О грации и достоинстве, Шиллер Фридрих, Год: 1793 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 59 минут(ы)

Собраніе сочиненій Шиллера въ перевод русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ IV. С.-Пб., 1902

Переводъ Зинаиды Венгеровой

О граціи и достоинств.

Согласно греческому миу, богиня красоты владетъ поясомъ, имющимъ силу надлять всякаго, кто его носитъ, граціей и вызывать въ другихъ любовь. Эту же богиню сопровождали богини прелести, т. е. граціи.

Греки, такимъ образомъ, длали различіе между миловидностью и граціею съ одной стороны и красотой съ другой, опредляя грацію атрибутами, отдлимыми отъ богини красоты. Грація прекрасна, потому что поясъ обаянія собственность Гнидской богини, но не все прекрасное граціозно, потому что и безъ этого пояса Венера остается сама собой.

Но, по смыслу того же миа, только богиня красоты носитъ поясъ обаянія и можетъ отдавать его другимъ. Юнона, пышная богиня неба, должна одолжить поясъ у Венеры, когда хочетъ очаровать Юпитера на гор Ид. Величіе, такимъ образомъ, хотя и украшено извстной долей красоты (ее вовсе не оспариваютъ у супруги Юпитера), но безъ граціи не можетъ быть уврено въ томъ, что будетъ нравиться. Величественная царица боговъ надется побдить сердце Юпитера не своими собственными чарами, а только при помощи пояса Венеры.

Но все же богиня красоты можетъ отдать свой поясъ и перенести его силу на мене прекрасное. Такимъ образомъ, грація не исключительное преимущество прекраснаго, а можетъ перейти — только непремнно изъ рукъ прекраснаго — на мене прекрасное и даже на непрекрасное.

Греки же совтовали тмъ, кому при всхъ остальныхъ духовныхъ качествахъ недостаетъ привлекательности и миловидности, приносить жертвы граціямъ. Такимъ образомъ, эти богини, хотя он и представлялись сопутницами прекраснаго пола, все же могли, въ представленіи грековъ, отдавать свое расположеніе и мужчин, ему же он необходимы, если онъ хочетъ нравиться.

Но что такое грація, если она хотя и соединяется охотне всего съ прекраснымъ, но все же не связана исключительно съ нимъ? если она хотя исходитъ изъ прекраснаго, но проявляетъ дйствіе прекраснаго и въ прекрасномъ? если красота хотя и можетъ существовать безъ нея, но только благодаря ей становится объектомъ любви?

Тонкое чутье грековъ уже очень рано длало то различіе, которое разумъ еще не былъ въ состояніи истолковать, и, стараясь это выразить, оно черпало образы въ своемъ воображеніи, такъ какъ разумъ еще не могъ предложить понятій. Вотъ почему этотъ миъ заслуживаетъ вниманія философа. И безъ того задача философіи ограничивается отыскиваніемъ понятій для представленій, въ которыхъ отпечатлвается чистое пониманіе природы чувствами, другими словами, философъ долженъ объяснить образный языкъ ощущеній.

Если высвободить представленія грековъ изъ аллегорической оболочки, то не получится никакого иного смысла, кром слдующаго:

Грація движимая красота, т. е. красота, которая можетъ случайно возникнуть въ субъект и такъ же случайно исчезнуть. Этимъ она отличается отъ незыблемой красоты, вложенной въ самое представленіе о субъект. Свой поясъ Венера можетъ снять и тотчасъ же предоставить для пользованія Юнон, свою красоту она можетъ отдать только вмст съ самой собой. Безъ своего пояса она перестаетъ быть обаятельной Венерой, безъ красоты она уже вовсе не Венера.

Этотъ поясъ, какъ символъ движимой красоты, иметъ еще то особое свойство, что онъ снабжаетъ украшенное имъ лицо объективнымъ качествомъ граціи, этимъ онъ отличается отъ всякаго другого украшенія, которое мняетъ не лицо, носящее его, а только впечатлніе, производимое имъ субъективно на другого. Греческій же миъ совершенно опредленно указываетъ на то, что грація становится свойствомъ даннаго лица, и что носительница пояса въ дйствительности привлекательна, а не только кажется таковой.

Поясъ который не боле, чмъ случайное вншнее украшеніе, казалось бы, не совсмъ подходящій образъ для выраженія субъективнаго свойства граціи, но субъективное свойство, которое въ то же время мыслится отдлимымъ отъ субъекта, нельзя представить иначе, чмъ въ вид случайнаго украшенія, которое можно отдлить безъ всякаго вреда отъ субъекта.

Отсюда слдуетъ, что поясъ обаянія оказываетъ свое дйствіе не естественнымъ путемъ — потому что въ такомъ случа онъ не могъ бы ничего измнить въ носительниц его, дйствіе его магическое, т. е. сила его становится выше всхъ условій дйствительности. Только такимъ толкованіемъ (оно, конечно, является нкоторой натяжкой) можетъ быть разршено противорчіе, въ которое изобразительная способность людей всегда неминуемо запутывается, когда ищетъ въ мір явленій выраженіе того, что лежитъ вн явленій, въ области свободы.

Если же поясъ обаянія обозначаетъ объективное качество, отдлимое отъ субъекта безъ измненія его сущности, то онъ не можетъ представлять собою ничего иного, чмъ красоту движеній, движеніе единственное измненіе, которое можетъ происходить съ предметомъ, не уничтожая его тождества.

Красота движеній — понятіе, которое отвчаетъ обоимъ требованіямъ, заключеннымъ въ указанномъ ми. Она, во-первыхъ, объективна и относится къ самому предмету, а не только къ тому, какъ мы его воспринимаемъ. Во-вторыхъ, она въ предмет случайна, и предметъ продолжаетъ существовать, если мы и отвлечемъ отъ него это свойство.

Поясъ обаянія не теряетъ своей магической силы и въ мене прекрасномъ и даже въ непрекрасномъ, другими словаки, мене прекрасное и непрекрасное можетъ длать красивыя движенія.

Грація, по смыслу миа, нчто случайное въ субъект, и поэтому только случайныя движенія могутъ обладать этимъ качествомъ. Въ идеал красоты вс необходимыя движенія должны быть прекрасны, потому что они, будучи необходимыми, относятся къ самой сущности идеально прекраснаго, красота этихъ движеній включена, такимъ образомъ, въ самое понятіе о Венер, красота же случайныхъ движеній, напротивъ того, является расширеніемъ этого понятія. Голосъ можетъ обладать граціей, но не можетъ быть граціи въ дыханіи.

Но разв всякая красота случайныхъ движеній и есть грація?

Едва ли слдуетъ напоминать о томъ, что греческій миъ считаетъ миловидность и грацію исключительнымъ свойствомъ людей. Боле того, онъ признаетъ красоту вншняго облика только въ границахъ рода человческаго, къ которому греки, какъ извстно, причисляли и своихъ боговъ. Но если грація исключительное свойство однихъ только людей, то ни одно изъ движеній, общихъ у человка съ остальной природой, не можетъ имть притязаній на грацію. Поэтому, если бы движеніе локоновъ вокругъ прекраснаго лица могло быть граціознымъ, то не было бы никакого основанія не признавать граціи въ движеніи втвей на дерев, струй потоковъ, колосьевъ на пол и тлодвиженій животныхъ. Но Гнидская богиня воплощаетъ только красоту рода человческаго, а поскольку человкъ является лишь частью природы, существомъ, одареннымъ чувствами, Венера утрачиваетъ для него свое значеніе.

Такимъ образомъ, грація можетъ быть свойственна только произвольнымъ движеніямъ, а среди нихъ только тмъ, которыя отражаютъ нравственныя ощущенія. Движенія, не имющія другого источника, кром чувственности, принадлежатъ, при всей своей произвольности, только природ, которая сама по себ никогда не возвышается до граціи. Если бы страсть могла быть миловидной, а инстинктъ граціознымъ, то миловидность и грація не были бы уже ни способны, ни достойны быть проявленіями свойствъ человка.

А между тмъ греки приписываютъ красоту и совершенство только человчеству. Въ чувственности они всегда видятъ проявленіе души, и гуманность не позволяетъ имъ отдлять грубое животное чувство отъ разумности. Подобно тому, какъ они тотчасъ же облекаютъ плотью каждую идею и стремятся воплотить и самое духовное и отвлеченное, они требуютъ также, чтобы каждое инстинктивное дйствіе человка было въ то же время выраженіемъ его нравственнаго назначенія. Природа никогда не кажется греку только природой, и поэтому онъ не стыдится почитать ее, для него разумъ никогда не бываетъ только разумомъ, поэтому онъ и не страшится подчиняться мрилу разума. Природа и нравственность, матерія и духъ, земля и небо съ дивной красотой сливаются въ его поэзіи. Онъ вводитъ свободу, жилищемъ которой можетъ быть только Олимпъ, и въ проявленіе чувственности и поэтому иметъ право возносить чувственность и на Олимпъ.

Грекъ, который терпитъ все матеріальное лишь въ соединеніи съ духовнымъ, не допускаетъ въ человк никакого произвольнаго движенія, связаннаго только съ чувственностью и не являющагося въ то же время выраженіемъ нравственнаго чувства. Грація поэтому кажется ему только прекраснымъ выраженіемъ души въ произвольныхъ движеніяхъ. Такимъ образомъ, везд, гд есть грація — двигателемъ является душа, и въ ней источникъ красоты движеній. Миическое представленіе соотвтствуетъ поэтому слдующей мысли: грація есть красота, которая не дана природой, а созидается самимъ субъектомъ’.

Я до сихъ поръ ограничивался тмъ, что выводилъ понятіе о граціи экзегетическимъ путемъ изъ греческаго миа — надюсь, безъ всякой натяжки. Теперь же да позволятъ мн попытаться объяснить грацію путемъ философскихъ изысканій и посмотрть, не подтвердится ли здсь, какъ и во многихъ другихъ случаяхъ, та истина, что философствующій разумъ можетъ гордиться лишь очень немногими открытіями, которыя до него смутно не предугадывало бы чувство и не раскрывала поэзія.

Венера, безъ своего пояса и безъ граціи, воплощаетъ идеалъ красоты въ томъ вид, какъ она можетъ выйти изъ рукъ только самой природы и какой ее создаютъ образующія силы безъ воздйствія воспринимательной способности. Миологія справедливо создала для этой красоты особое божество, потому что уже естественное чувство строго отличаетъ ее отъ той красоты, которая обязана своимъ происхожденіемъ вліянію воспринимательной способности.

Да будетъ мн позволено назвать эту красоту, создаваемую одной только природой по закону необходимости, въ противоположность той, которая сообразуется съ требованіями-свободы — красотой построенія (архитектоническая красота). Этимъ именемъ я обозначаю ту часть человческой красоты, которая не только выявляется черезъ посредство силъ природы (что примнимо ко всякому явленію), но и опредляется исключительно только силами природы.

Счастливое соотношеніе членовъ тла, плавность линій, миловидный цвтъ лица, нжная кожа, стройный и свободный ростъ, звучный голосъ и т. д.— качества, которыми человкъ обязанъ только природ и счастью, природ, которая дала предрасположеніе къ нимъ и сама ихъ развила, счастью, которое охраняло созидательное дло природы отъ всякаго вмшательства враждебныхъ силъ.

Венера выходитъ совершенной изъ пны морской: совершенной потому, что она вполн законченное, строго размренное произведеніе необходимости и, какъ таковое, не допускаетъ никакой разновидности, никакого дальнйшаго развитія. Такъ какъ она собственно не что иное, какъ прекрасное изложеніе цлей, для которыхъ природа предназначаетъ человка, и такъ какъ поэтому каждое изъ качествъ Венеры вполн опредлено понятіемъ, лежащимъ въ основ его, то — сообразно ея предрасположенію — ее можно считать завершенной, хотя все заложенное въ ней развивается только въ условіяхъ времени.

Архитектоническую красоту человческаго строенія слдуетъ строго отличать отъ его техническаго совершенства, подъ которымъ должно разумть систему самыхъ цлей, поскольку он соединяются между собой для высшей конечной цли, архитектоническая же красота обозначаетъ собой только свойство изображенія этихъ цлей такими, какими эти цли раскрываются созерцательной способности въ явленіяхъ. Поэтому, когда говорятъ о красот, то не принимаютъ въ соображеніе ни матеріальной цнности этихъ цлей, ни художественности формъ ихъ сочетанія. Созерцательная способность обращена только на самое явленіе, на то, какимъ родомъ оно совершается, а не каково оно по существу, т. е. совершенно не принимаетъ во вниманіе логическихъ свойствъ своего объекта. Поэтому, хотя архитектоническая красота человческаго строенія и обусловлена понятіемъ, лежащимъ въ его основ, а также его цлями, эстетическое сужденіе все же вполн отдляетъ красоту отъ этихъ цлей, и въ представленіе о красот входитъ лишь то, что составляетъ въ явленіи его непосредственную ему одному принадлежащую собственность.

Нельзя поэтому также сказать, что достоинство, отличающее человка, возвышаетъ красоту человческаго строенія. Въ наше сужденіе о красот можетъ входить представленіе о достоинств, но тогда сужденіе перестаетъ быть чисто эстетическимъ. Техническая сторона въ человческомъ строеніи является, конечно, выраженіемъ его назначенія, и, какъ такое выраженіе, можетъ и должна внушать намъ уваженіе. Но эта техника открывается не чувству, а разуму, она входитъ только въ мысль, а не въ явленіе. Напротивъ того, архитектоническая красота не можетъ никогда проявлять назначеніе человческаго настроеніе, потому что она познается совершенно иной способностью, чмъ та, которая можетъ судить о его назначеніи.

Поэтому, если человку преимущественно передъ всми другими техническими созданіями природы приписывается красота, то это лишь постольку врно, поскольку онъ сохраняетъ это преимущество уже въ простомъ явленіи, безъ того, чтобы нужно было вспоминать объ его особенностяхъ, какъ человка. Такъ какъ послднее возможно только черезъ посредство понятій, то судьей красоты стало бы уже не чувство, а разумъ, что заключаетъ въ себ противорчіе. Поэтому, человкъ не можетъ опираться на важность своего нравственнаго назначенія, не можетъ основываться на своемъ интеллектуальномъ превосходств, если онъ хочетъ признанія своей красоты, въ этомъ случа онъ только вещь въ пространств, только явленіе среди другихъ явленій. Мсто, занимаемое человкомъ въ области идей, не принимается во вниманіе чувствами, и если онъ хочетъ укрпить за собой первое мсто въ мір чувственныхъ представленій, то онъ этимъ обязанъ тому, что составляетъ его природу.

Но именно эта его природа, какъ мы знаемъ, опредляется идеей его человческаго назначенія, и поэтому она и составляетъ косвеннымъ образомъ его архитектоническую красоту. Поэтому, если онъ отличается отъ всхъ другихъ окружающихъ его и одаренныхъ чувствами существъ боле высокой красотой, то этимъ онъ безспорно обязанъ своему человческому назначенію, оно только и есть причина его различія отъ другихъ существъ, одаренныхъ чувствами. Но не потому человческое строеніе прекрасно, что служитъ выраженіемъ этого высшаго назначенія: будь это такъ, то человческое строеніе перестало бы быть прекраснымъ, какъ только оно выражало бы боле низменное назначеніе, а также и противоположное этому строенію было бы прекрасно, если бы можно было предположить, что оно служитъ выраженіемъ боле высокаго назначенія. Но если бы даже при вид прекрасной человческой фигуры можно было совершенно забыть то, что она собой выражаетъ, если бы можно было, ничего не мняя въ его вншнемъ вид, предположить въ человк дикій инстинктъ тигра, все-же сужденіе глазъ осталось бы тмъ же самымъ, и чувство признало бы тигра прекраснйшимъ созданіемъ Творца.

Назначеніе человка, какъ разумнаго существа, входитъ поэтому лишь постольку въ красоту его строенія, поскольку самое изображеніе, т. е. выраженіе цли въ явленіи, совпадаетъ съ условіями, въ которыхъ прекрасное возникаетъ въ области чувствъ. Красота сама по себ должна всегда оставаться свободнымъ созданіемъ природы, и разсудочная идея, опредлившая технику человческаго построенія, не можетъ надлить его красотой, а можетъ только допустить ее въ немъ.

Мн могли бы возразить, что вообще все, что представляется въ явленіи, выполнено силами природы, и что это, слдовательно, не исключительный признакъ прекраснаго. Дйствительно, вс техническія построенія производятся природой, но не природа длаетъ ихъ техническими, или, по крайней мр, о произведеніяхъ природы не судятъ съ точки зрнія техники. Техническими они становятся только черезъ разумъ, и техническое ихъ совершенство уже существуетъ поэтому въ разум, прежде чмъ оно переходитъ въ область чувствъ и становится явленіемъ. Красота, напротивъ того, иметъ ту особенность, что она не только выявляется въ области чувствъ, но и зарождается въ ней, природа не только выражаетъ ее, но и создаетъ. Она всецло представляетъ собой свойство чувственныхъ воспріятій, а поэтому и художникъ, который ставитъ себ цлью красоту, можетъ тоже лишь постольку достигнуть своей цли, поскольку онъ дйствуетъ такъ, точно въ его произведеніи творитъ природа, а не онъ.

Для того, чтобы судить о техник строенія человка, нужно прибгнуть къ помощи представленій о цляхъ, которымъ она соотвтствуетъ, этого же совершенно не нужно для того, чтобы судить о красот строенія. Въ этой области чувство само по себ вполн компетентный судья, что было бы невозможнымъ, если бы чувство (единственный объектъ сужденія) не заключало въ себ всхъ условій красоты и не было бы поэтому Вполн достаточнымъ для созиданія красоты. Косвеннымъ образомъ красота человка исходитъ, конечно, изъ понятія о человк, какъ таковомъ, потому что вся его чувственная природа коренится въ этомъ понятіи, но чувство, какъ извстно, связано только съ непосредственнымъ, и для него красота не иметъ другого смысла, какъ вполн независимаго явленія природы. Согласно со всмъ вышеизложеннымъ могло бы казаться, что красота не представляетъ никакого интереса для разума, потому что она зарождается только въ области чувства и выявляется только въ чувственныхъ воспріятіяхъ. Вдь если отдлить отъ понятія красоты, какъ нчто ей чуждое, то, что представленіе о совершенств не можетъ не примшать къ нашему сужденію о красот, то въ ней какъ будто ничего боле не остается, чмъ бы она могла составить предметъ удовольствія для разума. Тмъ не мене, столь же достоврно, что прекрасное нравится разуму, какъ и несомннно, что красота не основывается ни на одномъ изъ свойствъ объекта, которое могло бы открыться только разуму.

Чтобы разршить это кажущееся противорчіе, нужно вспомнить, что вліянія могутъ двоякимъ образомъ становиться объектами разума и выражать идеи. Не всегда нужно, чтобы разумъ извлекалъ идеи изъ явленій, онъ можетъ и вкладывать ихъ въ явленія. Въ обоихъ случаяхъ явленіе будетъ соотвтствовать понятію, создаваемому разумомъ, но только вотъ съ какой разницей: въ первомъ случа разумъ объективнымъ путемъ находитъ понятіе въ явленіи и только какъ бы получаетъ его отъ предмета, потому что понятіе нужно для того, чтобы объяснить свойство и часто даже самую возможность объекта. Напротивъ того, во второмъ случа разумъ самовластно превращаетъ въ выраженіе понятія то, что въ явленіи дано независимымъ отъ понятія, и, такимъ образомъ, разсматриваетъ чисто чувственное, какъ сверхчувственное. Въ первомъ случа идея связана объективной необходимостью съ предметомъ, во второмъ это необходимая связь, въ лучшемъ случа только субъективная. Мн нтъ надобности прибавлять, что подъ первымъ случаемъ я разумю совершенство, подъ вторымъ красоту.

Такъ какъ во второмъ случа по отношенію къ чувственному объекту совершенно безразлично, существуетъ-ли разумъ, связывающій съ представленіемъ объ объект одну изъ своихъ идей, и такъ какъ поэтому объективныя свойства предмета слдуетъ считать совершенно независимыми отъ этой идеи, то вполн справедливо ограничивать прекрасное въ объективномъ смысл только природными условіями и считать красоту созданіемъ только чувственнаго міра. Но такъ какъ — съ другой стороны — разумъ пользуется созданіемъ исключительно чувственнаго міра для трансцедентальныхъ цлей и этимъ придаетъ ему боле высокое значеніе, какъ бы налагаетъ на него свой отпечатокъ, то столь же справедливо переносить красоту въ субъективномъ смысл въ интеллектуальный міръ. Красоту слдуетъ, такимъ образомъ, признать гражданкой двухъ міровъ: она принадлежитъ одному по праву рожденія, а другому по праву усыновленія, своимъ существованіемъ она обязана чувственной природ, а въ мір разума она обртаетъ право гражданства. Этимъ объясняется также, почему вкусъ, служащій мриломъ красоты, занимаетъ средину между духомъ и чувствомъ и примиряетъ эти два отвергающія другъ друга начала: онъ внушаетъ разуму уваженіе къ матеріи, а чувствамъ любовь къ разумному, облагораживаетъ представленія, возводя ихъ въ идеи, и превращаетъ до нкоторой степени чувственный міръ въ царство свободы.

Но хотя по отношенію къ самому предмету безразлично, связываетъ ли разумъ съ представленіемъ о немъ одну изъ своихъ идей, все-же — для представляющаго субъекта — необходимо соединять съ этимъ представленіемъ эту идею. Она и соотвтствующій ей чувственный знакъ въ объект должны находиться въ такомъ соотношеніи, чтобы разумъ былъ принужденъ къ такому дйствію своими собственными ненарушимыми законами. Такимъ образомъ, уже въ самомъ разум должна заключаться причина, вслдствіе которой онъ связываетъ опредленную идею непремнно съ извстнаго рода явленіемъ, и въ объект тоже должна заключаться причина, по которой онъ вызываетъ только эту идею и никакую другую. Какова эта идея, которую разумъ вноситъ въ прекрасное, и благодаря какому своему объективному качеству прекрасное можетъ стать символомъ этой идеи — это слишкомъ важный вопросъ, чтобы я могъ отвтить на него здсь попутно, и разршеніемъ его я займусь въ анализ прекраснаго.

Итакъ, архитектоническая красота человка, какъ я только что сказалъ, есть чувственное выраженіе разсудочнаго понятія, но она такова только въ томъ же смысл и съ такимъ, а не большимъ правомъ, чмъ вообще всякое прекрасное созданіе въ природ. Количественно она хотя и превосходитъ вс другіе роды красоты, но качественно она стоитъ въ одномъ ряду съ ними, потому что и она проявляетъ въ своемъ субъект только то, что въ немъ есть чувственнаго, и только въ представленіи получаетъ сверхчувственный смыслъ {Ибо — повторяемъ еще разъ — въ одномъ только созерцаніи дано все, что въ красот объективно. Но такъ какъ то, что составляетъ превосходство человка надъ всми другими одаренными чувствами существами, не входитъ въ самое созерцаніе, то качества, которыя обнаруживаются въ самомъ созерцаніи, не могутъ проявить этого превосходства. Высшее назначеніе человка, которое одно только и обосновываетъ это превосходство, не выражается поэтому въ его красот, и представленіе объ этомъ высшемъ назначеніи никогда не можетъ быть составной частью красоты, никогда не можетъ быть включено въ эстетическое сужденіе. Чувству не открывается самая мысль, выраженіемъ которой является человческое строеніе, а только вліянія этой мысли на явленіе. До сверхчувственной основы этихъ вліяній одно только чувство такъ же мало можетъ возвыситься, какъ (если мн позволятъ привести такой примры просто чувственный человкъ не поднимается до идеи верховной причины міра, когда онъ удовлетворяетъ своимъ влеченіямъ.}.

Что проявленіе цлей въ человк вышло боле прекраснымъ въ немъ, чмъ въ другихъ организмахъ, слдуетъ признать милостью, которую разумъ, какъ законодатель человческаго построенія, оказалъ природ, какъ исполнительниц своихъ законовъ. Разумъ хотя и преслдуетъ со строгой обязательностью свои цли въ техник строенія человка, но, къ счастію, его требованія совпадаютъ съ обязательностью природы, такъ что природа исполняетъ требованія разума, слдуя при этомъ только своимъ собственнымъ влеченіямъ. Но это относится только къ архитектонической красот человка, въ которой обязательность природнаго начала находитъ поддержку въ обязательности порождающей ее телеологической причины. Въ этомъ одномъ смысл можно было бы противопоставить красоту техник человческаго построенія, но въ этомъ уже нтъ надобности, если необходимость становится односторонней, и сверхчувственная причина, порождающая явленія, случайно измняется. Объ архитектонической красот человка заботится, такимъ образомъ, природа сама, потому что уже въ самомъ созиданіи предрасположеній ей передаетъ разъ навсегда созидающій разумъ исполненіе всего, что нужно человку для исполненія его назначенія, и въ этой своей органической дятельности ей нечего опасаться никакого нововведенія.

Но человкъ вмст съ тмъ личность, т. е. существо, которое само можетъ быть причиной, и даже абсолютно послдней причиной своихъ состояній, оно можетъ измняться сообразно съ мотивами, которые находитъ въ себ самомъ. Человкъ иметъ тотъ или другой видъ, въ зависимости отъ рода его ощущеній и желаній, т. е. въ зависимости отъ состояній, опредляемыхъ имъ самимъ, его свободными импульсами, а не природой по ея обязательнымъ законамъ.

Если бы человкъ былъ только существомъ, надленнымъ чувствами, то природа одновременно и давала бы законы, и опредляла бы случаи ихъ примненія, теперь же она длитъ власть со свободой, и хотя ея законы имютъ силу, но случаи примненія ихъ опредляетъ духъ.

Область духа простирается на все, что въ природ есть техническаго, и кончается только тамъ, гд органическая жизнь теряется въ безформенной масс, и гд прекращается дйствіе животныхъ силъ. Извстно, что вс движущія силы въ человк связаны между собой, и отсюда ясно, что духъ — тоже понимаемый только какъ принципъ произвольнаго движенія — можетъ распространить свое дйствіе на всю совокупность силъ. Не только орудія воли, но и т силы, надъ которыми воля не иметъ непосредственной власти, подпадаютъ, по крайней мр относительно, его вліянію. Духъ опредляетъ ихъ не только намренно, когда онъ находится въ дйствіи, но и безсознательно, когда онъ ощущаетъ.

Природа сама по себ можетъ, какъ явствуетъ изъ вышесказаннаго, заботиться о красот только тхъ явленій, которыя она производитъ сама, ничмъ неограниченная, по законамъ обязательности. Но, вмст съ произволомъ, въ ея созиданіе проникаетъ случайность, и хотя т измненія, которымъ она подвергается подъ владычествомъ свободы, происходятъ въ силу никакихъ иныхъ, какъ только ея собственныхъ законовъ, все-же они не проистекаютъ изъ этихъ законовъ. Такъ какъ отъ духа зависитъ, какое употребленіе сдлать по своему желанію изъ своихъ орудій, то природа уже не властна надъ тою частью красоты, которая зависитъ отъ пользованія духомъ своими орудіями, и поэтому не носитъ отвтственности за нее.

Такимъ образомъ для человка какъ бы возникаетъ опасность, что, поскольку онъ, пользуясь своей свободой, возвышается до чистой интеллектуальности, постольку онъ падаетъ, какъ явленіе, и столько же теряетъ въ приговорахъ вкуса, сколько выигрываетъ передъ судилищемъ разума. Исполненіе своего назначенія черезъ посредство дйствія могло бы лишить его преимущества, которому благопріятствуетъ предначертаніе въ его строеніи, и хотя это преимущество касается только чувствъ, но мы все же нашли, что разумъ придаетъ ему высшее значеніе. Такого грубаго противорчія не допускаетъ природа съ ея тяготніемъ къ согласованію всего и то, что гармонично въ области разума, она никогда не выразитъ диссонансомъ въ мір чувственномъ.

Такимъ образомъ, тмъ что личность, т. е. принципъ свободы въ человк, беретъ на себя управленіе игрой явленій и отнимаетъ своимъ вмшательствомъ у природы возможность охранять красоту своего произведенія, она сама становится на мсто природы и перенимаетъ (если мн позволятъ такъ выразиться) вмст съ ея правами и часть ея обязательствъ. Тмъ, что духъ вплетаетъ въ свою судьбу, стоящую ниже его, чувственность и приводитъ ее въ зависимость отъ своихъ состояній, онъ самъ до нкоторой степени превращаетъ себя въ явленіе и признаетъ себя подвластнымъ закону, распространяющемуся на вс явленія. Ради самого себя, онъ обязывается къ тому, чтобы зависящая отъ него природа оставалась природой и служила ему, и чтобы она никогда не дйствовала противъ своей прежней обязанности. Я называю красоту обязанностью явленій, потому что соотвтствующая ей потребность въ субъект коренится въ самомъ разум и поэтому носитъ отпечатокъ всеобщности и обязательности. Я называю ее боле ранней обязанностью, потому что сужденіе чувства уже составлено прежде, чмъ разумъ начинаетъ свое дло.

Итакъ, теперь свобода управляетъ красотой. Природа создала красоту строенія, душа создаетъ красоту игры. И теперь мы также знаемъ, что слдуетъ разумть подъ граціей и миловидностью. Грація — красота вншняго вида, поскольку на нее вліяетъ свобода, красота тхъ явленій, которыя созидаются личностью. Архитектоническая красота длаетъ честь Творцу природы, грація и миловидность — своему обладателю. Архитектоническая красота талантъ, грація — заслуга индивидуальной личности.

Грація можетъ быть только въ движеніи, потому что измненіе въ душ можетъ проявиться для чувствъ только движеніемъ. Но это вовсе не значитъ, что твердыя, находящіяся въ поко черты не могли бы быть тоже преисполнены граціи. Эти твердыя черты были первоначально тоже ничмъ инымъ, какъ движеніями, которыя наконецъ отъ частаго возобновленія стали привычными и запечатллись навсегда {Вотъ почему понятіе Гоме (Home) о граціи слишкомъ узкое, когда онъ (Grundstze d. Kritik, II, 39) говоритъ: ‘если самая граціозная особа находится въ поко, не движется и не говоритъ, то грація ея исчезаетъ для глазъ, подобно тому, какъ исчезаютъ цвта въ темнот’. Нтъ, грація не исчезаетъ, пока на лиц спящаго человка видны черты, созданные нжной и доброй душой, и какъ разъ при этомъ сохраняется самый цнный элементъ граціи, т. е. тотъ, который закрпилъ движеніе въ чертахъ, и проявляетъ такимъ образомъ совершенство души въ прекрасныхъ чувствахъ. Но г-нъ исправитель Гома напрасно думаетъ, что онъ вноситъ поправку въ сужденіе своего автора, прибавивъ (т. II, стр. 459) въ примчаніи, что ‘грація не заключена въ предлы однихъ только произвольныхъ движеній, и что спящій человкъ не перестаетъ быть привлекательнымъ’, и почему? ‘потому что во время сна непроизвольныя, мягкія и благодаря этому тмъ боле граціозныя движенія проявляются съ тмъ большей очевидностью’, этимъ онъ уже совершенно уничтожаетъ понятіе о граціи, которое Гоме только слишкомъ съузилъ. Непроизвольныя движенія во сн, если это только не механическія повторенія произвольныхъ, никогда не могутъ быть граціозными, и тмъ боле далеки отъ того, чтобы быть граціозными, преимущественно передъ другими, и если спящій человкъ сохраняетъ привлекательный видъ, то вовсе не движеніями, а чертами, свидтельствующими о предшествовавшихъ движеніяхъ.}.

Но не всмъ движеніямъ человка свойственна грація. Грація всегда только красота свободно движущейся фигуры и движенія, которыя имютъ чисто природное происхожденіе, никогда не могутъ быть названы граціозными. Правда, что дятельный духъ въ конц концовъ овладваетъ почти всми движеніями своего тла, но если цпь, соединяющая прекрасную черту съ нравственными ощущеніями, слишкомъ удлиняется, то эта черта становится качествомъ органическаго строенія, и едва-ли уже можетъ быть отнесена къ граціи. Наконецъ духъ даже создаетъ свое тло, и самое строеніе должно слдовать игр, такъ что грація въ конц концовъ нердко превращается въ архитектоническую красоту.

Такъ же, какъ враждующій, находящійся въ разлад съ самимъ собой духъ разрушаетъ даже самую возвышенную красоту строенія, такъ что въ недостойныхъ рукахъ свободы самое дивное мастерское произведеніе природы становится въ конц-концовъ неузнаваемымъ, такъ иногда ясная и гармоническая душа приходитъ на помощь техник, скованной препятствіями, освобождаетъ природу, и расправляетъ съ божественной лучезарностью завернутое, придавленное тло. Пластическая природа человка обладаетъ въ себ самой безконечно многими вспомогательными средствами для того, чтобы восполнить свое упущеніе и исправить свои ошибки, если только духъ хочетъ поддержать созидательное дло природы или иногда только не препятствовать ему.

Такъ какъ и закрпленныя движенія (жесты, перешедшіе въ черты) не выключаются изъ области граціознаго, то могло бы казаться, что къ граціи должна быть причислена и красота мнимыхъ подражательныхъ движеній (волнистыя или сплетающіяся линіи), какъ это въ самомъ дл и утверждаетъ Мендельсонъ. Но этимъ понятіе о граціи было бы расширено до общаго понятія о красот, ибо всякая красота въ конц концовъ только свойство дйствительнаго или мнимаго (объективнаго или субъективнаго) движенія, какъ я надюсь это доказать, расчленяя понятіе о красот. Грацію же могутъ обнаруживать только т движенія, которыя въ то же время соотвтствуютъ ощущенію.

Личность — уже извстно, что я этимъ обозначаю — предписываетъ тлу движенія или черезъ посредство своей воли, когда она хочетъ проявить въ чувственномъ мір представляющееся мысли дйствіе, и въ такомъ случа мы называемъ движенія произвольными или преднамренными, или же движенія происходятъ безъ воздйствія воли въ силу закона необходимости, но вызваны какимъ нибудь ощущеніемъ. Эти движенія я называю симпатическими. Хотя этого рода движенія не произвольны и исходятъ изъ ощущенія, все-же ихъ не слдуетъ смшивать съ движеніями, вызываемыми способностью къ чувственнымъ воспріятіямъ и естественными побужденіями, ибо естественное побужденіе не свободно въ своей основ, и то, что оно производитъ, нельзя считать выраженіемъ личности въ дйствіи. Подъ симпатическими движеніями, о которыхъ здсь идетъ рчь, я понимаю только такія, которыя сопровождаютъ нравственныя ощущенія или нравственныя убжденія.

Теперь является вопросъ, какой изъ этихъ двухъ родовъ движеній, коренящихся въ личности, можетъ обладать граціей.

То, что въ философскомъ разсужденіи необходимо отдлять одно отъ другого, въ дйствительности вовсе не всегда раздлено. Такъ, преднамренныя движенія рдко проявляются безъ симпатическихъ, потому что воля, какъ причина первыхъ, исходитъ изъ нравственныхъ ощущеній, порождающихъ вторыя. Когда человкъ говоритъ, мы видимъ, что его взгляды, черты лица, руки и часто все тло говоритъ вмст съ нимъ, и мимическая часть бесды нердко наиболе краснорчива. Но даже преднамренное движеніе можетъ въ то же время быть симпатическимъ, и это происходитъ тогда, когда что либо непроизвольное примшивается къ произвольному.

Самый родъ выполненія произвольныхъ движеній не настолько опредленъ своей цлью, чтобы не было нсколькихъ способовъ выполненія ихъ. То-же, что при этомъ остается не опредленнымъ волей или цлью, можетъ быть опредлено симпатическими ощущеніями даннаго лица, и такимъ образомъ стать ихъ выраженіемъ. Когда я вытягиваю руку, чтобы взять предметъ, то я выполняю цль и движеніе, которое я длаю, предписывается результатомъ, котораго я хочу этимъ достигнуть. Но какимъ путемъ я направлю мою руку къ предмету и насколько я даю моему остальному тлу слдовать за рукой, быстро ли или медленно, и хочу-ли я произвести движеніе съ большей или меньшей затратой силъ,— въ эти точные разсчеты я въ данную минуту не вхожу, и такимъ образомъ здсь кое-что во мн предоставляется природ. Но какимъ нибудь образомъ то, что не опредленно одной только цлью, должно быть ршено, и ршить это можетъ родъ моихъ чувствъ, тономъ, который онъ даетъ, опредляется и родъ движенія. То участіе, которое состояніе чувствъ даннаго лица принимаетъ въ произвольномъ движеніи, и составляетъ въ немъ элементъ непроизвольности, и въ немъ то и можетъ заключаться грація.

Произвольное движеніе, если оно вмст съ тмъ не связывается съ симпатическимъ, или, что то же самое, съ непосредственнымъ, коренящимся въ нравственныхъ чувствахъ даннаго лица, никогда не можетъ проявлять грацію, источникомъ которой должно быть всегда какое нибудь душевное состояніе. Произвольное движеніе слдуетъ за дйствіемъ, происходящимъ въ душ, которое такимъ образомъ должно уже закончиться, когда происходитъ движеніе.

Симпатическое движеніе, напротивъ того, сопровождаетъ дйствіе души и состояніе ея чувствъ, которое вызываетъ это дйствіе, и поэтому должно считаться параллельнымъ тому и другому.

Отсюда уже ясно, что движеніе, которое не вытекаетъ непосредственно изъ образа мыслей даннаго лица, не можетъ и быть выраженіемъ его. Посредствующимъ звеномъ между образомъ мыслей и движеніемъ является ршеніе, которое само по себ нчто совершенно безразличное, въ движеніи проявляется дйствіе ршенія и цли, но не личности и ея образа мысли.

Произвольное движеніе иметъ лишь случайную связь съ предшествующимъ ему образомъ мыслей, сопутствующее же движеніе тсно съ нимъ связано. Первое относится къ душ, какъ условный словесный знакъ относится къ мысли, которую онъ выражаетъ, симпатическое или сопутствующее, напротивъ того, какъ страстный возгласъ къ страсти. Поэтому произвольное движеніе выражаетъ духъ не своею сущностью, а только тмъ примненіемъ, которое изъ него длаютъ, такъ что нельзя сказать, что духъ проявляетъ себя въ произвольномъ движеніи, ибо это движеніе выражаетъ только матерію воли (цль), а не форму воли. О послдней свидтельствуетъ только сопутствующее движеніе {Когда какое нибудь происшествіе происходить передъ многочисленнымъ обществомъ, то легко можетъ случиться, что всякій присутствующій иметъ свое собственное особое мнніе объ образ мыслей дйствующихъ лицъ, до того случайна связь произвольнАхъ движеній съ ихъ нравственной причиной. Если же, напротивъ того, кто нибудь изъ этого общества неожиданно увидитъ передъ собой очень близкаго друга или очень ненавистнаго врага, то недвусмысленное выраженіе его лица быстро и опредленно обнаружитъ движенія его сердца, и сужденіе всего общества о томъ, что испытываетъ этотъ человкъ въ данную минуту, было бы вроятно вполн единогласно, ибо въ данномъ случа выраженіе связано съ его причиной въ душ обязательностью закона природы. Такимъ образомъ изъ рчей человка можно конечно заключить, чмъ онъ хочетъ, чтобы его считали, но то, что онъ есть на самомъ дл, нужно постараться угадать изъ мимики, сопровождающей его слова, изъ его жестовъ, изъ движеній, въ которыхъ его воля не участвуетъ. Если же мы узнаемъ, что извстный человкъ можетъ подчинять своей вол и черты своего лица, то съ той минуты, какъ мы это узнали, мы уже не вримъ его чертамъ и не считаемъ ихъ выраженіемъ его мыслей.}.

Человкъ можетъ, конечно, при помощи искусства и старанія научиться подчинять своей вол и сопровождающія движенія, и какъ ловкій фокусникъ отражать какой угодно образъ на мимическомъ зеркал своей души. Но въ такомъ человк все ложь, все природное въ немъ всецло поглощено искусственнымъ. Грація же, напротивъ того, должна быть всегда естественной, т. е. не произвольной (или покрайней мр казаться таковой), такъ чтобы нельзя было предположить по виду человка, что онъ сознаетъ свою граціозность.

Отсюда приблизительно видно, какую цну можетъ имть подражательная или заученная грація (которую я хотлъ бы назвать театральной или танцмейстерской). Она достойный pendant къ той красот, которая создается передъ зеркаломъ изъ румянъ и блилъ, искусственныхъ локоновъ, fausses gorges и китоваго уса, и приблизительно такъ же относится къ истинной граціи, какъ красота, созданная нарядами, относится къ архитектонической красот {Я очень далекъ отъ того, чтобы этимъ сопоставленіемъ отрицать заслуги танцмейстера въ выработк истинной граціи, такъ же какъ не думаю отнимать у актера его права на грацію. Танцмейстеръ безспорно содйствуетъ развитію граціи тмъ, что научаетъ волю управлять ея орудіями и устраняетъ препятствія, которыя матерія и сила тяготнія противополагаютъ игр живыхъ силъ. Онъ этого не можетъ достигнуть иначе, чмъ дйствуя по извстнымъ правиламъ, подвергая тло благотворной дисциплин: до тхъ поръ пока противъ этой дисциплины еще борется лнь, правила могутъ и быть, и казаться твердыми, т. е. насильственными. Но когда учитель выпускаетъ ученика изъ школы, считая ученіе законченнымъ, то дйствіе правилъ должно уже быть завершеннымъ, то дйствіе правилъ должно уже быть завершеннымъ, такъ чтобы не было надобности продолжать слдовать имъ и въ жизни. Короче говоря, мсто правилъ должна заступить природа.}.

Пренебреженіе, съ которымъ я говорю о театральной граціи, относится только къ подражательной, и ее я безъ всякаго колебанія порицаю какъ на сцен, такъ и въ жизни. Я говорю, что мн не нравится актеръ, который изучилъ свою грацію — предположивъ даже, что подражаніе ему чрезвычайно удалось — передъ зеркаломъ. Требованія, которыя мы предъявляемъ актеру, заключаются, во 1-хъ, въ правдивости изображенія и, во 2-хъ, въ красот изображенія. Я же утверждаю, что все, что касается правдивости изображенія, актеръ черпаетъ въ искусств, а не въ своей натур — иначе онъ не артистъ. Я преклонюсь предъ нимъ, когда услышу или увижу, что этотъ человкъ, мастерски изображавшій разъяреннаго гвельфа, въ дйствительности отличается кротостью нрава. Но съ другой стороны, я утверждаю, что въ красот изображенія онъ ничмъ не долженъ быть обязанъ искусству, и что въ немъ все должно быть въ этомъ отношеніи произвольнымъ созданіемъ природы. Если любуясь правдивостью его игры, я подумаю, что изображаемый имъ характеръ не соотвтствуетъ его собственному, то я его только еще боле буду за это цнить, если же, наблюдая за красотой его игры, я подумаю, что эти граціозныя движенія не свойственны ему въ дйствительности, то я не смогу не сердиться на человка, который для того, чтобы быть красивымъ, долженъ былъ обращаться за помощью къ искусству. Причина въ томъ, что сущность граціи исчезаетъ съ исчезновеніемъ естественности, и въ томъ, что грація — то требованіе, какое мы считаемъ себя вправ ставить самому человку, а не его искусству. Но что же я отвчу мимическому артисту, который хотлъ бы знать, какъ ему пріобрсти грацію, если не дозволяется обучаться ей? Онъ долженъ — таково мое мнніе — прежде всего постараться развить до полной зрлости свою человческую сущность и потомъ уже пусть онъ (если таково его призваніе) представляетъ ее на сцен.

На неразвитое чувство оба рода красоты могутъ произвести совершенно такое же впечатлніе, какъ оригиналъ, которому они подражаютъ, и если искусство велико, то оно можетъ иногда обмануть и знатока. Но изъ какой нибудь одной черты въ конц-концовъ все-же выглянетъ насильственность и преднамренность, и непремнно вызоветъ равнодушіе, и еще вроятне презрніе и отвращеніе. Какъ только мы замчаемъ, что архитектоническая красота искусственна, для насъ исчезаетъ какъ разъ столько человческой сущности (какъ явленія), сколько въ нее введено изъ иной области природы — и какъ бы мы могли, когда мы даже не прощаемъ отбрасыванія случайнаго качества, созерцать съ удовольствіемъ, или хотя бы даже только равно душно замну части человческой сущности элементами низшей природы? Какъ бы мы могли, даже допустивъ самый результатъ, не презирать обмана? Какъ только мы замчаемъ, что грація создана искусственно, наше сердце сразу замыкается, и душа, шедшая навстрчу граціи, мчится назадъ. Духъ вдругъ сдлался матеріей, и небесная Юнона стала облакомъ.

Но хотя грація должна быть или казаться чмъ-то непроизвольнымъ, мы всеже ищемъ ее только въ тхъ движеніяхъ, которыя боле или мене зависятъ отъ воли. Правда, что грація приписывается также извстнаго рода языку жестовъ, и можно говорить о граціозной улыбк, объ очарованіи вдругъ выступающей на лиц краски, хотя то и другое только симпатическія движенія, зависящія не отъ воли, а отъ ощущеній. Но, не говоря о томъ, что улыбкой мы все-таки можемъ управлять по своему желанію, и что еще сомнительно, можно ли считать граціознымъ вспыхивающую краску щекъ, большинство случаевъ, въ которыхъ проявляется грація, все-таки относится къ области произвольныхъ движеній. Грація должна быть въ рчи и въ пніи, въ произвольной игр глазъ и рта, въ свободномъ движеніи рукъ, въ походк, въ манер держаться, во всемъ вншнемъ проявленіи человческой личности, поскольку оно находится въ его власти. Отъ тхъ движеній въ человк, которыя вызваны только природнымъ побужденіемъ или взявшимъ верхъ аффектомъ и которыя по своему происхожденію чувственны, мы требуемъ, какъ потомъ выяснится, нчто совершенно иное, чмъ грацію. Такія движенія — дло природы, а не личности, грація же должна исходить только изъ свойствъ личности.

Если, такимъ образомъ, грація качество, присущее произвольнымъ движеніямъ, и если, съ другой стороны, въ граціи не должно быть ничего произвольнаго, то ее слдуетъ искать въ томъ, что въ намренныхъ движеніяхъ не произвольно, но что вмст съ тмъ соотвтствуетъ какой нибудь нравственной основ въ душ.

Этимъ впрочемъ опредляется только родъ движеній, въ которыхъ слдуетъ искать грацію, но движеніе можетъ имть вс эти качества и все-таки не бытъ граціознымъ. Это только длаетъ движеніе говорящимъ (мимическимъ).

Говорящимъ (въ самомъ широкомъ смысл) я называю всякое явленіе въ тл, которое сопровождаетъ и выражаетъ какое нибудь душевное состояніе. Въ этомъ смысл вс симпатическія движенія таковы,— даже т, которыя сопровождаютъ только проявленія чувственности.

И организмы животныхъ говорятъ нчто своимъ вншнимъ видомъ, поскольку во вншнемъ проявляется внутреннее. Но въ нихъ говоритъ только природа, а никогда не свобода. Въ неизмнномъ строеніи и въ твердыхъ архитектоническихъ чертахъ животнаго природа возвщаетъ о своей цли, а въ мимическихъ чертахъ — о пробужденной или объ удовлетворенной потребности. Кольцо необходимости проходитъ черезъ животное, какъ и черезъ растеніе, не прерываясь человкомъ. Индивидуальность его существованія только частное представленіе общаго понятія о всей природ, обособленность его теперешняго состоянія только примръ осуществленія цли природы въ опредленныхъ созданныхъ природой условіяхъ.

Говорящимъ въ боле тсномъ смысл можно назвать только человческое строеніе, и тоже только въ тхъ своихъ проявленіяхъ, которыя сопровождаютъ его нравственныя ощущенія и служатъ ихъ выраженіемъ.

Только въ этихъ проявленіяхъ: во всхъ же другихъ человкъ стоитъ на-ряду съ остальными одаренными чувствами существами. Въ его неизмнномъ вид и въ его архитектоническихъ чертахъ возвщена только цль природы, какъ и въ животныхъ, и въ другихъ органическихъ существахъ. Намренія природы по отношенію къ нему хотя и могутъ быть гораздо боле широки, чмъ относительно другихъ существъ, и сочетаніе средствъ для выполненія этихъ намреній боле искусно и сложно, но все это должно быть отнесено на счетъ природы и не можетъ составлять преимущество самого человка.

Въ животномъ и въ растеніи природа не только опредляетъ ихъ назначеніе, но и выполняетъ сама свои цли. Человку же она только даетъ назначеніе и предоставляетъ ему самому исполненіе его. Только это и длаетъ его человкомъ.

Одинъ только человкъ, какъ личность, иметъ то преимущество передъ всми извстными намъ существами, что онъ можетъ вторгнуться черезъ посредство своей воли въ кольцо необходимости, неразрывное для созданій одной только природы, и положить начало цлому новому ряду явленій въ себ самомъ. Актъ, которымъ онъ этого достигаетъ, называется, преимущественно передъ всми другими, дйствіемъ, и лишь создаваемое подобнымъ дйствіемъ исключительно и называется его поступками. Такимъ образомъ, только своими поступками человкъ можетъ доказать, что онъ личность.

Строеніе животнаго выражаетъ не только понятіе о его назначеніи, но и отношеніе состоянія, въ которомъ онъ находится въ данное время, къ этому назначенію. А такъ какъ въ животномъ природа одновременно и опредляетъ его назначеніе и выполняетъ его, то строеніе животнаго не можетъ никогда представлять собой что либо иное, чмъ произведеніе природы.

Человку же природа, хотя и даетъ назначеніе, но предоставляетъ его вол выполненіе его, поэтому отношеніе его состоянія въ данную минуту къ его назначенію не дло природы, а должно быть его собственнымъ дломъ. Отношеніе это, сказывающееся въ его вншнемъ вид, опредляется уже слдовательно не природой, а имъ самимъ. Это его индивидуальное выраженіе. Если мы, такимъ образомъ, узнаемъ по архитектоник его строенія, каковы намренія природы относительно него, то мимика его выражаетъ то, что онъ самъ сдлалъ для выполненія этого намренія.

Мы не довольствуемся поэтому тмъ, чтобы человческое строеніе открывало нашему взору общее понятіе о человческой сущности и показывало, что природа сдлала для осуществленія этого понятія въ данной личности, потому что это то, что въ человк есть общаго со всякимъ техническимъ построеніемъ. Мы требуемъ кром того, чтобы во вншнемъ вид человка было показано, насколько онъ, пользуясь своей свободой, шелъ навстрчу цлямъ природы, т. е. требуемъ, чтобы видъ человка выражалъ его характеръ. Въ первомъ случа видно, что природа предназначала его къ тому, чтобы стать человкомъ, но только во второмъ выясняется, дйствительно ли онъ сталъ человкомъ.

Вншній видъ человка лишь постольку его созданіе, поскольку онъ выражается въ мимик, но это также значитъ, что только въ границахъ мимики вншній видъ — его собственное созданіе. Потому что, если бы даже большая часть мимическихъ чертъ, или если бы даже вс он были выраженіемъ только одной чувственности и составляли бы свойство его чисто животной натуры, то все-же онъ способенъ и предназначенъ природой къ тому, чтобы ограничивать чувственность своей свободной волей. Наличность такихъ чертъ свидтельствуетъ поэтому, что онъ не длалъ употребленія изъ данной ему природой способности и не исполнилъ своего назначенія, что несомннно такое же свидтельство его нравственныхъ свойствъ, какъ несовершеніе поступка, котораго требуетъ долгъ, есть тоже поступокъ.

Отъ говорящихъ чертъ, которыя всегда являются выраженіемъ души, нужно отличать нмыя черты, ихъ отпечатлваетъ на человческомъ строеніи пластическая природа сама по себ, поскольку она дйствуетъ независимо отъ всякаго вліянія души. Я называю эти черты нмыми, потому что он составляютъ непонятный шифръ природы и ничего не говорятъ о характер. Он только указываютъ на своеобразность природы въ выполненіи создаваемаго ею рода существъ, этихъ чертъ часто вполн достаточно, чтобы отличить индивидуальность, но въ нихъ не можетъ проявиться никакая особенность личности. Для физіономиста нмыя черты вовсе не лишены значенія, потому что онъ стремится узнать не только то, что человкъ длаетъ самъ изъ себя, но и то, что природа сдлала для него и противъ него.

Не такъ легко указать на границы, гд черты перестаютъ быть нмыми и становятся говорящими. Одинаково дйствующая образующая сила и неподлежащій законамъ аффектъ безпрерывно оспариваютъ другъ у друга свои владнія, и то, что природа создала въ своей неутомимой спокойной дятельности, то часто разрушается свободой, которая, какъ вздымающійся потокъ, выступаетъ изъ береговъ. Дятельный духъ распространяетъ свое вліяніе на вс движенія тла и, наконецъ косвеннымъ образомъ, силой игры симпатическихъ движеній, мняетъ твердо установленныя формы природы, недоступныя для воли. Въ такомъ человк вс черты становятся въ конц концовъ характерными, какъ мы это часто замчаемъ на лицахъ, вс черты которыхъ выработаны долгой жизнью, необычайной судьбой и дятельнымъ духомъ. Пластической природ принадлежитъ въ такихъ формахъ только то, что въ нихъ есть видового, а вся индивидуальность выполненія принадлежитъ самой личности, поэтому совершенно справедливо говорятъ, что въ такомъ человк все — душа. Напротивъ того, въ плоскомъ, лишенномъ всякой выразительности строеніи вышколенныхъ послдователей правилъ (правила хотя и сдерживаютъ чувственность, но не могутъ пробудить человческую сущность) виденъ только перстъ природы. Не занятая душа скромный гость въ своемъ тл, спокойный мирный сосдъ образовательной силы, предоставленной самой себ. Ни напряженная мысль, ни страсть не нарушаютъ спокойнаго теченія физической жизни, строеніе никогда не подвергается опасности со стороны игры, растительную жизнь не тревожитъ свобода. Такъ какъ глубокое спокойствіе духа не требуетъ значительнаго потребленія силъ, то издержки никогда не превышаютъ прихода, а скоре, напротивъ того, излишекъ всегда останется на сторон общей наличности животныхъ силъ. За скромное вознагражденіе счастьемъ, которое она ему выдляетъ, духъ становится аккуратнымъ управляющимъ природы и вся его слава въ томъ, чтобы вести въ порядк счетную книгу природы. Такимъ образомъ будетъ производиться то, что организмъ всегда можетъ произвести, и будетъ процвтать все, что касается пропитанія и продолженія рода. Такое счастливое согласіе между закономъ необходимости въ природ и свободой можетъ быть только благопріятнымъ для архитектонической красоты, и въ этомъ случа именно она проявляется во всей свой чистот. Но общія силы природы ведутъ, какъ извстно вчную войну съ частными или органическими, и самая искусная техника осиливается въ конц концовъ силой сцпленія и силой тяготнія. Поэтому красота строенія, поскольку она только произведеніе природы, иметъ опредленные періоды разсцвта, зрлости и упадка, игра можетъ только ускорить ихъ наступленіе, но никогда не задержать, и она кончается обыкновенно тмъ, что масса постепенно завладваетъ формой, и живая образовательная сила уготовляетъ сама себ могилу въ запасенной матеріи {Поэтому большей частью и наблюдается, что подобныя красоты строенія уже въ среднемъ возраст замтно грубютъ отъ тучности, такъ что вмсто прежнихъ едва намченныхъ нжныхъ линій кожи появляются впадины и вздутыя складки, что всъ тла постепенно мняетъ формы, и очаровательная, разнообразная игра прекрасныхъ линій на поверхности теряется въ однообразно вздувающемся покров жира. Природа отнимаетъ то, что она дала.

Я замчу попутно, что нчто подобное происходитъ иногда и съ геніемъ, который вообще по своему происхожденію, какъ и своимъ дйствіямъ иметъ много общаго съ архитектонической красотой. Подобно ей, геній тоже только созданіе природы и такова превратность человческихъ сужденій, что люди выше всего цнятъ то, что не можетъ бытъ достигнуто никакимъ подражаніемъ образцамъ и никакими заслугами, такъ что красота боле цнится, чмъ миловидность, геній больше, чмъ выработанная сила ума. И въ томъ, и въ другомъ случа любимцы природы при всхъ ихъ капризахъ (которые нердко вызываютъ къ нимъ заслуженное презрніе) считаются въ извстномъ смысл аристократами по рожденію, высшей кастой, потому что ихъ качества обусловлены самой природой и стоятъ вн всякаго выбора.

Но такая же судьба, какая ожидаетъ архитектоническую красоту, если она своевременно не постарается выбрать себ въ граціи опору и замстительницу, предстоитъ и генію, если онъ не укрпилъ свою силу принципами, вкусомъ и знаніями. Если полученный имъ даръ заключается въ живой и цвтущей фантазіи (а природа не можетъ дать ничего дурного, кром чувственныхъ качествъ), то онъ долженъ во-время позаботиться о томъ, чтобы укрпить за собой это двусмысленное наслдіе тмъ единственнымъ способомъ, посредствомъ котораго природный даръ становится достояніемъ духа, т. е. онъ долженъ, говорю я, создать форму для матеріи, ибо духъ не можетъ назвать своимъ ничего кром формъ. Если выросшая въ дикомъ состояніи пышная сила природы не подчинена соотвтственной сил разума, то она перерастаетъ свободу духа и также задушитъ ее, какъ въ архитектонической красот масса въ конц концовъ можетъ задавить форму.

Опытъ, кажется мн, въ достаточной мр подтверждаетъ это, въ особенности на примр тхъ поэтическихъ геніевъ, которые прославились раньше, чмъ достигли зрлаго возраста, и въ которыхъ какъ это часто бываетъ съ красотой, весь талантъ заключается въ молодости. А какъ только миновала краткая весна и мы освдомляемся о плодахъ, на которые была надежда, то они оказываются расплывчатыми и часто искалченными порожденіями слпой, ложно направленной образовательной потребности. Какъ разъ въ томъ случа, когда, казалось бы, матерія должна облагородиться и стать формой и когда образующій духъ вложилъ идеи въ воззрнія, получилось такое же подчиненіе матеріи, какъ и въ другихъ произведеніяхъ природы, и многообщанные метеоры становятся самыми обыкновенными свтильниками — если даже не гораздо меньшимъ. Поэтизирующее воображеніе часто даже совершенно опускается, возвращаясь къ матеріи, изъ которой оно освободилось, и не отказывается придти на помощь природ въ другомъ боле прочномъ твореніи, если созиданіе въ области поэзіи уже не оказывается удачнымъ.}.

Но все-таки, хотя ни одна отдльная нмая черта не служитъ выраженіемъ духа, но въ цломъ то, что есть нмого въ строеніи, можетъ быть характернымъ, такъ же и на томъ же самомъ основаніи, какъ характерны въ строеніи говорящія въ чувственномъ смысл черты. Духъ долженъ быть дятельнымъ и обладать нравственнымъ чувствомъ, и, слдовательно, если слдовъ этого въ строеніи нтъ, то виноватъ въ этомъ духъ. Поэтому, если чистое и прекрасное отраженіе назначенія человка въ архитектур его строенія сразу внушаетъ намъ расположеніе и благоговніе къ высшему разуму, какъ первопричин явленія, то оба ощущенія лишь до тхъ поръ останутся въ чистомъ, несмшанномъ вид, пока мы разсматриваемъ человка только какъ произведеніе природы. Когда же мы видимъ въ немъ нравственную личность, мы вправ ожидать отраженія этого въ его вншности, и если наше ожиданіе обмануто, то неизбжно воспослдуетъ презрніе. Мы почитаемъ исключительно органическія существа, какъ созданія, человкъ же можетъ внушать намъ уваженіе только какъ творецъ (т. е. тмъ, что онъ самъ причина своего состоянія). Онъ не долженъ подобно остальнымъ существамъ, одареннымъ чувствами, только отражать лучи чужого разума, хотя бы это былъ даже божественный разумъ, а долженъ, какъ солнечное тло, блестть своимъ собственнымъ свтомъ.

Человческое строеніе, слдовательно, должно быть говорящимъ, это требованіе предъявляется къ нему съ той минуты, какъ сознанію выясняется нравственное назначеніе человка, но вмст съ тмъ, это должно быть строеніе, говорящее въ его пользу, т. е. оно должно выражать ощущенія, соотвтствующія его назначенію, т. е. его нравственную изощренность. Это требованіе, которое разумъ предъявляетъ къ человческому строенію.

Но человкъ, какъ явленіе, въ то же время и объектъ чувственныхъ воспріятій. Въ томъ, что удовлетворяетъ нравственное чувство и эстетическое не согласно отступить отъ своихъ требованій, и согласно съ идеей не должно быть принесено никакой жертвы въ явленіи. Такъ что съ той же строгостью, съ которой разумъ требуетъ выраженія нравственной идеи, съ такой же непоколебимостью глаза требуютъ красоты. Такъ какъ оба эти требованія предъявляются къ одному и тому же объекту, хотя и различными инстанціями сужденія, то одна и та же причина должна обусловливать удовлетвореніе ихъ. То же самое душевное состояніе человка, въ которомъ онъ наиболе способенъ исполнять свое назначеніе, какъ нравственная личность, должна допускать и такое выраженіе, которое наиболе благопріятно ему, только какъ явленію. Другими словами, его нравственная изощренность должна выражаться въ граціи.

Но тутъ именно возникаетъ большое затрудненіе. Уже изъ самаго понятія о движеніяхъ, выражающихъ нравственныя свойства, явствуетъ, что у нихъ должна быть нравственная основа, лежащая вн чувственнаго міра. Точно также изъ понятія о красот явствуетъ, что происхожденіе ея можетъ быть только чувственнымъ и что она должна быть вполн свободнымъ созданіемъ природы или во всякомъ случа казаться таковымъ. Но, если первооснова движеній, говорящихъ о нравственности, должна необходимо находиться вн, а первопричина красоты столь же неизбжно находиться внутри чувственнаго міра, то грація, которая должна соединять ихъ, какъ бы содержитъ въ себ явное противорчіе.

Чтобы уничтожить это противорчіе, нужно, слдовательно, предположить, ‘что нравственная причина въ душ, составляющая основу граціи, необходимо вызываетъ въ зависящей отъ нея чувственности именно то состояніе, которое заключаетъ въ себ природныя условія прекраснаго’. Прекрасное предполагаетъ, какъ и все чувственное, извстныя условія и, поскольку оно прекрасное, тоже только чувственныя условія. Но такъ какъ духъ (по непроницаемому для насъ закону) тмъ состояніемъ, въ которомъ онъ самъ находится, опредляетъ и состояніе сопутствующей ему природ, и такъ какъ состояніе нравственной изощренности и есть въ немъ какъ разъ то, которымъ выполняются чувственныя условія прекраснаго, то онъ этимъ создаетъ возможность прекраснаго, и только въ этомъ заключается его дйствіе. Но дйствительное осуществленіе красоты является уже слдствіемъ чувственныхъ условій, т. е. свободнымъ созданіемъ природы. Но такъ какъ нельзя считать природу совершенно свободной въ произвольныхъ движеніяхъ, въ которыхъ она служитъ только средствомъ для достиженія цли, такъ какъ въ непроизвольныхъ движеніяхъ, выражающихъ нравственное состояніе, она опять-таки не можетъ быть названа свободной, то свобода, съ которой она все-таки проявляетъ себя, несмотря на свою зависимость отъ воли, является допущеніемъ со стороны духа. Можно такимъ образомъ сказать, что грація — милость, оказываемая нравственнымъ началомъ чувственному, подобно тому, какъ архитектоническая красота можетъ считаться дозволеніемъ природы, даннымъ ею ея технической форм.

Да будетъ мн позволено пояснить это образнымъ представленіемъ. Когда монархическое государство управляется такъ, что, хотя все совершается по вол единовластнаго правителя, все же каждый гражданинъ можетъ убдить себя, что онъ живетъ, какъ хочетъ, и повинуется только своимъ склонностямъ, то это называютъ либеральнымъ правленіемъ. Но ему бы съ трудомъ ршились дать это названіе, если бы или правитель настаивалъ на своей вол противъ желаній гражданина, или гражданинъ настаивалъ на своихъ желаніяхъ, дйствуя противъ воли правителя, ибо въ первомъ случа правительство не было бы либеральнымъ, во второмъ оно бы совершенно не было правительствомъ.

Не трудно примнить это къ человческому строенію, находящемуся подъ управленіемъ духа. Если духъ такъ проявляется въ подчиненной ему чувственной природ, что она строго исполняетъ его волю и вполн выражаетъ его ощущенія, не отступая при этомъ отъ исполненія требованій, которыя чувство предъявляетъ къ ней какъ къ явленіямъ, то этимъ порождается то, что мы называемъ граціей. Но мы одинаково бы назвали граціей какъ насильственное проявленіе духа въ чувственномъ мір, такъ и свободное проявленіе чувственнаго начала, въ которомъ не былъ бы отраженъ духъ. Въ первомъ случа вовсе не было бы красоты, во второмъ это не была бы красота игры.

Поэтому всегда только сверхчувственная основа въ душ длаетъ грацію говорящей, и всегда только исключительно чувственная основа въ природ длаетъ ее прекрасной. Одинаково нельзя сказать, что духъ создаетъ красоту, какъ нельзя сказать въ вышеприведенномъ случа о правител, что онъ создаетъ свободу, потому что можно только допускать свободу, но нельзя ее дать.

Но такъ какъ причина того, что народъ чувствуетъ себя свободнымъ и подъ давленіемъ чужой воли, большею частію заключается въ образ мыслей правителя, и противоположный образъ мыслей не былъ бы благопріятенъ свобод, такъ и красота свободныхъ движеній зависитъ отъ нравственныхъ свойствъ производящаго ее духа. И тутъ возникаетъ вопросъ, каковы должны быть индивидуальныя свойства, которыя допускаютъ большую свободу въ чувственныхъ орудіяхъ воли, и какія нравственныя ощущенія наиболе согласуются съ красотой въ своемъ проявленіи.

Совершенно ясно, прежде всего, что ни воля въ преднамренномъ, ни аффектъ въ симпатическомъ движеніи, не должны проявлять насилія по отношенію къ зависимой отъ нихъ природ, если желательно, чтобы въ ея подчиненіи была красота. Уже непосредственное чувство человка видитъ въ легкости основную черту граціи, и во всякой напряженности легкость исчезаетъ. Столь же ясно, что, съ другой стороны, природа не должна проявлять насилія относительно духа для того, чтобы могло образоваться прекрасное, нравственное выраженіе, ибо тамъ, гд властвуетъ одна только природа, тамъ исчезаетъ человческое начало. Въ общемъ можно представить себ троякаго рода отношенія, въ которыя человкъ можетъ стать къ самому себ, т. е. его чувственная сторона къ его разумной. Среди нихъ нужно найти то, которое ему наиболе къ лицу въ явленіи и изображеніе котораго и есть красота.

Человкъ или подавляетъ требованія своей чувственной природы, чтобы дйствовать согласно боле высокимъ требованіямъ разумнаго начала въ себ, или же, напротивъ того, онъ подчиняетъ разумную сторону своего существа чувственной и слдуетъ въ такомъ случа только толчку, которымъ природная необходимость погоняетъ его, какъ и другія явленія. Или же естественныя влеченія гармонично сочетаются съ законами разума и человкъ находится въ согласіи съ самимъ собой.

Когда человкъ начинаетъ сознавать свою полную самостоятельность, то онъ отталкиваетъ отъ себя все чувственное и этимъ отдленіемъ отъ матеріи обртаетъ чувство своей раціональной свободы. Но для этого — такъ какъ чувственность сопротивляется съ большой силой и упорствомъ — съ его стороны требуется значительное насиліе и большое напряженіе, иначе было бы невозможно отгонять отъ себя желанія и заставить молчать очень настойчиво говорящій инстинктъ. Духъ, настроенный такимъ образомъ, показываетъ зависящей отъ него природ и тогда, когда она служитъ его вол, и тогда, когда она хочетъ дйствовать наперекоръ его вол, что онъ ея господинъ. Подъ его строгимъ контролемъ чувственность будетъ, слдовательно подавлена въ своемъ проявленіи, и ея внутреннее сопротивленіе будетъ замтно извн въ насильственности выраженія. Такое состояніе духа не можетъ быть, конечно, благопріятнымъ красот, которую природа создаетъ только тамъ, гд она свободна, и, слдовательно, также и не въ граціи проявляетъ себя нравственная свобода, борющаяся съ матеріей.

Если же, напротивъ того, человкъ, покоренный потребностью, отдается безудержно власти природныхъ влеченій надъ собой, то вмст съ исчезновеніемъ его внутренней самостоятельности исчезаетъ и всякій слдъ ея въ его вншнемъ вид. Только животность видна въ его мутномъ угасающемъ взор, въ его похотливо открытомъ рт, въ сдавленномъ, дрожащемъ голос, въ короткомъ прерывистомъ дыханіи, въ дрожаніи членовъ, во всемъ разслабленномъ тл. Прекратилось всякое сопротивленіе нравственной силы, и природа выпущена Въ немъ на свободу. Но именно этотъ полный упадокъ самодятельности, который обыкновенно наступаетъ въ моментъ чувственнаго желанія и еще боле въ моментъ наслажденія, тотчасъ же даетъ свободу и грубой матеріи, которая до того была связана равновсіемъ активныхъ и пассивныхъ силъ. Мертвыя природныя силы начинаютъ брать верхъ надъ живыми силами организма, форма подавляется массой, человческая сущность — низшей природой. Сіяющіе свтомъ души глаза тускнютъ, или выглядываютъ тупымъ стекляннымъ взоромъ изъ орбитъ, нжный румянецъ щекъ сгущается въ грубый и однообразный штукатурный цвтъ, ротъ становится простымъ отверстіемъ, потому что форма его опредляется уже не дйствующими, а угасающими силами, голосъ и превратившееся въ стонъ дыханіе служатъ уже только средствомъ облегчить отяжелвшую грудь, въ нихъ не участвуетъ душа, а сказывается только механическая потребность. Короче говоря, при той свобод, которую чувственность захватываетъ сама, не можетъ быть и рчи о красот. Свобода формъ, которую нравственная воля только ограничила, покорена грубой матеріей, ея область расширяется всмъ тмъ, что отнимается у воли.

Человкъ, находящійся въ такомъ состояніи, возмущаетъ не только нравственное чувство, которое неотступно требуетъ отраженія человческой сущности во вншнемъ вид человка, но онъ возмущаетъ и эстетическое чувство: оно не удовлетворяется одной только матеріей, а непремнно ищетъ свободнаго наслажденія въ форм, оно тоже съ отвращеніемъ отвернется отъ такого зрлища, которое доставляетъ удовлетвореніе только грубому влеченію.

Первое изъ этихъ соотношеній между двумя началами въ человк напоминаетъ монархію, гд строгость властителя держитъ въ узд всякое свободное побужденіе, второе напоминаетъ дикую охлократію, гд гражданинъ, отказывая въ повиновеніи законному властителю, не становится однако свободнымъ, подобно тому, какъ человческое строеніе не становится прекраснымъ, подавляя нравственную самодятельность, напротивъ того, онъ подпадаетъ еще боле грубому деспотизму черни такъ же, какъ въ тл форма подпадаетъ подъ власть массы. Подобно тому, какъ свобода занимаетъ средину между гнетомъ закона и анархіей, такъ и красота занимаетъ срединное положеніе между достоинствомъ, какъ выраженіемъ власти духа, и похотью, какъ выраженіемъ власти инстинктовъ.

Но если ни власть разума надъ чувственностью, ни власть чувственности надъ разумомъ не совмстимы съ красотой выраженія, то (четвертаго случая не можетъ быть) такое состояніе души, въ которомъ разумъ и чувственность — долгъ и влеченіе — согласуются между собой и будетъ условіемъ, создающимъ красоту игры.

Для того, чтобы стать объектомъ влеченія, повиновеніе разуму должно создать причину удовольствія, потому что влеченіе порождается только удовольствіемъ или болью. Обыкновенно, впрочемъ, происходитъ какъ разъ обратное, и удовольствіе становится причиной разумныхъ дйствій. Тмъ, что и мораль перестала говорить такимъ языкомъ, мы обязаны безсмертному автору ‘Критики Разума’, его слава въ томъ, что онъ вывелъ основы здраваго разума изъ разума философствующаго.

Но въ томъ вид, въ какомъ эти принципы представлены этимъ мудрецомъ, а также и другими, влеченія являются очень двусмысленной спутницей нравственнаго чувства, а удовольствіе опаснымъ придаткомъ къ нравственнымъ цлямъ. Хотя стремленіе къ счастью и не владетъ слпо человкомъ, все же оно можетъ желать участвовать въ дл нравственнаго выбора и можетъ этимъ повредить чистот воли, которая должна всегда слдовать закону, а никогда не природному влеченію. Поэтому для полной увренности въ томъ, что влеченіе не участвовало въ нравственномъ ршеніи, предпочтительне, чтобы оно находилось во вражд, а не въ согласіи съ законами разума, иначе легко могло бы случиться, что только ходатайство влеченія доставило-бы разуму власть надъ волей. Ибо такъ какъ при нравственномъ образ дйствій наибольшее значеніе иметъ не законность поступковъ, а исключительно сознаніе долга въ намреніяхъ, то совершенно справедливо не придаютъ никакой цны тому, что для законности поступковъ гораздо лучше, чтобы влеченіе совпадало съ долгомъ. Несомннно во всякомъ случа, что одобреніе чувственности хотя и не внушаетъ сомнній относительно согласованія воли съ долгомъ, все же не въ состояніи быть ручательствомъ за исполненіе долга. Чувственное выраженіе этого одобренія, т. е. грація, никогда не можетъ такимъ образомъ быть достаточнымъ и твердымъ свидтельствомъ нравственности поступка, въ которомъ она проявляется, изъ прекраснаго проявленія намреній или дйствія нельзя длать выводовъ о его нравственномъ значеніи.

До сихъ поръ я, кажется, нахожусь въ полномъ единогласіи съ ригористами морали, но я надюсь, что все же не длаюсь вольнодумцемъ, если пытаюсь настаивать на требованіяхъ чувственности, которыя въ области чистаго разума и въ области нравственнаго закона совершенно отрицаются, въ области явленій и въ примненіи къ жизни долга нравственности.

Настолько же, насколько я увренъ — и именно вслдствіе моей увренности, — что участіе склонности въ свободномъ дйствіи совершенно не доказываетъ, что это дйствіе соотвтствуетъ долгу, все же я считаю возможнымъ именно отсюда вывести заключеніе, что нравственное совершенство человка можетъ выясниться именно только этимъ участіемъ его склонности въ его нравственномъ образ дйствій. Назначеніе человка не въ совершеніи отдльныхъ нравственныхъ дйствій, а въ томъ, чтобы быть нравственнымъ существомъ. Ему предписана добродтель, а не добродтели, а добродтель не что иное, какъ ‘влеченіе къ долгу’. Поэтому, насколько бы въ объективномъ смысл слова дйствія по влеченію и дйствія изъ чувства долга ни были бы противоположны одно другому, все же, въ субъективномъ отношеніи это не такъ, и человку не только дозволяется, но и вмняется въ долгъ согласованіе удовольствія съ долгомъ: онъ долженъ съ радостью слдовать своему разуму. Не для того, чтобы отбрасывать ее, какъ бремя, или снимать ее съ себя, какъ грубую оболочку, а, напротивъ, для того, чтобъ сочетать ее какъ можно тсне со своимъ высшимъ я, къ его чистой духовной природ присоединена чувственная. Уже тмъ, что она сдлала его разумно чувственнымъ существомъ, т. е. человкомъ, природа обязала его не разъединять того, что она соединила, и не забывать въ самыхъ чистыхъ выраженіяхъ своей божественной стороны и чувственной, не основывать торжества одного начала на подавленіи другого. Но лишь тогда нравственный образъ мыслей становится надежнымъ, когда онъ исходитъ изъ всей суммы человческихъ свойствъ, какъ соединенное дйствіе обоихъ принциповъ, когда онъ становится природой человка, такъ какъ пока нравственное начало еще употребляетъ насиліе, до тхъ поръ естественное влеченіе будетъ противопоставлять ему свою силу. Когда врагъ только повергнутъ, онъ можетъ снова подняться, и только примиренный врагъ въ самомъ дл побжденъ.

Въ Кантовской нравственной философіи идея долга изложена съ суровостью, которая отпугиваетъ отъ него всхъ граціей, и легко можетъ совратить слабый разумъ на исканіе нравственнаго совершенства въ мрачномъ монашескомъ аскетизм. Какъ ни старался великій міровой мудрецъ оградить себя отъ такого лжетолкованія, наиболе возмутительнаго изъ всхъ для его яснаго и свободнаго духа, все же онъ, какъ мн кажется, самъ далъ поводъ къ нему (что, быть можетъ, было неизбжно въ виду преслдуемыхъ имъ цлей) своимъ строгимъ и рзкимъ противопоставленіемъ обоихъ дйствующихъ на волю человка принциповъ. По существу для мыслящихъ людей, которые доступны убжденіямъ, это уже должно быть безспорнымъ посл приведенныхъ Кантомъ доказательствъ, и я не понимаю, какъ лучше не отказаться отъ того, чтобы быть человкомъ, чмъ добиваться другого результата отъ разума въ этомъ отношеніи. Но при всей чистот его изслдованія истины, при всемъ его стараніи пользоваться только объективными доказательствами, въ изложеніи найденной имъ истины онъ все же, кажется, руководствовался боле субъективнымъ соображеніемъ, что, какъ мн кажется, можно легко объяснить условіями времени, въ которомъ онъ жилъ.

Въ господствовавшей въ его время морали, въ томъ вид, какъ она проявлялась въ теоріи и на практик, Канта съ одной стороны долженъ былъ возмущать грубый матеріализмъ нравственныхъ принциповъ, которыми недостойная снисходительность философовъ потворствовала слабохарактерности, отличавшей то время. Кром того, вниманіе его долженъ былъ возбудить не мене опасный принципъ совершенствованія, который во имя идеи отвлеченнаго мірового совершенства не стснялся выборомъ средствъ. Поэтому онъ направилъ наибольшую силу своихъ доказательствъ туда, гд видлъ наибольшую опасность и гд реформа казалась наиболе необходимой, онъ поставилъ себ непремнной задачей безпощадно преслдовать чувственность какъ въ томъ случа, когда она дерзко насмхается надъ нравственнымъ чувствомъ, такъ и тогда, когда она скрывается подъ внушительнымъ покровомъ похвальныхъ нравственныхъ цлей, какими въ особенности ее уметъ облекать извстнаго рода восторженный монашескій духъ. Не просвщеніе невжества, а исправленіе извращенности было его цлью. А для того, чтобы исцлить, нужно было потрясать, а не заискивать и уговаривать, и чмъ рзче онъ противопоставлялъ принципъ истины господствующимъ жизненнымъ правиламъ, тмъ боле онъ могъ надяться вызвать размышленія объ этомъ уклоненіи отъ истины. Онъ былъ Дракономъ своего времени, потому что оно не было достойно Солона и не вняло бы ему. Изъ святилища чистаго разума онъ вынесъ невдомый еще и все же столь извстный законъ нравственности, выставилъ его во всей его святости передъ недостойнымъ вкомъ и мало заботился о томъ, что не вс взоры вынесутъ его сіяніе.

Но чмъ заслужили родныя дти, чтобы онъ заботился только о слугахъ? Разв изъ-за того, что часто нечистыя влеченія присваиваютъ себ незаслуженное названіе добродтели, слдуетъ относиться съ подозрніемъ къ безкорыстному аффекту въ самомъ благородномъ сердц? Если разслабленное нравственное чувство хотло бы внести снисходительность въ законъ разума и сдлать его такимъ образомъ игрушкой своихъ удобствъ, то слдуетъ ли изъ-за этого вносить въ этотъ законъ непоколебимость, которая превращаетъ самое мощное выраженіе нравственной свободы только въ нсколько боле почетное рабство? Разв истинно нравственный человкъ иметъ боле свободный выборъ между самоуваженіемъ и самопрезрніемъ, чмъ рабъ чувственности между удовольствіемъ и болью? Разв тамъ меньше обязательности для чистой воли, чмъ здсь для испорченной? Разв нужно было уже тмъ, что нравственному закону придана императивная форма, обвинить и унизить человчество, превративъ самое высокое доказательство его величія въ свидтельство его хрупкости? Какъ можно было избгнуть, установивъ форму императива, чтобы велніе, которое человкъ даетъ самъ себ, какъ разумному существу, и которое слдовательно обязываетъ только его одного и поэтому совмстимо съ чувствомъ свободы, не казалось бы вынесеннымъ извн положительнымъ закономъ — а оно не мене кажется таковымъ вслдствіе радикальнаго стремленія человка (какъ его въ этомъ обвиняютъ) противодйствовать закону. Для нравственныхъ истинъ, конечно, неудобно имть противъ себя ощущенія, въ которыхъ человкъ можетъ признаться не красня. Но какъ могутъ мириться ощущенія красоты и свободы съ суровымъ закономъ, который управляетъ человкомъ черезъ посредство страха, а не доврія, который разъединяетъ то, что отъ природы предназначено быть объединеннымъ, и только тмъ укрпляетъ свою власть надъ одной частью человческаго существа, что возбуждаетъ недовріе въ другой. Человческая природа въ дйствительности гораздо боле объединенное цлое, чмъ философу, который можетъ добиться чего либо только расчлененіемъ, дозволяется представить ее. Разумъ никогда не можетъ считать недостойными себя аффекты, которые наполняютъ сердце радостью, и человкъ не можетъ подняться въ своемъ собственномъ уваженіи въ то время, какъ онъ нравственно падаетъ. Если бы въ области нравственности чувственная природа была всегда подавленнымъ, а не соучаствующимъ началомъ, то какъ бы она могла отдать весь пламень своихъ чувствъ на торжество, празднуемое надъ нею самой? Какъ бы она могла съ такой живостью участвовать въ самосознаніи чистаго духа, если бы она въ конц концовъ не была въ состояніи такъ тсно примкнуть къ нему, что даже аналитическій разумъ не можетъ безъ насилія отдлить ее отъ него?

Воля и помимо того иметъ боле непосредственную связь съ способностью чувствовать, чмъ съ познавательной способностью, и во многихъ случаяхъ было бы нехорошо, если бы воля должна была бы сначала справляться съ ршеніями чистаго разума. Я не могу не отнестись съ предубжденіемъ къ человку, который такъ мало можетъ довриться голосу своихъ влеченій, что долженъ каждый разъ проврять ихъ принципами морали. Мы, напротивъ того, боле уважемъ человка, если онъ можетъ съ нкоторой увренностью слдовать своимъ влеченіямъ, не опасаясь, что они увлекутъ его на ложный путь, ибо это доказываетъ, что оба начала достигли въ немъ того объединенія, которое и составляетъ печать завершенности въ человческой сущности, т. е. то, что мы разумемъ подъ прекрасной душой.

Мы называемъ душу прекрасной, когда нравственное чувство настолько проникло во вс ощущенія человка, что оно можетъ безъ опасенія предоставить аффекту управленіе волей и никогда не подвергается опасности очутиться въ противорчіи съ ршеніями воли. Поэтому въ прекрасной душ не отдльныя дйствія нравственны, а весь характеръ таковъ. И ей нельзя ставить въ заслугу никакого отдльнаго поступка, потому что въ удовлетвореніи влеченій нтъ заслуги. Прекрасная душа не иметъ никакой другой заслуги, кром той, что она прекрасна. Съ полной легкостью, какъ будто она дйствуетъ только въ силу инстинкта, она исполняетъ самыя трудныя обязанности человчества и самыя геройскія жертвы, которыя она приноситъ, дйствуя противъ природныхъ влеченій, кажутся добровольнымъ слдствіемъ именно этихъ влеченій. Поэтому она сама никогда не знаетъ о красот своихъ дйствій, и ей даже не представляется, что можно иначе дйствовать и чувствовать, а методическій воспитанникъ правилъ нравственности, напротивъ того, ежеминутно готовъ по требованію учителя дать строгій отчетъ объ отношеніи своихъ дйствій къ закону. Жизнь послдняго можно уподобить рисунку, въ которомъ рзкими чертами обозначены правила, и по которому, конечно, ученикъ можетъ усвоить себ принципы искусства. А въ прекрасной жизни, какъ въ Тиціановской картин, исчезаютъ вс рзкіе контуры, и все-же вся фигура выступаетъ тмъ боле правдиво, живо и гармонично.

Въ прекрасной душ чувственность и разумъ, долгъ и влеченія находятся въ гармоніи, и грація — показатель этой гармоніи въ явленіи. Только тогда, когда она служитъ прекрасной душ, природа можетъ и оставаться свободной и въ то же время не мнять своей формы, такъ какъ подъ гнетомъ строгаго духа она теряетъ свободу, а при анархіи чувственности лишается формы. Прекрасная душа облекаетъ неотразимой граціей даже строеніе, лишенное архитектонической красоты, и часто торжествуетъ даже надъ физическими недостатками. Вс движенія, которыя исходятъ изъ нея, становятся легкими, мягкими и все же оживленными. Взоръ зажигается веселостью и свободой, и въ немъ свтится чувство. Кротость сердца придаетъ линіямъ рта такую грацію, какую никакимъ подражаніемъ нельзя придать имъ искусственно. Въ чертахъ лица незамтно никакой напряженности, въ произвольныхъ движеніяхъ никакой насильственности, потому что душа не знаетъ насильственности. Голосъ становится чистой музыкой и трогаетъ сердце чистой струей своихъ модуляцій. Архитектоническая красота можетъ нравиться, вызывать восторгъ, изумлять, но только грація можетъ увлечь. Красота иметъ обожателей, но только грація влюбляетъ въ себя, ибо творца мы славословимъ, а любимъ человка.

Въ общемъ, грація чаще встрчается у женщинъ (а красота быть можетъ скоре у мужчинъ), что объясняется очень просто. Грація зависитъ какъ отъ строенія тла, такъ и отъ характера человка, строеніе тла создаетъ ее своей гибкостью, способностью воспринимать впечатлнія и пользоваться ими для игры, а характеръ способствуетъ граціи нравственной гармоніей чувствъ. И въ обоихъ отношеніяхъ природа боле благопріятствуетъ женщин, нежели мужчин. Нжное женское строеніе воспринимаетъ каждое впечатлніе быстре и быстре даетъ ему снова исчезнуть. Твердые организмы приводятся въ движеніе только бурей, и когда напрягаются сильные мускулы, то въ нихъ не будетъ той легкости, которая требуется для граціи. То, что на женскомъ лиц выражаетъ только прекрасную нжность чувства, стало бы въ чертахъ мужского лица уже выраженіемъ страданія. Нжныя фибры женщины гнутся, какъ тонкій тростникъ, подъ малйшимъ дыханіемъ аффекта. Легкими, нжными волнами скользитъ душа по выразительнымъ чертамъ лица, которыя скоро опять сглаживаются и становятся спокойнымъ зеркаломъ.

И то, чмъ душа способствуетъ граціи, боле осуществимо въ женщин, чмъ въ мужчин. Женскій характеръ рдко возвышается до вершинъ идеи нравственной чистоты, и рдко способенъ на что либо большее, чмъ на дйствія, вызванныя аффектами. Женскій характеръ преодолваетъ чувственность часто съ героической силой, но все-же только посредствомъ чувственности. А такъ какъ въ женщин нравственность обыкновенно на сторон влеченія, то въ явленіи это обнаружится совершенно такъ же, какъ если-бы влеченіе было на сторон нравственности. Грація, такимъ образомъ, выраженіе женской добродтели, а въ мужской этого выраженія можетъ часто и не быть.

ДОСТОИНСТВО.

Насколько грація выраженіе прекрасной души, настолько достоинство выраженіе возвышенныхъ намреній.

Человку, конечно, заповдано стремиться къ тсному сліянію его обихъ на туръ, представлять собой гармоничное цлое и проявлять въ дйствіи полноту своей человческой сущности. Но эта красота характера, самый зрлый плодъ его гуманности, только идеалъ, къ достиженію котораго онъ долженъ стремиться съ неустаннымъ стараніемъ, но котораго онъ никогда не можетъ вполн достигнуть, какія бы усилія онъ ни длалъ.

Причина, препятствующая осуществленію этого идеала, заключается въ неизмнной организаціи его натуры, въ физическихъ условіяхъ, необходимыхъ для его существованія.

Для того чтобы обезпечить свое существованіе въ чувственномъ мір, зависимомъ отъ естественныхъ условій, человкъ (какъ существу, способному произвольно измняться, ему нужно самому заботиться о своей сохранности) долженъ былъ быть приспособленнымъ къ дйствіямъ, которыми обезпечиваются физическія условія его существованія, и которыя могутъ снова возстановить эти условія, если они были нарушены. Природа, которая въ своихъ растительныхъ произведеніяхъ принимаетъ эту заботу на себя, должна была передать ее въ человческихъ организмахъ человку, но все-же исполненіе такой настоятельной потребности, отъ которой зависитъ все существованіе человка и его рода, не могло быть вполн предоставлено его сомнительному усмотрнію. Поэтому природа взяла на себя въ этой области, относящейся къ ней по содержанію, заботу и о форм и проявляетъ это въ томъ, что внесла законъ необходимости въ ршенія воли. Такъ образовалось природное влеченіе, которое есть не что иное, какъ законъ необходимости, проявляющійся черезъ посредство ощущеній.

Природное влеченіе осаждаетъ способность чувствованія удвоенной силой боли и удовольствія, боли, когда оно требуетъ удовлетворенія, удовольствія, когда оно находитъ удовлетвореніе.

Такъ какъ у закона необходимости ничего нельзя отвоевать, то человкъ, несмотря на свою свободу, долженъ ощущать лишь то, что ему дозволяетъ ощущать природа, и сообразно съ тмъ, состоитъ ли это ощущеніе въ боли или въ удовольствіи, у него должны тоже неминуемо воспослдовать отвращеніе или желаніе. Въ этомъ отношеніи онъ вполн равенъ животному, и самый твердый стоикъ такъ же чувствителенъ къ голоду и такъ же живо ненавидитъ его, какъ червякъ у его ногъ.

Вслдъ за этимъ однако наступаетъ огромное различіе. За влеченіемъ и отвращеніемъ у животнаго столь-же неизбжно слдуетъ дйствіе, какъ желаніе слдуетъ за ощущеніемъ и ощущеніе за вншнимъ впечатлніемъ. Въ мір животномъ это составляетъ непрерывную цпь, въ которой каждое звено неизбжно примыкаетъ къ другому. У человка есть еще одна инстанція, воля, которая, какъ сверхчувственная способность, не подчинена настолько ни закону природы, ни закону разума, чтобы не имть вполн свободнаго выбора между слдованіемъ тому или другому. Животное должно стараться освободиться отъ страданій, человкъ же можетъ ршиться продолжать страдать.

Воля человка — возвышенное понятіе даже помимо ея примненія къ цлямъ нравственности. Уже только воля сама по себ возвышаетъ человка надъ животными, а нравственная воля возвышаетъ его до божественности. Но онъ долженъ сначала отказаться отъ той, чтобы приблизиться къ этой, поэтому важнымъ шагомъ къ нравственной свобод воли является уже упражненіе только воли посредствомъ нарушенія закона необходимости и въ безразличныхъ вещахъ.

Велнія природы дйствительны только до границъ воли, гд они кончаются и гд начинаются велнія разума. Воля стоитъ здсь между двумя законодательными властями, и только отъ нея самой зависитъ, отъ которой изъ нихъ получать законы, но отношеніе ея къ нимъ обимъ не одинаково. Какъ сила природы воля одинаково свободна относительно и той и другой, т. е. она не должна непремнно слдовать ни той, ни другой. Но, какъ нравственная сила, воля не свободна, ей слдуетъ быть на сторон законовъ разума. Она не прикована ни къ одному изъ двухъ законовъ, но она связана съ закономъ разума. Она поэтому дйствительно пользуется своей свободой, когда дйствуетъ наперекоръ разуму, но пользуется ею недостойно, потому что, несмотря на свою свободу, воля все-таки включена въ предлы природы и, удовлетворяя только влеченію, не прибавляетъ ничего своего къ тому, что даетъ природа, желать только того, къ чему есть влеченіе, значитъ только осложнять влеченіе {Объ этомъ слдуетъ прочесть заслуживающую полнаго вниманія теорію воли во второй части ‘Писемъ’ Рейнгольда.}.

Велнія природы, проявляющіяся во влеченіяхъ, могутъ разойтись съ велніями разума, сказывающимися въ принципахъ, когда влеченіе требуетъ для своего удовлетворенія дйствія, идущаго въ разрзъ съ нравственнымъ принципомъ. Въ этомъ случа, неуклоннымъ долгомъ воли является подчиненіе требованій природы ршеніямъ разума, потому что законы природы связываютъ только относительно, а законы разума связываютъ во всякомъ случа и совершенно безусловно.

Но природа настаиваетъ на своихъ правахъ, и такъ какъ ея требованія никогда не бываютъ произвольными, то она и не получивъ удовлетворенія, никогда не беретъ своихъ требованій назадъ. Такъ какъ начиная отъ первой причины, которая приводитъ ее въ движеніе, и до воли, въ которой кончается ея законодательная власть, все въ ней строго необходимо, то она не можетъ идти назадъ и уступить, а должна идти впередъ и дйствовать наступательно на волю, отъ которой зависитъ удовлетвореніе ея потребностей. Иногда, впрочемъ, кажется, что она какъ будто сокращаетъ свой путь и, не предъявляя сначала своего требованія вол, переходитъ черезъ непосредственную причинность къ дйствію, которымъ можетъ удовлетворить своей потребности. Въ подобномъ случа, когда влеченію не было бы предоставлено волей свободное теченіе, а когда оно самовластно захватило бы свободу дйствія, человкъ былъ бы тоже только животнымъ: но очень сомнительно, чтобы такой случай былъ возможенъ и, даже если онъ возможенъ, чтобы слпая сила влеченія не была бы преступленіемъ со стороны воли.

Итакъ, сила влеченій настаиваетъ на удовлетвореніи и требуетъ отъ воли, чтобы она его ей доставила. Но воля должна заимствовать свои ршенія отъ разума и дйствовать только согласно съ тмъ, что разумъ позволяетъ или предписываетъ. Если воля дйствительно обращается къ разуму, прежде чмъ принять требованіе влеченія, то она дйствуетъ нравственно, если же она ршаетъ непосредственно, то она дйствуетъ чувственно {Не слдуетъ смшивать этого вопроса воли у разума съ тмъ, когда она должна разобраться въ средствахъ удовлетворить влеченію. Здсь рчь идетъ не о томъ, какъ достигнуть удовлетворенія, а о томъ, слдуетъ ли допустить такое удовлетвореніе. Только это и относится къ области нравственности: первое же относится къ уму.}.

Итакъ, каждый разъ, когда природа ставитъ требованіемъ и хочетъ захватить врасплохъ волю слпой силой аффекта, вол слдуетъ заставить молчать голосъ природы до тхъ поръ, пока не послдуетъ ршеніе разума. Будетъ ли разумъ за или противъ интересовъ чувственности, это то, что воля не можетъ знать, но именно потому она должна такъ поступать относительно всякаго аффекта безъ исключенія и отказывать природ въ непосредственномъ соблюденіи причинности каждый разъ, когда дйствіе исходитъ изъ нея. Только тмъ, что онъ сокрушаетъ силу влеченій, которыя торопятся достигнуть удовлетворенія и хотли бы миновать инстанцію воли, человкъ и доказываетъ свою самостоятельность, а также то, что онъ нравственное существо, которое должно не только желать и чувствовать отвращеніе, но проявлять волю въ своихъ влеченіяхъ и отвращеніяхъ.

Но уже самый запросъ у разума является ограниченіемъ природы, которая въ своемъ собственномъ дл можетъ быть компетентнымъ судьей, и не желаетъ, чтобы ея ршенія проходили черезъ какую либо иную вн ея лежащую инстанцію. Тотъ актъ воли, которымъ влеченія доводятся до суда нравственности, собственно говоря, противенъ природ, потому что онъ снова превращаетъ неизбжное въ случайное и предоставляетъ законамъ разума ршеніе относительно того, въ чемъ должны сказываться законы природы и въ чемъ они уже дйствительно сказались. Ибо такъ же, какъ чистый разумъ не считается въ своихъ нравственныхъ велніяхъ съ отношеніемъ чувствъ къ его ршеніямъ, такъ и природа въ своихъ велніяхъ не заботится объ одобреніи чистаго разума. Каждая изъ двухъ инстанцій иметъ другой законъ необходимости, который пересталъ бы уже быть закономъ, если бы одной изъ нихъ было дозволено вносить произвольныя измненія въ велнія другой. Поэтому и самый отважный духъ, какъ бы онъ ни противодйствовалъ чувственности, не можетъ подавить самое ощущеніе, самое влеченіе, а можетъ только отказать ему во вліяніи на ршенія своей воли, онъ можетъ обезоружить влеченіе нравственными средствами, но укротить его онъ можетъ лишь естественными средствами. Онъ можетъ своей самостоятельной силой отнять у закона природы вліяніе на свою волю, но въ этихъ законахъ онъ ни въ коемъ случа не можетъ чего либо измнить.

Итакъ, въ аффектахъ, въ которыхъ иниціатива исходитъ отъ природы (влеченія) и въ которыхъ она стремится или совершенно обойти волю, или насильственно привлечь ее на свою сторону, нравственность характера можетъ обнаружиться только въ противодйствіи и можетъ только ограниченіемъ влеченія помшать влеченію нарушать свободу воли. Согласованіе съ закономъ разума возможно въ аффект только черезъ противодйствіе требованіямъ природы. И такъ какъ природа никогда не беретъ обратно своихъ требованій изъ нравственныхъ соображеній, и слдовательно въ ней все остается попрежнему, какъ бы воля ни относилась къ ней, то не можетъ быть согласованія между влеченіемъ и долгомъ, между разумомъ и чувственностью, и человкъ не можетъ выступить въ этомъ случа во всей цльной гармоніи своей природы, а долженъ исключительно сообразоваться съ разумомъ. Въ такихъ случаяхъ нельзя сказать, чтобъ его дйствіе было нравственно прекрасно, потому что въ красот поступковъ необходимо должно участвовать влеченіе, которое здсь напротивъ того противодйствуетъ. Но въ его дйствіи есть нравственное величіе, потому что то, и только то велико, что свидтельствуетъ о побд высшаго разумнаго начала надъ чувственнымъ.

Прекрасная душа должна такимъ образомъ превратиться въ аффект въ возвышенную, и это врный пробный камень, посредствомъ котораго можно отличить ее отъ добраго сердца или отъ добродтели, обусловленной темпераментомъ. Если въ человк влеченіе только потому на сторон справедливости, что справедливость, къ счастью, на сторон влеченія, то природное влеченіе вполн овладваетъ волей въ аффект, и если нужна жертва, то объектомъ ея будетъ нравственность, а не чувственность. Если, напротивъ того, разумъ, какъ это свойственно прекрасному характеру, подчиняетъ влеченія долгу и только поручаетъ чувственности управлять рулемъ, то онъ въ ту же минуту отниметъ у чувственности власть, когда влеченіе злоупотребитъ оказаннымъ ему довріемъ. Добродтель темперамента опускается въ аффект на степень простого созданія природы, а прекрасная душа поднимается до героизма и становится чисто интеллектуальной силой.

Власть нравственной силы надъ влеченіями составляетъ свободу духа, и въ явленіи она сказывается въ томъ, что мы называемъ чувствомъ достоинства.

Строго говоря, нравственная сила въ человк не можетъ проявляться, такъ какъ сверхчувственное не можетъ стать чувственнымъ. Но косвеннымъ образомъ она можетъ открываться разуму въ чувственныхъ знакахъ, какъ это дйствительно и сказывается въ достоинств человческаго строенія.

Возбужденное природное влеченіе сопровождается, какъ и нравственныя движенія сердца, движеніями въ тл, которыя отчасти предшествуютъ вол, а отчасти, какъ исключительно симпатическія, совершенно не подчинены ея власти. Ибо такъ какъ ни чувства, ни желанія и отвращенія не зависятъ отъ произвола человка, то онъ не можетъ управлять движеніями, непосредственно съ ними связанными. Но влеченіе не останавливается на одномъ только желаніи: оно забгаетъ впередъ и, дйствуя съ настойчивостью, стремится найти удовлетвореніе, и если самостоятельный духъ не даетъ ему твердаго отпора, то оно предвосхититъ дйствія, которыя должны были бы зависть только отъ воли. Ибо инстинктъ самосохраненія неустанно борется, стараясь овладть законодательной властью въ области воли, и цль его заключается въ томъ, чтобы такъ же полновластно управлять человкомъ, какъ и животнымъ.

Итакъ, въ каждомъ аффект, зажигающемся въ человк подъ вліяніемъ инстинкта самосохраненія, мы находимъ движенія двоякаго рода и происхожденія: вопервыхъ, движенія, непосредственно исходящія изъ чувства и потому вполн непроизвольныя, а во-вторыхъ, такія, которыя по своимъ свойствамъ должны были бы и могли бы быть произвольными, но которыя слпое природное влеченіе отвоевываетъ у свободы. Первыя относятся къ самому аффекту и потому необходимымъ образомъ съ нимъ связаны, вторыя боле соотвтствуютъ причин и предмету аффекта и потому случайны, подлежатъ измненіямъ и не могутъ считаться несомннными признаками его. Но такъ какъ оба рода движенія, какъ только опредляется объектъ, одинаково необходимы для природнаго влеченія, то оба они нужны для того, чтобы выраженіе аффекта стало полнымъ и внутренно объединеннымъ цлымъ {Когда движенія второго рода появляются безъ движеній перваго, то это доказываетъ, что личность стремится къ извстному аффекту, а природа ему въ немъ отказываетъ. Если же проявляется движеніе перваго рода безъ движеній второго, то это доказываетъ, что природа создала извстный аффектъ, но личность не даетъ ему проявиться. Первый случай наблюдается постоянно у аффектированныхъ людей и у комедіантовъ, второй случай боле рдкій и наблюдается только въ людяхъ съ сильной душой.}.

Если воля иметъ достаточно самостоятельности, чтобы поставить границы опережающему ее природному влеченію и отстоять свои права передъ его необузданной властью, то хотя вс т явленія, которыя возбужденное природное влеченіе порождаетъ въ своей собственной области, и останутся въ сил, но не будетъ всхъ тхъ, которыя природное влеченіе хотло бы притянуть къ себ изъ чужой области. Явленія такимъ образомъ уже перестанутъ совпадать, но именно въ ихъ противорчіи выражается нравственная сила.

Предположимъ, что мы видимъ въ человк признаки самаго мучительнаго аффекта изъ разряда совершенно непроизвольныхъ движеній. Но въ то время, какъ у него вздуваются жилы, судорожно напрягаются мускулы, прерывается голосъ, вздымается грудь, вдавливается нижняя часть туловища, произвольныя движенія его мягки, черты лица спокойны, выраженіе глазъ и лба свтлое. Если бы человкъ былъ только чувственнымъ существомъ, то вс его черты, такъ какъ у нихъ былъ бы одинъ общій источникъ, имли бы общій характеръ и слдовательно въ данномъ случа вс безъ различія должны были бы выражать страданіе. Но въ виду того, что черты спокойствія перемшиваются съ выраженіемъ боли, а одна и та же причина не можетъ оказывать противоположнаго дйствія, то это противорчіе чертъ доказываетъ существованіе и вліяніе силы, не зависящей отъ страданій и стоящей выше впечатлній, которымъ подвластно чувственное. Такимъ образомъ спокойствіе въ страданіи и составляетъ достоинство ршеній разума, и въ немъ выражается интеллектуальность человка и его нравственная свобода {Въ очерк ‘О патетическомъ’ въ З-ей части ‘Таліи’ этотъ вопросъ будетъ разсмотрнъ обстоятельне.}.

Но не только относительно страданія въ боле тсномъ смысл, т. е. когда это слово обозначаетъ только болзненныя ощущенія, но вообще при всякомъ сильномъ возбужденіи способности желать духъ долженъ доказывать свою свободу и выраженіемъ этого должно быть достоинство. Пріятный аффектъ требуетъ этого не мене чмъ страданіе, потому что въ обоихъ случаяхъ природа хотла бы быть полнымъ хозяиномъ, и необходимо, чтобы воля обуздывала ее. Достоинство относится къ форм, а не къ содержанію аффекта, и поэтому можетъ случиться, что часто хорошіе по своему содержанію аффекты, если человкъ имъ слпо отдается, становятся вульгарными и низменными, потому что въ нихъ мало достоинства, и напротивъ того, дурные аффекты не рдко приближаются къ возвышеннымъ, когда въ ихъ форм сказывается власть духа надъ его ощущеніями.

Достоинство заключается въ томъ, что духъ становится властелиномъ тла, такъ какъ онъ долженъ проявить свою самостоятельность по отношеніи къ властному влеченію, которое безъ него переходитъ къ дйствію и хотло бы уклониться отъ его ига. Въ граціи, напротивъ того, духъ управляетъ великодушно, потому что тогда онъ двигатель природы и не долженъ преодолвать никакого сопротивленія. Снисхожденія же заслуживаетъ только послушаніе, а оправданіе строгости только въ сопротивленіи.

Итакъ грація заключается въ свобод произвольныхъ движеній, а достоинство въ укрощеніи непроизвольныхъ. Грація оставляетъ природ, тамъ, гд она исполняетъ велнія духа, подобіе произвола, достоинство, напротивъ того, подчиняетъ ее тамъ, гд она хочетъ господствовать, власти духа. Всегда, когда влеченіе начинаетъ переходить въ дйствіе и осмливается вторгаться въ область воли, послдняя должна отршиться отъ снисходительности, и напротивъ того доказать самымъ ршительнымъ противодйствіемъ свою самостоятельность (автономію). Тамъ же, гд иниціатива принадлежитъ вол, а чувственность уже только слдуетъ за ней, тамъ она должна проявлять не строгость, а снисходительность. Таковъ въ нсколькихъ словахъ законъ соотношенія двухъ началъ въ человк, поскольку они выражаются въ явленіи. Мы требуемъ достоинства и видимъ его отраженіе преимущественно въ страданіи (), а грацію скоре въ поведеніи (), ибо только въ страданіи можетъ обнаружиться свобода души, и только въ дйствіи — свобода тла.

Такъ какъ достоинство есть выраженіе сопротивленія самостоятельнаго духа природному влеченію, и влеченіе понимается какъ сила, которой нужно сопротивляться, то въ томъ случа, когда нтъ надобности бороться противъ подобной силы, достоинство становится смшнымъ, а если и не слдуетъ бороться ни противъ какой силы, то оно даже презрнно. Мы смемся надъ комедіантомъ (каковъ бы онъ ни былъ по сословію и положенію), который и въ безразличныхъ дйствіяхъ аффектируетъ извстнаго рода достоинство. Мы презираемъ мелкую душу, которая за исполненіе самаго обыденнаго долга, не исполнить котораго иногда было бы просто подлостью, вознаграждаетъ себя подчеркиваніемъ своего достоинства.

Вообще отъ добродтели требуется не столько достоинства, сколько граціи. Достоинство само собой входитъ въ понятіе о добродтели, которая уже по своему содержанію предполагаетъ власть человка надъ его влеченіями. При исполненіи нравственнаго долга подавленной и подчиненной будетъ скоре чувственность, въ особенности когда она приноситъ тяжелую жертву. А такъ какъ идеалъ человческаго совершенства требуетъ, чтобы нравственное и чувственное начала не находились въ разногласіи, а въ гармоніи, то идеалъ этотъ не согласуется съ достоинствомъ, такъ какъ оно, отражая въ себ разногласіе двухъ началъ, указываетъ или на индивидуальные предлы субъекта или на общіе предлы человчества.

Въ первомъ случа, когда только по вин субъекта въ его дйствіяхъ склонность не совпадаетъ съ долгомъ, дйствіе всегда настолько же утратитъ нравственной цнности, насколько въ его выполненіе войдетъ борьба его, т. е. насколько въ проявленіи обнаружится достоинство. Ибо наше нравственное сужденіе примняетъ къ каждой отдльной особи мрило всего рода, и. человку прощаются только предлы, поставленные всему человчеству.

Во второмъ случа, когда дйствіе, вызванное долгомъ не можетъ быть согласовано съ требованіями природы, не нарушая понятія о человческой природ, противодйствіе влеченію становится необходимымъ и только видъ борьбы можетъ убдить насъ въ возможности побды. Въ этомъ случа мы ожидаемъ, чтобы въ явленіи была выражена борьба, и не повримъ въ добродтель тамъ, гд мы даже не видимъ человческой сущности. Поэтому, гд дйствіе вызвано нравственнымъ долгомъ, требующимъ, чтобы чувственное начало страдало при этомъ, тамъ происходитъ нчто серьезное, а не игра, и легкомысленность въ выполненіи насъ бы скоре возмутила, чмъ удовлетворила, въ этомъ случа должна проявляться не грація, а достоинство. Общій законъ состоитъ въ томъ, что человкъ долженъ совершать съ граціей все, что совершается въ предлахъ его человчности, и съ достоинствомъ все, исполненіе чего превышаетъ его человческую сущность.

Такъ же, какъ добродтели подобаетъ грація, такъ и во влеченіи должно быть достоинство. Влеченію такъ-же присуща грація, какъ добродтели достоинство, потому что влеченіе уже по своему содержанію чувственно, враждебно всякому напряженію и благопріятствуетъ чувству свободы. И грубому человку присуща нкоторая доля граціи, когда его воодушевляетъ любовь или другой подобный аффектъ, и гд же больше граціи чмъ у дтей, хотя они находятся вполн во власти чувствъ. Гораздо боле слдуетъ опасаться, чтобы влеченіе не сопровождалось преобладаніемъ пассивности, не задушило самобытности духа и не вызвало бы общей подавленности. Поэтому, для того, чтобы стать достойнымъ уваженія — а уваженія заслуживаетъ лишь то, что исходитъ изъ нравственнаго источника,— влеченіе должно быть всегда соединено съ достоинствомъ. Поэтому любящій всегда требуетъ достоинства отъ предмета своей страсти. Только достоинство служитъ ему ручательствомъ въ томъ, что не потребность привлекла къ нему, а что его избрала свободная воля — что его не желали какъ предметъ, а цнятъ какъ личность.

Грація должна бытъ въ томъ, кто обязываетъ другого, а достоинство въ томъ, кого обязываютъ. Первый долженъ, чтобы не унизить другого преимуществомъ своего положенія, смягчить дйствіе своего незаинтересованнаго ршенія и дать ему видъ дйствія, вызваннаго влеченіемъ, чтобы такимъ образомъ представиться выигрывающей стороной. Второй же долженъ, для того чтобы не унизить въ своемъ лиц человчества (священный палладіумъ котораго есть свобода) зависимостью, въ которую онъ вступаетъ, превратить простое проявленіе влеченія въ дйствіе своей воли, и такимъ образомъ, принимая милость, какъ бы оказывать ее.

Нужно съ граціей осуждать ошибку и съ достоинствомъ признаваться въ ней. Если дйствовать наоборотъ, то будетъ казаться, что одна сторона слишкомъ, а другая недостаточно чувствуетъ свое преимущество передъ другой.

Если сильный хочетъ, чтобы его любили, то онъ долженъ смягчать свое превосходство граціей. Если слабый хочетъ, чтобъ его уважали, то онъ долженъ укрплять свое безсиліе достоинствомъ. Обыкновенно полагаютъ, что сидящимъ на трон подобаетъ достоинство, а извстно, что т, которые сидятъ на трон, любятъ въ своихъ совтчикахъ, исповдникахъ и парламентахъ грацію. Но то, что въ области политики можетъ быть прекрасно и похвально, не всегда таково въ области вкуса. Въ этой области равно и король — какъ только онъ сходитъ со своего трона (ибо троны имютъ свои привиллегіи), и льстивый придворный, какъ только онъ становится достойнымъ человкомъ. Но тогда первому слдовало бы восполнить недостающее ему избыткомъ того же и у другого и удлить ему столько же достоинства, сколько ему самому нужно граціи.

Такъ какъ достоинство и грація проявляются въ разныхъ областяхъ, то они не исключаютъ другъ друга въ одномъ и томъ же человк, даже въ одномъ и томъ же состояніи человка, напротивъ того, достоинство подтверждается только граціей, и грація пріобртаетъ цнность только благодаря достоинству.

Достоинство само по себ является конечно везд, гд оно проявляется, показателемъ укрощенія желаній и влеченій. Но не означаетъ ли то, что мы считаемъ умніемъ владть собой, скоре тупость способности ощущеній (жесткость), и сдерживается ли порывъ даннаго аффекта дйствительно нравственной силой, а не преобладаніемъ другого аффекта, т. е. намреннымъ напряженіемъ — это ршаетъ только связанная съ дйствіемъ грація. Она выразитель спокойной, гармоничной души и воспріимчивость сердца.

Точно также грація сама по себ служитъ доказательствомъ воспріимчивости чувствъ и согласія ощущеній. Но въ томъ, что не вялость духа предоставляетъ столько свободы чувству и открываетъ сердце всякому впечатлнію, и что именно нравственное начало внесло такое согласіе въ ощущенія, насъ можетъ убдить опять-таки только связанное съ граціей достоинство. Въ достоинств субъектъ доказываетъ свою самостоятельность, и тмъ, что она укрощаетъ своеволіе непроизвольныхъ движеній, воля свидтельствуетъ, что она только допускаетъ свободу произвольныхъ.

Если грація и достоинство, поддерживаемыя первая архитектонической красотой, а вторая силой, соединены въ одномъ и томъ же лиц, то выраженіе человческой сущности становится въ немъ совершеннымъ, и онъ тмъ самымъ оправданъ и въ мір духовномъ и въ явленіи. Оба законодательства здсь такъ близко соприкасаются, что границы ихъ почти сливаются. Съ боле мягкимъ блескомъ выражается въ улыбк рта, въ нжно оживленномъ взор и въ ясности лба свобода разума, и законъ необходимости величественно отступаетъ, стушевываясь въ благородной царственности лица. По этому идеалу человческой красоты созданы античныя статуи, и это сказывается въ божественной фигур Ніобеи, въ Аполлон бельведерскомъ, въ боргезскомъ крылатомъ геніи и въ муз палаццо Барберини {Со свойственнымъ ему тонкимъ и широкимъ пониманіемъ Винкельманъ (‘Исторія искусства’, -я ч.. стр. 480, внское изданіе) понялъ и описалъ такого рода возвышенную красоту, которая создается соединеніемъ граціи съ достоинствомъ. Но то, что онъ нашелъ въ соединеніи, онъ принялъ и выдалъ тоже за единое, и остановился на томъ, что ему открыло одно только чувство, не изслдуя возможности еще дальнйшаго дленія. Онъ спутываетъ понятіе о граціи, потому что включаетъ въ это понятіе черты, которыя очевидно относятся только къ достоинству. Но грація и достоинство очень различны по существу, и несправедливо принять на свойство граціи то, что скоре составляетъ ея ограниченіе. То, что Винкельманъ называетъ высокой, божественной граціей, есть не что иное, какъ красота и грація съ преобладаніемъ достоинства. ‘Божественная грація, говоритъ онъ, ‘иметъ сама о себ слишкомъ скромное представленіе и никогда не бросается въ глаза, ее всегда нужно искать: она слишкомъ возвышенна, чтобы ясно проявляться въ мір чувственномъ. Она замыкается въ движеніяхъ души и приближается къ блаженной тишин божественной природы’. ‘Черезъ ея посредство, говоритъ онъ въ другомъ мст, художникъ, создавшій Ніобею, отважился вступить въ царство безплотныхъ идей и достигъ тайны сочетаніи страха смерти съ высочайшей красотой (было бы трудно найти въ этомъ смыслъ, если бы не было очевиднымъ, что здсь говорится о достоинств’). Онъ сталъ творцомъ чистыхъ духовъ не возбуждающихъ никакихъ желаній въ чувствахъ, потому что они кажутся не созданными для страсти, а только включившими въ себя страсть’. Въ другомъ мст говорится: ‘душа проявила себя только подъ тихой поверхностью воды и никогда не выступала съ бурной порывистостью. Величайшая мука замкнута въ изображеніи страданія, и радость мелькаетъ на лиц Лейкотеи, какъ нжный втерокъ, едва колеблющій листы’.

Вс эти черты относятся къ достоинству, а не къ граціи, ибо грація не прячется, а идетъ намъ навстрчу, грація обнаруживается для чувствъ, и она не возвышенна, а прекрасна, достоинство же есть то, что сдерживаетъ природу въ ея проявленіяхъ и придаетъ спокойствіе чертамъ даже въ страх смерти и въ самыхъ тяжолыхъ страданіяхъ Лаокоона.

Томъ впадаетъ въ то же заблужденіе, что насъ мене удивляетъ въ этомъ писател. Онъ тоже включаетъ черты, свойственныя достоинству, въ понятіе о граціи. хотя и вполн различаетъ грацію отъ достоинства. Его наблюденія обыкновенно правильны, и первыя правила, которыя онъ изъ нихъ выводитъ, врны, но дале за нимъ слдовать нельзя. (Основы критики. II часть. Грація и достоинство).}.

То, въ чемъ грація и достоинство соединены, насъ поперемнно влечетъ и отталкиваетъ, влечетъ, поскольу мы духовныя существа, отталкиваетъ, по скольку мы чувственныя натуры.

Въ достоинств намъ дается примръ подчиненія чувственнаго начала нравственному, слдовать этому примру для насъ законъ, но въ то же время это превышаетъ наши физическія силы. Борьба между природной потребностью и требованіями закона, истинность котораго мы признаемъ, напрягаетъ чувственность и будитъ чувство, которое называютъ уваженіемъ, и которое неразрывно связано съ достоинствомъ.

Въ граціи, напротивъ того, какъ въ красот вообще, разумъ видитъ осуществленіе своихъ требованій въ чувственномъ мір и пораженъ воплощеніемъ одной изъ своихъ идей въ явленіи. Это неожиданное совпаденіе случайнаго въ природ съ необходимымъ въ разум будитъ чувство радостнаго одобренія (расположенія), освободительнаго для чувства, но для духа живительнаго и захватывающаго, оно влечетъ за собой привлекательность чувственнаго объекта. Эту привлекательность мы называемъ благоволеніемъ — любовью, это чувство неразрывно связано съ граціей и красотой.

Въ привлекательности (не миловидности, а возбужденіи чувственнаго влеченія, stimulus) чувству представляется чувственный объектъ, общающій ему удовлетвореніе потребности, т. е. наслажденіе. Чувство поэтому стремится соединиться съ чувственнымъ и рождается желаніе, чувство, которое напрягаетъ чувственную способность, но на духъ дйствуетъ напротивъ того ослабляющимъ образомъ.

Про уваженіе можно сказать, что оно преклоняется передъ объектомъ, про любовь, что она склоняется къ нему, а про желаніе, что оно набрасывается на него. Въ уваженіи объектомъ является разумъ, а субъектомъ чувственная природа {Не слдуетъ смшивать уваженія съ благоговніемъ. Уваженіе (какъ чистое понятіе) касается отношенія чувственной природы къ требованіямъ чистаго практическаго разума вообще, помимо осуществленія въ дйствительности. ‘Сознаніе несоотвтствія высот той идеи, которая для насъ является закономъ, называется уваженіемъ’. (Кантъ, ‘Критика разсудочной способности’). Поэтому уваженіе вовсе не пріятное, а скоре тягостное ощущеніе. Это чувство, указывающее на отдаленность эмпирической воли отъ чистой. Неудивительно поэтому, что я вижу въ чувственной природ субъектъ уваженія, хотя уваженіе относится только къ области чистаго разума: ибо недостаточность для осуществленія закона можетъ относиться только къ чувственному міру.

Благоговніе, напротивъ того, предполагаетъ уже дйствительное исполненіе закона, и его испытываютъ не къ самому закону, а къ личности, которая дйствуетъ согласно ему. Поэтому, въ немъ есть нчто отрадное, такъ какъ выполненіе закона должно радовать разумное существо. Уваженіе заключаетъ въ себ элементъ насильственности, а благоговніе — боле свободное чувство. Но это происходитъ отъ любви, составляющей часть благоговнія. Уважать добро долженъ и негоднйшій изъ людей, но для того, чтобы благоговть передъ человкомъ, свершающимъ добро, нужно перестать быть негоднымъ.}. Въ любви объектъ принадлежитъ къ чувственному міру, субъектомъ же является нравственная природа. Въ желаніи и объектъ и субъектъ чувственнаго происхожденія.

Только одна любовь, такимъ образомъ, свободное чувство, потому что ея чистый родникъ проистекаетъ изъ источника свободы, изъ нашей божественной природы. Въ ней съ великимъ и высокимъ соразмряется уже не то, что въ насъ есть мелкаго и низменнаго, не чувственность, которая съ головокруженіемъ поднимаетъ взоры вверхъ, къ закону разума, напротивъ того, въ ней абсолютно великое видитъ свое подобіе въ граціи и красот и находитъ себ удовлетвореніе въ нравственности, въ ней самъ законодатель, Богъ, живущій въ насъ, играетъ со своимъ собственнымъ подобіемъ въ чувственномъ мір. Поэтому, въ любви душа освобождается, между тмъ какъ въ уваженіи она напряжена, въ любви нтъ ничего, что бы ставило предлы божественному, ибо абсолютно великое не иметъ ничего, что стояло бы выше его, и чувственность, которая единственная могла бы внести въ нее ограниченіе, совпадаетъ въ граціи и красот съ идеями духа. Любовь всегда спускается къ низшему, а уваженіе, напротивъ того, поднимается къ боле высокому. Поэтому, дурной человкъ не можетъ ничего любить, хотя онъ можетъ многое уважать, поэтому, также, хорошій человкъ можетъ уважать лишь то, что онъ вмст съ тмъ и любитъ. Чистый духъ можетъ только любить, а не уважать. Чувство же можетъ только уважать, а не любить.

Если человкъ, сознающій въ себ вину, вчно страшится встртить законодателя въ себ самомъ и въ чувственномъ мір, и видитъ своего врага во всемъ, что велико, прекрасно и достойно, то, напротивъ того, прекрасная душа не знаетъ боле сладостнаго счастья, чмъ созерцаніе подобія и воплощенія своей святыни вн самого себя, и стремится обнять въ чувственномъ мір своего безсмертнаго друга. Любовь и самое великодушное и вмст съ тмъ самое себялюбивое въ природ: самое великодушное, потому что она ничего не получаетъ отъ предмета своей привязанности, а все ему даетъ, такъ какъ чистый духъ можетъ только давать, а не получать, самое себялюбивое — потому что въ объект своемъ ищетъ и цнитъ только самое себя.

Но именно потому, что любящій получаетъ отъ любимаго лишь то, что онъ самъ ему далъ, часто случается, что онъ ему даетъ то, чего не получилъ отъ него. Вншнему чувству кажется, что оно видитъ то, что созерцаетъ,лишь внутреннее, пламенное желаніе становится врой и собственный избытокъ любящаго скрываетъ скудость объекта любви. Поэтому любовь такъ подвержена заблужденіямъ, невозможнымъ для уваженія и желанія. Пока внутреннее чувство возбуждаетъ вншнее, до тхъ поръ длится блаженное очарованіе платонической любви, которой недостаетъ только продолжительности для того, чтобы стать блаженствомъ безсмертныхъ. Но какъ только внутреннее чувство перестаетъ внушать вншнему свои представленія, вншнее снова вступаетъ въ свои права и требуетъ того, что ему принадлежитъ по праву матеріи. Огонь, который воспламенила божественная Венера, становится достояніемъ земной, и природное влеченіе мститъ за долгое пренебреженіе къ себ часто тмъ

боле неограниченной властью. Такъ какъ чувственность никогда нельзя обойти, то она пользуется этимъ преимуществомъ съ грубымъ дерзновеніемъ противъ своего боле благороднаго соперника и иметъ достаточно смлости утверждать, что она сдержала то, въ чемъ одушевленіе осталось въ долгу.

Достоинство препятствуетъ превращенію любви въ желаніе. Грація заботится о томъ, чтобы уваженіе не превратилось въ страхъ.

Истинная красота, истинная грація никогда не должна возбуждать желанія. Тамъ, гд примшивается желаніе, несомннно, что предмету недостаетъ достоинства, или созерцателю нравственности ощущеній.

Истинное величіе никогда не должно возбуждать страха. Гд является страхъ, тамъ можно быть увреннымъ, что или объекту недостаетъ вкуса и граціи, или совсть созерцателя не представила достаточныхъ доказательствъ своей чистоты.

Привлекательность, миловидность и грація принимаются обыкновенно за одно и то же, но въ дйствительности это не такъ или не должно быть такъ, потому что понятіе, которое он выражаютъ, допускаетъ нсколько разныхъ назначеній, требующихъ различнаго опредленія.

Бываетъ оживляющая и бываетъ успокаивающая грація. Первая граничитъ съ чувственнымъ очарованіемъ и влеченіе къ ней, если оно не сдерживается достоинствомъ, можетъ легко перейти въ желаніе. Ее можно назвать привлекательностью. Уставшій человкъ не можетъ вызвать въ себ возбужденіе только своей внутренней силой, а долженъ получить толчокъ извн и стараться возстановить свою утраченную упругость легкими упражненіями фантазіи и быстрыми переходами отъ ощущенія къ дйствію. Этого онъ достигаетъ въ общеніи съ привлекательнымъ существомъ, которое своими рчами и своимъ видомъ приводитъ въ движеніе его застывшую силу воображенія.

Успокаивающая грація близко граничитъ съ достоинствомъ, такъ какъ она проявляется въ сдерживаніи безпокойныхъ движеній. Къ ней обращается человкъ, когда его чувства напряжены и дикій ураганъ ощущеній разршается на ея дышащей спокойствіемъ груди. Это и есть грація. Съ привлекательностью часто соединяется шутливый смхъ и жало насмшки, съ граціей же сочувствіе и любовь. Разслабленный Солиманъ томится въ конц концовъ въ ц* пяхъ Роксоланы, а бурный духъ Отелло успокаивается, убаюканный кротостью Дездемоны.

Достоинство то же иметъ нсколько различныхъ степеней: тамъ, гд оно приближается къ граціи и красот, оно становится благородствомъ, а тамъ, гд оно граничить съ ужаснымъ, оно становится величіемъ.

Высшая ступень граціи очарованіе, высшая ступень достоинства величіе. Въ очарованіи мы какъ бы теряемъ самихъ себя и входимъ въ предметъ, вызвавшій очарованіе. Высшее наслажденіе свободой граничитъ съ полной потерей ея, и упоеніе духомъ приближается къ опьяненію чувственной радостью. Величіе, напротивъ того, ставитъ передъ нами законъ, который заставляетъ насъ глядть вглубь самихъ себя. Мы опускаемъ глаза передъ открывшейся намъ божественностью, забываемъ все вн насъ и не чувствуемъ ничего, кром тяжелаго бремени нашего собственнаго существованія.

Величіе есть только въ святости. Если въ человк проявляется святое, то въ немъ есть величіе, и хотя бы мы даже не склоняли передъ нимъ колнъ, то все же нашъ духъ падетъ ницъ передъ нимъ. Но онъ сейчасъ же снова воспрянетъ, какъ только въ томъ, чему онъ поклоняется, виденъ будетъ полнйшій слдъ человческой вины, ибо только сравнительно великое не должно поражать нашъ духъ.

Власть сама по себ, какъ бы она ни была страшна и безгранична, не даетъ величія. Власть производитъ сильное впечатлніе только на чувственную сторону нашего существа, а величіе должно отнять свободу у духа. Человкъ, который можетъ подписать мой смертный приговоръ, все же не обртаетъ тмъ самымъ величія въ моихъ глазахъ, если только я таковъ, какимъ долженъ быть. Его превосходство надо мной прекратится тогда, когда я захочу. Но, кто представляетъ своею личностью чистую волю, передъ тмъ я преклонюсь, если это возможно, еще и въ будущихъ мірахъ.

Грація и достоинство слишкомъ высоко цнятся, чтобы не вызвать въ тщеславіи и глупости стремленіе подражать имъ. Но та и другое достигаются лишь однимъ путемъ, а именно подражаніемъ намреніямъ, которыя въ нихъ сказываются. Все другое будетъ обезьянничаніемъ, и это тотчасъ же скажется въ преувеличенности подражанія.

Такъ же, какъ аффектація возвышенности превращается въ ходульность, такъ аффектація благородства становится претенціозностью, аффектація граціи жеманностью, аффектація достоинства важностью.

Истинная грація только уступаетъ и идетъ навстрчу, фальшивая, напротивъ того, расплывается. Истинная грація только щадитъ орудія произвольнаго движенія и не хочетъ ненужнымъ образомъ нарушать свободу природы, фальшивая грація не осмливается пользоваться надлежащимъ образомъ сердцемъ и орудіями воли, а для того, чтобы никоимъ образомъ не стать жесткой и тяжеловсной, она лучше жертвуетъ частью цли движенія или старается достигнуть ея окольными путями. Неуклюжій танцоръ употребляетъ въ менуэт столько силы, какъ будто ему нужно вертть мельничное колесо, и длаетъ такіе острые углы руками и ногами, какъ будто дло идетъ о геометрической точности, аффектированный же танцоръ будетъ такъ слабо выступать, точно онъ боится коснуться пола, и будетъ описывать руками и ногами только извилистыя линіи, хотя бы онъ вслдствіе этого не могъ двинуться съ мста. Фальшивая грація большей частью свойственна женщинамъ, хотя он и е преимущественно и обладаютъ настоящей, но нигд фальшивая грація такъ не оскорбляетъ, какъ въ томъ случа, когда она становится удочкой для возбужденія желаній. Улыбка истинной граціи превращается тогда въ самую противную гримасу, прекрасная игра взглядовъ, столь очаровательная, когда въ ней выражается истинное чувство, становится закатываніемъ глазъ, нжная модуляція голоса, столь неотразимая въ искреннихъ устахъ, становится заученной вибраціей, и вся музыка женскихъ чаръ превращается въ обманный нарядъ.

Аффектированную грацію чаще всего можно наблюдать въ театрахъ и на балахъ, а фальшивое достоинство въ кабинетахъ министровъ, а также и ученыхъ (въ особенности университетскихъ). Истинное достоинство довольствуется тмъ, что старается умрить господство аффекта, и ставитъ лишь тамъ предлы естественному влеченію въ произвольныхъ движеніяхъ, гд оно хочетъ изображать хозяина, фальшивое же достоинство налагаетъ свою желзную волю и на произвольныя движенія, угнетаетъ нравственныя движенія, священныя для истиннаго достоинства, такъ же какъ и чувственныя, и уничтожаетъ всю мимическую игру души въ чертахъ лица. Оно не только строго относится къ противодйствующей, но и очень сурово обращается съ покорной природой, оно ищетъ своего смшного величія въ томъ, чтобы поработить, а тамъ, гд это невозможно, въ томъ, чтобы скрыть природу. Оно, какъ бы давъ зарокъ непримиримой вражды ко всему природному, прячетъ тло въ длинныя складки одеждъ, скрывающихъ все строеніе человка, ограничиваетъ движенія членовъ тягостной обузой ненужныхъ прикрасъ и даже снимаетъ волосы, чтобы замнить даръ природы издліемъ искусства. Истинное достоинство, которое никогда не стыдится природы, а стыдится только грубости, остается и при сдержанности свободнымъ и открытымъ, такъ что сохраняется блескъ чувства въ глазахъ и ясность на выразительномъ лб, важность же морщитъ лобъ, принимаетъ замкнутый и таинственный видъ, и тщательно, какъ актеръ, оберегаетъ выраженіе чертъ лица. Вс мускулы лица напряжены, всякая естественность выраженія исчезаетъ, и человкъ становится запечатаннымъ письмомъ. Но фальшивое достоинство иметъ нкоторое основаніе строго слдить за мимической игрой своихъ чертъ, потому что он могли бы выдать то, чего не слдуетъ — предосторожность, въ которой, конечно, не нуждается истинное достоинство. Оно всегда только управляетъ природой, а не утаиваетъ въ ней ничего, въ фальшивомъ же достоинств природа господствуетъ тмъ сильне изнутри, чмъ боле она подчинена извн {Существуетъ однако торжественность въ хорошемъ смысл слова, и ею искусство можетъ пользоваться для своихъ цлей. Этого рода торжественность происходитъ не изъ претензіи на важность, ея намреніе въ томъ, чтобы подготовить душу къ чему-то важному. Когда должно произойти нчто производящее большое и глубокое впечатлніе и для поэта важно, чтобы ничто изъ этого не пропало, то онъ сначала настраиваетъ душу къ воспринятію его, удаляетъ все, отвлекающее вниманіе и возбуждаетъ въ воображеніи напряженное ожиданіе. Это отлично удается при помощи торжественности, которая состоитъ въ скопленіи множества подготовленій, цль которыхъ не видна, и въ намренномъ замедленіи развитія тамъ, гд нетерпніе требуетъ быстроты. Въ музык торжественность создается медленнымъ однообразнымъ теченіемъ сильныхъ звуковъ: сила будить и напрягаетъ чувство, медленность задерживаетъ удовлетвореніе, и равномрность темпа не даетъ нетерпнію предвидть близость окончанія.

Торжественность очень способствуетъ впечатлнію величественности и возвышенности, и ею поэтому съ большимъ успхомъ пользуются для религіозныхъ обрядовъ и мистерій. Дйствіе колоколовъ, хораловъ и органа извстны, но есть торжественность и для глазъ, она заключается въ великолпіи, соединенномъ съ ужасомъ, какъ, напримръ, при похоронныхъ процессіяхъ и при всякихъ церемоніяхъ, въ которыхъ наблюдается большая тишина и медленность движеній.}.

Зин. Венгерова.

Примчанія къ IV тому.
О ГРАЦИ И ДОСТОИНСТВЪ.

Появилось въ ‘Новой Таліи’ 1793 г. съ посвященіемъ епископу К. Фонъ Дальбергу въ Эрфурт и съ эпиграфомъ изъ Мильтона: ‘То, что ты видишь здсь, благородный духъ, это — ты самъ’.

Стр. 411. Гиноская богиня Венера.

Стр. 417. Гоме — англійскій писатель Home — моралистъ и эстетикъ (1696—1782). Его ‘Elements of criticism’ (въ текст названъ нмецк. переводъ) оказали вліяніе на эстетическія воззрнія Шиллера.

Стр. 418. Мендельсонъ Моисей — извстный нмецкій философъ (1729—1786). Мысль, приводимая здсь, высказана имъ, какъ указано Шиллеромъ, въ пропущенномъ примчаніи, въ ‘Philosoph. Schriften’, (1761 г., т. I, стр. 93).

Стр. 419. Fausses portes — искусственная грудь.

Стр. 420. Слова пренебреженіе съ которымъ я говорю и т. д. до конца абзаца должны быть перенесены въ конецъ примчанія, напечатаннаго на той же страниц. Разъяреннаго гвельфа, въ подлинник ‘Гвельфо’ изъ трагедіи Клингера ‘Die Zwillinge’ (1774).

Стр. 428. То, что мы разумемъ подъ прекрасной душой, это послднее выраженіе (перешедшее впослдствіи и въ нашу этико-философскую терминологію) заимствовано у Платона ( , Руссо belle me) было распространено въ XVIII вк благодаря піетистской литератур и служило для обозначенія нжной, женственной воспріимчивости.

Стр. 430. Рейнгольдъ Карлъ Леонардъ философъ кантіанецъ (1758—1823), его ‘Вгне fiber die kantische Philosophie’ вышли въ 1790 г.

Стр. 435. Божественная фигура Ніобеи въ античномъ изваяніи въ флорентинскомъ хранилищ Уффици. Аполлонъ белведерскій въ римскомъ Ватикан,

Стр. 436. Муза паллаццо Барберини статуя, хранящаяся въ римскомъ дворц княжескаго рода Барберини. Боргезскій крылатый геній на вилл Боргезе въ Рим. Лейкотея въ греч. миол. морская богиня (иначе Ино).

Стр. 438. Солиманъ и Рокселана: въ драм Фанора ‘Солиманъ II’, упоминаемый въ ‘Гамбургской драматургіи’ Лессинга.

Русскіе переводы.

Этотъ знаменитый трактатъ Шиллера до сихъ поръ не былъ переведенъ на русскій языкъ. Для настоящаго изданія переденъ Зин. А. Венгеровой.

О граціи и достоинств.

ДОСТОИНСТВО.

Примчанія къ IV тому. О ГРАЦИ И ДОСТОИНСТВЪ.

Читайте также:

Примчанія къ IV тому.
О ГРАЦИ И ДОСТОИНСТВЪ.