть грамотный, слуга царю и людямъ на жизнь и смерть: нынче многiе Максимы Максимычи переродились въ героевъ нашего времени. Кой гд въ отставк по хуторамъ, и на Кавказ, по крпостямъ, уцлли ихъ отрывки. Здсь Максимъ Максимычъ весь цликомъ, живой и былъ бы единственнымъ отраднымъ лицомъ во всей книг, еслибъ живописецъ для большаго успха своего ‘героя’ не вздумалъ оттнить добряка штабсъ-капитана отливомъ d’un bon homme, смшного чудака. Таковы уже законы легкаго чтенiя — въ самомъ добр надо находить только смшное, оно будетъ сухо и скучно. За то, какъ милъ и какъ великъ герой, стоя рядомъ съ Максимомъ Максимычемъ, который принялъ его въ свою пустыню какъ друга, ласкалъ какъ брата, ухаживалъ за нимъ какъ отецъ, а тотъ?… тому все это было смшно, несносно… Только что не надлялъ онъ Максима Максимыча, за любовь его, щелчками по носу… жаль, авторъ не воспользовался этимъ для полноты трескучихъ эффектовъ.
‘Герой, настоящiй герой! въ дождикъ, въ холодъ, цлый день на охот, вс иззябнутъ и устанутъ, а ему ничего. А въ другой разъ, въ комнат, втеръ пахнетъ, увряетъ, что простудился, ставнемъ стукнетъ, онъ вздрогнетъ и поблднетъ, а на кабана ходилъ одинъ на одинъ.’
За тмъ критикъ въ насмшливомъ тон разсказываетъ исторiю похищенiя Бэлы, охлажденiя къ ней Печорина и ея смерти. Замчательно, что на слова Печорина: Глупецъ я или злодй, не знаю, — критикъ отвчаетъ такъ, совершенно уже во вкус и въ тон г. Аскоченскаго:
‘А я, такъ знаю, слдовало бы отвчать Максиму Максимычу, ты и то и другое, и глупъ какъ дерево, при всей острот твоей, и золъ какъ голодный волкъ! и если ты не хотлъ отдать за нее мимолетной прихоти, то жизни и подавно не отдашь. Но авторъ не веллъ ему такъ отвчать, а герой знай себ мелетъ героическiй вздоръ на тотъ же ладъ, нсколько страницъ и кончилъ — скукою.’
Въ такомъ же тон продолжаетъ критикъ передавать и дальнйшее содержанiе романа. ‘Отдлавши’ первый разсказъ, онъ замчаетъ:
‘Итого: воровство, грабежъ, пьянство, (??) похищенiе и обольщенiе двушки, два убiйства, презрнiе ко всему святому, одеревенлость, пародоксы, софизмы, зврство духовное и тлесное. Все это элементы перваго акта похожденiй героя! Въ самомъ дл, ужасть какъ должно читаться, такъ легко, утшительно! и все такъ мило, совершенно во вкус образованнаго общества, особливо нжнаго пола, и такъ натурально! живая натура!
‘Этимъ я не хочу сказать будто гршныя, грязныя и порочныя вещицы человческiя надо вовсе исключить изъ числа матерiаловъ и колеровъ изящной словесности и убаюкивать читателя одними добродтельными, свтлыми, высокими, чистыми, которыя такъ же рдки въ падшемъ человчеств, нтъ, я хочу только, чтобъ вс колера картины человческаго сердца были съ подлиннымъ врны, съ темной и съ свтлой стороны, чтобъ читателей не водили въ кабинетъ идеальныхъ чудовищъ, нарочно подобранныхъ, чтобы картина грязной стороны къ чему-нибудь служила, а не вредила и (к_у_р_с_и_в_о_м_ъ в_ъ п_о_д_л_и_н_н_и_к_) чтобы авторъ не клеветалъ на цлое поколнiе людей, выдавая чудовище, а не человка, представителемъ этого поколнiя.’
Здсь не мсто защищать Лермонтова отъ нелпыхъ обвиненiй въ апотеоз порока — обвиненiй, которыя самъ поэтъ какъ будто предвидлъ въ своемъ многодумномъ предисловiи ко второму изданiю романа. Пойдемте дальше за критикомъ.
Разсказавши по своему равнодушную встрчу Печорина съ Максимомъ Максимычемъ — онъ удивительнйшимъ образомъ передаетъ разсказъ ‘Тамань’. Передача эта — какъ будто похищена изъ неувядаемыхъ лавровъ г. Аскоченскаго. Слушайте:
‘Второе похожденiе героя случилось въ Тамани. Городишка мерзкiй, никто не пускалъ героя на квартиру. Варвары, невжи! не пускать къ себ героя нашихъ временъ! Толи дло образованный и просвщенный классъ! Не только вс будуары ему настежь: живи и спи сколько хочешь, но и сами спятъ съ нимъ сладко и пресладко! Едва нашлась въ Тамани честная семья, на краю города, на берегу моря, глухая старуха, слпой сынъ и хорошенькая дочка, то были контрабандисты, герои, достойные героя нашихъ временъ. Въ первую же ночь герой подмтилъ, что старушка не глуха, слпой не слпъ, и дочка лихая двка. Онъ какъ-то сталъ присматриваться на красотку, намекнулъ ей, что онъ замтилъ ихъ промыселъ. Двушка героиня и въ лиц не измнилась, прикинулась влюбленною, обняла, поцловала героя, назначила ночью свиданiе на берегу, герой заткнулъ пистолетъ за поясъ и пошолъ. Двушка ждала его, посадила въ лодку, оттолкнулась, лодка поплыла, героиня обняла героя нжно-сладко, пистолетъ бухъ въ воду. Герой смкнулъ дло. Двка на героя, такъ и тащитъ его въ воду. Герой борется лодка накренилась. Двка — его, онъ — двку: кончилось тмъ, что, какъ слдуетъ, герой побдилъ героиню, сбросилъ ее въ воду, та скрылась въ волнахъ.’
Вы видите, что критикъ не брезгаетъ ни какимъ тономъ для проведенiя своего взгляда въ толпу — какъ и вообще теорiя мрака блистательно доказываетъ и въ наши дни отсутствiе брезгливости въ лиц своихъ адептовъ гг. Аскоченскаго, Култинскаго, Баркова (неизвстнаго переводчика академiи, и одного изъ сочинителей брошюръ о современныхъ идеяхъ, представляющаго такъ сказать очистительную индiйскую авитару прежняго). Непониманiе поэзiи разсказа ‘Тамань’ тутъ явно намренное. Столь же явно намренное и непониманiе психологическихъ задачъ поэта. Съ софизмами Печорина — критикъ споритъ, придаетъ имъ нарочно значенiе убжденiй времени и заключаетъ свои разсужденiя такъ:
‘Нельзя лучше придумать эпитафiи на могилы всхъ героевъ нашего времени! софизмъ на софизм, ложь на лжи, нелпость на нелпости, какъ сами они. Между тмъ, здсь мотивъ всего романа, именно эта тема, развита въ немъ въ лицахъ и словахъ. Психологическiя несообразности на каждомъ шагу перенизаны мышленiемъ неистовой словесности. Короче, эта книга, идеалъ геогностическiй. Она должна имть огромный успхъ! Вс дйствующiя лица, кром Максима Максимыча съ его отливомъ ridicule’я, на подборъ удивительные герои, и при оптическомъ разнообразiи, вс отлиты въ одну форму, самаго автора Печорина, генералъ-героя, и замаскированы, кто въ юпку, кто въ шинель, а присмотритесь, вс на одно лицо, и все казарменные прапорщики не перебсившiеся. Добрый пучекъ розогъ, и все бы рукой сняло! Ну да впрочемъ это все вымышленное самимъ Печоринымъ для вяшщаго эффекта: въ натур этакiе безчувственные, безсовстные люди невозможны. Ванька Каинъ, и тотъ бывало, заржетъ человка и мучится совстью, а у этихъ господъ и госпожъ совсти будто вовсе не бывало. Много есть эгоистовъ, негодяевъ, которые передъ людьми кажутся, будто для нихъ нтъ ничего святого, но въ душ, въ своемъ журнал, они совсмъ другое чувствуютъ и пишутъ. А тутъ герои, точно доска, къ доск прибита мыслительная машинка, машинка вертится по втру, а внутри ничего не отдается, ни разумъ, ни чувство, ни совсть. Это психологически невозможно…’
Положимъ, что и такъ — т. е. допустимъ, что критику фактъ, дйствительно странный и уродливый кажется психологическою невозможностью — да вдь именно поэтому то онъ и долженъ былъ посерьёзне въ него вглядться. Но дло въ томъ, что критикъ намренно принялъ его за психологическую невозможность, намренно относится къ нему легко, намренно искажаетъ его гд только можетъ.
Вдь критикъ ‘Маяка’ явнымъ образомъ — человкъ умный и по своему проницательный, вдь онъ явнымъ образомъ нарочно, юродства ради, вдается въ тонъ гг. Баркова старшаго и Баркова младшаго. Вдь его воззрнiя повторятся современемъ и въ вопляхъ славянофильства, настоящаго московскаго славянофильства, противъ ‘гнилыхъ’ людей, и въ негодованiи г. -бова на Обломовцевъ, и въ жизненномъ взгляд такихъ абсолютныхъ реалистовъ какъ Писемскiй. Вдь нкоторыя выраженiя и мысли въ мстахъ мною приведенныхъ — если забыть только неприличный тонъ — имютъ много общаго съ выраженiями и мыслями ненавистниковъ ‘гнилыхъ’ ‘тронутыхъ тлетворной цивилизацiей’ людей, гонителей Обломовцевъ, реалистовъ, которымъ Печоринъ не можетъ ничмъ инымъ казаться какъ неперебсившимся юношей, даже аналитиковъ какъ Толстой, которымъ въ натур такiя личности должны казаться невозможными. Однимъ словомъ во взгляд этомъ есть своя доля правды и эта доля правды, выступала впослдствiи и въ живыхъ типахъ литературныхъ и въ энергическихъ доктринахъ…
Странное дло, что доктрины столь по видимому различныя, какъ доктрина ‘Маяка’, доктрина славянофильства и доктрина гг. Чернышевскаго и -бова, мирятся у насъ на одномъ — на вражд или равнодушiи къ Пушкину, на отрицанiи значенiя типа лермонтовскаго. Еще можетъ быть странне то, что отрицая истинность лермонтовскаго типа, вс доктрины самому Лермонтову придаютъ значенiе боле важное, чмъ Пушкину.
Критикъ ‘Маяка’ понималъ, разбирая Лермонтова, съ какою силою онъ иметъ дло. Эту силу и свое пониманiе принесъ онъ въ жертву теорiи, доктрин мрака. Пушкина онъ явно не понималъ, но Лермонтова понималъ несомннно. Мсто въ приведенномъ мною отрывк о Пушкин, гд онъ обращается къ ‘новому’ Пушкину, едва ли прямо не относится къ Лермонтову. Такъ по крайней мр можно заключить изъ статьи о стихотворенiяхъ Лермонтова въ XII книжк ‘Маяка’, того же 1840 года. Статья эта написана въ форм письма къ поэту, и заслуживаетъ подробнаго разбора. Человкъ умный и понимающiй, человкъ честный, видимо борется въ ней съ фанатикомъ мрачной доктрины и фанатикъ — увы! одерживаетъ побду надъ умнымъ и честнымъ по натур человкомъ. Не смотря на поучительный и назидательный тонъ статьи, въ ней слышно сердце, которому идолослуженiе теорiи можетъ быть многаго стоило. Это не наглость ‘Домашней Бесды’, хотя посл такой побды доктрины, наглость ‘Домашней Бесды’ является прямымъ логическимъ послдствiемъ взгляда ‘Маяка’.
Статья начинается съ выходки противъ я и его господства въ нашемъ вк — выходки, которая была бы и разумна и правильна, если бы не была такъ голо-отрицательна, еслибъ она оставляла этому я его законное существованiе, и еслибъ положенiе, что преобладанiе я убило повсемстно поэзiю, не убивалось само такимъ громаднымъ фактомъ жизни какъ Байронъ и такими многознаменательными фактами ея же, этой не поддающейся опредленiямъ жизни, какъ Лермонтовъ и Гейне. Кончивши свою дiатрибу противъ я, критикъ прямо переходитъ къ Лермонтову.
‘Передъ нами (‘Маякъ’ 1840 г. кн. XII, стран. 122), стихотворенiя М. Ю. Лермонтова. Это замчательный стихотворецъ, очень и очень не послднiй, можетъ быть первый изъ ныншнихъ стихотворцевъ. Стихъ славный, стальной, онъ и гнется, и упругъ, и звучитъ и блеститъ отраженiемъ мысли’…
Неправда ли, что не смотря на старческiй тонъ начальныхъ словъ, стихъ Лермонтова опредленъ превосходно, точно какъ бы Блинскимъ, и замтьте! тогда, когда г. Шевыревъ доказывалъ, что стихъ у Лермонтова еще не сложился, еще подражательный, разбиралъ недосмотры и придирался къ грамматическимъ ошибкамъ. Особенность, сталь Лермонтовскаго стиха поняли сразу только Блинскiй и — credite pasteri! — г. Бурачекъ. Послднiй идетъ даже въ крайность:
‘Но отличительное достоинство этого стиха, которымъ онъ едва ли не превосходитъ вс русскiе стихи: въ немъ столько словъ, сколько нужно ихъ для полнаго и яснаго выраженiя мысли. Стихотворецъ кажется и не думаетъ о рим, не разжижаетъ для полнаго счета стопъ своего стиха вставными ненужными словами. Ежели совершенный стихъ долженъ въ чтенiи сохранять всю естественность и свободу прозы, а это дйствительно такъ, то стихъ Лермонтова очень близокъ къ совершенству.’
Критикъ, по глубокой инстинктивной вражд всякаго теоретика bien n къ Пушкину, умалчиваетъ о Пушкинскомъ стих, къ которому естественность, свобода и отсутствiе ненужныхъ вставокъ относятся несравненно въ большей степени, чмъ къ Лермонтовскому, но вслдъ же за этимъ удивительно мтко и точно говоритъ объ особенности Лермонтовскаго стиха, сравнительно съ стихами другихъ поэтовъ.
‘Другое достоинство этого стиха — частота, скупость на риторическiе орнаменты, даже иногда бдность ихъ. Онъ совершенно противоположенъ стиху Бенедиктова, увшенному метафорическими серьгами, браслетами, фероньерками, гд брильянтовыми, а гд, и большею частью стразовыми, оттого, что въ нихъ иногда, за неимнiемъ мысли, могущей играть и отражаться въ тропическихъ граняхъ стиха — вода, простая стекляная вода! Стихъ Бенедиктова — двочка: сформируется, довоспитается, образуется — будетъ хорошенькая. Стихъ Лермонтова — мальчикъ, рослый, плечистый, себ на ум. Рдко онъ рзвится, еще рже онъ играетъ тми миленькими пустячками, въ которыхъ многiе находятъ поэзiю поэзiи’.
Да! такое трезвое и даже тонкое пониманiе, хоть бы Блинскому такъ въ пору, особенно, повторяю опять, въ ту эпоху, когда г. Шевыревъ мллъ въ пиическомъ восторг передъ Бенедиктовымъ и отыскивалъ грамматическiя ошибки въ Лермонтов. Даже камешекъ, бросаемый въ огородъ Пушкина, въ грацiозность его поэзiи, брошенъ во имя такого взгляда, съ которымъ можно спорить насчетъ его суровыхъ требованiй, но который можно уважать.
‘А когда такъ, спрашиваетъ вслдъ за тмъ критикъ, то чего жъ еще требовать? Россiя можетъ гордиться отличнымъ поэтомъ?
‘Впредъ утро похвалю, какъ вечеръ ужь наступитъ! Одного захвалили на повалъ, побережемъ хоть тхъ, которые цлы еще. Послушайте, умный поэтъ! Пока стихи ваши были въ вашей портфели, они были неприкосновенны для критики. Вы ихъ пустили въ свтъ, неугодно ли вамъ стать поодаль и вмст съ нами посмотрть на нихъ глазомъ посторонняго. Это право стоитъ труда.
‘Стихъ мы видли, сохраните его навсегда такимъ: и на первой же выставк покажемъ его всей Европ. Теперь посмотрите, что въ этомъ стих содержится: его мысль, содержанiе, его душу.’
Прежде всего критикъ обращаетъ вниманiе на пьесу: ‘журналистъ, читатель и писатель.’ При первыхъ же строчкахъ этого стихотворенiя, т. е. при словахъ журналиста, онъ, старчески-врующiй, что все зло нашей литературы происходитъ отъ захваленiя журналистами и прiятелями (это цлая общая псня съ покойнымъ Булгаринымъ), длаетъ слдующее замчанiе:
‘Видите, всему злу причина эти журналисты. Вмсто того, чтобъ отъ поэтовъ требовать изобртенiя прекрасной дйствительности, истины, неразлучной съ добромъ и красотой, они требуютъ отъ нихъ сонныхъ грезъ, мечтъ (курсивомъ въ оригинал), да еще и называютъ эти призраки божественными. Должно быть у нихъ другой лексиконъ вещей и словъ. Но послушайся поэтъ? — журналисты не напечатаютъ стиховъ, не дадутъ колоссальной репутацiи, а не напечатаютъ — нечего будетъ собирать и издавать въ свтъ’.
Насколько это несправедливо вообще и въ особенности у насъ, въ нашей литератур, въ которой то и дло, что помимо критики и журналовъ, возникаютъ литературныя репутацiи поэтовъ, какъ напримръ Полонскiй и Мей и зачастую такъ же холодно принимаются увнчанные журнальными лаврами репутацiи, нечего кажется и спорить. У критика ‘Маяка’ это просто его ide fixe, такая же, по отношенiю къ Пушкину, какъ у Булгарина по отношенiю къ Гоголю.
Закончивши первоначальную выписку строфою поэмы, начинающейся вопросомъ: о чемъ писать? — критикъ говоритъ:
‘Вы сущую правду сказали, умный поэтъ, вамъ не о чемъ писать, а все журналы виноваты! Бгайте ихъ! Не будь ежемсячной повинности, оброка, поставки стиховъ къ сроку, вы бы можетъ быть добровольно написали цлую поэму, а изъ-подъ неволи: пиши, давай стиховъ! да еще стиховъ по нашей теорiи, чтобъ были могучiе, раздирательные (курсивъ въ оригинал), безъ всякой цли, а пуще всего — непремнно въ честь и славу я, которое терпть не можетъ ‘нравственныхъ сентенцiй’, ‘нравоученiй’ или, что одно и тоже по новйшему толкованiю ‘китайскаго духа.’ Да ко всему этому, чтобъ были еще и новенькiе, съ новою оригинальною мыслью. Ни что не ново подъ луною! (курсивъ въ оригинал). Данныя все тже отъ созданiя мiра, гд же набраться новенькаго? по невол бросишься въ свое я, оно теперь гигантски шагаетъ, молодетъ, новетъ, свобода у него полная, софизмы, призраки, все, что идетъ на перекоръ всему, признанному за истинное здравымъ смысломъ всего человчества, однимъ словомъ, полный просторъ: пиши что душ угодно, только бы не совпадало съ тмъ, о чемъ прежде писали, и будетъ оригинально.’
Здсь опять выступаетъ намренное непониманiе, все капризное, больное настройство поэта принимается за чистую монету, и когда поэтъ кончаетъ свою жолчную и грустную тираду опять тмъ же вопросомъ: о чемъ писать? критикъ хватается за этотъ вопросъ и нтъ мры его торжеству надъ современностью.
‘И такъ, поэтъ, — говоритъ онъ, — вамъ не о чемъ писать? Вы это говорите не шутя, настойчиво, повторяете не разъ. И такъ вы длали ваши поиски въ мрачной стран я, и за предлами этого мрака ничего боле не видите? Ежели это такъ, то я согласенъ, что вамъ не о чемъ писать: вы точно ничего не видите, потому именно, что сидите упорно въ потемкахъ я, это ужасное я не вамъ чета людей слпило. Но кто же вамъ далъ право думать, что если вы не видите, то ужь ничего и нтъ? За страною мрака есть страна свта, зачмъ вы туда нейдете? Тамъ, во свт и при свт вы увидите чудныя тайны мiрозданiя, устроеннаго по чертежу добра, истины и красоты’…
Нсколько страницъ ратуетъ критикъ такимъ образомъ противъ я, привязывается къ ‘Дум’, чтобы побранить наше поколнiе, намренно принимаетъ случайный поэтическiй моментъ ‘И скучно и грустно’ за убжденiе поэта и его поколнiя… Вс эти воззрнiя выражены впрочемъ серьёзно и съ полнымъ уваженiемъ къ таланту автора. ‘Вопiющаго’ въ нихъ нтъ ничего, многое изъ этого сказано было впослдствiи и реализмомъ и разными доктринами, борьба противъ я обнаружилась впослдствiи при появленiи блднаго сколка съ героя нашего времени, ‘Тамарина’, и нашла себ отголосокъ въ масс. Чуть было даже борьба эта не перешла за предлы доктринъ. Во всякомъ случа, то, что говорилъ ‘Маякъ’, повторилось.
Но это вовсе не торжество идеи ‘Маяка’, а торжество тхъ началъ, которыя онъ выставлялъ на защиту своей идеи.
Идея же была чистый шишковизмъ, — шишковизмъ, который совершенно подавилъ даже и такой прямой и честный умъ, какъ умъ критика ‘Маяка’. Странное дло! Можно ли узнать врнаго и тонкаго цнителя лермонтовскаго стиха въ слдующей оцнк, а оцнка эта очень знаменательна. Дло идетъ объ одномъ изъ превосходнйшихъ произведенiй Лермонтова, о ‘Бородин’.
‘Прекрасная вещь у васъ, поэтъ, ‘Бородино’, говоритъ критикъ. Но ‘Бородино’ такая колоссальная поэма, что простому усачу даже не понять колоссальныхъ ея элементовъ. Объ этой вещи надо писать огневымъ перомъ . Н. Глинки. Вы сдлали большую ошибку, что не взяли труда на себя, а поручили усачу. Это произведенiе было бы выше и ‘псни про царя Ивана Васильевича’, и ‘Мцыри’ двухъ серьёзныхъ поэмъ, гд вы вполн показали себя’ и проч.
Что это такое? спрашиваете вы себя съ невольнымъ удивленiемъ. Глубокая и тонкая оцнка лермонтовскаго стиха, серьёзность мысли и доктрины хотя односторонней въ борьб съ я, и вмст тъ тмъ, привязанность къ ходульности… Лермонтовъ и . Н. Глинка, — правда поэзiи или поэзiя правды и смшная восторженность, сталь и шумиха! Логическая рчь мужа превращается вдругъ въ старческую болтовню, человкъ способный понимать значенiе Лермонтова, требуетъ вдругъ отъ поэзiи того, надъ чмъ уже и Дмитрiевъ насмялся, требуетъ, чтобы были
и Фебъ и райски крины,
требуетъ того, чего
Нехитрому уму не выдумать и ввкъ…
Еще знаменательное мсто о ‘псни про царя Ивана Васильевича’. Критикъ, по видимому понявшiй всю красоту и силу поэмы, вдругъ, выписавши удивительное мсто о казни Степана Калашникова, замчаетъ, что ‘такiя страницы, сказалъ Сегюръ, не достойны даже исторiи, не только поэзiи’… какъ-будто бы кому нибудь нужно еще принимать къ свденiю, что сказалъ Сегюръ, относитъ ‘подобныя сцены кроваваго, бурнаго молодечества’ къ неистовствамъ словесности, съ иронiей потомъ называетъ Наполеона ‘молодцомъ изъ молодцовъ’, съ замчательною тупостью порицаетъ ‘Три пальмы’ за то, что караванъ срубилъ и сжегъ единственныя три благодтельныя пальмы въ песчаной пустыни, закрывавшiя колодецъ съ водой, а ‘Дары Терека’ за то, что тутъ есть два утопленника. Изумительно!
Критикъ переходитъ наконецъ къ ‘Мцыри.’ Выписавши стихи:
Однажды русскiй генералъ,
Изъ горъ къ Тифлису подъзжалъ,
Ребенка плннаго онъ везъ.
Тотъ занемогъ, не перенесъ
Трудовъ далекаго пути:
Онъ былъ казалось лтъ шести,
Какъ серна горъ пугливъ и дикъ,
И слабъ и гибокъ какъ тростникъ.
Но въ немъ мучительный недугъ
Развилъ тогда могучiй духъ
Его отцовъ
онъ начинаетъ новую дiатрибу уже не противъ я, а противъ зврства, какъ-будто апотеозу зврства хотлъ представить поэтъ въ своемъ ‘Мцыри’:
‘Надолъ этотъ могучiй духъ! Воспванiя о немъ поэтовъ и мудрованiя о немъ философовъ, удивительно жалки и приторны. Что такое могучiй духъ? Это — дикiя движенiя человка, не вышедшаго еще изъ состоянiя животнаго, въ которомъ Я свирпствуетъ необузданно.’
Другими словами, могучiй духъ — неукротимая страстность, и съ нею-то, не только съ неукротимою страстностью, но вообще съ страстностью борется доктрина ‘Маяка’ — доктрина крайне односторонняя, проведенiе которой въ жизни удовлетворило бы разв только идеалу скопческихъ сектъ. А добрый и умный старикъ Крыловъ, который уменъ и не въ однихъ басняхъ, прекрасно сказалъ въ своемъ посланiи о польз страстей, что
Они ведутъ науки къ совершенству,
Глупца ко злу, философа къ блаженству.
Хорошъ сей мiръ, хорошъ, но безъ страстей
Онъ кораблю бъ былъ равенъ безъ снастей.
‘Могучiй духъ въ медвд, барс, василиск, Ваньк Каин, Картуш, Робеспьер, Пугачов, въ дикомъ горц, въ Александр Македонскомъ, въ Цесар, въ Наполеон — одинъ и тотъ же родъ: дикая, необузданная воля, естественная въ звр, преступная въ человк, тмъ боле преступная, чмъ онъ просвщенне…’
Вотъ оно, слово разгадки! Ванька Каинъ — явленiе совершенно однородное съ Наполеономъ и Александромъ Македонскимъ, ибо тотъ и другой, однородны съ барсомъ, медвдемъ, василискомъ!
Письмо благодушнаго М. Н. Загоскина, помщенное въ IV книжк — наконецъ таки принесло свой плодъ въ XII-й!..
Съ этого момента, взгляды ‘Маяка’ естественно перестаютъ уже подлежать серьёзному спору, и серьёзному обсужденiю…

III

‘Мы рдко оставались наедин’ — такъ повствуетъ герой одного изъ загоскинскихъ романовъ о начал недозволенной и законопреступной страсти къ жен прiятеля, ‘а когда это случалось, то говорили о нашей дружб, о счастiи двухъ душъ, которыя понимаютъ другъ друга, читали вмст ‘Новую Элоизу’ ‘Вертера’ ‘Августа Лафонтена.’ Закамской отгадалъ: мы трогались, плакали, раза три принимались перечитывать ‘Бдную Лизу’ ‘Наталью боярскую дочь’ и ‘Островъ Борнгольмъ’ — но, что боле всего нравилось Надин, что мы знали оба почти наизустъ, такъ это не большой драматическiй отрывокъ: ‘Софья’, особенно замчательный по своему необычайному сходству съ сочиненiями французскихъ романистовъ нашего времени. Читая его, мы такъ сказать, предвкушали наслажденiе, которое доставляетъ намъ теперь молодая французская словесность. Этотъ литературный грхъ великаго писателя, едва начавшаго свое блестящее поприще, не помщенъ въ полномъ собранiи его сочиненiй и, быть можетъ, многiе изъ моихъ читателей не имютъ о немъ никакого понятiя…’ (И_с_к_у_с_и_т_е_л_ь сочин. М. Загоскина. Москва 1854 г. (третье изданiе) ч. III. стран. 54).
Позволяю себ и я напомнить современнымъ моимъ читателямъ, по крайней мр большинству изъ нихъ, что этотъ грхъ принадлежитъ Карамзину. Въ смирдинскомъ изданiи полнаго собранiя сочиненiй русскихъ авторовъ, они найдутъ его въ сочиненiяхъ Карамзина, т. III, стран. 283. Въ литературномъ смысл, — это дйствительно грхъ — и грхъ, который въ наше время не можетъ быть прочитанъ безъ смха, боле даже чмъ ‘Бдная Лиза’, ‘Наталья боярская дочь’, ‘Островъ Борнгольмъ’ (наимене впрочемъ смшной изъ этихъ разсказовъ, не лишонный даже нкотораго жиденькаго, но сумрачнаго колорита). Загоскинъ или герой его романа, очень смшно и даже остроумно, хотя не везд врно, передаютъ всю нелпость содержанiя этого драматическаго отрывка.
‘Вотъ въ чемъ дло: Софья, молодая и прекрасная женщина, точь въ точь одна изъ героинь Бальзака или Евгенiя Сю, вышла замужъ, по собственной своей вол, за г. Доброва, шестидесятилтняго старика, такого же самоподательнаго и услужливаго мужа, каковъ мосье Жакъ, въ роман извстнаго Жоржа Занда, или лучше сказать, благочестивой г-жи Дюдеванъ. У этого Доброва, Богъ всть почему, живетъ какой-то французъ Летьень, онъ соблазняетъ Софью. Софья ршается сказать объ этомъ своему мужу и проситъ у него позволенiя ухать съ своимъ любовникомъ въ Брянскiе лса. Старый мужъ удивляется, не вритъ, но Софья объявляетъ ему, что она уже три года въ интриг съ французомъ, и что сынъ, котораго Добровъ называетъ своимъ, не его, а ея сынъ. Старикъ начинаетъ кричать, шумть, предаетъ ее проклятiю, съ нимъ длается дурно, потомъ, онъ приходитъ въ себя, плачетъ, импровизируетъ ужасные монологи, проситъ у жены прощенья, становится передъ ней на колни. Но Софья женщина съ характеромъ: она говоритъ пречувствительныя рчи, и все-таки не хочетъ съ нимъ остаться и проситъ позволенiя ухать съ французомъ. Наконецъ великодушный мужъ соглашается, закладываютъ карету и добродтельная супруга отправляется съ мосье Летьень въ Брянскiе лса.’
Должно замтить, что здсь нашъ добрый романистъ пересолилъ. Какой бы ни былъ нравственный либералъ Карамзинъ въ свою эпоху — и все-таки онъ не дошолъ еще до теорiи добровольнаго соглашенiя, такъ ‘блистательно’ выдвинутой въ наши дни авторомъ ‘Подводнаго камня’. Вы думаете, читатель, что ‘Подводный камень’ вещь новая? Разуврьтесь! Еще Карамзинъ задавался этою мыслью. Но у него, какъ у человка, боле свжаго, мене заражоннаго теорiей, Добровъ вовсе не съ миромъ отпускаетъ отъ себя свою Софью. Когда она, прощаясь съ нимъ, бросается къ ногамъ его и рыдая говоритъ: ‘Въ послднiй разъ прошу тебя забудь меня! Въ послднiй разъ…’ Добровъ, вырывается и раздражительно говоря: желаю вамъ всякаго добра, уходитъ въ кабинетъ. Софья бросается къ дверямъ, но онъ запираетъ ихъ. Карамзинъ еще былъ не теоретикъ, онъ только поставилъ вопросъ, а не ршилъ его какъ г. Авдевъ, который опередилъ, куда ужь его — но даже автора великаго психологическаго романа: ‘Кто виноватъ’ потому: г. Авдевъ — молодецъ, ‘молодецъ изъ молодцовъ’ — выражаясь слогомъ г. Бурачка.
‘Все это‘, продолжаетъ разкащикъ — ‘какъ изволите видть, очень натурально, но конецъ еще лучше. Жить вчно въ лсу вовсе не забавно. Французъ начинаетъ скучать и, отъ нечего длать, волочится за Парашею, горничной двушкою Софьи. Барыня замчаетъ, ревнуетъ, французъ крадетъ у нее десять тысячъ рублей и уговариваетъ Парашу бжать съ нимъ въ Москву. Софья ихъ подслушиваетъ, кидается на француза, ржетъ его ножомъ, потомъ сходитъ съ ума, бгаетъ по лсу, разговариваетъ съ бурными втрами и кричитъ: моря, пролейтесь! Подлинно съумасшедшая! Ну какiя моря въ брянскихъ лсахъ? Къ концу довольно длиннаго монолога, который напоминаетъ сначала Шекспирова ‘Царя Лира,’ а подъ конецъ его же ‘Макбета’, Софья подбгаетъ къ рк, кричитъ: вода, вода! бросается съ берега и тонетъ…’
Все это такъ, все это разсказано уморительно врно — но не литературную нелпость юношеской попытки Карамзина казнитъ здсь добродушнйшiй и талантливйшiй изъ шишковистовъ, а ‘безнравственность’ его содержанiя и — вредное ея влiянiе. Вы удивляетесь конечно, что же нашолъ онъ тутъ безнравственнаго и какое вредное влiянiе могло отъ Софьи происходить?.. А вотъ послушайте:
‘Однажды’, разсказываетъ герой — ‘это было уже зимою, часу въ девятомъ вечера, я захалъ къ Днпровскимъ. Мужа не было дома, не смотря на ужасную вьюгу и морозъ, онъ отправился въ англiйскiй клубъ. Надина была одна. Она сидла задумавшись передъ столикомъ на которомъ лежала разогнутая книга, мн показалось, что глаза у нея заплаканы.
— Что съ вами?.. спросилъ я. Вы что-то разстроены?
— Такъ, ничего! отвчала Надина: — я читала…
— Софью?.. сказалъ я, заглянувъ въ книгу.
— Да. Странное дло, я знаю наизустъ эти прелестныя сцены и всякiй разъ читаю ихъ съ новымъ наслажденiемъ.
— Чему жъ вы удивляетесь? Одно посредственное теряетъ вмст съ новостью свое главное достоинство, но то, что истинно, превосходно…
— Поврите ли? продолжала Надина, — мой мужъ, котораго я уговорила прочесть этотъ драматическiй отрывокъ, говоритъ, что въ немъ нтъ ничего драматическаго, что пошлый злодй Летьень походитъ на самаго обыкновеннаго французскаго парикмахера, что Софья гадка, что мужъ ея вовсе не жалокъ, а смшонъ и очень глупъ? Боже мой! до какой степени можетъ человкъ изсушить свое сердце! То, что извлекаетъ невольныя слезы, потрясаетъ душу нашу, кажется ему и пошлымъ и смшнымъ! Я уважаю Алекся Семеновича: онъ очень добрый человкъ и любитъ меня столько, сколько можетъ любить, но согласитесь, Александръ Михайловичъ, такое отсутствiе всякой чувствительности въ человк, съ которымъ я должна провести всю жизнь мою, ужасно!’
Никому конечно въ наше время, при чтенiи ‘Софьи’ Карамзина, не придетъ въ голову мысль о томъ, что это — произведенiе для нравственности вредное. ‘Софья’, просто плохая вещь и потому конечно, великiй писатель исключилъ ее изъ собранiя своихъ сочиненiй. Но въ ту эпоху, даже и его ‘Софья’ — какъ сказалъ я уже въ моей вступительной стать, возбуждала въ поборникахъ шишковизма благочестивый ужасъ, ибо вся его молодая литературная дятельность имла одну задачу, смягчить жестокiе нравы его окружавшiе. Поборникамъ старыхъ идеаловъ, поборникамъ ‘жестокихъ’, но крпкихъ нравовъ, такое разъясненiе казалось растлнiемъ…
И вотъ когда оппозицiя ‘жестокихъ’ нравовъ, сбросивши съ себя личину борьбы за старый и новый слогъ, выступила прямо въ ‘Маяк’ въ сороковыхъ годахъ, — она неминуемо должна была въ конц концовъ признать ‘растлнiемъ’ всю нашу литературу, отъ Карамзина и до Лермонтова включительно. Умренный тонъ, взятый ‘Маякомъ’ сначала его существованiя, не могъ быть долго выдержанъ… Задача его, направленiе заключалось вовсе не въ философско-мистическихъ принципахъ: — философско-мистическiе принципы только употреблены были на службу теорiи застоя, на защиту ‘жестокихъ’ нравовъ…
Такъ какъ всякая теорiя должна же опираться на какiе либо факты дйствительности, то ‘Маякъ’ опирался сначала на старую литературу нашу XVIII вка. Впослдствiи, онъ и ее почти всю сталъ укорять въ деизм, безнравственности — и въ ней увидлъ ступень, которая вела къ ненавистной и враждебной ему современности.
Противъ ненавистныхъ и враждебныхъ ему силъ жизни — застой долженъ былъ выставить какiе либо свои идеалы, противъ литературы растлнiя — свою литературу.
Ее не было въ прошедшемъ, ибо въ этомъ прошедшемъ ‘Маякъ’ видлъ или явленiя совершенно вымершiя какъ Херасковъ, — явленiя которыя нельзя было навязать жизни насильно, или явленiя живыя весьма подозрительнаго для него свойства, какъ фонъ Визинъ, Карамзинъ. Ея не было и въ настоящемъ. Единственный писатель, на котораго направленiе могло указать, былъ даровитый и благодушный литературный Фамусовъ, М. Н. Загоскинъ.
‘Маякъ’ долженъ былъ сочинять свою литературу и дйствительно сочинялъ ее цлыхъ четыре года, сочинялъ и романы и комедiи и стихотворенiя — но все это сочиненное подлежитъ уже наравн съ критическими статьями г. Мартынова, мннiями ‘Домашней Бесды’ и ‘новымъ Асмодеемъ’ г. Кочки-Сопрана уже не литературнымъ, а патологическимъ изслдованiямъ. Сочиненiями своими застой окончательно подорвалъ себя.
Можно сказать даже, что ярость застоя, безсильная и смшная въ проявленiяхъ, содйствовала къ полному и, на время, исключительному торжеству отрицательнаго взгляда — наглядно показывая своимъ безсилiемъ его силы.
Ибо за отрицательный взглядъ были въ то время жизнь и литература.

А. Григорьевъ

Григорьев Аполлон Александрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Гоголь и его последняя книга, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1847
  2. Явления современной литературы пропущенные нашей критикой. ‘Псковитянка’ Л. Мея, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1861
  3. Нигилизм в искусстве, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1862
  4. Тарас Шевченко, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1861
  5. О постепенном, но быстром и повсеместном распространении невежества и безграмотности в Российской словесности, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1861
  6. Голос старого критика, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1864
  7. Русский театр в Петербурге. II. Длинные, но печальные разсуждения о нашей драматургии, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1864
  8. Народность и литература, Григорьев Аполлон Александрович, Год: 1861
Электронная библиотека