НЧТО О ‘РУССКОМЪ ВСТНИК’.
(Библіотека для чт., 1863, іюль).
Нечто о ‘Русском Вестнике’, Страхов Николай Николаевич, Год: 1863
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Н. Страховъ. Изъ исторіи литературнаго нигилизма. 1861—1865.
С.-Петербургъ. Типографія брат. Пантелеевыхъ. Верейская ул., No 16. 1890.
Съ изумленіемъ и великимъ вниманіемъ вс слдятъ въ настоящее время за ‘Русскимъ Встникомъ’ и ‘его изданіями’ (какъ онъ обыкновенно выражается), громко раздается его ршительный голосъ, каждое слово его не минуетъ своей дти, каждое мнніе получаетъ всъ, какого онъ желаетъ, иногда, можетъ быть, и больше, чмъ онъ желаетъ.
Пріятно видть успхи публичнаго слова въ Россіи, отрадно наблюдать авторитетъ, возникшій силою печати и свободно господствующій надъ умами. Но есть одно обстоятельство, которое мшаетъ намъ предаваться удовольствію этого созерцанія. Въ самомъ дл, каждому, конечно, желательно составить себ совершенно опредленное понятіе объ этой блистательной дятельности, каждый желалъ бы ясно видть принципы, которымъ она слдуетъ, твердыя основы ея сужденій, руководящую нить ея ршеній и приговоровъ, и что же? Въ ‘Русскомъ Встник’ существуетъ какая-то неясность, какая-то темная полоска, мшающая составить о немъ вполн твердое и отчетливое понятіе. По видимому, дло идетъ какъ нельзя лучше. Стоитъ только прислушаться къ рчи ‘Русскаго Встника’, чтобы ощутить спокойствіе и довольство. Какая отчетливость выраженій! какая ршительность и ясность сужденій! какая не мигающая прямота и положительность! Но все это только по видимому, только на первыя минуты. Попробуйте составить изъ этого нчто цлое, попробуйте отыскать во всемъ этомъ руководящую нить, и вы увидите, что эта нить, какъ заколдованный кладъ, ни за что не дается вамъ въ руки.
Чтобы не упрекнули насъ въ придирчивости, или въ пристрастіи, мы сошлемся на фактъ весьма многознаменательный и недавно заявленный. Извстно всмъ, что ‘Русскій Встникъ’ обыкновенно упрекаютъ въ нкоторой перемн мнній. Перемна мнній не всегда бываетъ дурнымъ признакомъ, ибо, какъ недавно справедливо замтила ‘Современная Лтопись’, человку свойственно заблуждаться и, слдовательно, похвально, если онъ, наконецъ, бросаетъ ложныя дороги и выходитъ на путь истины. Какъ бы то ни было, но только тысячекратно было сказано и повторено, что ‘Русскій Встникъ’ измнилъ свои убжденія. Таково было общее, господствующее мнніе. Ни разу ‘Русскій Встникъ’ ничмъ не отвчалъ на эти упреки и не длалъ ничего, чтобы измнить составившееся объ немъ мнніе. Что же вдругъ оказывается? Недавно .День’ слегка намекнулъ на измнчивость ‘Русскаго Встника’. ‘Современная Лтопись’, столь искренно желающая измненія людей въ лучшему, отвчала на это ‘Дню’, что ‘Русскій Встникъ’ и не думалъ въ чемъ нибудь измняться, что перемна въ немъ есть злоумышленная выдумка петербургскихъ газетъ, и что ‘День’, вроятно, по крайнему своему легкомыслію поврилъ этой выдумк. .
И больше ничего,— въ этомъ-то все и дло. Больше ничего не прибавлено, такъ что слдуетъ врить на-слово и легкомыслію ‘Дня’, и злоумышленности петербургскихъ газетъ, и неизмнности ‘Русскаго Встника’. Намъ кажется, однако же, едва ли вс читатели окажутся столь послушными и покорными, какъ того желала бы ‘Современная Лтопись’. Найдутся, можетъ быть, такіе, которые пожелаютъ углубиться въ вопросъ, и тогда ихъ взволнуетъ самое неукротимое раздумье: что же въ самомъ дл, измнились или не измнились убжденія ‘Русскаго Встника’?
Въ такомъ-то положеніи дло. Если убжденія измняются, это еще ничего, можно все-таки слдить за этимъ измненіемъ и судить о его причинахъ и цляхъ, но если невозможно даже ршить, измняются ли убжденія или остаются т же, то читатель попадаетъ въ самое безпомощное и безотрадное положеніе: какъ же онъ будетъ въ такомъ случа понимать журналъ, о которомъ идетъ дло?
По мр нашихъ силъ, мы поспшимъ на помощь благосклонному читателю и сообщимъ ему нсколько нашихъ соображеній о началахъ, которыхъ держится ‘Русскій Встникъ’. Къ такой дерзкой мысли насъ побудило одно весьма благопріятствующее ей обстоятельство. Именно, недавно ‘Русскій Встникъ’ (см. No 5) высказалъ нсколько совершенно общихъ и отвлеченныхъ мнній, съ свойственною ему внушительностію онъ сталъ длать самыя элементарныя, основныя наставленія и нравоученія, въ самомъ дл, онъ избралъ для своихъ наставленій такой предметъ: какъ слдуетъ вести себя, чтобы стоять на твердой почв и быть дльнымъ человкомъ.
Понятно, какъ много здсь можетъ быть пищи для любопытнаго вопроса, который насъ занимаетъ. Чтобы еще боле оправдать нашу смлость, замтимъ, сверхъ того, что, по какому-то счастливому случаю, наставленія ‘Русскаго Встника’ получили на этотъ разъ характеръ необыкновенной откровенности и, такъ сказать, развязности. Они произносились, очевидно, съ чувствомъ такой полной самоувренности, что тутъ не было уже и мста для какихъ нибудь осторожныхъ недомолвокъ или околичностей. Что было на ум, то и высказалось свободно и непринужденно.
И такъ, въ полной увренности, что читатель слдитъ за нами и вполн заинтересованъ, приступимъ къ длу. Начнемъ по порядку. Начать намъ приходится съ предмета самаго отвлеченнаго, самаго тяжелаго и туманнаго, именно съ философіи. Но, длать нечего. Извстно, что философія всегда составляла маленькую слабость ‘Русскаго Встника’, онъ никогда не упускаетъ случая поговорить объ ней, глубокомысленно умалчивая о многомъ множеств другихъ литературныхъ явленій, онъ всего чаще отзывается именно на толки о философскихъ предметахъ.
Вотъ и теперь онъ воспользовался случаемъ поговорить о философіи. Что же такое онъ говоритъ? Ему сильно не нравится, что нашлись у насъ люди, которые ‘ причисляютъ себя къ послдователямъ гегелевской философіи’. Причина же этого неудовольствія состоитъ въ томъ, что эта гегелевская философія ‘давно умерла, похоронена и всми забыта’.
‘Не печальное ли это явленіе?’ — горестно восклицаетъ онъ.— ‘Люди занимаются сами не зная чмъ, сами не зная зачмъ. Богъ знаетъ какимъ образомъ вдругъ возникаютъ у насъ разныя направленія, ученія, школы, партіи. Какія дйствительныя причины могли бы возбудить у насъ въ человк потребность, не вымышленную, а серіозную, заниматься гегелевскою философіею, и что значатъ эти занятія ни чмъ ни вызываемыя, ни чмъ не поддерживаемыя, ни къ чему не клонящіяся, ни къ чему не ведущія? Съ какими преданіями они связываются, къ чему они примыкаютъ, на чемъ стоятъ?’
Вникнемъ, достолюбезный читатель, въ сію наставительную рчь. Понять ее вовсе не такъ легко, какъ кажется съ перваго взгляда, мы думаемъ даже, что ея невозможно понять ни съ какой изъ тхъ точекъ зрнія, съ которыхъ мы обыкновенно судимъ о человческихъ длахъ. Положимъ, на самомъ дл, что философія Гегеля умерла и погребена, что она была и нтъ ея. Невозможнаго тутъ ничего нтъ, ибо все на свт тлнно и преходяще. Но все, что прошло и миновало, все, что стало исторіею и былью, можетъ и даже должно быть предметомъ занятій и изслдованій. Одна только философія непонятнымъ образомъ не подлежитъ этому правилу. Можно заниматься чмъ хотите: греческой миологіей, халдейской литературой, допотопными раковинами, но заниматься умершей философіей непозволительно. Философіи, очевидно, умираютъ какимъ-то особеннымъ, ужаснымъ способомъ. О другихъ умирающихъ вещахъ остается память, умершую же философію забываютъ. Другими минувшими вещами можно заниматься, и изслдованіе ихъ никогда не считается безполезнымъ, если же кто займется умершею философіею, то онъ будетъ заниматься самъ не зная, самъ не зная зачмъ, вс его занятія будутъ безполезными, ни къ чему не клонящимися, ни къ чему не ведущими трудами.
‘Но вы придираетесь!’ — возразитъ намъ читатель.— ‘Русскій Встникъ’ только неточно выразился. Онъ сказалъ не то, что хотлъ сказать. Заниматься философіею, занятія гегелевской философіею, конечно, очень дурныя выраженія. Но мысль ‘Русскаго Встника’ ясна какъ нельзя лучше. Онъ хотлъ сказать, что ученіе этой философіи давно опровергнуто и никто ему не слдуетъ и что, поэтому, странно, какимъ образомъ у насъ исповдуются ученія, которыя всмъ свтомъ признаны не достаточными и ложными’.
Охотно соглашаемся и на такое толкованіе. Примемъ ‘слова ‘Русскаго Встника’ въ этомъ смысл. Въ тайкомъ случа, конечно, прежде всего слдуетъ дознать самый фактъ, т. е. дйствительно ли гегелевская философія такъ умерла и похоронена, что хотя заниматься ею можно, но слдовать ея ученію никакъ не позволительно? Припоминая вс обстоятельства дла, можно очень легко усумниться въ этомъ факт. Умерла ли эта философія, еще нельзя сказать наврное, а что ее хоронили, въ этомъ, конечно, нтъ сомннія. Ее хоронили даже не одинъ, а много разъ. Похороны эти начались лтъ двадцать съ небольшимъ назадъ. Сперва ее похоронилъ Тренделенбургъ, потомъ ее снова похоронилъ Фейербахъ, потомъ пріхалъ въ Берлинъ Шеллингъ и опять сталъ хоронить ее, и т. д. Безпрестанно оказывались нужными новыя, боле основательныя похороны. Такимъ образомъ, не безъ основанія можно полагать, что и впередъ предстоятъ еще неоднократныя похороны той же философіи. Въ настоящее время, это даже несомннно. Не будемъ говорить о берлинскомъ философскомъ обществ гегельянцевъ, о гегельянскихъ журналахъ, книгахъ, профессорахъ, укажемъ только на одного, на Куно Фишера. Онъ находится еще въ полномъ цвт лтъ, пользуется славою блистательнйшаго профессора философіи въ Германіи, а между тмъ въ основаніе своего преподаванія и своихъ сочиненій полагаетъ логику Гегеля.
Впрочемъ, мы вовсе не думаемъ здсь утверждать, что эта многократно-похороненная и столь трудно-погребаемая философія цлешенька и здоровешенька точно также, какъ двадцать лтъ тому назадъ. Мы хотли только обратить вниманіе читателя на ея упорную живучесть, не совсмъ согласную съ мнніемъ ‘Русскаго Встника’ о коловратности и скорой тлнности философскихъ системъ.
По этому случаю, намъ приходитъ на мысль довольно забавный анекдотъ, котораго мы были свидтелями. Года два тому назадъ, намъ случилось быть здсь, въ Петербург, на публичной лекціи философіи. Профессоръ едва усплъ раскланяться и сказать нсколько вступительныхъ словъ, какъ и объявилъ по обычаю, что гегелевская философія умерла и погребена на вки. Мы слушали съ любопытствомъ. Каково же было наше изумленіе, когда все, что вслдъ за нимъ говорилъ профессоръ, вс его взгляды, пріемы, выраженія — была чистйшая гегелевщина! Очевидно, почтенный профессоръ, какъ ‘мщанинъ во дворянств’, не догадывался, что онъ говоритъ прозою, и только потому и объявилъ съ каедры, что проза нынче вышла изъ моды.
Вотъ въ какомъ положеніи дло. Похороненная философія незамтно, но неотразимо проникаетъ повсюду, ея языкомъ и ея формами говорятъ т, кто объ ней и не слыхалъ, на ея мысляхъ и основаніяхъ опираются т, кто даже прямо ее отрицаетъ.
Что же? Во всемъ этомъ мы не видимъ никакого печальнаго явленія. Какая тамъ она ни есть эта гегелевская философія, ея живучесть намъ кажется боле согласною съ уваженіемъ въ философіи, чмъ мысль о ее совершенной погибели. Извстно, въ самомъ дл, что вдь это одна изъ знаменитйшихъ философій, что она еще недавно имла такую силу и славу, такое значеніе и распространеніе, какое очень рдко достается на долю философской системы. И что же? Вдругъ намъ говорятъ: оставьте ее, бросьте! Въ ней нтъ уже ничего живаго, одинъ прахъ и тлнъ! Невольно придетъ въ го лову: что же это за странная наука философія, что ее системы, даже самыя великія изъ ея системъ — имютъ такое ничтожное значеніе? Стоитъ ли какого нибудь вниманія и уваженія эта наука, которая чуть ли не каждый десять лтъ бросаетъ все старое и начинаетъ съизнова.
Такія мысли о философіи, если вспомнитъ читатель, очень обыкновенны, и укрпленію этихъ мыслей въ умахъ не мало содйствовали различныя торжественныя похороны различныхъ философій. Поэтому насъ нсколько удивило, что ‘Русскій Встникъ’ также торопится хоронить и отпвать философскія системы. Зачмъ это? Откуда вдругъ такое новаторство и вольнодумство?
Впрочемъ, чего собственно хочется ‘Русскому Встнику’, ршить мудрено. До этого-то мы и добираемся, да кажется едва ли доберемся. Выражается онъ ясно, смыслъ выходитъ темный. Приведемъ теперь и заключительныя слова его тирады противъ гегельянцевъ, слова, очевидно, содержащія на себ нкоторую уступку.
‘И дйствительно-ли’,— спрашиваетъ онъ,’ — развился у насъ такъ широко философскій интересъ, что у насъ могутъ являться спеціалисты по разнымъ нмецкимъ системамъ? Какой смыслъ представляетъ изъ себя русскій человкъ, становящійся послдователемъ системы, выхваченной изъ цлаго ряда нмецкихъ системъ, и отдльно не имющей никакого значенія, ни у себя дома, ни для посторонняго наблюдателя?’
Въ первомъ вопрос, очевидно, допускается возможность быть спеціалистомъ по гегелевской философіи, какъ бываютъ спеціалисты по какой нибудь древности пли по извстному отдлу наскомыхъ. Бда только въ томъ, что у насъ еще не довольно ‘развился философскій интересъ’.
Во второмъ вопрос заключается совтъ, что не должно, однако же, выхватывать систему изъ цлаго ряда системъ, что этого не должны длать ни нмцы ‘у себя дома’, ни мы русскіе, какъ ‘посторонніе наблюдатели’ ихъ философскихъ системъ.
И такъ, въ конц концовъ мы, кажется, имемъ право быть только ‘посторонними наблюдателями’ философскихъ системъ, но не боле, мы можемъ, конечно, подробне изучать одну изъ нихъ, быть по ней спеціалистомъ, но при этомъ не должны упускать изъ виду связи нашей спеціальности съ общимъ цлымъ предмета. Непостижимо! Что за удивительная наука эта философія! Въ самомъ дл, представьте себ, читатель, что кто нибудь обратился бы у насъ къ физику пли къ химику съ такою рчью: ‘какъ русскій человкъ, вы должны быть собственно постороннимъ наблюдателемъ физики пли химіи, вы, конечно, можете подробне изучать мннія того или другаго иностраннаго ученаго, но сами держаться ихъ не должны, а должны только слдить за связью и общимъ ходомъ всхъ этихъ мнній и ученій’. Легко угадать, какой отвтъ получился бы на такое предложеніе. ‘Помилуйте!’ — сказалъ-бы всякій,— ‘я вовсе не хочу только заниматься физикой или химіей, только наблюдать за физиками и химиками, я хочу быть самъ физикомъ или химикомъ. Я вовсе не хочу быть спеціалистомъ по чужимъ мнніямъ, а хочу пріобрсти право и признавать чужія мннія и имть свои собственныя мннія, хочу самъ производить научныя операціи, самъ поврять и длать вновь научныя изслдованія’.
Точно тоже, конечно, скажетъ и всякій, кто берется за философію. ‘Я хочу самъ философствовать, а вовсе не быть постороннимъ наблюдателемъ того, какъ философствуютъ нмцы’.
Вообще, странныя занятія философіею изображаетъ ‘Русскій Встникъ’! Въ самомъ дл, кто же, становясь послдователемъ извстной системы, выхватываетъ ее изъ ряда другихъ системъ? Кто же придаетъ ей значеніе отдльно, а не въ связи съ другими системами. Кто же впадаетъ въ такія жестокія наивности?
Такъ разсуждаетъ ‘Русскій Встникъ’ о философіи.
Не легко понять, чего ему хочется, но совершенно ясно, что онъ не весьма благосклонно и нсколько нетерпимо относится къ этой наук. Съ одной стороны, ея системы онъ, кажется, считаетъ за прахъ и тлнъ, въ которомъ не стоитъ и рукъ марать. Съ другой стороны, и всю-то эту мудрость онъ готовъ принять больше за нмецкую выдумку, на которую мы, русскіе, должны смотрть се стороны. ‘У насъ не развился философскій интересъ, у насъ нтъ никакихъ преданій по этой части’. Всякій другой сказалъ бы на это: такъ возбудимъ же интересъ, создадимъ эти преданія! ‘Русскій Встникъ’ заключаетъ совершенно наоборотъ: ‘слдовательно’,— говоритъ онъ,— ‘кто этимъ занимается, занимается самъ не зная чмъ, самъ не зная зачмъ’.
Посл этого совершенно понятна и послдовательна та враждебность, съ которою ‘Русскій Встникъ’ относится ко всему, что составляетъ, по его мннію, ‘праздную отвлеченность’. Заговоривъ о славянофилахъ и вообще о всхъ, кто признаетъ и старается уяснить себ ‘народныя начала’, онъ видитъ во всемъ этомъ какую-то трансцендентальную напряженность, какой-то туманъ, гашишъ, столбнякъ, сонъ и т. д. Съ нмцами, какъ замтно, ‘Русскій Встникъ’ обходился еще довольно осторожно, но со своими онъ уже не церемонится и употребляетъ т рзкія выраженія, на которыя такой мастеръ.
‘Народныя начала! коренныя основы!’ — восклицаетъ онъ.— ‘А что такое эти начала? Что такое эти основы? Гд ихъ взять? Что за зврь эти начала и основы? Представляется ли вамъ, господа, что нибудь совершенно ясное при этихъ словахъ? Коль скоро вы, по совсти, должны сознаться, что при этихъ и подобныхъ словахъ въ голов вашей не рождается столь же ясныхъ и опредленныхъ понятій, какъ при имени хорошо извстнаго вамъ предмета, то бросьте эти слова, не употребляйте ихъ и заткните уши, когда васъ будутъ подчивать ими. Лучшій способъ стать дльнымъ человкомъ — не выходить изъ круга ясныхъ понятій, какъ бы ни былъ онъ тсенъ’.
Вотъ прекрасный совтъ, которому должны послдовать славянофилы, для того, чтобы перестать быть славянофилами и стать, наконецъ, дльными людьми. Совтъ прекраснйшій, и несомннный успхъ ожидаетъ всякаго, кто ему послдуетъ. Пусть онъ только не выходитъ изъ круга ясныхъ понятій, не заходитъ дальше хорошо извстныхъ предметовъ, какъ, напримръ, деньги, квартира, лошади, и т. п., и онъ непремнно будете дльнымъ человкомъ. Все другое, все, что не имете въ себ такой же ясности и опредленности, слдуетъ бросить и даже затыкать уши, когда заговорятъ о такихъ мене ясныхъ предметахъ. Не мало людей слдуютъ этому правилу и, дйствительно, наслаждаются благополучіемъ и пользуются уваженіемъ за свою дльность.
Совтъ прекрасный, жаль только, что исполнять его не такъ-то легко, хотя ‘Русскій Встникъ’ и не видитъ тутъ никакой трудности. Для ‘Русскаго Встника’, какъ это всегда съ нимъ бываетъ, вс вопросы ясны, вс дла легко ршаются, вс совты удобоисполнимы. Но для насъ, простыхъ смертныхъ, это не такъ. Заткнуть уши, говоритъ ‘Русскій Встникъ’. Конечно, это средство хорошее и извстное. Затыкая уши и закрывая глаза, можно предохранить себя отъ многихъ бдъ и искушеній. Но все-таки нельзя не согласиться, что это средство слишкомъ грубое и не всегда достаточное. Нельзя ли отыскать чего нибудь дйствительне, нельзя ли найти способъ какъ нибудь заткнуть душу, чтобы она не тянулась къ предметамъ слишкомъ далекимъ, слишкомъ обширнымъ и трудно понимаемымъ, а оставалась бы ‘въ узкомъ круг ясныхъ понятій’?
Бросьте эти слова! говоритъ ‘Русскій Встникъ’. Бросьте вс слова, при которыхъ у васъ не рождается такого же яснаго и опредленнаго понятія, какъ при имени хорошо вамъ извстнаго предмета! Но куда же мы ихъ бросимъ, въ какую помойную яму? И какъ намъ это сдлать? Какъ намъ отдлаться отъ этихъ словъ, постоянно составлявшихъ принадлежность нашей умственной жизни? Бдные мы люди!. Мы всегда доврчиво обращались съ языкомъ, мы любили языкъ, какъ богатую и могучую стихію, въ которой мы жили нашимъ умомъ. Каждое слово намъ было дорого, мы врили, что въ самомъ таинственномъ и глубокомъ слов есть твердый смыслъ и старались только уразумть этотъ смыслъ. Каждый изъ насъ употреблялъ т слова, какія умлъ, но всегда съ жадностію прислушивался къ рчамъ тхъ, кто боле его владлъ тайнами языка и у кого самыя темныя слова звучали своимъ истиннымъ смысломъ. Поэтому слова могущественно дйствовали на насъ, они будили въ нашей душ чувства и понятія, и мы доврчиво предавались этому возбужденію, никакъ не предполагая, чтобы слово пли мысль (это здсь одно и тоже) могли скрывать въ себ предательство и искушеніе.
И что же мы слышимъ теперь? Намъ говорятъ, что слова — искусители, что нужно затыкать уши отъ ихъ соблазнительнаго звука, что нужно всячески беречься отъ нихъ, какъ отъ язвы и дурмана, наводящаго столбнякъ, что нужно не выходить изъ круга понятій, соотвтствующихъ хорошо знакомымъ предметамъ, тсенъ этотъ кругъ ни былъ.
‘Русскій Встникъ’ потомъ развиваетъ свою мысль подробне, отъ общаго наставленія онъ переходитъ къ частностямъ. Такимъ образомъ онъ предостерегаетъ насъ отъ обыкновенной слабости человческой мысли — обращаться къ прошедшему и будущему.
‘Если вы’,— говоритъ онъ,— ‘отправитесь въ глубь вковъ отыскивать ваши начала, то вы точно также сорветесь съ почвы и удалитесь отъ искомаго, какъ и въ томъ случа, если устремите вашъ незрячій взглядъ въ будущее, и тамъ, и тутъ подвергнетесь вы одинаковому риску, и тамъ, и тутъ потеряете вы голову. Хотите сохранить ее въ невредимости,— останьтесь гд стоите и займитесь прежде всего тмъ, что у васъ подъ рукою’.
Какія бы мы начала ни отыскивали, народныя или какія другія, очевидно, здсь все равно. Началами вообще не слдуетъ заниматься, потому что начала именно в есть то, что не находится у насъ прямо рукою в на томъ мст, гд мы стоимъ. Начала, скажемъ мы, подражая ‘Русскому Встнику’, потому и начала, что они не середины и не концы. Они, слдовательно, не на всякомъ мст и потому, чтобы найти ихъ, нужно сдвинуться съ мста и пойти къ нимъ. Каждое начало предполагаетъ то, что послдуетъ изъ этого начала, и потому указываетъ намъ на будущее, на то, чего еще нтъ въ наличности.
И такъ, ‘Русскій Встникъ’ вовсе не думаетъ руководить,насъ въ отысканіи началъ. Забота у него другая, онъ, очевидно, хлопочетъ о томъ, чтобы мы не потеряли голову, чтобы сохранили ее невредимою и не подвергали риску. Вотъ почему онъ и подаетъ намъ благой совтъ, чтобы мы держались крпче того, что у насъ подъ руками, и не пускались бы разсуждать, ни о прошедшемъ, ни о будущемъ. Опять скажемъ — прекрасный совтъ! Кто его исполнитъ, благо тому будетъ на земл! Онъ не будетъ ничмъ рисковать, и потому, разумется, ничего не потеряетъ, онъ не станетъ искать ни началъ, ни концовъ, и потому ничто ему не помшаетъ довольствоваться тмъ, что у него подъ руками.
‘Русскій Встникъ’, какъ мы сказали въ начал, пишетъ весьма прямо и увренно. Онъ твердъ въ своей мысли и договариваетъ ее до конца. Поэтому онъ дале выразилъ свое наставленіе еще въ боле опредленной форм, именно сказалъ, что вникать глубже въ вопросы есть вообще дло опасное, что иногда гораздо лучше вовсе не стараться объ этомъ вниканіи.
Но что же все это значитъ? спроситъ изумленный читатель. Откуда родились эти странные совты? Гд основаніе этихъ наставленій, которыя вс тянутъ въ одну сторону? Не читайте Гегеля, не думайте о томъ, что трудно понимать, не думайте о прошедшемъ и будущемъ, не вникайте въ вопросы… Но зачмъ же это, Боже мой?
Чтобы вполн понять дло, читатель долженъ глубже вникнуть въ это отрицательное настроеніе, въ эту боязнь мысли и слова, которая такъ прямо высказалась въ ‘Русскомъ Встник’:, Русскій Встникъ’ хлопочетъ не о томъ одномъ, чтобы мы были дльными людьми, чтобы не занимались Гегелемъ и другими пустяками, чтобы не предавались праздномыслію и пустымъ отвлеченностямъ. Если бы такъ, то совты его не заключали бы въ себ ничего новаго и необыкновеннаго.
Но ‘Русскій Встникъ’ заботится не объ насъ однихъ, онъ иметъ въ виду общее благо, онъ не только желаетъ, чтобы мы не оставались пустыми, не дльными, людьми, а боится еще, чтобы мы не причинили какого нибудь зла и вреда. Вотъ почему онъ съ такимъ усердіемъ и возсталъ противъ углубленій и вниканій, противъ праздныхъ отвлеченностей и трансцедентальныхъ напряженностей. Вотъ гд настоящій источникъ и настоящая причина его мудрыхъ наставленій.
Не одну пустоту преслдуетъ онъ, не одно отсутствіе дльности его тревожитъ, нтъ, онъ иметъ въ виду нчто худшее. ‘Въ пустот, называемой глубиною’,— говоритъ онъ,—, всякая мысль легко можетъ придти въ голову’. Понимаетъ ли читатель весь глубокій смыслъ этой фразы? Всякая мысль! Мы привыкли думать, мы такъ обыкновенно и судимъ, что въ пустот мышленія в: голову приходятъ только пустыя мысли. Нтъ, говорите ‘Русскій Встникъ’, тутъ всякая мысль легко можетъ придти въ голову. Какая же всякая? Да всякая, т. е можетъ придти и дурная, нехорошая мысль, можетъ придти мерзкая мысль, какъ любитъ выражаться ‘Русскій Встникъ’, можетъ придти такая мысль, что лучше бы было, если бы ея вовсе не существовало, если бы она никогда, никому не приходила въ голову, такая мысль что если она высказана, лучше ея не повторять и по стараться не поминать и забыть.
Вотъ въ чемъ все дло. Мы привыкли раздлять мысли на врныя и ошибочныя, на пустыя и глубокія. ‘Русскій Встникъ’ учитъ насъ раздлять мысли на скверныя и хорошія. Съ нашимъ старымъ раздленіемъ мы не боялись никакихъ мыслей, пустыхъ не боялись, по тому что они пусты, ошибочныхъ, потому что, будучи разъяснены какъ слдуетъ, они сами обличаютъ своя ошибку и приводятъ только къ лучшему пониманія истины. Но совершенно иначе будетъ, если мы убдимъ въ существованіи мыслей скверныхъ, мыслей съ отвратительнымъ запахомъ и мерзкимъ вкусомъ, такихъ мыслей, конечно, нельзя не опасаться, ихъ нужно отовсюду гнать безъ сожалнія и потомъ еще окуривать смолой то мсто, изъ котораго они изгнаны.
Таковы, такъ сказать, отеческіе совты и наставленіе ‘Русскаго Встпика’. Онъ указываетъ намъ на соблазнъ и искушенія, которыя угрожаютъ нашей неопытности онъ предостерегаетъ насъ отъ философскихъ системъ и отъ народныхъ началъ, отъ прошедшаго и будущаго отъ словъ и мыслей. Но онъ не ограничивается одними предостереженіями, онъ указываетъ также положительное правило, которому мы должны слдовать, онъ даетъ намъ совершенно опредленную точку опоры, твердую почву, на которой намъ уже не могутъ быть статны никакіе соблазны. Чтобы быть въ безопасномъ положеніи, нужно, говоритъ онъ, ‘смщаться съ живыми людьми, за одно съ ними мыслить, чувствовать и дйствовать’.
Опять скажемъ — совтъ прекрасный, и несомннный успхъ ожидаетъ всякаго, кто ему послдуетъ. Со своей точки зрнія ‘Русскій Встникъ’ могъ бы еще прибавить, по своему обыкновенію, что это совтъ легкій, который не трудно исполнить. Но мы и на этотъ разъ позволимъ себ усумниться въ удобоисполнимости и легкости такого совта. Если хотите, съ одной стороны онъ легокъ, по съ другой стороны весьма труденъ. Конечно, не трудно прислушиваться въ голосамъ, которые раздаются кругомъ, и приставать туда, гд больше голосовъ сливаются въ одномъ звук, гд поэтому звукъ выходитъ громче, а слдовательно, и жизнь проявляется сильне. Обыкновенно, такъ это и длается, и толпа пристающихъ въ чужому голосу становится гуще и гуще. Но есть люди, которые никакъ не могутъ слдовать этому обыкновенному порядку. Мы вовсе не думаемъ утверждать, что это какіе нибудь необыкновенные люди, напротивъ, это простые смертные и мы даже думаемъ, что нтъ ничего естественне для человка, какъ быть подобнымъ человкомъ. Они, эти люди, считаютъ совершенно излишнею и ненужною предосторожностью прислушиваться къ чужимъ голосамъ и руководиться ими. Они считаютъ совершенно достаточнымъ и надежнымъ руководствомъ — прислушиваться къ своему внутреннему голосу, и имъ не приходитъ въ голову брать какія нибудь предосторожности противъ этого голою Для такихъ людей совтъ ‘Русскаго Встника’ совершенно неудобоисполнимъ, потому что заставляетъ ихъ длать то, чего они никогда не длали, идти по дорог по которой они никогда не ходили.
Да не подумаетъ, однако же, читатель, чтобы мы, находя совты ‘Русскаго Встника’ трудными, имли въ виду только осмять ихъ и показать ихъ полную несбыточность. Мы стараемся только объ одномъ — какъ можно точне вникнуть въ нихъ и выяснить ихъ смыслъ. А что они возможны для исполненія, въ этомъ, конечно не можетъ быть сомннія. Передъ нами живой и великій примръ — самъ ‘Русскій Встникъ’. Онъ не таковъ, чтобы предлагать другимъ совты, которыхъ самъ не исполняетъ, напротивъ, онъ самъ слдуетъ имъ совершенною точностію.
Въ самомъ дл, сомнваться въ этомъ невозможно Прежде всего онъ незыблемо укрпился на той твердо! почв, которую предлагаетъ другимъ. ‘Русскій Встникъ’ самъ величайшій мастеръ ‘смшиваться съ живыми людьми, за одно съ ними мыслить, чувствовать дйствовать’. Въ этомъ искусств его сила, и оно до сихъ поръ ни разу его не оставляло. Безъ сомннія, впередъ оно проведетъ его невредимо и безопасно черезъ вс треволненія и порывы измнчиваго втра.
Не мене мастерски исполняетъ ‘Русскій Встникъ свой совтъ относительно не углубленія въ вопросы Многіе удивились, встртивъ этотъ совтъ на его страницахъ и, конечно, предполагали здсь маленькое увлеченіе и обмолвку. Но никакого увлеченія и обмолвки тутъ не было. Если припомнимъ многолтнюю дятельность ‘Русскаго Встника’, то легко убдиться въ этой мысли. Онъ никогда собственно не поднималъ вопроса, а скоре всегда ршалъ его и выходилъ передъ публику съ готовымъ ршеніемъ. Онъ никогда не оставлялъ своего рзваго догматическаго тона. Въ другихъ же случаяхъ, которые образуютъ цлый особый рядъ, и о которыхъ, можетъ быть, мы успемъ поговорить въ другое время, онъ просто замазывалъ вопросы и старался уврять, что этихъ вопросовъ вовсе нтъ. Таковъ онъ былъ всегда. Стоитъ послушать его, когда онъ примется защищаться отъ какого нибудь коварнаго вопроса. Тогда онъ обыкновенно увряетъ, что дло ясно, какъ день, что его собственное мнніе также врно, какъ дважды два четыре, что это, наконецъ, просто тавтологія, что тутъ нтъ ни малйшей трудности, что стоитъ только быть не сумасшедшимъ, а въ здравомъ разсудк, не слпымъ, а зрячимъ, чтобы все понять какъ слдуетъ.
И вотъ почему, ничего не можетъ быть свтле и радостне того взгляда и тона, который господствуетъ въ ‘Русскомъ Встник’ и его изданіяхъ. Для него нтъ затрудненій, нтъ раздумья, нтъ углубленія въ вопросы. Иногда только порывы гнва обнаруживаютъ какъ будто нарушеніе спокойствія. Но какой это гнвъ! Высокомрный, презрительный, непоказывающій и тни колебанія. Никогда ‘Русскій Встникъ’ не становится и даже не уметъ стать на точку зрнія своего противника, и потому въ немъ никогда не бываетъ уваженія къ тому, съ чмъ онъ несогласенъ.
Чтобы сохранить такое спокойствіе, такую невозмутимость и неуязвимость, само собою разумется, ‘Русскій Встникъ’, долженъ былъ чуждаться всякаго трансцендентальнаго или какого бы то ни было другаго напряженія. Онъ никогда не увлекался тми словами слишкомъ широкаго и глубокаго значенія, которыя такъ дороги для многихъ другихъ. Онъ всегда былъ практичне и прозаичне и смотрлъ съ высока на людей, для которыхъ не все было такъ просто и ясно, такъ свтло и покойно, какъ для него. Вотъ и теперь онъ выражается объ нихъ съ великимъ высокомріемъ. Эти люди, говоритъ онъ, дрянь въ дйствительной жизни. Они все куда-то тянутся. все чего-то ищутъ. ‘Русскій Встникъ’ никуда не тянется и ничего не ищетъ. Все, что ему нужно, у него подъ рукою, и онъ не понимаетъ, изъ-за чего другіе волнуются и бьются.
Этимъ мы и заключимъ. Мы были бы очень довольны, если бы читатели нашли здсь нкоторыя врныя черты физіономіи знаменитаго журнала, если бы намъ удалось поставить на видъ хотя часть тхъ постоянныхъ, неизмнныхъ убжденій, которыми онъ руководствуется. Признаемся для насъ самихъ это было предметомъ великаго любопытства и мы вдумывались въ него со всею тщательностію, къ какой способны. Для насъ было глубоко интересно уяснить себ эту великолпную мудрость, достигшую такого величія, и мы радовались каждому шагу, который успвали сдлать въ этомъ отношеніи.
Мудрость эта велика и несомннна, къ сожалнію, только мы должны настаивать на томъ замчаніи, что она очень трудна и очень мало доступна людямъ съ обыкновеннымъ настроеніемъ человческой души. Мы должны настаивать на этомъ замчаніи, тмъ боле, что въ немъ, какъ намъ кажется, самъ ‘Русскій Встникъ’ долженъ искать разгадки того неблагопріятнаго впечатлнія, которое онъ часто производитъ, и которое, конечно, должно огорчать и его самого и его почитателей.
Дло въ томъ, что люди, вообще, народъ чрезвычайно простодушный и легкомысленный. Они постоянно заражены какимъ-то безпокойнымъ любопытствомъ и чужды всякой осмотрительности и осторожности. Не то, чтобы умть во-время закрыть глаза или заткнуть уши,— какое! Они при каждомъ малйшемъ случа сейчасъ же настораживаютъ уши и таращутъ глаза, какъ будто очень ихъ тутъ нужно. Не мене того они заражены другимъ порокомъ — неудержимою болтливостію. У нихъ вчно чешется языкъ и, какая бы мысль имъ ни забрела въ голову, ихъ такъ и тянетъ — непремнно сказать ее.
Понятно, что съ такими свойствами они безпрестанно попадаютъ въ просакъ и бду. Но, что всего хуже, никакія бды такого рода обыкновенно не исправляютъ людей и не внушаютъ имъ надлежащаго благоразумія. Причина этому та, что это людское легкомысліе иметъ весьма глубокіе корни или начала. Именно, начало всего зла лежитъ въ неразумно-преувеличенной, въ дтски-наивной вр въ то, что главная сила въ мір принадлежитъ добру и истин. Люди, какъ дти,— неисправимые оптимисты’. Вотъ почему они такъ безстрашны, такъ доврчивы и неосторожны. Они врятъ въ истину и потому не боятся ни слушать, ни говорить, врятъ въ добро и потому не боятся дйствовать, какъ скоро сознаютъ свои дйствія добрыми.
Таково людское племя. До сихъ поръ оно не научилось видть, какія бды его окружаютъ, какія напасти его ожидаютъ на каждомъ шагу! До сихъ поръ осторожная, подозрительная, недоврчивая мудрость ему не по сердцу!