О значении князя П. А. Вяземского в Российской словесности, Соллогуб Владимир Александрович, Год: 1866 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

О значеніи князя П. А. Вяземскаго въ Россійской словесности (*).

(*) Читано 27 Февраля 1866 г. въ Обществ Любителей Россійской Словесности по поводу совершившагося пятидесятилтія отъ избранія князя П. А. Вяземскаго въ Дйств. Члены Общества.

Г. Предсдатель и Милостивые Государи!

26-го февраля 1816 года Общество Любителей Россійской Словесности избрало въ свои Дйствительные Члены князя П. А. Вяземскаго, . Н. Глинку, Н. И. Гндича, К. И. Батюшкова, И. А. Крылова и многихъ другихъ. Невольно при этихъ именахъ возникаютъ странныя чувства и самъ собой рождается вопросъ: отъ чего же наша Словесность прежде такъ ярко процвтала, отъ чего же теперь она отличается какимъ-то застоемъ и недоумніемъ? Какъ-то разъ уже я позволилъ себ намекнуть простосердечно объ этомъ и возбудилъ цлую чернильную бурю журнальнаго негодованія. Отъ бури однакожъ истина не измнилась, только отъ времени она сдлалась еще ясне и нын бдность нашей Словесности боле не тайна. О ней говорить даже можно теперь безопасно, во всеуслышаніе, безпрекословно: самые горячіе поборники новыхъ книжныхъ стремленій заявляютъ, что Словесность наша какъ бы пріостановилась. Мало того: мы прочитали въ одной критической стать, что наша беллетристика переживаетъ тяжелое переходное время, что она видимо приближается къ перелому на новую дятельность, боле сообразную съ современными потребностями жизни, но что молодыя силы не подаютъ еще своего голоса. И такъ намъ остается дожидаться терпливо, чтобъ молодыя силы ршились наконецъ подать свой голосъ и указали на новую, намъ еще неизвстную дятельность въ сильномъ протест, какъ выражается статья, противъ устарвшихъ понятій и гнетущихъ формъ жизни общественной. Я привожу эти слова, Мм. Гг., не для того, чтобы возбудить вашу улыбку, а чтобъ ими указать на причину болзненности нашей Словесности. Человчество ужъ такъ старо, что оно имло время утвердиться въ нкоторыхъ общихъ понятіяхъ, не ожидая новыхъ голосовъ. Никакой переломъ на новую дятельность не сдлаетъ, чтобъ природа, изъ угожденія къ ней, измняла свою красоту и законы, чтобъ вдохновеніе окрылялось такъ называемыми тенденціями, чтобъ эстетическій вкусъ усовершенствовался отъ соображенія его законовъ съ требованіями реальной практичности, чтобъ мечтанія художника, чтобъ любовь юноши, чтобъ человческія радости и печали, восторги и слезы, чтобъ вся идеальная сторона жизни, чувства, думы стремились бы лишь къ тому, чтобы доказывать что-то въ смысл политическомъ, общественномъ и даже вещественномъ. Они именно тмъ хороши, что знаменуютъ порывъ человка отъ вчнаго рабства къ вчной свобод,— порывъ священный, согртый Божественной искрой творчества. Они именно тмъ и полезны, что ничего не доказываютъ, ничего не опредляютъ, а въ жизни, взволнованной расчетами и страстями, возмездіями и напраслинами, образуютъ особую стихію, въ самой себ замкнутую и хотя на время успокоительную. Это понятіе не новое и не старое. Оно вчное. Оно вчное какъ природа и какъ истина, ея отголосокъ. Можно сказать, что природа устарла, что истина устарла, но что останется отъ такого мннія, кром непониманія истины и природы?

Во время полувка, отдляющаго ныншнее собраніе отъ засданія, гд кн. Вяземскій былъ выбранъ въ члены нашего Общества, наша отечественная Словесность видла три рзкія эпохи, изъ которыхъ каждая имла свое отличительное свойство и оставила свое полезное поученіе — эпоху Пушкинскую, эпоху Гоголевскую, эпоху современную, которую можно назвать Тургеневскою. Пушкинъ долго оставался подъ вліяніемъ бездарной Сумароковской школы, гд безъ Греческой Миологіи и аллегорическихъ иносказаній не говорилось почти ни одного слова и не писалось ни одного стиха. Идеаломъ этой школы была пластичность французскаго классицизма, основавшаяся на образцахъ древности, которая въ свою очередь боготворила видимые законы природы, и все приносила въ жертву краск и линіи. Благодаря звучности и картинности русскаго языка, Пушкинъ скоро довелъ свой стихъ до высшей художественности. Но изъ послдовательности его произведеній видно, какъ, оставаясь вренъ пластичности, онъ все стремился къ большей простот, къ большей задуманности въ содержаніи,— и наконецъ къ драматизму. Онъ понималъ, что мысль и чувство не должны подавляться образцовой формой, а только облекаться въ нее. Этимъ и закрпилъ за собой Пушкинъ первенствующее мсто въ Русской Словесности. Тмъ не мене его эпоху можно въ общихъ чертахъ назвать наружно или объективно идеальною. Посл Пушкина, Гоголь, самъ того не думая и не гадая, основалъ новую школу. Любопытно то, что самъ погибая отъ ненасытимой жажды идеала, онъ сдлался знаменемъ школы безъидеальной или натуральной, какъ называлась она нкогда.

Въ нашей Словесности Гоголь былъ великимъ, даже колоссальнымъ явленіемъ, но какъ личность, отнюдь не какъ сила вліятельная. Его достоинства остались при немъ, его недостатки усвоились его подражателями. У самого Гоголя не трудно прослдить сильное поэтическое стремленіе, выражаемое самобытно и рзко отдляющееся отъ нкоторыхъ карикатурныхъ шалостей и нкоторыхъ погршностей противъ эстетическаго вкуса, независимыхъ отъ его геніальнаго юмора.

Гоголь, какъ вс геніи, былъ художникъ Божіей милостью, но онъ не былъ критикомъ, и не имлъ дара творческой архитектоники. Онъ оставилъ намъ цлый рядъ безсмертныхъ Мольеровскихъ типовъ. Но эти типы стоятъ отдльно одинъ отъ другаго. Они не смшиваются въ дйствительную совокупную жизнь, не поглощаются въ драматическое развитіе,— въ послдовательное движеніе, въ заключительную развязку. Когда Гоголь сталъ взыскателенъ къ себ, когда онъ пересталъ увлекаться своимъ дарованіемъ, а захотлъ имъ руководствовать, когда онъ ршился быть собственнымъ своимъ критикомъ и тщательнымъ строителемъ художественнаго зданія,— когда онъ вздумалъ сознательно соединить въ своихъ твореніяхъ бездонную глубь философской мысли съ тончайшимъ изяществомъ формы, онъ потребовалъ отъ себя невозможнаго, онъ пришелъ въ отчаяніе и умеръ рановременно. Онъ, повторяю я, погибъ жертвой жажды идеала, а между тмъ возбудилъ школу безъидеальную, поставившую себ задачей описывать какъ попало, что попало,— только чтобъ выходило врно и особенно по возможности смшно. Такъ развилась теорія искусства безъ искусства, уже по названію немыслимая. Если прежде съ Словесностью обходились слишкомъ чинно, слишкомъ галантерейно, какъ выразился бы самъ Гоголь, то въ послдствіи безцеремонность дошла до послдней крайности. Литературная мода бросилась въ общихъ явленіяхъ на комизмъ, на веселость, иногда натянутую, иногда довольно пошлую и во всякомъ случа безполезную. Все это будто бы смшное надоло наконецъ, и читателямъ и писателямъ. Недостатокъ идеала былъ слишкомъ ощутителенъ. Къ тому же на горизонт русской жизни загорлась новая заря. Возникли вопросы о самобытности, объ общественномъ исправленіи,— о новыхъ потребностяхъ. Наша письменность заявила, что природа хотя и образецъ прекраснаго, но что не въ томъ дло. Она пусть будетъ предметомъ изученія естественныхъ наукъ, но идеалъ жизни, идеалъ искусства заключается не въ художественномъ возсозданіи истины, а въ разршеніи практическихъ житейскихъ вопросовъ. Отъ этого и распространилось убжденіе, что Россійская Словесность должна стремиться къ дятельности боле сообразной съ современными потребностями жизни и ожидать новыхъ голосовъ, къ низверженію устарвшихъ понятій. Нельзя сказать, чтобъ такой взглядъ былъ вполн невренъ. Если природа образецъ видимаго совершенства, то общество образуетъ ковчегъ обязательнаго совершенствованія. Но цль человческаго совершенствованія давно извстна и пути къ ней весьма знакомы. Старыя понятія долго блуждали безъ направленія, пока не окрпли въ Божественной заповди. Но сущности они ни въ чемъ не могутъ отличаться отъ здравыхъ юныхъ понятій. Они сливаются не во времени, а въ сочетаніяхъ общественныхъ условій, которыя никогда не дойдутъ до совершенства природы, потому что они сохраняютъ въ корн ничмъ неистребимую человческую немощь. Но они совокупно гнушаются всякаго насилія, отъ какихъ бы страстей оно ни происходило. Они условливаютъ свободу, никого не притсняющую, законъ, никому не потворствующій и охраняютъ начала собственности и семьи, какъ залогъ общественной безопасности, и тогда только возстаютъ противъ нихъ, когда они обращаются въ злоупотребленіе. Если я не ошибаюсь, то современная школа оказала услугу тмъ, что, утомясь отъ безъидеальности, она заявила потребность общественнаго идеала, но заслуга эта остается видимо безплодною, потому что идеалъ признанъ неврно, потому что въ области искусства не то хорошо, что полезно,— а то полезно, что хорошо. Сикстинская мадонна, симфонія Бетговена по видимому не имютъ ничего общаго съ гласнымъ судопроизводствомъ, а между тмъ тотъ, кто понимаетъ вполн Рафаэля, тотъ, кто сознательно восторгается Беттовеномъ, тотъ уже на столько смягчилъ свой нравъ,— на столько твердъ критическимъ умомъ и разумной волей,— что едва ли гласное судопроизводство найдетъ поводъ призвать его къ отвтственности. Слдовательно и нравственное вліяніе и общественная польза тутъ соблюдены, хотя ни Бетговенъ, ни Рафаэль конечно не имли въ виду юридической реформы.

Современная письменность повторила съ нашимъ даровитымъ сочинителемъ И. С. Тургеневымъ то, что прежняя школа сдлала съ Гоголемъ. Она усвоила одну сторону его практическихъ пріемовъ и довела его до крайности. Тургеневъ коснулся въ своихъ произведеніяхъ нкоторыхъ общественныхъ вопросовъ. Вслдъ за тмъ общественные вопросы провозглашены настоящей обязательной стихіей Словесности. При этомъ было забыто, что въ дл искусства важенъ способъ изображенія, а вовсе не выборъ предмета. Поль Поттеръ превосходно писалъ коровъ, но никто не утверждалъ еще, что живопись должна изображать однихъ коровъ. Тургеневскій Бжинъ лугъ одно изъ прелестнйшихъ и полнйшихъ его произведеній, а между тмъ отъ него ветъ пахучей свжестью весенней ночи, а вовсе не утилитарными задачами. Что идеалъ общественный долженъ существовать, въ томъ нтъ сомннія, но этотъ идеалъ относительно искусства — красота, а не польза. Красота всегда прилична и никому не придетъ въ голову спросить, зачмъ на статуяхъ Кановы нтъ платья. Красота всегда полезна, потому что она отучаетъ отъ грубости и пошлости. Красота общественная заключается въ просвщеніи. Можно быть весьма начитаннымъ человкомъ и вовсе не просвщеннымъ. Можно имть много свдній и не умть примнить ихъ къ жизни. Можно быть въ одно время и книжнымъ ученымъ и жизненнымъ неучемъ. Одно просвщеніе опредляетъ тончайшія условія общежитія, жизненнаго знанія, однимъ словомъ поэзію общественности. Стремясь къ идеалу, она гнушается жесткости, самонадянности, злобы, желчи, высокомрія, всего, что разъединяетъ людей, всего, что низводитъ человка до степени дикаря или даже животнаго. Просвщеніе развиваетъ понятіе внутренняго изящества, такъ какъ природа развиваетъ понятіе изящества наружнаго. Вращаясь въ мір дйствительномъ, а не условномъ, оно въ своихъ истолкователяхъ требуетъ еще самобытной даровитости, безъ которой всякое художественное произведеніе становится или пошлымъ подражаніемъ или смшной карикатурой.

И такъ, Мм. Гг., если не ошибаюсь, прошедшее пятидесятилтіе не осталось для насъ безъ назидательнаго урока. Оно наглядно доказало намъ, что Словесность, удаляясь отъ своихъ вчныхъ началъ, должна придти въ упадокъ, что безъ идеала или съ ошибочно понятымъ идеаломъ, взятымъ изъ среды вещественной, успха предвидть нечего, какъ бы мы ни ожидали, чтобъ юныя силы подали свой голосъ. Природа и человчество — вотъ два идеала, дв цли для художника. Природа опредляетъ свои законы, человчество свои. Въ природ мы видимъ гармонію и округленность формъ, гармонію красокъ, тнь, свтъ и оттнки, послдовательность развитія, изумительное разнообразіе при изумительномъ единств симетрій, пропорціональность, стройность, простоту. Вн природы мы ничего вообразить не можемъ. Она прототипъ всхъ искусствъ, которыя сливаются въ одно общее искусство и имя одинъ источникъ, подчиняются однимъ и тмъ же законамъ врности подлиннику. Въ природ ничего нтъ безобразнаго, но человкъ долженъ былъ придумать безобразіе, даже безобразіе физическое, чтобъ олицетворить безобразіе нравственное и оттнить его отъ нравственной красоты. Настоящій художникъ не можетъ служить безобразію, даже если бы и захотлъ. Онъ нехотя увлекается къ прекрасному, и стараясь передать безобразіе, находитъ красоту въ способ изображенія и тмъ уже приноситъ пользу. Но большую заслугу приноситъ тотъ, кто обучаетъ общественному изяществу, кто не разшевеливаетъ опасныхъ страстей. Все, что поощряетъ взыскательный вкусъ, все, что облагороживаетъ, умиротворяетъ и смиряетъ, все, что отчуждаетъ умъ отъ матеріальныхъ дрязговъ, образуетъ особый высшій міръ, гд первостепенными дятелями являются немногіе, но гд вс люди просвщенные сознательно или несознательно принимаютъ участіе.

Я прошу Собраніе извинять меня, что, желая говорить о кн. Вяземскомъ,— началъ вступленіемъ, которое для многихъ покажется элементарнымъ. Я это сдлалъ потому, что мн кажется, что при критической оцнк поэта нужно сперва опредлить мрило, по которому можно судить о его дятельности. Я это сдлалъ потому, что въ нашей современной полемик возбуждаются вопросы давнымъ давно по моему убжденію ршенные, но постоянно возобновляемые на томъ основаніи, что искусство будто бы можетъ отказаться отъ своего прямаго назначенія, или, не въ примръ другимъ, служить двумъ господамъ. Наконецъ я это сдлалъ и потому, что еще недавно самыя заслуги князя Вяземскаго въ нашей Словесности оспаривались съ запальчивостью и ожесточеніемъ, свойственнымъ боле страстнымъ порывамъ незрлости, чмъ основательнымъ критическимъ сужденіямъ. Впрочемъ эти печальные нападки на старца, изобличающіе чувство, далеко не изящное даже и въ нравственномъ смысл, эти выходки, возбужденныя именемъ представителя нашего литературнаго утонченнаго изящества — могутъ объясниться тмъ, что дятельность князя Вяземскаго мало кому вполн извстна. Я не усплъ кончить,— сказалъ онъ намъ однажды,— тмъ, чмъ другіе такъ торопятся начинать, т. е. полнымъ изданіемъ своихъ сочиненій. Нападки на князя Вяземскаго объясняются можетъ быть и тмъ. что онъ разсыпалъ свой талантъ на безчисленное множество стихотвореній, составляющихъ его автобіографію,— такъ какъ онъ собственно не пишетъ стиховъ, а такъ сказать живетъ въ стихахъ,— но не создалъ ни одного художественнаго труда въ большомъ объем. Многіе судятъ у насъ по объему, забывая, что небольшое произведеніе съ большими достоинствами несравненно выше большаго произведенія съ малыми достоинствами. Художественное произведеніе можетъ быть округлено, закончено, образцово въ двухъ стихахъ,— въ игрушк Бенвенуто, въ миніатюр Петито, въ четырехъ тактахъ Моцарта. Оно можетъ быть неполно, криво, уродливо, не пропорціонально въ пятидесяти томахъ, въ громадныхъ зданіяхъ, въ саженныхъ картинахъ, въ безконечно-усыпительныхъ операхъ. Наконецъ, надо сказать и то, что талантъ князя Вяземскаго совершенно нераздленъ съ его личностью. Это сродство весьма рдкое, оно не можетъ ставиться ни въ заслугу, ни въ порицаніе, но оно, какъ мн кажется, весьма врно изображаетъ отличительную черту таланта кн. Вяземскаго, объясняетъ то же, отъ чего онъ не можетъ быть любимцемъ массы, но такъ высоко цнится отборной средой, принадлежащей уже къ высшему образованію въ истинномъ смысл. Читающая масса требуетъ широкихъ очертаній, рзкихъ объективныхъ возбужденій, она просить драмы или разжиганія страстей. Ее надо заставить, въ особенности у насъ еще полу-просвщенныхъ, или смяться до упада, если не до злобы,— или пропитаться желчью, или разшевелиться фанатизмомъ, или увлечься разсказомъ, или наконецъ отуманиться обаяніемъ собственнаго значенія. Масса любитъ борьбу и сопротивленіе. Она любитъ, чтобъ ей льстили. Но она мало сочувствуеть поэзіи покорности и смиренія безкорыстному служенію красот. Въ особенности она мало сочувствуетъ изяществу художественныхъ подробностей, потому что она ихъ мало понимаетъ. Но изъ того, что она ихъ мало понимаетъ, слдуетъ ли заключить, что въ нихъ нтъ достоинства? Вообще міръ искусства доступенъ немногимъ, но Словесность играетъ въ немъ исключительную роль. Вы каждый день услышите: я не музыкантъ, а очень люблю музыку, я не живописецъ, а очень люблю живопись. Никогда вы не услышите: я не литераторъ, а очень люблю Словесность. Между тмъ Словесность подчиняется совершенно тмъ же кореннымъ правиламъ, какъ музыка и живопись. Только о Словесности каждый судитъ сплошь да рядомъ вкривь и вкось, начиная еще съ школьной скамьи. Во имя Словесности высказываются теоріи, ничего не имющія общаго съ Словесностью,— изводятся горы бумаги, расточаются бранныя слова, размниваются оскорбленія и чмъ сильне, тмъ лучше, по русскому обычаю не знающему удержа, когда ужъ разошлась и разгулялась наша своенравная удаль.

Возвращаясь къ князю Вяземскому, я позволяю себ выразить, что онъ если не достигъ полнаго совершенства въ своемъ искусств, то соединяетъ въ себ главныя условія художника. Въ произведеніяхъ его можно рзко прослдить присутствіе идеала наружнаго и идеала внутренняго,— мткую врность изображенія и свойства самобытности.

Какъ вс русскіе писатели, кн. Вяземскій боле колористъ, чмъ рисовальщикъ. Въ этомъ его достоинство и въ этомъ его недостатокъ: онъ не создаетъ, а высказывается. Онъ не слуга, а наперсникъ, товарищъ своего дарованія, онъ пишетъ не для того, чтобъ написать что нибудь, а потому, что ему пишется, потому, что гд бы онъ ни былъ, въ дорог или дома, онъ передаетъ свои впечатлнія, ведетъ свои стихотворныя записки, а римы уже сами собой бойкими парами сбгаются подъ его перо. Извстно, что онъ пишетъ почти безъ помарокъ, тогда какъ черновыя тетради Пушкина вс изпещрены поправками. Между тмъ стихъ Пушкина льется какъ будто самъ собой, тогда какъ стихъ кн. Вяземскаго изобличаетъ, иногда повидимому присутствіе головоломнаго труда. Но труда тутъ не было. Стихъ высказанъ какъ могъ, и иногда шероховатый присосдился къ другому прелестному стиху. Впечатлніе высказалось какъ могло и замнилось другимъ впечатлніемъ. Тутъ замтенъ признакъ несомнннаго диллетантизма, но такого диллетантизма, который возвышается часто до степени высшаго искусства. Часто нельзя было бы отличить стихъ кн. Вяземскаго отъ Пушкинскаго стиха, если бы иногда въ смлости,— даже можно сказать въ отваг неожиданнаго мткаго выраженія,— не выказывалась особая рзкая самобытность, всегда ловкая, всегда остроумная, всегда удачная и непринужденная и свойственная одному кв. Вяземскому. Онъ скажетъ напримръ:

Такъ! отъзжать люблю порою,

Чтобъ въ самого себя войдти

И говорю другимъ: прости,

Чтобъ поздороваться съ собою.

При вид моря восклицаетъ:

Богъ съ тобою земля!

Я въ соленой вод,

Какъ въ родимомъ гнзд —

Будто братъ корабля.

Въ другой разъ онъ любуется моремъ такъ:

Что ты въ радости-ль, во гнв-ль,

Море шумное, бурлишь,

И, какъ тигръ, на старый Ревель

Волны свалишь и рычишь?

Глядя на ночь, онъ находитъ прелестныя выраженія:

Купаясь въ синев эира,

Какъ островъ плаваетъ луна,

И въ лон влажнаго сафира

Свжо рисуется она.

Влажный сафиръ, рисуется свжо — эпитеты самые рискованные, а между тмъ что лучше можетъ изобразить лунную ночь?

Въ Брайтон онъ снова задумывается у морскаго берега въ минуту печальную и даже въ печали высказываетъ свое своебытное впечатлніе:

Краснорчивы и могучи

Земли и неба голоса,

Когда въ огняхъ грохочутъ тучи

И съ бурей, полные созвучій,

Перекликаются лса.

Но все, о море, все ничтожно

Предъ жалобой твоей ночной,

Когда смутишься вдругъ тревожно

И зарыдаешь такъ, что можно

Всю душу выплакать съ тобой!

Еще удачне, еще сильне и ярче выразилось вдохновеніе поэта при вид Босфора. Ночь на Босфор — одинъ изъ лучшихъ перловъ въ внц поэта. Она такъ музыкально-живописна, такъ сливаетъ поэзію внутреннюю съ поэзіей наружной, что собраніе конечно на меня не постуетъ, если я прочитаю стихотвореніе вполн.

На луну не разъ любовался я,

На жемчужный дождь свтлыхъ струй ея,

Но другой луны, но другихъ небесъ

Чудный блескъ раскрылъ — новый міръ чудесъ,

Не луну я зналъ — разв тнь луны,

Красотамъ ночей я не зналъ цны.

Я ихъ здсь узналъ, здсь сказалось мн

Все, что снится намъ въ баснословномъ сн,

Смотришь — ночь не ночь, смотришь — день не день,

Голубой зарей блещетъ ночи тнь.

Разглядть нельзя въ голубой дали:

Гд конецъ небесъ, гд рубежъ земли?

Вспыхнулъ сводъ небесъ подъ огнемъ лампадъ,

Всхъ красавицъ звздъ не обхватитъ взглядъ

И одна другой веселй горитъ,

И на насъ милй и нжнй глядитъ.

Вотъ одна звзда изъ среды подругъ

Покатилась къ намъ и погасла вдругъ.

Чешуей огня засверкалъ Босфоръ,

Пробжалъ по немъ золотой узоръ.

Средь блестящихъ скалъ великанъ утесъ

Выше всхъ чело и свтлй вознесъ,

Кипарисъ въ тни серебромъ разцвлъ

И блестятъ верхи минаретныхъ стрлъ.

Скорлупой рзной чуть струю задвъ,

Промелькнулъ каикъ. Перлъ восточныхъ двъ

Невидимкой въ немъ по волнамъ скользитъ,

Съ головы до ногъ тканью станъ обвитъ,

И дремотой чувствъ услаждая лнь,

Пронеслась она, какъ нмая тнь.

Золотые сны, голубые сны

Сходятъ въ намъ съ небесъ на лучахъ луны.

Негой дышетъ ночь! что за роскошь въ ней!

Нтъ, нигд такихъ не видать ночей!

И молчитъ она, и поетъ она,

И души одной ночи пснь слышна.

При этой мягкости чувства и звука, при этой исполненной нги картинности, кн. Вяземскій находятъ яркія краски, когда картина ихъ изображаемая требуетъ силы: что можетъ быть проще и энергичне его описанія лснаго пожара:

Въ іюл въ самый зной, въ полуденную пору,

Расшаркался огонь по высохшему бору.

Сперва змей тайкомъ онъ прячется во мху

И тихомолкомъ стъ съ деревьевъ шелуху.

Тамъ красный гребень свой и огненное жало

Чудовище смлй показывать ужъ стало.

Клубами черный дымъ восходитъ до небесъ

И вихремъ огненнымъ завылъ глубокій лсъ

И разомъ обхвативъ верхи смолистыхъ сосенъ,

Все ярче, все страшнй пожаръ молніеносенъ.

Вообще явленія природы сильно начали дйствовать на поэта съ того времени какъ онъ боле углубился въ самого себя. Иначе и быть не могло. Онъ самъ о томъ заявляетъ:

Не для меня ручьи шумли,

Благоухалъ зеленый лсъ

И дальнихъ горъ верхи синли.

Теряясь въ бирюз небесъ.

Не для моихъ очей и утро облачалось

Въ златой и праздничный уборъ

И небо звздное купалось

Въ струистомъ зеркал озеръ,

Въ груди моей не отзывались

Созвучія неба и земли,

И чувства хладно пресмыкались

Во тьм, въ молчаньи и въ пыли,

Но здсь упала съ глазъ туманная завса,

Я красоту долинъ прозрлъ —

И шумъ краснорчивый лса

И ропотъ водъ уразумлъ.

Я твой, природа! твой отнын!

Отступника усынови!

Это стихотвореніе написано на Волг и замчательно то, что въ немъ чувство родины смшалось съ чувствомъ природы. Противъ кн. Вяземскаго говорили, что онъ стихотворецъ свтскій, салонный, не Русскій, но это могли говорить только т, которые не вникли въ его произведенія. О народности въ искусств много толковали, особенно въ Германіи и въ Москв, въ Германіи, гд почти нтъ народности, и въ Москв, гд, извините меня, искусство не вошло еще въ неотложную потребность всеобщей жизни. Многіе думаютъ, что душевный строй, складъ ума зависитъ отъ вседневныхъ привычекъ и что русская народность отыскивается преимущественно въ простонародной рчи,— въ сельскихъ картинахъ, въ курной изб или въ питейномъ дом. Я позволю себ возразить противъ этого. Русское чувство, каеъ его ни наряжай и не искажай,— куда его ни сажай и не прячь, все останется русскимъ чувствомъ. Оно составляетъ народную физіономую ничмъ не изгладимую,— и въ этомъ отношеніи смло можно сказать, что талантъ кн. Вяземскаго чисто и исключительно русскій, хотя дятельность его относится не къ мстному, а скоре къ общему просвщенію. Какъ вс наши народныя псни, какъ произведенія всхъ нашихъ первоклассныхъ писателей,— вдохновеніе князя Вяземскаго отличается дидактизмомъ и лиризмомъ. И онъ чуждъ драматической стихіи, и не строитъ зданій, а передаетъ свои впечатлнія то грустныя, то шутливыя, то добродушно насмшливыя, но всегда задушевныя.

Но изъ области просвщенія онъ ввелъ въ нихъ новую стихію ему принадлежащую,— стихію особой щеголеватости, которой условія опредлить трудно, но которая изобличаетъ человка свтскаго не въ пустомъ смысл слова, а въ значеніи тонкаго пониманія изящества формы, изящества чувствъ, однимъ словомъ всего милаго, привлекательнаго, граціознаго.

Позвольте мн привести въ примръ одно стихотвореніе.

Кто тебя, моя тропинка,

Проложилъ здсь въ первый разъ?

Въ чашу лса, невидимка,

Ты бжишь тайкомъ отъ глазъ.

И муравчатой колейкой,

Какъ ручей среди тснинъ,

Вьешься ты зеленой змйкой

Между сосенъ и осинъ.

Пшеходъ ли слдъ случайный

Здсь разсянно пробилъ?

Можетъ быть, сердечной тайны

Молча слдъ онъ сохранилъ.

Можетъ быть, любви дорожка,

Въ часъ вечерней темноты,

По теб скользила ножка

Торопливой красоты.

Подавивъ свое дыханье

И взволнованную грудь,

Въ часъ условный на свиданье

Шла двица въ темный путь.

Съ каждымъ вечеромъ все тоже

И все были вновь и вновь

Ей знакомй и дороже

Ночь, тропинка и любовь.

Жалко мн бдняжку стало,

Хоть не зналъ, кого мн жаль,

Но гд счастье разсвтало,

Тучкой тамъ пройдетъ печаль.

Быть любви — все та же сказка!

Тутъ не нужно кощуна,

Чтобъ узнать, что за развязка

Ей заран суждена.

Мсяцъ, два, вдоль той тропинки,

Здсь сливались съ двухъ сторонъ

Два созвучья,

Два рисунка,

Дв души: она и онъ.

Тамъ ходить онъ началъ рже,

Тамъ и вовсе пересталъ:

А она? въ ней чувства т же,

Но ихъ свтлый май унялъ.

И въ слезахъ проходятъ ночи,—

Не проглянетъ счастья лучъ!

И одинъ ей грустно въ очи

Смотритъ мсяцъ изъ-за тучъ.

А быть можетъ, все изъ бредней

Я романъ свой сочинилъ

И старушкою сосдней

Этотъ слдъ протоптанъ былъ.

Вся въ морщинахъ и съ лукошкомъ,

И сама какъ мухоморъ,

За грибами той дорожкой

Старушонка ходитъ въ боръ.

Что кн. Вяземскій не любитъ нашихъ проселковъ, ухабовъ, мостовыхъ, гд бревна пляшутъ въ запуски подъ прозжающими, что онъ называетъ наши обозы зимнимъ судоходствомъ,— изъ этого не слдуетъ заключать, чтобъ онъ не чувствовалъ и не понималъ по-русски русской жизни.

Выслушайте, какъ онъ описываетъ русскаго ямщика.

А прохать ли случится

По селенью въ красный день?

Нашъ ямщикъ пріободрится,

Шляпу вздернетъ на бекрень.

Какъ онъ гаркнетъ, какъ присвиснетъ

Горячо по всмъ по тремъ,—

Вороныхъ онъ словно вспрыснетъ

Вдохновительнымъ кнутомъ.

Тутъ знакомая свтлица

Съ росписнымъ своимъ окномъ:

Тутъ его душа двица

Съ подареннымъ перстенькомъ.

Поравнявшись, онъ немножко

Возжи въ руки приберетъ,

И растворится окошко,—

Словно солнышко взойдетъ.

И покажется касатка,

Блоликая краса,

Что за очи! за повадка!

Что за русая коса!

И поклонами учтиво

Размнялися они,

И сердца въ нихъ молчаливо

Отозвалися сродни.

А теперь — гд эти тройки?

Гд ихъ ухорскій побгъ?

Гд ты, колокольчикъ бойкій?

Ты, поэзія телгъ?

Гд ямщикъ нашъ, на попойку

Вставшій съ темнаго утра,

И загнать готовый тройку

Изъ полтины серебра?

Неужели въ этой картин не видать любви жъ русской жизни? Но восторгаться всмъ безусловно просвщенный человкъ не можетъ, какъ не можетъ безусловно все порицать. Въ порицаніи часто бываетъ боле любви, чмъ въ похвал. И сколько любви напримръ въ слдующихъ стихахъ, при описаніи степи:

Пусто все, однообразно,

Словно замеръ жизни духъ,

Мысль и чувство дремлятъ праздно,

Голодаютъ взоръ и слухъ.

Грустно! Но ты грусти этой

Не порочь и не злословь:

Отъ нея въ душ согртой

Свято теплится любовь.

Степи голыя, нмыя,

Все же вамъ и пснь и честь!

Все вы — матушка Россія,

Какова она ни есть!

Вообще въ стихахъ кв. Вязеискаго обнаруживается много нжности и грусти,— вроятно отъ того, что, по его словамъ, онъ ‘къ старости дошелъ путемъ могилъ.’ Но не смотря на то, онъ обладаетъ свойствомъ весьма рдкимъ въ русской жизни — веселостью. Русскій смхъ обыкновенно сворачиваетъ на насмшку или на разгулъ. Внутренне беззаботное, безцльное веселье у насъ явленіе не частое. Въ стихахъ кн. Вяземскаго, особенно за прежнее время, оно проблескиваетъ часто добродушно, и постоянно остроумно. Поэтъ прізжаетъ напримръ въ Полтаву,— переносится памятью къ великой битв и вдругъ восклицаетъ:

Братья! не гршно ли вчуж

Видть, Господи спаси!

Какъ барахтается въ луж

Городъ славный на Руси!

Поспшимъ же безъ оглядки,

Ради ближнихъ и добра,

Отъ Тавриды до Камчатки,

Отъ Онги до Днстра,

Отовсюду гд богато

Слово Русское гремитъ,

Гд о гор братьевъ свято

Сердце Русское болитъ,—

Вс и каждый общей силой,

На поминки о Петр,

Вс поможемъ нашей милой

Утопающей сестр.

Что же? Нтъ бды въ попытк!

Стихъ мой брошу на авось:

Съ міра просимъ — не по нитк,

А по камешку вамъ брось.

Пусть откроется подписка —

И Полтава спасена,

Ей не нужно обелиска,

Мостовая ей нужна!

Эпиграммы кн. Вяземскаго всмъ извстны. Не смотря на ихъ колкость, он носятъ отпечатокъ незлобія. Какъ Русскій, онъ не прочь пошутить надъ Нмцемъ, но такъ, чтобъ его не обидть.

Онъ скажетъ:

Нмецъ такъ глубокомысленъ,

Что провалишься въ него.

Или:

Что для Русскаго здорово,

То для Нмца карачуеъ.

Но это веселая шутка, за которую конечно никто ее разсердится. Странно даже что при такой дкости слова и такой сил стиха, князь Вяземскій такъ мало писалъ сатиръ. Выведенный изъ терпнія до крайности неумстными нападками,— онъ прихлопнулъ своихъ зоиловъ мткимъ отзывомъ, но тотчасъ же посл написалъ слово примиренія.

Объ одномъ дйствительно устарвшемъ понятіи, Мм. Гг. нельзя не пожалть, а именно о существовавшей нкогда между литераторами дружб. Пушкинъ, Жуковскій, Вяземскій, Давыдовъ, Дельвигъ, Баратынскій, Языковъ, Гоголь, Давыдовъ и многіе другіе были боле чмъ друзьями,— они были братьями, служителями одного алтаря, для нихъ священнаго. Отъ этого соревнованія безъ злобы, отъ этого воззрнія на искусство какъ на цль, а не какъ на средство, отъ этого братства во имя русскаго слова, самое русское слово совершенствовалось, облагораживалось, становилось правильне и звучне. Какъ знатокъ русскаго языка кв. Вяземскій стоитъ конечно на ряду съ его братомъ Карамзинымъ, съ его другомъ Пушкинымъ и смшно даже слышать упрекъ, что онъ писатель не русскій. Напротивъ того, онъ русскому языку оказалъ огромную услугу тмъ, что придалъ ему гибкость и непринужденность и неутомимо служилъ совершенствованію русской рчи, любовался ею въ своихъ товарищахъ, поощрялъ ее въ молодыхъ людяхъ.

Я имлъ честь познакомиться будучи студентомъ съ кн. Петромъ Андреевичемъ въ Дерпт, гд онъ почтилъ меня посланіемъ: ‘Что длаетъ, мой графъ, красавица Эмилья’, и въ тоже время вспомнилъ Дерптскаго Баяна:

Я у тебя въ гостяхъ, Языковъ!

Я въ Княжеств твоихъ стиховъ.

Тогда кн. Вяземскій былъ въ полномъ веселомъ блеск игриваго ума и семейнаго счастья. При немъ находились тогда три существа поэтическія, три дочери — его радость и гордость, и по неумолимому велнію судебъ, онъ имлъ несчастіе лишиться поочередно всхъ трехъ. Путемъ едва выносимаго горя пришелъ онъ къ сознанію, хорошо извстному только людямъ много страдавшимъ,— что высшая мудрость ничто иное какъ смиреніе. Въ самомъ его талант отразились такимъ образомъ свойства умренности, безпристрастія, покорности и вры.

Поклонникъ истины, врный дружб и друзьямъ, слуга и защитникъ просвщенія, онъ идетъ средней дорогой, онъ врагъ и ретроградной мнительности и запальчивой самонадянности,— онъ благоговетъ передъ свободой, въ которой любовь и миръ, но врагъ деспотизма лжесвободныхъ мыслей и гнушается той свободы, которая ничто иное какъ ‘ненависть къ тому, что выше насъ’. Онъ не смшиваетъ гласность съ шумомъ, достоинства съ завистью и желательнаго совершенствованія съ противоестественнымъ мнимымъ прогрессомъ. И въ поэзіи онъ не перестаетъ быть строгимъ критикомъ. Умъ его закалился отъ жизни, отъ сравненій, но сердце его, по благословенію, дарованному художникамъ въ возмездіе за ихъ страданіе, молодо какъ у юноши и горячо сочувствуетъ всему благородному, всему прекрасному, всему свтлому.

Многимъ конечно извстны глубоко трогательные стихи на церковное строеніе, которые да будетъ мн позволено привесть здсь хоть невполн:

Одною встрчей я всегда въ прогулк счастливъ:

Будь лтомъ жарокъ день, будь осенью ненастливъ,

Подъ проливнымъ дождемъ, въ морозъ, въ палящій зной,

На перекрестк же, съ открытой головой

И съ книгою въ рук, протянутой къ прохожимъ.

Глядитъ онъ странникомъ и человкомъ Божьимъ,

Смиренья съ простотой лежитъ на немъ печать,

Свой странническій крестъ пріявъ, какъ благодать,

Изъ дальняго села пришелъ онъ въ городъ чуждый,

Но привели его не собственныя нужды.

Нтъ! къ дому Господа усердьемъ возгоря

И возлюбивъ и блескъ, и святость алтаря,

Онъ благолпью ихъ посильный трудъ приноситъ

И именемъ Христа на церковь братій проситъ.

Если бы я не боялся утомить собраніе, я бы могъ привести еще много образцовыхъ отрывковъ, доказывающихъ какъ чистъ и свтелъ душевный идеалъ поэта, какъ строенъ и благолпенъ его идеалъ наружный,— какъ близокъ онъ всегда къ прямой дйствительности и какъ своебытенъ онъ въ ея изображеніи. Князь Вяземскій,— повторяю — не зодчій, не ваятель, не строитель, не рисовальщикъ, но какъ колористъ онъ занимаетъ одно изъ первыхъ мстъ въ нашей словесности. Его колоритъ, ему свойственный, ему принадлежащій, сливается въ нжные оттнки высшаго художественнаго и общественнаго пониманія. Хотя краски его всегда ярко русскія, хотя самые художественные пріемы его задушевно русскіе,— но можно сказать, что въ тонкомъ пониманіи художественнаго изящества, въ дл критики и вкуса онъ далеко опередилъ многихъ своихъ сподвижниковъ и ужъ конечно всхъ своихъ порицателей. Онъ служитъ намъ живымъ доказательствомъ, что въ прекрасномъ не можетъ быть ни устарвшихъ, ни новыхъ понятій. Солнце каждый день оживляетъ природу и до сего времени не нуждается въ новыхъ силахъ. Пушкинъ говаривалъ часто, что главная заслуга нашего геніальнаго Гоголя заключалась въ томъ, что никто не умлъ подмчать лучше его и передавать осмянію русскую пошлость. Заслуга князя Вяземскаго заключается тоже въ томъ, что онъ врагъ всякой пошлости, но, не упоминая о ней, онъ ее поражаетъ, создавая образцы благороднаго остроумія, отборнаго выраженія и глубоко нжнаго чувства.

И теперь, чмъ могу я кончить какъ не заявленіемъ общаго нашего желанія, чтобъ санъ маститый слуга истины и просвщенія, чтобъ этотъ послдній свточъ яркой Плеяды, озарявшей нкогда нашу словесность, еще долго насъ дарилъ и радовалъ на старый ладъ вчно-юными откликами своего звучнаго, поэтическаго и любимаго голоса,— и указывалъ юному поколнію, въ чемъ заключаются вчныя силы всего полезнаго и прекраснаго.

Д. Ч. гр. B. Соллогубъ.

‘Бесды въ обществ любителей Россійской словесности’. Выпускъ первый. Москва, 1867

О значеніи князя П. А. Вяземскаго въ Россійской словесности (*).

Читайте также: