Всев. Чешихинъ.
Примчанія къ IV тому.
Примчанія къ IV тому.
ОБЪ ‘ЭГМОНТ‘ ТРАГЕДИ ГЕТЕ.
ОБЪ ‘ЭГМОНТ‘ ТРАГЕДИ ГЕТЕ.
Русскіе переводы.
Об ‘Эгмонте’, трагедии Гёте, Шиллер Фридрих, Год: 1788
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Собраніе сочиненій Шиллера въ перевод русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ IV. С.-Пб., 1902
Переводъ Всеволода Чешихина.
Трагическому поэту служатъ матеріаломъ или чрезвычайныя происшествія и ситуаціи, или страсти, или характеры, и если вс эти три разряда причинъ и дйствій встрчаются въ любой пьес, то все-таки конечною цлью изображенія является одинъ изъ нихъ. Если главное вниманіе поэта обращено на происшествіе или ситуацію, то онъ лишь постольку вдается въ изображеніе страсти и характера, поскольку первыя обусловлены послдними. Если же, наоборотъ, главная его цль — страсть, то для него зачастую бываетъ достаточно самое неприхотливое дйствіе, лишь бы оно приводило въ движеніе эту страсть. Въ ‘Венеціанскомъ мавр’ найденный на неподобающемъ мст носовой платокъ вызываетъ мастерскую сцену. Если же, наконецъ, поэтъ задался цлью изобразить характеръ, то онъ еще мене связанъ въ выбор и завязк происшествій, подробное изображеніе характера ему даже не позволяетъ предоставлять слишкомъ много мста страсти. Древніе трагики почти исключительно спеціализировались на ситуаціяхъ и страстяхъ. Потому-то въ ихъ характеристикахъ такъ мало индивидуализаціи, детальности и опредленности. Лишь въ новйшія времена, и то только при Шекспир, трагедія обогатилась характеристиками. Шекспиръ впервые вывелъ на сцену, въ своемъ ‘Макбет’, ‘Ричард III’ и т. д. всего человка и всю жизнь человческую, въ Германіи первый образецъ въ этомъ род далъ намъ авторъ ‘Геца фонъ Берлихингена’. Здсь не мсто изслдовать, поскольку совмстенъ этотъ новый родъ трагедіи съ конечною ея цлью — возбуждать ужасъ и состраданіе, какъ бы то ни было, такая трагедія уже существуетъ и создала уже извстную традицію.
Къ этому послднему роду трагедіи принадлежитъ также и разбираемая пьеса. Легко убдиться въ примнимости къ ней всего только что сказаннаго. Здсь нтъ какихъ либо бросающихся въ глаза происшествій, какой нибудь преобладающей страсти, какого-нибудь драматическаго плана,— ничего подобнаго, это просто — сцпленіе многихъ отдльныхъ дйствій и картинъ, связанныхъ почти исключительно характеристикою, она-то развита на всемъ протяженіи трагедіи и къ ней сводится вся сущность пьесы. Итакъ, единства этой пьесы надо искать не въ ситуаціяхъ и не въ какой-либо страсти, но въ ея типахъ. Подлинная исторія Эгмонта и не могла бы дать автору чего-либо большаго. Въ его арест и осужденіи нтъ ничего чрезвычайнаго, гибель его не есть слдствіе какого-либо интереснаго отдльнаго поступка, но результатъ цлаго ряда мелкихъ дйствій, которыми поэтъ не могъ воспользоваться въ ихъ настоящемъ вид, а поэтому и не могъ связать ихъ съ катастрофою такъ тсно, чтобы они образовали съ нею единую драматическую фабулу. Разъ онъ пожелалъ обработать этотъ сюжетъ въ вид трагедіи, то ему оставалось на выборъ — или изобрсти для этой катастрофы совершенно новую фабулу и приписать историческому герою какую-либо господствующую страсть, или же совершенно отказаться отъ первыхъ двухъ родовъ трагедіи и положить въ основу замысла тотъ самый характеръ, который такъ заинтересовалъ его. Поэтъ предпочелъ послднее, и несомннно, боле трудное, поступалъ онъ такимъ образомъ, вроятно, не столько изъ уваженія къ исторической истин, сколько изъ чувства увренности, что ему удастся скрасить бдность сюжета богатствомъ своего генія.
Слдовательно, въ этой трагедіи (если только мы не заблуждаемся въ выбор нашей точки зрнія) выведенъ характеръ, который, живя въ смутную эпоху и будучи окруженъ кознями коварной политики, полагается лишь на собственную заслугу, безгранично вря въ правое, и только для него одного правое, дло, и ходитъ опасными путями, точно лунатикъ по карнизу отвсной крыши. Эта чрезмрная доврчивость, неосновательность которой ясно показана намъ, и злосчастный исходъ этой доврчивости должны внушать намъ ужасъ и состраданіе, т. е. возбуждать въ насъ трагическое чувство, и поэтъ достигаетъ такого именно воздйствія.
Эгмонтъ историческій — не изъ крупныхъ характеровъ, таковъ же онъ и въ трагедіи. Въ трагедіи — это благодушный, веселый и открытый человкъ, дружелюбно настроенный въ отношеніи всего міра, полный легкомысленнаго доврія къ самому себ и къ другимъ, свободный и смлый, точно весь міръ принадлежитъ ему одному, храбрый и безстрашный, когда это нужно, но притомъ великодушный, любезный и кроткій, характеръ лучшихъ временъ рыцарства, представительный и немножко хвастливый, чувственный и влюбчивый — жизнерадостный свтскій человкъ. Вс эти качества слились въ живомъ, человчномъ, вполн правдивомъ и индивидуальномъ образ, въ которомъ нтъ никакой утрировки или идеализаціи. Эгмонтъ — герой, но герой вполн фламандскій, герой шестнадцатаго вка, патріотъ, котораго, однако, не настолько смущаетъ общее бдствіе, чтобы онъ жертвовалъ ради него своими удовольствіями, любовникъ, который не теряетъ изъ-за любви хорошаго аппетита. Эгмонтъ честолюбивъ, онъ преслдуетъ высокую цль, но это не мшаетъ ему подбирать всякій цвтокъ, какой встртится по дорог, не препятствуетъ ему навщать тайкомъ по ночамъ свою любушку, не вгоняетъ его въ безсонницу. Подъ Сенъ-Кентеномъ и Гравелингеномъ онъ рисковалъ своею жизнью съ безумною отвагою, но онъ почти плачетъ, разставаясь съ милою, уютною привычкою повседневной жизни и дятельности. Разв я живу для того, чтобы разсуждать о жизни?— характеризуетъ онъ самъ себя.— Разв я не долженъ наслаждаться сегодняшнимъ днемъ только потому, что завтрашній невдомъ мн? А завтрашній, въ свою очередь, портить заботою и хандрою?.. Не одно дурачество зачато и рождено нами въ веселую минуту, мы виновны въ томъ, что цлая толпа аристократовъ, съ нищенскою сумою и съ шаловливымъ прозвищемъ, которое она сама себ избрала, стала напоминать королю о его обязанностяхъ тономъ насмшливаго смиренія. Но что изъ того слдуетъ? Разв карнавалъ — это государственная измна? Можно ли ставить намъ въ вину пестрыя тряпочки, которыми юношеская рзвость скрашиваетъ убогую наготу нашей жизни? Если предъявлять къ жизни слишкомъ серьезныя требованія, то что-же останется отъ нея? Разв солнце свтитъ мн сегодня для того, чтобы я размышлялъ о вчерашнемъ дн?’ — Характеръ Эгмонта долженъ насъ трогать своею прекрасною гуманностью, но необычайностью, мы можемъ его любить, но не можемъ удивляться ему. Поэтъ старается даже устранить всякій поводъ къ нашему изумленію, надляя своего Эгмонта всяческими чертами человчности, онъ низводитъ своего героя до нашихъ симпатій. Въ конц концовъ, поэтъ оставляетъ за Эгмонтомъ лишь ровно настолько величія и серьезности, сколько требуется нами для того, чтобы чисто-человческія достоинства героя возбуждали въ насъ нкоторый высшій интересъ. Не подлежитъ сомннію, что подобныя черты человческой слабости бываютъ неодолимо-притягательны — а именно, въ героической картин, гд он сливаются въ прекрасной смси съ чертами истиннаго величія. Генрихъ VI французскій въ моментъ самой блестящей изъ своихъ побдъ интересенъ для насъ никакъ не мене, чмъ въ моментъ, когда онъ пробирается ночью къ своей Габріэл… Спрашивается, однако, какими-такими особенными заслугами пріобрлъ Эгмонтъ у насъ право на подобное участіе и снисходительность? Правда, въ пьес говорится, что эти заслуги уже пріобртены, что он живутъ въ памяти всего народа, и что поэтому вс слова Эгмонта дышатъ желаніемъ и способностью поддержать ихъ,— все такъ. Но въ томъ-то и горе, что мы знакомимся съ этими заслугами лишь по наслышк и должны принимать ихъ на вру, тогда какъ вс слабости героя мы видимъ собственными глазами. Въ пьес вс указываютъ на Эгмонта, какъ на послднюю опору націи, но творитъ ли онъ нчто великое, оправдывая это почетное довріе? (Нельзя, во всякомъ случа, ссылаться, въ опроверженіе самаго вопроса, на слдующее мсто пьесы: ‘По большей части, только т люди пользуются любовью, которые вовсе за нею не гоняются,— говоритъ Эгмонтъ. Клерхенъ: Это гордое замчаніе ты длаешь по поводу самого себя, такъ какъ тебя любитъ весь народъ? Эгмонтъ. И хоть бы я что-нибудь сдлалъ для народа! Это его добрая воля — любить меня!’). Эгмонтъ по пьес могъ бы и не быть великимъ человкомъ, но онъ не долженъ бы и опускаться. Мы требуемъ по праву отъ всякаго драматическаго героя относительной величины, извстной серьезности, требуемъ, чтобы онъ за малымъ не забывалъ великаго, зналъ бы, что длу время, а потх часъ. Но кто, спрашивается, одобрилъ бы слдующее?— Вильгельмъ Оранскій только что вышелъ отъ Эгмонта — тотъ самый Оранскій, который указалъ Эгмонту на его близкую гибель, со всяческою убдительностью и разсудительностью и, по собственному признанію Эгмонта, потрясъ его своими доводами. ‘Этотъ человкъ,— говоритъ Эгмонтъ,— сообщилъ мн свою озабоченность… Долой ее! Это — чужая капля въ моей крови! Благая мать-природа, выброси ее вонъ!.. Впрочемъ, есть еще одно пріятное средство, которымъ можно смыть съ чела морщины раздумья!’ Это пріятное средство — какъ это нын уже всмъ извстно — не что иное, какъ визитъ къ любушк. Какъ! Столь серьезное увщаніе не вызвало никакой другой мысли, какъ только — о развлеченіи?— Нтъ, добрый графъ Эгмонтъ! Морщинамъ — время, а пріятному средству — часъ! Если вы такъ мало заботитесь о собственномъ спасеніи, то, значитъ вы миритесь съ моментомъ, когда васъ захлеснетъ наброшенная на васъ петля. Мы же не привыкли расточать состраданіе по пустому.
Если, слдовательно, любовная интрига вплетена въ пьесу въ ущербъ драматическому интересу, то объ этомъ слдуетъ пожалть вдвойн, ибо поэтъ, изъ-за этой интриги, долженъ былъ поступиться историческою правдою. Историческій Эгмонтъ былъ женатъ и, умирая, оставилъ посл себя девять (а по нкоторымъ источникамъ, даже одиннадцать) дтей. Это обстоятельство могло быть извстнымъ поэту, могло быть и неизвстнымъ, само по себ оно могло и не интересовать его. Однако, поэтъ не долженъ былъ бы игнорировать его, изображая въ своей трагедіи происшествія, бывшія прямыми послдствіями семейнаго положенія Эгмонта. Историческій Эгмонтъ сильно разстроилъ свое состояніе роскошнымъ образомъ жизни и нуждался въ корол, что его сильно связывало, какъ республиканца. Въ особенности, однако, къ величайшему его несчастію, удерживала его въ Брюссел, откуда выхали, спасаясь бгствомъ, вс его друзья, семья. Его отъздъ стоилъ бы не только богатыхъ доходовъ съ его двухъ намстничествъ, но и всхъ его имній, которыя находились въ королевскихъ штатахъ и немедленно подверглись бы конфискаціи. Но ни самъ Эгмонтъ, ни его супруга, герцогиня Баварская, не были привычны сносить нужду, не были воспитаны для нея и дти ихъ. Самымъ трогательнымъ образомъ приводитъ онъ эти основанія, при разныхъ разговорахъ, принцу Оранскому, который уговаривалъ его бжать, именно эти основанія побуждали Эгмонта хвататься за самый слабый сукъ надежды и разсматривать отношенія свои къ королю съ лучшей ихъ стороны. Какъ послдовательно и какъ человчно отнын все его поведеніе! Онъ уже — не жертва слпой, безумной доврчивости, но жертва преувеличенной, боязливой нжности къ семь. Такъ какъ онъ мыслитъ слишкомъ высоко и благородно для того, чтобы требовать тяжкихъ жертвъ отъ семьи, которую онъ любилъ паче всего на свт, то онъ и идетъ на погибель!
А Эгмонтъ въ трагедіи Гете?— Поэтъ отымаетъ отъ него жену и дтей и тмъ самымъ уничтожаетъ всю связь въ его поступкахъ. Поэтъ вынужденъ выводить несчастное промедленіе Эгмонта изъ легкомысленной самоувренности и тмъ самымъ слишкомъ умаляетъ наше уваженіе къ здравому смыслу своего героя, не возмщая этого умственнаго недостатка избыткомъ сердечности. Поэтъ лишаетъ насъ трогательной картины отца и любящаго супруга и даетъ намъ взамнъ самаго зауряднаго любовника, губящаго покой прелестной двушки, которой не суждено ни владть имъ, ни пережить его гибель, да и сердцемъ этой двушки онъ можетъ овладть, лишь разрушивъ другую любовь, которая могла бы быть счастливою, и слдовательно, при самыхъ благихъ намреніяхъ. Эгмонтъ Гете длаетъ несчастными два существа, чтобы смыть съ чела морщины раздумья! И все это Эгмонтъ продлываетъ въ ущербъ исторической правд, которою драматическій поэтъ можетъ жертвовать, лишь для усиленія интереса къ пьес, а не для ослабленія его. Итакъ, какъ дорого расплачиваемся мы, по вол поэта, за эпизодъ, который, самъ по себ, конечно, представляетъ прелестнйшую картинку, но высшее дйствіе могъ бы произвести лишь въ боле широкой композиціи, гд онъ былъ бы уравновшенъ относительно-великими дяніями героя.
Трагическая катастрофа Эгмонта проистекаетъ изъ его политической жизни, изъ его отношенія къ народу и правительству. Изображеніе тогдашняго общественнополитическаго положенія Нидерландовъ, поэтому, должно было бы лечь въ основу характеристики Эгмонта, или, по крайней мр, занять свое мсто въ драматическомъ дйствіи. Если принять во вниманіе, какъ, вообще, туго поддаются государственныя событія драматической обработк и какое искусство требуется для того, чтобы собрать разсянныя черты эпохи въ одинъ живой, опредленный образъ и выразить всеобщее въ индивидуальномъ, — какъ это сдлалъ, напримръ, Шекспиръ въ своемъ ‘Юлі Цезар’, если, дале, принять во вниманіе своеобразіе Нидерландовъ, состоящихъ не изъ одной націи, но изъ аггрегата маленькихъ народностей, рзкимъ образомъ контрастирующихъ между собою, такъ что намъ несравненно легче вообразить себя, напримръ, въ Рим, чмъ въ Брюссел, если, наконецъ, принять во вниманіе, какое безконечное множество мелкихъ вліяній должны были, въ результат, образовать духъ того времени и то политическое положеніе Нидерландовъ, то нельзя будетъ не изумиться творческому генію, который побдилъ эти трудности и зачаровалъ насъ новымъ волшебнымъ міромъ, силою искусства, равною только той сил, которою этотъ геній переносилъ насъ въ Германію рыцарскихъ временъ и въ Элладу, въ его другихъ двухъ пьесахъ. Мало того, что мы видимъ, какъ живутъ и дйствуютъ эти люди передъ нами, мы живемъ среди нихъ, мы становимся старыми знакомыми. Съ одной стороны, мы видимъ веселую общительность, гостепріимство, словоохотливость, кичливость этого народа, республиканскій духъ, вскипающій при малйшемъ новшеств и часто столь же скоро остывающій отъ самыхъ пошлыхъ доводовъ, съ другой стороны, тяготы, подъ которыми задыхается этотъ народъ,— начиная отъ новыхъ епископскихъ митръ до французскихъ псалмовъ, которыхъ онъ не хочетъ распвать,— ничто не забыто, все изображено съ величайшею натуральностью и правдивостью. Мы видимъ здсь не простую толпу, которая везд одинакова, мы узнаемъ въ ней нидерландцевъ, и притомъ нидерландцевъ именно даннаго, а не другого какого-либо вка, среди нихъ мы различаемъ еще брюссельцевъ, голландцевъ, фрисландцевъ, богача и нищаго, плотника и портного. Всего этого нельзя изобразить силою воли, достичь силою одного искусства, все это возможно только такому поэту, который совершенно проникся своимъ сюжетомъ. Поэтъ роняетъ мткія слова, какъ роняютъ ихъ изображаемые имъ персонажи,— незамтно и непроизвольно, однимъ эпитетомъ, однимъ междометіемъ живописуется цлый характеръ.
Буйкъ, голландецъ и солдатъ подъ командою Эгмонта, взялъ призъ на стрльб изъ лука, и желаетъ, въ качеств ‘короля’, угостить честную компанію. Но это не полагается по обычаю.
Буйкъ. Я чужестранецъ и ‘король’, и знать не желаю вашихъ законовъ и обычаевъ.
еттэръ (Брюссельскій портной). Ты непріятне испанцевъ, т пока еще оставляютъ намъ и наши законы, и наши обычаи.
Руйсомъ (фрисландецъ). Оставьте его! Пусть только это не будетъ прецедентомъ! Это манера также и его господина — гд можно поблистать, да пофорсить’.
Кто не узнаетъ въ этомъ возглас, ‘пусть только это не будетъ прецедентомъ!’ — строптиваго, ревниво оберегающаго свои права фрисландца, который, предоставляя ничтожнйшую льготу, ограждаетъ себя на будущее время точной оговоркой.
Или какъ правдоподобны разговоры гражданъ объ ихъ регент!
‘Вотъ это былъ король! (Рчь идетъ о Карл V). Онъ распростеръ руку надъ всею земною поверхностью, и держалъ всхъ и все. А когда онъ встрчался съ нами, онъ кланялся, будто встртились два сосда… и т. д. Зато вс мы и плакали, когда онъ передалъ правленіе своему сыну. Ну, а сынъ — я вамъ говорю, а вы меня понимаете, — тотъ уже другой, тотъ будетъ поважне!
еттэръ. Говорятъ, онъ не разговорчивъ.
Зостъ. Это не король для насъ, нидерландцевъ. Наши государи должны быть веселы и непринужденны, какъ мы, должны сами жить и другимъ давать жить! ‘ и т. д.
Какъ мтко изображаетъ намъ поэтъ одною черточкою дикость того времени!— Эгмонтъ проходитъ по улиц, а граждане смотрятъ ему вслдъ съ восхищеніемъ.
‘Плотникъ. Славный господинъ!
еттэръ. Его шея была бы лакомымъ кусочкомъ палача!’
Немногія сцены разговоровъ между брюссельскими гражданами представляются намъ результатомъ глубокаго изученія того времени и народа, въ немногихъ словахъ воздвигается прекрасный историческій памятникъ изображаемой эпох — памятникъ, едва-ли имющій себ равнаго.
Не съ меньшею правдивостью обработана и та часть общей картины, гд повствуется о дух правленія и о мрахъ, принятыхъ королемъ къ порабощенію нидерландскаго народа. Впрочемъ, все здсь нсколько легче и гуманне, чмъ въ исторіи. Въ особенности облагороженъ характеръ герцогини Пармской. ‘Я знаю, что человкъ можетъ быть и честнымъ и разсудительнымъ, даже если онъ пренебрегаетъ ближайшимъ и лучшимъ путемъ къ спасенію своей души’, едва ли эти слова могла произнести на самомъ дл воспитанница Игнатія Лойолы. Въ особенности удалось поэту изобразить женственность, которая весьма счастливо проглядываетъ изъ мужественнаго по существу характера герцогини и одушевляетъ свтомъ и тепломъ холодный государственный интересъ, воплощенный, по необходимости, въ этомъ тип, это придало герцогин извстную индивидуальность и жизненность. Мы трепещемъ передъ герцогомъ Альбою, какъ онъ изображенъ въ пьес, не отвращаясь отъ него съ гадливостью: это твердый, неподвижный, недоступный характеръ, ‘желзная башня безъ воротъ, осаждающій ее долженъ имть крылья’. Умныя мры, какія онъ предпринимаетъ для арестованія Эгмонта, вызываютъ въ насъ изумленіе, которое возмщаетъ недостатокъ нашего расположенія къ герцогу. Искусство, съ какимъ поэтъ вводитъ насъ въ интимную глубину замысловъ Альбы и заставляетъ насъ напряженно слдить за исходомъ ихъ, какъ бы длаетъ насъ на время соучастниками всхъ этихъ козней, мы такъ интересуемся ими, какъ будто симпатизируемъ имъ.
Мастерски изображена и проведена сцена Эгмонта съ юнымъ Альбою въ тюрьм. Она всецло принадлежитъ автору. Что можетъ быть трогательне момента, когда сынъ убійцы Эгмонта выражаетъ послднему уваженіе, которое онъ всегда втайн питалъ къ нему! ‘Твое имя, какъ небесная звзда, сіяло мн въ дни ранней моей юности. Какъ часто я прислушивался къ разсказамъ о теб и самъ разспрашивалъ! Мечта дитяти есть юноша, мечта юноши — мужчина. Всегда ты шествовалъ передо мною — всегда впереди. Безъ зависти слдилъ я за тобою и слдовалъ за тобою, все дальше и дальше. Наконецъ то явилась возможность увидть тебя, я увидалъ — и сердце мое бросилось теб навстрчу. Наконецъ то стало возможнымъ быть съ тобою, жить съ тобою, обнять тебя… И вдругъ, вс надежды разбиты,— и я вижусь съ тобою въ этой тюрьм!’—на что Эгмонтъ отвчаетъ: ‘Если жизнь моя была зеркаломъ, въ которомъ ты съ удовольствіемъ глядлся, пусть же будетъ этимъ зеркаломъ и моя смерть! Люди не только тогда близки другъ другу, когда они вблизи, также и далекій, разлученный съ нами можетъ быть живъ для насъ. Я буду жить въ теб, довольно жить въ самомъ себ. Одно лишь радовало меня ежедневно’ и т. д. Остальные характеры въ пьес мтко обрисованы немногими словами. Хитрый, скупой на слова, все приводящій въ связь и всего боящійся Оранскій изображенъ въ рамкахъ единственной сцены. Альба, какъ и Эгмонтъ, какъ бы отражаются на людяхъ, окружающихъ ихъ, этотъ пріемъ характеристики превосходенъ. Чтобы направить всю силу освщенія на Эгмонта, поэтъ изолировалъ его, поэтому изъ пьесы исключенъ графъ фонъ Горнъ, раздлившій одну судьбу съ Эгмонтомъ. Совершенно новый характеръ — Бракенбургъ, влюбленный въ Клерхенъ и оттсненный Эгмонтомъ. На этомъ изображеніи меланхолическаго темперамента, смшаннаго со страстною любовью, стоитъ остановиться. Клерхенъ, покинувшая Бракенбурга для Эгмонта, отравилась и уходитъ, отдавъ остатокъ яда Бракенбургу. Бракенбургъ остается одинъ. Какая страшная красота въ его монолог!
‘Оставленъ я, себ я представленъ.
Она со мною длитъ каплю смерти
И гонитъ прочь — прочь отъ себя! Толкаетъ
Меня обратно въ жизнь, что мн постыла!
О, Эгмонтъ! Какъ судьба твоя завидна!
Она идетъ впередъ, теб навстрчу
Она все небо дастъ теб!.. А я?
Пойду-ль за ней, иль снова отстраненный,
Перенесу съ собой и въ рай небесный
Все ту же зависть, гложущую вчно?
Нтъ на земл блаженства для меня,
И рай и адъ сулятъ все т же муки!’
Сама Клерхенъ изображена съ неподражаемою прелестью. Въ величайшемъ благородст своей невинности она остается обыкновенною мщанкою, и притомъ нинидерландскою, она облагорожена единственно своей любовью. Она восхитительна въ состояніи покоя, увлекательна и великолпна въ состояніи аффекта… Но можетъ ли кто-нибудь вообще сомнваться въ томъ, что авторъ неподражаемъ тамъ, гд самъ для себя является образцомъ.
Чмъ полне достигнутая авторомъ гармонія между образною и идейною стороною пьесы, тмъ непонятне кажется, зачмъ авторъ своевольно уничтожаетъ эту гармонію.— Эгмонтъ сдлалъ вс свои послднія распоряженія и, осиленный усталостью, наконецъ, засыпаетъ. Раздается музыка, за ложемъ Эгмонта раскрывается стна, на облак показывается сіяющее видніе — свобода, въ образ Клерхенъ… Короче говоря, изъ искреннйшей и трогательншей ситуаціи, посредствомъ salto mortale, насъ выбрасываютъ на оперную сцену, чтобы мы могли… видть сонъ! Смшно было бы доказывать автору, что онъ насилуетъ наше чувство, это ему извстно лучше, чмъ намъ самимъ. Идея аллегорически соединить въ представленіи Эгмонта оба главныхъ кумира его — Клерхенъ и свободу — казалась автору достаточно содержательною для того, чтобы оправдать такую вольность. Идея эта_ можетъ нравиться кому угодно, пишущій же эти строки сознается, что онъ съ охотою пожертвовалъ бы замысловатою затею, лишь бы могъ безпрепятственно наслаждаться единствомъ настроенія.
Рецензія появилась въ ‘Allgemeine Litteratur Zeitung’ 20 сентября 1788 года. Черезъ мсяцъ Шиллеръ писалъ Кернеру: ‘Моя рецензія объ Эгмонт’ надлала, много шуму въ ен и Веймар… Гете говорилъ о ней съ большемъ уваженіемъ и удовлетвореніемъ’.
Стр. 441. Нашъ авторъ ‘Геца’ — Гете.
Стр. 443. Къ своей Габріели извстная возлюбленная Генриха IV Gabrielle d’Estres.
1. Анонимъ, въ изд. Гербеля.
2. Всеволодъ Чешихинъ. Переведено для настоящаго изданія.