Юр. Бляевъ
Юр. Бляевъ
Темный ангелъ.
(1840 г.).
Темный ангелъ.
(1840 г.).
* * *
* * *
* * *
* * *
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
* * *
* * *
Темный ангел. (1840 г.), Беляев Юрий Дмитриевич, Год: 1917
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Восемь разсказовъ
Петроградъ. Библіотека ‘Вечерняго времени’. Изданіе В. А. Суворина. 1917
Въ дтской Ознобышевыхъ неописуемое волненіе.
Сегодня вс дутъ въ паноптикумъ Вурма, что на Морской, а оттуда въ кондитерскую Беранже у Полицейскаго моста за сладкими пирожками. Посл завтрака старый кучеръ Трифонъ подаетъ возокъ покойной бабушки, и въ немъ усаживаются четверо ребятъ, англичанка и няня. Отецъ съ матерью дутъ отдльно въ новой карет, купленной по Рождеству и ни разу еще не бывшей въ обиход..
Паноптикумъ помщается въ деревянномъ павильон, предназначенномъ для разныхъ выставокъ и представленій. Говорящая голова, живая русалка, индійскій факиръ (онъ же чревовщатель), красавица Лолита и фокусы самого Вурма — такова программа. На роял игралъ двнадцатилтній Фридрихъ Вурмъ — ‘маленькій Моцартъ’, какъ значилось на афишк.
Тсвота. Духота. Публика самая праздничная. Выздные лакеи въ галунахъ еле-еле доставляютъ своихъ господъ до какой-то загородки, носящей громкое названіе ‘ложи’. Господинъ Ознобышевъ усаживаетъ дтей поближе къ барьеру, устраиваетъ свою малокровную и нервную супругу, предлагаетъ мсто миссъ, а самъ идетъ въ первый рядъ, откуда переглядывается и пересмивается со своими ребятами.
Все показывалось на сцен. Говорящая голова, положенная на блюд, даже вращала глазами и пла тирольскія псни, въ большомъ акваріум плавала дебелая нмка и тоже пла, факиръ протыкалъ себ языкъ шиломъ и предлагалъ кому-нибудь изъ публики испытать его искусство, хозяинъ паноптикума, лысый и красный толстякъ, бралъ у зрителей часы, платки, перстни, лорнеты, бросалъ ихъ въ цилиндръ, разбивалъ все это пестикомъ и въ цлости возвращалъ владльцамъ. Двнадцатилтній Фридрихъ Вурмъ — ‘маленькій Моцартъ’ — игралъ въ честь папаши маршъ, и публика шумно апплодировала.
Однако, ни факиръ, ни голова, ни русалка, ни геръ Вурмъ не имли такого успха, какъ испанскія пляски красавицы Лолиты. Юная и прелестная южанка, живописно одтая въ какія-то красныя и желтыя тряпки, летала и вертлась на маленькой сцен, какъ живое пламя, какъ огненный цвтокъ, какъ прекрасная чертовка… Путанная грива волосъ легкой сткой поминутно налетала на лицо. Блестли глаза, блестли зубы. Съ высокаго рогового гребня сбгалъ длинный кружевной неводъ, въ которомъ путалась сама танцовщица и билась въ немъ, какъ пойманная рыбка…
— Ахъ, чертовка! Прекрасная чертовка! — чуть не вслухъ восхищался господинъ Ознобышевъ, не отрывая отъ глазъ трубки.
Его сосдъ какъ-то странно хмыкнулъ, словно въ отвтъ на его замчаніе,— не то кашлянулъ, не то просоплъ… Ознобышевъ глянулъ на него, но увидалъ только пустую, перегнутую пополамъ шубу съ поднятымъ енотовымъ воротникомъ. Ни лица, ни рукъ, ни ногъ не было видно — шуба и на самомъ дл будто была пустая.
‘Что за нелпая фигура?!’ подумалъ Ознобышевъ и снова вернулся къ Лолит, которая, усталая и счастливая, кланялась публик.
У-у, какъ хороша, какъ жутко хороша была это двчонка изъ пушкинскаго табора! Какимъ дикимъ своеволіемъ дышали черты ея лица — лица темнаго ангела. И задумчивость, и рзвость, и страданія, и восторгъ, и жестокость, и ласка одинаково шли еи. Въ кошачьихъ движеніяхъ ея было много ребяческаго, но женская страсть просыпалась въ ней при первыхъ звукахъ музыки, и она бросалась въ пляску, какъ въ свою родную стихію,— въ дымъ, въ искры, въ пламень… И, кланяясь, она была замчательна. Лолита низко опускала голову и своими тонкими смуглыми руками въ тяжелыхъ бронзовыхъ браслетахъ будто собирала апплодисменты, осыпала ими себя, какъ цвтами, прижимала къ груди и снова кланялась.
— Браво! Браво! Фора! — кричалъ господинъ Ознобышевъ, усердно хлопая и забывъ про дтей и про жену, которая съ недовольнымъ видомъ лорнировала его изъ ложи:— браво, Лолита! Браво, маленькая чертовка!
Енотовая шуба опять издала странный звукъ и согнулась еще ниже.
‘Ужъ не карликъ ли тамъ спрятанъ?’ подумалъ Ознобышевъ, и ему почему-то стало немного жутко. Фокусы Вурма мало интересовали его, но онъ остался до конца представленія ради дтей и былъ очень удивленъ, когда таинственный сосдъ на просьбу фокусника дать какую-нибудь цнную вещь, протянулъ дорогой брильянтовый перстень, и потомъ той же пустой рукой забралъ его обратно.
Программа кончилась. Шуба поднялась, и передъ изумленнымъ Ознобышевымъ прошла по истин отталкивающая фигура старика, еле двигающагося кастрата, чье маленькое обезьянье личико злобно выглядывало изъ воротника.
— Ой, папенька, это чортъ! — воскликнулъ какой-то мальчикъ, прижимаясь къ чиновнику въ шинели.
Старикъ сверкнулъ глазами и по своей привычк откликнулся скрипучимъ и свистящимъ звукомъ.
Выздной въ это время пробрался къ Ознобышеву и доложилъ, что барыня ожидаетъ его у выхода.
— демъ домой,— нервно сказала жена:— я хочу говорить съ вами!..
‘Объясненіе! — тоскливо подумалъ мужъ, подсаживая въ карету свою разстроенную половину и самъ влзая за ней:— сейчасъ будутъ слезы, укоры, истерика… О, Господи!’
Дти похали къ Беранже безъ родителей.
Вечеромъ того же дня Иванъ Павловичъ Ознобышевъ, переоблачившись въ халатъ и украсивъ свою лысющую голову бисерной шапочкой, жаловался своему лицейскому другу Бгунову за пятой трубкой славнаго Жукова и за десятымъ стаканомъ пунша:
— Нтъ, эти сцены становятся не въ мочь. Нервы, нервы и нервы!.. Она ревнуетъ меня ко всякой юбк, ко всякой шляпк!.. Она дошла до того, что не пускаетъ на мою половину никого изъ женской прислуги. Она не позволяетъ мн говорить съ нашей блобрысой миссъ!..
Пріятели разслись на тахт въ богатомъ кабинет Ознобышева и, несмотря на горячія стованія хозяина, чувствовали себя прекрасно. За окномъ озорничала метель, а въ комнат жарко пылалъ каминъ, и бурлящая кровь невольно натолкнула Ознобышева на воспоминаніе о Лолит.
— Хороша! — смачно сказалъ онъ: — удивительно хороша! У насъ въ балет такихъ плясуній не было. Это — сама жизнь, сама природа! Ахъ, чортъ возьми, не будь я женатъ, удралъ бы за ней въ Испанію!
Иванъ Павловичъ еще въ карет получилъ за Лолиту краткую сцену со слезами, дома между супругами произошло серьезное объясненіе, причемъ вс преступленія мужа, явныя и тайныя, были поставлены на видъ, жена требовала развода и, не получивъ согласія, разразилась истерикой, къ обду она не вышла, а вечеромъ ухала къ своей maman, пришествія которой надо было ожидать съ минуты на минуту. Ознобышевъ боялся этоё maman пуще черной оспы, а посему вызвалъ пріятеля, извстнаго свободой нравовъ, забаррикадировался въ кабинет и предался табаку и пуншу.
— Да, братъ Иванъ, обабился ты! — согласилея Бгуновъ, разстегивая венгерку и затягиваясь трубкой:— прошли твои золотые денечки… А человкъ ты еще молодой и могъ бы пожить въ свое удовольствіе…
— Нельзя, дружище, жена, дти… maman… общество…
— Que dіra le monde? Пустяки! Есть у тебя любовница или нтъ, все равно будутъ говорить, что есть.
— Неужто?
— Разумется. И на кой чортъ теб здить въ Испанію, когда ты съ твоей черномазой Лолитой можешь быть счастливъ и здсь?.. Гд она живетъ?
— Н-не… знаю,— заикнулся Ознобышевъ.
— Ха-ха-ха! Хорошъ влюбленный! Даже адреса своего предмета не знаетъ!..
— Но помилуй… Такъ скоро… Вдь я только впервые увидалъ ее сегодня…
— Все равно. Надо было разузнать. Ну, да, впрочемъ, знаешь что? Прикажи-ка подать фракъ, да подемъ сейчасъ разыскивать твою красотку, заберемъ ее ко мн и отпразднуемъ сочельникъ. Согласенъ?
— Что ты! Что ты! — замахалъ на .него руками Ознобышевъ:— мало у меня дома скандаловъ? Вотъ выдумалъ.
Но Бгуновъ уже дергалъ за сонетку и командовалъ:
— Живо барину фракъ, рубашку, галстукъ и прочее!..
Ознобышевъ противился, но пріятель быстро укротилъ его:
— Давно не видалъ своей belle-mè,re? Соскучился? Сейчасъ, братецъ, она явится и такую головомойку пропишетъ, что чудно! Всякую Испанію изъ тебя вышибетъ. Эхъ ты, кисляй, для тебя разв создана Лолита? Ты съ женщинами ни черта не можешь подлать!
— То-есть какъ это ‘ни черта не могу подлать’? — обидлся Иванъ Павловичъ.
— А такъ. Вотъ жена тебя зря сцену закатила, а ты на самомъ дл и приволокись за Лолитой, да и узжай сейчасъ, будто теб до семейныхъ дрязгъ никакого нтъ дла, будто ты выше ихъ, гнушаешься ими… Вотъ это и называется умньемъ обращаться съ женщиной!
— А знаешь,— посл нкотораго раздумья сказалъ повеселвшій Ознобышевъ:— ты, пожалуй, правъ… демъ! Я только все-таки скажу Захару, что сегодня вернусь. А то она будетъ безпокоиться.
— Это ужъ твое дло, дорогой мой птенецъ!
…Метель хлестнула имъ въ лицо. Духъ захватило отъ ледяной пурги.
— У, чортъ! — выругался Бгуновъ: — ни одного извозчика!.. Эй, извозчикъ!
Но друзьямъ пришлось-таки пройти изрядный кусокъ прежде, чмъ обрсти полузамерзшаго Ваньку, растолковать адресъ и уссться на утлыя санки. Они ршили дохать до паноптикума Вурма и тамъ разузнать о Лолит.
— Пшелъ! Пшелъ! — гудлъ изъ своеы шинели Бгуновъ.
Но бдная кляча не слушалась ни кнута, ни понуканій. Снжный выхрь сдувалъ и ее, и Ваньку, и санки съ сдоками то въ одну, то въ другую сторону. Масляные раскаты оплывали вс углы и перепутья. То и дло Ознобышевъ кричалъ:
— Стой, стой… Уронишь, чортъ!
Нечистаго помянули-таки добрымъ словомъ въ эту рождественскую ночь…
Пріхали. Разбудили сторожа. Долго допрашивали его и путнаго не добились. Вошли во дворъ и тамъ въ дворницкой у какого-то заспаннаго иностранца, ютившагося за печкой, узнали адресъ Лолиты:
‘Polstroff… Dacha von Teufel’…
Такъ было нацарапано въ грязной записной книжк, которую заспанный факиръ поднесъ пріятелемъ.
— Полюстрово! — воскликнули оба.
— Но, вдь, это чортъ знаетъ гд!
— У чорта на куличкахъ…
— Шортъ… шортъ! — почему-то осклабился факиръ.
— Ну, такъ подемъ къ чорту на кулички! — ршилъ Югуновъ и кинулъ факиру монету.
… Метель выла. Куда было пускаться въ такую даль, но кипучая кровь повелвала пуще доводовъ разума, и друзья, смнивъ дурного Ваньку на что-то боле удачное, быстро перерзали заснженные пути и лихо помчались по укатанной дорог черезъ Неву. Свтила луна. Метель какъ-то лниво стлала ширинки серебряной фаты, а зарчная даль казалась бсовскимъ навожденіемъ…
— А хорошо, чортъ побери, даромъ что далеко!..— неожиданно расчувствовался Ознобышевъ, чуть не слетвъ на непредвиднномъ ухаб.
Въ это время чей-то вороной конь, словно кованный изъ стали, огневой, злющій, взмыленный, словно самимъ чортомъ управляемый, засвтилъ мимо нихъ, какъ линія, какъ росчеркъ, какъ самъ крикъ:
— Па-ади!
И въ санкахъ, похожихъ на аптекарскую ступу, накрытую полстью, черкнула мимо густая енотовая шуба съ поднятымъ воротникомъ, мелькнула и сгинула во мгл…
— Ахъ…— только было началъ Ознобышевъ, желая разсказать пріятелю о енотовой шуб въ паноптикум:— я сегодня видалъ удивительное существо… Вообрази… уродецъ… старый, страшный…
Цлый комъ снга изъ-подъ лошади больно ударилъ его по лицу и, едва отряхнувшись, онъ обругался:
— Э-э, чортъ!
Вотъ и Полюстрово.
Сумрачно, холодно, какъ забытый покойникъ, глянулъ на друзей домъ Безбородки, и начались безконечные заборы, сады и домшики, межъ коими блуждать было безполезно.
— Дача фонъ-Тейфеля!.. Знаешь? — сунулся было опять Ознобышевъ.
Извозчикъ какъ будто не слыхалъ и халъ наобумъ.
— Тейфеля!.. фонъ-Тейфеля дача! — кричалъ Иванъ Павловичъ, силясь одолть втеръ, который опять заигралъ на своей волынк.
— Стой! — крикнулъ Бгуновъ:— дачъ тутъ нтъ.. И плутать намъ незачмъ… стой… я слзу… я знаю, гд дачи…
Съ неожиданной поспшностью вылзъ онъ изъ санокъ и быстро-быстро отправился куда-то вглубь запорошенныхъ деревьевъ, гд и пути-то не было, а стояли горбатые сугробы… сугробы… гробы…
Это сравненіе опять и какъ будто невзначай наплыло Ознобышеву, когда онъ уже струсилъ:
— Бгуновъ! Куда ты? Иди сюда… Иди… Бгуновъ…
И завыла снжная волынка… Ой, какъ завыла! Какія-то тоненькія деревца, не то ольха, не то береза, такъ вотъ и приникли до земли, по щелистымъ заборамъ забгала унылая пснь, откликнулась гд-то на пустыряхъ и, тамъ перекувырнувшись, пришла обратно, чтобы узнать что-то, пошептать, посовтовать настоящей бур и понестись вновь рзвой развдчицей по капустнымъ кочерыжкамъ опустошенныхъ огородовъ, по обглоданнымъ выгонамъ и встать на марев луны чудеснымъ, незапечатлннымъ сіяніемъ.
Извозчикъ сталъ. Ознобышевъ, проклиная друга и самого себя, еще раза два ругнулся въ сердцахъ, но горю не помогъ, а… показалась ему будто эта самая енотовая шинель. Анъ, нтъ. Ничего не было. Онъ глаза протеръ. Онъ извозчика спросилъ. Нтъ, ничего не было. А что-то все-таки мстнуло тамъ вонъ, вдали, похожее на шинель, и поманило… Нтъ, нтъ, ничего не было…
— Бгуновъ! — почти въ отчаяніи крикнулъ Иванъ Павловичъ.
— Да не извольте безпокоиться,— вмшался досел безсловесный возница:— они тутъ близко, за сугробомъ… они себ дорогу знаютъ… Сейчасъ будемъ и мы…
И впрямь какои-то домъ, больше похожій на острогъ, чмъ на дачу, показался вдали.
— Это Тейфеля? — спросилъ Ознобышевъ.
— Во-во…— отвтствовалъ извозчикъ.
И было непопятно, какъ они очутились здсь, какъ Иванъ Павловичъ толкнулъ калитку и она сама открылась, какъ словно во сн увидалъ онъ блестящій отъ мороза дворъ и множество какихъ-то маленькихъ хмурыхъ строеній вокругъ него и низенькое крыльцо, переступивъ которое, онъ ползъ по высокимъ ступенямъ… выше… выше…
— Чего надо? Куда? — послышался свирпый окрикъ.
— Я? Куда?.. Ну… туда… Сейчасъ и мой пріятель будетъ… Фу!.. А и высоко вы живете…
Откуда-то раскатами донесся дружный смхъ.
‘Эге, цлая компанія собралась! Это хуже… — подумалъ Ознобышевъ: — куда это Бгуновъ двался?..’
Онъ узналъ директора Вурма, который высоко свтилъ канделябромъ изъ пяти пылавшихъ свчей и всматривался въ пришедшаго.
Положеніе Ивана Павловича было изъ щекотливыхъ.
Какъ ни краснорчиво было изъясненіе его, какъ ни уврялъ онъ нмца въ своихъ чувствахъ къ Лолит, единственнымъ отвтомъ на вс слова и увренія было:
— Не знаю… не понимаю… вонъ! ъ
Ознобышевъ прибгъ тогда къ давно испытанному средству.
— Я богатъ,— сказалъ онъ:— если вамъ нужны деньги…
— О, да… о, да! — закивалъ обрадованный Вурмъ:— намъ очень нужны деньги… очень… очень!..
Иванъ Павловичъ сразу почувствовалъ себя свободнымъ и, предшествуемый нмцемъ, вошелъ въ квартиру…
Передней не было. Прямо изъ сней попадали въ комнату, гд было сине отъ табачнаго дыма, пахло людьми и виномъ. И, впрямь, людей и вина тутъ было довольно. За большимъ столомъ сидло человкъ съ двадцать. Какія-то свирпыя рожи образовали магическій кругъ и не спускали глазъ съ картъ, которыя одна за другой летли къ нимъ и отъ нихъ — легкія дти Фортуны.
Ознобышевъ искалъ одного милаго лица и не находилъ его межъ игроковъ.
Зато онъ увидалъ нчто совсмъ неожиданное. Онъ увидлъ того безобразнаго старика въ шуб, что сидлъ подл него на представленіи въ паноптикум. Старикъ, разумется, на на сей разъ былъ безъ шубы и, разодтый щеголевато и пестро, имлъ видъ еще боле схожій съ обезьяною. Онъ металъ, и быстрые кофейные глаза его летали за картами. Дорогіе перстни блистали на исхудалыхъ пальцахъ старика.
Не помня себя отъ изумленія, Ознобышевъ тоже вмшался въ игру. Что-то сдлалъ, отъ чего вс рожи разомъ обратились къ нему и громко заржали.
— Э-э… чортъ! — прошепталъ онъ и отдалъ изрядный кушъ.
За столомъ пошли крупные разговоры, а старикъ въ кольцахъ такъ и воззрился на Ознобышева.
— Дальше? — проскрежеталъ онъ.
Иванъ Павловичъ, карта за картой, убивалъ свои деньги и все время оглядывался на дверь, поджидая Бгунова, но тотъ не шелъ…
И ея не было.
— Вотъ въ дрянную исторію влопался! — подумалъ Ознобышевъ, и сразу махнулъ какой-то сказочной суммой, отъ чего все за игрой пришло въ безпокойство…
Проигралъ!..
Ознобышевъ отдалъ, и не зналъ, какъ поступить дале. Играть или не играть?
Но въ это время вошла Лолита.
Было видно, что Вурмъ поднялъ ее со спа. Лнивыя, зябкія движенія, звота, хриплый голосъ. Темпый ангелъ глядлъ пасмурно. Она ни съ кмъ не поздоровалась, никому не сказала ни слова.. Какои-то прыткій хватъ взялъ было ее за локоть, но тутъ же получилъ за это по затылку.
У Ознобышева еще оставались деньги, и, заглядвшись на красавицу, онъ снова сдлалъ какую-то глупость…
Боже, какъ вс обрадовалась его неудач, и она, она, маленькая чертовка, кажется, больше всхъ смялась. Она хлопала въ ладоши и кричала.
— Еще! Еще!
— Не могу! — глухо сказалъ Ознобышевъ.
— Но я прошу! — чуть ли не со слезами умоляла Лолита:— для меня… еще, еще…
— У васъ есть брильянтовый перстень,— надоумилъ кто-то…
Эхъ, была не была! Пошелъ и перстень…
— Прочь… Э, нтъ… Выигралъ! — бормоталъ несчастный игрокъ:— нтъ, нтъ, проигралъ…
— У васъ есть жемчужная булавка! — наставлялъ все тотъ же непрошенный совтникъ…
Прощай и булавка!..
— У васъ есть золотые часы съ массивной цпью и печатками…
Долой часы, цпь, печатки — все долой! И вотъ у Ознобышева нтъ ничего больше — ни денегъ, ни вещей… Онъ нищъ, онъ несчастенъ, онъ чуть ли не раздтъ! И Югунова тоже нтъ.
Лолита снова потухла, потемнла, игра потеряла у нея смыслъ… Она даже сдлала презрительную улыбку въ сторону Ознобышева. И отошла отъ стола.
— А дальше? — проскриплъ старикъ изъ паноптикума.
— Что дальше? — совсмъ тихо спросилъ Ознобышевъ и взялся за грудь, которую тснило…
— У васъ есть… еще… что-нибудь? — издвался отвратительный кастратъ.
— Есть! — вдругъ воскликнулъ тотъ.
— Деньги?
— Нтъ… не деньги, а вотъ это… это! Принимаете?!..
Онъ нащупалъ за рубашкой драгоцнный образокъ ангела-хранителя въ золотомъ медальон, усыпанномъ каменьями. Это былъ образокъ его покойной матери, которымъ она благословила Ознобышева передъ своей смертью.
— Что это такое? — заинтересовалась Лолита.
Вс потянулись къ образку.
— Вы видите,— кратко сказа.тъ Ознобышевъ.— Драгоцнность…
Старикъ — онъ же енотовая пгуба — весь будто скорчился и едва внятно сказалъ:
— Нтъ, этого… мы не принимаемъ… этого никогда… нельзя…
— Но если вы все взяли у меня… и меня… возьмите и это! — уже повелительно говорилъ Ознобышевъ, будто властвуя надъ общимъ смущеніемъ.
— Нельзя… нельзя…— шипли вокругъ.
— Я требую!
— Нельзя! — пронзительно крикнула Лолита.— Нельзя… Онъ играетъ на меня!.. Я знаю, знаю!.. Онъ хочетъ выиграть меня… меня… Я все знаю…
— А-а… вотъ какъ?!.— шиплъ кастратъ.— Хорошо… тогда я готовъ… Но разршите, сударь, сказать вамъ два слова…
— Пожалуйста.
Старикъ подошелъ къ Ознобышеву и шепнулъ:
— Откажитесь… все равно проиграете… Лолита моя…
— Что? Что вы говорите?
— Тсс… Она моя! Я знаю, что она вамъ нравится… Знаю, что вы назвали ее чертовкой, а меня чертомъ… Ваша правда, я Сысой Сысоевичъ Чертиковъ… а она моя чертовка… она…
— Боже мой!
— Тсс! Хотите, я верну вамъ вс деньги, но только уходите отсюда… Возьмите съ собой вашего ангела… Онъ все равно проиграетъ… Вы будете несчастливы безъ него. Слышите?
— Нтъ,— твердо сказалъ Ознобышевъ:— я играю!
— Играете?
— Да!
Старикъ еле доплелся до своего мста и бросилъ карты. Страшное лицо его почернло, какъ шипящая головня.
‘Темный ангелъ’ тоже содрогнулся.
— Моя! — радостно крикнулъ Ознобышевъ.— Я выигралъ!.. Выигралъ!..
— Выигралъ!.. Выигралъ!..— шумлъ столъ.
— Нтъ, я! Я! — не уступалъ сраженный Чертиковъ.
— ‘Ангели съ пастырьми славословятъ…’ — донеслось откуда-то издали, и вдругъ въ эту накуренную, жаркую комнату съ крпкаго дымящагося мороза ввалился Бгуновъ.
Въ дтской Ознобышевыхъ неописуемое волненіе:
— Пропалъ папочка!
Потомъ ‘папочку’ привелъ ‘гадкій дядя’ Бгуновъ,— такъ приказала называть его ‘мамочка’, а дти уже встали тогда, когда ‘папочку’ привезли, а ‘мамочка’ вовсе не ложилась спать.
— Ангели съ пастырьми… — ревлъ рождественскій ‘гадкій дядя’:— получайте вашего барина. Еле живого доставилъ.
— Боже! — всплеснула руками госпожа Ознобышева:— Жанъ, на кого ты похожъ?!
— Темный ангелъ! — слабо промямлилъ совершенно пьяный супругъ..
— Что-о? Что-о? — не поняла супруга.
— Темный…
— А въ рукахъ у тебя что?.. Покажи мн сейчасъ!.. Слышишь? Покажи!..
— Не-е… покажу!..
Но жена овладла слабой рукой, откуда изъ кулака выпалъ драгоцнный образокъ ангела-хранителя на золотой цпочк.
— Ахъ! — только воскликнула госпожа Ознобышева:— вдь ты могъ его потерять!
На другой день тотъ же Бгуновъ сидлъ у одра болящаго болярина Іоанна, надъ которымъ жена совмстно со своей maman успли совершить нчто въ род панихиднаго кажденія, и басилъ:
— Пойми ты, дурной!.. Да знай я, что это Санька, а не Лолита, да я бы ее теб вотъ какъ предоставилъ… Да знаешь ли ты, у кого мы были? У этого ростовщика, мерзавца отьявленнаго, у Чертикова!.. Вдь онъ былъ гораздъ шкуру снять съ тебя!.. Вотъ негодяй!.. Я ему самъ задолжалъ семьдесятъ тысячъ!.. Мерзавецъ!..
— А мой темный ангелъ? — хрипло спросилъ Озпобышевъ.
— Какой еще тамъ темный ангелъ?
— Она?.. Лолита?..
— Да не Лолита, а Санька,— содержанка Чортикова,— сказалъ теб… Далась ему Лолита!.. И скверную лавочку ихъ сегодня прихлопнули, и Вурма я побилъ, и Чертикова побилъ, и Лолит такое сказалъ… Самъ не помню, что сказалъ… она убжала… Вс эти шулера сплотились… Кто же его не знаетъ… Такъ бы я сказалъ раньше, куда тебя везти… А здорово я этому скряг засвтилъ, онъ хоть скопецъ, а свое дло знаетъ и вотъ бда! — бабъ еще любитъ… А жена у тебя ничего, сущій ангелъ — какой-то водой тебя кропила! А теб съ полгоря… Хоть бы что… И чмъ они тебя тамъ опоили?!. Стара штука! Ну, да меня не проведешь…
— Ангелъ… темный ангелъ!..— засыпая въ десятый разъ, шепталъ Ознобышевъ.
— Эхъ, дуракъ!.. вотъ дуракъ…— огрызнулся Бгуновъ и заплъ, отправляясь во свояси:
‘Ангелъ вопіяше…’
Ему сказали:
— Дтки только-что заснули…
— Все едино!.. Ангели съ пастырьми!.. Будьте здоровы!..