НАТАНСОН МАРК АНДРЕЕВИЧ
НАТАНСОН МАРК АНДРЕЕВИЧ
(1850—1919)
Натансон Марк Андреевич, Чернов Виктор Михайлович, Год: 1948
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Чернов В. M. В партии социалистов-революционеров: Воспоминания о восьми лидерах
СПб.: ‘Дмитрий Буланин’, 2007.
Марк Андреевич Натансон — одна из своеобразнейших фигур русской революции. Но он не был ни писателем, ни оратором, ни героем сенсационных приключений, чье дело ярко говорит само за себя. Это был организатор, стоящий за спинами того, другого, третьего и для посторонней публики легко заслоняемый ими. Оценка таких людей обычно приходит с запозданием. Но странно, что менее всего знают о нем в той еврейской среде, которая его породила и безраздельно отдала общероссийскому движению. А между тем хотя бы Лев Дейч, ни с чьей стороны не встречая возражений, признает его ‘самым выдающимся из евреев-революционеров 70-х годов’. Можно прибавить, что он был и в дальнейшем одним из лидеров движения, сошедшим со сцены лишь в 1919 году и не перестававшим быть политически активным до самой смерти. Род Натансонов, как узнал я впоследствии, происходил из Свенцян. Два брата, Марк и Натан, родились в зажиточной еврейской семье и оба учились в Ковенской гимназии. Но дальше их жизненные пути разошлись: Марк поступил в Военно-медицинскую академию и стал на революционный путь, увлеченный на него, как считали в семье, его женою Ольгой, урожденной Шлейснер, — женщиной обаятельной, с огромным темпераментом и редким по силе характером. Натан же нашел своим деловым способностям приложение на коммерческом поприще, с братом сохранял крепкую связь и не раз выручал его в невзгодах, связанных с долею революционера. Он всегда был убежден, что Марк также мог бы стать крупным дельцом и коммерсантом: недаром его, как настоящего маэстро в области учета и контроля, впоследствии часто приглашали на крупные посты по этой специальности, несмотря на затруднения, связанные с перманентной ‘неблагонадежностью’. Связь с ним Натана вплоть до своей смерти объяснялась общим его настроением свободомыслящего интеллигента, большого ценителя гневной сатиры Щедрина. Но болезнь унесла его в могилу года на два раньше брата…
Впервые я встретил Марка Натансона в 1890 году саратовским гимназистом старших классов, он же, родившийся в 1850 году, был уже закончившим свою вторую ссылку ветераном. В первую ссылку он попал в 1872 году — меня тогда еще не было на свете. Между нами был возрастной промежуток почти в четверть века.
Русская молодежь того времени рано начинала жить политической жизнью, зато и средний возраст жизни революционера был ужасающе короток. Помню, революционеров, едва переваливших за тридцать лет или даже подошедших к этой грани, мы уже награждали титулом ‘наши старики’.
На политическом небосклоне Саратова Натансон появился, как яркая комета с длинным световым хвостом прошлой славы.
Русская революция началась для нас с полулегендарного ‘кружка чайковцев’. {Кружок чайковцев (‘Большое общество пропаганды’) — революционная народническая организация начала 1870-х гг. Зародилась в Петербурге в ходе студенческих волнений 1868 — 1869 гг. как группа противников С. Г. Нечаева. Название по имени Н. В. Чайковского — условно. Ядром организации стал кружок самообразования студентов Медико-хирургической академии М. А. Натансона, В. М. Александрова, А. И. Сердюкова, к которым примкнули Н. В. Чайковский и Н. Ф. Лермонтов, а затем кружок С. Л. Перовской. Беспринципности ‘нечаевщины’ чайковцы противопоставили высокие нравственные требования к своим членам. Основная задача организации помимо самообразования — объединение передового студенчества Петербурга и других городов, а затем — пропаганда среди рабочих и крестьян с целью подготовки социальной революции. Организация имела отделения в Москве, Киеве, Одессе. Члены организации готовили пропагандистов для работы ‘в народе’, издавали и распространяли революционную литературу, являлись инициаторами ‘хождения в народ’. Летом — осенью 1874 г. почти все чайковцы были арестованы, многие осуждены по ‘процессу 193-х’. В дальнейшем бывшие члены организации участвовали в создании ‘Земли и воли’, ‘Народной воли’, а в начале XX в. — партии эсеров.} И вот нам открывали, что имя Н. В. Чайковского прилипло к кружку лишь по недоразумению, Чайковский после ареста более ярких членов кружка выпал из него, ушел в странную секту ‘маликовцев’, или ‘богочеловеков’.
Подлинною ‘осью’ кружка была чета Натансонов: Марк и первая жена его Ольга, которую Лев Тихомиров считал ‘второю Софьею Перовской’. Натансоновцы устроили побег из тюрьмы самого блестящего из членов кружка, знаменитого П. А. Кропоткина. Они же устроили известную демонстрацию на Казанской площади в 1876 году, на которой Натансон шел рядом с Г. В. Плехановым и развернувшим красное знамя рабочим Потаповым.
Мы знали, что русское социалистическое ‘подполье’ раздиралось тогда распрей между ‘лавристами’ и ‘бакунистами’, и вот нам открылось, что именно Натансон первый установил договорную связь между кружком чайковцев, носившим бакунистско-кропоткинскую окраску, и солиднейшими из русских лавристов, что для этого он сумел тайно съездить в Цюрих и заручиться санкцией на объединение ‘самого’ Лаврова, и что в Петербурге он же установил связь и с литературным ‘надпольем’ движения в лице Н. К. Михайловского и его группы. Тут впервые, по инициативе вечного раздаватсля кличек Д. Клеменца, стали его шутливо называть ‘собирателем земли Русской’ или ‘Иваном Калитой русской революции’. Но то, что шло дальше, уже совсем выглядело чудом.
Натансон, самовольно покинув место первой ссылки, не только объехал северные народнические группы и сплотил их в единый союз, впоследствии принявший имя ‘Земли и воли’ {‘Земля и воля’ — тайное революционное общество народников, основанное в Петербурге в 1876 г. Видными деятелями общества со времени его основания были М. А. и О. А. Натансон, А. Д. Михайлов, Г. В. Плеханов, А. А. Квятковский, Д. А. Лизогуб, В. А. Осинский, О. В. Антекман и другие. Позже в него вступили С. М. Кравчинский, Д. А. Клеменц, Н. А. Морозов, С. Л. Перовская, Л. А. Тихомиров, М. Ф. Фроленко. Землевольцы признавали возможность особого (некапиталистического) пути развития России, основой для которого должна была послужить крестьянская община. Они считали необходимым приспособить цели и лозунги движения к самостоятельным революционным стремлениям, уже существующим, по их убеждению, в крестьянстве. Эти требования, обобщенные в лозунге ‘Земля и воля!’, сводились программой общества к переходу всей земли ‘в руки сельского рабочего сословия’ с ‘равномерным’ ее распределением, к ‘полному мирскому самоуправлению’, к разделению империи на части ‘соответственно местным желаниям’. Основную революционную силу землевольцы видели в крестьянстве, рабочему движению отводили подчиненную роль. Исходя из неизбежности ‘насильственного переворота’, землевольцы выдвигали на особо важное место ‘агитацию’ главным образом ‘путем дела’ — бунтов, демонстраций, стачек. Принципами организации стали дисциплина, взаимный товарищеский контроль, централизм и конспирация. В обществе постепенно сформировалась фракция террористов-политиков (А. Д. Михайлов, Н. А. Морозов, Л. А. Тихомиров, А. А. Квятковский и другие), считавшая основным средством политической борьбы с самодержавием систематическое применение террористических методов, что привело в 1879 г. к расколу общества на две организации: ‘Народную волю’ и ‘Черный передел’.} подобно прежней группе того же имени, тяготевшей к Чернышевскому, но и представил лучшую программную схему революционного народничества. Основная мысль его при этом сводилась к следующему: во-первых, лавристы, бакунисты, чайковцы и т. п. должны спуститься ‘с облаков на землю’. Они должны признать ‘открытыми’ вопросы будущего движения и отложить до лучших времен все свои споры о проблемах, являющихся ‘музыкой будущего’, должны принять за основу своей борьбы тот реальный минимум потребностей и запросов, который уже усвоен народным сознанием и может прочно оплодотворить его волю.
Во-вторых, надо отвергнуть поверхностную, летучую агитацию и распыление сил во вспышкопускательстве: социалисты, желающие возглавить народные движения, должны ‘осесть’ в народе и быть в нем приняты как свои, мирские люди, естественные вожаки во всех делах. Все тот же брызжущий остроумием Д. А. Клеменц шутливо определил натансоновцев как вгнездившихся ‘троглодитов’ деревни. В связи с этим Натансон уже с первой своей ссылки, блестящим студентом Военно-медицинской академии, первый выступил против нашумевшей тогда ‘нечаевщины’, {‘Нечаевщина’ — образ революционной политической деятельности, когда достижение цели оправдывается применением любых средств и методов, синоним абсолютного аморализма, вероломства, коварства и откровенного цинизма в политической деятельности. Термин получил название по фамилии участника революционного движения конца 1860 —начала 1870-х гг. С. Г. Нечаева, автора печально известного ‘Катехизиса революционера’, фанатика, авантюриста и мистификатора. Была решительно осуждена и отвергнута большинством русских революционеров-народников.} а позднее настоял на четком отмежевании от всяких авантюр с ‘золотыми грамотами’, подложными царскими манифестами и т. п.
По инициативе Натансона из только что начинавшего входить в употребление расплывчатого, общелитературного понятия о ‘народничестве’ выкристаллизировалось понятие более тесное и строгое: народничество в собственном смысле этого слова как деятельность не только среди народа и для народа, но и обязательно через народ, чем исключалось использование его как простого орудия, все должно быть проведено через его сознание и волю, ничего не должно быть навязано извне или предрешено за его спиною. Уже этого было довольно, чтобы возбудить наше почтительное уважение. Но общий образ Натансона был закончен в нашем воображении еще одной, последнею чертою. Всем нам была знакома похожая на сказку повесть о необыкновенном конспиративном гении Александра Михайлова, этого ангела-хранителя всех дерзновенных предприятий грозного террористического Исполнительного Комитета партии ‘Народной воли’, и вот нам открыли, что этот легендарный организатор и конспиратор сам считал себя до такой степени учеником и преемником Натансона, что в знак этого взял себе тот же самый нелегальный псевдоним — ‘Петр Иванович’, под которым в землевольческих рядах знали ‘Марка Мудрого’…
Оговариваюсь: в Саратове наше общее представление о вернувшемся из Якутии ветеране составилось не сразу: то была мозаика отрывочных данных и впечатлений, доходивших до нас с разных сторон, из источников разной степени осведомленности и достоверности. Впоследствии нам пришлось их проверить по рассказам таких людей, как старый землеволец Осип Аптскман или плехановец Лев Дейч, для которых вся жизнь Натансона была открытою книгой. Первый считал ‘Марка’ ‘человеком огромной энергии, железной воли и крупнейших организаторских способностей’. А Дейч, обычно очень скупой на хвалебные отзывы о людях ‘не своих’ или даже не совсем своих, говорил, что не помнит ‘другого деятеля, который пользовался бы таким влиянием, уважением и могуществом, как Марк’. На взгляд Дейча, он вообще ‘почти затмил славу всех знаменитостей своего времени’. А для этого надо было быть человеком исключительно большого калибра…
Натансон всем стилем своей натуры резко отличался от окружающих.
Вера Фигнер когда-то так характеризовала одного из видных народовольцев, Михаила Фроленко: ‘Числившийся во время процесса 193-х {‘Процесс 193-х’ (‘Большой процесс’) — суд над участниками ‘хождения в народ’. Проходил в Особом присутствии Правительствующего сената с 18 октября 1877 по 23 января 1878 гг. Наиболее крупный политический процесс в царской России. Подсудимые были участниками не менее 30 разных (главным образом пропагандистских) кружков. Однако почти все они (177 человек) обвинялись в организации единого ‘преступного сообщества’ с целью государственного переворота. Центральным событием судебного процесса была речь И. Мышкина, который обосновал революционную программу народников. Наряду с другими судебными процессами 1877 — 1878 гг. ‘процесс 193-х’ ускорил переход народников от анархистского аполитизма к политической борьбе с самодержавием.} привлеченным, но не разысканным, раз и навсегда оторвавшийся от всех уз и благ легального и буржуазного существования, он с 1874 года жил жизнью революционной богемы, без постоянного имени и пристанища, среди ряда странных метаморфоз и чудесных приключений, герой и бродяга, не знающий, кем он будет завтра, где и как кончит свое сегодня’.
Более или менее полинявшими копиями этого оригинала изобиловала вся эпоха заката ‘Народной воли’. В конце 80-х годов главный шквал революции уже отшумел, ненастные ветры реакции разносили повсюду лишь ‘последние тучи рассеянной бури’. Всего характернее был тип ‘вечного студента’, часто переходившего на положение вечного тюремного сидельца. Не в местах ссылки только, но и на собственной родине выглядели они какими-то доморощенными чужеземцами и горько посмеивались над самими собою, что главное их занятие — ‘пущать революцию промежду себя’. Меньше всего походил на них Натансон.
Внешне он выглядел, скорее всего, как профессор. Спокойно и уверенно откинутая назад голова с высоким лбом, карие, внимательно ощупывающие собеседника глаза из-за золотой оправы очков, мягкая, шелковистая борода, вся осанка и манеры, смягчающие своей вежливостью строгую серьезность, порою с холодным отливом суровости, веская неторопливая речь, прерываемая иногда намеренной недоговоренностью, заставляющей собеседника настораживаться, — все в нем было солидно и импозантно. Он был сдержан и себя не навязывал. Однако когда кто-нибудь, явившись к нему с важным делом, его не заставал, то лица, его замещавшие, словно сговорившись, в один голос отзывались: ‘Подождите, вот Марк Андреевич приедет’, ‘Это уж как скажет Марк Андреевич’. Так было в служебных делах, так было и в делах революционных.
В Саратов он приехал с репутацией и рекомендациями, в революционной среде тоже не обычными. Уже к концу своей второй сибирской ссылки он имел то, что называется общественным положением. Как главный счетовод Кругобайкальской железной дороги, он снискал себе репутацию чуть ли не гениального ревизора и контролера. Судьба словно специально послала ему в руки начальника контроля Козловско-Саратовской и Баскунчакской железных дорог генерала Козачева, отчаянно боровшегося с оргией злоупотреблений и хищений, разъедавшей все железнодорожное хозяйство.
В Натансоне, не говоря уже о щепетильной честности, он нашел человека совершенно исключительной трудоспособности, опыта и энергии, он не мог им нахвалиться: ‘Не человек, а клад!’. Местные охранники насупились, особенно когда узнали, какие широкие полномочия получил он по набору себе сотрудников. Но бравый, наивный и самонадеянный генерал ничего не желал слушать. Он кричал, что лучше всех знает секрет, как неблагонадежного превратить в благонадежного: надо найти для него служебное поприще, стоящее на уровне его дарований, да положить ему двух-трехтысячный годовой оклад! Все кругом посмеивались по поводу того, ‘до какой степени сумел Натансон крепко оседлать Его Превосходительство!’.
Начальник охранки сердито ворчал, что следом за железнодорожным ведомством и многие другие стали превращаться ‘в караван-сараи для поднадзорных и неблагонадежных’. В городских и земских учреждениях, в средних учебных заведениях, в музеях и библиотеках — везде потребовались люди повышенной интеллигентности и работоспособности. Все легче и чаще повсюду проходили назначения, в которых, справедливо или нет, незримо чувствовалась ‘рука Марка’. В губернии складывались кадры интеллигентских работников всех видов, видевших в Натансоне высший авторитет. То была фактически организация в зародыше, тем более удобная, что она себя организацией не сознавала. Осторожный и терпеливый, старый ‘собиратель земли’ не торопился се оформить. У него был уже ‘взят на учет’ весь уцелевший от прошлых времен или отбывший былые репрессии революционный актив, он создал опорные пункты в таких центрах Поволжья, как Самара и Нижний Новгород, он обновил былые связи со столичными литературными кругами, в которых тон задавал Н. К. Михайловский.
В короткое время он стал непременным участником всех культурно-просветительных и гуманитарных начинаний Саратова, и это несмотря на то, что никогда он не стремился ни ораторствовать, ни выдвигаться на особенно заметные места. Он приобрел известность как ‘муж совета’, особенно в вещах, требующих искусства протянуть сквозь игольное ушко административных разрешений туго свитые канаты либеральных и революционных причалов.
Под либеральным губернаторством героя какой-то войны — не то турецкой, не то среднеазиатской — генерала А. И. Косича Саратов все еще жил до некоторой степени под климатом ‘эпохи великих реформ’, он имел даже такой ‘своезаконный’ культурный центр, как ‘Общество любителей изящных искусств’ с вечерами литературной секции, куда валом валила публика и от которых на жандармерию веяло митингом и крамолой. Полиция нервничала и скоро прибегла к тактике подсыла специальных посетителей, ставивших докладчикам самые щекотливые и коварные вопросы. Помню, как однажды местный златоуст, адвокат Самуил Кальманович, под предлогом критического анализа книги Беллами ‘Через сто лет’ излагал даже теорию концентрации капиталов и ее автоматического перерастания в систему коллективизма. Когда же темные личности, явно подосланные с провокационной целью из полиции, потребовали наглядного объяснения, как надо себе представлять это ‘перерастание’, лектор вместо ответа рассказал якобы киргизскую сказочку о спасении ‘собаки, едва не заеденной блохами’. Ее научили долго стоять по самую шею в воде, пока все блохи не переберутся на единственно сухое место — голову, потом, пядь за пядью, погружать и голову, оставив наружу только высунутый во всю длину язык. А потом — щелк пастью! Вопрошающие оторопели, стены зала потряслись от хохота публики, и эхо от него долго еще отзывалось во всех углах города…
Но возмездие было уже не за горами: ‘Общество’ вскоре получило свыше приказ: не допускать на вечерах литературной секции ничего, кроме чтения вслух классиков. Всеобщее волнение достигло апогея — обнаружились всевозможные формы протеста, вплоть до самозакрытия общества. И тут Натансон изумил всех: коротко и холодно доказал, что всякий протест будет объективно самоубийством… Что же делать? И снова он ошеломил всех: ‘Предлагаю выработать программу чтения… Шекспира и Шиллера!’. Все недоумевали, но оказалось, что он уже подобрал целую программу таких отрывков, что, поданные в известной связи, да еще в исполнении отличных чтецов, они производили не меньший фурор, чем самые зажигательные прокламации…
— Ну и умница же этот Натансон! Спас положение. А в каких дураках оставил всех наших ‘голубых’ мымрецовых! — только и было слышно в Саратове, начиная от скромной комнатушки поднадзорного и кончая губернаторским домом. Ибо губернатор отлично понимал, что удар по Обществу был косвенным ударом по нему самому, что его хотели провоцировать на заступничество за свое детище и подвести таким образом под немилость и опалу… и что выручил его Натансон!
‘Теперь у нас тыл обеспечен, — сказал себе Натансон, — попробуем перейти от обороны к нападению!’ Случай скоро представился.
В то время в Саратове кончал свои бесконечные жизненные мытарства один из самых искренних и вдумчивых народников-беллетристов, вечно гонимый судьбою и властью С. Каронин-Петропавловский, его трогательный образ хорошо зарисован М. Горьким в воспоминаниях, продолжающих ‘Мои университеты’. Тяжкая болезнь, от которой его избавила лишь милосердная смерть, и самые последние слова его: ‘Я открыл, что умирать гораздо легче, чем жить…’ — все произвело в городе глубокое впечатление.
Натансон взялся сам за устройство его торжественных похорон и немедленно произвел под величайшим секретом генеральную мобилизацию. Скромно и незаметно было начато обычное похоронное шествие. Но по мере его продвижения точно по мановению волшебного жезла оно обрастало присоединяющимися, росло наподобие снежного прокатываемого кома по глубокому снегу: к нему последовательно присоединялись то ученики средних учебных заведений, то земско-городские служащие, то члены культурно-общественных организаций, то рабочие разных заводов, а под конец превратилось в никогда еще невиданную в Саратове всенародную манифестацию, чему содействовали сами обыватели, поголовно высыпав на улицу, чтобы узнать: какого такого важного генерала так пышно хоронит весь Саратов. А не лазивший за словом в карман адвокат Кальманович удовлетворил обывательское любопытство фразой, долго переходившей потом из уст в уста: ‘А это такого генерала, который при жизни и штанов-то крепких не имел!’.
Меня уверяли, что тюремные ‘Иваны’, а за ними и вся шпана Саратова отозвались на это новыми частушками, распевавшимися по всем камерам и городским ночлежкам и отражавшими невольное уважение к ‘политике’ с язвительной насмешкой пополам:
Политически робята —
Знаменитые мозги:
Брюки рваны без кармана,
Без подметок сапоги…
Натансону долго все сходило с рук. И о нем среди обывателей поползли слухи и несся смущенный шепот: ‘Нет, этот самый Натансон — не простой человек, у него где-то там ‘рука’ есть… голыми руками его не возьмешь!’.
Для того малокультурного времени все это было в порядке вещей. В воспоминаниях Горького рассказано, как подобным же образом в Нижнем Новгороде зародились и пошли гулять по свету легенды о В. Г. Короленко после его победоносной обличительной кампании против местных воротил. ‘Он к нам из самой заграницы прислан: не то английской королевы племяш, не то другому какому-то чужеземному королевичу, отсюда и есть имя ему — Короленко. Свыше назначен, все как есть сбирается тут выведать и вывести на свежую воду. Потому и тронуть его не моги, а ежели где что не в порядке — только держись, да хорони концы в воду…’
Для нас, только что вступавшего в жизнь молодого революционного поколения, Натансон не мог быть непосредственным учителем, духовным отцом, предметом преклонения и любви: ни с какими юношескими кружками он дел не имел. Молодежь слишком неосторожна и не умеет держать язык за зубами, организатор же должен быть всегда начеку. Он окружал себя людьми многократно проверенными и перепроверенными: лишь они — да и то не в равной степени — могли считать себя посвященными в его планы.
На нас, молодежь, от него веяло какой-то холодной загадочностью. Так, в кружке, где участвовал лично я, был руководителем необыкновенно всем нам полюбившийся бывший ссыльный, старик Балмашсв, служивший библиотекарем Коммерческого клуба. Это его сын, тогда шестилетний мальчик Степан, впоследствии вписал свое имя в летопись русского освободительного движения необыкновенно отважным поступком: под руководством Гершуни он сумел в офицерской форме проникнуть на прием к всесильному временщику министру внутренних дел Сипягину и револьверным выстрелом прекратить его усердную, самодурную службу своему державному повелителю.
В. А. Балмашсв сумел пропустить через свои руки несколько поколений учащейся молодежи — руководил их чтением, сбирал в кружки, читал там по довольно случайному выбору, но неизменно верному чутью наиболее увлекательные журнальные статьи или главы из больших трудов. Его бесконечная любовь к молодежи сделала эту библиотеку подлинным оазисом в песчаной пустыне окружающего мещанства, стяжательства и карьеризма. В то время как ‘отцы’ нравственно иссыхали в ней, их ‘дети’ учились у тихого, болезненно выглядевшего библиотекаря двум великим вещам: любви к знанию и любви к человеку. В Саратове нельзя было счесть юношей и девушек, в которых он заронил первую искру самостоятельной мысли, согретой насквозь самой широкой и чистой гуманностью, никто, как он, не умел быть таким будильником личной и общественной совести. Юные сердца отзывчивы, и мы любили вдохновителя наших кружковых чтений и последующих жарких споров так, как только дети могут любить отца. Преданность его самого тем идеям, которые он неустанно проповедовал, была безграничной и всеохватывающей. Но при всем этом у него была натура по-славянски раскидистая, недисциплинированная и слабовольная, лучшим показателем чего служила его подверженность ‘сивушному малодушию’ — время от времени на него набегала запойная стихия с тяжкими бредовыми последствиями. В наших глазах это как будто его и не роняло: в дни припадков мы возились с ним, как заботливые, любящие няньки, и он становился нам от этого как будто еще ближе и роднее.
К Натансону молодежь относилась не с такой внутренне согретой любовью. Наш ‘балмашевский’ кружок по отношению к нему не выходил из рамок холодного почтения и выжидательной настороженности. Можно даже сказать, что мы были к нему в безмолвной оппозиции, поскольку до нас доходили слухи, что Натансон прозвал наш кружок ‘приготовительным классом’ к политическому образованию и отзывался о нем весьма иронично, а на Балмашева смотрел ‘сверху вниз’, с некоторой снисходительной терпимостью. Мы за своего учителя бесконечно обижались. По совести, однако, у нас было смутное чувство, что право смотреть сверху вниз на большинство окружающих у Натансона есть: недаром же столько людей без всяких с его стороны специальных усилий глядели на него снизу вверх.
От зоркого глаза Натансона не укрывалось ничего. Ни один из кружков молодежи, а ими Саратов был очень богат, не оставался ему не известным и даже специально не обследованным. Непосредственно с ними он дела не имел и на их собраниях не появлялся, но у него везде оказывалось какое-нибудь ‘око’, неведомо для самого себя сбиравшее для него разведочные данные, и он был в курсе всего. В особенности занимал его как прирожденного организатора вопрос, что за новые силы зреют и выдвигаются в них, кого можно зачислить в основные кадры будущего революционного набора? И потому Натансон, зная все, что происходит в наших кружках, следил за всем через третьих лиц и лишь изредка и как будто случайно брал к себе ‘на смотр’ отдельных, подающих надежды на роль ‘кадровых’ элементов. Обладая колоссальной памятью на людей, он поручал привести к себе то одного, то другого из показавшихся ему более интересными, чтобы посмотреть и составить себе о нем собственное впечатление, и раз показавшегося ему на глаза никогда не забывал: пишущему эти строки пришлось в этом убедиться на личном опыте.
Однажды — не помню точно, что было предлогом — пришлось мне побывать в его квартире. Занялась мною, собственно, его жена Варвара Ивановна, очень обходительная и доброжелательная женщина. Сам же он зашел мимоходом, внимательно осмотрел меня своими умными серыми глазами, прислушался к ходу разговора — и улетучился.
Когда товарищи по кружку расспрашивали меня о впечатлениях, я затруднился ответом. Кроме общего впечатления большой импозантности и некоторого холодка, связанного с настороженностью, я ничего передать не мог. О чем я с ним говорил? Да ни о чем. Это не такой человек, к которому так вот придешь и начнешь говорить, разве сам он станет исповедовать, либо что-нибудь тебе откроет и на что-нибудь пошлет… ‘Ну, а если бы он позвал и на что-нибудь послал, пошел бы ты?’ — спрашивали меня. ‘Право, не знаю, пожалуй, и пошел бы, — был мой ответ. — Хорош он или плох, но другого такого нет…’
Я потерял было из виду Натансона, покинув нахмурившуюся на меня Саратовскую гимназию, чтобы получить аттестат зрелости в более гостеприимном Юрьеве (Дерптс), но, поступив оттуда в Московский университет, опять оказался в кругу его зрения.
На одном из ‘разговорных собраний’ я познакомился с пожилым, худощавым господином, который оказался Н. С. Тютчевым. Он ‘доверительно’ сообщил мне, что ставится попытка сосредоточить в одной всероссийской организации все наличные революционные силы, причем рассчитывают и на петербургскую группу народовольцев, и даже на более покладистую часть социал-демократов, и закончил нашу беседу, назначив мне свидание с другим лицом, кото-рос обо всем со мной переговорит более основательно.
В назначенный для свидания день я неожиданно увидел знакомую мне фигуру М. А. Натансона. Под ним в Саратове тоже почва уже горела, и он благоразумно перебрался в тихий Орел, куда перетянул и главный личный состав своего ‘политического штаба’. За это время его план подготовительных работ подходил к концу, и он жил уже ‘накануне’ выступления с открытым забралом. От него, конечно, опять ждали нового слова, и он посвятил меня и моих товарищей в его сущность. Натансон снова выступал ‘собирателем земли, Иваном Калитою’, только в более широком масштабе. Он лелеял план предупредить назревавший распад всего освободительного движения на три лагеря: марксистский, народнический и либеральный.
Взяв на учет все уцелевшее от прошлого, вернувшиеся на свободу и новые нарастающие силы, он без устали ездил и доказывал: время разойтись еще будет впереди, теперь же общий интерес — отложить борьбу между собою до победы над общим врагом — самодержавием. У народников и марксистов, в конце концов, цель одна, в социальной политике (впрочем, не столько в области рабочего, сколько аграрного законодательства) они, вероятно, довольно серьезно разойдутся, но забегать вперед нечего: пока монархия не сброшена, ведение этой социальной политики целиком в се руках и нам думать о воздействии на нее в существенно неодинаковом направлении нет ни объективной возможности, ни смысла. Придется ли марксистам и народникам в свободной демократической России разойтись по спорным вопросам и оспаривать друг у друга власть, или же удастся найти какую-то компромиссную линию — покажет время, в европейских партиях умеют мирно уживаться и не такие еще разногласия. Либералы, конечно, дальше от тех и других, чем сами они друг от друга. Но рознь между русскими либералами и социалистами тоже не надо преувеличивать, это, скорее всего, разница между ‘отцами’ и ‘детьми’, лучшие русские либералы — полу социалисты. Это наши попутчики на значительную и самую решающую часть пути. Итак, впредь до свержения самодержавия и утверждения демократических свобод и самоуправления нужна одна единая партия освобождения и с нее достаточно программы (или, точнее, платформы) совершенно конкретных требований, в которых не должны быть забыты интересы ни одной ныне недовольной группы: ни рабочих, ни крестьян, ни кустарей и ремесленников, ни людей либеральных профессий, ни иноверцев, ни иноязычных, ни иноплеменных меньшинств — словом, никого. Пусть это будет выглядеть чем-то эклектичным — не беда: для нашего времени, когда ради ликвидации самодержавия программе его надо противопоставить программу совокупной общественности, важнее всеохватывающая широта программы, чем се углубленность. Всякому овощу — свое время: углублять и размежевывать будем потом, ныне же — одна программа, одна партия, один фронт — демократии против деспотии!
Свидание было кратким. Натансон спешил в Петербург и ограничился краткой характеристикой новой революционной программы. Она выглядела импозантно. В основе было объединение решительно всего способного на борьбу, от либералов до народовольцев и социал-демократов. Дальнейшую беседу Марк Андреевич отложил до своего возвращения из Петербурга, а пока советовал мне хорошенько подумать о том, что он говорил,
Однако из Петербурга Натансон поехал прямо в Орел и потому вызвал меня туда. Ничего нового выяснить для меня он мне не мог.
После посещения Орла я ознакомил товарищей по народовольческому кружку с планами создания новой всероссийской революционной организации. Все мы сошлись на том, что оказывать ей всяческое содействие следует, но со вступлением в нее надо повременить, выждав появление печатной программы и обосновывающих ее брошюр. Натансон предложил мне в Москве связаться с П. Ф. Николаевым. Я отправился к нему, и он пытался завершить мое ‘обращение’. Но все его уговоры оказались напрасными.
Натансон не мог быть первым человеком своего направления, дающим ему его credo. Он был по природе ‘вторым человеком’, который по идейному заказу первого, под данным и освященным им знаменем проводит мобилизацию сил. П. Ф. Николаев также не имел данных для роли первого человека. Он мог быть только популяризатором. ‘Головы’ у партии ‘Народного права’ {Партия ‘Народного права’ — революционно-демократическая организация. Оформилась на съезде в Саратове в сентябре 1893 г. Ставила целью объединение революционных и оппозиционных сил для уничтожения самодержавия. В организацию входили видные участники народнического и народовольческого движения. Они вели пр