Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ТРЕТІЙ
ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915
НАСЛДНИКЪ.
Разсказъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Наследник, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1888
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Присяжные удалились въ свою комнату для совщанія. Общее вниманіе напряженно сосредоточилось на подсудимомъ, который, опустивъ голову, покорно ждалъ своей участи. Это былъ среднихъ лтъ мужчина, ршительно ничмъ не выдававшійся изъ среды провинціальнаго купечества — плотный, съ наклонностью къ ожирнію, русоволосый, съ поблекшими глазами и той особенной торопливостью въ движеніяхъ, какая пріобртается за купеческимъ прилавкомъ. Десятки такихъ же купеческихъ лицъ смотрли теперь изъ публики на скамью подсудимыхъ и ждали, затаивъ дыханіе, чмъ кончится дло, оно въ теченіе цлаго года волновало весь Сосногорскъ — маленькій провинціальный городъ, затерявшійся въ холмистыхъ равнинахъ Западной Сибири. Мелькаетъ много женскихъ лицъ, которыя не могли оторвать глазъ отъ обвиняемаго: вдь это Иванъ Семенычъ Пичугинъ, котораго съ дтства знаетъ весь городъ, и вотъ этотъ Иванъ Семенычъ взялъ да и зарзалъ жену… А между тмъ ршительно ничего зврскаго или вообще чего-нибудь особеннаго нтъ въ немъ, человкъ, какъ человкъ, или, врне сказать, просто Иванъ Семенычъ.
Звонокъ изъ комнаты присяжныхъ заставилъ всхъ вздрогнуть. Показались представители общественной совсти,— они тянулись за своимъ старшиной гуськомъ. Стоявшая на ногахъ публика не смла дохнуть. Подсудимый смотрлъ на блествшую цпь судебнаго пристава и никакъ не могъ понять, что ему шепчетъ его защитникъ, адвокатъ Павильоновъ. Старшина присяжныхъ засдателей, видный господинъ купеческаго склада, откашлялся, посмотрлъ на предсдателя и голосомъ, перехватывавшимся отъ волненія, началъ читать:
— Виновенъ ли купецъ первой гильдіи Иванъ Семеновъ Пичугинъ въ томъ, что второго генваря сего года и т. д. Нтъ, не виновенъ…
Это былъ безусловно оправдательный вердиктъ, оправдательный но всмъ пунктамъ.
— Подсудимый, вы свободны и можете возвратиться въ публику,— съ особенной торжественностью провозгласилъ предсдатель.
Но подсудимый продолжалъ стоять и не понималъ смысла этихъ словъ судебнаго милосердія.
— Оправдали начисто…— шепталъ адвокатъ Павильоновъ, отворяя деревянную ршетку ‘подсудимой скамьи’. Вылзай, Иванъ Семенычъ.
Иванъ Семенычъ все-таки не понималъ и съ изумленіемъ смотрлъ то на присяжныхъ, то на судей. Раздавшійся въ публик аплодисментъ заставилъ его вздрогнуть: онъ оглянулся туда, гд сотни глазъ впились въ него, и продолжалъ стоять, какъ столбъ.
— Подсудимый, вы свободны…
Въ передней Пичугина встртила горничная Дуня, которая, при вид хозяина, остановилась, какъ вкопанная, а потомъ начала пятиться къ дверямъ. Ивана Семеныча непріятно кольнулъ этотъ паническій ужасъ, который возбуждало его появленіе въ стнахъ родительскаго дома. Онъ торопливо сбросилъ верхнее пальто и прошелъ въ комнату, которая служила ему кабинетомъ. Знакомая обстановка подйствовала на него успокаивающимъ образомъ: вотъ и его собственный письменный столъ, и кресло, и шкапъ съ секретнымъ замкомъ, и дв преміи ‘Нивы’ на стн, а въ окно виднется уголъ сада, гд онъ игралъ еще ребенкомъ, покосившійся заборъ, который онъ собирался поправить десять лтъ, и задворки того дома, который довелъ его до скамьи подсудимыхъ.
‘Что же я теперь буду длать?’ — подумалъ Иванъ Семенычъ и пришелъ въ ужасъ отъ этой простой мысли.
Его охватило такое ледянящее чувство одиночества, пустоты и гнетущей мертвой тоски, какого онъ не испытывалъ даже въ тюрьм. Нужно было что-то такое сдлать, приготовить, и онъ никакъ но могъ припомнить, что именно. Ахъ, да, конечно, сначала нужно умыться ‘съ дороги’,— подумалъ онъ именно этими словами и вздрогнулъ. Къ коридорчик, которымъ изъ передней можно было пройти въ столовую, послышались знакомые шаги старой кухарки Матрены.
— Иванъ Семенычъ, прикажете самоварчикъ поставить?— спрашивала старуха, останавливаясь въ дверяхъ.
— Да, Матрена, пожалуйста… Да вотъ что: пошли еще Луше, чтобы подала мн умыться сюда, въ кабинетъ. Понимаешь?
Иванъ Семенычъ старался говорить своимъ обыкновеннымъ тономъ, какъ всегда говорилъ съ прислугой, и чутко прислушивался къ каждому слову, точно хотлъ поймать самого себя въ чемъ-то. Нтъ, голосъ у него немного охрипъ, а то — все по-старому.
— Да пусть захватитъ съ собой и полотенце…— крикнулъ онъ вслдъ уходившей Матрен.
Конечно, сначала нужно умыться, а потомъ переодться и отдохнуть. Только блье-то тамъ, въ спальн, а самоваръ Дуня, наврно, подастъ въ столовую, гд всегда пили чай. Иванъ Семенычъ рванулся-было вслдъ за Матреной и выбжалъ въ коридоръ, но сейчасъ же остановился и уныло побрелъ назадъ. Нтъ, прислуга не должна ничего знать. Да, ничего, что длается у него тамъ, въ глубин души, гд ноющей болью шевельнулось тяжелое горе. Потомъ Ивану Семенычу показалось, что прислуга совсмъ не такъ держитъ себя, какъ раньше, и даже не поздоровались съ нимъ — Дуня просто убжала по своей двичьей глупости, а Матрена — та еще разговаривала. А можетъ-быть, он и здоровались, только онъ не обратилъ вниманія по своей разсянности. Ну, да это все равно.
— Сначала чаю напиться… нтъ, сначала умыться,— повторялъ вслухъ Иванъ Семенычъ, хватаясь за эти пустяки съ отчаяніемъ утопающаго.— Потомъ переодться… отдохнуть… да.
Новая мысль заставила его остановиться: а какъ кто-нибудь придетъ? Ему такъ хотлось остаться одному, совершенно одному, чтобы не видть ршительно никого, а тутъ какъ разъ кто-нибудь прилзетъ изъ знакомыхъ или приказчики… Изъ любопытства придутъ, чтобы посмотрть на него, какъ смотрятъ на зврей, а онъ о ча да объ умываньи заботится. Иванъ Семенычъ чутко сталъ прислушиваться къ каждому шороху, какъ слушаетъ насторожившаяся птица.
Мысль о полной свобод явилась слишкомъ неожиданной, и онъ никакъ не могъ съ ней освоиться. Заключеніе въ острог, часовые, судебный приставъ, свидтели, прокуроръ — все это сразу отстало, какъ шелуха. А послдняя картина на суд, когда его оправдали…
— Иванъ Семенычъ, проздравляю!..— выкрикивали какіе-то голоса.
Чьи-то руки тянулись къ нему, кто-то обнималъ его, а Павильоновъ шелъ за нимъ своей развалистой походкой, какъ ходятъ половые въ трактирахъ, и потихоньку подталкивалъ въ спину. Общее впечатлніе было такое легкое и радостное, въ род того, какое, вроятно, испытываетъ рыба, когда ее выпутываютъ изъ сти и бросаютъ снова въ воду. Только нсколько сумрачныхъ взглядовъ портили картину общей радости: это была женина родня, ожидавшая каторги.
— Этакихъ подлецовъ надо бы всить…— проговорилъ въ толп невидимый голосъ.
Одинъ изъ присяжныхъ повренныхъ, присутствовавшій на суд въ качеств любителя, взялъ Павильонова за пуговицу фрака и торопливо говорилъ:
— Поздравляю… да, поздравляю. Вырвать изъ рукъ прокурора живого человка — это наша святая обязанность. Конечно, фактъ налицо, возмутительный фактъ, но если, съ другой стороны, кром каторги, ничего нтъ… Народная совсть лучшій и безошибочный судья въ такихъ случаяхъ.
На подъзд Иванъ Семенычъ остановился, точно удивляясь, что можетъ свободно итти на вс четыре стороны. Онъ опять широко вздохнулъ и перекрестился. Павильоновъ подхватилъ-было его подъ руку, чтобы увести куда-то, но Иванъ Семенычъ ршительно освободился отъ него и проговорилъ всего одно слово:
— Домой…
Онъ и пошелъ домой. Вотъ тутъ близко. Всего завернуть за соборъ — и дома. Яркое солнце слпило глаза, пыль висла въ воздух. А Иванъ Семенычъ шелъ по знакомымъ улицамъ, желая поскоре уйти отъ всего, что осталось тамъ, гд его оправдали. Встрчные останавливались и съ любопытствомъ оглядывали его съ ногъ до головы, точно выходца съ того свта. Это бсило Ивана Семеныча: что имъ еще нужно? Кажется, достаточно было времени смотрть на него тамъ, на скамь подсудимыхъ. Попалось нсколько знакомыхъ, которые поздоровались съ нимъ, перебросились двумя-тремя фразами и долго провожали глазами вслдъ. Нтъ, домой, домой… Городъ маленькій, и на каждомъ шагу знакомые…
Вотъ модный магазинъ съ нарисованной на вывск синей дамой въ красной шляп, вотъ колоніальная торговля Калинина, а вотъ двухъэтажный каменный домъ, знакомая калитка… Что-то. такъ и кольнуло Ивана Семеныча въ самое сердце, когда онъ поровнялся со своимъ собственнымъ домомъ. Неужели онъ совсмъ оправданъ, а не убжалъ изъ острога? Инстинктивный ужасъ только теперь охватилъ его, какъ человка, избавившагося отъ смертельной опасности. Тамъ, гд-то далеко-далеко, почти на краю свта, мрно ходятъ часовые, побрякивая ружейными прикладами, а въ ршетчатыя окна выглядываютъ арестантскія блдныя лица, а еще дальніе, гд-то совсмъ подъ землей, глухо позваниваютъ кандалы…
Иванъ Семенычъ бросился въ калитку и быстро захлопнулъ ее за собой. Къ нему нершительно подбжала дворовая собака и завиляла хвостомъ. Изъ окна кухни выглянуло испуганное лицо кухарки Матрены и сейчасъ же спряталось, точно его сдуло втромъ.
Когда горничная появилась съ умывальникомъ и полотенцемъ черезъ плечо, Иванъ Семенычъ шопотомъ сказалъ ей:
— Бги скоре, Дуня, и скажи Матрен, чтобы никого не пускала… Меня дома нтъ — понимаешь? Кто ни придетъ, всмъ пусть говоритъ одно: нтъ дома Ивана Семеныча…
Дуня поставила фаянсовый тазикъ съ умывальникомъ на стулъ, посмотрла съ удивленіемъ на Ивана Семеныча и вышла изъ кабинета неслышными шагами, точно боялась разбудить кого.
‘Зачмъ я шопотомъ-то говорилъ съ ней?— подумалъ Иванъ Семенычъ, снимая визитку и засучая рукава.— Ахъ, опять забылъ: не нужно самовара въ столовую, а лучше пусть подастъ стаканъ чая сюда’.
Во время умыванья Иванъ Семенычъ думалъ, какъ бы получше сказать Дун о самовар и чтобы она опять не посмотрла на него удивленными глазами.
— Прикажете сюда подать чаю?— догадалась сама Дуня, подавая полотенце.
— Нтъ, не нужно…— быстро отвтилъ Иванъ Семенычъ, точно кто другой говорилъ его языкомъ.— Я самъ… Однимъ словомъ — можешь итти. Когда будетъ нужно — спрошу.
Вмсто того, чтобы попросить чаю въ кабинетъ и по пути принести свжее блье, Иванъ Семенычъ сказалъ совсмъ не то и былъ радъ, что Дуня наконецъ вышла изъ кабинета.
Гд-то стнные часы пробили шесть часовъ. Да, это въ столовой. Обдать Иванъ Семенычъ не хотлъ и думалъ о ча,— но какъ выйти въ столовую, одна мысль о которой приводила его въ ужасъ? Потомъ этотъ совершенно пустой домъ началъ его пугать своей мертвой тишиной — да, именно мертвой. Опять звонъ — это въ монастыр ко всенощной благовстятъ. Въ открытое окно такъ и лились ноющіе жалобные звуки монастырскаго колокола, и Иванъ Семенычъ закрылъ глаза, представляя себ похоронную процессію, огни погребальныхъ свчъ, двухъ маленькихъ сиротокъ, которыя въ плерезахъ шли за большимъ чернымъ гробомъ, въ которомъ лежала она… Господи, неужели это все было и этотъ же монастырскій колоколъ мрно и гулко раздавался въ морозномъ зимнемъ воздух? Сидя въ тюрьм, Иванъ Семенычъ вздрагивалъ каждый разъ, когда начинался этотъ монастырскій звонъ, поднимавшій въ его душ одну и ту же картину…
— Господи, прости меня…— шепталъ онъ, хватаясь за голову.
Нтъ, онъ свободенъ, совершенно свободенъ, а то страшное съ желзными ршетками, часовыми и кандалами осталось гд-то тамъ, далеко-далеко.
‘Что же это я: вдь нужно итти пить чай…— вслухъ подумалъ Иванъ Семенычъ, просыпаясь отъ тяжелаго бреда.— Да, нужно итти въ столовую’.
А сколько теперь времени? Ко всенощной благовстятъ въ шесть…
До столовой всего было шаговъ двадцать, но какого страшнаго напряженія воли стоило ему это ничтожное разстояніе, точно онъ шелъ на казнь. Да, вотъ эта роковая комната… Посредин большой столъ, у одной стны буфетъ, потомъ дв горки съ посудой, на полу дорожки, а въ глубин дверь въ спальню. И тогда на стол такъ же киплъ самоваръ, онъ вошелъ сюда въ халат — и что-то неудержимо влекло Ивана Семеныча осмотрть то мсто на полу, гд она плавала потомъ въ собственной крови,— это между столомъ и часами. Когда онъ схватилъ ножъ, жена перешла на другую сторону стола,— онъ погнался за ней и ударилъ ножомъ между лопатокъ. Да, вотъ это здсь было. Она вскрикнула, схватилась одной рукой за уголъ стола, а другой за раненое мсто. Онъ ударилъ ее второй разъ такъ, что изъ шеи брызнула кровь ему на руки, а она отскочила къ часамъ и, хватаясь окровавленными руками за стну, упала на полъ. Ему еще хотлось ее рзнуть прямо по горлу, но отъ крови въ глазахъ у него помутилось, и онъ машинально вытеръ свои руки и ножъ о блую скатерть.
Что было потомъ? Кто-то закричалъ въ коридор, должно-быть, Дуня, прибжавшая на крикъ, а потомъ явился проходившій мимо дома полицейскій, какіе-то мужики, знакомые купцы, докторъ.
Да, все это было и было именно въ этой комнат. Вонъ на обояхъ замытые слды окровавленныхъ пальцевъ, а на полу, гд слзла краска, тоже замтны темныя пятна.
‘Неужели все это было?— въ ужас думалъ Иванъ Семенычъ и машинально опять вытеръ свои руки о скатерть, точно он все еще были въ крови.— Господи, неужели это былъ я, Иванъ Семенычъ Пичугинъ?.. Боялся смотрть, какъ кучеръ птухамъ головы рубитъ, а тутъ живого человка зарзалъ, мать двоихъ дтей…’
Увлеченный этими мыслями, Иванъ Семенычъ не помнилъ — наливалъ онъ себ стаканъ чая, или нтъ, но стаканъ стоялъ съ остатками на дн выпитаго чая. Какъ это странно… Когда Иванъ Семенычъ разсматривалъ стаканъ, ему послышались знакомые легкіе шаги и шуршанье женскаго платья. Онъ быстро обернулся: комната была пуста, и только откуда-то издали донесся такой звукъ, какъ будто кто-то осторожно затворялъ за собой дверь.
‘Это она приходила…’ — въ ужас подумалъ Иванъ Семенычъ, чувствуя, какъ у него дрожатъ колни, а по спин спускается холодная струйка, точно кто ведетъ лезвеемъ ножа.
Опомнился онъ только въ своемъ кабинет и опять удивился: дверь оказалась запертой на ключъ, а онъ и не думалъ этого длать. Выступившій на лбу холодный потъ и дрожавшія руки не общали ничего хорошаго. Иванъ Семенычъ осторожно прошелся но кабинету, чутко прислушиваясь къ неопредленному шуму въ столовой, гд опять слышались легкіе шаги и даже звякнула чайная ложечка.
‘Можетъ-бьггь, это Дуня убираетъ посуду…’ — подумалъ онъ, испытывая опять непреодолимое желаніе заглянуть въ столовую.
Дверь изъ столовой въ нижній этажъ оказалась запертой на крючокъ, и Дуня не могла попасть этимъ единственнымъ путемъ. Но кто же затворилъ эту дверь?.. На стол стоялъ стаканъ съ чаемъ, котораго онъ не наливалъ, какъ не затворялъ дверей. Это ужъ было цлое навожденіе, и Иванъ Семенычъ убжалъ къ себ въ кабинетъ бгомъ. Сердце такъ и замирало въ груди, а въ раскрытое окно уже смотрлъ лтній вечеръ, и на потемнвшемъ синемъ неб невидимая рука зажигала звзды. Гд-то далеко трещитъ запоздавшій экипажъ, и отрывисто постукиваетъ въ чугунную доску ночной сторожъ.
Вотъ онъ въ постели, т.-е. не въ настоящей постели, а просто на своей кушетк, гд любилъ посл обда вздремнуть часикъ-другой. Но теперь онъ не ршается закрыть глаза, чтобы опять не началось то, о чемъ онъ боялся даже подумать. Ахъ, какія страшныя и безконечно-длинныя ночи проводилъ онъ, сидя въ тюремномъ каземат! Но тамъ не было этого страха, который теперь заставлялъ его дрожать. А оно уже начиналось, начиналось противъ его воли, какъ противъ воли тонетъ человкъ. Вотъ сосдній садъ купца Комова, а въ саду гуляетъ его дочь Маремьяна Петровна. Красивая, видная двушка, и у ней такіе ласковые глаза. Съ ней онъ встрчался въ церкви и даже разъ издали проводилъ до дому. Что-то такое жгучее и сладко туманившее голову закипло у него-въ груди, когда онъ начиналъ думать о сосдк. Она такъ хорошо краснла, когда встрчалась съ нимъ гд-нибудь одна.
— Маремьяна Петровна, можно-съ ручку-съ?..
— Ахъ, какой вы… А если братецъ узнаютъ?..
Отца у ней нтъ, а живетъ она ‘при братц’ невыдленной сиротой. За ней, по слухамъ, кругленькій капиталъ въ приданое оставленъ старикомъ-отцомъ, да и братецъ не обидитъ, если дло на то пойдетъ. Комовы въ Сосногорск первые богачи, и братецъ спитъ и видитъ попасть въ городскіе головы, потому что и мундиръ будетъ, и фуражка съ кокардой, и почетъ.
— Что ты къ намъ не завернешь какъ-нибудь, Иванъ Семенычъ?— говоритъ онъ сосду.— Сусдями еще считаемся…
— Покорно васъ благодарю-съ…
— А ты заходи какъ-нибудь: чайку напьемся, въ шашки сыграемъ…
И самъ Иванъ Семенычъ думалъ объ этомъ же, что хорошо бы завернуть этакъ къ сосду, да все какъ-то робется: такъ и заходятъ передъ нимъ срые большіе глаза, румяное двичье лицо да хитрая двичья улыбка. Пожалуй, еще просметъ Маремьяна-то Петровна, и Иванъ Семенычъ впередъ смущался за свои руки и ноги, которыя положительно не зналъ куда двать въ такихъ случаяхъ.
Лежитъ Иванъ Семенычъ вонъ на этой самой кушетк и думаетъ про красивую сосдку. А самъ онъ точно другой человкъ длается: ловкій, смлый, рчистый, какъ прізжавшій въ Сосногорскъ одинъ адвокатъ. Но все это сейчасъ же пропадаетъ, какъ только онъ подумаетъ, что нужно же какъ-нибудь сходить къ Комовымъ. Вся прислуга зашепчется: ‘Маремьяну женихъ пришелъ высматривать’. Разв сваху заслать? Этакъ-то лучше будетъ, хоть женитьбой можно и обождать: годы еще не ушли, да и невсту нужно получше вызнать, чтобы ошибки какой не вышло. Лучше до свадьбы охать, чмъ посл свадьбы.
— Гляжу я на тебя, Ваня, и даже жалю,— говорилъ ему колоніальный купецъ Калининъ, старый знакомый еще по отцу.— Вижу, какъ маешься, а смлости не хватаетъ… Ты смле: ‘Оченно вы мн нравитесь, Маремьяна Петровна, а капиталу у насъ, слава Богу, своего достаточно-съ!’ А самъ ее рукой да къ себ, да въ губы: разъ-разъ и вся твоя… хе-хе!.. Церемонія самая даже обыкновенная… А коса-то какая у Маремьяны Петровны… шелкъ!..
Теперешній Иванъ Семенычъ вскакиваетъ съ кушетки и начинаетъ тереть лобъ, точно хочетъ уничтожить эти воспоминанія. И который разъ такъ: какъ закрылъ глаза, оно и начнется съ самаго начала… Сидя въ острог, онъ все повторялъ про себя свою женатую жизнь, передумывая ее на тысячу ладовъ, но здсь окружающая обстановка длаетъ эти грезы еще тяжеле: какъ будто и во сн и какъ будто не во сн.
Въ окна давно глядитъ осенняя ночь, а Иванъ Семенычъ все ходитъ по своему кабинету и боится прилечь на кушетку. Ему и спать хочется, и страхъ разбираетъ, и опять чудится, что кто-то тамъ въ сосдней комнат шевелится. Опять осторожные, крадущіеся шаги, которые замираютъ у самой двери… Я кто давеча выпилъ стаканъ чая и снова его налилъ? Потомъ, кто затворилъ за нимъ дверь въ столовой и въ кабинет?.. Нтъ, положительно въ коридор шаги, какъ ходятъ въ однихъ чулкахъ, и Иванъ Семенычъ чувствуетъ, что это женскіе шаги: нтъ сомннія, что это она ходитъ по дому и хочетъ ворваться къ нему въ кабинетъ.
Измученный, усталый, жалкій, онъ наконецъ бросается на кушетку и прячетъ голову подъ подушкой, чтобы не слышать и не видать ничего. Такъ длаютъ маленькія дти, посаженныя въ темную комнату. Но не закроешь никакой подушкой того, что опять закипаетъ въ голов, продолжая какъ разъ то, на чемъ онъ проснулся давеча.
— Иванъ Семенычъ, я не знаю… какъ братецъ…— слышится ему знакомый голосъ, отъ котораго у него и сейчасъ дрожитъ сердце.
— Маремьяна Петровна-съ, не отказывайте, а то сейчасъ утоплюсь…— отвчаетъ онъ, какъ и тогда.— Позвольте быть вашимъ вчнымъ рабомъ-съ, по гробъ моей жизни. А что касаемо вашего братца, то уже было говорено-съ…
Маремьяна Петровна такъ и зардлась румянцемъ, а сама этакъ исподлобья какъ посмотритъ своимъ срымъ глазомъ — и лукаво, и ласково, и радостно… Господи, что же это такое?..
Черезъ мсяцъ была свадьба. Жизнь покатилась, какъ широкій праздникъ,— больше, кажется, и желать нечего. Черезъ годъ родился первый ребенокъ. Ну, тутъ вышла маленькая ошибочка у Маремьяны Петровны, потому что ребенокъ оказался двочкой Сашей, но и эта бда поправилась, когда еще черезъ годъ родился сынъ Коля. Сынъ да дочь — красныя дтки, и больше ужъ желать чего-нибудь просто гршно… Добрые люди недаромъ завидовали. Потомъ были другія дти, но т какъ-то такъ родились и умирали, какъ котята: родился — хорошо, умеръ — не великъ убытокъ. А Маремьяна Петровна все цвтетъ да хорошетъ: полная такая стала, какъ и слдуетъ бытъ жен купца первой гильдіи. Бывало, на маслениц выдутъ въ санкахъ кататься или въ церковь пойдутъ — вс любуются, а ежели Маремьяна Петровна посидитъ въ лавк — выручка вдвое. У Пичугина рядомъ съ колоніальнымъ магазиномъ Калинина былъ ренсковый погребъ.
— Не по себ ты дерево загнулъ, Иванъ Семенычъ,— смются знакомые купцы, когда подгуляютъ гд-нибудь на именинахъ.— Яблоня, а не жена у тебя…
Иванъ Семенычъ только улыбается. Онъ самъ чувствуетъ, что, пожалуй, жена хоть и не ему такъ въ самую пору: пава павой, а онъ такой скромный и застнчивый человкъ, въ другой разъ слова не сметъ сказать плуту приказчику, который обкрадываетъ его на глазахъ: ему же и совстно за приказчика. Да и денегъ было много, нечего было скалдырничать на каждомъ грош, а приказчику только и галстукъ надо новый купить и перчатки,— мало ли что по молодому длу нужно бываетъ.
— А ты поглядывай за Григорьемъ-то…— подсказалъ однажды Калининъ и подмигнулъ.
— Чего мн поглядывать-то: приказчикъ, какъ приказчикъ…
— Я такъ сказалъ. Добра теб же хочу…
Приказчикъ Григорій выросъ въ дом у Пичугиныхъ и былъ какъ своимъ человкомъ. Иванъ Семенычъ не одинъ разъ даже въ ярмарку его съ полнымъ довріемъ посылалъ. Да и парень славный, можно сказать, красавецъ: лицо круглое, румяное, волосы кудрявые, глаза темвые, быстрые, и за словомъ въ карманъ не ползетъ. Маремьяна Петровна очень смялась надъ нимъ, когда Григорій, бывало, выкинетъ какое-нибудь колно посмшне или на гармоніи передразнитъ сосдняго кучера.
— Перестань, Гриша… будетъ…— унимала его помиравшая со смху Маремьяна Петровна.— Этакій скоморохъ, право!..
Скромный и застнчивый Иванъ Семенычъ вдругъ сталъ придираться къ приказчику, ругалъ его, и дло кончилось тмъ, что Григорій отошелъ. Онъ, впрочемъ, сейчасъ же открылъ свой ренсковый погребъ, какъ разъ напротивъ хозяйскаго, и на громадной вывск налпилъ золотыми словами: ‘Рнсковой погрепъ Григорія Мокроносова’. Этотъ новый погребъ сталъ Ивану Семенычу поперекъ горла, какъ кость. Каждый день онъ долженъ былъ проходить мимо его гостепріимно открытыхъ дверей и думалъ: ‘Правду говорилъ Калининъ-то, что Гришка окажетъ себя подлецомъ вполн’… Это отравило его безмятежное существованіе. Новый приказчикъ, нанятый вмсто Григорія, обокралъ выручку и бжалъ… Дла у Ивана Семеныча пошли подъ гору, хотя онъ и виду не подавалъ, какъ и другіе захудавшіе коммерсанты. А Маремьяна Петровна все хорошла, полнла и цвла, какъ маковъ цвтъ. Сидитъ себ да орхи пощелкиваетъ, или балагуритъ съ Калининымъ, который отъ-нечего-длать завертывалъ иногда сыграть въ шашки съ Иваномъ Семенычемъ.
— Вотъ что, Иванъ Семенычъ, у тебя выпивка, а у меня закуска…— говорилъ онъ обыкновенно, вынимая завернутую въ бумажку бакалею — балыкъ, блорыбицу, семгу или что-нибудь въ этомъ род.— Вотъ и Мармьяна Петровна пожуетъ чего-нибудь солененькаго за канпанію… Оно все же веселе будетъ!
Иванъ Семенычъ выпивалъ передъ обдомъ и передъ ужиномъ по рюмк водки, иногда выпивалъ лишнее на именинахъ — и только. Но но слабости характера не могъ устоять противъ искушенія и доставалъ бутылочку… Дйствительно, было какъ-то веселе, когда, рюмочка за рюмочкой, бутылка пустла, а Иванъ Семенычъ зарумянивался, какъ яблоко. Въ эти минуты онъ смотрлъ на врага Гришку Мокроносова свысока и даже общался какъ-нибудь устроить скандалъ. Въ пьяномъ вид, вообще, у него начинали проявляться признаки непріятнаго буйства, а трезвый онъ самъ удивлялся своему ‘карахтеру’.
— Да что ты на Грышку-то сердишься?— подтрунивалъ Калининъ, разглаживая свою купеческую бороду.— Такой же человкъ, какъ и мы, гршные… Наши-то родители тоже изъ приказчиковъ выбились, Иванъ Семенычъ, а трудомъ праведнымъ не наживешь палатъ каменныхъ. Извстная музыка-то… Маремьяна Петровна, пригубьте хоть вы сущую малость!..
— Нтъ, я не употребляю…— жеманилась Маремьяна Петровна.— Какъ это можно, чтобы женщина такъ здря вино стала изводить. Совсмъ не женское это дло…
— Какъ зря? А какой у насъ сегодня день: вторникъ… Вдь на недл-то одинъ, у насъ вторникъ-то?.. Мы Гришк-то утремъ мокрый носъ: пусть смотритъ на насъ, какъ мы тутъ кантуемъ… хе-хе!..
Чтобы отвязаться, Маремьяна Петровна пригубливала сущую малость, морщилась и даже отплевывалась. Калининъ завертывалъ къ Пичугинымъ и вечеркомъ, и тоже разговоръ кончался неизмнной выпивкой.
Дла у Пичугина шли все хуже и хуже. Чтобы поправиться, онъ пустился въ разныя предпріятія и везд терплъ жестокія неудачи. Взялъ нсколько убыточныхъ подрядовъ, арендовалъ мельницу, у которой пронесло плотину, вступалъ въ компаніи по хлбной торговл — и тоже неудачно. Вс эти непріятности онъ старался скрывать отъ жены, чтобы, елико возможно, удержать за собой репутацію главы дома. Подъ пьяную руку Иванъ Семенычъ сознавалъ, что онъ слишкомъ поддался жен и что это можетъ плохо кончиться. Маремьяна Петровна незамтно подчинила его и заставляла плясать подъ свою дудку.
Начались тяжелые дни. Неудачи росли, а вмст съ ними — и векселя. Ну ясно было просить отсрочекъ, переписывать векселя и входить въ сношенія съ разными темными личностями. Первый протестованный вексель — и купеческая репутація пропала. Между прочимъ, въ минуту отчаянія Иванъ Семенычъ какъ-то, противъ желанія, зашелъ пьяный къ своему бывшему приказчику Мокроносову, который встртилъ его очень почтительно.
— А я къ теб, Григорій Иванычъ, по длу…— началъ Пичугинъ безъ всякихъ подходовъ.— Выручи, голубчикъ, а про старое не будемъ поминать.
— Что е, я могу-съ, Иванъ Семенычъ, съ нашимъ полнымъ удовольствіемъ, потому какъ я чувствую свое ничтожество.
Это была поддержка, которая не входила въ расчеты. Но она подкрпила не надолго, и Мокроносовъ первый посовтовалъ своему бывшему хозяину:
— Удивляюсь я вамъ, Иванъ Семенычъ, что вы себя унижаете и ходите по чужимъ людямъ, а капиталъ дома лежитъ! Мужъ и жена — дна сатана, а у Маремьяны Петровны есть капиталецъ…
— Да вдь это ея приданое, Гриша?.. Въ случа чего, на нашихъ же дтей пойдетъ…
— Это все единственно, Иванъ Семенычъ, а я только вамъ добра же желаю. По купечеству вс въ одно перо живутъ.
Этотъ Мокроносовъ сталъ бывать у Пичугиныхъ, какъ свой человкъ, и даже уговорилъ Мармьяну Петровну поступиться половиной родительскаго капитала.
— А вексельки-то вы къ себ приберите,— совтовалъ онъ.— Конечно, мужъ и жена — одна сатана, а неровенъ часъ… Оно все же надежне, Маремьяна Петровна. Можно и такое условіе подстроить: плачу, молъ, за мужа вс долги, а все имущество его перевожу за себя. Тутъ уже взятки гладки.
Маремьяна Петровна поломалась, но сдлала, какъ совтовалъ Мокроносовъ. Иванъ Семенычъ съ этого рокового часа сталъ чувствовать себя въ своемъ дом какимъ-то чужимъ, лишнимъ человкомъ. Всмъ распоряжалась жена, а онъ только подписывалъ векселя и потихоньку напивался къ вечеру ежедневно. Въ обращеніи жены уже было замтно какое-то пренебреженіе, и она вышучивала его передъ знакомыми. Чтобы отдохнуть, Пичугинъ завертывалъ въ колоніальный магазинъ Калинина и тамъ напивался лишній разъ.
— Эхъ, Ваня, Ваня…— качалъ головой Калининъ.— А ты поучи жену какъ-нибудь, чтобы не фордыбачила.
— Не могу… Да и самъ я кругомъ виноватъ.
— Это ужъ ты напрасно: завсегда жена передъ мужемъ должна чувствовать себя виноватой. Это ужъ не нами заведено, не нами и кончится…
Замчательный былъ человкъ этотъ Гришка Мокроносовъ: какъ поговоритъ, такъ Ивану Семенычу точно легче сдлается отъ одного его слова. И все-то у него такъ складно да ловко, и всегда этотъ Мокроносовъ веселъ. Но вечерамъ Иванъ Семенычъ даже сталъ нарочно посылать за нимъ, чтобы вмст выпить. И Мармьяна Петровна длалась веселе. Она любила въ свои козыри играть со штрафами: кто проиграетъ, тому три рюмки водки за-разъ выпить. Даже иногда очень весело было, а Мокроносовъ свои штуки откалываетъ: и по-телячьи мычитъ, и по-цесарочьи клохчетъ, и по-сорочьи стрекочетъ. Маленькіе ребята очень его любили, особенно когда Мокроносовъ по-медвжьи на четверенькахъ по всмъ комнатамъ ходилъ. Разъ, играючи съ ребятишками, онъ на четверенькахъ въ спальню Маремьяны Петровны заползъ, что очень не понравилось Ивану Семенычу, хотя и пришлось смолчать.
— Экій ты безстыдникъ, Григорій Павлычъ,— корила разыгравшагося сидльца сама Мармьяна Петровна.— Разв по спальнямъ по чужимъ чужіе мужчины ходятъ?..
Маремьяна Петровна не отставала отъ мужчинъ и тоже ‘выкушивала’ рюмочку за рюмочкой, такъ что къ вечеру въ другой разъ и ходить не можетъ, а сама вся красная, какъ вишня. Иванъ Семенычъ не зналъ, что, ползая на четверенькахъ по-медвжьи, Мокроносовъ часто бросался прямо головой въ подолъ Маремьяны Петровны и старался укусить за ногу. Конечно, все это длалось подъ хмельномъ, когда Маремьян Петровн было лнь даже пожаловаться мужу на забаловавшаго парня.
Такъ время и катилось въ пичугинскомъ дом: вс ходили вполпьяна. Передавъ вс дла жен, Иванъ Семенычъ какъ-то успокоился и ничего знать не хотлъ: день прошелъ — и слава Богу. Не нравилось ему только то, что зубоскалъ Гришка и надъ нимъ началъ шутки шутить, а Маремьяна Петровна, вмсто того, чтобы оговорить озорника, смотритъ да помираетъ со смху. Потомъ старики-купцы какъ-то стали коситься на него и все чего-то не договаривали. Только разъ пьяный Калининъ сказалъ ему:
— Чтой-то, Иванъ Семенычъ, тіатръ у тебя въ дому, что ли?.. Люди болтаютъ, что Гришка съ Маремьяной Петровной по горницамъ на четверенькахъ медвдями у тебя ходятъ. Я-то, конечно, не врю, а люди болтаютъ…
Этотъ разговоръ заслъ въ голов Ивана Семеныча, какъ березовый клинъ. Онъ вдругъ нахмурился, замолчалъ и вообще какъ-то сразу догадался, что дло не ладно. Съ горя онъ напился, какъ стелька, завелъ ссору съ Мокроносовымъ и ползъ даже драться съ нимъ. Маремьяна Петровна едва ихъ разняла. Посл гостя Иванъ Семенычъ ползъ драться на жену, но она была сильне его и исцарапала ногтями все лицо, такъ что нельзя было недли дв показаться въ добрые люди.
— Я Гришку убью…— грозился онъ жен.— Я ему покажу, какъ медвди на четверенькахъ ходятъ.
— Убивай, мн-то какая печаль…— отшучивалась Маремьяна Петровна какъ ни въ чемъ не бывало.— Спьяна ты и меня убьешь этакъ-то, глупый человкъ…
— И чтобы Гришки въ дому у насъ духу не было!— уже кричалъ Иванъ Семенычъ.— Слышала? Знаю, зачмъ онъ ходитъ…
— А векселя умлъ давать ему?— подзуживала Маремьяна Петровна, не желавшая уступать мужу.
— Все-таки, чтобы ноги его не было: вотъ теб мой сказъ!
Но Гришка все-таки пришелъ,— самъ пришелъ и прямо въ кабинетъ къ Ивану Семенычу. Помолился въ передній уголъ, откашлялся и, присвъ на кончикъ стула, сказалъ:
— Напрасно вы, Иванъ Семенычъ, тнь на меня наводите… Да-съ: не къ лицу это будетъ вамъ, а намъ даже весьма обидно, потому что какъ я завсегда былъ къ вамъ всей душой подверженъ.
У Ивана Семеныча было твердое намреніе выгнать нахала въ шею, но вышло какъ-то такъ, что онъ не только помирился съ Мокроносовымъ, но даже попросилъ у него прощенія. Вся исторія, конечно, закончилась обильной выпивкой и новой дракой, на этотъ разъ Иванъ Семенычъ накинулся не на гостя, а на жену. Простоволосая Маремьяна Петровна каталась по полу, а онъ пиналъ ее сапогомъ въ животъ. Этотъ скандалъ прекратился только тогда, когда Ивана Семеныча связали.
— Ты завела себ любовника!— ругался онъ на другой день, припоминая вчерашнее безобразіе.
— А если бы и завела, такъ не на кого жаловаться,— перекорялась Маремьяна Петровна.— Погляди-ка на рожу-то свою въ зеркало,— на кого ты похожъ…
Съ похмелья они постоянно ругались, а потомъ мирились за графинчикомъ водки: Маремьяна Петровна давно уже пила водку наравн съ мужемъ и не заставляла себя упрашивать ‘пригубить’. Въ своемъ погребк они не сидли, а все дло было передано ‘на отчетъ’ новому приказчику, который пользовался случаемъ и обкрадывалъ хозяевъ напропалую, какъ это, впрочемъ, длали и другіе приказчики. Цлыя партіи вина переходили изъ пичугинскаго погребка за полцны въ виноторговлю Мокроносова, быстро поднимавшагося въ гору. Этотъ пронырливый и оборотистый человкъ, несмотря на свое пьянство, велъ свои дла отлично. Похмелья онъ не зналъ. Проснется утромъ, встряхнется и въ какой-нибудь часъ управится со своими виноторговыми длишками, а къ обду уже совсмъ свободенъ.
Ругая жену разными неприличными словами, Иванъ Семенычъ собственно не зналъ про нее ничего дурного, хотя и подозрвалъ многое. Но ревнивыя мысли стали посщать его все чаще и чаще, и онъ много разъ старался подкараулить жену, что вызывало только съ ея стороны насмшки. Заброшенныя дти росли безъ призора, но Маремьяна Петровна сумела отдлить ихъ. Они теперь жили въ нижнемъ этаж, подъ надзоромъ старухи-няньки, и не видли родительскаго безобразія, творившагося наверху. Не одинъ разъ, глядя на дтей, Иванъ Семенычъ краснлъ за свое поведеніе и давалъ зарокъ бросить водку, но такой зарокъ не шелъ дальше нсколькихъ часовъ.
— Умремъ — все останется,— говорилъ Мокроносовъ, являвшійся въ этихъ случаяхъ бсомъ-искусителемъ.— Человкъ не камень, терпитъ-терпитъ, да и разршитъ…
Маремьяна Петровна не давала зароковъ и пила горькую съ какой-то отчаянностью, какъ пьютъ свихнувшіяся женщины. Она никогда не любила мужа, а теперь стала ненавидть его и, несмотря на драки и побои, лзла прямо на ножъ. Съ Мокроносовымъ она держалась очень ласково и постоянно совтовалась относительно своихъ коммерческихъ длъ, что уязвляло Ивана Семеныча еще больше.
Ко всему этому прибавилось еще кое-что новое. Пьяный Иванъ Семенычъ, разсердившись на жену, уходилъ изъ дому, а такъ какъ въ пьяномъ вид неловко было лзть куда-нибудь къ знакомымъ купцамъ, то онъ забирался въ трактиръ и здсь бражничалъ. Особенно нравился ему недавно открытый трактиръ ‘Китай’, гд пли арфистки. Загулявшіе купцы всегда тащились сюда и безобразничали съ арфистками. Такое времяпрепровожденіе понравилось Ивану Семенычу, и онъ скоро сошелся съ одной арфисткой, которая вчно выпрашивала у него денегъ. Конечно, эти похожденія скоро дошли до жены, и она устраивала Ивану Семенычу скандалы: то до утра домой не пускаетъ, то пошлетъ горничную прямо въ ‘Китай’, а чаще всего происходила домашняя потасовка.
— Извергъ!.. погубитель мой!..— кричала Мармьяна Петровна и на зло мужу показывала особенное вниманіе Мокроносову.— Уйду я отъ тебя, куда глаза глядятъ, только, вотъ ребятишекъ жаль… А ты ступай въ ‘Китай’: тамъ есть кому пожалть, только давай денегъ.
Въ пичугинской семь воцарился кромшный адъ. Иванъ Семенычъ дошелъ до того, что началъ искать защиты противъ жены у того же Мокроносова, вмст съ которымъ кутилъ въ ‘Кита’ и который потомъ все разсказывалъ Маремьян Петровн. Жизнь проходила въ какомъ-то похмель.
Такъ наступилъ и роковой день.
Иванъ Семенычъ пьянствовалъ уже цлый мсяцъ и ссорился съ женой, но особеннаго ничего не происходило. Разъ въ январ онъ проснулся съ жестокимъ похмельемъ въ голов. Накинувъ халатъ, онъ вышелъ въ столовую, гд Маремьяна Петровна уже гремла чайной посудой! Она тоже была съ похмелья, хотя крпилась по утрамъ, чтобы окончательно не осрамиться передъ прислугой. Иванъ Семенычъ подслъ къ столу и ждалъ своей аппетитной чашки, доставшейся ему въ наслдство еще посл ддушки.
— Ты что это точно муху проглотила?— заговорилъ онъ, обращаясь къ жен.
Она какъ-то сонно посмотрла на него красными съ похмелья глазами, схватила фарфоровую полоскательную чашку и, не говоря худого слова, запустила ему прямо въ голову. Облитый горячими ополосками, Иванъ Семенычъ пришелъ въ неистовство и бросился на жену съ ножомъ.
— Ваня, опомнись!..— крикнула она, когда онъ ударилъ ее ножомъ ниже лопатокъ.
Дальше все происходило въ какомъ-то туман. Ивану Семенычу хотлось рзать жену безъ конца, и онъ съ удовольствіемъ полоснулъ ее ножомъ по горлу. Опомнился онъ только, когда въ столовую вбжала горничная, но и тогда не понялъ всего случившагося ужаса. Бившаяся на полу въ агоніи жена показалась ему такой жалкой, и онъ удивился, что вся стна въ крови.
— Ваня… Богъ съ тобой…— прошептала умирающая коснвшимъ языкомъ.— Пожалй дтей…
Все это тысячи разъ было думано и передумано Иваномъ Семенычемъ, пока онъ сидлъ въ острог, а теперь картина пережитаго безобразія встала еще разъ съ поразительной ясностью. Каждая вещь въ дом, каждый уголокъ говорилъ о творившихся здсь безобразіяхъ, и все это Иванъ Семенычъ понялъ только сейчасъ, вотъ въ эту безсонную ночь, когда прошлаго уже не заслонялъ ужасъ каторги. Кто былъ виноватъ?.. Убитая Маремьяна Петровна, можетъ-быть, совсмъ и не зналась съ Мокроносовымъ, да онъ и не думалъ теперь объ этомъ: самъ шлялся по арфисткамъ, такъ чего же требовать отъ жены… А чмъ виноваты осиротвшія дти, для которыхъ было бы лучше, если бы отецъ ушелъ въ каторгу? Да, лучше, потому что теперь какой онъ имъ отецъ: вырастутъ большіе и скажутъ вотъ это самое!
— Зачмъ же меня оправдали?— стоналъ Иванъ Семенычъ, придавленный этими мыслями.— Лучше бы ужъ и самому умереть…
Если бы Маремьяна Петровна была кругомъ виновата, разв тогда онъ имлъ право убивать ее?.. Вотъ судъ оправдалъ его, убійцу, а онъ не пожаллъ матери своихъ дтей. Нтъ, это ужасно, вотъ, вотъ эти самыя мысли, которыя не унимались, какъ зубная боль. Можно уйти отъ суда человческаго, но не уйдешь отъ самого себя, отъ собственной совсти… Виновата вся безобразная жизнь, которая изъ человка длаетъ пьяную скотину, виноваты вс, кто живетъ такъ…
Цлую ночь Иванъ Семенычъ ходилъ по своему кабинету, прислушиваясь къ малйшему шороху, и точно подкарауливалъ, что у него длается тамъ, въ глубин души. Внутренній безотчетный страхъ овладлъ имъ настолько, что онъ затруднялся бы сказать, гд дйствительность и гд фантазія. Теперь ему длалось страшно уже самого себя, страшно наполнявшей его скверны, и онъ начиналъ снова повторять съ начала исторію своей жизни и снова переживалъ въ тысячу первый разъ щемившее чувство смертельной тоски.
Такъ прошла вся ночь вплоть до благовста къ заутрен, когда уже сдлалось свтло. Иванъ Семенычъ лежалъ на своей кушетк съ открытыми глазами до того разбитый и измученный, точно онъ съ тяжелой ношей сдлалъ по меньшей мр тысячу верстъ. Вмст съ занявшимся дневнымъ свтомъ въ немъ улеглось острое тревожное чувство, но оставалась гнетущая пустота, какъ у человка, только-что перенесшаго тяжелую операцію. Окно оставалось открытымъ, и въ него врывалась гулкая струя закипавшей городской жизни. Вотъ и второй благовстъ ‘къ раннимъ обднямъ’, когда тянутся къ церкви старички и старушки, именинники и нищіе.
— Иванъ Семенычъ, вставайте… Васъ дожидается адвокатъ, который отъ суда ослобонялъ: Павильоновъ.
Это была горничная. Она стояла въ дверяхъ, пугливо озираясь на задремавшаго хозяина.
— Вдь я сказалъ, что меня дома нтъ!..— сердито прошепталъ въ отвтъ Иванъ Семенычъ.
— Было и это говорено-съ, да они силомъ вошли и требуютъ, потому какъ новое дло… Испугалъ насъ до смерти, а теперь въ гостиной сидятъ и какую-то бумагу пишутъ.
Дйствительно, адвокатъ Павильоновъ сидлъ въ гостиной и, перелистывая подшитыя бумаги, нетерпливо поглядывалъ на дверь. Когда показался наконецъ Иванъ Семенычъ, онъ побжалъ къ нему навстрчу й бормоталъ на ходу:
— Извините, что я забрался къ вамъ такъ рано… Видите ли, нужно выяснить одинъ существенный вопросъ. Ваше имущество переведено было на имя покойной жены?
— Точно такъ…
— Дти, когда подрастутъ, могутъ отказаться отъ совмстнаго жительства съ вами… Т.-е. я это предполагаю, потому что всякое дло нужно видть именно съ его дурной стороны.
— Да-съ…
— Я вамъ нужно же и о себ подумать и предъявить право на наслдство…
— Это какое же наслдство?..
— Посл вашей жени наслдство! Какъ мужъ, вы имете право получить седьмую часть изъ движимаго и четырнадцатую изъ недвижимаго…
— Значитъ, такой законъ есть, напримръ, что мужъ убьетъ жену и получай наслдство?..
— Такого закона, положимъ, нтъ, а есть общее положеніе наслдованія супруговъ… Вы забываете, что вы оправданы, и ваша совсть предъ закономъ чиста.
— Седьмая часть въ движимомъ и четырнадцатая въ недвижимомъ…— повторялъ Иванъ Семенычъ, напрасно стараясь уяснить себ смыслъ этихъ непонятныхъ словъ.
— Да, да… Вы выдаете довренность, и мы начинаемъ дло въ гражданскомъ порядк.
— У кого же будемъ высуживать деньги-то?
— Ахъ, какой вы… Ни у кого: свои деньги только вернете.
— Значитъ, такъ выходитъ: убилъ жену и пойду высуживать наслдство у дтей. Седьмая часть въ недвижимомъ, четырнадцатая въ движимомъ… Такъ-съ! Значитъ, наслдникъ вполн…
Иванъ Семенычъ остановился, посмотрлъ удивленными глазами на Павильонова, пощупалъ свою голову и, круто повернувшись на каблукахъ, быстро ушелъ къ себ въ кабинетъ.
— Иванъ Семенычъ… а Иванъ Семенычъ?..
Отвтомъ былъ щелкнувшій въ дверяхъ кабинета замокъ, а потомъ раздался дикій хохотъ.
— Наслдникъ?! Ха-ха-ха…
Павильоновъ постоялъ въ передней, покачалъ головой, плюнулъ и вышелъ, а Иванъ Семенычъ все хохоталъ, дико и неудержимо, какъ человкъ, у котораго щекочутъ подъ мышками.
Цлыхъ три дня и три ночи хохоталъ Иванъ Семенычъ въ своемъ кабинет. Прислуга заперлась въ кухн и со страхомъ прислушивалась къ сумасшедшимъ шагамъ наверху. На четвертый день все стихло, а когда при посредств полиціи была взломана дверь въ кабинетъ,— Иванъ Семенычъ лежалъ на кушетк мертвый. Онъ отравился.
1888.