Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ТРЕТІЙ
ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915
IV.
Разбойникъ и преступникъ.
1.
2.
3.
Разбойник и преступник, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1895
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Наступившій школьный возрастъ надолго разлучилъ меня съ роднымъ гнздомъ, а вмст съ тмъ прервались непосредственныя отношенія къ разбойничьему репертуару. Раньше разбойникъ являлся живымъ человкомъ, вполн реальной величиной, органически связанной со всмъ укладомъ создавшей его жизни, а теперь онъ расплылся въ общее отвлеченное представленіе преступника. Живя въ город, трудно понять эту разбойничью психологію въ ея захватывающей полнот. Дышавшій жизнью образъ потускнлъ и разбился въ ничмъ не связанныя между собой подробности. Зачмъ вотъ этотъ городской ‘преступникъ’ убиваетъ, грабитъ и производитъ всяческія насилія? Когда его ловятъ и начинаютъ судить, онъ нервничаетъ и плачетъ на скамь подсудимыхъ, какъ вс эти темные дльцы, которые попадаются съ подлогами, хищеніями и разными некрасивыми плутнями. Прежде всего, здсь недостаетъ эпическаго спокойствія.
Такой преступникъ, попавшій въ руки правосудія, не испытываетъ жгучаго порыва покаяться и выкупить свои разбойничьи вины тяжкимъ наказаніемъ, которое принималось за какую-то стихійную форму возмездія. Настоящій разбойникъ выходилъ на высокое мсто лобное, кланялся на вс четыре стороны и повторялъ стереотипную формулу всенароднаго покаянія: ‘Прости, народъ православный…’ Такъ длали и Стенька Разинъ и Емелька Пугачовъ. ‘Преступникъ’ поступаетъ совсмъ наоборотъ — нервничаетъ, плачетъ, старается всячески увильнуть, свалить свою вину на другого и, осужденный но всмъ пунктамъ, уноситъ изъ суда озлобленное убжденіе въ собственной невинности. Ну чмъ же онъ виноватъ, что считалъ убитаго богатымъ человкомъ, а у него, подлеца, оказалось всего полтора рубля? Разбойникъ несъ въ себ какое-то обаяніе, какъ трагическая сила, и, какъ всякая крупная сила, онъ вн своей профессіональной дятельности являлся и добрымъ и любящимъ, а преступникъ — весь дрянной и дрянной по-маленькому, какъ бываютъ дрянныя наскомыя. Историческій ‘воръ’ удалъ-добрый молодецъ окруженъ извстнымъ поэтическимъ ореоломъ въ сознаніи народной массы именно потому, что являлся настоящей крупной силой, а преступникъ является чмъ-то въ род фабричныхъ отбросовъ и, въ большинств случаевъ, относится уже къ области ассенизаціи. Преступника создала обезличивающая городская жизнь, тотъ индивидуализмъ, который не иметъ оправданія даже въ острог, и такой преступникъ не вызываетъ спасительнаго чувства страха, а только презрніе. Народная масса можетъ все понять и простить, кром ничтожества.
Настоящій разбойникъ еще продолжалъ жить только по глухимъ угламъ, гд проявлялъ себя время отъ времени въ той или другой форм. Въ городъ онъ попадалъ только поневол, какъ подсудимый, чтобы получить заслуженное воздаяніе.
Помню зимній день съ легкимъ снжкомъ. Это было воскресенье. Когда мы, школяры, выходили изъ церкви отъ обдни, пронесся общій крикъ:
— Гршника будутъ наказывать… гршника!..
Народъ бжалъ по улиц къ хлбному рынку, гд по воскресеньямъ бывалъ Торжокъ. Мы, конечно, понеслись туда же, увлекаемые живой волной. Вс бжали къ роковому пункту по молчаливому соглашенію, какъ бжали и другіе — деревенскіе мужики, городскіе мщане, мастеровые, какія-то безыменныя бабы, а главнымъ, образомъ дтвора, задыхавшаяся отъ волненія. Вроятно, такъ же сбгался на казнь народъ и въ Москв, и въ древнемъ Новгород, и въ новомъ Петербург. Жажда видть своими глазами эту публичную ‘торговую’ казнь превозмогала вс остальные добрые инстинкты, извстную совстливость и прямое физическое отвращеніе при вид чужихъ страданій. Можетъ-быть, психологической подкладкой здсь являлся необъяснимйшій фактъ массовой жестокости, когда люди превращаются въ дикихъ зврей. Особенно характерно это проявляется на женщинахъ, достигающихъ послдней степени неистовства.
Мн особенно запомнилась одна благочестивая старушка, которая бжала прямо изъ церкви къ площади и на ходу крестилась. Въ лвой рук она держала заздравную просфору, завернутую въ платокъ.
— Помяни, Господи, царя Давида и кротость его…— бормотала старушка, изнемогая отъ старческаго безсилія.
Площадь уже была залита народомъ, такъ что намъ стоило большого труда пробиться поближе къ черному квадрату эшафота. Пощады не было — мы толкали всхъ, и насъ вс толкали. Затрещины и подзатыльники въ счетъ не шли. У меня передъ глазами стояла краснымъ пятномъ рослая фигура палача Аоньки. Издали казалось, что этотъ заплечный мастеръ ходитъ по головамъ сбившейся въ одну стну публики. Аонька являлся героемъ дня, и на немъ сосредоточилось жадное вниманіе трехтысячной толпы.
— Вотъ онъ, Аоня, какимъ орломъ похаживаетъ!— съ восторгомъ говоритъ молоденькій купеческій приказчикъ въ бараньей шуб.
— Охъ, Господи, батюшка…— вздыхаетъ благочестивая старушка съ просфорой, какимъ-то чудомъ пробившаяся прямо къ эшафоту.— И что только будетъ?.. Никола милосливый…
— Не дребезжи!— сурово оговариваетъ ее мщанинъ съ краснымъ носомъ.— Нашла о чемъ вздыхать… Въ четырехъ душахъ гршникъ-то, а она — Никола милосливый. Отптый человкъ…
Заплечный мастеръ — историческій герой. О немъ складываются цлыя легенды. Онъ — живое олицетвореніе наказующей руки. Да, онъ тутъ, высокій, широкоплечій, съ окладистою рыжею бородой, съ подстриженными въ казацкую скобку волосами и съ голыми по локоть руками. Въ одной рук у него плеть, а въ другой — стаканъ съ водкой. Въ качеств премьера готовящагося представленія онъ рисуется, принимаетъ театральныя позы и съ изысканною небрежностью оглядываетъ толпу налитыми кровью глазами.
— Палачъ… палачъ!..— слышится сдержанный шопотъ толпы и сейчасъ же смолкаетъ, когда заплечный мастеръ оглядывается.
Я видлъ наказаніе гршника уже во второй разъ, видлъ того же Аоньку и все-таки сильно волновался.
— Везутъ! везутъ!..— пронесся ропотъ по толп.
Да, эта толпа ахнула и замерла, какъ одинъ человкъ. Страшнымъ контрастомъ явился звонъ мдныхъ пятаковъ, рдкимъ дождемъ посыпавшихся на эшафотъ. Это была традиціонная умилостивительная жертва заплечному мастеру…
Издали уже показались высокія сиднья позорныхъ колесницъ, а на нихъ, спиной къ публик, мотались жертвы карающаго правосудія. Эти страшные преступники казались такими маленькими и жалкими, что зависло и отъ позорной высоты, на которой они сидли, и отъ арестантскихъ срыхъ халатовъ, облегавшихъ гршныя тла такими тощими складками.
— Вонъ на второй колесниц Голоухова везутъ,— объяснялъ купеческому молодцу стоявшій рядомъ мщанинъ, отъ котораго пахло сыромятной кожей.— Значитъ, въ четырехъ душахъ повинился… Съ каторги бжалъ два раза. А сколько еще несчитанныхъ у него душъ, въ которыхъ и виниться некому… Его, Голоухова, три года ловили.
Страшныя колесницы уже совсмъ близко. На эшафот появляется толстенькій священникъ, который волнуется и растерянно разглаживаетъ окладистую бороду. Аонька торопливо собираетъ валяющіеся на эшафот пятаки. Точно изъ земли вырастаетъ полиція и занимаетъ свои мста. Въ толп народа уже пробита цлая улица, но колесницы двигаются съ расчетливою медленностью, и за ними улица смыкается живою стной.
— А за Голоуховымъ бабенку везутъ,— сообщаетъ мщанинъ.— Она трехъ мужей стравила… Аонька-то, гли, какъ насторожился… Я его какъ-то въ кабак видлъ — водку такъ агромаднымъ стаканомъ и хлещетъ.
— О, Господи милосливый…— молится вслухъ старушка съ просфоркой, вынимаетъ копеечку и неловко бросаетъ ее прямо въ священника.
— Молчи ты, старая кожа!..— ворчитъ неизвстный голосъ.— И къ чему только подобныхъ старушонокъ пущаютъ… Сидла бы на печи да грхи свои замаливала. Туда же лзетъ…
— А ты бы помолчалъ, такъ въ ту же пору,— огрызается озлившаяся старушка.— Охъ, угодники-безсребрениики… Парасковея-пятница…
Меня толпа притиснула почти къ самому эшафоту. Когда колесницы остановились, Аонька встряхиваетъ жирно смазанными волосами и какимъ-то театральнымъ шагомъ спускается съ эшафота. Такъ ходятъ только знаменитые тенора, которые уврены въ своей благосклонной публик. Онъ привычной рукой отвязываетъ съ первой колесницы какого-то тщедушнаго и малорослаго старика и ведетъ его подъ руку на эшафотъ. Преступникъ заплетаетъ ногами въ халат и неловко кланяется на об стороны.
— Простите, православные…— шепчутъ блыя губы…— Простите…
Онъ съ трудомъ поднимается на эшафотъ, какимъ-то испуганнымъ взглядомъ окидываетъ толпу и опять начинаетъ кланяться. Аонька сдергивасть арестантскую срую шапку, и вс смотрятъ на эту обритую наполовину арестантскую голову.
— Этотъ въ двухъ душахъ…— слышится шопотъ.— Тоже изъ каторги бгалъ… Жену родную зарзалъ… Настоящій, природный разбойникъ, хоть и глядть не на кого.
На эшафот столпилось какое-то начальство, заслоняющее отъ насъ преступника. Вс обнажили головы — значитъ, священникъ совершаетъ напутствіе. Потомъ начальство раздается, и Леонька съ какимъ-то азартомъ схватываетъ свою жертву, ведетъ по ступенькамъ и привязываетъ къ позорному столбу. На груди у преступника виситъ черная дощечка съ блой надписью: ‘убійца’. Онъ теперь на виду у всхъ. Бритая голова какъ-то безсильно склонилась къ лвому плечу, поблвшія губы судорожно шевелятся, а срые, большіе, остановившіеся глаза смотрятъ и ничего не видятъ. Онъ безконечно жалокъ сейчасъ, этотъ душегубъ, и толпа впивается въ него тысячью жадныхъ глазъ, та обезумвшая отъ этого зрлища толпа, которая всегда и везд одинакова.
Выступаетъ впередъ какое-то начальство и неврнымъ голосомъ читаетъ приговоръ дореформеннаго суда. Слышатся обрывки какихъ-то деревянныхъ казенныхъ фразъ, жесткихъ и безжалостныхъ, какъ т веревки, которыми привязанъ сейчасъ преступникъ къ столбу. Снгъ продолжаетъ падать мягкими хлопьями и своей невинной близной покрываетъ черное пятно эшафота. Это придаетъ всей картин какую-то трагическую простоту. Голова преступника склоняется совсмъ на грудь къ концу чтенія приговора и только потомъ, когда Аонька подходитъ къ столбу, она поднимается и смотритъ своими остановившимися глазами. Аонька театральнымъ жестомъ отвязываетъ его, на ходу срываетъ арестантскій халатъ и какъ-то бросаетъ на черную деревянную доску, приподнятую однимъ концомъ — это знаменитая ‘кобыла’. Аонька съ артистической ловкостью захлестываетъ какіе-то ремни, и надъ кобылой виднется только одна бритая голова.
— Берегись, соловья спущу,— вскрикиваетъ Аонька, замахиваясь плетью.
Я не буду описывать ужасной экзекуціи, продолжавшейся всего съ четверть часа, но эти четверть часа были цлымъ годомъ. Къ воздух висла только одна дребезжавшая нота: а-а-а-а-а!.. Это былъ не человческій голосъ, а вопль — кричало все тло… Впрочемъ, Аонька, какъ объяснилъ потомъ всевдущій мщанинъ съ запахомъ сыромятной кожи, не наказывалъ, а только ‘мазалъ’, сберегая силы для слдующаго номера, составлявшаго гвоздь всего представленія.
Выведенный на эшафотъ Голоуховъ держалъ себя съ отчаянной смлостью и, привязанный къ столбу, смотрлъ на толпу смлыми темными глазами, чмъ сразу подкупилъ всхъ. Онъ красиво раскланялся на вс четыре стороны, прежде чмъ лечь на ‘кобылу’, и вообще ‘форсилъ’ до послдней минуты. Это былъ здоровенный и рослый дтина среднихъ лтъ.
Опять предупреждающій окрикъ палача, страшный свистъ плети и ни звука въ отвтъ…
— Молодецъ!— крикнулъ какой-то голосъ изъ толпы.
Но довольно…
‘Наказаніе гршниковъ’ послужило темой для разговоровъ на цлую недлю. Особенно волновался хозяинъ того дома, въ которомъ мы квартировали школьниками. Это былъ типичный мщанинъ, по фамиліи Затыкинъ. Чмъ онъ существовалъ — трудно сказать, и всего меньше, вроятно, могъ бы объяснить онъ самъ. По временамъ онъ пропадалъ, потомъ таинственно возвращался съ подбитымъ глазомъ или подвязанной щекой. Иногда являлась полиція и уводила его, но черезъ нкоторое время Затыкинъ неизмнно возвращался на свое пепелище и почему-то считалъ необходимымъ, въ вид очистительной жертвы, исколотить жену. Онъ чмъ-то приторговывалъ, комиссіонерствовалъ, плъ по воскресеньямъ на клирос, принимался за все въ качеств спеціалиста и, между прочимъ, принималъ ближе всего къ своему сердцу кровавую работу палача Аоньки. Для Затыкина этотъ заплечный мастеръ былъ идеаломъ всяческаго геройства и неистощимой темой для разговоровъ. Конечно, Затыкинъ бгалъ на каждое наказаніе ‘гршника’ и глазомъ спортсмена слдилъ за каждымъ движеніемъ своего идола. Онъ по первому взгляду опредлялъ приблизительный исходъ экзекуціи, что зависло прежде всего отъ настроенія Аанасія Иваныча.
— Какъ лвую руку заложилъ за спину — шабашъ. Пиши впередъ поминанье… А ежели, напримрно, потряхиваетъ Аанасій Иванычъ головкой — ну, тогда счастье гршнику. Вдь онъ что угодно можетъ сдлать плетью: положи листъ почтовой бумаги на спину гршника, размахнется со всего плеча, ударитъ — и листъ цлешенекъ останется, а въ другой разъ пополамъ можетъ расшибить, ежели растравится. Онъ плетью-то какъ на скрипк играетъ. Самъ Аанасій-то Иванычъ изъ настоящихъ природныхъ разбойниковъ. Любовницу зарзалъ…
Случай съ Голоуховымъ, который не издалъ звука подъ плетью Аанасія Иваныча, произвелъ въ душ Затыкина самое горестное раздвоеніе. Звзда Аанасія Иваныча какъ будто померкла… Это былъ еще первый случай, что гршникъ всенародно осрамилъ чистую работу знаменитаго заплечнаго мастера. И въ самомъ дл обидно: Аанасій Иванычъ полысаетъ плетью со всего плеча, а гршникъ молчитъ. Съ другой стороны, геройство гршника сильно подкупало Затыкина и подкупало противъ его воли, такъ что онъ цлый день скребъ у себя въ затылк и ругался въ пространство.
— Да, вышла ошибочка…— бормоталъ Затыкинъ.
Затыкинъ принимался для успокоенія за цлый рядъ длъ — что-то строгалъ, таскалъ какія-то веревки, приволокъ откуда-то жердь и кончилъ тмъ, что совсмъ разсердился, плюнулъ на все, вышелъ за ворота, слъ на скамеечку и сталъ выжидать, на комъ бы сорвать сердце.
Но нашей улиц длалъ ежедневную прогулку сдой старичокъ — докторъ изъ ссыльныхъ поляковъ. Онъ ходилъ зиму и лто, держа шляпу въ рук, повторялъ каждую фразу и слылъ за человка тронутаго. Уличные мальчишки дразнили его однимъ словомъ: ‘палочки! палочки!..’. Молва говорила, что несчастный помшался, присутствуя по обязанности въ качеств врача при наказаніи шпицрутенами. Онъ частенько останавливался у нашихъ воротъ и разговаривалъ съ Затыкинымъ. Старикъ впадалъ въ старческую болтливость. Завидвъ доктора, Затыкинъ встрепенулся.
— Вашему высокоблагородію сорокъ одно.
— А, здравствуй…— добродушно здоровался докторъ.— Да, здравствуй.
Потомъ онъ досталъ изъ кармана старинную черепаховую табакерку съ портретомъ какой-то дамы и любезно предложилъ Затыкину, который съ ожесточеніемъ курилъ, нюхалъ и даже жевалъ табакъ. Сдлавъ самую отчаянную понюшку, точно у него въ носу была спрятана пожарная машина, Затыкинъ сейчасъ же началъ коварный разговоръ.
— Аанасій-то Иванычъ, ваше благородіе, какъ сегодня острамился… дда-а!..
— Какой Аанасій Иванычъ? Какой Аанасій Иванычъ?
— А палачъ нашъ.
Докторъ только хотлъ приссть на лавочку рядомъ съ Затыкинымъ, какъ одно слово ‘палачъ’ заставило его вскочить, и добродушное лицо доктора приняло такое жалкое и испуганное выраженіе.
— Палачъ? Да, палачъ…— растерянно бормоталъ онъ.— Нтъ, не нужно… Пожалуйста, не нужно.
Но Затыкинъ былъ неумолимъ. Онъ взялъ старика за бортъ его ветхаго осенняго пальто и заставилъ выслушать всю исторію сегодняшняго наказанія гршниковъ, услащенную спортсменскими комментаріями. Докторъ весь съежился и даже закрылъ глаза.
— Не нужно, не нужно.
— Нтъ, вы мн объясните, ваше благородіе, какъ это самое дло могло случиться? Вдь у Аанасія Иваныча ручка-то… дда! А Голоуховъ даже не пикнулъ… Я такъ полагаю, что не иначе это дло, что Голоуховъ слово такое знаетъ: Аанасій Иванычъ его полосуетъ, а Голоуховъ свое слово говоритъ. Опять же и то, что настоящій природный разбойникъ, а не дрянь какая-нибудь, слякоть.
— Оставьте меня, оставьте меня…— умолялъ докторъ.
Докторъ кое-какъ вырвался отъ Затыкина и торопливо зашагалъ по деревянному тротуару, на ходу отмахиваясь рукой, точно старался кого-то отогнать отъ себя.
— Ваше благородіе, вдь вы еще при зеленой улиц состояли дохтуромъ и можете вполн соотвтствовать!— крикнулъ вдогонку Затыкинъ.
Старикъ остановился, весь затрясся и началъ браниться. Въ этотъ моментъ мы окружили его цлой гурьбой и съ мальчишеской жестокостью затянули хоромъ:
— Палочки!.. палочки!.. палочки!..
Мы были свидтелями предшествовавшей сцены, и вс наши симпатіи впередъ были на сторон Затыкина. Мы уже давно прониклись философіей настоящаго разбойника и настоящаго заплечнаго мастера.
— Палочки!.. палочки!..
Нужно было видть, что длалось съ сморщеннымъ и желтымъ лицомъ старика. Недавній гнвъ смнился опять страхомъ, потомъ страхъ перешелъ въ сожалніе, потомъ… потомъ случилось то, чего мы никакъ не ожидали.
— Подойдите ко мн, дтки…— съ глухими слезами въ голос заговорилъ онъ.— Сюда, ближе… Были вы тамъ… да?.. Видли палача и разбойника и плети?..
У него перехватило духъ, но онъ собралъ послднія силы и задыхавшимся голосомъ проговорилъ:
— Дти, вы видли величайшее зло и позоръ… да… Но ваши дти уже этого не увидятъ… Можетъ-быть, будетъ хуже… очень можетъ быть… Но свою жестокость люди не будутъ выносить на площадь, а будутъ ее творить тайно… И это великое дло, когда люди уже стыдятся явной жестокости… Да, великое… Вотъ вы уже не увидите того, что я видлъ, а ваши дтки не увидятъ того, что вы видли, а дти вашихъ дтей, быть-можетъ…
Докторъ махнулъ своей шапкой и зашагалъ отъ насъ, не досказавъ, что могутъ увидть дти нашихъ дтей.
1895.