1895Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ТРЕТІЙ
ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915
III.
Послднія клейма.
1.
2.
3.
Последние клейма, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1895
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Яркій солнечный день. Короткое сибирское лто точно выбивалось изъ силъ, чтобы прогрть хорошенько холодную сибирскую землю. Именно чувствовалось какое-то напряженное усиліе со стороны солнца, та дланная ласковость, съ которой цлуютъ нелюбимыхъ дтей. А въ отвтъ на эти обидныя ласки такъ хорошо зеленла густая и сочная трава, такъ мило прятались въ ея живомъ шелку скромные сибирскіе цвточки, такъ солидно шепталъ дремучій сибирскій лсъ какую-то безконечную сказку… Да, и солнце, и зелень, и застоявшійся ароматъ громаднаго бора,— недоставало только птичьяго гама. Сибирскій лсъ молчаливъ, точно онъ затаилъ въ себ какую-то свою домашнюю скорбную думу, ту думу, которую раздумываютъ про себя, а не выносятъ въ люди. Мн лично нравится эта молитвенная тишина кондоваго сибирскаго лса, хотя подчасъ отъ нея и длается жутко на душ, точно самъ виноватъ въ чемъ-то и виноватъ по-хорошему, съ тмъ назрвающимъ покаяннымъ настроеніемъ, которое такъ понятно русскому человку.
— Эй, вы, залетныя!— покрикиваетъ сибирскій ямщикъ, который сидитъ на облучк ‘этакимъ чортомъ’.
Мн кажется, что въ его голос звучитъ какая-то смутная ласковость, вызванная хорошимъ лтнимъ днемъ. Съ своей стороны я инстинктивно стараюсь попасть въ тонъ этому настроенію и завожу одинъ изъ тхъ безконечныхъ разговоровъ, которые ведутся только дорогой.
— Ты изъ Успенскаго завода, ямщикъ?
— Такъ точно…
— У тебя тамъ домъ есть, т.-е. свой домъ?
— А то какъ же?— удивляется ямщикъ несообразному вопросу.— И домъ и обзаведенье…
Это говорится такимъ тономъ, точно вс люди должны имть свои собственные дома и свое обзаведенье.
— Такъ есть домъ и обзаведенье? Что же, хорошо…
— Какой же я буду мужикъ, баринъ, ежели, напримрно, ни кола ни двора? Которые правильные мужики, такъ т никакъ не могутъ, чтобы, значитъ, ни на двор ни на улиц…
— Такъ-то оно такъ, да вдь у васъ на завод того… гм…
Ямщикъ оборачиваетъ ко мн свое лицо, улыбается и однимъ словомъ разршаетъ застрявшую фразу:
— Варнаки мы, баринъ… Это точно. Ужъ такое мсто… да. Каторга, значитъ, была… Оставили ее, каторгу-то, когда, значитъ, волю дали. Ну, а мы-то остались, какъ и были, варнаками. Вс подъ одну масть… Такъ вс и зовутъ насъ: успенскіе варнаки.
Все это говорилось такимъ добродушнымъ тономъ, что длалось жутко. Я только теперь разсмотрлъ своего ямщика. Это былъ еще крпкій старикъ съ удивительно добрымъ лицомъ. На мой пристальный взглядъ онъ снялъ шапку, откинулъ на виск волосы и проговорилъ:
— Изъ клейменыхъ, баринъ…
На виск были вытравлены какимъ-то чернымъ составомъ буквы с и п, что въ перевод съ каторжнаго языка значило ссыльно-поселенецъ.
— Съ тавромъ хожу, чтобы не потерялся…
— Ты, значитъ, тоже на каторг былъ?
— Коренной варнакъ… Ужъ насъ немного осталось, настоящихъ-то, а то все молодь пошла. Значитъ, варначата…
— Изъ какой губерніи?
— Мы рязанскіе были…
Старикъ совсмъ повернулся ко мн и заговорилъ какъ-то скороговоркой, точно боялся забыть что-то:
— Значитъ, мы княжескіе были… Имнье-то было огромадное, а княжиха, значитъ, старуха была, охъ, какая лютая! Сыновья у ней въ Питер служили, офицеры, а она управлялась въ усадьб. Здоровущая была старуха и съ палкой ходила… Ка-акъ саданетъ палкой, такъ держись. Лютая была… Ну, изъ-за нея и я въ каторгу ушелъ. Только и сама она не долго покрасовалась… Поваръ у ней былъ, ну, такъ она каждое утро его полировала перваго. Терплъ онъ, терплъ, ну, разъ вотъ этакъ утромъ-то какъ ударитъ ее ножомъ прямо въ брюхо. Такъ ножъ и остался тамъ… Къ вечеру померла… Охъ, лютая была!.. Повара-то засудили тутъ же… Четыре тыщи палокъ прошелъ. Могутный былъ человкъ, а не стерплъ — на четвертой тыщ кончился.
Старикъ сдлалъ паузу, тряхнулъ головой и опять любовно и весело прикрикнулъ на лошадей:
— Да эхъ! вы, залетныя!..
Лошади дружно рванулись и полетли впередъ, чуя близость жилья. Лсъ пордлъ, точно онъ разступался сознательно, давая дорогу. Показались покосы, росчисти, просто поляны и лужайки. Мелькнула прятавшаяся въ зелени полоска воды, прогремлъ подъ колесами деревянный мостикъ, шарахнулась въ сторону стреноженная лошадь, побиравшаяся около дороги, а тамъ впереди уже сквозь рдвшую стку деревьевъ смутно обрисовался силуэтъ высокой колокольни. Черезъ нсколько минутъ раскрылась вся картина каторжнаго пепелища въ отставк… Какъ-то странно было видть это солнце, всевидящимъ окомъ радостно сіявшее надъ мстомъ недавняго позора, каторжныхъ воплей и кроваваго возмездія. Вдь оно и тогда такъ же сіяло, какъ сейчасъ, оставаясь нмымъ свидтелемъ каторжныхъ ужасовъ.
Что-то въ род предмстья, грязная улица, цлые ряды горбившихся крышъ, точно чешуя гигантскаго пресмыкающагося, вдали до краевъ налитый заводскій прудъ, у плотины новое громадное зданіе строившейся первой въ Сибири писчебумажной фабрики, выходившей главнымъ фасадомъ на заводскую площадь съ какими-то развалинами.
— Вотъ тутъ была каторжная пьяная фабрика,— объяснилъ мой возница, указывая на эти развалины.
Да, не винокуренный заводъ, а именно пьяная фабрика.
Цль моей поздки въ Успенскій заводъ (Тобольской губерніи) была довольно неопредленная — посмотрть первую писчебумажную фабрику, погостить у знакомаго человка, заняться немножко археологіей и т. д. Мой знакомый, инженеръ Аполлонъ Иванычъ, строилъ фабрику и общалъ показать вс достопримечательности бывшей каторги. Кстати, онъ занималъ квартиру въ помщеніи бывшей каторжной конторы, имвшей самый мирный видъ запущенной помщичьей усадьбы. Черезъ полчаса мы пили чай въ комнат, гд производились когда-то дознанія, слдовательскіе допросы и всяческій иной сыскъ.
Прислуживавшая за столомъ горничная была изъ коренныхъ варначекъ. Чистое русское лицо, безъ сибирской скулатости и узкоглазія. Великорусскій типъ сказывался во всемъ.
— У насъ тутъ вс каторжные,— коротко объяснилъ Аполлонъ Иванычъ, отвчая на мой нмой вопросъ.
— И что же, есть какая-нибудь разница съ другими селеніями?
— Никакой… Такіе же люди, какъ и вс другіе. Даже повышенной преступности никакой не замчается. Ни кражъ, ни разбоевъ, ни убійствъ… Вообще, все тихо и мирно. А между тмъ сейчасъ еще есть человкъ двадцать старухъ изъ каторжанокъ… Совсмъ хорошія женщины и вс до одной семейныя. Клейменыхъ стариковъ, кажется, человкъ шесть наберется. Кстати, послдній каторжанинъ съ рваными ноздрями умеръ лтъ пятнадцать тому назадъ,— я самъ его не видалъ, а передаю, что слышалъ отъ другихъ.
По этому отзыву можно было сдлать совершенно неожиданный выводъ, именно, что старая каторга имла самое благодтельное вліяніе, въ корн истребляя зло и совершенствуя преступную волю. Но, какъ увидимъ ниже, тутъ были совсмъ другія причины и основанія.
Посл чая мы отправились осматривать новую фабрику, что заняло около двухъ часовъ. Первая сибирская фабрика была выстроена по послднему слову науки, которое именно здсь, на мст бывшей каторжной ‘пьяной фабрики’, имло особенное значеніе. Тамъ, гд каторжными руками гналось зелено вино для царева кабака, теперь трудъ вольнаго человка нашелъ приложеніе къ совершенно другому длу,— бумага уже сама по себ являлась величайшимъ культурнымъ признакомъ… Кто знаетъ, можетъ-быть, на этой фабрик выдлается та бумага, на которой новыя послднія слова науки, знанія и гуманизма разсютъ историческую тьму, висящую надъ Сибирью тяжелою тучей. Впрочемъ, это, кажется, уже область историческаго сентиментализма и еще далекихъ иллюзій…
Самой фабрики я не буду описывать,— для меня она являлась только культурнымъ факторомъ, характернымъ именно въ этомъ разоренномъ царств кнута, шпицрутеновъ и плетей.
— А какъ здсь жили прежде!— разсказывалъ Аполлонъ Иванычъ, когда мы выходили изъ новой фабрики.— Каторжный винокуренный заводъ сдавался въ аренду, и откупщики наживали громадныя деньги. Настоящее разливанное море было… Шампанское лилось ркой, и въ Успенскій заводъ часто гости хали со всхъ сторонъ цлыми обозами. Еще и сейчасъ старожилы помнятъ это неистовое веселье. Тутъ каторга, и тутъ же веселье. Да, какое-то нелпое время было… Сейчасъ даже и приблизительно трудно себ представить, что здсь творилось. Кстати, вонъ на плотин стоитъ скамейка — на ней отдыхалъ знаменитый откупщикъ П—скій. Выйдетъ на бережокъ и дышитъ свжимъ воздухомъ… Про него разсказываютъ чудеса. Однажды онъ приходитъ въ каторжную контору, а тамъ идетъ слдствіе: убили арестанта, и убійцу никакъ не могли открыть. Каторжане его не выдавали, и слдователь ничего не могъ подлать. Тогда П—скій и говоритъ: ‘Позвольте, я его сейчасъ узнаю’. Подходитъ къ выстроеннымъ въ шеренгу каторжанамъ, пристально вглядываясь въ лицо, а потомъ какъ ударитъ одного по лицу: ‘Ты, такой-сякой, убилъ?’ Тотъ свалился съ ногъ и во всемъ признался. Удивительно все просто было…
Деревянное зданіе упраздненной каторги еще сохранилось. Оно стояло съ заколоченными окнами, какъ ослпшій призракъ.
Вечеромъ мы долго гуляли по заводскимъ улицамъ. Стройка здсь отличалась отъ обычной сибирской архитектуры тмъ, что около домиковъ тамъ и сямъ зеленли садики на великорусскій манеръ. Очевидно, здсь жили невольные выходцы откуда-нибудь изъ коренной Россіи. Сибирякъ не выноситъ подобныхъ нжностей, что и понятно — и безъ садика достаточно кругомъ лса. Попадавшіеся варнаки и варначки замтно выдлялись красотой какого-то смшаннаго типа, особенно женщины. Въ Сибири вообще мало красивыхъ лицъ, благодаря слишкомъ большой примси всевозможной инородческой крови.
— Кого-кого только тутъ нтъ,— объяснилъ Аполлонъ Иванычъ.— И великоруссы, и хохлы, и остзейскіе нмцы, и черкесы — настоящая каторжная мозаика. Потомъ все это слилось, выработался свой смшанный типъ, т.-е. совсмъ новый этнографически человкъ. Кстати, завтра воскресенье, такъ сами увидите нашу публику.
— Скажите, отбывшіе каторгу и переведенные въ разрядъ ссыльнопоселенцевъ длались семейными людьми?
— Обязательно… Невстъ доставляли со всхъ концовъ Россіи на каторгу, въ достаточномъ количеств — выбирай любую. И изъ всхъ этихъ каторжанокъ вышли прекрасныя жены, матери и хозяйки. Я не знаю ни одного случая, чтобы баба отбилась отъ дому и разрушила семью. Оно и понятно: каждая прошла такую ужасную школу, что свой уголъ являлся раемъ. Замчательно, что вс эти каторжанки были совсмъ молодыя и почти поголовно дворовыя. Я какъ-то просматривалъ списки и нашелъ всего двухъ въ бальзаковскомъ возраст. Кстати, у нашего батюшки есть списки, и вы сами просмотрите…
Въ теченіе цлаго дня вс наши разговоры обязательно сводились на каторгу. Да иначе, конечно, и быть не могло. Самый воздухъ здсь былъ насыщенъ этими каторжными мыслями…
Въ Успенскомъ завод мн пришлось прожить дня три, и самое интересное, что я видлъ, это — подробный списокъ каторжанъ за нсколько лтъ. Въ моихъ рукахъ былъ историческій документъ громадной важности, въ своемъ род синодикъ крпостного нрава и его резюме. Раньше я говорилъ о заводскихъ крпостныхъ разбойникахъ, являвшихся единицами, а тутъ получалась уже полная картина. Списокъ былъ краснорчиво-кратокъ: имя, званіе, составъ преступленія и форма наказанія.
Разсматривая этотъ списокъ и длая изъ него выписки, я осязательно убдился прежде всего въ томъ, что главный контингентъ преступниковъ создавался именно крпостнымъ правомъ. Нкоторыя преступленія носили почти сказочный характеръ: одинъ крпостной крестьянинъ былъ приговоренъ къ четыремъ годамъ каторги за кражу сахара у своей помщицы, другой къ такому же наказанію за кражу меда и тоже у помщицы. Что это такое — иронія, насмшка, глумленіе?.. Логика отказывалась здсь работать, да и какая могла быть логика въ этомъ царств произвола и всяческаго насилія? Еще характерне была группа женщинъ-преступницъ. Все это были молодыя двушки и поголовно изъ дворовыхъ, въ возраст отъ 17 до 25 лтъ. Главное преступленіе — поджогъ. Очевидно, мы тутъ имли дло съ тмъ протестующимъ возрастомъ, который никакъ не могъ согласиться съ существующимъ порядкомъ. Женщина служила здсь тонкимъ реактивомъ всеразъдавшаго яда. Въ числ этихъ преступницъ только одна приговорена была за дтоубійство, и та была солдатка, а затмъ другая за сорокъ лтъ, польскаго званія, ‘по особымъ причинамъ’. Читая этотъ мартирологъ, приходилось переживать гнетущее чувство… Вдь подъ этими именами, датами, номенклатурой несложныхъ преступленій и лаконическими отмтками наказаній похоронено цлое море никому не высказанныхъ страданій, золъ, бдъ и стихійнаго безсмысленнаго зла. А главное, читателю было ясно, что вс эти преступленія и наказанія сдлались немыслимыми посл 19-го февраля. Только читая этотъ мартирологъ, понимаешь во всемъ объем всю величину того зла, которое уже отошло въ область преданій.
Въ мужской групп каторжанъ посл преступленій противъ помщичьей власти выступали нарушенія воинскаго устава. Палочная солдатчина поставляла громадный запасъ каторжнаго мяса. И какія наказанія… Строевой солдатъ 60-ти лтъ,— замтьте: строевой,— приговоренъ былъ къ четыремъ тысячамъ шпицрутеновъ. Вообще, что-то совершенно невроятное, подавляющее, колоссальное. И что всего замчательне, что вс эти правонарушители, ‘отбывъ каторгу’, т.-е. шпицрутены, плети, кнутъ и пьяную фабрику, сейчасъ же превращались въ самыхъ мирныхъ обывателей, длались семейными людьми и не обнаруживали какого-нибудь особеннаго тяготнія къ преступленіямъ. Каторга не исправляла ихъ, а только снимала съ нихъ крпостное ярмо, невыносимую солдатчину и прочее зло добраго стараго времени. Примръ въ высшей степени поучительный…
Изъ Успенскаго завода мн пришлось возвращаться съ тмъ же клейменымъ ямщикомъ.
— Что, ддушка, тяжело было на каторг?
— Несладко, баринъ… А только, ежели сказать правду, такъ вдь мы здсь въ Сибири свтъ увидли. Поселенецъ, и все тутъ. Теперь-то вс стали вольные, такъ и не поймутъ этихъ самыхъ дловъ. Дома-то у себя въ Расе похуже каторги случалось… Особливо бабамъ эта самая каторга была на руку: отбыла года и вся своя.
— Бабамъ легче было?
— Ну, у нихъ своя причина… Конечно, на пьяной фабрик он не работали и по зеленой улиц ихъ не гоняли, опять же не клеймили, ну а только очень ужъ обижали смотрителя, особливо которая изъ лица получше. Навязался тутъ одинъ старичонка-смотритель, ласковый такой да богомольный, такъ онъ, кажется, ни одной не пропустилъ… Какъ новую партію пригонятъ, такъ онъ только ручки себ потираетъ. Однимъ словомъ, озорникъ…
— А наказывали страшно?
— Случалось… Палачъ былъ Филька, ну, такъ его привозили къ намъ изъ Тобольска. Здоровущій чортъ былъ… Ну, какъ его привезутъ, сейчасъ у насъ сборка денегъ ему, чтобы, значитъ, не лютовалъ. Вдь ежели бы онъ все по закону достигалъ, такъ и въ живыхъ никто не остался бы.
— А шпицрутены?
— Ну, это почище плетей въ тыщу разовъ… И разсказывать-то, баринъ, страшно. Одного тутъ у насъ наказывали… Ермилой Кожинымъ звали. Онъ цлую семью загубилъ. Ну, такъ его и повели по зеленой улиц… Насъ всхъ для острастки въ дв роты выстроили. Ну, раздли его — могутный мужикъ, тло блое. Этакому-то трудне… На первой тысяч свалился… Положили его на телжку и везутъ. Все-таки второй тысячи не дотерплъ… Дохтуръ ужъ его пожаллъ. ‘Дайте, говоритъ, водицы испить’. А ужъ это извстно: какъ на наказаніи напился воды — тутъ теб и конецъ. Ну, съ двухъ тысячъ Кожинъ-то и кончился… Все одно, отъ начальства былъ приказъ забить его на смерть, и солдатъ разставили поширше, чтобы замахъ длали больше. Охъ, и вспоминать-то это самое дло нехорошо…
Опять былъ солнечный день. Опять по сторонамъ дороги сплошнымъ войскомъ тянулся лсъ. Опять стояла тишина знойнаго дня, и невольно казалось, что это та зловщая тишина, которая наступаетъ въ дом, гд покойникъ: за нами оставался громадный покойникъ — каторга. Кстати, есть характерная русская поговорка: покойникъ у воротъ не стоитъ, а свое возьметъ.