Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ СЕДЬМОЙ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ
1916
ПАУЧКИ.
Разсказъ.
I.
II.
III.
Паучки, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1886
Время на прочтение: 13 минут(ы)
На городской каланч пробило десять часовъ. Лтнее утро свжо, хотя уже начинаетъ чувствоваться наливающійся зной, особенно на солнечной сторон улицы, пшеходы пробираются по дряннымъ деревяннымъ тротуарамъ, какіе сохранились только въ глухихъ провинціальныхъ городахъ. Каждый прокатившійся по улиц экипажъ оставляетъ за собою длинную полосу пыли, которая садится на все кругомъ толстымъ слоемъ.
— Кажется, пора…— говорю я, вынимая часы.
Предстоитъ довольно непріятный визитъ, поэтому я стараюсь не думать о немъ, а беру шляпу и торопливо выхожу изъ своей квартиры. Всего нсколько улицъ. Навстрчу попадается нсколько чиновниковъ, дьяконъ, отслужившій раннюю обдню, нсколько разбитныхъ мщанокъ съ коромыслами, вихремъ пронеслась пара на-отлетъ мстнаго свтила медицины, шарахнулся одурвшій съ жиру стоялый купеческій жеребецъ, заложенный въ лакированную пролетку, гд-то на крыш неистово кричатъ галки. Вотъ и старинная церковь, видавшая еще татарскіе ‘зазды’. Беру налво по каменному тротуару, вотъ и черная, точно крытая бархатомъ, вывска съ золотой надписью: ‘Банкирская контора Подбрюшникова и К’. Трехъэтажный каменный домъ, великолпный подъздъ — однимъ словомъ, помщеніе приличное для финансовыхъ операцій.
— Заперто-съ…— предупреждаетъ какой-то сомнительный господинъ, когда я направляюсь въ подъздъ.
Очевидно, мы явились сюда по одному и тому же длу, придется подождать. Сомнительный господинъ продолжаетъ совершать неторопливый ‘проминажъ’ по тротуару и заглядываетъ въ окна банкирской конторы. Я тоже длаю нсколько туровъ по его слдамъ, но это скучно — ухожу на бульваръ и сажусь на зеленую скамейку, покрытую пылью и разными гіероглифическими надписями. Солнце начинаетъ припекать. Отъ-нечего-длать черчу палкой на песк разныя геометрическія фигуры. Незадолго до меня кто-то сидлъ на этой же скамь и тоже чертилъ палкой по песку, видны слды широкихъ каблуковъ, нсколько свжихъ окурковъ валяются тутъ же. Начинаю думать на тему: кто былъ мой предшественникъ и чего онъ ждалъ? Можеть-быть, это тотъ самый господинъ, который ходитъ подъ окнами банкирской конторы, наврно, онъ сидлъ, сидлъ, а теперь и разминаетъ ноги. Еще разъ вынимаю часы — половина десятаго безъ семи минутъ.
Часы у меня дешевые и очень плохіе, пріобртены они въ минуту жизни трудную и ходятъ чрезвычайно капризно — то отстанутъ на полчаса, то забгутъ впередъ на цлый часъ, а то и совсмъ остановятся. Но я все-таки люблю ихъ, какъ любятъ стараго испытаннаго друга, вдь они были живымъ свидтелемъ работы, неудачъ, радости и горя, именно живымъ, потому что размривали какъ бы сознательно время по всмъ этимъ житейскимъ рубрикамъ. А сколько было передумано и перечувствовано съ ними въ безсонныя ночи, у постели больного любимаго человка, въ минуты тяжелаго унынія, когда не клеилась работа и нападало страшное чувство сомннія и неувренности въ собственныхъ силахъ. По нимъ же считался пулсъ, когда жизнь уходила изъ тла капля за каплей, и неотступная мысль о смерти заслоняла собой вс другія представленія, чувства и желанія. Нтъ, я положительно люблю вотъ эти самые дрянные часы, это механическое сердце нашего торопливо работающаго времени: чувство довольно смшное, но, вроятно, хорошо знакомое очень многимъ небогатымъ людямъ. Кром своихъ законныхъ функцій, моимъ часамъ приходится выполнять одну двусмысленную и обидную роль, потому что они въ отдл моей движимой собственности являются единственнымъ представителемъ благороднаго металла и поэтому время отъ времени выступаютъ на сцену въ качеств замаскированнаго денежнаго знака, говоря проще — закладываются въ кассу ссудъ. Мн всегда было тяжело разставаться съ ними именно такимъ образомъ, но длать нечего: есть обстоятельства сильне людей, и между ними первое мсто занимаетъ ‘нашъ общій другъ’ — голодъ. Увы, я долженъ сознаться, что и теперь шелъ въ банкирскую контору съ коварною цлью устроить нкоторое перемщеніе цнностей, именно при посредств этого стараго испытаннаго друга. Впрочемъ, это слишкомъ старая исторія…
— Подлецы…— сердито проворчалъ надо мною тотъ же голосъ, который давеча предупредилъ о запертыхъ дверяхъ.
Сомнительный господинъ видимо взволнованъ и садится на лавочку рядомъ со мной, онъ сердито сплевываетъ на сторону и раскуриваетъ дешевую измятую папироску. Слдуетъ довольно длинная пауза, и я опять начинаю думать на тему о разныхъ неодушевленныхъ предметахъ, которые имютъ счастье длаться нашими друзьями — фактъ, безъ сомннія, интересный въ психологическомъ отношеніи, потому что расширяетъ область нашихъ альтруистическихъ чувствъ за предлы даже органическаго міра.
— Нтъ, каковы подлецы-то?..— уже шипитъ сомнительный господинъ, запахивая расходящіяся полы своего верхняго пальто съ явной цлью скрыть заплатанныя колнки:— дрыхнутъ до десяти часовъ… а?..
— Кажется, контора обыкновенно открывается въ девять?— спрашиваю я, чтобы поддержать разговоръ.
— Всегда въ девять… Я и пришелъ сюда въ восемь, цлый часъ продежурилъ, а они не изволятъ и шевелиться. Знаете, я таки-добился — поймалъ швейцара и спрашиваю, отчего контору не отворяютъ: ‘Юбилей, говоритъ, справляли вечоръ…’ — ‘Какой такой юбилей?..’ — ‘А, говоритъ, трехлтній юбилей, потому какъ наше занятіе весьма себя оправдало’. По случаю этого юбилея теперь вс и дрыхнутъ… Ну, скажите, ради Бога, не подлецы они посл этого… а? Тьфу!.. Конечно, есть изъ чего юбилеи-то справлять, когда съ нашего брата по три шкуры дерутъ… Двнадцать процентовъ годовыхъ да за храненіе двадцать четыре, итого тридцать шесть процентовъ въ годъ… Очень недурно!..
Сомнительный господинъ фукнулъ носомъ и съ ожесточеніемъ задымилъ папиросой. Опухшее красное лицо съ щетинистыми усами, заношенная блиномъ фуражка, отсутствіе блья — все обличало разночинца безъ опредленныхъ занятій, какъ и оказалось на дл, когда мы познакомились.
— Трудно нынче на свт жить,— разсказывалъ мой разночинецъ:— хоть и умирать, такъ въ ту же пору… Ужъ гд только я ни служилъ, Господи, а все вотъ со дня на день бьюсь. Плохо нашему брату… Было мсто на желзной дорог, на двадцать рублей жалованья, подаю прошеніе, а тамъ ихъ больше трехсотъ лежитъ. Это какъ?.. Смерть, а не житье нашему брату, разночинцу. Да-съ… Нынче все мужика жалютъ, а что мужикъ?— мужикъ настоящій богачъ супротивъ нашего брата. Послушайте, что же это мы тутъ сидимъ? Можетъ, юбилейники-то и встали… Эхъ, вотъ кому масленица, а не житье — это закладчикамъ. Да-съ, прежде этого и званія но было, а нынче везд пошли эти самыя банкирскія конторы. Взять того же Подбрюшникова. Да, дло врное: положилъ сто цлковыхъ — черезъ годъ вынулъ триста. И все принимаютъ, хоть кожу съ себя сними да принеси имъ…
Контора однако оказалась еще закрытой, хотя швейцаръ, изъ отставныхъ солдатъ, и пропустилъ насъ подождать въ пріемную залу.
— Ну, такъ выправили юбилей, служба?— спрашивалъ разночинецъ,
— Извстно, выправили… шенпанскаго одного сколько выпили — страсть! Потому наше дло врное, вполн оправдалось…
Банкирская контора Подбрюшникова и К ничмъ не отличалась отъ другихъ кассъ. Прямо изъ передней постители входятъ въ длинную пріемную, перегороженную деревянной ршеткой на дв половины: въ первой — кліенты, во второй — служащіе. Кассиръ помщался, какъ обезьяна, въ проволочной клтк. Двери налво вели въ собственные апартаменты Подбрюшникова, человка новой геологической формаціи. Въ маленькій городокъ, на одномъ изъ притоковъ Оби, онъ явился неизвстно откуда, открылъ свою банкирскую контору и черезъ три года ‘выправилъ юбилей’.
— Здсь попрохладнй будетъ…— говорилъ разночинецъ, усаживаясь на вылощенную постителями дубовую лавочку:— можетъ, и проснутся, стервы-то юбилейныя! Охъ-хо-хо…
Дйствительно, въ пріемной было гораздо прохладне, чмъ на улиц, особенно около крашеной подъ дубъ кирпичной стны. Пока я разсматривалъ обстановку банкирской конторы, разночинецъ погрузился въ сладкую дремоту. Гд-то жужжала и билась головой о стекло большая зеленая муха, на стн съ медленной важностью тикали большіе часы, на столахъ и конторкахъ правильными кучками, какъ кирпичи, лежали тяжелыя книги въ массивныхъ переплетахъ. Къ юбилею контора, очевидно, была подновлена, и сильно пахло непросохшей краской.
Сердобольный швейцаръ оказалъ гостепріимство не намъ однимъ,— скоро вошла молодая двушка съ поблекшимъ лицомъ, потомъ старикъ-чиновникъ, дв бойкихъ городскихъ мщанки, какой-то мастеровой въ кожаной фуражк. У кого былъ въ рукахъ узелъ, у кого просто бумажный свертокъ, фабричный досталъ изъ фуражки дв розовыхъ квитанціи. Словомъ, набиралась спеціальная публика, которую можно встртить въ любой касс ссудъ, какъ въ столицахъ, такъ и въ далекой провинціи. Собственно, настоящей голой нужды, которая протягиваетъ руку на улиц, здсь не бываетъ,— ей нечего закладывать,— но зато вс переходныя ступени къ этой отрицательной величин налицо. Большинство закладывающихъ всегда принадлежитъ къ разночинцамъ, а въ фабричныхъ мстностяхъ — къ мастеровымъ, среднія ступени заняты мелкимъ чиновничествомъ, якобы цивилизованнымъ новымъ купечествомъ, людомъ случайной наживы, прогорлымъ барствомъ, мыслящимъ пролетаріатомъ и т. д. Мужика, духовное лицо, представителя стариннаго, крпкаго купечества вы никогда не встртите въ этой финансовой ловушк, которая затягиваетъ и разоряетъ въ конецъ. Замчательно то, что и въ далекой провинціи составъ закладывающей публики тотъ же, что и въ столицахъ.
Мн слишкомъ часто приходилось обращаться за братской помощью къ ссуднымъ кассамъ, такъ что специфическое впечатлніе, производимое этими паучьими гнздами на свжаго человка, съ теченіемъ времени притупилось, какъ стирается монета изъ самаго чистаго, благороднаго металла отъ слишкомъ долгаго употребленія. Но я нахожу, что время отъ времени очень полезно заглядывать въ эти печальныя мста. Эта открытая всмъ четыремъ втрамъ нужда оставляетъ сильное впечатлніе, тмъ боле, что здсь, въ этихъ финансовыхъ притонахъ, идетъ самая безжалостная спекуляція человческаго горя и несчастья во всевозможныхъ видахъ, разновидностяхъ и подраздленіяхъ.
— Э, съ богатаго немного возьмешь,— говорилъ мн одинъ старикъ-еврей:— богатый купитъ все во-время, оптомъ, а капиталы наживаютъ по крошечкамъ, съ небогатыхъ людей.
Это уже цлая теорія о великомъ значеніи неизмримо-малыхъ величинъ, когда капля долбитъ камень или изъ микроскопическихъ ракушекъ вырастаютъ горные кряжи. Поэтому спекуляція бдности и несчастья доставляетъ самые баснословные барыши, какъ это извстно всмъ политико-экономамъ. Сидя въ банкирской контор Подбрюшникова, я думалъ о томъ, отчего наши благотворительныя общества не пустятъ въ ходъ такихъ же точно ссудныхъ кассъ, гд, по крайней мр, брали бы законные проценты на капиталъ — и только. Вдь существуютъ же за границей такія кассы, гд съ бдныхъ людей не берутъ за заклады никакихъ процентовъ… Закладывающая бднота еще можетъ вывернуться при маленькой поддержк, и важно то, что она не будетъ переплачивать за свое безвыходное положеніе 300—400% разнымъ благодтелямъ, въ род Подбрюшникова и К.
Однимъ словомъ, читатель, я немного замечтался и залетлъ въ область совсмъ несбыточныхъ фантазій. Изъ этого состоянія вывелъ меня уже знакомый вамъ разночинецъ, который толкнулъ меня локтемъ и прошепталъ:
— Смотрите налво… въ дверь.
Въ полуотворенную дверь можно было разсмотрть отлично меблированную комнату съ орховой мебелью и настоящими шелковыми драпировками. На порог стояла двочка лтъ восьми и какъ-то не по-дтски проницательно осматривала собравшуюся публику, т.-е. насъ, она была одта въ розовое барежевое платьице, открывавшее до самаго плеча полныя дтской полнотой руки, съ ямочками на круглыхъ локтяхъ. Двочка была очень красива, какъ бываютъ красивы дти послдней дтской красотой, на границ неблагодарнаго переходнаго возраста, особенно хороши были задумчивые темные глаза съ длинными загнутыми рсницами и великолпные блокурые волосы, падавшіе бахромой на блый маленькій лобъ. Легкое кружево, охватывавшее шею, точно пной, ажурные шелковые чулки и прюнелевыя туфельки на ногахъ свидтельствовали о желаніи нравиться.
— Настоящая грёзовская головка…— проговорилъ мой разночинецъ.— Не правда ли, какая красивая двочка? И сейчасъ видно, что въ этой маленькой фе уже просыпается женщина: посмотрите, какъ она держитъ ноги, точно позицію учитъ… Да. А какъ она смло смотритъ… а?…
Этотъ отзывъ разночинца меня удивилъ, потому что откуда бы знать этому сомнительному господину о грезовскихъ головкахъ и позиціяхъ, а между тмъ онъ заговорилъ языкомъ настоящаго аматера и принялся разсматривать двочку непріятно прищуренными глазами. Отъ двочки не ускользнуло это вниманіе, она нахмурила брови, сжала пухлыя губки и, не торопясь, скрылась, что заставило разночинца улыбнуться самодовольной, странной улыбкой.
— Какова… а?— заговорилъ онъ посл короткой паузы.— Это дочь самого Подбрюшникова и будетъ красавица, увряю васъ. Замтили, какъ у нея доставлена голова — роскошь…
— Знаете, какъ-то нейдетъ именно такъ говорить о дтяхъ,— замтилъ я, чтобы оборвать разлакомившагося разночинца.— Дтскій возрастъ иметъ нкоторыя счастливыя преимущества…
— Совершенно врно… Но я ужасно люблю женщинъ. Да… видите, въ какомъ я звриномъ вид, а все изъ-за женщинъ!..
Мн показалось, что мой собесдникъ начинаетъ заговариваться, и я съ недовріемъ посмотрлъ на его опухшее некрасивое лицо: съ такой неблагодарной физіономіей трудно было нравиться кому-нибудь.
— Однако вы за кого меня принимаете?— заговорилъ разночинецъ, поймавъ мой вопросительный взглядъ.— Ахъ, если бы вы были на Восток, гд женщина въ двнадцать лтъ бываетъ матерью,— о какія тамъ женщины, какія женщины…
— А вы какъ это на Востокъ попали?
— Помилуйте, три года въ Тегеран жилъ… Какъ же-съ!.. Да… При русскомъ посольств состоялъ. Я вдь на факультетъ восточныхъ языковъ кончилъ, служилъ при министерств, а потомъ получилъ командировку въ Персію. Память у меня хорошая была — восемь языковъ зналъ, да и теперь кое-что помню. Саади читалъ въ оригинал… Вотъ авторъ, а?.. Его нужно читать именно подъ персидскимъ небомъ, въ этой восточной обстановк.
— Какъ же вы изъ Персіи къ намъ въ Сибирь попали?
— Изъ-за женщины… ха-ха!.. Вамъ это смшно слышать отъ такого санкюлота, а между тмъ это такъ. Я и восточными языками съ этою цлью занимался, чтобы пожить на Восток въ свое удоволствіе. Дйствительно, скажу я вамъ, вотъ сторонка… и какія женщины!.. Разъ, ночью, иду я по Тегерану, уличка этакая грязная, узкая, какъ самая скверная канава. Хорошо-съ… Мазанки, сады… Только поровнялся я съ одной стной — тамъ вдь стны не такія, какъ у насъ: во-первыхъ, изъ кирпича-сырца ихъ лпятъ, а потомъ никакой архитектуры, просто какая-то дтская работа,— тутъ выступъ, тамъ яма, однимъ словомъ, ни на что не похоже!— только иду я по уличк, задумался, и вдругъ надъ самой моей головой этакій смхъ раздался… Такъ меня и обожгло! Поднялъ голову, а тамъ, надъ стной изъ виноградной зелени, два такихъ глаза, какъ черные брильянты… Конечно, молодъ былъ, искалъ приключеній. Да… Началъ я каждую ночь бродить мимо этой стны и познакомился… Оказалось, что это какой-то загородный дворецъ одного князька, ну, жены тутъ у него жили. Я познакомился съ одной изъ нихъ, влюбился безъ ума, а потомъ въ одну такую прекрасную ночь и увезъ ее… Ей-Богу!.. Конечно, вышелъ громадный скандалъ, и, вдобавокъ, меня поймали почти на самой границ… Ну, понятно, меня со службы въ шею, потому что я скомпрометировалъ все посольство. Мыкался-мыкался я, объхалъ всю Россію, теперь вотъ въ Сибирь отправился искать счастья. Я, собственно, въ Бухару хотлъ пробраться, да вотъ на полдорог заслъ и теперь третій годъ въ вашемъ Пропадинск переколачиваюсь.
— Странная исторія… Чмъ же вы занимаетесь?
— Да какъ случится… Прошенія пишу по кабачкамъ, занимаюсь бухарскимъ языкомъ, суфлеромъ былъ. А теперь вотъ притащилъ въ кассу эту штучку…
Мой собесдникъ вытащилъ откуда-то изъ-подъ подкладки складную зрительную трубку и торжественно раздвинулъ ее.
— Настоящая офицерская, тридцать пять рублей стоила,— объяснилъ онъ, снимая съ объектива мдную накладку.— Очень хорошая штучка, и такъ жаль разставаться съ нею… Пригодилась бы въ Бухар. Крпился до послдняго, а теперь вотъ приходится ее закладывать, да еще, пожалуй, у выкупить не удастся.
Мы разговорились, т.-е. я собственно хотлъ проврить моего собесдника и началъ его разспрашивать объ университет, о профессорахъ, о Персіи, о персидской литератур. Оказалось, что мой разночинецъ не лгалъ и дйствительно былъ тмъ, чмъ выдавалъ себя.
— Странно, какъ вы въ самомъ дл дошли до своего настоящаго положенія,— удивился я въ заключеніе.
— Бываетъ,— философски отвтилъ любитель восточныхъ красавицъ.— Знаете, у меня въ Персіи была даже какая-то проказа… ей-Богу!.. Ноги раздуло, какъ бревна, язвы, однимъ словомъ, по всей форм. На бду вылчился…
— Т.-е. какъ это на бду?
— Да такъ… Иногда недурно во-время покончить лишніе расчеты съ этимъ лучшимъ изъ міровъ и выйти въ тиражъ. Да вонъ, кажется, и юбиляры начинаютъ показываться… Однако двнадцатый часъ! Ахъ, злоди!..
Упраздненный представитель восточной дипломатіи засмялся какимъ-то неопредленнымъ смхомъ и потянулся рукой за подкладку, гд лежала зрительная труба. Въ публик произошло легкое движеніе, точно дунуло втромъ по трав.
Первымъ явился кассиръ, розовый, опрятный старичокъ въ безукоризненной лтней ‘пар’ изъ китайскаго шелка, онъ, не торопясь, забрался въ свою проволочную клтку и съ медленной важностью принялся выполнять нкоторыя предварительныя манипуляціи — надлъ золотыя очки, высморкался, причесался, даже поковырялъ въ зубахъ. Лицо у него носило явные слды безсонной ночи, а красивые глаза такъ и слипались, какъ у кота. За нимъ появились канцеляристы, одтые въ сборные костюмы, глаза у всхъ были заспаны, лица помяты. Они переглядывались между собою, улыбались, звали и потягивались, передавая шопотомъ подробности, юбилея, законченнаго гд-нибудь въ портерной или въ дрянномъ трактир. Послднимъ явился щеголь-бухгалтеръ, онъ небрежно кивнулъ головой кланявшимся канцеляристамъ и прошелъ прямо въ кассирскую клтку. Началась какая-то очень занимательная бесда, которая ведется посл веселыхъ ночей обрывками фразъ, полусловами и заспанными улыбками, дожидавшаяся публика могла любоваться открытой блой шеей бухгалтера и его выхоленными руками.
— Когда же это начнутъ-то?— спрашивала съ тоской двушка съ блднымъ лицомъ.— Ужъ обдъ на двор… Ахъ, ты, Господи!..
— Сказано: юбилей выправляли,— громко отвтилъ фабричный.
— Это наконецъ чортъ знаетъ что такое!— возмущался мой дипломатъ и отправился за объясненіями къ кассирской клтк.
Онъ вернулся оттуда съ нахмуреннымъ лицомъ и сердито проворчалъ:
— Оцнщика потеряли… Нигд не могутъ найти и въ полицію заявленіе подали. Вотъ гд подлецы-то…
Публика начала роптать. Въ комнат набралось человкъ двадцать, одни уходили, не желая дожидаться, ихъ замняли новые постители. Кто-то вполголоса ругалъ пропавшаго безъ всти оцнщика, одна старушка спала, прикорнувши въ уголк. Солнце врывалось въ окна цлыми снопами яркаго свта и заставляло жмуриться и звать, въ комнат длалось жарко и душно. Швейцаръ спустилъ парусинную занавску на одномъ окн, но солнце упрямо лзло въ комнату золотыми пятнами и полосками, которыя разсыпались по мебели, конторскимъ книгамъ и публик. А кассиръ и бухгалтеръ продолжали бесдовать самымъ беззаботнымъ образомъ, прихлебывая чай изъ стакановъ въ мельхіоровыхъ подстаканникахъ.
— Это безсовстно такъ обращаться съ публикой,— ропталъ дипломатъ, начиная шагать по комнат.
Появленіе самого Подбрюшникова на мгновеніе заставило роптавшую публику притихнуть. Онъ вышелъ изъ той двери, въ которой недавно стояла двочка, поздоровался со служащими и прошелъ прямо въ кассирскую клтку, куда ему сейчасъ же былъ поданъ свжій стаканъ чаю. Его привтствовали горячими рукопожатіями и какими-то комплиментами по поводу вчерашняго торжества, на что онъ отвчалъ легкими кивками головы. Это былъ видный и красивый господинъ неопредленныхъ лтъ, съ легкой лысиной въ блокурыхъ волнистыхъ волосахъ, одтъ онъ былъ безукоризненно, на жилет болталась двойная массивная золотая цпь, на толстыхъ и короткихъ пальцахъ блестли крупные брильянты,— вообще, это былъ настоящій ‘банкиръ’, какъ ихъ описываютъ въ бульварныхъ парижскихъ романахъ.
— Что же мы будемъ длать?— спрашивалъ кассиръ.— Оцнщика нигд не могутъ найти.
— Подождемъ еще немного…— лниво протянулъ Подбрюшниковъ, поглядывая на публику.
Въ самый критическій моментъ, когда публика готова была поднять открытый бунтъ, въ дверяхъ показался наконецъ оцнщикъ — заспанный угрюмый человкъ съ какимъ-то желтымъ лицомъ. Онъ, раскланявшись съ хозяиномъ и получивъ приличный выговоръ, занялъ свое мсто за длиннымъ столомъ, придвинутымъ къ самому барьеру. Публика хлынула къ нему и торопливо принялась развертывать принесенные узелки съ вещами, впереди всхъ протолкался дипломатъ и торжественно предложилъ вниманію оцнщика свою зрительную трубу. Раздвинувъ и сдвинувъ нсколько разъ трубу, оцнщикъ отвтилъ совершенно особеннымъ, равнодушнымъ тономъ, какимъ говорятъ, кажется, только одни оцнщики:
— Два рубля…
— Помилуйте, да она заплачена тридцать пять рублей!— взмолился дипломатъ:— я съ ней хотлъ хать въ Бухару…
— Извините, пожалуйста, мн ршительно некогда.
— Да вдь я съ ней объхалъ всю Персію!— не унимался дипломатъ и, схвативъ трубу, побжалъ съ ней къ кассиру.
Публика сильно наперла на оцнщика, и я очутился въ хвост. Отъ нечего-длать я разсматривалъ физіономіи служащихъ, оцнщика, который съ особенной ловкостью встряхивалъ и развертывалъ на стол какія-то шали, старую шубу и военные штаны съ красной прошвой. Дверь налво, гд помщалась хозяйская квартира, была пріотворена наполовину, и мн отлично было видно почти всю комнату. Около окна стоялъ изящный дамскій рабочій столикъ, а за нимъ сидлъ мальчикъ лтъ семи, лицомъ ко мн, изъ-подъ стола выставлялись только его короткія ножки въ ботинкахъ и шелковыхъ синихъ чулкахъ. Отложной широкій воротъ блой рубашки придавалъ красивому и серьезному личику ребенка необыкновенно поэтическій колоритъ, русые волосы вились изъ кольца въ кольцо, срые большіе глаза смотрли бархатнымъ влажнымъ взглядомъ, но припухлыя дтскія губы были сложены серьезно, совсмъ не по-дтски. Около неслышными шагами двигалась уже доказывавшаяся намъ двочка въ розовомъ барежевомъ плать, она выглядывала въ полуотворенную дверь и кокетливо потупляла глаза. Дти были одни въ комнат и старались говорить вполголоса, такъ что трудно было разслышать ихъ дтскую болтовню.
Я сначала не понялъ, что длали эти дв грёзовскихъ головки, ко потомъ сдлалось все ясно.
— Таня, ты что же это?— сердито спрашивалъ маленькій Боря, сдвигая свои брови.— Посл этого я играть не буду съ тобой.
— Что же ты сердишься…— проговорила двочка.— Въ прошлый разъ ты гораздо меньше закладывалъ вещей.
— Хорошо, хорошо…— строго оборвалъ мальчикъ.— Ну, теперь ты что принесла?
Двочка достала изъ кармана какой-то свертокъ бумаги, осторожно его развязала и подала брату блую коробку изъ-подъ конфетъ. Мальчикъ взялъ коробку, не торопясь, раскрылъ ее, развернулъ розовую вату и добылъ оттуда маленькое золотое колечко, онъ внимательно осмотрлъ его, взвсилъ на рук и серьезнымъ тономъ проговорилъ:
— А гд проба?
— Ахъ, какой ты, Боря…— возмутилась двочка и, выхвативъ кольцо, указала розовымъ пальчикомъ на пробу.— Ну, какой еще теб нужно пробы?
Мальчикъ опять внимательно разсмотрлъ все кольцо, прикинулъ даже его на свтъ, и, съ прежней серьезной миной, проговорилъ:
— Камень поддльный…
— Поддльный рубинъ?— всплеснула обими ручками двочка.— Боря, ты, кажется, совсмъ съ ума сошелъ… Это мн мама на рожденье подарила, а ты: ‘камень поддльный’…
Двочка очень удачно скопировала недовольную мину братца и даже отвернулась. Изъ-за шелковой оконной драпировки на дтей упалъ золотой лучъ, и эти милыя головки сдлались еще лучше, какъ выставленные въ окно цвты.
— Послушай, съ тобой играть невозможно…— заворчалъ мальчикъ и заговорилъ прежнимъ серьезнымъ тономъ, копируя большихъ:— хорошо, я вамъ дамъ за него двадцать копеекъ…— Нельзя ли рубль?— упрашивала двочка, тоже стараясь поддлаться подъ тонъ большихъ.
— Нтъ, не могу… У насъ и безъ того много всякой дряни. Если хотите — двадцать пять копеекъ… Больше, ей-Богу, не могу…
Боря еще разъ взвсилъ на рук кольцо и положилъ его въ деревянную копилку, стоявшую на стол, а потомъ написалъ квитанцію и выдалъ ее сестр.
— Ты, Таня, совсмъ просить не умешь…— заговорилъ онъ уже дтскимъ тономъ.— Нужно плакать… Знаешь, какъ просятъ женщины у папы въ контор?
— Да я не умю, Боря…— шептала двочка со слезами въ голос.
— Пожалуйста, безъ капризовъ!.. Не разориться же мн для васъ… Что у васъ еще принесено?..
Двочка сдлала нершительное движеніе, но маленькій закладчикъ былъ неумолимъ: онъ поймалъ ее за платье, притянулъ къ соб и досталъ изъ кармана шагреневый футляръ съ какой-то блестящей бездлушкой.
— Я не хочу больше играть…— говорила двочка, закрывая лицо руками.
Эта интересная игра грёзовскихъ головокъ кончилась тмъ, что маленькая Таня окончательно расплакалась, хотя и не разжалобила семилтняго закладчика, который аккуратно сложилъ полученныя въ закладъ вещи въ свою копилку, выдалъ плакс деньги и не моргнулъ глазомъ во все время операціи. Это уже была не дтская игра, и, по всей вроятности. Боря Подбрюшниковъ пойдетъ далеко,— можетъ-быть, гораздо дальше своего родителя…
Что же сказать на это? Я видалъ сотни дтей нищихъ, маленькихъ воровокъ и воришекъ, дтей несчастныхъ и забитыхъ, которыхъ впереди ждала, можетъ-быть, тюрьма, но и эти отверженцы общества, исчадія нищеты, подваловъ и всевозможныхъ трущобъ никогда не производили на меня такого гнетущаго впечатлнія, какъ эти поистин несчастные Боря и Таня въ пестрой рамк окружающей ихъ роскошной обстановки… Кстати, вотъ вамъ, господа русскіе художники-жанристы, самый благодарный сюжетецъ для картины на самую большую золотую медаль.
1886.