Юр. Бляевъ
Юр. Бляевъ
‘Оливковая роща‘.
(Изъ записокъ легкомысленнаго человка).
І.
І.
* * *
* * *
* * *
* * *
ІІ.
ІІ.
* * *
* * *
Оливковая роща, Беляев Юрий Дмитриевич, Год: 1917
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Восемь разсказовъ
Петроградъ. Библіотека ‘Вечерняго времени’. Изданіе В. А. Суворина. 1917
Я вышелъ на балконъ. Было очень рано. Утро медлило вставать. Потихоньку запвали птицы. Но палисадникъ нашей гостиницы былъ полонъ душистой свжести и сверху казался роскошной корзиной цвтовъ, которую мн въ вид сюрприза приготовила за ночь Ялта.
Вчера былъ настоящій ливень, а сегодня — какое счастливое небо, какимъ медомъ пахнетъ земля! И какъ свжо мн и весело стоять на этомъ балкончик съ раскрытымъ воротомъ, съ распахнутой грудью и всмъ существомъ вдыхать тебя, о молодость!
Гд-то пропли птухи. Прогромыхала телга. Солнце разомъ ударило по горному склону, видному мн изъ-за кипарисовъ, зажглась вся панорама и съ синимъ куревомъ дальней татарской деревни поднялась, какъ молитва.
На сосдній балконъ залетла ворона, неуклюже покачалась на перилахъ и махнула внизъ.
Я понялъ ея любопытство: невдомая сосдка забыла на балкон блыя туфли, поставленные на столикъ и франтовствомъ своимъ какъ бы тоже принимавшія участіе въ общемъ праздник.
— Ахъ, такъ у меня есть разсянная сосдка?… И у нея ножки Сандрильоны?… И она проспала такое утро?… Чудесно… Вотъ еще и блыя перчатки!… Он пристегнуты одна къ другой и повшены посл чистки на дверной ручк… Какая аккуратная моя сосдка и какая забывчивая!
Странное дло, какъ волнуютъ меня иные предмты!
Вотъ эти бальныя туфли ночной принцессы, эти перчатки, похожія теперь при солнц на пониклые цвты табака — и во мн подл самаго сердца начинается какая-то проказливая любовная возня…
Что это? Не болзнь? Не психопатія? Не эротоманъ ли я?… Или я поэтъ?
Вообразите: эти туфли и перчатки до того смутили меня, что я ушелъ въ комнату и занялся туалетомъ.
Будто я кого-то подсмотрлъ и меня обнаружили. Будто посмялись надо мной эти вещи: ‘Хорошъ, молъ, братъ, хорошъ,— выходитъ въ такомъ вид на балконъ! Эхъ, ты, ворона!..’
… А вотъ и продолженіе.
За чаемъ ‘номерной’ объяснилъ мн:
— Изъ Москвы прізжая… Вдова… Сорокина, либо Скворцова… Иль, нтъ, забылъ… Иволгина!
— Молодая?
‘Номерной’ почему-то даже рукой махнулъ:
— И совсмъ малютка! Лтъ всего за тридцать.
— Что же это мало по-твоему?
— А нтъ? Разв въ Ялту такія королевы прізжаютъ. Инымъ за вс за сорокъ, а гляди какая! Вотъ купчиху Подвалову слыхали? Прошлой весной отъ удара умерла. Ударилась и умерла.
— Какъ ударилась?
— А кто ее знаетъ. Одни говорятъ: отъ полноты. Другія — будто сомнвалась. Только ударилась и умерла. За пятьдесятъ ей было, а дама драпъ. Сколько за ней жениховъ кормилось. А любила одного — Грека. Н-да вотъ, подишь же: ударилась и умерла.
— Можетъ, это грекъ ее и ударилъ?
— Н-нтъ… куда ему! Грекъ былъ тихій — все сидитъ, бывало, передъ ней и хнычетъ: ‘Отпусти ты меня въ Грецію…’ Теперь отъ наслдниковъ пенсію получаетъ.
— Ну, а малютка какъ себя ведетъ?
Тотъ же унылый жестъ:
— Ей куда! Бываютъ и у нея. Жильцы даже жалуются. Хозяинъ хочетъ отказать, да помощника боится…
— Помощника?
— Вотъ-вотъ. Помощника пристава, Густава Густавыча. И-онъ заходитъ. И такой карактерный! На дняхъ было чуть вс тюльпаны вотъ въ этомъ палисадник не приказалъ скосить. Это, говоритъ, что за намекъ на Голландію?
…Продолженіе слдуетъ.
Мою сосдку зовутъ ни Сорокиной, ни Скворцовой, ни Иволгиной, а… Становой. Такъ внизу у швейцара напротивъ 15-го номера и записано:
‘Г-жа Становая’.
Казачка она, что ли? Или вдова казака? Именуется: Римма Владимировна. Двадцати двухъ лтъ. И вовсе не изъ Москвы, а изъ Кіева.
Хороша, однако, память у моего влюбленнаго въ покойную купчиху ‘номерного’! И какъ звали эту Подвалову на самомъ дл?…
… Продолженіе слдуетъ.
Сосдка встала поздно. Въ коридор долго стояли ея ботинки. Потомъ началось хлопанье дверью. Потомъ звонъ сервиза. Недовольный, немного скрипучій голосъ. Сухое покашливаніе. И потомъ вдругъ пніе — безо всякаго слуха:
Нтъ, это не пройдетъ,
Нтъ, это не пройдетъ…
Такъ проснулась Сандрильона.
…Продолженіе слдуетъ.
Мн послышалось, что рядомъ кто-то вышелъ на балконъ. Я поглядлъ. Все тотъ же ‘номерной’. Онъ вынесъ качалку, подушку, газету… А затмъ… Затмъ, конечно, вышла и сосдка, но я усплъ отступить, находя мое любопытство преждевременнымъ.
Чрезвычайно глупые полчаса прошли съ успхомъ. Я занялся своей физіономіей и туалетомъ. Потомъ держалъ въ рукахъ что-то печатное, изъ чего не понялъ мы бельмеса. Потомъ шагнулъ на балконъ съ такой ршимостью, будто мн самъ чортъ не братъ.
Весь сосдній балконъ былъ занятъ однимъ маленькимъ существомъ.
Это существо сидло въ качалк, покрытой чмъ-то восточнымъ. Надъ качалкой былъ утвержденъ огромный полосатый зонтъ съ пестрой бахромой. Черезъ перила зачмъ-то перекинули нсколько аршинъ какой-то прямо орущей ткани, и само существо, маленькое, оливковое и недовольное, качнулось при моемъ явленіи, какъ сердитый попугай.
— Не видалъ? Что мало? — спросили глаза.
Яркія тряпки пламенными языками охватили ее всю. Она была словно на костр и якобы внимательно читала ялтинскую газету.
Ее нельзя было назвать даже хорошенькой.
Она вся въ малости своей. ‘Малютка’. Но, имя случай въ жизни своей встрчаться съ этими малютками, я сразу разглядлъ и ее:
— Назадъ!
И… остался.
У нея темные волосы, напутанные на манеръ папахи: оливковая, какъ я уже сказалъ, кожа, глаза прыгающіе, красивыя ручки съ подкрашенными острыми ногтями, капотъ изъ татарскихъ или бухарскихъ шалеы…
Вотъ какъ, mesdames, я расписалъ ее!
И влюбился.
… Конецъ.
Нтъ, вышло, что не ‘конецъ’.
Г-жа Становая имла храбрость пожаловаться на меня тому же швейцару за мое поведеніе.
Будто бы я свисталъ все утро, хлопалъ дверями, стучалъ, кричалъ, хохоталъ и — ровно въ десять — появился на балкон въ какомъ-то такомъ не понравившемся ей вид…
— Скажите!
… ‘Номерной’ машетъ рукой. Швейцаръ машетъ. Махнулъ и я.
… Знаете, милая, какая вы: самая пустяковая провинціальная кокетка, которыми хоть прудъ пруди, и ничего, кром этихъ театральныхъ тряпокъ, у васъ нтъ. Къ вамъ на балконъ поочередно являются мрачный армейскій капитанъ, женоподобный летчикъ, еще капитанъ, еще летчикъ и совсмъ юный гимназистъ. Вс приходили съ цвтами, сластями, а гимназистъ принесъ вамъ… ежа. И вы все принимали и за все благодарили, а на мое заглядываніе отвчали банальной гримасой.
Мн извстенъ каждый вашъ шагъ. Я знаю, когда вы встаете, когда ложитесь, гд обдаете, съ кмъ бываете — и я въ этомъ не повиненъ. Что же длать, если въ Ялт на всхъ натыкаешься какъ-то сразу? Избрали бы вы себ боле находчивыхъ кавалеровъ и какіе-нибудь далекіе закоулки, тропинки, ущелья… И, кстати сказать, амазонка у васъ старомодная, и вы некрасиво сутулитесь на вашемъ наемномъ Росинант.
… Я прожилъ три разочарованныхъ дня…
Погода испортилась. Настроеніе прокисло. Сосдній балконъ былъ пустъ. За стной тихо. Въ нашемъ коридор разгуливалъ ежъ и уморительно фыркалъ.
Я даже освдомился:
— Не ухала ли?
— Нтъ, живетъ. Только простудилась.
— Простудилась? Бдняжка!
— Да-съ… Лежитъ. Всхъ гонитъ. И ежа выгнала.
— Видалъ. Не надо ли доктора?
— А вы разв докторъ?
— М-мъ… Пожалуй.
— Ну-ну.
Незачмъ пояснять, что такой разговоръ происходилъ все съ тмъ же ‘номернымъ’, но какъ изобразить мое изумленіе, когда сей послдній въ тотъ же день явился ко мн съ приглашеніемъ пожаловать къ сосдк?!
— Да ты и впрямь подумалъ, чучело, что я докторъ? — замтилъ я.
— Ничего я о васъ не думалъ,— попятился честный малый:— а только сама барыня васъ позвала.
— Меня? Къ себ?
— Вотъ какъ Богъ!
— Ну, ладно, ступай. Спасибо. Скажи, что буду.
И черезъ нсколько минутъ я предсталъ предъ Риммой Владимировной Становой.
Она, какъ и полагалось героин ялтинскаго романа, приняла меня полулежа на диванчик, въ бухарскомъ халат и въ чемъ-то смахивающемъ на тюрбанъ поверхъ распущенныхъ волосъ. Недоставало только кальяна, вазы съ фруктами, алыхъ розъ и прочихъ аттрибутовъ обольстительной султанши съ табачныхъ рекламъ.
Оглядвъ меня весьма критически, она предложила ссть и показала при этомъ ножку въ золотомъ башмачк.
Султанша! Зюлейка! Фатьма!
Я слъ.
Римма Владимировна, вовсе не извиняясь за безпокойство и какъ бы считая подобное приглашеніе вполн понятнымъ, принялась разспрашивать меня, надолго ли я въ Ялту, гд служу, женатъ ли и проч.
Это былъ настоящій допросъ: быстрый, ловкій и опытный. Мой слдователь сумлъ выпытать отъ меня многія тайны, включительно до того, что я чуть было тутъ же не объяснился въ любви.
Но нтъ! Сама султанша такъ ловко отвела разговоръ на эту тему, что я сразу сдлалъ смиренное лицо и уже говорилъ о харьковскомъ урожа.
— Ахъ какъ это интересно! — неожиданно восхитилась Римма Владимировна, усаживаясъ на диван калачикомъ:— я ужасно люблю деревню! А у васъ много земли? Ого, такъ вы, стало быть богатый? Ну, говорите, говорите… Ахъ, какъ интересно!
И, поощряемый вниманіемъ такой восторженной слушательинцы, я сталъ расписывать свои земли, увлекся, занесся чортъ знаетъ въ какіе проекты и былъ нисколько не изумленъ, когда въ конц монолога меня, разгоряченнаго и тяжело дышавшаго, погладила оливковая ручка.
— Мн васъ жалко!…— услышалъ я тихое слово.
Жалко? Почему?
— У васъ такъ много дла… Много разочарованій… И вы… одинъ.
Тогда я не придалъ значенія этимъ словамъ и подумалъ:
‘Добрая женщина!’
Она продолжала:
— Я тоже одна, совсмъ одна… у меня никого нтъ и нтъ никакого дла…
— Бдная женщина! — пожаллъ, въ свою очередь, я и спросилъ:— А гд же ваши знакомые? Ваши друзья, спутники? Ихъ было такъ много?
— Всмъ отставка! — засмялась Римма Владимировна:— до смерти надоли. Скучные кривляки, сплетники и ревнивцы. Я только-только терпла ихъ. Но когда дло дошло до скандаловъ — конецъ! Вс получили расчетъ. Пожалуйте-съ!
— Скандалъ?
— О, да еще какой! Понимаете, капитанъ Голяшкинъ приревновалъ меня къ летчику Караулову, а Карауловъ — ха-ха-ха! Онъ пресмшной, этотъ Карауловъ! — чуть ли не прибилъ гимназистика Петю за то, что тотъ будто бы особенно глядлъ на меня! Вотъ глупый! Мы здили пикникомь въ оливковую рощу,и тамъ все это разыгралось. Я, конечно, страшно обозлилась, оставила ихъ всхъ и сама ухала съ летчикомъ Крузе. Вы, можетъ быть, видли его? На двочку похожъ. Н-да. А у подъзда сказала Крузе, чтобы онъ объявилъ всей компаніи не являться больше ко мн и чтобы самъ убирался…
— Помилуйте, а онъ-то при чемъ?
— Крузе? Онъ при всхъ нихъ. И еще остритъ. Фу, надоло!
— А Густавъ Густавычъ? — дерзнулъ я.
— Ахъ, вамъ и про него извстно! Вы, стало быть, весьма интересовались мной?
— Весьма.
— Такъ, такъ… А я ничего не подозрвала. Ну, все равно. Вы спрашиваете, гд мой тлохранитель? Его за какіе-то подвиги повысили въ чин и перевели на Кавказъ. Приходилъ прощаться весь въ слезахъ, сдлалъ на скорую руку предложеніе, получилъ, конечно, отказъ, разсердился и ушелъ. Вотъ и весь романъ!
Султанша звонко разсмялась.
— А ежъ тоже въ немилости?
— Акакій Акакіевичъ? Онъ у насъ такъ называется. Ну его совсмъ. Тоже надолъ. Петя его поймалъ въ оливковой рощ и притащилъ.
Я въ конц концовъ заинтересовался:
— Да что это за оливковая роща? Гд она, скажите на милость?
— Ахъ, это прелестный уголокъ! — окончательно оживилась Римма Владимировна:— я сама открыла его. Это въ двухъ шагахъ отъ Ялты, по дорогъ въ Алупку. Тамъ чудесно! Маленькая роща у самой дороги, надъ обрывомъ. Тамъ очень хорошо днемъ на припек. Такія славныя маслины, шелковая травка и солнце бгаетъ золотыми кружочками!
— Вы поэтесса! — восхитился я.
— И очень просто. Я всегда стихи писала. У меня за русскій пятерка была. Да-съ. И на выпускномъ экзамен въ актовомъ зал я читала свою поэму. И ее даже въ ‘Кіевлянин’ напечатали.
Такъ болтая,— то обдергивая наряды, то придерживая чалму, то шаля ножкой,— она была прелестна.
Я продолжалъ:
— Интересно бы посмотрть на эту оливковую рощу. Я все-таки не знаю, гд она…
— Вы ничего не знаете, бдняжка. Дайте мн планъ Ялты — онъ вонъ тамъ лежитъ. Вотъ-вотъ, этотъ самый…
— У васъ даже планъ имется?
— А то какъ же! Самый подробный планъ всегда и во всемъ. Вотъ читайте: ‘Ялта и ея окрестности’. Теперь смотрите… Да не на меня, а на карту! Вотъ Аутская улица… вотъ мы похали… демъ-демъ… Вызжаемъ на верхнее шоссе. Вотъ опять демъ… Поворотъ, опять поворотъ. Тутъ мостикъ. Я его ногтемъ отмтила. Въ прошломъ году несчастье съ автомобилемъ было: какой-то инженеръ убился. Ну, вотъ дальше похали. Опять поворотъ и спускъ. А затмъ заворачиваемъ налво, и сразу наша оливковая роща начинается. Это имніе одного генерала, но самъ онъ никогда здсь не живетъ, а потому полная глушь.
Она сидла близко ко мн, чуть-чуть даже прислонясь, и иногда задвала то чалмой, то волосами. Пахло отъ нея какими-то сладкими, угарными духами, которые въ другое время я, наврно, проклялъ бы, а теперь — ничего… И ручка, которую я, невжа, недавно обозвалъ крысиной, нравилась мн, и оливковый загаръ лица, и весь этотъ провинціальный маскарадъ — все почему-то было хорошо, пока мы разыскивали на карт генеральскую рощу…
— Хотите похать туда? — быстро спросила Римма Владимировна, сложивъ планъ и обмахиваясь имъ:— вы верхомъ любите?
Я сдлалъ печальную физіономію.
— Нтъ? Ну, тогда въ экипаж, хотя это не такъ интересно. демъ завтра? Прекрасно. Посл обда?… На припекъ? Погуляемъ тамъ, поболтаемъ. И знаете что? Я возьму съ собой ежа. Завернемъ его въ платокъ и доставимъ обратно въ оливковую рощу. Здсь онъ невыносимъ, мой Акакій
Я былъ въ восторг.
На припек. Мы сидимъ вдвоемъ въ оливковой рощ надъ самымъ обрывомъ. Синее море далеко, и неравнодушный взглядъ бжитъ къ нему черезъ красно-срые оползни, черезъ фруктовые сады, по верхушкамъ темныхъ кипарисовъ, по черепичнымъ крышамъ Ливадіи — и въ капризной излучин залива угадываетъ гульливый прибой съ тающей пной волнъ.
Если бы кто-нибудь глянулъ на насъ оттуда, снизу, то, вроятно, ршилъ бы такъ:
— Вотъ два идіота, которымъ жизнь не дорога, ищутъ новый способъ самоубійства!
И въ самомъ дл, весь этотъ заповдный генеральскій участокъ вмст съ его поэтической рощей ползъ въ пропасть и сидть на каменистомъ краю обрыва значило испытывать судьбу свою.
Но такъ желала Римма Владимировна, и я повиновался…
…Я неотступно слдовалъ за нею сюда уже цлую недлю — да, да, цлую недлю! — съ того дня, когда мы привезли въ платочк ежа и выпустили на волю.
Тогда было немного втрено.
Съ горъ то и дло налеталъ втеръ, и шляпка моей дамы была въ опасности. Я дважды гонялся за ней, какъ за огромной голубой бабочкой, и наконецъ повалился на мягкую сдую траву, а Римма Владимировна упала рядомъ со мной отъ хохота…
Вотъ такъ такъ!
Мы лежали, тяжело дыша и смясь, на пахнувшей тминомъ земл, и маслины крыли насъ перебгающей стью рефлексовъ… Гудли пчелы. Кто-то попискивалъ въ кустахъ можжевельника.
Не знаю, сколько минутъ продолжалось такое блаженное состояніе, но я старался быть паинькой и ничмъ не шокировать сосдку.
Она сама поднялась и снова побжала къ обрыву.
— Идите, идите сюда! — звала она оттуда.
Я нехотя поднялся.
— Смотрите, пароходъ. Большой какой! Это нашъ? Ахъ, Боже мой, вы ничего не знаете! Какъ это скучно! Ну, соврите — все равно,— отвчайте только. Вотъ мой покойный мужъ все зналъ…
— Неужели все?
— Евграфъ все зналъ,— серьезно сказала эта маленькая женщина и нахмурилась.
‘Счастливый Евграфъ!’ подумалъ я.
— Ну-съ, понравилась вамъ моя роща?
— Очень, Римма Владимировна.
— По голосу незамтно. И вотъ еще что: не называйте меня Риммой Владимировной. Я ненавижу мое имя.
— Какъ же прикажете?
— Зовите меня Дези. Я вамъ разршаю. Такъ меня называлъ Евграфъ.
Нужно замтить, что Римма Владимировна по дорог въ оливковую рощу разсказала мн, какъ любила своего покойнаго мужа, гражданскаго инженера, красавца и генія,— по ея словамъ. На мое счастье, она замтила во мн какое-то сходство съ нимъ — не по красот и не по таланту,— но ‘вообще въ чемъ-то’. Я почувствовалъ себя развязне и потому раскланялся:
— Дези? превосходно. Будемъ называть васъ Дези.
…На другой день мы повторили нашу прогулку.
Полуденный зной сдлалъ насъ нмыми. Мы сли въ тнь и слушали, какъ пла земля. Счастливые, мы слышали ее! Она пла, какъ пьяная сваха посл нашего свадебнаго пира, который былъ вчера. А сегодня было наше похмелье. Трава топорщилась вокругъ, какъ чьи-то взъерошенные волосы, кустарникъ подмигивалъ желтенькими звздочками, маслины сплетничали на нашъ счетъ,— и время отъ времени съ ближайшаго оползня скатывался въ пропасть камешекъ-бубатчикъ — ой, люшеньки!…
‘Дези’, кажется, дремала, и я не мшалъ ей.
Море — безъ дали, безъ отраженій, безъ всякаго движенія — казалось какимъ-то расплавленнымъ сномъ. Никакая мысль не вязалась съ тмъ спокойствіемъ, въ которомъ млла оливковая роща, и никакое желаніе не пробуждалось въ этой пастушеской эклог.
Римма спросила лниво:
— Правда ли, будто въ Австраліи есть такія деревья, которыя захватываютъ человка втвями и умерщвляютъ его, выпивая кровь?
Послдовалъ отвтъ:
— Не знаю. Въ Австраліи не бывалъ. Откуда изволили почерпнуть свднія?
— Изъ ‘Ялтинской Ривьеры’.
— О, тогда, несомннно, подобныя деревья существуютъ! А васъ интересуетъ древонасажденіе?
— Ха-ха-ха! Нтъ, въ самомъ дл: неужели есть что-нибудь подобное? И откуда такая фантазія пришла репортеру?
— Быть можетъ, онъ состоялъ въ вашей свит, вы гарцовали съ нимъ, привозили его сюда?… Вдь ваши деревья напоминаютъ античныхъ дріадъ. Вы — ялтинская дріада!
Эта идея очень понравилась ей.
— Ялтинская дріада?!.. Въ самомъ дл? Это недурно. Очень хорошо звучитъ. Ялтинская дріада! Напишите такую поэму. И вообще пишите стихи. Слышите? Я хочу. Обязательно пишите.
— Слушаюсь.
— И поцлуйте меня одинъ разъ. Да не такъ! Вы ничего не умете. Вотъ такъ, такъ… Евграфъ всегда такъ цловалъ.
Я началъ писать стихи — цлое посланіе ‘Къ Дези’, которое начиналось такъ:
Дези, солнце!..
Чудный день —
Море тихо, небо ясно,
Горы, берегъ — все прекрасно.
И надъ нами рощи снь.
* * *
Втра рзваго порывъ
Подхватилъ у Дези шляпку!
Осторожнй… Дай мн лапку…
Осторожнй: здсь обрывъ!
* * *
Вонъ завтная межа,
Тамъ цвтетъ шиповникъ алый,
Тамъ, влюбленный и усталый,
Выпускаю я ежа.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Дальше дло не пошло, ибо мн во что бы то ни стало понадобилась рима на ‘оливка’. Я теръ лобъ, шагалъ по комнат, обливался потомъ — ничего не выходило.
— Оливка… наливка… подливка… поливка… — твердилъ я, какъ полоумный.
Я бросилъ. Дези, однако, узнала о моихъ упражненіяхъ, похвалила послушаніе, а самые стихи нашла слишкомъ прозаичными.
— Надо было меня воспвать, а не ежа! — пояснила мн бывшая поэтесса.
…Итакъ, цлую недлю дріада оливковой рощи то дразнитъ, то ласкаетъ меня. Мн уже порядкомъ надоло это мсто, и я предложилъ Римм ежедневныя прогулки по окрестностямъ. Она поморщилась, но согласилась. Мы были въ Алупк, Симеиз, Форос, затмъ и въ Гурзуф, Суукъ-Су и Алушт — нигд не нравилось ей: то скучно, то людно, то сыро, то втрено, то приторно… Одна только пыльная, жаркая Ялта непонятно притягивала ее. Она разставалась со своей качалкой лишь для оливковой рощи или постели. Все остальное время сидла на балкончик и язвила меня. Не могу сказать, чтобы такое времяпрепровожденіе особенно мн нравилось. Но нсколько болзненныхъ уколовъ въ сердце съ лихвой вознаграждались поцлуями. И скажу вамъ на ушко:
— Я люблю.
Римма Владимировна бранитъ меня за легкомысліе, за расточительность, за мои взгляды на бракъ. Матримоніальныя наклонности у нея вообще развиты въ сильной степени, и, мн кажется, она мечтаетъ о брак.
— Васъ спасетъ только бракъ! — поучаетъ она.
— Отъ чего спасетъ?
— Отъ всего. Главнымъ образомъ отъ васъ самихъ, отъ вашихъ глупыхъ увлеченій…
— Благодарю покорно. Стало быть, я сдлалъ глупость, если увлекся вами?
Въ ея глазахъ зеленые огоньки.
— Стало быть. Это была взаимная глупость. Я страдаю. Но я уйду во-время… А вы испытаете еще одиночество и повсите носъ. Поняли? Вы будете наказаны…
— Понялъ, понялъ,— скрежещу я, чувствуя себя, какъ жукъ на булавк.
…Однажды она спросила:
— Во сколько я обошлась вамъ за это время?
— Вы? Мн?..
— Ну да: я… вамъ… Сколько стоило кольцо, которое вы мн подарили, браслетъ?
— Это секретъ.
— Глупости. Ну, скажемъ, въ тысячу?
— Скажемъ.
— Сколько стоили наши прогулки, наши ужины? Еще тысяча?
— Скажемъ.
— Это — безуміе! Вы не думаете о черномъ дн. Ваши имнія безъ вашего глаза ничего не дадутъ. Вы будете скоро банкротъ. Если вы думаете удивить меня подобными пріемами — такъ ошибаетесь… Я и не такое видала… Покойный Евграфъ… Что съ вами?
— Ничего. Душитъ что-то…
— Это отъ вчерашней оргіи. Покойный Евграфъ носилъ меня на рукахъ, баловалъ какъ ребенка. Когда мы здили въ Парижъ, онъ мн все тамъ показывалъ.
— Поздравляю васъ,— прохриплъ я и ушелъ къ себ, едва переводя дыханіе…
‘Надоло,— говорилъ я самъ себ, глотая холодную сельтерскую:— какой-то затяжной, сентиментальный и въ то же время меркантильный романъ съ провинціалкой!’
Въ стнку постучали.
‘Стучи, стучи, милая,— злорадствовало мое оскорбленное сердце:— все равно ни до чего не достучишься?’
Но въ это время послышался стукъ въ дверь…
‘Ну, и дошлая же!’ — чуть не крикнулъ я и, конечно, впустилъ Римму.
Она съ бурнымъ весельемъ влетла въ комнату и повисла у меня на ше.
— Глупенькій мальчикъ! Онъ не понимаетъ шутокъ. Дези шутитъ, а Пуфъ не понимаетъ.
— Какой еще тамъ Пуфъ? — судорожно спросилъ я, слегка освобождаясь отъ объятій дріады.
— Пуфъ?! — раскатилась та бисернымъ смшкомъ:— это — вы! Это — ты! Знаешь, въ будуарахъ такія мягкія тумбочки бываютъ. Ну, разв не похоже? Совсмъ пуфъ.
— Обстановочныя сравненія!
— Обязательно. Я всегда такая. Знаете что: подемте въ Кіевъ и закажите мн новую обстановку. Шикарную! Хорошо?… Ахъ, вы глупенькій Пуфъ! Вдь я же вамъ добра желаю. Хотите послушать меня, такъ длайте такъ. Вотъ, напримръ, сегодня вы хотите хать со мной въ оливковую рощу. Экипажъ будетъ стоить рублей десять. Так? Прекрасно. Вы десять рублей уплатите извозчику, и столько же отложите въ копилку.
— Это зачмъ?
— Не перебивайте. Посл катанья вы, конечно, потянете меня ужинать?
— Конечно.
— Это вамъ вскочитъ рублей въ сорокъ… ну, скажемъ, даже въ пятьдесятъ…
— Вскочитъ.
— Извольте сорокъ или пятьдесятъ отложить въ кружку, а на все — и на катанье, и на пропой души — взять съ собой ровно шестьдесятъ цлковыхъ.
— Позвольте, да что же это за казуистическую бухгалтерію вы проповдуете?
— Очень просто. Я вдь вашъ характеръ знаю: вы вмсто условленныхъ съ кучеромъ десяти рублей сунете ему еще зелененькую и раздадите на чай уйму денегъ, а такъ-то у васъ будетъ ‘нема’. Поняли?
Я расхохотался и расцловалъ ручки этого финансиста.
— А если у меня не хватитъ воли копить деньги? Если я разобью копилку, какъ бывало въ дтств мы разбивали всхъ свинокъ, которыхъ мн дарила бабушка?
Римма тоже смялась.
— Тогда знаете что?… Я куплю вамъ завтра свинку и буду вашимъ кассиромъ. Согласны? Не бойтесь, я не убгу. А деньжонки вамъ на отъздъ будутъ.
Я пришелъ въ восторгъ отъ такой мысли. Отчислилъ тутъ же шестьдесятъ рублей, а на другой день, купилъ Римм ‘по случаю’ чудесное колечко, присовокупилъ еще четыреста рублей, которые моя кассирша пресерьезно отправила въ розовую свинку-копилку.
Мы были счастливы.