Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ТРЕТІЙ
ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915
ИСКУШЕНІЕ о. СПИРИДОНА.
Разсказъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Искушение о. Спиридона, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1891
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Жаркій іюльскій день былъ на исход, а работа такъ и кипла кругомъ, какъ бываетъ только въ самый разгаръ страды. Ловили каждый рабочій часъ. А тутъ еще поднималась съ свера грозовая тучка, и гд-то, точно подъ землей, слышались глухіе раскаты далекаго грома. Отецъ Спиридонъ, маленькій и тщедушный старичокъ, торопливо шагалъ за возомъ съ сномъ и съ тревогой поглядывалъ изъ-подъ своей широкополой поповской шляпы, порыжвшей и заношенной, то на солнце, то на близившуюся грозу.
— А вдь не поспютъ…— думалъ онъ вслухъ.— Ахъ, не поспютъ съ сномъ!.. Какъ разъ захватитъ сно-то дождичкомъ… Всего-то бы обождать тучк часикъ, другой. Нтъ, не поспютъ дтки… Ахъ, Господи, Господи!.. Одинъ бы часокъ…
Блоглазая, пгая лошадка съ большой головой точно понимала приближавшуюся опасность и прибавляла шагу, когда о. Спиридонъ покрикивалъ на нее:
— Ну, ну, боговая скотинка!.. Ужо захватитъ насъ дождемъ…
О. Спиридону тяжело было шагать въ громадныхъ мужицкихъ сапогахъ, и онъ снялъ съ себя старенькій подрясникъ, оставшись въ одномъ жилет. Поповская шляпа теперь придавала ему довольно смшной видъ, особенно когда вылзли дв сдыхъ косички, спрятанныя раньше за воротомъ подрясника. Онъ походилъ на громаднаго цыпленка, только-что вытащеннаго изъ воды. Но попадавшіеся по обимъ сторонамъ полевой дорожки мужики и бабы, торопливо убиравшіе сно, не находили ничего смшного въ своемъ понп Спиридон и кричали ему издали:
— Богъ помочь, о. Спиридонъ. Что это ты самъ сно-то везешь? Послалъ бы работника.
— А некогда, дтушки… У меня тоже сно копнятъ {Копнять — складывать сно въ копны.}. Ну, вотъ я ужъ самъ и повезъ. Нельзя, дтушки, горитъ работа.
— А какъ ты въ логу выдешь съ возомъ? Какъ разъ засядешь…
— А я съ молитвой, дтушки, съ молитвой… Потихоньку, дтушки. Торопитесь, вонъ тучка-то какъ накатывается…
О. Спиридонъ любилъ страду, хотя ему годъ отъ году длалось все трудне работать. Раньше наравн съ мужиками страдовалъ, а теперь и спина болитъ, и руки точно чужія, а наклонится — предъ глазами темные круги заходятъ. Да, трудненько старику, а отставать не хотлось отъ другихъ. Вс работали въ страду, а онъ долженъ былъ показывать примръ другимъ. Лошадь нсколько разъ останавливалась, чтобы перевести духъ. Возъ былъ большой, а свжее сно тяжело. О, Спиридонъ тоже переводилъ духъ, поглядывая изъ-подъ руки на покосы и нивы, уходившіе къ самому горизонту, насколько хваталъ глазъ. Хорошее дло страда — и люди точно длаются лучше. Вонъ какъ работаютъ ‘одной душой’!.. Старикъ любовался на эту вковчную работу отцовскимъ глазомъ, точно работала одна семья, именно его семья. Вдь большинство вотъ этихъ работниковъ крещены имъ, имъ же внчаны — едино стадо и одинъ пастырь. Нива божія воздлывала ниву земную…
А возъ все катился, перезжая съ межи на межу по узкой покосной коле. Вдали уже синлъ лсокъ, а за нимъ синей стной поднимался вковой сосновый боръ, изъ-за него виднлась только блая колокольня села Деменева. У этого бора и былъ тотъ ложокъ, о которомъ говорили о. Спиридону мужики.
— Ну, ну, боговая скотинка, поторапливай… Ужо вотъ дождемъ захватитъ.
Въ воздух уже начинала чувствоваться предшествующая дождю свжесть. Откуда-то срывался втеръ и съ молодой рзвостью проносился по трав, гнулъ мелкіе кусты и что-то шепталъ на пути, какъ расшалившійся ребенокъ. Вотъ дорожка обогнула молодой лсной островокъ и начала спускаться подъ горку, гд залегъ синій боръ. Вотъ и ложокъ, о которомъ говорили мужики.
— Эхъ, надо бы мостикъ наладить черезъ ложокъ-то!— думалъ вслухъ р. Спиридонъ, съ тревогой поглядывая впередъ.— Эй, ты, пганка, смотри у меня…
Крестьянскіе воза постоянно вязли въ этомъ логу, но устроить мостикъ мужики никакъ не могли собраться. Лтъ сто собирались, бранили вредное мсто, а моста не могли устроить.
Пганка понимала грозившую опасность и спускала вонъ осторожно, упираясь !!!!щтъ ьъ самую телгу,
— Лве держи, лве!..— покрикивалъ о. Спиридонъ.
Возъ повернулъ налво, и переднія колеса сразу засли въ вязкой болотин. О. Спиридонъ повернулъ лошади направо, чтобы выдернуть колеса, но послднее не удалось, и возъ свалился на сторону.
— Ахъ, ты, грхъ какой… а?— удивлялся старикъ, обходя кругомъ возъ.— Вотъ грхъ-то! Что мы съ тобой будемъ длать, пганка? Да не оказія ли…
О. Спиридонъ обошелъ кругомъ еще раза два, попробовалъ приподнять задцее колесо, оглянулся назадъ, не детъ ли кто, и только покачалъ головой. А тутъ еще туча напираетъ и, того гляди, дождемъ свжее-то сно испортитъ. Одному тяжелый возъ не поднять, а на подмогу никто не детъ.
— Вотъ такъ угораздило… Не даромъ мужики-то говорили,
Все-таки не сидть же в грязи, и о. Спиридонъ ршилъ, попробовать. Онъ взялъ въ руки вожжи, подобрался спиной подъ наклонившійся бокъ воза и крикнулъ:
— Ну, пганка… ну-у!!.
Конечно, это усиліе не привело ни къ чему. Возъ точно примерзъ. Но о. Спиридонъ сдлалъ еще попытку — опять подлзъ подъ возъ и повернулъ лошадь влво.
— Ну, пганка… ну-у!!.
Къ его удивленію возъ началъ подаваться и помаленьку выпрямился. Пганка сдлала отчаянное усиліе и выдернула возъ на другой берегъ. О. Спиридонъ окончательно удивился и только теперь замтилъ, что по другую сторону воза стоилъ какой-то мужикъ и съ улыбкою смотрлъ на него.
— Что, не узналъ, о. Спиридонъ?
— Да ты… ты… ты откуда взялся-то?— бормоталъ о. Спиридонъ, инстинктивно отшатываясь и боясь признать мужика.
— Гд былъ — тамъ ничего не осталось, а вотъ сейчасъ весь тутъ…
О. Спиридонъ даже руками всплеснулъ. Ему представилось, что мужикъ сейчасъ бросится на него и задушитъ, какъ цыпленка.
— Не признаёшь?— спокойно допрашивалъ мужикъ.— И то сказать, лтъ, поди, съ пять, какъ не видались…
— Ты… ты… ты… да вдь Никита? Да не отчаянный ли… а? Ахъ, ты, Господи…
— Прежде Никитой звали, а теперь Иванъ Потеряй-Концы.
У о. Спиридона дрожали колни, и онъ стоялъ съ раскрытымъ ртомъ, не имя силъ выговорить ни одного слова. Бродяга опять улыбнулся и проговорилъ:
— Ничего, не бойся… Волкъ и тотъ у своей деревни овецъ не ржетъ.. Понялъ? Вижу, напрасно ты маешься въ логу съ возомъ, ну, вотъ я и подошелъ…
— Спасибо… да… Спасибо… А какъ же ты того…
— А не по тому же трахту: изъ каторги да въ Демоневу домой и выворотился. Убгъ еще въ позапрошломъ году… Кругомъ море {На язык бродягъ моремъ называется озеро Байкалъ.} обошелъ. Довольно всякой муки натерплся отъ братскихъ {Братскіе — буряты.} и отъ своихъ еще того похуже.
— Такъ, такъ… А все-таки того, съ чего это ты сюда-то пришелъ?
— А куды я пойду?
— Да, оно того…
— Постой, я теб одну штучку покажу,— проговорилъ бродяга.— Да не бойся: пальцемъ не шевельну. Мн-то вдь все одно: безсрочная каторга. Хуже того не будетъ… Пойдемъ со мной.
— Не пойду,— уперся о. Спиридонъ.— Ты меня убьешь…
— Ахъ, ты, какой ты глупый попъ… Тоже и на мн крестъ есть. Вотъ тутъ сейчасъ… только свернемъ въ кусты…
— Вотъ ты меня въ кустахъ-то и заржешь…
— Да иди же, говорятъ теб.
О. Спиридонъ нкоторое время колебался, а потомъ вдругъ ршился итти за бродягой… Убить-то вдь онъ и здсь могъ…
Они пошли въ кусты направо. Бродяга шагалъ по кочкамъ умлой ногой и въ заростеляхъ раздвигалъ кусты, давая дорогу о. Спиридону.
— Да ты куда меня ведешь-то?— устрашился опять старикъ, останавливаясь перевести духъ.— Не пойду…
— А вотъ сейчасъ… Ишь мсто-то какое: настоящее волчье логово… Я-то по волчьему паспорту гуляю, ну и мсто выбралъ себ тоже волчье. Ужъ оно одно къ одному. Иди, говорятъ, никакого худа не будетъ…
— Ежели наши мужики увидятъ мой возъ, а меня около воза нтъ — тогда какъ?
— Никто не увидитъ. Мужикамъ впору до дождя съ сномъ убраться… Держи полве — тутъ загрязнешь.
Иванъ Потеряй-Концы остановился у разросшихся кустовъ черемухи, раздвинулъ ихъ и поползъ на четверенькахъ, о. Спиридонъ усомнился еще разъ, но посл нкотораго раздумья послдовалъ его примру.
— Вотъ…— прошепталъ бродяга, указывая на балаганъ, очень искусно устроенный изъ хвои, еловой коры и травы.
Въ балаган .на постели изъ иванъ-чая спала сладкимъ сномъ двочка лтъ пяти.
— Узналъ?— шопотомъ спросилъ бродяга.
— Еще бы не узнать: твоя Дунька.
— Вотъ-вотъ… Ишь, какъ разоспалась къ гроз-то. Шустрая двчонка… Вдь сразу узнала, какъ я-то пришелъ. ‘Тятька’, говоритъ. Вотъ она какая, Дунька-то.
Бродяга говорилъ такъ любовно и все улыбался. О. Спиридонъ только теперь разсмотрлъ его хорошенько. Мужикъ, какъ мужикъ, русоволосый, сроглазый, съ окладистой бородой, и только въ глазахъ что-то такое больное и тревожное, какъ у травленаго звря, да улыбается какъ-то нехорошо. И одтъ по-мужицки: синяя, изъ домашней пестряди, рубаха, такіе же штаны, на голов войлочная шляпа — мужикъ, какъ вс другіе. И вдругъ это осужденный на безсрочную каторгу, да еще бжавшій съ каторги. Голова о. Спиридона отъ этихъ мыслей начинала опять качаться, какъ сплый колосъ, на который дунуло втромъ.
— Что-то ты… того… Никита… т.-е. длать-то будешь?— спросилъ онъ.
— Я не знаю… День прошелъ, и слава Богу. Тамъ видно будетъ…
— Да что видно-то?
— А не знаю… Значитъ, такъ, пока вообще…
Лицо бродяги точно потемнло, и онъ заговорилъ быстро, роняя слова, точно кого догонялъ:
— Вотъ ты дав какъ меня испугался? Хуже, ежели бы на тебя изъ лсу волкъ вышелъ… Для тебя-то я каторжный… А вдь и во мн душа. Вотъ какъ я натосковался… На каторг-то все думалъ о своихъ мстахъ… Какъ закрою глаза, такъ все и вижу… Вотъ Дуньку тоже жаллъ… Вдь совсмъ она махонькая, несмышленочекъ. Какъ вспомню ее, такъ меня точно огнемъ опалитъ… Ну, и убгъ. Въ снгу чуть не замерзъ, травой да кореньемъ питался… затощалъ… Сколько разъ думалъ, что помру… Лежу это въ лсу гд-нибудь и думаю, что смерть моя пришла. Кругомъ-то глушь, тайга, человческаго голосу по мсяцу не слышишь. И померъ бы, какъ лсной зврь, ежели бы домой не тянуло… Думаю, ужъ лучше дома помереть… хоть косточки въ родной земл похоронятъ…
— Раньше смерти никто не умираетъ. Все въ вол Божіей…
— Надумаешься всячины, о. Спиридонъ. Вотъ Богъ-то и вынесъ. Съ женой свидлся, вотъ Дуньку въ гости къ себ привелъ… Радость у меня, у каторжнаго, а ты меня боишься.
Въ разговор они не замтили, какъ накатилась тучка и неожиданно грянулъ громъ. О. Спиридонъ испуганно выскочилъ, точно онъ сдлалъ что-то очень дурное.
— Что же это я сижу здсь?— бормоталъ он.— Сижу да еще слушаю тебя, Никита… Санъ-то на мн какой?
Бродяга понялъ и съ своей улыбкой проговорилъ:
— Что же длать, вотъ прідешь въ село и донеси въ волостномъ, что, молъ, видлъ Никиту да еще разговаривалъ, молъ, съ нимъ. У тебя своя часть, у меня своя.
Когда о. Спиридонъ подходилъ къ своему возу, съ сухимъ шумомъ ударилъ ливень, точно кто выстрлилъ горохомъ. Но старикъ даже не замчалъ дождя, шагая за своимъ возомъ. Онъ тревожно оглядывался но сторонамъ и назадъ, точно за нимъ была погоня. Нсколько разъ о. Спиридонъ останавливался и прислушивался —шумлъ ливень, и больше ничего. Теперь онъ уже не думалъ объ убиравшихъ сно прихожанахъ, охваченный совершенно другими мыслями. Что значитъ какой-то ливень или сно, когда тутъ на глазахъ погибаетъ живая душа. О. Спиридону почему-то мерещилась Дунька съ своими льняными волосенками, спавшая невиннымъ дтскимъ сномъ, а затмъ онъ видлъ эту больную улыбку, смертельную истому въ глазахъ… Тамъ, по душ живой, тоже прошла гроза, та внутренняя гроза, которая страшне вотъ этой. Старику казалось, что громъ гремитъ недостаточно громко, чтобы заглушить его мысли. Да, тамъ, въ неб, идетъ грозный разговоръ, чей-то гнвъ вырывается громовыми раскатами, и человкъ, слабый человкъ, былинка и ничтожество, уже не слышитъ ничего.
— Господи, что же это такое?— въ ужас думалъ о. Спиридонъ.
Въ ушахъ у него стояли слова бродяги: ‘Ну, ступай въ волостное, доноси…’
— ‘Зачмъ же я пойду въ волостное?— думалъ старикъ.— Не мое дло. Я ничего не знаю. Можетъ, это и не Никита, а только назвался Никитой. Мало ли бродягъ лтомъ пройдетъ черезъ Деменеву. Гд-нибудь вызналъ въ острог про Никиту да и назвался имъ. Бываетъ все, если человкъ отчаянный…’
Потомъ о. Спиридону сдлалось совстно, что онъ такъ думаетъ о несчастномъ бродяг. У человка вся душа вынута, а онъ подозрваетъ его въ обман.
И родное село Деменево показалось о. Спиридону точно чужимъ. Вотъ ряды деревенскихъ избъ съ соломенными крышами, вотъ блая церковь, а кругомъ опять просторъ, нивы и поля и темный сосновый боръ, залегшій тучей среди этого приволья. Получалась самая мирная картина, и она-то именно сейчасъ и не отвчала настроенію о. Спиридона. Разв можетъ быть миръ, когда вотъ тутъ, рядомъ, погибаетъ живая душа? Если бы человкъ тонулъ, сбжалось бы все село. Нашлись бы смлые люди, которые, рискуя собственной жизнью, бросились бы спасать. А тутъ человкъ гибнетъ — нтъ, уже погибъ, хуже, чмъ живой мертвецъ, и никто ничего не можетъ сдлать, и всхъ меньше онъ, о. Спиридонъ.
— Охъ, Господи, Господи, что же это такое?— шепталъ старикъ, тяжело шагая по быстро размокшему чернозему.— За что?..
По-сибирски великорусскаго погоста не было, а церковь стояла посреди села, на берегу рчки Деменевки, за которой начинался боръ. Поповскій домикъ стоялъ тутъ же. Онъ былъ построенъ еще ддомъ о. Спиридона, тоже служившимъ попомъ, когда еще стояла старая деревянная церковь. Потомъ его мсто занялъ отецъ о. Спиридона, а сейчасъ онъ занялъ ихъ мсто, какъ солдатъ, который замняетъ выбывшихъ на боевомъ посту товарищей. Все шло преемственно, изъ рода въ родъ, такъ, какъ тихо катится вода въ ровныхъ мстахъ.
Навстрчу о. Спиридону изъ воротъ поповскаго домика вышла его внучка Аннушка, кривая на одинъ глазъ.
— Что это съ тобой, ддушка?— удивилась она.
— А что?
— Да нитки сухой нтъ… Могъ бы переждать дождь-то гд-нибудь подъ деревомъ. Еще застудишься.
— Ну, это пустяки… А меня никто не спрашивалъ, Аннушка?
— Нтъ… Кому спрашивать-то? Мужики вс въ пол…
Възжая во дворъ, о. Спиридонъ еще разъ оглянулся и покачалъ головой. Его ждалъ кипвшій самоваръ, но пришлось раскидывать смоченный верхній пластъ сна на возу подъ сараемъ. Старик былъ радъ физической работ, которая до нкоторой степени заглушала внутреннюю тревогу. Аннушка усердно ему помогала, но о. Спиридонъ нсколько разъ подозрительно посмотрлъ на нее, точно двушка могла прочитать по его лицу о его встрч съ бродягой.
За чаемъ о. Спиридонъ еще разъ спросилъ:
— Такъ никто, говоришь, не спрашивалъ, Аннушка?
— Чтой-то какой ты, ддушка: вдь ужъ говорила, что никто не спрашивалъ. Вчера заходилъ писарь Митричъ…
— Приходилъ?
— Да… Тебя спрашивалъ. Онъ помочь собирается длать, такъ ему боченокъ былъ нуженъ подъ водку.
— А…— успокоился о. Спиридонъ.— Хлопотъ много съ помочью. Напрасно онъ… Да, напрасно. Ведеръ пять одной водки выйдетъ, да еще ходи, кланяйся мужикамъ. Прежде я тоже устраивалъ помочи, а теперь давно бросилъ.
Ужинали ужъ при огн. О. Спиридонъ всё поглядывалъ на окно и угнетенно вздыхалъ. Мимо церкви то и дло прозжали возвращавшіяся съ поля телги. Старикъ прислушивался и, когда лошадиный топот замиралъ, успокаивался. Аннушка не замчала этой тревоги. У нея длалось такое сердитое лицо, когда она возилась съ ухватами у печи и подавала на столъ.
Передъ сномъ о. Спиридонъ обошелъ весь дворъ, не довряя пріхавшему съ поля работнику. Разв можно доврять чужому человку? Потомъ онъ вышелъ въ огородъ и долго стоялъ неподвижно, глядя на чернвшій боръ. Сейчасъ влво былъ и ложокъ, въ которомъ скрывался Никита съ своей Дунькой. Что-то тамъ теперь длается? О. Спиридонъ думалъ теперь о бродяг такъ, точно самъ былъ его тайнымъ соучастникомъ.
— Грхъ-то какой… грхъ-то…— шепталъ онъ, возвращаясь въ горницы.
Внутри поповскій домикъ былъ устроенъ совсмъ по-старинному. Полы оставались некрашеными и были прикрыты половиками и дорожками домашняго тканья, стны выкрашены желтой охрой, мебель самая простая, какъ еще поставилъ ее ддушка о. Спиридона,— все было просто и строго, какъ въ старинныхъ поповскихъ домахъ. Только простенькіе деревенскіе цвты — герань, фуксіи, птухи да блыя занавски на окнахъ говорили о присутствіи женской руки. О, Спиридонъ обошелъ вс горницы, посмотрлъ, затворены ли на крючки окна, и только тогда успокоился и отправился спать въ свою темную спаленку, отгороженную отъ гостиной.
О. Спиридонъ провелъ очень тревожную ночь и почти не спалъ. Только начнетъ засыпать, и вдругъ начнетъ казаться, что кто-то крадется подъ самыми окнами. Въ страх старикъ садился на постели и прислушивался. Раза два онъ выходилъ на дворъ и тоже прислушивался. Гд-то перекликались птухи и со сна лаяли неугомонныя собаки.
— Грхъ-то какой… а?— шепталъ старикъ.
Онъ заснулъ только подъ утро, когда небо уже засвтлло предутренними отблями. Но и сонъ былъ тревожный, и даже не сонъ, а какая-то галлюцинація. О. Спиридону все казалось, что онъ не о. Спиридонъ, а бродяга Иванъ Потеряй-Концы, что онъ прячется гд-то въ дремучей тайг, боится каждаго шороха, и страшная тоска охватывала его сердце, тоска по родин — послднее, что остается у погибшаго человка. Да, онъ переплывалъ безбрежныя сибирскія рки, бжалъ отъ преслдовавшихъ его конвойныхъ и чувствовалъ, какъ умираетъ отъ голода.
Просыпаясь, о. Спиридонъ начиналъ думать совершенно въ другомъ направленіи. Вдь онъ пастырь стада Христова и долженъ исполнить долгъ. Вчера же, какъ вернулся съ поля, онъ долженъ былъ отправиться въ волость и объявить старшин Емельяну, какъ и гд онъ видлъ каторжника Никиту, а онъ вотъ не пошелъ и прикрылъ е:о своимъ молчаніемъ. Разв это не грхъ? Съ другой стороны, ему живо, до боли, рисовалась картина, какъ будутъ ловить Никиту, какъ его закуютъ въ кандалы и повезутъ въ острогъ, а онъ будетъ раскланиваться на вс четыре стороны. У отца Спиридона даже мурашки шли по кож отъ этихъ мыслей.
— И для чего только онъ вышелъ на меня?— ропталъ старикъ.— Ужъ сидлъ бы… Того не подумаетъ, что на мн какой санъ. Вдь все равно, увидятъ другіе, или Дунька ребячьимъ дломъ разболтаетъ… Эхъ, нехорошо! Даже вотъ какъ нехорошо.
У отца Спиридона нсколько разъ являлась твердая ршимость утромъ же итти въ волость и заявить, а потомъ его охватывала щемящая жалость къ несчастному человку. Положимъ, онъ беретъ тяжкій грхъ на душу, покрывая своимъ молчаніемъ преступнаго человка, но вдь грхъ-то и останется только на немъ, а бродяга можетъ еще спастись какимъ-нибудь образомъ. Уйдетъ въ другое мсто, наконецъ умретъ…
— Вотъ ты до чего меня довелъ!— корилъ старикъ про себя каторжника Никиту.— И такъ грхъ и этакъ грхъ… Смерти даже пожелалъ, а разв это хорошо?..
Село Деменево лежало на бродяжническомъ тракт, который шелъ вверхъ по р. Исети, къ перевалу черезъ Уралъ. Бродяги шли по этому тракту все лто, и ихъ не трогали. Пусть себ идутъ, куда имъ нужно. Крестьяне подавали имъ хлбъ и разный домашній харчъ, только бы не озорничали. Извстно, голодный человкъ хуже звря. Видалъ и о. Спиридонъ такихъ бродягъ не мало на своемъ вку. Встртятся гд-нибудь на дорог, станутъ въ сторонку, снимутъ шапки и кланяются. Случалось ему и подавать ‘несчастненькимъ’, что онъ не вмнялъ себ въ грхъ. Вдь вс видли этихъ бродягъ, и дло начальства ихъ ловить. А вотъ Никита — другое. Это свой человкъ, извстный, да и человкъ-то совсмъ особенный. Никакъ его не примнить къ другимъ. О. Спиридонъ припоминалъ до мельчайшихъ подробностей несложную до трагизма исторію Никиты. Вдь былъ совсмъ хорошій мужикъ, а пропалъ ни за грошъ. Всему виной проклятый сосновый боръ, врзавшійся въ крестьянскія земли клиномъ. Дло въ томъ, что этотъ боръ принадлежалъ громадной дач Ночвинскихъ заводовъ, и крестьяне издавна привыкли пользоваться изъ него лсомъ на топливо и для построекъ. Своего лса не хватало, и поневол воровали ‘казенный’. Прежде всегда сходило съ рукъ, а лтъ пятнадцать тому назадъ начались строгости. Чмъ дальше — тмъ строже. Никита попался съ вырубленнымъ бревномъ и былъ оштрафованъ мировымъ судьей. Во второй разъ его оштрафовали еще больше, а въ третій посадили въ острогъ. Отсидвъ въ острог по приговору мирового судьи, Никита опять попался. На этотъ разъ онъ судился уже въ окружномъ суд и былъ приговоренъ къ ссылк въ не столь отдаленныя мста съ лишеніемъ нкоторыхъ правъ. Изъ ссылки онъ бжалъ къ себ въ Деменево, былъ пойманъ и приговоренъ уже за побгъ къ каторг на три года. Съ каторги Никита опять бжалъ, опять былъ судимъ и т. д. Въ теченіе какихъ-нибудь десяти лтъ за эти побги онъ прошелъ вс ступени уголовныхъ наказаній, пока не очутился на положеніи безсрочнаго. Никого онъ не убивалъ, не грабилъ, а только бгалъ. Его неудержимо тянуло домой, и онъ жестоко расплачивался каждый разъ за эту любовь къ родин. Сейчасъ ему уже не было наказанія въ уголовномъ кодекс, кром плетей. Вс односельчане, и присяжные, и судьи отъ души его жалли, но законъ былъ неумолимъ, точно какая-то мертвая рука давила живого человка съ неуклонной послдовательностью.
И на такого-то человка отцу Спиридону приходилось доносить!
За утреннимъ чаемъ Аннушка замтила, что ддушка какъ будто не совсмъ здоровъ.
— Ты бы напился малины,— предложила она.— Это теб со вчерашняго дождя нездоровится. Тоже не молодое мсто…
— Какая тутъ малина… Вотъ напьюсь чайку и пойду въ волость. Дло у меня есть…
О. Спиридонъ нарочно выговорилъ эти роковыя слова вслухъ, чтобы подбодрить самого себя.
Дйствительно, сейчасъ посл чаю онъ надлъ люстриновый подрясникъ, взялъ длинную поповскую палку и направился прямо въ волость.
— Нельзя, санъ…— уврялъ онъ самого себя дорогой.— Это другіе могутъ молчать, а мн нельзя. Да… Значитъ, ужъ такая судьба, что быть Никит опять въ каторг. Самъ виноватъ, зачмъ тогда убжалъ съ поселенья… И воровать лсъ вдь тоже никто не заставлялъ.
Старикъ дошелъ уже до самой церкви, и опять на него напали сомннія. Вдь все равно, другіе увидятъ Никиту и донесутъ въ волость безъ него. Тогда и онъ можетъ все разсказать. О. Спиридонъ круто, повернулъ домой и зашагалъ такъ торопливо, точно что забылъ очень важное.
— Ты ужъ сходилъ?— удивилась Аннушка.
— Ужъ сходилъ…— мрачно отвтилъ о. Спиридонъ, какъ-то особенно долго устанавливая свою палку на ея обычномъ мст въ передней.— Да, сходилъ…
Потомъ старикъ разсердился на Аннушку ни за что ни про что и довелъ ее даже до слезъ, такъ что самому сдлалось жаль. Чмъ же онъ виноватъ, что она ничего не понимаетъ? Не до нея, а она пристаетъ съ какой-то глупой малиной. Кончилъ о. Спиридонъ тмъ, что разсердился уже на самого себя. Что онъ, въ самомъ-то дл, началъ ужъ на людей бросаться.
Старикъ промучился цлый день, а къ вечеру окончательно изнемогъ. Ходитъ по дому и какъ будто даже ничего не понимаетъ, что и къ чему. Наконецъ его муки достигли своего предла, и онъ опять ршилъ итти въ волость.
— А вотъ возьму и пойду… Да, пойду!..
Онъ опять пошелъ, стараясь уже не думать о цли своего путешествія. Врне сказать — о. Спиридонъ почти бжалъ, точно несъ въ рукахъ огонь, который его жегъ. Отъ церкви надо было повернуть направо, потомъ взятъ мимо избы бывшаго старшины Осипа Ефимыча, потомъ…
— Я что, ежели бы писаря Митрича не оказалось въ волости?— мелькнуло въ голов о. Спиридона, когда онъ завидлъ избу, въ которой помщалось волостное правленіе.
Но — увы!— писарь Митричъ былъ какъ разъ въ волости, сидлъ у окна и еще издали крикнулъ:
— Отцу Спиридону наше высокопочитаніе…
— А у меня дло… да, дло…— отвтилъ о. Спиридонъ, длая офиціальный поклонъ.— Можетъ, старшины нтъ?
Какъ на грхъ и старшина оказался тоже въ волости, и о. Спиридонъ ршилъ, что, значитъ, такая ужъ судьба Никит,— если бы ихъ не было, и онъ могъ вернуться съ спокойною совстью, по крайней мр, до завтрашняго дня, а въ это время Никиту могли увидть другіе мужики!
Волостной писарь Митричъ былъ пожилой, чахоточный и лысый человкъ, который постоянно былъ чмъ-нибудь недоволенъ. Старшина Емельянъ, кряжистый рыжій мужикъ, побаивался его, хотя за глаза и называлъ ‘зудой’. Появленіе отца Спиридона въ такой ранній часъ произвело нкоторое впечатлніе.
— Садитесь, о. Спиридонъ,— предложилъ Митричъ, подавая стулъ.— Куда такъ ускорились?
— А дльце есть… Да, дльце.
О. Спиридонъ какъ-то боязно оглядлъ грязныя стны волости, законченный потолокъ, поднялъ брови и проговорилъ уже другимъ тономъ:
— Видите ли, какое дло-то… гм… да… Мн сказали, что вы, Митричъ, собираетесь въ городъ?
— И не думалъ…— почему-то обидлся Митричъ.— Зачмъ мн въ городъ?
— Вдь вотъ что придумаютъ?— удивлялся о. Спиридонъ.— И кто это мн сказалъ?.. А я-то думаю, вотъ подетъ Митричъ въ городъ, такъ я попрошу его купить… да, купить…
Дальше о. Спиридонъ заговорилъ почему-то о дожд, потомъ о владык, который собирается по слухамъ въ уздъ, потомъ о своемъ ревматизм въ рук,— говорилъ онъ все это такимъ тономъ, точно оправдывался и за дождь, и за владыку, и за свой ревматизмъ. Ему казалось, что Митричъ какъ-то особенно подозрительно посматриваетъ на него, а старшина Емельянъ еще подозрительне молчитъ. Можетъ-быть, они ужъ знаютъ все…
Возвращаясь домой, о. Спиридонъ удивлялся самому себ, какъ онъ лгалъ въ волости. Да, дло выходило совсмъ скверное…
Мученія старика увеличивались съ каждымъ днемъ, а тутъ еще подошла суббота и, какъ на грхъ, недля была отца Спиридона. Какъ онъ будетъ служить съ нечистой совстью? Въ Деменев былъ еще другой священникъ, изъ молодыхъ, о. Евфимій. Старикъ его недолюбливалъ и называлъ ‘моднымъ попомъ’. Служили они поперемнно — одинъ служитъ одну недлю, другой — другую. Иногда случалось имъ замнять другъ друга, и о. Спиридонъ обратился теперь къ этому средству. Позвавъ Аннушку, онъ ей сказалъ:
— Ступай къ отцу Евфимію и скажи, что мн нездоровится. Пусть ужъ онъ еще одну недлю отправитъ, а тамъ сочтемся, когда онъ подетъ гостить къ тестю.
Это ужъ была ложь,— о. Спиридонъ чувствовалъ себя здоровымъ и обманывалъ о. Евфимія. А впрочемъ, Аннушка разскажетъ, какъ его вымочило дождемъ, и оно выйдетъ, какъ будто и въ самомъ дл боленъ. Охъ, великій грхъ… Въ первый еще разъ въ жизни пришлось отцу Спиридону покривить душой относительно своей службы. Видно, одинъ грхъ не приходитъ…
Когда въ воскресенье утромъ заблаговстили къ заутрен, у отца Спиридона точно что оборвалось внутри. Каждый ударъ колокола обвинялъ его малодушіе…
— Господи, за что? взмолился старикъ.— А если я не могу? Долженъ и не могу…
Колоколъ призывно гудлъ, а о. Спиридонъ закрывалъ глаза отъ страха. Да, вотъ добрые люди идутъ въ церковь, а онъ долженъ прятаться, какъ воръ.. О. Спиридонъ долго смотрлъ изъ-за косяка на своихъ прихожанъ и скорблъ душой. Разв пойти самому? Вчера нездоровилось, а сегодня сдлалось легче.
— Нтъ, не достоинъ, ршилъ о. Спиридонъ.— Какой я пастырь… Волкъ въ овчей шкур, а не пастырь. Не достоинъ…
Всю обдню старикъ молился у себя и почувствовалъ замтное облегченіе. Что же, конечно, онъ согршилъ, но вдь нужно и по человчеству разсудить. Пусть начальство ловитъ Никиту, какъ хочетъ. Вотъ ужъ отзвонили къ Достойну… О. Евфимій охотникъ проповди говорить, какъ вс молодые попы. Владыка это уважаетъ, и о. Евфимій нарочно выслуживается передъ владыкой. Когда раздался праздничный перезвонъ на выходъ и изъ церкви пестрой толпой повалилъ народъ, о. Спиридонъ спрятался за свою перегородку.
Потомъ все замолкло, но прибжала Аннушка и испуганно заявила:
— Ддушка, о. Евфимій изъ церкви къ намъ идетъ, а съ нимъ становой Александръ Иванычъ…
‘Ну, теперь все кончено,— подумалъ про себя о. Спиридонъ, начиная быстро одваться.— Значитъ, все узнали и донесли становому, а онъ пріхалъ ловить Никиту… А Никита сдлаетъ показаніе, что видлъ меня’.
Старикъ даже не испугался. Что же, узнаетъ все, конечно, владыка и пошлетъ его запрещеннымъ попомъ на послушанье въ монастырь въ Далматовъ. ‘А, это ты покрываешь разбойниковъ?’ — скажетъ владыка и такъ строго посмотритъ, что душа въ пятки уйдетъ.
— Что это съ ддушкой?— спрашивалъ о. Евфимій въ передней Аннушку.— Вотъ мы пришли навстить его съ Александромъ Иванычемъ…
— Ничего, поправляется,— отвтила Аннушка.— Промочило его дождемъ вчера…
— Ужо надо его подсушить, старика,— подшутилъ хриплымъ голосомъ становой, снимая въ передней свое верхнее форменное пальто.— Меня вонъ постоянно дождемъ мочитъ, а не размокъ. Секретъ такой знаю… Аннушка, а вы того, сообразите намъ чего-нибудь посмшне. Ддушка-то запасливый, наливки у него трехгодовалыя найдутся…
Аннушка отлично знала порядки, какъ принимать гостей, и сейчасъ же исчезла, какъ ящерица. Вышелъ о. Спиридонъ и даже покашлялъ, какъ и слдуетъ больному человку. Это опять выходила ложь. Александръ Ивановичъ любилъ пошутить и даже посмотрлъ на о. Спиридона изъ-подъ руки, какъ смотрятъ на солнце.
— Нтъ, ничего, живъ,— говорилъ онъ.— Видно, съ одной стороны подмокъ, отче… Ну, мы это дло живо поправимъ.
Александръ Иванычъ былъ грозой всего узда, и никто бы этого не подумалъ, когда онъ былъ просто Александромъ Иванычемъ, а не при исполненіи службы. Хлбосолъ, балагуръ, не дуракъ выпить, дамскій угодникъ — вообще душа нараспашку. И лицо такое простое, настоящее русское лицо, съ мягкимъ носомъ, срыми глазами и русой бородкой съ легкой просдью. А между тмъ одно имя Александра Иваныча наводило на гршныя уздныя души панику, и его неожиданные назды напоминали доброе старое время татарщины, когда все и вся трепетало, пряталось и чувствовало себя безъ вины виноватымъ. Въ Деменево грозный становой заглядывалъ рдко и по своей привычк всегда неожиданно, какъ снгъ на голову. Вс знали только одно, именно, что даромъ Александръ Иванычъ не подетъ, и что гд-нибудь уже, наврно, притаилась трепещущая гршная душа, на которую Александръ Иванычъ и налетитъ орломъ. У него и были именно такіе орлиные ‘ёмы’ и ‘хваты’, какъ выражались московскіе лтописцы. Сейчасъ такой гршной душой чувствовалъ себя о. Спиридонъ, у котораго даже тряслись руки отъ страха.
— Милости просимъ,— довольно сухо приглашалъ онъ дорогихъ гостей.
— Эге, да у тебя лихорадка!— громогласно заявлялъ становой.— Вонъ и руки трясутся, точно курицъ воровалъ. Надо, надо поправку сдлать. Вся машинка, значитъ, испортилась.
Зачмъ было еще смяться? О. Спиридонъ даже опустилъ глаза. Онъ чувствовалъ, съ какимъ жаднымъ любопытствомъ смотрлъ на него о. Евфимій, длая видъ, что смотритъ проникновенію и прозорливо, какъ владыка. О, этотъ о. Евфимій, онъ былъ въ сущности льстецъ и большой интриганъ, несмотря на то, что имлъ привычку говорить тихимъ елейнымъ голосомъ, а по праздникамъ носилъ рясы съ шелковой подкладкой въ рукавахъ.
О. Евфимій, молодой священникъ съ блднымъ лицомъ и близорукими глазами, конечно, не подозрвалъ тхъ мыслей, съ какими ихъ встртилъ старикъ. Онъ постоянно былъ занятъ собой и боялся, какъ огня, чтобы про него не сказали, что онъ деревенскій попъ. О. Евфимій носилъ крахмальные воротники и манжеты, незамтно подвивалъ волосы и даже душился peau d’Espagne. Вс мысли отца Евфимія были въ город, куда онъ со временемъ мечталъ перебраться. Деревня была только временнымъ этапомъ, своего рода искушающимъ подвигомъ.
Аннушка умла длать все необыкновенно быстро. Пока гости пили чай въ угловой комнат, она успла уже приготовить сложную деревенскую закуску. Тутъ были и боровики въ сметан, и прошлогодніе рыжики въ уксус, и маринованные пескари, и соленый моксунъ, и рдька въ сметан, и жареная утка съ груздями, и даже прошлогодняя моченая съ яблоками клюква — самая любимая закуска Александра Иваныча. Аннушка была великая мастерица по этой части.
— Вотъ это дло,— басилъ Александръ Иванычъ, заглядывая въ гостиную.— Соловья баснями не кормятъ…
За чаемъ разговоръ какъ-то не вязался. О. Спиридонъ только подъ конецъ замтилъ, что у Александра Иваныча глаза какіе-то мутные — значитъ, онъ жестоко кутилъ уже не первый день. Это его немного успокоило. Александръ Иванычъ время отъ времени запивалъ и узжалъ на время запоя въ уздъ, куда-нибудь подальше, чтобы не попасться на глаза высшему начальству. Въ эти моменты онъ длался добродушнымъ и болтливымъ. Онъ нсколько разъ подходилъ къ окну, смотрлъ на синвшій боръ и говорилъ:
— Я бы съ удовольствіемъ поджогъ этотъ боръ… Сколько поденщинъ изъ-за него пропадаетъ въ годъ у однихъ деменевскихъ мужиковъ. И нашему брату, полиціи, хлопотъ съ нимъ довольно… Лови мужиковъ, составляй протоколы, являйся къ слдователю — нтъ, надо его выжечь. Такъ, о. Спиридонъ?
— Зачмъ же поджигать?— уклончиво отвчалъ о. Спиридонъ, не поддаваясь явному искушенію.— Никто не заставляетъ воровать…
— Воруютъ,— значитъ, нужно.
— И все-таки не похвально… Собственность священна.
Аннушка вызвала отца Спиридона подъ какимъ-то предлогомъ и сообщила шопотомъ:
— А какой хитрый отецъ-то Евфимій… Вдь становой-то къ нему въ гости пріхалъ, а онъ его къ намъ привелъ. Попадья-то, Евфимиха, любитъ долго спать, и о. Евфимій ея боится.
— Все равно, Аннушка,— уныло согласился о. Спиридонъ и вздохнулъ.
— Какое тутъ все равно. Вотъ посмотри, посл закуски становой сейчасъ же заснетъ и останется у насъ, а о. Евфимій уйдетъ домой. Ужъ такой хитрецъ, такой хитрецъ. Будто провдать тебя ведетъ его сюда.
— Врно, врно… Разв я не понимаю? Все понимаю… Давеча Александръ-то Иванычъ вотъ какъ ловко про сосновый боръ завелъ рчь, будто такъ, къ слову. Впрочемъ, что же я говорю: и ты не понимаешь ничего и не должна понимать.
Отцу Спиридону сдлалось жаль Аннушки. Съ кмъ она останется, бдная?..
За закуской гости разговорились. Александръ Иванычъ сразу выпилъ дв рюмки полынной, крякнулъ и проговорилъ:
— Вотъ теперь хорошо…
О. Евфимій водки не пилъ, чтобы не походить на деревенскаго попа, а налилъ себ стаканчикъ тенерифа,— это вино только и встрчается по деревнямъ у деревенскихъ батюшекъ. Вроятно, тенерифъ у о. Спиридона былъ приготовленъ добросовстно, потому что о. Евфимій точно размякъ и началъ жаловаться на свою судьбу. Это съ нимъ случалось каждый разъ, когда онъ выпивалъ лишнюю рюмку.
— Разв это жизнь, Александръ Иванычъ?— говорилъ о. Евфимій какимъ-то особенно жалобнымъ голосомъ.— Недли дв тому назадъ я крестилъ младенца у старшины Емельяна, крестилъ на дому, а онъ мн суетъ за крестины двугривенный… Что же это такое?
— А я поймалъ дв недли тому назадъ трехъ каторжниковъ,— отвчалъ становой, закуривая папиросу:— и ровно ничего не получилъ…
— Нтъ, вы разсудите,— не унимался о. Евфимій, длаясь настойчивымъ, какъ вс захмелвшіе люди.— Протестантскій пасторъ получаетъ въ среднемъ не меньше трехъ тысячъ рублей жалованья, онъ не пойдетъ по приходу съ ручкой, собирать сметану да яйца. И католическій патеръ тоже, и ксендзъ… да. Поэтому они пользуются уваженіемъ своихъ прихожанъ, а про насъ говорятъ, что мы деремъ съ живого и мертваго.
— Еще говорятъ, что всъ — не попова душа,— добавилъ Александръ Иванычъ, впадая въ шутливое настроеніе.
— Да, и это говорятъ,— уныло согласился о. Евфимій.— Потому что не уважаютъ насъ.
Тутъ ужъ вступился о. Спиридонъ. Мало ли что болтаютъ, только это происходитъ совсмъ но отъ неуваженія, а отъ необразованности. За глаза-то и царя бранятъ. И дло совсмъ не въ жалованьи.
— Тогда будутъ чиновники, а не священники,— горячился о. Спиридонъ.— Я получаю натурой со своихъ прихожанъ, и это имъ не обременительно. Не нахожу ничего постыднаго и въ томъ, что работаю съ ними наравн: и пашу, и сю, и сно кошу — все самъ длаю и подаю имъ благой примръ. А на что мн три тысячи жалованья?
— Какъ на что?— обидлся о. Евфимій.— Просто, я хочу жить по-человчески, дать приличное воспитаніе собственнымъ дтямъ, наконецъ отложить что-нибудь на старость самому себ.
— Ничего не нужно!— заявлялъ Александръ Иванычъ, переходя отъ водки къ наливкамъ.— Человкъ потуда только и хорошъ, пока у него нтъ денегъ. Ужъ, кажется, я-то знаю людей, въ своемъ узд каждаго могу назвать…
О. Спиридонъ хотя ничего и не пилъ, но тоже разгорячился. Споръ принялъ довольно острую форму, когда старикъ по поводу казеннаго жалованья священникамъ сказалъ, что наемникъ и есть яко наемникъ, а не пастырь. О. Евфимій вспылилъ.
— Значитъ, вы, о. Спиридонъ, принимаете меня за наемника?
— Я этого не говорилъ, о. Евфимій.
— Однако это ясно проистекаетъ изъ смысла вашихъ словъ…
— Перестаньте, отцы!— уговаривалъ ихъ Александръ Иванычъ.— Напрасно только спорите: жалованья вамъ все равно не дадутъ, потому что негд его взять. Духовенства въ Россіи сто тысячъ, по 3.000 р. жалованья составитъ 300 милліоновъ — позвольте узнать, гд ихъ взять? Мн вонъ приходится казенныя-то подати выколачивать чуть не палкой, а тутъ еще выколачивай ваше поповское жалованье Жирно будетъ…
Къ кухн поповскаго дома сидли у Аннушки свои гости — старшина Емельянъ и писарь Митричъ. Войти въ горницу при Александр Иваныч они не смли. Строгъ былъ Александръ Иванычъ и не позволялъ старшинамъ и писарямъ въ своемъ присутствіи даже садиться. Деревенское начальство сидло теперь въ кухн у Аннушки въ ожиданіи, какъ бы не спросилъ ихъ Александръ Иванычъ. У него вдь все вдругъ.
— Не ровенъ часъ, какъ на него взглянетъ,— шопотомъ сообщалъ Емельянъ, боявшійся всякаго начальства, какъ огня.— Какъ порохъ разгорится…
Писарь Митричъ бодрился, стараясь не выдать охватившей его робости.
— Не медвдь — не състъ,— шепталъ онъ.— Только бы вотъ уснулъ поскоре, а заснетъ, такъ до завтра и проспитъ…
Аннушка угощала ихъ чаемъ и разной домашней стряпней, а потомъ подала по рюмк водки.
— Меня-то какъ попъ Ефимъ осрамилъ…— жаловался старшина Емельянъ, зажимая ротъ рукой.— Разв двугривенный не деньги? Другіе-то мужики и поменьше платятъ… Этакій привередливый этотъ Ефимъ. И еще ему жалованье подавай… Прямо сказать, безстрашный человкъ. Съ Александромъ Иванычемъ спорится…
— Отецъ-то Спиридонъ ловко ему отвтилъ…— соображалъ Митричъ.— Новые-то попы ужъ очень деньги стали любить. Прежде попы куда проще были…
— Все было проще…
Когда изъ гостиной доносился хохотъ Александра Иваныча, старшина
Емельянъ вскакивалъ и зажималъ ротъ рукой. Нсколько разъ ему казалось, ито становой зоветъ кого-то, и Аннушка едва его успокаивала.
— Никого онъ не зоветъ. Такъ, поблазнило.
— Охъ, пронеси тучу морокомъ!..
Споръ въ гостиной продолжался. Громче всхъ говорилъ Александръ Иванычъ, весь красный отъ выпитаго вина.
— Послужили бы вы на моемъ мст?!..— кричалъ онъ.— Тогда бы узнали, какъ жалованье получаютъ. Ни днемъ ни ночью покоя не знаешь, какъ цпная собака. Вдь я за весь уздъ отвчаю… Что случилось, сейчасъ и подавай Александра Иваныча. Какъ? Что? Почему? И отдуваешься за всхъ, хуже каторжнаго.
О. Спиридонъ невольно вздрогнулъ, когда становой произнесъ роковое слово: каторжный.
— Александръ Иванычъ, теб все зачтется…— замтилъ онъ.
— Зачтется? Ха-ха… За собакой палка не пропадетъ — вотъ теб и зачтется. Знаемъ хорошо… Одного начальства сколько на моей ше сидитъ: губернаторъ, разные предсдатели, чиновники особыхъ порученій, ревизоры… Словъ никакихъ не хватитъ, чтобы разговаривать-то съ ними. А дло само собой… Вотъ я сейчасъ сижу съ вами, пью водку, а вы думаете, что все это такъ, зря?.. Н-тъ, шалишь! У меня, какъ у лисы, тысяча думушекъ… Есть тутъ одинъ человкъ… да…
У отца Спиридона захватило духъ, когда становой съ пьяной откровенностью заговорилъ объ ‘одномъ человк’. О. Евфимій политично молчалъ.
— Какой же это человкъ?— спросилъ о. Спиридонъ, не имя силъ больше терпть — все равно, одинъ конецъ.
— Какой человкъ?— грозно спросилъ Александръ Иванычъ, страшно вращая глазами.— А ужъ я до него доберусь… Еще не родился такой мошенникъ, который обманулъ бы Александра Иваныча. Шалишь… А человкъ… да, человкъ…
Александръ Иванычъ уже раскрылъ ротъ, чтобы назвать таинственнаго ‘одного человка’, о. Спиридонъ даже закрылъ со страха глаза, а когда открылъ ихъ — Александръ Иванычъ свалился на диванъ и уже спалъ съ раскрытымъ ртомъ.
— Не будемъ его безпокоить,— политично шепнулъ о. Евфимій, подымаясь съ мста.— Пусть проспится…
Какъ говорила Аннушка, такъ и вышло. Становой собственно остановился у отца Евфимія, а вышло такъ, что остался онъ у отца Спиридона. Это былъ ловкій маневръ скачать дорогого гостя со своихъ рукъ…
‘Да, очень даже ловко,— думалъ о. Спиридонъ, провожая скромно удиравшаго домой о. Евфимія.— Да, вообще… Очень большой хитрецъ о. Евфимій’.
Увидавъ сидвшихъ въ кухн писаря и старшину, о. Спиридонъ отороплъ со страха. Значитъ, его арестовали, а становой только притворился спящимъ. Теперь ужъ все кончено. Вотъ теб и ‘одинъ человкъ’… Аннушка проводила отца Евфимія злыми глазами. Хорошъ гусь, навязалъ ддушк пьянаго гостя. Александръ-то Иванычъ, можетъ-быть, цлую недлю прокутитъ. Вотъ и изволь, возись съ нимъ.
Проводивъ о. Евфимія, о. Спиридонъ зашелъ въ кухню.
— Здравствуйте,— проговорилъ онъ, прищуривая глаза.
— Ну что, заснулъ?— шопотомъ спрашивалъ старшина.
— А кто его знаетъ,— уклончиво отвтилъ о. Спиридонъ.— Будто уснулъ… А вы тутъ кого караулите?
— А вдругъ Александръ Иванычъ спроситъ?
— Такъ, такъ…
О. Спиридонъ недоврчиво усмхнулся, покачалъ головой и вышелъ. Старшина и писарь только переглянулись. Что это со старикомъ сдлалось? Аннушка тоже ничего не понимала.
Александръ Иванычъ развалился на диван и громко храплъ. О. Спиридонъ постоялъ около него, посмотрлъ, и ему вдругъ сдлалось стыдно за свой дтскій страхъ. И чего онъ испугался? Ну, видлъ бродягу, ну, говорилъ съ нимъ — что же изъ того?
— А доносить все-таки не буду!— храбрился о. Спиридонъ.— Не могу, претитъ… Пусть Александръ Иванычъ самъ ловитъ, на то онъ и становой.
Отцу Спиридону сдлалось совсмъ легко, и онъ вышелъ въ кухню уже съ веселымъ лицомъ. Съ чего его будутъ караулить? Вотъ тоже придетъ блажь въ голову. Просто, люди пришли по своему длу и караулятъ не его, а Александра Иваныча. Ну, и пусть караулятъ. Митричъ былъ мраченъ, а старшина вытиралъ свое красное лицо кумачнымъ краснымъ платкомъ.
— И нтъ хуже нашей собачьей службы,— жаловался онъ шопотомъ отцу Спиридону.— Вдь ничего не сдлалъ, а всего боишься, какъ воръ…
О. Спиридонъ слушалъ эти жалобы и думалъ о несчастномъ Никит. Онъ-то какъ долженъ бояться? Вдь поймаютъ, а тамъ опять каторга, плети и всякій ужасъ. Что значитъ его страхъ, т.-е. страхъ отца Спиридона, когда тутъ живой человкъ виситъ на волоск.
‘Такъ и владык скажу: что хотите длайте, а я не могу,— думалъ старикъ про себя.— И въ монастырь пойду…’
И тутъ же рядомъ въ голов о. Спиридона мелькнула малодушная мысль: а вдь хорошо, что тогда маленькая Дунька спала. Разболтала бы потомъ, что къ тятьк приходилъ попъ Спиридонъ. Да, хорошо.
Александръ Иванычъ проспалъ до самаго вечера, потомъ проснулся, попросилъ холоднаго квасу и клюквы и опять уснулъ.
— Ну, теперь онъ до завтрашняго утра будетъ дрыхнуть,— замтилъ Митричъ довольно непочтительно.— У него ужъ такая повадка… Который, поди, день теперь чертитъ.
Митричъ ушелъ домой, а старшина остался на всякій случай. А вдругъ проснется и грянетъ: ‘Гд старшина?’. Извстная у него повадка-то. О. Спиридонъ долго сидлъ въ кухн и разговаривалъ со старшиной о своихъ деревенскихъ длахъ. Страда нынче вышла хорошая. Одного сна вонъ сколько наставлено мужиками. Скоро и рожь поспетъ. Льны у бабъ тоже ничего себ.
— Охъ, горитъ наша мужицкая работа, а я вотъ завтра цлый день должонъ буду состоять при становомъ,— горевалъ старшина.
— А можетъ, онъ и удетъ…— успокаивалъ о. Спиридонъ.— Выспится, спроситъ квасу и удетъ.
— Дай-то, Господи. Только нтъ, куда… Не таковскій человкъ. И зачмъ, подумаешь, принесло… Не стало другихъ мстовъ.
— Говоритъ, нужно ему добыть какого-то одного человка.
— Такъ это онъ… Какой у насъ одинъ человкъ? Конокрадъ Мишка Гурьяновъ есть, это дйствительно, потомъ дурочка Афимья три раза поджигала сосдей, потомъ… ну, больше-то ничего и нтъ. А что касаемо податей, такъ еще рано. Хлбъ-то еще на поляхъ стоитъ, не съ чего взять. Вотъ уберутся мужички, продадутъ кое-что, ну, тогда и получай.
— Недоимокъ-то много?
— Охъ, есть и недоимки, о. Спиридонъ. Бда лютая съ ними…
— Ну, а относительно бродягъ ничего не слышно?
— Бродяги идутъ, какъ завсегда. Только это самое пустое дло… Кому ихъ нужно, этихъ самыхъ бродягъ? Александръ Иванычъ сердится, когда мы по заморозкамъ ему предоставляемъ ихъ. Лто-то они на вольномъ воздух перебиваются, ну, а какъ ударятъ морозы — имъ ужъ и некуда дться. Сами въ острогъ идутъ… Я такъ полагаю, что ихъ черезъ наши мста пройдетъ не одна тыща. Все больше къ своимъ мстамъ пробираются…
— Дальніе все?
— Всякіе есть… Вотъ бы теперь въ страду работать имъ въ самый разъ, а они такъ зря шляются. Сколько поденщинъ-то пропадаетъ, страшно выговорить. Даже жаль, когда подумаешь.
Старшина Емельянъ разсуждалъ, если можно такъ выразиться, хозяйственнымъ способомъ, мряя чужую великую бду на сбой мужицкій аршинъ. Для него въ бродягахъ пропадала только хозяйственная рабочая сила. О. Спиридонъ думалъ о другомъ. Для него бродяги были прежде всего люди. Да, живые люди, у которыхъ были свои живые интересы, живыя мысли, живыя надежды и живыя печали. Раньше, до встрчи съ Никитой, онъ какъ-то мало задумывался надъ этимъ вопросомъ, потому что съ ранняго дтства привыкъ встрчать бродягъ по лсамъ около Деменевой, точно этакъ и должно было быть. А теперь на него накатилось тяжелое старческое раздумье, такъ ли это? Къ чему это великое зло? Въ поповской голов шевелилось много такихъ вопросовъ, на которые трудно было дать отвтъ. Даже самъ Александръ Иванычъ, хваставшій знаніемъ людей, едва ли бы отвтилъ. И о. Евфимій и самъ владыка — то же самое. Происходило что-то громадное и непонятное, какъ гроза, когда мысль отказывается работать и сердце сжимается.
Старшина, одержимый страхомъ, выпросился ночевать въ кухн.
— А вдругъ Александръ Иванычъ ночью спроситъ?— повторялъ Емельянъ, укладываясь на полу.— У него разговоры-то короткіе…