О стихотворениях Маттисона, Шиллер Фридрих, Год: 1787 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Собраніе сочиненій Шиллера въ перевод русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ IV. С.-Пб., 1902

Переводъ Всеволода Чешихина.

О стихотвореніяхъ Маттисона.

Что греки въ эпоху разцвта искусства не очень-то были требовательны въ отношеніи пейзажной живописи — это всмъ извстно, да и ригористы эстетики нашего времени еще сомнваются насчетъ того, считать ли пейзажиста настоящимъ художникомъ? Но не вполн извстно то обстоятельство, что также рдко наталкиваемся мы въ греческой литератур и на пейзажную поэзію, этотъ своеобразный родъ поэзіи, относящійся къ эпосу, драм и лирик приблизительно такъ, какъ пейзажъ въ живописи относится къ жанру животному и бытовому.

Дло въ томъ, что большая разница — входитъ ли неодушевленная природа въ картину просто въ качеств мста дйствія и колоритнаго аксессуара для одушевленныхъ персонажей (обычнай манера историческихъ живописцевъ и эпическихъ поэтовъ) или же, наоборотъ, неодушевленная природа сама становится главнымъ дйствующимъ лицомъ картины, на которой люди фигурируютъ въ качеств аксессуаровъ (какъ это бываетъ у пейзажистовъ). Несчетные образчики первой манеры можно найти у Гомера, кто могъ бы сравняться съ великимъ живописцемъ природы въ той правдивости, индивидуализаціи и живописи, съ какими онъ одушевляетъ мстности, эти фоны его драматическихъ картинъ? Боле новымъ писателямъ (начиная, пожалуй, съ современниковъ Плинія) мы обязаны второю манерою, въ этихъ пейзажахъ-картинахъ и пейзажныхъ стихотвореніяхъ эта часть природы становится самоцльнымъ предметомъ изображенія, писателямъ этимъ принадлежитъ заслуга расширенія области искусства, отведенной во времена древнихъ лишь для человка и всего человчества, расширенія цлою новою провинціею!

Откуда проистекало равнодушіе греческихъ художниковъ къ роду искусства, столь цнимому всею современностью? Или надо предположить, что у грековъ, этихъ знатоковъ и страстныхъ друзей всего прекраснаго, не хватало воспріимчивости къ красотамъ бездушной природы? Или вроятне предположеніе, что греки намренно пренебрегали пейзажемъ, находя его несовмстимымъ съ собственными понятіями о прекрасномъ въ искусств?

Насъ не должно удивлять то, что такой вопросъ подымается по поводу г. Маттисона — поэта, обладающаго особою силою въ изображеніи пейзажа, поэта, который боле всякаго другого можетъ служить представителемъ этого рода литературы и образцомъ того, что вообще можетъ произвести поэзія въ указанной области. Прежде чмъ мы, однако, обратимся непосредственно къ нему, мы должны бросить критическій взглядъ на самый родъ, которому посвящаетъ свои силы г. Маттисонъ.

Тотъ, кто вынашиваетъ въ себ впечатлніе отъ волшебной кисти Клода Лоррэна свжимъ и жизненнымъ, едвали позволитъ себя убдить въ томъ, что онъ приведенъ въ восторгъ произведеніемъ не прекраснаго, а просто пріятнаго искусства, тотъ, кто только что прочиталъ Маттисоновское описаніе природы, найдетъ очень страннымъ возраженіе скептика, будто прочитанное имъ не есть произведеніе истиннаго поэта.

Мы предоставляемъ другимъ отвоевывать для пейзажиста соотвтственное мсто въ ряду живописцевъ и коснемся здсь живописи лишь постольку, поскольку она можетъ касаться пейзажиста-литератора. Прежде всего, наше изслдованіе иметъ въ виду выработку основаній, по которымъ могла бы опредляться цнность стихотвореній г. Маттисона.

Какъ извстно, отнюдь не сюжетъ, но лишь способъ обработки его длаетъ изъ насъ художниковъ и поэтовъ, кухонная утварь и нравоучительный трактатъ, благодаря разработк, полной вкуса, могутъ быть возвышены до степени художественныхъ произведеній, а въ неопытныхъ рукахъ и портретъ живого человка можетъ опуститься до простой макулатуры. Если мы согласимся признать произведеніями прекраснаго искусства (т. е. искусства, проявляющаго идеалъ) картины или стихотворенія, сюжеты для которыхъ даетъ бездушная природа, то все же возможно съ нашей стороны сомнніе, можно ли обработывать подобные сюжеты такъ, какъ того требуетъ самый характеръ прекраснаго искусства? Однако, каковъ же, по существу, долженъ быть этотъ характеръ, этотъ идеалъ, которому могла бы противорчить исключительно-пейзажная природа?— Очевидно тотъ самый, который отличаетъ прекрасное искусство отъ искусства простопріятнаго. Об отрасли искусства, однако, носятъ одинъ характеръ — свободы, слдовательно, если пріятное искусство пожелало бы стать прекраснымъ, оно должно было бы усвоить себ характеръ необходимости.

Если подъ поэзіею подразумвать искусство ‘свободнымъ проявленіемъ продуктивной силы воображенія переносить насъ въ область извстныхъ ощущеній’ (таково едва ли не самое устойчивое изъ ходячихъ опредленій поэзіи), то для поэта, заслуживающаго этой клички, явствуютъ отсюда требованія двоякаго рода. Во-первыхъ, онъ долженъ предоставить силу нашего воображенія свободной игр и свободному дйствію, во-вторыхъ, онъ все-таки долженъ сознавать свою цль и возбуждать въ насъ нкоторое опредленное ощущеніе. Спервоначалу оба требованія могутъ показаться взаимно-противорчивыми, ибо, согласно первому, сила нашего воображенія должна повелвать и признавать только тотъ законъ, который она же сама для себя создаетъ, а согласно второму требованію, эта сила должна повиноваться и слдовать закону, созданному для нея поэтомъ. Чмъ можетъ устранить поэтъ такое противорчіе?— Тмъ, что онъ предписываетъ сил нашего воображенія только то направленіе, по которому она пошла бы и при полной своей свобод, руководясь ея собственнымъ закономъ, тмъ, что поэтъ достигаетъ своей цли естественными средствами и превращаетъ вншнюю необходимость во внутреннюю. Оказывается при этомъ, что оба требованія не только не исключаютъ другъ друга, но скоре содержатся другъ въ друг, величайшая свобода возможна только тамъ, гд она обусловливается величайшею опредленностью.

Тутъ-то, однако, поэту представляются дв большія трудности. Какъ извстно, воображеніе, въ его свобод, слдуетъ лишь закону ассоціаціи мыслей, которая первоначально основывается лишь на случайной связи воспріятій во времени, т. е. на чемъ-то чисто-эмпирическомъ. Тмъ не мене, поэтъ долженъ разсчитать этотъ эмпирическій эффектъ ассоціаціи, ибо онъ лишь постольку поэтъ, поскольку достигаетъ своей цли, возбуждая свободную самодятельность нашей фантазіи. Но для достиженія такого эффекта, поэтъ долженъ открыть закономрность въ сфер фантазіи и эмпирическую связь представленій подчинить нкоторой необходимости. Наши представленія постольку, однако, находятся въ необходимой связи, поскольку они основываются на объективномъ сцпленіи явленій, а не только на субъективной и произвольной игр мыслей. Вотъ этого-то объективнаго сцпленія явленій и придерживается поэтъ. Лишь отдливъ тщательно отъ своего сюжета все, что привзошло къ нему изъ субъективныхъ и случайныхъ источниковъ, и убдившись въ томъ, что имъ достигнутъ чистый объектъ, лишь подчинивъ себя закону, которымъ руководится воображеніе во всхъ субъектахъ,— поэтъ можетъ быть увренъ въ томъ, что. даже при всей свобод воображенія его читателей, это воображеніе будетъ согласоваться съ избраннымъ имъ, поэтомъ, направленіемъ.

Поэтъ даетъ играющей сил фантазіи опредленное направленіе для того, чтобы опредленнымъ образомъ дйствовать на сердце читателя. Насколько трудна первая задача — опредлить игру воображенія, не стсняя его свободы, настолько же трудна и вторая,— опредлить, посредствомъ этой игры воображенія эмоціональное состояніе субъекта. Извстно, что чувство умиленія мняется радикальнымъ образомъ у разныхъ людей по различнымъ поводамъ, и даже у одного и того же человка, по одному и тому же поводу, въ различные періоды его жизни. Поэтъ долженъ опредлить наше эмоціональное состояніе независимо отъ причинной связи между нашими чувствами и случайными вліяніями, отъ поэта не зависящими, онъ, слдовательно, долженъ воздйствовать на условія, при которыхъ неизбжно должно послдовать извстное умиленіе-серца. Но самый постоянный элементъ въ существ каждаго субекта есть характеръ рода, поэтъ лишь постольку можетъ опредлять наши ощущенія, поскольку онъ вызываетъ ихъ не въ нашемъ обособленномъ и разнообразномъ я’, а въ насъ, какъ въ представителяхъ того или иного рода людей. Итакъ, чтобы быть спокойнымъ на тотъ счетъ, что онъ обращается къ особи, какъ къ представителю рода, поэтъ долженъ вытравить въ себ особь и возвыситься до рода. Лишь тогда, когда онъ перестанетъ себя чувствовать именно тмъ или другимъ опредленнымъ человкомъ (т. е. когда перестанетъ чувствовать свою ограниченность родовую) и когда начнетъ ощущать себя человкомъ вообще, поэтъ можетъ быть увренъ въ томъ, что ему будетъ сочувствовать весь родъ, по крайней мр, онъ можетъ разсчитывать на такой эффектъ съ тмъ же правомъ, съ какимъ онъ можетъ требовать отъ каждаго человческаго индивидуума — человчности.

Итакъ, отъ каждаго поэтическаго произведенія неминуемо требуются два слдующихъ свойства: во-первыхъ, необходимое отношеніе къ сюжету (объективная правдивость), во-вторыхъ, необходимое отношеніе этого сюжета или его изображенія къ способности ощущенія (субъективная всеобщность). Во всякомъ стихотвореніи все должно быть безусловно-естественно, ибо сила воображенія повинуется только такому закону и выноситъ только такой гнетъ, какіе предписываются самою природою вещей, въ стихотвореніи не должно быть дйствительной (исторической) естественности, ибо всякая дйствительность есть большее или меньшее ограниченіе этой всеобщей абсолютной естественности. Всякій индивидуальный человкъ есть тмъ мене человкъ, чмъ боле онъ индивидуаленъ, всякая способность чувствованія тмъ мене необходима и тмъ мене чисто-человчна, чмъ боле она свойственна именно данному, а не любому субъекту. Тайна великаго стиля заключается въ отверженіи всего случайнаго и въ чистомъ выраженіи всего необходимаго.

Изъ сказаннаго явствуетъ, что область прекраснаго искусства въ собственномъ значеніи слова можетъ простираться лишь такъ далеко, чтобы не терялась изъ виду, въ сцпленіи явленій, начало необходимости. Вн этой области начинаютъ царить произволъ и случай, и тамъ уже не можетъ быть никакой опредленности или никакой свободы. Ибо, какъ только поэтъ перестаетъ управлять игрою нашего воображенія, путемъ внутренней необходимости, то онъ долженъ или начать управлять ею силою необходимости вншней — и тогда воображеніе управляется уже не нашимъ дйствіемъ, или же поэтъ совсмъ не управляетъ этою игрою — и тогда прекращается его дйствіе на насъ. А между тмъ, необходима совмстная дятельность и читателя, и поэта, для того, чтобы произведеніе по праву могло бы называться поэтическимъ.

Вотъ почему у мудрыхъ эллиновъ какъ поэзія, такъ и изобразительное искусства ограничивались лишь сферою людскихъ отношеній: явленія жизни казались имъ закономрны лишь постольку, поскольку они касались человка, вншняго и внутренняго. Для боле просвщеннаго разума, каковъ, напримръ, современный, подобная же закономрность можетъ простираться и въ сферу остальныхъ живыхъ существъ, но эта закономрность не явствуетъ для опыта, и тутъ-то уже открывается весьма широкое поле для произвола. Царство опредленныхъ формъ не идетъ дале животнаго тла и человческаго сердца, потому-то идеалъ чаще всего проявляется лишь въ этихъ формахъ. Выше человка (какъ видимаго явленія) нтъ боле объекта для искусства, такъ какъ человкомъ кончается область воображенія, но выше человка возможенъ объектъ для науки. Ниже человка нтъ объекта для прекраснаго искусства, такъ какъ человкомъ кончается область необходимости, но ниже человка возможенъ объектъ для ‘пріятнаго’ искусства.

Если изложенныя соображенія справедливы (судить о чемъ мы предоставляемъ знатокамъ искусства), то, съ перваго взгляда, можетъ показаться, что они мало утшительны для пейзажныхъ изображеній и что едва-ли пріобртеніе этой пространной провинціи можетъ считаться истиннымъ расширеніемъ границъ прекраснаго искусства. Въ той области природы, которую отмежевали для себя пейзажные поэты и живописцы, замтнымъ образомъ стушевывается опредленность красокъ и формъ, самые образы здсь боле произвольны и еще боле кажутся таковыми, въ сочетаніи же ихъ случай играетъ роль, весьма тягостную для художника. Если случай представляетъ намъ извстные образы въ извстномъ порядк, то опредляетъ онъ, а не мы, за неимніемъ объективныхъ правилъ, по которымъ свободная фантазія зрителя могла бы быть согласована съ идеею художника. Мы принимаемъ отъ случая законъ, который мы должны бы создать сами для себя, въ лучшемъ случа, получается не чисто-поэтическое дйствіе, ибо оно не тождественно съ безусловно свободною самодятельностью силы воображенія. Если же художникъ хочетъ спасти свободу, то для этого ему предстоитъ одинъ путь — отказаться отъ опредленности, а вмст съ нею и отъ истинной красоты.

Тмъ не мене, область пейзажной природы не вполн потеряна для прекраснаго искусства, согласно только что высказаннымъ соображеніямъ, художники и поэты, избирающіе именно изъ этой области сюжеты для своихъ произведеній, должны занимать почетное мсто въ ряду своихъ собратьевъ. Прежде всего нельзя отрицать, что, при всей кажущейся произвольности формъ, также и въ этой сфер явленій все-таки царитъ большое единство и большая закономрность, которыя могутъ руководить художникомъ въ его подражаніи. А затмъ должно замтить, что, если этотъ родъ искусства и допускаетъ несовершенство въ отношеніи опредленности формъ (ибо части исчезаютъ въ цломъ, а эффектъ достигается лишь массовый), то въ самой композиціи пейзажа можетъ господствовать строгая необходимость — какъ это, между прочимъ, можно видть на свтотни и колорит пейзажныхъ полотенъ.

Въ конц концовъ, пейзажная природа проявляетъ такую строгую необходимость не во всхъ своихъ частяхъ, при самомъ глубокомъ изученіи этой природы, останется достаточно простора для произвола, который мшаетъ живописцу и поэту достигнуть высшихъ степеней совершенства. Необходимость, которую не находитъ и истинный художникъ, именно ею только и удовлетворяющійся, лежитъ въ существ человческой натуры, художникъ не можетъ успокоиться, пока онъ не возведетъ своего сюжета до высотъ царства истинной красоты. Прежде всего, онъ станетъ идеализировать пейзажную природу, сколь возможно, и будетъ, по мр силъ, находить въ ней и изображать характеръ необходимости. Тогда онъ замтитъ, что несмотря на вс свои усилія въ этомъ направленіи, ему не удается поставить неодушевленную природу на ряду съ человческою. И вотъ, наконецъ, онъ постарается превратить-неодушевленную природу въ человческую путемъ символизаціи и такимъ пріемомъ пріобщитъ первую ко всмъ преимуществамъ, свойственнымъ второй.

Какимъ же образомъ достигнетъ этого пейзажистъ, не погршая противъ правдивости и своеобразія пейзажа? Всякій истинный живописецъ и поэтъ, работающіе въ этомъ направленіи, прибгаютъ къ символизаціи, въ большинств случаевъ не давая себ яснаго отчета о ней. Неодушевленная природа можетъ быть обращена въ символъ природы человческой двумя путями: или изображеніемъ чувствованій, или изображеніемъ идей.

Хотя чувствованія, по ихъ содержанію, не поддаются изображенію, но форма ихъ можетъ быть воспроизведена. Существуетъ одно весьма дйственное и излюбленное искусство, имющее объектомъ именно такую форму чувствованій. Это искусство — музыка. Поскольку пейзажная живопись или поэзія дйствуютъ музыкально, эти отрасли искусства занимаются изображеніемъ способности чувствованій и, слдовательно, подражаніемъ человческой природ. Въ сущности, на каждую живописную и поэтическую композицію мы смотримъ, какъ на своего рода музыкальное произведеніе и обсуждаемъ ихъ отчасти по тмъ же законамъ. Мы требуемъ отъ красокъ гармоніи, тона и, въ извстной мр, модуляціи. Въ каждомъ стихотвореніи мы различаешь единство мысли отъ единства чувства, музыкальное построеніе отъ построенія логическаго — короче, требуемъ, чтобы каждая поэтическая композиція дйствовала на насъ не только своимъ содержаніемъ, но также и формою, была бы подражаніемъ и выраженіемъ чувствованій и производила на насъ музыкальное впечатлніе. Еще въ большей мр требуемъ мы того-же отъ пейзажнаго поэта и пейзажнаго живописца — и настаиваемъ на этихъ нашихъ требованіяхъ съ тмъ большимъ сознаніемъ, что мы уже принуждены были понизить, въ отношеніи названныхъ отраслей искусства, требованія, предъявляемыя нами ко всмъ вообще произведеніямъ прекраснаго искусства.

Весь эффектъ музыки, какъ искусства прекраснаго, а не только пріятнаго, состоитъ въ сопровожденіи внутреннихъ движеній духа аналогичными вншними движеніями звуковъ и въ символизаціи этихъ внутреннихъ движеній вншними. Такъ какъ вс внутреннія движенія человческой природы развиваются по строгимъ законамъ необходимости, то эта необходимость и опредленность должны отразиться и на вншнихъ движеніяхъ, выражающихъ движенія внутреннія, понятно, что посредствомъ такой символизаціи заурядныя природныя явленія звука и свта пріобщаются къ эстетическому достоинству человческой натуры. Если музыкантъ и пейзажный живописецъ проникнетъ въ тайну тхъ законовъ, которые царятъ надъ внутренними движеніями человческаго сердца, и изучитъ аналогію между этими душевными движеніями и вншними ихъ проявленіями, то изъ подражателя грубой природ онъ станетъ истиннымъ художникомъ духа. Изъ царства произвола онъ войдетъ въ царство необходимости и смло станетъ рядомъ если не со скульпторомъ, изображающимъ вншняго человка, то съ поэтомъ, объектъ котораго — внутренній человкъ.

Пейзажная природа можетъ быть вовлечена въ кругъ человчности тмъ, что ее можно сдлать выразительницею идей. Мы не подразумваемъ здсь возникновенія идей, зависящаго отъ случайностей ассоціаціи, такое возникновеніе произвольно и недостойно искусства, мы подразумваемъ возникновеніе, которое съ необходимостью совершается по законамъ символизующей силы воображенія. Въ душахъ дятельныхъ и созрвшихъ для чувства нравственнаго достоинства разумъ не смотритъ съ праздною беззаботностью на игру фантазіи, онъ постоянно старается привести эту случайную игру въ соотвтствіе съ собственными планами. Если разумъ встртитъ въ области фантазіи явленіе, которое можетъ быть обработано по собственнымъ (практическимъ) правиламъ, то такое явленіе онъ выбираетъ символомъ своихъ собственныхъ дйствій, мертвая буква природы становится живымъ языкомъ духа и внутреннее и вншнее око читаютъ одни и т же письмена явленій совершенно различнымъ образомъ. Милая гармонія образовъ, тоновъ и свта, восхищающая эстетическое чувство, одновременно удовлетворяетъ моральное чувство. То постоянство, съ которымъ соединяются другъ съ другомъ линіи въ пространств или звуки во времени, является естественнымъ символомъ внутренняго согласія съ самимъ собою и нравственной связи между дйствіями и чувствами, въ прекрасномъ склад картины или музыкальной пьесы рисуется еще прекраснйшій складъ нравственно-настроеннаго духа.

Композиторъ и пейзажистъ достигаютъ такого впечатлнія единственно формою ихъ изображенія, они лишь настраиваютъ душу къ извстному роду чувствованій и къ воспріятію извстныхъ идей, но они предоставляютъ фантазіи слушателя и зрителя подъисканіе содержанія подъ эту форму. Поэтъ, напротивъ, обладаетъ особымъ преимуществомъ сравнительно съ композиторомъ и живописцемъ: онъ можетъ подложить текстъ подъ т чувствованія, онъ можетъ подкрпить ту символику фантазіи также содержаніемъ, дать ей боле опредленное направленіе. Но онъ не долженъ забывать, что его вмшательство въ эту сферу иметъ свои предлы. Онъ можетъ намтить т или иныя идеи, намекнуть на т или иныя чувствованія, но самъ онъ не можетъ выполнить ихъ до конца, онъ не долженъ опережать воображенія читателя. Всякое боле точное опредленіе кажется здсь докучною преградою, ибо привлекательность подобныхъ эстетическихъ идей состоитъ именно въ томъ, что мы заглядываемъ въ ихъ содержаніе, точно въ бездонную пропасть. Дйствительное, выраженное содержаніе, влагаемое поэтомъ въ его пейзажъ, всегда остается конечнымъ, возможное содержаніе, которое онъ предоставляетъ вложить намъ самимъ, есть величина безконечная.

Весь этотъ длинный ходъ размышленій долженъ отнюдь не удалить, но приблизить насъ къ г. Маттисону. Только что названныя нами троякія требованія пейзажныхъ изображеній соединяетъ именно г. Маттисонъ въ большинств своихъ описаній. Эти описанія природы нравятся намъ правдивостью и наглядностью, они привлекательны своею музыкальною красотою, они занимательны для насъ благодаря духу, который дышитъ въ нихъ.

Разсматривая Маттисоновскія картинки природы лишь со стороны врнаго подражанія природ, мы должны изумляться искусству, съ какимъ поэтъ, уметъ побуждать наше воображеніе къ представленію этихъ описаній и направлять это воображеніе, не лишая его свободы. Вс отдльныя части въ его описаніяхъ пригнаны другъ къ другу по закону одной и той же необходимости, ничего не включено по произволу, и взоръ съ наслажденіемъ схватываетъ генетическій характеръ этихъ образовъ природы. Потому-то нашему воображенію такъ необычайно легко слдовать за поэтомъ, кажется, будто мы созерцаемъ саму природу, будто мы прдаемся лишь воспоминаніямъ объ уже виднномъ. Къ тому же, Маттисонъ прекрасно знаетъ, какими средствами придать своимъ описаніямъ жизнь и чувственность, онъ изучилъ въ совершенств преимущества, а также и естественныя границы своего искусства. Въ художественныхъ созданіяхъ такого рода поэтъ всегда находится въ нкоторомъ умаленіи сравнительно съ живописцемъ, дло въ томъ, что большая доля пейзажнаго эффекта основывается на мгновенномъ впечатлніи отъ цлаго, которое поэтъ можетъ слагать лишь изъ послдовательнаго ряда воздйствій на воображеніе читателя. Задача поэта не столько въ томъ, чтобы представить то, что есть, — сколько представить то, что происходитъ, понимая свои преимущества, онъ придерживается лишь той части своего сюжета, которая годится для изображенія генетическаго. Пейзажная природа есть сразу представляющійся намъ комплексъ явленій и, съ этой стороны, боле благопріятна для изображенія ея живописцемъ, но вмст съ тмъ та же природа находится въ непрестанномъ измненіи и, съ этой стороны, благопріятне для воспроизведенія ея поэтомъ.

Г. Маттисонъ съ большою разсудительностью сообразуется съ указанною разницею. Объектомъ его является, природа не столько измняющаяся во времени, сколько измняющаяся въ пространств природа, боле подвижная, чмъ застывшая и покоющаяся. Передъ нашими глазами развивается постоянно мняющаяся драма, и явленія перебгаютъ одно въ другое съ восхитительнйшею непрерывностью. Напримръ, какъ много жизни и движенія въ слдующей картинк лунной ночи (стр. 85):

Луна на неб чистомъ.

Въ руинахъ — огоньки.

На старомъ камн мшистомъ

Сверкаютъ свтлячки.

Духъ липы, сильфъ, робя,

Блуждаетъ съ втеркомъ.

Огонь блудящій, фея,

Танцуетъ съ тростникомъ.

На окнахъ церкви — отблескъ.

Игра лучей везд.

Волны лнивой отплескъ

Искрится на пруд.

Въ ущельи тихомъ, косномъ

Шевелится бурьянъ,

И къ горнымъ дикимъ соснамъ

Ласкается туманъ.

Всего же краше мсяцъ

Играетъ въ ручейк,

Что черезъ травъ навсецъ

Проносится въ лск,

А посл, рчкой грозной,

На мельниц шумитъ

И пылью яркой, звздной,

По воздуху блеститъ! и т. д.

Также и тамъ, гд сразу нужно поставить цлую декорацію передъ нашими глазами, г. Маттисонъ уметъ сдлать воспріятіе легкимъ и естественнымъ, благодаря постепенности въ послдованіи картинъ. Таково слдующее его описаніе (стр. 54):

Закатъ горитъ, пурпуровая мгла

Холмы Савойи тихо облегла.

Альпійскій снгъ зардлся и горитъ,

Женева въ лоно водъ, какъ въ зеркало глядитъ.

Хотя мы можемъ воспринимать въ воображеніи эти образы лишь въ ихъ послдовательности, но они безъ труда укладываются въ цльное представленіе, ибо одинъ поддерживаетъ другой и длаетъ его какъ бы необходимымъ. Намъ уже трудне уловить связь въ нижеслдующей строф, гд постепенность не столь уже соблюдена:

Позолотились горные хребты,

Какъ снгъ, блютъ на лугахъ цвты,

Благоухая, тихъ Зефиръ прохладный,

И съ Юры слышенъ колокольчикъ стадный.

Отъ позолоченныхъ горныхъ хребтовъ намъ нельзя перенестись безъ скачка на цвтущіе и благоухающіе луга, скачекъ этотъ тмъ ощутиме, что мы тутъ должны пустить въ ходъ какое-то особое чувство. Зато какъ счастливо удалась слдующая строфа:

Поетъ рыбакъ, челнокъ его плыветъ,

Въ сіяньи розовомъ, на берегъ тотъ,

Гд хижина, покрытая стями,

Подъ дубомъ спитъ, оснена втвями.

Если природа не представляетъ для поэта достаточно движенія, то поэтъ заимствуетъ это движеніе изъ сферы фантазіи и населяетъ тихій пейзажъ призрачными существами, скользящими въ туманахъ и пляшущими при лунномъ свт, или въ воспоминаніи его встаютъ тни прошлаго и вносятъ въ пустынный ландшафтъ искусственную жизнь. Подобныя ассоціаціи возбуждаются г. Маттисономъ не путемъ произвола, он возникаютъ какъ бы по необходимости или изъ мстности ландшафта или изъ настроеній, навваемыхъ ландшафтомъ. Эти ассоціаціи составляютъ какъ бы субъективный аксессуаръ къ пейзажу, но столь общаго характера, что поэтъ безъ особыхъ опасеній можетъ считать ихъ чмъ-то объективнымъ.

Не меньшее мастерство проявляетъ г. Маттиссонъ въ тхъ музыкальныхъ эффектахъ, которые достигаются счастливымъ подборомъ гармоническихъ образовъ и искусною архитектоникою въ расположеніи ихъ. Кто бы не призналъ, что нижеслдующее стихотвореньице производитъ впечатлніе красивой сонаты! (См. стр. 91).

ВЕЧЕРНЯЯ КАРТИНКА.

Въ алый свтъ

Лсъ одтъ…

Въ мягкомъ блеск безпечаленъ

Обомшалыхъ видъ развалинъ.

Море спитъ —

Но блеститъ.

Словно тихія лебедки,

Вдалек блуждаютъ лодки.

Берегъ чистъ,

Серебристъ.

Вмст съ тучкой въ небосклон

Тнь скользитъ на водномъ лон.

Гладь и тишь…

Лишь камышъ

Шелеститъ и стебель клонитъ,

Да порою чайка стонетъ.

Какъ красивъ

Между изъ

Монастырь — лишь въ мракъ ущелья

Огонькомъ проглянетъ келья!..

На волнахъ

Лучъ зачахъ…

Вновь таинственно-печаленъ

Обомшалыхъ видъ развалинъ.

Въ лунный свтъ

Лсъ одтъ,

И встаютъ изъ-за кургановъ

Тни призрачныхъ тумановъ.

Не слдуетъ понимать насъ въ томъ смысл, что музыкальное впечатлніе отъ этой псни мы приписываемъ счастливому строенію стиха. Метрическое благозвучіе поддерживаетъ и возвышаетъ это впечатлніе, но не обусловливаетъ его. Оно обусловлено счастливымъ сопоставленіемъ картинъ, милымъ постоянствомъ въ ихъ послдованіи, модуляція и прекрасный складъ цлаго даютъ выраженіе опредленному настроенію, душевной картин.

Подобное же впечатлніе возбуждаетъ стихотвореніе уже совершенно иного содержанія: ‘Альпійскій путникъ’ (стр. 61) и ‘Альпійское путешествіе’ (стр. 66): дв композиціи, въ которыхъ удачнйшія описанія природы соединены съ разнообразнымъ выраженіемъ настроеній. Кажется, слушаешь музыканта, который испытываетъ свою силу надъ нашими чувствами, чрезвычайно удаченъ выборъ сюжета — путешествія черезъ Альпы, гд замчается такая поразительная смна великаго — прекраснымъ и ужаснаго — смшнымъ.

Наконецъ, есть между пейзажными картинами г. Маттисона многія, трогающія насъ извстною тенденціей или идеею. Таково, напримръ, первое стихотвореніе сборника: ‘Женевское озеро’, въ превосходныхъ строфахъ очень счастливо символизована побда жизни надъ безжизненностью, формы надъ безформенною массою. Это прелестное стихотвореніе поэтъ начинаетъ съ оглядки на прошедшее, когда простирающаяся передъ нимъ райская страна была еще пустынею:

Гд нын кровли башенъ и дворцовъ

Купаетъ въ алыхъ сумеркахъ Женева,—

Во мрак жуткомъ двственныхъ лсовъ

Ревлъ Роданъ, въ порыв зврскомъ гнва.

Гд долъ цвтущій стелется ковромъ,

Гд рай земной благоухаетъ нын —

Тамъ слышались звриный вой и громъ —

Великія гармоніи пустыни.

Когда же мсяцъ лилъ неясный свтъ

На долъ пустынный, засыпавшій рано —

Казалось, міра мертваго скелетъ

Лежалъ подъ небомъ, въ саван тумана.

Но вотъ, передъ поэтомъ раскрывается великолпный ландшафтъ, и онъ распознаетъ мстности, напоминающія ему творца ‘Элоизы’ и ея поэтическихъ сценъ.

О, мирно надъ водой, Кларанъ, цари!

Прославленъ ты пвцомъ свободы, права!

О, величаво-дикій Мильери!

До самыхъ звздъ твоя доходитъ слава!

Къ твоимъ вершинамъ, гд паритъ орелъ

И изъ-за тучъ летятъ огни-перуны,

Влюбленные идутъ, покинувъ долъ,

И тихо въ нихъ трепещутъ сердца струны…

До этого мста все умно, прочувствовано и живописно. Но поэтъ задумалъ сдлать еще лучше, а тутъ-то и напортилъ. Слдующія, сами по себ прекрасныя, строфы дышутъ холодомъ, а не изливающимся, вполн отдающимся чувству современности, лиризмомъ. Разъ поэтъ отдался своему сюжету всмъ сердцемъ, то онъ не можетъ оторваться отъ него для того, чтобы переноситься то на Этну, то въ Тибуръ, то на Неаполитанскій заливъ и т. п., а если бы онъ и перенесся, то не для того, чтобы едва коснуться этихъ пейзажей, а для того, чтобы остановиться на нихъ подольше. Мы удивляемся въ этихъ послднихъ описаніяхъ роскоши живописной кисти поэта, мы ослплены имъ — но не согрты: боле простое описаніе произвело бы боле сильное впечатлніе. Слишкомъ частая перемна декорацій разсиваетъ наше вниманіе, такъ что, когда поэтъ возвращается къ главному своему сюжету, нашъ интересъ къ послднему уже усплъ ослабть. Вмсто того, чтобы оживить въ насъ этотъ интересъ къ главному сюжету, поэтъ окончательно его заглушаетъ: то паденіе тона, какое замчается къ концу стихотворенія, слишкомъ ужъ контрастируетъ съ тмъ подъемомъ, съ какимъ г. Маттисомъ началъ и на высот котораго онъ держался такъ долго. Въ названномъ стихотвореніи г. Мэттисонъ трижды измняетъ свой первоначальный тонъ и вызываетъ поэтому желаніе четвертаго измненія. Слишкомъ разнообразныя настроенія, повліявшія на поэта, исказили его первоначальный замыселъ, который, благодаря слишкомъ богатымъ украшеніямъ, потерялъ главнйшее условіе содержательности — простоту.

Если мы и характеризуемъ г. Маттисона, какъ превосходнаго поэта-пейзажиста, то мы все же далеки отъ мысли указывать его творчеству границы лишь въ предлахъ именно этой сферы. Уже въ этомъ небольшомъ сборник его поэтическое дарованіе съ одинаковымъ счастьемъ подвизается на весьма различныхъ поприщахъ. Въ томъ род поэзіи, гд требуется свободное творчество фантазіи, г. Маттисонъ пробуетъ свои силы съ большимъ успхомъ и вполн врно схватываетъ духъ подобныхъ произведеній. Фантазія царитъ здсь во всей ея разнузданности, а вмст и въ прекрасномъ соотвтствіи съ идеею, которая выражается поэтомъ. Въ псн, гд описывается ‘Страна фей’, поэтъ осмиваетъ съ живымъ юморомъ причуды фантазіи, все здсь пестро, блестяще, преувеличено, въ стил гротескъ, вполн соотвтствующемъ характеру свободнаго по складу стихотворенія, въ ‘Псн Эльфовъ’ все легко, благоуханно, эирно, какъ и должно быть въ этомъ маленькомъ мірк изъ луннаго свта. Беззаботною, блаженною чувственностью дышетъ хорошенькая ‘Псенка фавновъ’ и съ сердечною откровенностью гномы и ихъ коллеги выбалтываютъ свою профессіональную тайну. (См. стр. 141).

Что солнце?— Суета:

Блаженна темнота!

Себ мы на ум —

И роемся во тьм.

Внизу — покой и миръ.

Вверху горитъ эиръ

И страждетъ гршный міръ!

Г. Маттисонъ не только художникъ сознательный — а именно въ обработк пейзажныхъ сценъ, онъ также художникъ непосредственный — а именно въ изображеніи чувствованій. Заране можно было ожидать, что поэтъ, столь живо интересующійся міромъ неодушевленнымъ, проявитъ не меньшее искусство въ изображеніи міра одушевленнаго, представляющаго для поэзіи несравненно боле благодарный матеріалъ. Заране можно было бы даже очертить кругъ чувствованій, въ которомъ должна бы вращаться муза, столь чуткая къ красотамъ природы. Не въ сутолок большого свта, не въ искусственныхъ отношеніяхъ, но въ уединеніи, въ собственной груди, въ простыхъ ситуаціяхъ простонароднаго быта ищетъ поэтъ человка. Дружба, любовь, религіозныя настроенія, воспоминанія изъ поры дтства, блаженство сельской жизни и т. п.— таково нормальное содержаніе его псенъ, вдь, вс эти сюжеты непосредственно близки къ пейзажной природ и находятся съ нею въ ближайшемъ сродств… Неудивительно, что муз г. Маттисона свойственны мягкая меланхолія и извстная созерцательная мечтательность, къ которымъ склоняютъ человка уединеніе и прекрасная природа. Въ шум длового свта, въ нашей душ одинъ образъ неудержимо смняется другимъ и разносторонность этой жизни становится намъ въ тягость, тмъ врне хранитъ для насъ простая, всегда сама себ равная, природа чувствованія, которыя мы ей повряемъ, и въ ея великомъ единств мы всегда находимъ собственное наше ‘я’. Этимъ объясняется тотъ тсный кругъ настроеній, въ которомъ вращается г. Маттисонъ, а также долгій отголосокъ однажды воспринятыхъ имъ впечатлній, и частое возвращеніе поэта къ послднимъ. Настроенія, навваемыя природою, какъ ихъ первоисточникомъ, однообразны и количественно-бдны, это — элементы, изъ которыхъ лишь въ запутанной игр культурнаго свта образуются т тонкіе оттнки и искусственныя смси, которые служатъ неистощимымъ матеріаломъ для поэта-психолога. Такъ какъ впечатлнія отъ природы слишкомъ мало занимаютъ нашъ умъ, то мы скоро забываемъ о нихъ, но мы всегда съ охотою возвращаемся къ нимъ и радуемся возможности обрсти вновь свою первоначальную человчность, освободивъ ее изъ-подъ тхъ искуственныхъ наслоеній, которыя часто бываютъ болзненными наростами. Если это возвращеніе къ золотому вку и къ простот естественности столь благотворно для культурнаго человка, то эта простота есть, по существу, дло свободы, а не необходимости, простота эта должна быть отнесена къ сфер психическихъ, а не физическихъ вліяній. Итакъ, въ мигъ, когда поэтъ бжитъ изъ сумятицы большого свта въ пустыню, природа ему мила, а искуственность противна, вслдствіе потребности не въ разслабленіи, но въ напряженіи, вслдствіе жажды не покоя, но гармоніи, поэтъ ищетъ своего Тибура и неодушевленной природы, вслдствіе противорчія между культурнымъ міромъ и непосредственнымъ чувствомъ.

Отъ такого-то поэта мы требуемъ кое-что побольше той убогой ловкости противопоставлять искусственность природ, къ какой зачастую сводится весь талантъ идиллическаго стихотворца. Для того, чтобы сохранить непосредственность чувствованій среди всхъ тхъ явленій утонченной культуры, вн которыхъ нтъ истиннаго духовнаго благородства, поэтъ долженъ обладать сердцемъ, доступнымъ для впечатлній высшей красоты. Сердце это проявляется въ изобиліи содержанія, совмстимомъ съ неприхотливою формою, въ благородств, обнаруживаемомъ даже въ игр фантазіи и каприза, въ дисциплин, которая сдерживаетъ самозабвеніе побды, въ цломудренности никогда не оскверняемаго чувства, сердце это даетъ о себ знать непреодолимою и истинно-магическою силою, съ какою оно влечетъ къ себ насъ, удерживаетъ насъ и какъ бы принуждаетъ насъ, путемъ чествованія его, заботиться о подъем собственнаго нашего нравственнаго достоинства.

Г. Маттисонъ доказалъ наличность въ немъ такого сердца съ убдительностью, которая можетъ удовлетворить самыхъ придирчивыхъ судей. Кто можетъ сочинить фантазію врод его ‘Элизія’ (стр. 34), тотъ посвященъ во внутреннія таинства поэтическаго искусства и является достойнымъ апостоломъ вчной красоты… Ближайшее общеніе съ природою и знакомство съ классическими образцами воспитало духъ г. Маттисона, очистило его вкусъ, придало ему духовную грацію, просвтленная веселая человчность одушевляетъ его произведенія и прекрасныя картины природы въ чистой ясности его духа отражаются столь чистыми, какъ будто на зеркальной поверхности воды. Во всхъ произведеніяхъ г. Маттисона вообще замчаются выборъ, сдержанность, строгость поэта къ самому себ, никогда неутихающее стремленіе къ максимуму красоты. Многое г. Маттисонъ уже сдлалъ, но мы надемся, что онъ еще не достигъ своего предла. Отъ г. Маттисона одного зависитъ — именно теперь, когда онъ испробовалъ свои крылья въ боле скромныхъ сферахъ, предпринять боле высокій полетъ, облечь боля глубокія идеи въ привлекательныя формы своего воображенія и въ музыку своего языка, подыскать къ своимъ пейзажамъ фигуры и рисовать на томъ восхитительномъ фон человчество въ его дятельности. Хотя скромное недовріе къ собственнымъ силамъ всегда свойственно истинному таланту, но ему же подобаетъ и надлежащее мужество. Прекрасенъ побдитель Пнеона въ мигъ, когда онъ мняетъ страшный лукъ на лиру, но величаво зрлище Ахилла, который, въ кругу ессалійскихъ двъ, внезапно подымается героемъ!

Всев. Чешихинъ.

Примчанія къ IV тому.

О СТИХОТВОРЕНЯХЪ МАТТИССОНА.

Статья о ‘Стихотвореніяхъ’ (1787) Фридриха Патиссона, второстепеннаго нмецкаго поэта (1761 1831) появилась въ ‘Allgemeine Litteratur-Zeitung’ въ 1794 году.

Стр. 459. Клодъ Лоррзнъ извстный французскій пейзажистъ (1600—1682) Claude Gelle, родомъ изъ Лотарингіи (Lorrain).

Стр. 465. Роданъ Рона.

Стр. 466. Кларанъ и Мильери — два мстечка на берегу женевскаго озера.

Стр. 468. Побдитель Пиона — Аполлонъ, убившій этого змя, охранявшаго Дельфійское святилище.— Въ кругу ессалійскихъ двъ — гд скрывали юношу Ахилла и гд нашелъ его хитрый Одиссей, скрывшійся подъ видомъ бродячаго купца: когда онъ раскрылъ свои товары, вс двушки бросились къ нарядамъ, а юныя богатырь, скрытый въ двичьемъ плать, схватилъ оружіе.

Русскіе переводы.

1. Анонимъ, въ изд. Гербеля.

2. Всеволодъ Чешихинъ. Переведено для настоящаго изданія.

О стихотвореніяхъ Маттисона.

ВЕЧЕРНЯЯ КАРТИНКА.

Примчанія къ IV тому.

О СТИХОТВОРЕНЯХЪ МАТТИССОНА.

Читайте также: