Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ТРЕТІЙ
ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915
ДРУЖКИ.
Очеркъ.
I.
II.
III.
Дружки, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1889
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Почти на границ съ Тобольской губерніей, гд рка Ница впадаетъ въ Туру, раскинулось богатое Сосногорское село — бывшая ямская слобода. Здсь крайній предлъ Пермской губерніи, а дальше уже начинается ‘немшоная Сибирь’, уголовная сестра матушки Расеи. Въ Сосногорскомъ грудились все ‘естевые’ (зажиточные) мужики — и земли много, а главное, проходилъ здсь сибирскій трактъ на Ирбитъ. По зимамъ, когда закипала ирбитская ярмарка, но всему тракту ‘стономъ стонъ стоялъ’. Кто извозомъ промышлялъ, кто держалъ постоялые дворы для обозовъ, и вс безъ исключенія были ‘дружки’, т.-е. при случа возили прозжавшихъ на ярмарку и съ ярмарки сибирскихъ купцовъ. Собственно въ Сосногорскомъ не было станціи, но у ‘дружковъ’ былъ свой маршрутъ, и они предоставляли ихъ степенства прямо изъ воротъ въ ворота, сдавая роднымъ и знакомымъ. Такіе порядки установились съ испоконъ вка, и об стороны находили ихъ выгодными: казеннымъ трактомъ хали чиновники, а у купцовъ была своя линія. Сосногорскіе дружки славились своей лихой здой, а купцы не жалли давать на водку, особенно когда дло было спшное.
Изъ всхъ сосногорскихъ дружковъ выдлялся старикъ Кожинъ. Въ сел онъ пользовался нехорошей славой, хотя опредленнаго никто ничего и не могъ сказать про него, а такъ просто — нехорошая слава. Старики помнили еще, когда Кожинъ былъ бднякомъ и околачивался на краю села въ проваленной избенк. Всхъ животовъ у него была пара лошадей, на которыхъ онъ возилъ ‘прозжающихъ купцовъ’, какъ и вс другіе. А потомъ какъ-то вдругъ Кожинъ сталъ богатть, поставилъ новую избу, завелъ цлый табунъ лошадей и вошелъ въ славу, какъ обстоятельный и богатый мужикъ. Т, кто остались ‘середка на половин’, много судачили относительно этого скораго богатства, но чужая брань на вороту не виснетъ,— мало ли что изъ зависти люди говорятъ. Въ описываемое нами время Кожинъ уже пережилъ свою худую славу, потому что забралъ помаленьку все село въ руки, и болтуны частенько одолжались у него. У кого лошадь падетъ, кому избу поставить, кому поручительство на доставку кладей — вс лзли къ Ермилу Ефимычу и рдко уходили съ пустыми руками. А худая слава все-таки оставалась: откуда у дружка такія деньги взялись? Конечно, на тракту мало ли лихихъ людей: кто лошадями крадеными промышляетъ, кто цибики съ чаемъ срзываетъ, кто вообще не любитъ, чтобы плохо лежало, но за Кожинымъ никакого такого ‘качества’ не было. Просто, взялъ да и разбогатлъ невпримръ другимъ прочимъ и всю семью на ноги поставилъ. У старика было пять сыновъ, вс какъ на подборъ, молодецъ къ молодцу, и у всякаго свое хозяйство, полное обзаведеніе и деньги про черный день. Но сыновья были ни при чемъ, а оставался въ подозрніи у односельчанъ одинъ старикъ. И видъ у него былъ, какъ у волка,— лицо все заросло щетинистой бородой, сдыя брови нависли надъ глазами, срые глаза смотрли исподлобья. Изъ себя старикъ былъ не великъ, но кряжистъ и жиловатъ, какъ другое смолевое дерево. Говорилъ онъ мало, а только ухмылялся въ свою широкую бороду. Вообще, чортъ — не чортъ, а около того…
Стоялъ апрль въ начал. Ребятишки уже ждали скворцовъ. Послдній санный путь, избитый ярмарочными ухабами, почернлъ и по ночамъ покрывался ледянымъ черепомъ. ‘Дорога отошла’, какъ говорили дружки, и только изрдка мимо деревни пробирались послдніе обозы. Сосногорскіе дружки жалли лошадей и не маяли ихъ по послднему пути, благо посл ярмарки вс успли заправиться, кто и чмъ усплъ. Село отдыхало, и по вечерамъ на завалинкахъ собирались почти вс мужики погалдть и посудачить.
Въ первыхъ числахъ выпалъ за ночь снжокъ. Утромъ выяснило, и дорога поправилась. Конечно, это былъ гнилой весенній снгъ, который пропадалъ отъ перваго солнышка. Къ вечеру снгъ опять пошелъ мокрыми хлопьями и покрылъ все кругомъ, точно саваномъ. Старикъ Кожинъ, какъ всегда, вышелъ на завалинку и сидлъ, какъ ястребъ, поглядывая на пустую улицу. Все у него есть, длать нечего,— отчего и не посидть. Сидитъ старикъ часъ, сидитъ другой. Улица точно умерла, и только около кабака толчется подгулявшій пародъ.
‘Экъ обрадовались, черти…— думаетъ Кожинъ, слдя глазами за падавшими снжинками.— Дали бы отдохнуть водк-то хоть посл ярманки’.
Кабакъ былъ недалеко отъ волости, и старику видно было, кто входилъ и выходилъ въ распахнутую настежь дверь. Вонъ Никита Челышевъ празднуетъ, хороши тоже брательники Мутовкины — какъ опоеные телята шарашатся у кабака. А вонъ кто-то незнакомый вышелъ — это былъ шерстобитъ, возвращавшійся съ зимнихъ заработковъ во-свояси, куда-нибудь въ Вятскую губернію.
‘Конечно, шерстобитъ…— думаетъ Кожинъ, прищуривая глаза.— Вонъ и музыку свою волокетъ. Ишь, какъ натрескался…’
Выпившій съ устатку шерстобитъ дйствительно сильно покачивался и выдлывалъ своими вятскими лаптями какія-то заячьи петли. ‘Продувной народъ,— думаетъ Кожинъ:— не гляди, что на немъ лапти, а самъ, поди, въ котомк рублей полтораста волокетъ… Знаемъ мы ихъ, лапотниковъ!’ Поровнявшись съ избой Кожина, шерстобитъ остановился, чтобы перевести духъ.
— Ай обезножилъ?— спрашивалъ Кожинъ, довольный случаемъ перекинуться словечкомъ съ живымъ человкомъ.
— Чажало, братанъ…— по-своему отвтилъ шерстобитъ, ухмыляясь блаженной улыбкой.
— Ну, такъ присядь: мста не просидишь. Дальній будешь?
— А изъ Слободского узда, значитъ.
— Вятскій пимъ {Вятскихъ крестьянъ называютъ пимами,— это считается почему-то обидной кличкой. Пимъ — валенки.}?
— Онъ самый… Все шелъ, все шелъ — ничего, и потомъ завернулъ въ кабакъ и ослаблъ. Дюже ослаблъ, братанъ…
— Найми подводу, коли ослаблъ.
— Купило-то у насъ притупило. Плохая наша работа по ноншнимъ временамъ. Прежде-то наши шерстобиты домой выхаживали къ Святой по сотн, по полторы сотни, а нон угоришь и на тридцати рубликахъ.
— Ну, отводи глаза кому другому… Знаемъ мы васъ, лапотниковъ. Хоть, я тебя самъ свезу? Мн все одно надо на Оконшину хать: лошадь себ присмотрлъ тамъ… виноходный меринъ.
Шерстобитъ былъ весь какой-то срый, какъ большинство вятскихъ крестьянъ. Еще молодое лицо глядло какими-то блыми глазами, мочальнаго цвта бороденка скаталась, изъ-подъ войлочной шапки лзли прямыя пряди блокурыхъ волосъ. Предложеніе Кожина почему-то и разсмшило его и вмст подзадорило: ты думаешь, мы и здить не умемъ, сдая твоя борода?
— Запрягать, что ли, коней-то?— подзадоривалъ старикъ.— По снжку-то лихо подкатимъ.
Прислонивъ свою шерстобитную ‘балалайку’ къ изб, шерстобитъ началъ торговаться. Къ окно избы высунулась повязанная краснымъ платкомъ голова молодайки,— изъ пяти сыновей неотдленнымъ при старик жилъ одинъ меньшакъ. Вслушавшись въ разговоръ, молодайка ршилась вставить свое бабье слово:
— Чтой-то, тятенька, ты и надумашь: хать на ночь глядя…
— А тебя кто спрашиваетъ?— огрызнулся старикъ.— Не твоего ума дло…
Голова молодайки скрылась.
— Я теб, мотри, почтенный, стаканъ водки поднесу,— хвастался шерстобитъ, подзадоренный старикомъ.
— Ну, я не потребляю ее, твою водку…
Договоръ состоялся, и старикъ пошелъ запрягать лошадей. Вся ямщицкая снасть всегда у него была въ порядк, и обрядить пару стоявшихъ въ конюшн лошадей было минутное дло, но старикъ что-то долго копался и раза три мнялъ дугу. Шерстобитъ сидлъ на крыльц и разговаривалъ самъ съ собой:
— Отчего же и не прохать, ежели, напримръ, человкъ ослабетъ,— не все купцамъ да чиновникамъ здить.
На крыльц нсколько разъ показывалась старуха, жена Кожина, и съ безпокойствомъ слдила за сборами старика. Заговорить она не ршалась, а только жалостливо смотрла на бунчавшаго, какъ шмель, шерстобита,— вотъ нелегкая принесла человка, а старикъ точно сбсился. Какъ на грхъ, и меньшака не случилось дома — некому и разговорить старика. Старуха поджидала, когда мужъ войдетъ въ избу оболокаться, чтобы сказать ему свое женино слово.
— Тета, а тета… дай испить,— просилъ ее шерстобитъ.
— Кваску теб, что ли?
— Давай квасу… ослаблъ я…
Пока старуха ходила за квасомъ, старикъ усплъ одться по-дорожному. Молодайка выскочила за нимъ на крыльцо, но тоже ничего не посмла сказать,— старикъ по-своему баловалъ ее, но она боялась его, какъ огня. Вс снохи не долюбливали его именно за это: угонитъ сына въ дорогу, а самъ за снохой и ходитъ. Забитая старуха ничего не могла даже замтить отъ себя, и молодыя бабы отбивались своими бабьими силами. Попроще оказалась вторая сноха, и деревенская молва вышучивала ее на вс лады.
— Вдь похалъ-таки…— шептала старуха, когда кошевка въ сумерки тронулась со двора.
Она долго что-то шептала про себя, крестилась и вообще безпокоилась. Чего бы не попритчилось, неровенъ часъ, да и старикъ скрутился какъ-то вдругъ, точно его укололо.
Старикъ вернулся поздно ночью, самъ прибралъ лошадь и, не ужинать, залзъ спать на полати. Старуха слышала все, но голосъ не подала,— она боялась мужа и только тяжело вздыхала.
Прошло недли три. Весна брала свое, снгъ давно стаялъ и, какъ говорили, тронулись рки по вершинамъ. Сибирскія рки начинаютъ ледоходъ съ истоковъ, потому что тамъ тепле. Ница и Тура посинли, надулись, и со дня на день ждали полой вешней воды. Старый Кожинъ спрашивалъ каждаго прозжающаго, какъ и гд прошли рки,— это его очень занимало. Разъ, когда онъ вечеромъ сидлъ на своей завалинк, прозжавшій мужичонка изъ сосдней деревнишки остановился у кабака, и около него собралась толпа народа.
— Что такое сдлалось?— спрашивалъ Кожинъ, когда народъ побжалъ мимо него къ кабаку.
— Неладно, Ермилъ Ефимычъ: мертвяка нашли въ Красномъ Яру…
— Н-но-о?..
— А мужикъ сказываетъ… Въ волость, слышь, заявленіе сдлалъ. Значитъ, въ самомъ Красномъ Яру…
— Охъ, охаверники!— обругался Кожинъ.
Онъ пошелъ вмст съ другими къ кабаку. Мужичонка стоялъ на крыльц и десятый разъ разсказывалъ напиравшей на него толп, какъ онъ халъ мимо Краснаго Яра и наткнулся на мертвяка — лежитъ сердечный, какъ былъ, въ лаптяхъ, а лица нтъ. Голова разбита, а лицо изрублено. Котомочка около валяется.
— То-то подлецы!..— ругался громче всхъ Кожинъ, размахивая руками.— Кто-нибудь подкинулъ намъ мертвяка, потому въ нашихъ мстахъ этакими длами не займутся…. Въ лаптяхъ, говоришь?..
— Чужестранный какой-нибудь, изъ расейскихъ…
— Восетта шерстобитъ проходилъ въ лаптяхъ-то,— замтилъ неизвстный голосъ въ толп.
Вс волостные подняты были на ноги: дло случилось необычное, и безъ станового не обойдешься. Первымъ дломъ, полицейское дознаніе. Волостные старички только кряхтли: надетъ становой Циркулевъ, тогда не развяжешься съ мертвякомъ.
— Кто-нибудь подкинулъ,— настаивалъ Кожинъ въ волости.
Онъ попалъ въ число понятыхъ, когда пріхало начальство. Становой остановился у него, и они похали на мсто происшествія вмст. До Краснаго Яра было всего верстъ десять. Зимой здсь мало здили, потому что былъ крутой спускъ, а зимникъ пролегалъ прямо черезъ болото. Если бы мужичонка, прохавшій по лтней дорог первымъ, запоздалъ на одинъ денекъ, мертвяка унесло бы полой водой, которая заливаетъ Яръ.
— Вдь вотъ чортъ понесъ человка…— ворчалъ Кожинъ, когда они подъзжали къ Яру.
— Не нравится?— шутилъ становой, чувствовавшій поживу.— Давно я у васъ не бывалъ…
— Что же, живемъ мы тихо и смирно, слава Богу, ваше благородіе… Никакихъ качествъ за нами нтъ…
— Разговаривай… А законъ знаешь?
— Конечно, законъ, оно точно: законъ требуетъ порядка.
Когда плетеный коробокъ, заложенный парой сытыхъ доморощенныхъ лошадей, подкатилъ по размякшей, избитой еще осеними колдобинами дорог къ Яру, Кожинъ, прищурившись, поглядлъ кругомъ и какъ-то печально проговорилъ:
— Вонъ какъ разыгралась матушка Ница… На версту, поди, разлилась.
Рка, дйствительно, разыгралась на славу. Хозяйственный глазъ старика порадовался за поемные луга, скрытые сейчасъ подъ водой,— сойдетъ, Богъ дастъ, вешнина, обсушитъ солнышко, и займется луговая трава по поясъ. Но эти хозяйственныя мысли, какъ птицы, сейчасъ же были спугнуты настоящимъ. На бережку, у самой воды, подъ рогожкой, лежалъ мертвякъ, а около, въ шалашик, сидлъ слпой и глухой старикъ сторожъ Акимычъ. Трупъ уже разлагался, и понятые старались держаться отъ него подальше…
— Ну, милые, надо все по закону…— заговорилъ становой, вылзая изъ плетушки.— Вс кости измяло, вс суставы вытянуло, а нельзя: законъ.
Мертвякъ представлялъ собой обезображенный трупъ. Крестьянская одежда, лапти и котомка свидтельствовали, что это простой человкъ.
— Бродяжка какой-нибудь,— замтилъ Кожинъ, сторонясь отъ трупа.— Свои же бродяжки, поди, поршили да подкинули… Мало ли ихъ по весн изъ Сибири въ Расею идетъ. Варнаки, одно слово…
— А лицо зачмъ изсчено?— замтилъ становой.— Нтъ, тутъ дло не бродяжкой пахнетъ…
Въ котомк оказался разный хламъ — перемна блья, клубокъ съ нитками, шило, дратва, новыя рукавицы. Становой искалъ паспорта, но такового не оказалось. Составили протоколъ осмотра, записали показанія понятыхъ, и тмъ дло на первый разъ кончилось. Мужики посудачили, покачали головами и разошлись, а Кожинъ все смотрлъ на рку и нсколько разъ повторялъ:
— Ишь какъ разыгралась, матушка…
Становой приставилъ къ мертвяку новый караулъ, принялъ ‘благодарность’ и ухалъ, общая навстить вскор вмст съ ‘слдственникомъ’. Въ Сосногорскомъ только и разговору было, что о мертвяк. Стоустая молва въ голосъ повторяла, что это тотъ самый шерстобитъ, котораго Кожинъ возилъ по послднему пути. Конечно, лица ‘не знать’, но нашлись памятливые люди, которые узнали и лапти, и понитокъ, и комканый ремешокъ вмсто опояски. Мужицкая память крпкая, и достаточно пройти человку по улиц, чтобы черезъ мсяцъ разсказали вамъ вс его мельчайшія примты и особенности въ костюм. Такая памятливость объясняется, разъ, наблюдательностью неграмотнаго человка, который не надется на записную книжку, а потомъ бдностью деревенскихъ впечатлній,— всякое новое лицо оставляетъ по себ прочный слдъ. Кром этого, молва тоже, какъ одинъ человкъ, ршило, что шерстобита ‘ухайдакалъ’ не кто другой, какъ старикъ Кожинъ, причемъ ему поставили въ вину прежнюю худую славу.
Когда нахалъ слдователь съ докторомъ и становымъ, первая половина этихъ предположеній подтвердилась неопровержимымъ образомъ — въ кустахъ нашли шерстобитную ‘балалайку’, а около нея клочки разорванной бумаги. Когда эти послдніе были собраны и сложены, получился паспортъ вятскаго крестьянина, того самаго шерстобита, котораго возилъ Кожинъ. До слдователя дошла слава объ этомъ Кожин, но какъ заподозрть самаго богатаго и обстоятельнаго мужика въ такомъ дл,— если бы и убить, такъ кого побогаче, а то съ шерстобита немного возьмешь. Могла быть простая случайность: повезъ старикъ шерстобита въ Оконшино, а тамъ его убили и подбросили на половин дороги. Слдователя больше всего интересовалъ фактъ, что лицо убитаго обезображено и что паспортъ взятъ изъ котомки и разорванъ — такъ могла поступить только опытная и знающая рука. Посл долгихъ проволочекъ и перекрестныхъ допросовъ старикъ Кожинъ привлеченъ былъ, наконецъ, къ слдствію. Но онъ держалъ себя съ такимъ достоинствомъ и спокойствіемъ, что даже опытный слдователь поколебался — прямыхъ уликъ нтъ, а оговорить могутъ и невиннаго человка.
— Помилуйте, станетъ онъ руки марать изъ-за сотни рублей,— отстаивалъ становой Кожина:— у него своихъ тысячъ двадцать… Первый мужикъ, однимъ словомъ!
— Однако все-таки…— сомнвался слдователь.
— Какъ знаете, а я къ слову…
Слдователь посл извстнаго колебанія остановился окончательно на Кожин: конечно, убилъ шерстобита онъ, но по какому поводу — это оставалось неразршимымъ. Да и старикъ не выдавалъ себя ни однимъ движеніемъ: мало ли онъ на своемъ вку разнаго народа перевозилъ… Обстановка всего дла убждала слдователя въ противномъ: обезображеніе лица, разорванный паспорта, расчетъ на весенній разливъ, который могъ смыть вс слды преступленія, наконецъ старанія Кожина свалить вину на бродягъ или на крестьянъ сосдней деревни. Но, несмотря на все это, являлась мысль: а если все это случайныя совпаденія, и пострадаетъ невинный человкъ.
Изъ этой путаницы всхъ выручилъ случай, неожиданно объяснившій психологическую подкладку дла. Когда слдователь привлекъ старика Кожина въ качеств обвиняемаго, то приходилось или отправить его въ тюрьму, или до суда сдать кому-нибудь на поруки. Изъ однодеревенцевъ никто не изъявилъ желанія сдлать послднее, а когда слдователь обратился къ сыновьямъ подсудимаго, то вс четверо отказались наотрзъ. Это разршило послднія сомннія слдователя, а самъ Кожинъ вдругъ съежился и упалъ духомъ.
— Ну, что ты думаешь теперь, старикъ?— спрашивалъ слдователь.
— Судите по закону, а я знать ничего не знаю…— повторялъ Кожинъ.
Оставался послдній сынъ меньшакъ, жившій вмст съ отцомъ. Видимо, Кожинъ разсчитывалъ на него, но и тотъ отказался,— этотъ ударъ былъ послднимъ. На старика напало какое-то бшенство.
— А когда такъ… противъ родного отца, то пусть я буду убивецъ…— заявилъ онъ съ азартомъ.— Мое дло, вашескородіе… Покорыстовался, поршилъ шерстобита. Старое это у мени ремесло, потому какъ еще раньше, когда дружкомъ здилъ, такъ, можетъ, до десятка купцовъ въ Красномъ Яру покончилъ. Выду изъ села и скажу: ‘а тутъ, ваше степенство, ближняя дорожка есть’… Пустое самое слово, а всякому лестно. Такъ и поршишь, а весной вода унесетъ мертвяка… Что касаемо шерстобита, такъ это ужъ, видно, роковой человкъ подвернулся. Самъ не знаю, какъ оно все вышло: вижу — человкъ чужестранный идетъ, ну меня и потянуло, и потянуло… Точно оболокомъ обнесло: лошадей запрягаю, а у самого руки трясутся.
Увезли Кожина въ городъ и посадили въ острогъ. Сидитъ старикъ недлю, сидитъ другую, третью… Два раза вызывали къ слдователю, но новаго онъ ничего не могъ сказать. Въ камер много арестантовъ и все точно свой народъ, а Кожинъ чужой. Его же на смхъ подымаютъ: богатый мужикъ, а позарился на шерстобита. Другіе сыновьями покоряютъ: хорошъ, видно, отецъ, что родныя дти заживо отказались. Слушаетъ Кожинъ и молчитъ. Вдь онъ и повинился, чтобы насолить сыновьямъ, пусть начальство отбираетъ отъ нихъ грабленое. Все его работа была, онъ и въ отвт… Только когда острожные юристы объяснили ему, что имущество не отберутъ отъ сыновей, Кожинъ окончательно налъ духомъ и затосковалъ, какъ подстрленный ястребъ.
Общая камера большая, но тснота отъ народу страшная — негд повернуться. Три ршетчатыхъ окна высоко, и въ нихъ, черезъ желзный переплетъ, глядитъ лтнее синее небо. Ахъ, хорошо теперь тамъ, гд зеленютъ на Ниц поемные луга. Когда арестанты улягутся по нарамъ и заснутъ, Кожинъ одинъ не спитъ. Тихо-тихо въ цломъ острог, и только подъ окномъ мрно ходитъ часовой. Закроетъ старикъ глаза и не можетъ заснуть. Все ему проклятый шерстобитъ представляется. Каждую ночь онъ приходитъ сюда и мучитъ убивца, а Кожинъ думаетъ, думаетъ, думаетъ… Все ему Красный Яръ представляется, да и вся его жизнь. Бдный былъ человкъ, тяжело было, и тоже думалъ, какъ бы поправиться, какъ бы нажить деньгу… Въ дружкахъ немного выздишь. Въ первый разъ выпалъ ему случай зря. Везетъ онъ сибирскаго купца пьяненькаго. Дорога большая, ярмарочная — ничего съ нимъ не подлаешь. Тогда и блеснула у него мысль.— ‘Ваше степенство, тутъ ближняя дорога есть’…— ‘Ближняя? Вези, гд ближе’… Свернулъ онъ къ Красному Яру, дло ночное, въ пол — ни души. Страшно было поднимать руку на живого человка. ‘Ваше степенство, завертка ослабла’…— ‘Ну поправляй, коли ослабла’. Слзъ Кожинъ съ облучка, повозился у завертки, а потомъ подошелъ къ купцу, да какъ черкнетъ его десятифунтовой гирей по голов — тотъ даже не охнулъ, а только ногами задрыгалъ. Только всего и было… Обобралъ онъ его, тло спряталъ въ Яру, чтобы полая вода унесла, а денегъ забралъ тысячи три. На другой годъ такъ же уходилъ двоихъ, и все тмъ же путемъ: ‘Ближняя дорога, ваше степенство… завертка ослабла’… И вс какъ одинъ, точно малые ребята, поддаются. Потомъ сталъ Кожинъ вести дло осторожне: сначала выспроситъ, откуда человкъ — если ближній, такъ оставитъ, а если дальній — прикончитъ. Ищи его, дальняго-то, по тракту, когда тысячи народу дутъ. Выискался всего одинъ, съ которымъ пришлось повозиться — и собой худенькій, а жиловатъ оказался. Ударилъ его Кожинъ своей гирей, а онъ какъ вскочитъ, да на него — чуть изъ револьвера еще не застрлилъ, да хитрая нмецкая штучка дала осчку, а кожинская гиря дйствовала безъ осчекъ.
Всхъ ихъ теперь припомнилъ Кожинъ и все удивлялся, какъ просто можно было обмануть человка. Такъ, сказалъ пустое слово и бери его… Сколотивъ деньжонки, Кожинъ пересталъ здить въ дружкахъ: пусть сыновья поработаютъ въ свою долю. Все у него было, а вотъ нечистый попуталъ… И тоже какъ все это просто вышло: идетъ пьяненькій шерстобитъ, пошатывается, а Кожинъ сидитъ на завалинк и смотритъ.— ‘Эй, довезу’… Добро бы деньги большія были, а то такъ, зря, на сотн рублей запутался… И все такъ же, какъ съ богатыми купцами: ‘Ближняя дорога тутъ есть… завертка’… А тутъ чортъ мужичонку подвернулъ, оретъ: мертвякъ, мертвякъ… Не умлъ, значитъ, концовъ схоронить. Лежитъ Кожинъ и думаетъ, какъ слдовало по настоящему сдлать — привезъ бы котомку съ собой и ‘бандуру’ да въ печь, а мертвяка снжкомъ бы засыпать сверху… Каждую ночь Кожинъ думаетъ все объ одномъ, точно онъ каждую ночь убиваетъ этого шерстобита. Страшно ему длается, въ глазахъ кровь, а тамъ каторга, кандалы…
Въ острог Кожинъ высидлъ полгода. Когда назначено было разбирательство его дла въ окружномъ суд, онъ ночью повсился — разорвалъ рубаху, сдлалъ жгутъ, прицпилъ его къ оконной ршетк, и длу конецъ.
1889.