Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ТРЕТІЙ
ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915
ВАРНАКЪ.
Изъ лтнихъ экскурсій.
I.
II.
III.
Варнак, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1891
Время на прочтение: 12 минут(ы)
— Караси плаваютъ въ вод,— съ особеннымъ выраженіемъ проговорилъ плотный и плечистый Гавриловъ, не обращаясь собственно ни къ кому:— а посему, Николай Ивановичъ, по единой толканемъ.
— Не принимаю,— коротко отвтилъ Николай Ивановичъ, совсмъ еще молодой человкъ, но такой же плотный и плечистый, какъ и Гавриловъ.— Ты знаешь, что я не могу.
— Не можешь?.. Эхъ, ты, красная двушка…
— Каковъ есть…
Гавриловъ пожалъ плечами, презрительно чмокнулъ и какъ-то по-кучерски, сквозь зубы, сплюнулъ въ сторону. Его припухшее молодое лицо, еще недавно красивое, приняло вдругъ апатичное выраженіе: дескать, все равно, а впрочемъ — чортъ съ тобой! Онъ приподнялся съ порога избушки, постоялъ и сонно побрелъ къ берегу озера, гд сторожъ, зырянинъ Егорушка, готовилъ уху изъ живыхъ карасей.
Николай Ивановичъ проводилъ Гаврилова глазами и коротко замтилъ:
— Пропащій человкъ… Одно названье, что купецъ. Тесть-то ужъ два раза платилъ по векселямъ, значитъ, отецъ Павлы Мироновны, а въ третій отказался.
— Значитъ, въ яму?— спросилъ я.
— Прямымъ трактомъ… Ну, да ему все трынъ-трава: и въ усъ себ не дуетъ. День да ночь — сутки прочь…
Я посмотрлъ на Гаврилова, который стоялъ въ двадцати шагахъ отъ насъ, и невольно подумалъ словами Николая Ивановича: пропащій человкъ… Да, пропащій и только. Трудно было бы опредлить, въ чемъ выражалось это, но оно было такъ же врно, какъ то, что надъ нами свтило яркое лтнее солнце. Что-то чувствовалось неестественное въ выраженіи лица, въ смх, въ движеніяхъ, какая-то лнивая небрежность сквозила въ костюм, однимъ словомъ — пропащій человкъ, несмотря на цвтущее здоровье, на молодость и наконецъ на этотъ ликующій день, говорившій о жизни, о радости, о кипучей работ. Николай Ивановичъ относился къ пропащему человку съ той обидной снисходительностью, которая читалась между строкъ и выражалась сильне всего въ интонаціи. Его молодое длинное лицо съ крупными чертами глядло такъ энергично и съ особеннымъ сибирскимъ себ на ум, такъ что невольно думалось: э, да ты, братъ, изъ молодыхъ да ранній. Онъ и одтъ былъ совсмъ просто, въ суконную поддевку, ситцевую рубашку-косоворотку и длинные охотничьи сапоги. Мы сидли на порог избушки, пользуясь тнью, падавшей отъ ближайшей березы. Собственно говоря, это былъ обманъ — пекло на-смерть, но просто хотлось врить, что въ тни какъ будто легче. Воздухъ переливался отъ жары, лсъ стоялъ неподвижно, изнемогая каждымъ листочкомъ, большое озеро походило на раскаленное зеркало. Не хотлось шевельнуть пальцемъ.
— Только и народъ эти дамы,— съ улыбкой проговорилъ Николай Ивановичъ, срывая ближайшую травку.— Въ этакій жаръ побрели купаться: только хуже будетъ. Пока въ вод сидишь, такъ будто и легче, а вылзъ на берегъ — смерть. Итти разв въ палатк полежать? Нтъ, и спать въ жаръ тоже вредно…
Молодой человкъ звнулъ такъ, что челюсти затрещали, а потомъ погрузился въ дремоту.
Отъ избушки открывался великолпный видъ. Прямо блестло лсное озеро, направо разстилалась зеленая поляна, на которой стояли наши экипажи и была раскинута парусинная походная палатка, за поляной волнистой линіей уходилъ смшанный лсъ, а въ глубин синей мохнатой шапкой пряталась лсистая горка. Сама избушка такъ и просилась на картину: полуразвалившаяся, почернвшая — одна изъ тхъ поэтическихъ лсныхъ избушекъ, какія такъ любятъ рисовать художники.
Какъ жилъ въ ней Егорушка — другой вопросъ. Лто все краситъ, а зимой здсь, наврно, жутко приходилось, особенно одному. Впрочемъ, Егорушка жилъ въ этой избушк боле десяти лтъ и былъ совершенно доволенъ своею судьбой. Онъ офиціально носилъ званіе сторожа, т.-е. долженъ былъ стеречь озеро, арендованное Николаемъ Ивановичемъ для рыбной ловли, а въ дйствительности продавалъ пойманную рыбу на сторону и бралъ взятки съ рыболововъ, украдомъ добывавшихъ чужую рыбу. Николай Ивановичъ, конечно, все это зналъ, но смотрлъ на все сквозь пальцы. Э, пусть его воруютъ — рыбы въ озер много, а лтомъ любезное дло пріхать сюда и заварить уху изъ живыхъ карасей.
— Э, господа, идите сюды!— крикнулъ Гавриловъ, размахивая руками.— Да скоре, пожалуйста.
Николай Ивановичъ даже привскочилъ спросонья и спросилъ:
— Да зачмъ? Экъ вдь взяло его… Даже испугалъ.
— Идите!.. Ха-ха!.. Отсюда все-все, какъ на ладонк, видно. Жаль, что бинокля нтъ…
— Послушай, Гавриловъ, какъ теб не совстно!— говорилъ Николай Ивановичъ, пожимая плечами.— Понимаешь, это неприлично. Наконецъ, твоя собственная жена купается… Право, безстыдникъ..
— Ну, пошелъ огородъ городитъ, красная двушка,— отрызнулся Гавриловъ, изъ-подъ руки вглядываясь на дальній берегъ, гд купались дамы.
Онъ даже прислъ на корточки, какъ длаютъ охотники, скрадывающіе утокъ, и продолжалъ время отъ времени длать въ нашу сторону краснорчиво манившіе жесты. Это легкомысліе окончательно возмутило Николая Ивановича.
— Конечно, пропащій человкъ,— уже сердито проговорилъ онъ, длая нетерпливое движеніе.— Жена купается, а онъ зоветъ смотрть. Положимъ, он купаются далеко, на мысу, а все-таки нехорошо! Просто, я не радъ, что и связался съ нимъ… Только для Павлы Мироновны переношу, а то терпнья нтъ. И уродился человкъ… Сколько жениховъ сваталось за нее, за Павлу Мироновну, когда въ двушкахъ была — и все хорошіе женихи. Такъ нтъ же, ни за кого не пойду, кром Гаврилова. И отецъ съ матерью были противъ, а она на своемъ настояла, ну, теперь и казнится. Онъ и свое все прожилъ, и ея приданое, да еще векселей надавалъ… Павла Мироновна, положимъ, никогда не жалуется, но вдь отъ чужихъ глазъ не скроешься: вс видятъ. Шила въ мшк не утаишь…
Я пошелъ на берегъ, чтобы посмотрть, какъ Егорушка мастеритъ намъ обдъ. Гавриловъ въ усталой поз сидлъ около костра и подкладывалъ свжія полнья дровъ. Онъ уже забылъ о купальщицахъ, и о томъ, что рыба плаваетъ въ вод, и о сидвшемъ рядомъ съ нимъ Егорушк. Сторожъ-зырянинъ рзко выдлялся своимъ инородческимъ типомъ: черный, какъ жукъ, съ прямыми жёсткими волосами, съ узкими, слезившимися глазками и сморщеннымъ безбородымъ лицомъ, онъ являлся типичнымъ представителемъ настоящаго лсного человка. Въ семьдесятъ лтъ у него не было ни одного сдого волоса, и это придавало ему какой-то странный видъ неестественной моложавости. Одвался онъ,— какъ вс другіе,— въ ситцевыя рубахи, синіе порты и большіе мужицкіе сапоги. На голов, чтобы волосы не лзли въ глаза, Егоршка носилъ узенькій ремешокъ. Какъ онъ попалъ изъ Вологодской губерніи въ Зауралье — трудно сказать, а самъ Егорушка не любилъ разсказывать. Пришелъ — и все тутъ. Я познакомился съ Егорушкой еще раньше, совершенно случайно наткнувшись на охот на его избушку.
— Ну, какъ поживаешь, Егорушка?— спрашивалъ я, подсаживаясь къ огоньку.
— А помаленьку живу… въ лсу живу…
— И теб не страшно одному?
— А чего бояться? Егорушка привыкъ одинъ жить…
Старикъ говорилъ по-русски съ трудомъ, коверкая слова и забавно, какъ-то по-дтски, шепелявя. Къ его лиц было что-то дтское, какъ вообще у инородцевъ.
— А ты разскажи, Егорушка, какъ тебя Шайтанъ пугалъ?— спрашивалъ Гавриловъ, подмигивая мн по неизвстной причин.
— Онъ пугалъ… Егорушка испугался…— лепеталъ старикъ, щурясь и улыбаясь.— Зимой Егорушка на печк лежаль, а собака Лютра ворчалъ…Егорушка волки думалъ, ружье хваталъ, а онъ подъ окно стучалъ и спрашивалъ: ‘Егорушка’… Три раза спрашивалъ, а Егорушка молчалъ. Потомъ Егорушка выходилъ и стрлялъ въ него изъ ружья…
— Да ты толкомъ разскажи, кайъ стрлялъ-то?— допрашивалъ Гавриловъ.
— А как его стрляютъ: подъ лвую руку ружье клалъ и стрлялъ… Онъ больше не приходилъ..
Разсказывая, старикъ деревянной ложкой помшивалъ в желзномъ котелк, висвшемъ над огнемъ. Я только теперь замтилъ, что караси, очищенные отъ чешуи и съ распоротыми животами, продолжали плавать въ закипавшей вод: они были еще живые.
— Егорушка, что ты длаешь: вдъ караси живые?— певольно крикнулъ я.
— Живые и свжіе караси…—добродушно подтвердилъ старикъ, не понимая моего восклицанія.— Хорошіе караси… Егорушка ловилъ…
Я хотлъ что-то сказать на эту тему, но въ этотъ моментъ раздавшійся въ лсу отчаянный женскій крикъ взбудоражилъ всхъ: вскочилъ Гавриловъ, вскочилъ Николай Ивановичъ, точно изъ-подъ земли вынырнула пестрая собака Лютра и съ громкимъ лаемъ бросилась на крикъ.
Что-то случилось необычное.
Мужчины бросились по берегу, навстрчу испуганнымъ женщинамъ. Мы съ Егорушкой остались около огня одни. Крикъ больше не повторялся, но наступившая тишина просто томила, какъ бываетъ въ такіе моменты.
— Онъ баба пугаль…— равнодушно прошепелявилъ Егорушка.
— Кто онъ-то?
— Шайтанъ…
Сердитый лай Лютры, донесшійся изъ лсу, доказалъ противное — былъ чужой человкъ. Скоро на опушк лса показались об сестры Арамильцевы, съ ними Николай Ивановичъ,— онъ торжественно велъ подъ руку Павлу Мироновну. Лютра нсколько разъ выскакивала на опушку и лаяла съ отчаяннымъ азартомъ. Женщины были одты на скорую руку и сейчасъ же скрылись въ палатк, чтобъ привести въ порядокъ свои костюмы.
— Бабы, какъ есть бабы,— ворчалъ Гавриловъ, возвращаясь къ огню:— померещился имъ человкъ, т.-е. и не человкъ, а мужикъ. Ну что изъ того, что мужикъ пройдетъ мимо? Вотъ если бъ онъ подкрался да стащилъ у нихъ вс юбки — вотъ бы живая картина была… Ха-ха!.. Съ Ельничнаго-то верстъ бы двадцать пришлось хать нимфами… Тутъ же, придумали мужика, чтобы повизжать.
— Наврно, какой-нибудь бродяга,— косвенно вступился Николай Ивановичъ за дамъ.— Мало ли ихъ теперь по лсу ходитъ… Это хоть до кого доведись, испугаешься.
— Ну, пошелъ огородъ городить, бабій заступникъ!
Между ними, какъ я замтилъ, вообще происходила постоянная пикировка по малйшему поводу. Причину этого внутренняго раздраженія не трудно было угадать, особенно когда Павла Мироновна опускала глаза, стоило Николаю Ивановичу на нее взглянуть. Разыгрывалась одна изъ тхъ невидимыхъ постороннимъ глазамъ семейныхъ драмъ, исходъ которыхъ часто приводилъ дйствующихъ лицъ на скамью подсудимыхъ. Ухаживалъ Николай Ивановичъ за молодой женщиной, или это была старая привязанность — трудно сказать, но что-то такое было. Въ послднемъ я окончательно убдился изъ отношеній къ Павл Мироновн старшей сестры Арамильцевой, Елены Петровны, видимо имвшей свои планы по отношенію къ молодому купчику.
— Эй, выходите, дамы!— кричалъ Гавриловъ, когда уха поспла.— Уха простынетъ… Очень ужъ вы наряжаетесь: какъ разъ ворона на гнздо утащитъ.
Первой вышла Елена Петровна. Она была совсмъ по-домашнему — въ простенькой ситцевой кофточк, мокрые волосы по-бабьи прикрыты краснымъ кумачнымъ платкомъ. Ей не было еще тридцати лтъ, но она ршила остаться двушкой-незамужницей и не обращала никакого вниманія на свои костюмы. Мн нравилось ея лицо — полное и блое, съ ршительнымъ складомъ губъ и смлыми срыми глазами. Въ каждомъ движеніи и въ тон голоса чувствовалась привычка повелвать. Несмотря на свое кондовое староврство, Елена Петровна постоянно курила папиросы. Младшая сестра Фисочка была слабостью этой ршительной особы,— въ ней для нея сейчасъ заключалось все. Об сестры были темноволосыя, средняго роста, но Фисочка далеко уступала сестр въ смысл типичности, какъ заурядная хорошенькая двушка. Сестры Арамильцевы гремли на весь округъ, какъ самыя богатыя невсты. Он остались круглыми сиротами, и отъ жениховъ не было отбоя. Но счастья никому не выпало: Елена Петровна такъ и осталась незамужницей, а Фисочка была еще молода.
— Ну, гд же уха?— строго спросила Елена Петровна, обращаясь къ Гаврилову.— Только людей напрасно мутишь…
Обдъ устроился у палатки, на бухарскомъ ковр, вокругъ котораго вс и размстились, по-турецки поджавъ ноги подъ себя. Душой общества являлся Гавриловъ, вышучивавшій кокетничавшую Фисочку. Павла Мироновна, высокая и красивая блондинка, совсмъ не вступала въ разговоръ, она точно вся застыла на какой-то одной мысли. У нея были такіе грустные срые глаза. Николай Ивановичъ все время ужасно безпокоился, потому что Гавриловъ усплъ хлопнуть еще дв рюмки водки и пустился разсказывать анекдоты,— того и гляди, отвситъ съ пьяныхъ глазъ что-нибудь такое, что дамы сгорятъ отъ стыда. Нсколько разъ Николай Ивановичъ уже подталкивалъ Гаврилова въ бокъ: дескать, будетъ, милый человкъ, а то совсмъ заврался.
— Да ты не безпокойся!..— уврялъ Гавриловъ.— И мы тоже понимаемъ, что можно сказать, а о чемъ помолчать. Такъ, Елена Петровна? Она сегодня игуменьей смотритъ…
Этотъ Гавриловъ положительно отравлялъ всмъ обдъ, и вс, видимо, тяготились его присутствіемъ. Исключеніе составляла одна Лютра, которая отъ него не отходила: секретъ привязанности собакъ къ пьянымъ людямъ еще не открытъ психологіей. Фисочка напрасно старалась переманить ее къ себ, но Лютра оставалась врной до конца и не соблазнялась даже телячьей косточкой.
Егорушка служилъ поваромъ и подавалъ все, что у него было въ избушк състного: черный хлбъ, соль, картошку. Въ моментъ новаго испытанія Лютры, когда Фисочка протянула ей кусокъ колбасы, собака неожиданно заворчала и повернула голову къ лсу.
— Опять мужикъ! Я боюсь,— острилъ Гавриловъ.— Хоть бы спрятаться куда-нибудь.
— Это наши кучера,— объяснилъ Николай Ивановичъ.— Они увели лошадей на траву въ ту сторону.
Но Лютра продолжала ворчать и даже поднялась на ноги.
На опушк лса обрисовался мужской силуэтъ. Фисочка вскрикнула и кокетливо спряталась за сестру. Лютра полетла навстрчу непріятелю, который, видимо, остановился въ нершительности. Егорушка прищуреннымъ глазомъ посмотрлъ на лсную опушку и проговорилъ:
— Варнакъ пришелъ…
Сгорбившись и шмыгая ногами, старикъ отправился къ варнаку и все повторялъ: ‘Я ему дамъ!.. Я его прогониль!..’. Чтобы показать свое усердіе, старикъ даже побжалъ смшной трусцой, какъ-то присдая, точно онъ хотлъ пасть и не могъ. Лютра уже была на мст дйствія и приступомъ лзла на бродягу.
— Эй, Егорушка, тащи варнака сюда!— крикнулъ Гавриловъ ему вслдъ.
— Я ево тащиль!..— донесся голосъ Егорушки.
Вс поднялись на ноги. Наши дамы замтно переполошились: вдь бродяга могъ быть и не одинъ. Даже наврное онъ не одинъ, а то откуда бы онъ набрался смлости. Елена Петровна пожалла, что нтъ кучеровъ. Впрочемъ, у Гаврилова былъ револьверъ. Егорушка на полдорог задохся и пошелъ къ бродяг уже шагомъ. Видно было, какъ онъ жестикулировалъ и даже толкнулъ его въ грудь. Это было уже совсмъ смшно… Потомъ они вмст пошли къ нашей палатк. Егорушка продолжалъ размахивать руками и длалъ угрожающіе жесты.
Лютра прилетла къ палатк впередъ и проявила необыкновенное усердіе: вертлась, лаяла и даже визжала.
— Для чего вы его позвали сюда?— укоряла Гаврилова встревоженная за сестру Елена Петровна.— Вчно что-нибудь такое придумаете…
— А любопытно варнака посмотрть,— объяснялъ Гавриловъ.— Вдь такой же живой человкъ, какъ и мы съ вами, да, можетъ-быть, еще лучше насъ… Отъ тюрьмы да отъ сумы не отказывайся. Сегодня вотъ мы съ вами карасью уху димъ, а завтра… Вс подъ Богомъ ходимъ.
Варнакъ подошелъ и остановился въ пяти-шести шагахъ съ нершительнымъ видомъ… Это былъ средняго роста худощавый и загорлой мужикъ, одтый въ полную ‘варнацкую форму’ — въ коротенькое пальтишко, на ногахъ сибирскія бродни, за плечами небольшая котомка, на голов валеная шляпа, въ одной рук закопченный дымомъ желзный котелокъ. Вс бродяги одты но одному образцу, точно сговорились. Худое, давно небритое лицо выдавало солдата. На видъ ему можно было дать лтъ сорокъ, хотя онъ и казался старе. Какъ вс бродяги, онъ еще издали снялъ шляпу и вжливо поклонился.
— Это давеча ты напугалъ нашихъ дамъ?— обратился къ нему Гавриловъ съ дланной строгостью.
— Нечаянно набрелъ, ваше степенство,— тихо отвтилъ варнакъ и обвелъ всхъ глазами, точно провряя по нашимъ лицамъ, какую-то свою тайную мысль.— Нечаянно… Иду по лсу, а он какъ закричатъ. Ну, я и побжалъ… Наше ужъ дло такое, что всего боишься.
— А, можетъ-быть, ты нарочно подкрадывался?— продолжалъ Гавриловъ, фамильярно подмигивая.— Знаю, братъ, какъ вы съ ягодницами поступаете…
Эта выходка ужасно переконфузила варнака. Онъ что-то хотлъ сказать въ свое оправданіе, но взглянулъ на дамъ и неловко замолчалъ. Удивительный былъ этотъ взглядъ,— такъ смотрятъ только раздавленные люди. Въ немъ было столько нмого горя, тоски, отчаянія и, вмст съ тмъ, какой-то обезоруживающей покорности. Елена Петровна какъ-то даже выпрямилась, смло подошла къ бродяг и заговорила такъ просто, какъ умютъ говорить только пожалвшія женщины.
— Вы издалека идете?
— Изъ-за моря, барышня… Шестой годъ иду. Лто иду, а зиму гд-нибудь перебиваюсь.
Моремъ бродяги называютъ озеро Байкалъ.
— Что же такъ долго?
— Да вдь больше трехъ тысячъ верстъ прошелъ, барышня.
— Вы, собственно, откуда же идете?
— Съ каторги бжалъ… Шесть лтъ еще оставалось отбывать каторгу, ну я и бжалъ. Лтомъ-то ничего, а вотъ зима нашему брату лютый ворогъ. Бурятамъ попадешь въ руки, такъ съ живого кожу снимутъ, да еще начальству предоставятъ, а за побгъ плети…
— А если здсь поймаютъ?
— Ну, здсь-то ужъ намъ ничего, барышня… Только до Пермской губерніи добраться, а здсь мы дома. Здсь ежели и поймаютъ, скажешься непомнящимъ родства, и отправятъ на вольное поселеніе.
— А много васъ идетъ каждое лто?
— Охъ, много, барышня… Сотни идутъ. У насъ свой трактъ: на Уралъ по рк Исеть подымаемся, а съ Урала по рк Чусовой и по старому Сибирскому тракту. Нынче по желзной дорог которые идутъ, только тамъ опасне: жандармовъ много.. Да и кормиться негд..
— По деревнямъ лучше?
— Способне… Жалютъ насъ, бродяжекъ. Кто кусокъ хлба подастъ, кто молочка, ну и перебиваемся… Милостыню приходится принимать.
Гавриловъ досталъ изъ портмоне рубль и подалъ его варнаку, который опять сконфузился.
— Многовато будетъ…— бормоталъ онъ нершительно.
— Бери, коли даютъ.
Получивъ свой гонораръ, бродяга еще разъ поклонился и, держа изъ варнацкой вжливости шляпу въ рук, побрелъ опять къ лсу. Елена Петровна провожала его глазами, а потомъ точно спохватилась и крикнула:
— Эй, бродяжка, вернись… А ты, Егорушка, подавай скоре уху, да хлба побольше,
Егорушка, сгорбившись, пошелъ за своей ухой, а Елепна Петровна съ какой-то лихорадочной энергіей принялась готовить импровизованный обдъ. Она умлыми руками покрыла скатерть на одинъ изъ ковровъ, разставила на ней посуду, а потомъ, отдльно въ сторон, постлала салфетку и пригласила бродягу ссть движеніемъ глазъ.
Николай Ивановичъ занялся Фисочкой, а Гавриловъ молча наблюдалъ Елену Петровну и улыбался одними глазами.
— Какой онъ несчастный…— тихо проговорила Павла Мироновна, не обращаясь собственно ни къ кому.
— На волчьемъ положеніи тоже не сладко,— коротко объяснилъ Гавриловъ.
Поданная Егорушкой уха изъ живыхъ карасей на время отвлекла общее вниманіе отъ бродяги, Елена Петровна налила ему первую тарелку и сама ее подала.
— Можетъ-быть, онъ водки хочетъ…— пошутилъ Гавриловъ и смолкъ, чувствуя неумстность своего поведенія.
— Это ужъ вы выпьете за него,— обрзала его Елена Петровна.— У васъ вдь одна забота… Егорушка, поставь самоваръ. Да поскоре. Намъ хать пора.
Бродяга лъ съ настоящимъ лснымъ аппетитомъ и время отъ времени поглядывалъ на нашу веселую компанію. Сейчасъ онъ показался мн боле жалкимъ, чмъ по первому впечатлнію. Въ поз, въ каждомъ движеніи и особенно во взгляд чувствовалось это страшное горе, которому даже нтъ имени. Вдь и у него были, вроятно, свои счастливые дни, и гд-то остались родные, знакомые, вообще близкіе и дорогіе люди. Это невысказанное горе на общемъ фон нашего импровизованнаго обда казалось еще больне. Посл ухи Елена Петровна предложила гостю какихъ-то консервовъ, но онъ отказался.
— Не привычны мы, барышня, къ этому,— объяснялъ онъ застнчиво.— Спасибо на добромъ слов…
— Да ты не стсняйся, шь. У насъ всего много…
— Спасибо… Вотъ горяченькаго полъ, это дороже всего. Истощаешь въ лсу-то, ослабешь… То грибы шь, то ягоды, а то и такъ день, другой проболтаешься: одной молитвой сытъ.
— А ты издалека родомъ будешь?— спросила Елена Петровна.— По разговору-то не изъ нашихъ мстъ…
— Дальній, барышня. Изъ Херсонской губерніи, значитъ. Въ солдатахъ былъ взятъ, ну, три года отслужилъ, а потомъ несчастіе случилось. Фельдфебеля ударилъ… Такъ, изъ ума вышибло. Зврскій былъ человкъ, ну, я не стерплъ. Изъ-за него и на каторгу ушелъ…
— Хочется дома побывать?
— Смерть хочется. Кажется, только бы глазомъ взглянуть и сейчасъ помереть.
— Зачмъ же помирать — жить нужно.
— Кому ужъ что на роду написано,— съ прежней покорностью проговорилъ бродяга.— У всякаго человка, барышня, своя судьба… И мое дло — раз думано было волкомъ бродить по лсу, а вотъ Господь привелъ. Много насъ такихъ-то, такъ оно на людяхъ и не такъ ужъ обидно. Только вотъ про свое мсто когда вспомнишь, такъ очень ужъ жутко длается.
Въ конц обда посплъ самоваръ, и Елена Петровна опять принялась угощать бродяжку,— сама наливала чай, сама его подавала.
— Можетъ-быть, ты со сливками хочешь?— спрашивала она, не зная, чмъ еще угостить несчастнаго человка.
— Нтъ, спасибо… Сейчасъ Петровки: не потребляю.
Со сливками пили только Гавриловъ и я, такъ что отвтъ бродяги послужилъ намъ косвеннымъ обвиненіемъ. По этому случаю Гавриловъ даже подмигнулъ мн: дескать, каковъ варнакъ,— ловко онъ насъ съ вами подводитъ. Елена Петровна также весело взглянула въ нашу сторону,— она блюла посты по-старин.
Пока мы пили чай, кучера привели изъ лсу лошадей, и началась процедура ихъ закладки. Городскія лошади изнженныя и не выносятъ лсного овода. Он бились въ оглобляхъ, вздрагивали и вообще выражали самое горячее нетерпніе убраться поскоре къ себ, въ родную конюшню. Кучера также горячились, проявляя особенную энергію. Бродягой они мало интересовались, потому что лтомъ въ этой сторон ихъ видимо-невидимо. Какъ это всегда бываетъ, лошадей заложили раньше времени, потому что оставалось еще убрать посуду, сложить палатку и т. д., а оводъ донималъ городскихъ скотовъ съ особенной настойчивостью. Изъ-за этого произошла даже маленькая размолвка между Еленой Петровной и Гавриловымъ.
— Эхъ, вы, бабы,— ругалъ Гавриловъ кучеровъ.— Кто же закладываетъ лошадей раньше времени? Право, бабы…
— А что же вы молчали раньше-то?— спорила съ нимъ Елена Петровна.— Вдь вы не баба, ну, и сказали бы…
— Я чай пилъ, Елена Петровна…
— Ну, такъ, значитъ, нужно молчать…
Находчиве всхъ оказался бродяга, который сейчасъ же смастерилъ костеръ, закидалъ его свжей травой и такимъ образомъ устроилъ настоящее лсное курево. Лошади, поставленныя въ дымъ, сразу успокоились. Бродяга прислъ на корточки около огня и наблюдалъ своими грустными глазами за нашими сборами.
— Господа, ну, теперь, кажется, готово все?— спрашивалъ Гавриловъ, точно онъ былъ главнымъ дйствующимъ лицомъ.— Николай Ивановичъ… Эхъ, молодой человкъ!..
Николай Ивановичъ нсколько увлекся какой-то серьезной бесдой съ Фисочкой и, повидимому, забылъ о всхъ и всемъ. Онъ неловко покраснлъ и что-то такое пробормоталъ.
— Куда же ты теперь пойдешь?— спрашивалъ я бродягу на прощаньи, когда вс уже разсаживались по экипажамъ.
— Въ Расею…
— Ну, а поздняя осень застигнетъ въ дорог?
— Только бы добраться до своего мста, а тамъ все равно.
— А если не дойдешь до своего мста?
Бродяга какъ-то недоумвающе посмотрлъ на меня, опустилъ голову и проговорилъ упавшимъ голосомъ:
— Куда больше, какъ не въ острогъ, а изъ острога насъ, непомнящихъ родства, въ Западную Сибирь высылаютъ на вольное поселеніе… Придется съ вольнаго поселенія опять итти къ своему мсту, вотъ этой же дорогой. Другой разъ пять по одному мсту пройдетъ…
Когда наши экипажи тронулись, бродяга стоялъ на одномъ мст и провожалъ пасъ своими печальными глазами: по его лицу катились крупныя слезы. Елена Петровна отвернулась и смотрла куда-то въ сторону.
— Это вы его разжалобили, Елена Петровпа,— крикнулъ ей изъ другого экипажа неугомонный Гавриловъ.
Двушка даже не оглянулась, продолжая смотрть на неизвстную точку лсу.
На мст нашей недавней стоянки оставались бродяга и Егорушка.
1891.