Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ТРЕТІЙ
ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915
ВРАГЪ.
Разсказъ.
|
|
|
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
Враг, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1895
Время на прочтение: 91 минут(ы)
Сергй Иванычъ, по обыкновенію, поднялся очень рано, въ пять часовъ, что вошло у него въ привычку и чмъ онъ не безъ основанія гордился, какъ аккуратный и выдержанный хозяинъ. Вдь выдержка характера все…
Пока старуха Васильевна ставила самоваръ, Сергй Иванычъ отправился осматривать свое хозяйство. Сегодня онъ чувствовалъ себя какъ-то особенно бодро и смотрлъ кругомъ весело щурившимися глазами. Проходя черезъ гостиную, онъ нечаянно увидлъ въ зеркал свое улыбавшееся, счастливое лицо и невольно подумалъ:
‘Вдь это наконецъ глупо…’
Да, конечно, глупо радоваться безъ всякой уважительной причины, радоваться только потому, что въ окна смотритъ весеннее солнце, что чувствуешь себя сильнымъ и здоровымъ, что впереди хорошій трудовой день.
Черезъ кухню Сергй Иванычъ вышелъ на дворъ и сдлалъ небольшую остановку, хозяйскимъ взглядомъ окидывая надворныя постройки. Вотъ навсъ для дровъ и экипажей, дальше отличный коровникъ на двадцать коровъ, потомъ конюшня для лошадей, потомъ отдльный птичій дворикъ, сновалъ, амбары, погреба, подвалы и громадный ледникъ. Все новенькое и все поставлено умло, опытной рукой. По двору бгали куры и съ какимъ-то отупвшимъ недоумніемъ вышагивалъ старый козелъ Мишка. Сергй Иванычъ чувствовалъ, что онъ любитъ вотъ и этихъ глупыхъ куръ, и еще боле глупаго козла, и мычавшую протяжно въ своемъ стойл новокупку холмогорскую корову Трухмальную, какъ ее окрестилъ садовникъ Егоръ Спиридонычъ, и даже неодушевленные предметы, служившіе нмой иллюстраціей хозяйственныхъ замысловъ, плановъ, соображеній и расчетовъ. Главное, здсь ршительно ничего не было лишняго, а все самое нужное — козелъ долженъ ходить по двору, корова-новокупка — мычать, рабочая телга — стоять подъ навсомъ. Даже молодой садикъ длалъ свое дло — стояла весна, и онъ исполнялъ свою прямую обязанность, окутываясь молодой мягкой зеленью. Правда, что чахлая и недужная петербургская весна походила на конвульсивную улыбку, какой безнадежные больные встрчаютъ родственниковъ, и садовымъ деревьямъ точно было больно выгонять эту блдную и тощую зелень. Чувствовались родовыя муки вотъ этой чахленькой природы, и являлось невольное желаніе что-то такое сдлать, чтобы облегчить эти невольныя муки, какъ хочется откашляться за ребенка, у котораго не хватаетъ силы откашляться самому.
И все-таки хорошо, положительно хорошо… Въ этой кисленькой петербургской весн, право, есть своя поэзія, расцвченная линялыми акварельными тонами и какимъ-то аристократическимъ малокровіемъ.
Обойдя садикъ, Сергй Иванычъ отворилъ калитку въ громадный огородъ и еще разъ остановился и еще разъ прищурился. Этотъ огородъ былъ его слабостью, какъ любимое и холеное дтище. На первомъ план цлый рядъ парниковъ, ближе къ саду небольшая оранжерея и простая теплица, за ними небольшой квадратъ со спаржей, гряды капусты разныхъ сортовъ, редиски, салата и всевозможныхъ овощей. Въ глубину тянулись безконечныя гряды клубники и картофельное поле. Послднее составляло гордость Сергя Иваныча, потому что онъ культивировалъ до ста сортовъ картофеля и получалъ съ него большой доходъ. Гряды для картофеля были уже вскопаны, а въ бороздахъ ягодника пестрли яркими пятнами ‘конорки’, обиравшія прошлогоднюю сухую траву и окучивавшія кустики клубники. Работа, однимъ словомъ, кипла, и Сергй Иванычъ невольно полюбовался на свое устроенное имньице. Общую картину портило только громадное зданіе недавно выстроенной нмцемъ Шикомъ спичечной фабрики, точно запиравшее горизонтъ безобразнымъ краснымъ квадратомъ и отравлявшее воздухъ дымомъ, валившимъ изъ высокой кирпичной трубы. Когда Сергй Иванычъ покупалъ свой клочокъ земли, о фабрик не было и помину, да онъ и не купилъ бы имнья въ такомъ непріятномъ сосдств. Съ другой стороны изъ-за тощаго сосноваго перелска горбилась зеленая крыша трактира ‘Голубокъ’, стоявшаго уже на самомъ шоссе. Раньше трактира тоже не было, и Сергй Иванычъ ненавидлъ его еще больше, чмъ фабрику. Эти два зданія отравляли ему существованіе однимъ своимъ видомъ, напоминая о близости Петербурга и всяческаго столичнаго безобразія.
Отыскавъ глазами садовника Егора Спиридоныча, Сергй Иванычъ направился къ нему. Садовникъ возился у молоденькой липовой аллейки, устроенной сейчасъ за ягодникомъ, гд уже были поставлены два первыхъ улья,— это служило началомъ будущаго пчельника. Пчелы должны были собирать медъ со своего огорода, что завершало общій хозяйственный круговоротъ. Кстати, Сергй Иванычъ очень уважалъ своего садовника, человка солиднаго, аккуратнаго и строгаго. Это былъ пригородный мужикъ лтъ сорока, приземистый, плотный, съ окладистой русой бородой, широкимъ русскимъ лицомъ и упрямыми, умными, срыми глазами. Онъ держалъ себя съ необыкновеннымъ тактомъ, нисколько не подлаживаясь къ барину и сохраняя свое мужицкое достоинство. Даже запой, которымъ страдалъ садовникъ, прощался ему. Во-первыхъ, вс талантливые русскіе люди имютъ какой-нибудь крупный недостатокъ, а во-вторыхъ, Сииридонычъ каждую свою запойную ошибку выкупалъ самой старательной работой. А главное, онъ любилъ свое дло и не былъ простымъ наемникомъ. Сергй Иванычъ во всемъ совтовался съ нимъ и даже чувствовалъ извстную зависимость. Такъ теперь, подходя къ пчельнику, Сергй Иванычъ сразу замтилъ, что садовникъ чмъ-то недоволенъ, и почувствовалъ себя тоже неловко.
Садовникъ встртилъ хозяина довольно равнодушно и старался смотрть въ сторону.
— Ну, какъ наши дла?— почти заискивающимъ тономъ спросилъ Сергій Иванычъ.
— Да ничего..
Они помолчали. Егоръ Спиридонычъ оправилъ свой блый передникъ, тряхнулъ головой и сердито крякнулъ. Такое мрачное настроеніе на него нападало передъ запоемъ, и Сергй Иванычъ посмотрлъ кругомъ съ невольной тревогой. Время стояло самое горячее, и вдругъ онъ запьетъ… Съ подобными субъектами припадки случаются именно въ самые неудобные моменты. Чтобы сказать что-нибудь, Серги Иванычъ прислушался къ слабому гулу одного улья и замтилъ:
— Что-то слабо пчела гудетъ…
Садовникъ молчалъ.
Сергй Иванычъ припалъ ухомъ къ самой стнк улья и окончательно убдился, что тамъ, внутри, что-то неладно. Не было той здоровой напряженности звука, и общая нота прерывалась какими-то болзненными паузами.
— Нтъ, что-то неладно,— ршилъ онъ.— Буду въ город, съзжу на опытную паску и посовтуюсь…
— Что же тутъ совтоваться…— грубо отвтилъ садовникъ и даже плюнулъ.— Только время напрасно терять, Сергй Иванычъ.
— А если мы сами не умемъ и не знаемъ, какъ ходить за пчелой?
— А ежели тутъ дло даже совсмъ не въ пчел?
— Въ чемъ же?
— Да мало ли… Пчелка — Божья тварь и не любитъ, чтобы какая-нибудь тому подобная мерзость…. Ужъ она не потерпитъ, ежели, напримрно, что ли на есть такое… да.
Садовникъ чего-то не договаривалъ, и Сергй Иванычъ спросилъ прямо:
— Да что такое случилось, Егоръ Спиридонычъ? Зачмъ вы тянете и недоговариваете?..
— Чего же тутъ говорить? Вотъ мы-то ничего не знаемъ, а пчелка ужъ учуяла… Однимъ словомъ, этой самой Анись надобно отказать, Сергй Иванычъ. Ужъ какъ вы хотите…
— За что же отказывать?.. Она двушка скромная и старательная…
Садовникъ презрительно фыркнулъ. Сергй Иванычъ сначала подумалъ, что произошла какая-нибудь домашняя распря, но, вспомнивъ про пчелъ, все понялъ.
— Я-то ужъ давно примчаю за ней…— брезгливо говорилъ Егоръ Спиридонычъ, снимая, фуражку.— Значитъ, за Анисьей… Какъ-то вечеромъ по огороду бродитъ босая, когда еще, значитъ, въ бороздахъ снгъ лежалъ. Ну, потомъ за воротами стоитъ… Вотъ и настояла!
— Можетъ-быть, вы ошибаетесь… Мало ли что наболтаютъ.
— Ну, ужъ этого нтъ… Бабенки-то все сообразили. Коровница Домна, горничная, куфарка… Вонъ сторожъ съ Шикской фабрики какъ-то проходилъ мимо насъ, увидалъ меня и говоритъ, ‘Съ прибылью, Егоръ Спиридонычъ…’ Однимъ словомъ, мораль всмъ выходитъ изъ-за Анисьи. Прогнать ее, стерву, и всему длу конецъ!..
Въ голос Егора Спиридоныча послышалось суровое озлобленіе и ршимость.
— Гм… да…— бормоталъ Сергй Иванычъ, неловко закуривая папиросу.— Какъ же это такъ, т.-е. вдругъ… Однимъ словомъ, необходимо подумать.
Сергй Иванычъ намренно удлинилъ свой утренній обходъ хозяйства, чтобы выиграть время. Подобное малодушіе свойственно мужчинамъ съ сильно развитымъ семейнымъ инстинктомъ. Онъ медленно обходилъ въ сопровожденіи садовника гряды клубники, осмотрлъ картофельное поле, парники, заглянулъ въ оранжерею и съ особеннымъ вниманіемъ отнесся къ спарж. А время двигалось съ какой-то чиновничьей медленностью, точно оно получало и жалованье, и квартирныя, и подъемныя, и суточныя, и сверхсмтныя прибавки именно за эту медленность.
‘Спаржа ничего…’ — думалъ онъ вслухъ, разглядывая молодые побги.
Егоръ Спиридонычъ обиженно молчалъ. Онъ все еще находился подъ впечатлніемъ нанесенной всей ферм Анисьей морали, а затмъ онъ въ частности не любилъ спаржи. Что это за овощъ, который растетъ три года?.. Одно баловство и больше ничего.
— Вотъ этотъ клочокъ будетъ давать ежегодно тысячу рублей чистой прибыли,— наставительно объяснялъ Сергй Иванычъ, указывая на гряды спаржи.— Да… У меня есть знакомый нмецъ-садовникъ, такъ онъ по дв тысячи получаетъ.
— На то онъ и нмецъ, Сергй Иванычъ,— отозвался наконецъ садовникъ, задтый за живое этимъ напоминаніемъ нмца.— У нмца въ носу спаржа будетъ расти…
— А у насъ на грядкахъ… Все дло только во вниманіи. Да…
Сергй Иванычъ старался принять хозяйскій тонъ, чтобы заглушить внутреннее малодушіе. Въ голов у него вертлась неотступно мысль объ Анись, и онъ впередъ чувствовалъ себя виноватымъ въ чемъ-то, что трудно было даже назвать.
Въ огород Сергй Иванычъ провелъ часа два, а затмъ отправился на скотный дворъ. Кучеръ Архипъ, молодой русоволосый парень, чистилъ привязанную къ столбу гндую кобылку, ходившую въ шарабан. Эта лошадь была общей любимицей за веселый нравъ, послушность и бойкій ходъ. Изъ двери конюшни, перегороженной засовомъ, выглядывала угловатая голова стараго сиваго мерина съ отвислой отъ старости нижней губой и по-коровьи, тоже отъ старости, болтавшимися ушами. Сергй Иванычъ отнесся къ кучеру съ особенной подозрительностью и сдлалъ нсколько замчаній.
— Ты совсмъ не смазываешь копытъ Гндку, Архипъ… И грива не расчесана. Вообще, ты лнишься…
— Помилуйте, ужъ, кажется, я какъ стараюсь, баринъ…— обиженно отвтилъ Архипъ, ерзая скребницей по вздрагивавшей спин Гндка.
— Знаю, знаю. Пожалуйста, безъ разговоровъ… Я этого не люблю. Да… И сбруя у тебя тоже не смазана.
— Ужъ, кажется, я…
— Молчать!..
Сергй Иванычъ окончательно разсердился и даже плюнулъ. Когда онъ направился въ коровникъ, Архипъ проводилъ его глазами и покачалъ только головой. Что это съ бариномъ попритчилось? Точно муху проглотилъ…
Посл картофеля любимой статьей хозяйства для Сергя Иваныча были коровы. Он съ самаго начала давали самый врный и опредленный доходъ, а въ вид преміи — телятъ и удобреніе. И какія были коровы — одна лучше другой. Иностранныхъ породъ Сергй Иванычъ не заводилъ, потому что он погибали отъ туберкулеза, а вотъ русскія холмогорки и ярославки — настоящее золото. Послднимъ номеромъ была новокупка Трухмальная. Встртившаяся въ дверяхъ коровника скотница Домна проговорила своимъ обычнымъ плаксивымъ тономъ:
— Здравствуйте, баринъ.
Баринъ ничего ей не отвтилъ, припомнивъ слова садовника, что вотъ эта самая Домна болтаетъ про Анисью. Типичне русской бабы, какъ Домна, трудно было себ представить. Она походила на тхъ взъерошенныхъ, суетливыхъ и вчно кричащихъ русскихъ курчонокъ, которыя всю жизнь проводятъ гд-нибудь на задворкахъ, неизвстно чмъ питаются и ухищряются нанести больше яицъ, чмъ премированныя выставочныя кохинхинки и брахмапутры. Собственно, у Домны даже и наружности не было, а такъ, что-то въ род обглоданной кости. Вдобавокъ, она еще страдала модной болзнью — имла блуждающую почку. Послднее находилось въ прямой зависимости отъ семейнаго счастья,— мужъ Домны состоялъ ‘паркетчикомъ’, приходилъ къ жен но праздникамъ, напивался за ея счетъ и колотилъ ее до безпамятства. И все-таки Домна ухитрялась существовать, по-своему даже любила пьяницу мужа и работала за двоихъ. У нея были золотыя руки, и въ своемъ коровник она управлялась за четверыхъ. Эта Домна служила вчнымъ яблокомъ раздора, вс на нее жаловались, она жаловалась на всхъ, а когда выведенный изъ терпнія баринъ отказывалъ ей, вс съ удивленіемъ заявляли: какъ же безъ Домны?.. Конечно, она ядъ и купоросное масло и вредная бабенка, а все-таки безъ нея никакъ невозможно. Первый врагъ Домны, степенный Егоръ Спиридонычъ являлся главнымъ ея защитникомъ. Сергя Иваныча возмущали главнымъ образомъ дипломатическія способности Домны. Она устраивала постоянныя коалиціи и всхъ ссорила: то соединялась со старухой Васильевной и нападала на Анисью, то заключала союзъ съ Анисьей противъ глуповатаго кучера Архипа, то организовала цлый крестовый походъ противъ Егора Спиридоныча. Ей до всего было дло, она везд совала свой носъ, и можно было только удивляться, когда она успваетъ.
Сейчасъ Сергй Иванычъ очень разсердился на нее, потому что дло получилось самое серьезное, и его возмущало то, что именно Домна по своему женскому длу должна была больше другихъ понять критическое положеніе несчастной двушки и пожалть ее, а не поджигать другихъ.
— Отчего Трухмальная мычитъ цлое утро?— придирался Сергй Иванычъ, не глядя на ледащую бабу.— Вроятно, не во-время ее напоили или кормъ не задали…
— Всего ей дадено,— грубо отвтила Домна.— А скотина тоже чувствуетъ, ежели въ дому…
— Ты у меня поговори!..— перебилъ ее Сергй Иванычъ.— Этакій у тебя языкъ проклятый, Домна…
— Что же я, баринъ,— моей тутъ причины никакой нтъ. Я въ закон и могу понимать порядокъ и что къ чему…
Сергй Иванычъ неожиданно затопалъ ногами и крикнулъ:
— Молчать!.. Понимаешь? А еще лучше, если совсмъ уберешься… Понимаешь: вонъ!..
— Конечно, баринъ, ежели я въ закон, такъ вы меня и мняете на какую-нибудь потаскушку…
— Вонъ!.. вонъ!.. Сейчасъ же вонъ… Слышишь?
Увлекшись, Сергй Иванычъ схватилъ ее даже за плечо и вытолкнулъ изъ коровника. Домна какъ-то пискнула, точно мышь, присла на землю и завопила отчаяннымъ голосомъ, точно ее рзали. Въ окнахъ кухни показалось сморщенное лицо Васильевны, изъ-за изгороди выглянулъ Егоръ Сииридонычъ, на террас мелькнулъ блый капотъ, кучеръ Архипъ пересталъ чистить лошадь и смотрлъ на взбсившагося барина глупыми глазами. Однимъ словомъ, получалась настоящая живая картина…
— Вонъ!..— еще разъ крикнулъ Сергй Иванычъ, быстро шагая черезъ дворъ къ садику.
Онъ былъ доволенъ собой. Да, надо показать свою власть, а то Богъ знаетъ, что прислуга позволяетъ себ. Какъ это ни грустно, а приходится подтягивать. Сейчасъ Сергй Иванычъ не испытывалъ уже давешней неловкости и вошелъ на террасу съ вызывающимъ видомъ. Терраса выходила въ молоденькій садикъ, и вся семья любила здсь пить чай, обдать и просто посидть. Чайный столъ уже былъ накрытъ, самоваръ въ ожиданіи хозяина усплъ потухнуть два раза, и старушка въ ситцевомъ капот начинала терять терпніе.
— Ты, Сережа, напрасно волнуешься…— съ дипломатической мягкостью замтила она, когда сынъ опустился въ зеленое кресло.— Я теб сколько разъ говорила… и Аня тоже, и Ирочка… вс!..
— Хорошо, хорошо, мама… Поговоримъ потомъ.
Старушка строго сложила губы и занялась чаемъ. Она знала, что съ Сережей не сговоришь, когда онъ въ приподнятомъ настроеніи, какъ сейчасъ. Онъ еще будетъ кричать, забгаетъ, замашетъ руками и кончитъ тмъ, что за завтракомъ выпьетъ дв лишнихъ рюмки водки и удетъ въ городъ.
Семья Колосовыхъ всегда жила очень дружно, вс любили другъ друга, и все-таки не обходилось безъ семейныхъ глупыхъ сценъ. Жен Сергй Иванычъ въ большинств уступалъ, а съ матерью горячился, спорилъ и кричалъ тонкимъ голосомъ. По утрамъ онъ обыкновенно пилъ чай вдвоемъ со старушкой, и за самоваромъ велись большею частью тихія хозяйственныя бесды. Сестра Ирочка поднималась позже и жена тоже. Он спали самымъ безсовстнымъ образомъ до десяти часовъ, когда Сергй Иванычъ уже успвалъ наработаться и начиналъ испытывать приступы волчьяго голода. А сегодня Ирочка поднялась рано и вышла на террасу къ чаю блдная, недовольная, готовая раздражиться отъ малйшихъ пустяковъ. Она сухо поздоровалась съ братомъ и обратилась къ матери:
— Мама, кто это такъ страшно оралъ у насъ на двор? Я думала, что мы по меньшей мр горимъ…
— Не ломай комедію, пожалуйста,— вступился Сергй Иванычъ.— Ну, для чего ты это длаешь? Вдь ты слышала, что я кричалъ… Да, я!
— Я не знала, что ты умешь драться,— отвтила Ирочка, поднимая густыя брови.— Это очень мило…
Сергй Иванычъ вскочилъ и сейчасъ же слъ. На террасу вошла Анисья со сливочникомъ въ рукахъ. Глаза у нея замтно припухли отъ слезъ, а лицо получило то скорбное выраженіе, которое уже не реагируетъ на вншнія раздраженія. У Анисьи всегда было какое-то испуганное лицо, но этого выраженія не было. Ирочка съ аффектированнымъ жестомъ отвернулась отъ нея и даже подобрала юбку съ того бока, мимо котораго прошла Анисья. Одна старушка сохранила спокойствіе и только вопросительно посмотрла на Сергя Иваныча. Для него было теперь ясно, что вс и все знаютъ, и что онъ въ качеств настоящаго хозяина узналъ все послднимъ.
Когда Анисья вышла, наступила неловкая пауза. Сергй Иванычъ выпилъ лишній стаканъ, чтобы первому не говорить. И уйти съ террасы какъ будто неловко,— походило на бгство. Онъ смотрлъ въ садикъ, гд распускалась блая сирень, курчавились зеленымъ барашкомъ кусты смородины и крыжовника, цвла черемуха и зеленлъ бархатной зеленью приземистый сибирскій кедрикъ. На террасу тяжело вышла сетеръ сука Буянка, вильнула пушистымъ хвостомъ, вопросительно посмотрла на всхъ и, почуявъ, что что-то неладно, осторожно ушла назадъ. Она была въ такомъ положеніи, что уже могла ходить съ трудомъ.
‘Зачмъ люди портятъ сами себ жизнь?— философствовалъ Сергй Иванычъ, наблюдая тянувшуюся къ нему полоску весенняго солнечнаго луча.— И сколько ненужнаго никому зла…’
Онъ внимательно посмотрлъ на худенькое съ зеленоватымъ оттнкомъ лицо сестры Ирочки и только сейчасъ замтилъ, какая она злая. И во всемъ эта злость — въ очерк топкаго породистаго носа, въ складк рта, въ выраженіи срыхъ глазъ. Ирочка была почти красива, если бы ее не портила нервная худоба начинавшей вянуть двушки. Мужчины за ней ухаживали, но она все выбирала, и такъ прожила до критическаго возраста въ тридцать лтъ. Съ каждымъ годомъ у нея все рельефне длалось сходство съ матерью. И у старухи, если справедливо разобрать, было тоже злое лицо, хотя въ немъ эта злость и тушевалась старческимъ добродушіемъ. Раньше Сергй Иванычъ какъ-то не обращалъ вниманія на эту фамильную черту и невольно подумалъ, что, вроятно, и у него тоже злое лицо, хотя самъ онъ и любилъ думать о себ, какъ о добромъ человк. Эта мысль показалась ему обидной.
Это вынужденное самодство было прервано неожиданнымъ появленіемъ Анны Петровны, которая вошла на террасу съ недовольнымъ заспаннымъ лицомъ. Это была высокаго роста женщина, лтъ подъ тридцать, съ. некрасивымъ, но типичнымъ и умнымъ лицомъ. Она шла тяжелымъ, развалистымъ шагомъ беременной женщины и едва поздоровалась съ мужемъ. Сергй Иванычъ почуялъ грозу, потому что не къ добру жена поднялась двумя часами раньше. Она заняла свое мсто на хозяйскомъ конц стола, прихлебнула изъ чашки кофе, поморщилась и сбоку посмотрла на мужа.
‘Хоть бы газету…— уныло подумалъ Сергй Иванычъ,— въ трудныхъ случаяхъ онъ прятался за газету самымъ малодушнымъ образомъ…— Проклятый почтальонъ точно умеръ…’
Анна Петровна попробовала нарочно для нея привезенный изъ города московскій калачъ, еще разъ поморщилась и проговорила свжимъ голосомъ избалованной женщины:
— Сергй Иванычъ…
— А? что?..
Плечи Анны Петровны сдлали нетерпливое движеніе. Ее возмущала зта дурацкая оторопь мужа, старавшагося въ послднее время соглашаться съ ней во всемъ. По тону ея голоса и по офиціальному началу онъ понялъ, что жена тоже знаетъ все, и по пути сообразилъ, что мать съ сестрой наврно знали все раньше, но молчали до поры до времени, а жена, очевидно, узнала только сейчасъ. ‘Наврно, это старая Васильевна наболтала…’ — ршилъ онъ, затаивая дыханіе.
Прошла мучительная пауза. Ирочка мшала ложечкой остывшій чай. Старушка Елена Александровна вся вытянулась, какъ насторожившаяся птица. Теперь уже не могло быть спасенія.
— Сергй Иванычъ, вы длаете изъ дома какой-то вертепъ!..— залпомъ проговорила Анна Петровна, двигая стуломъ. — Да, вертепъ… И мн ничего не остается, какъ только уйти, куда глаза глядятъ.
— Я?!.
— Да, вы, вы, вы… Вы понимаете, о чемъ я говорю. Подобныя гадости не терпимы… да. Вы всегда защищали распущенность прислуги — и вотъ результатъ… да…
— Я?!.. Позвольте…
— И вы еще говорите?!. Онъ еще сметъ оправдываться?!..
— Позвольте… И не думалъ, потому что оправдываются, только виноватые. Если кто виноватъ, такъ это… это…
— Ну? Договаривайте! Прекрасно… Значитъ, мы виноваты. Это очень мило, чтобы не сказать больше…
Женщины заговорили вс разомъ, точно хлынула вода въ открытый шлюзъ. Слушать уже никто не хотлъ. Конечно, ясно, какъ день, что Сергй Иванычъ развратилъ всю прислугу… Кто требовалъ, чтобы Анисью отпускали по вечерамъ изъ дому? Кто придумалъ какой-то воскресный отдыхъ для прислуги? Кто говорилъ, что наша прислуга — это утонченная и безсовстная форма новйшаго рабства? По чьей милости Анисья пропадала изъ дому по вечерамъ? И вотъ законный результатъ… Этого слдовало ожидать.
— Ты, дйствительно, Сережа, распустилъ прислугу,— говорила Елена Александровна, стараясь сохранить спокойствіе.— Я теб говорила, что ни въ одномъ порядочномъ дом не позволятъ такъ себя держать… Ты настаивалъ, чтобы отпускать прислугу ежедневно.
— И буду настаивать!— азартно защищался Сергй Иванычъ.— И всегда буду говорить, что положеніе нашей прислуги невозможное… Возьмите Францію или Америку — тамъ прислуга иметъ свои свободные часы ежедневно, и отъ этого никто не страдаетъ. Нельзя лишать людей свободы. Это несправедливо… Вы хотите, чтобы прислуга превратилась въ цпную собаку. Такъ нельзя…
— Слышите, что онъ говоритъ?— возмущалась въ окончательной форм Анна Петровна.— Мы должны поощрять открытое распутство…
— Кажется, что дло сводится къ тому…— замтила Ирочка съ политической ядовитостью.— То, что можетъ быть хорошо во Франціи или въ Америк, у насъ просто неудобно. Кажется, доказательство налицо…
— Нтъ, извините!— уже кричалъ Сергй Иванычъ.— Во-первыхъ, мы ничего не знаемъ — начать съ того… Можетъ-быть, простая сплетня.
Дамы переглянулись и обмнялись улыбками сожалнія.
— Затмъ, еще вопросъ, чмъ все это кончится,— продолжалъ Сергй Иванычъ, размахивая руками.— Онъ, можетъ-быть, женится. Вдь мы ничего не знаемъ… Въ ихъ сред сплошь и рядомъ бываютъ такіе браки.
— Да, непремнно женится,— согласилась Айна Петровна съ убійственнымъ спокойствіемъ.— У него есть жена въ деревн и двое дтей… Прекрасная партія. И профессія недурная: онъ служитъ лакеемъ въ трактир ‘Голубокъ’ и спитъ подъ лстницей. Это такъ называемая трактирная ‘шестерка’… Совсмъ по-американски, не правда ли? Очень и очень мило… Мы тутъ спимъ, ничего не знаемъ, а онъ каждую ночь перелзалъ къ намъ черезъ заборъ и… и…
Ирочка сдлала брезгливое движеніе, поднялась и демонстративно оставила террасу.
— Вы довольны?— объяснила Анна Петровна, указывая на нее глазами.— Приличной двушк невозможно даже присутствовать при нашихъ разговорахъ.
— И совершенно напрасно!— сказалъ Сергй Иванычъ.— Ирочка въ такомъ возраст, что понимаетъ все… Читаетъ же она романы Золя. И вообще меня удивляетъ ваша спеціально-женская жестокость. По логик вещей, казалось бы, именно женщины должны были бы относиться съ особеннымъ сочувствіемъ къ несчастному положенію Анисьи, а выходитъ наоборотъ… Напомню кстати, что вы чему-то учились и слыхали такія слова, какъ гуманность, наконецъ вы родились и выросли въ извстныхъ религіозныхъ взглядахъ. Вдь что-нибудь должно же остаться отъ всего этого. Я не оправдываю Анисьи, но мн ее жаль, жаль просто по человчеству, какъ я жалю всякое животное.
— У васъ, Сергй Иванычъ, ораторскій талантъ,— съ сухой ядовитостью замтила Анна Петровна.— Это извстный адвокатскій пріемъ построить оправданіе кліента на обвиненіи другихъ… Но только вс эти риторическія упражненія не ведутъ ни къ чему, и фактъ остается фактомъ. Да… Будемъ же смотрть на вещи прямо и называть ихъ собственными именами. Съ религіозной точки зрнія и по требованіямъ гуманизма мы, конечно, должны пожалть Анисью — вы правы, но остается, къ сожалнію, печальная и грустная дйствительность. Дворникъ съ фабрики уже…
— Знаю, знаю… Мало ли какія глупости говорятся?
— Дайте кончить. Возьмите положеніе остальной прислуги. Они вдь тоже люди и люди изъ одной среды съ Анисьей, и вотъ эти именно люди считаютъ позоромъ дальнйшее пребываніе Анисьи въ нашемъ дом. Спросите ихъ… Васильевна, коровница Домна, Егоръ Спиридонычъ, кучеръ Архипъ — однимъ словомъ, вс.
— Это не доказательство, Анна Петровна. Они — люди темные и могутъ заблуждаться, а мы имемъ неосторожность считать себя немного культурными.
— А какъ же ребенокъ, Сережа?— спросила Елена Александровна.— Ты не знаешь, какихъ хлопотъ стоятъ дти…
— У насъ не воспитательный домъ,— поддержала Анна Петровна.
Ребенокъ… Да, это была уже не Анисья. Сергй Иванычъ смутился такимъ оборотомъ разговора. Въ самомъ дл, какъ быть съ этимъ новымъ пришельцемъ?.. Анисью еще можно было отстоять, но ребенокъ… У Сергя Иваныча мелькнула счастливая мысль. Не предршая вопроса впередъ, нужно было выиграть пока время.
— Что же, ребенокъ — когда онъ родится, тогда и будетъ свой разговоръ,— убжденно проговорилъ онъ.— Еще вопросъ, родится ли онъ, будетъ ли живъ… Нельзя впередъ предусмотрть вс случайности. Пока рчь идетъ объ одной Анись, и я остаюсь при своемъ прежнемъ мнніи.
Анна Петровна поднялась и быстро вышла.
— Сережа, зачмъ ты ее раздражаешь?— съ тихимъ упрекомъ замтила Елена Александровна.— Она въ такомъ положеніи… Ей вредно волноваться.
— Мама, да что же дурное я сказалъ?.. Это вы мн должны были говорить, а не я… Въ положеніи Ани, кажется, всего естественне понять подольше несчастной Анисьи.
Анисья слышала, какъ вздорили господа на террас, и все время простояла въ полутемномъ коридорчик, которымъ ходили изъ столовой въ кухню. Она по обрывкамъ долетавшихъ съ террасы фразъ поняла, что разговоръ шелъ о ней и что баринъ защищалъ ее, а барыни бранили. И зачмъ добрый баринъ только вступается — еще хуже будетъ… Все равно, задятъ. Анисья сильно стягивалась, чтобъ скрыть увеличивавшуюся съ каждымъ днемъ полноту, и отъ этого у нея ныли ноги и ломило поясницу. Но физическая боль ей сейчасъ доставляла почти удовольствіе, отвлекая мысли отъ накипавшей заботы.
— Господи, ежели бы хоть помереть…— думала Анисья, закрывая глаза.
Въ этотъ моментъ къ ней неслышно подошла Буянка, лизнула въ руку и вопросительно вильнула хвостомъ. Отъ этой собачьей ласки у Анисьи захолонуло на душ. Она присла на полъ, обняла собаку и принялась ее цловать.
— Милушка ты моя… родненькая…
Анисья припомнила, какъ баринъ наказывалъ ей особенно смотрть теперь за собакой, чмъ ее кормить и вообще беречь. Баринъ добрый и жалетъ щенную суку. Тварь, а тоже чувствуетъ. Все себ логово въ гостиной подъ роялемъ устраиваетъ, тащитъ туда всякую тряпку, а барыня сердится и гонитъ. Барыня тоже добрая, только не понимаетъ, что и псица заботится о своей голов.
— Буянушка, касаточка…
Собака положила свою квадратную голову къ ней на колни и смотрла прямо въ лицо большими умными глазами. Анисья нсколько разъ вскакивала, когда ей слышалось, что кто-то ее зоветъ. Но ее никто не звалъ. А на террас господа спорили все сильне, баринъ началъ кричать тонкимъ голосомъ, а Анисья вся дрожала со страха. Все это изъ-за нея. Потомъ молодая барышня пробжала къ себ въ комнату. Эта сердитая. Только зашипитъ, какъ оса. Старая двка, однимъ словомъ, хоть и барышня. А на террас все спорили. Ввязалась молодая барыня, и барину теперь конецъ. Будетъ ручку цловать и прощенья просить. Очень ужъ доберъ нашъ баринъ…
Анисью смущало больше всего то, что ее не зовутъ на террасу. Молодая барыня обыкновенно не давала дохнуть: и то подай, и это принеси, и третье убери. Въ потъ даже вгонитъ. А сегодня ни-ни, не пикнетъ. Тоже и старуха Васильевна управляется въ кухн одна. Прежде все приставала: сдлай-то, да сбгай въ погребъ, да вымой кастрюли, а теперь и не смотритъ. Анисья заходила въ кухню нсколько разъ, но старуха не желала ее замчать и только шептала что-то себ подъ носъ, какъ колдунья. Злющая старушонка и кого угодно со свту сживетъ. Давеча, когда баринъ выгналъ Домну изъ коровника, вотъ какъ озлилась.
— Убить тебя мало, змю!— накинулась она на Анисью.— Изъ-за кого баринъ-то разстервенился? У, потаскушка… Стравить тебя — вотъ и весь сказъ.
Потомъ прибжала Домна въ кухню и тоже ругательски ругалась. Теперь Домна и Васильевна дружили между собой и все шептались. Васильевна-то давеча сбгала и молодой барын все разсказала со злости. Старая барыня знаетъ ужъ больше недли и молчитъ, а молодая не стерпла и сейчасъ на барина кинулась. Что же, все равно, пусть гонятъ… Одинъ конецъ. Не-сегодня-завтра все узнали бы господа… Анисью начинала быть лихорадка, и она кусала копчикъ благо передника, чтобы не разревться вконецъ. Слезы ее душили съ ранняго утра, точно сердце чуяло, какой сегодня будетъ день. Такъ ужъ съ утра все и пошло одно къ одному… Охъ, скоре бы смертынька!..
— Что ты тутъ торчишь?— сердито окликнула ее старая барыня, проходя коридоромъ въ кухню.
— Я такъ… Можетъ, кто позоветъ.
— Ступай ко мн въ комнату.
Эта простая фраза Анись показалась смертнымъ приговоромъ. Сейчасъ ей откажутъ отъ мста… Куда она днется въ такомъ-то вид? И денегъ всего-навсего два рубля тридцать копеекъ, да еще за полмсяца впередъ получено.
Когда Елена Александровна вошла въ свою комнату, Анисья комомъ повалилась ей въ ноги.
— Барыня, милая…
— Встань, встань… Я этого не люблю.
Анисья поползла за ней на колняхъ, стараясь схватить за ноги.
— Говорятъ теб, встань…— совсмъ уже сурово проговорила старушка.
Этотъ тонъ сразу расхолодилъ Анисью. Все равно, тутъ пощады не будетъ. Она поднялась и стала у двери. Елена Александровна присла къ письменному столику, переложила какія-то книжки и заговорила прежнимъ строгимъ голосомъ:
— Ну, что ты теперь думаешь длать съ собой?..
— Не… не знаю.
— Кто же знаетъ?.. Ты понимаешь, о чемъ я говорю, и должна понять, что теб здсь оставаться нельзя.
— Ничего не знаю…
Анисья опять сдлала попытку кинуться въ ноги, по старушка остановила ее жестомъ издали.
— Однимъ словомъ, я не ожидала, Анисья, что ты такая… Если бы я знала раньше, то, конечно, не взяла бы тебя. Ты постоянно была въ комнатахъ, все подавала, и вдругъ оказывается… Я удивляюсь твоей смлости. Самое лучшее, по-моему, теб отправиться въ деревню. Да…
— Нтъ, я ужъ лучше помру, а къ себ въ деревню не пойду.
— Не болтай глупостей… Нужно же куда-нибудь дваться? Ну, куда ты пойдешь?
— Не… не знаю… Мамушка въ деревн-то одна… у зятя она живетъ… Зачмъ же я ее-то буду страмить? Свои деревенскіе проходу не дадутъ… Сейчасъ-то я одна буду мучиться, а матушка ничего не знаетъ…
— Все равно, посл узнаетъ. Да… Вотъ матери теб совстно, а насъ всхъ обманывать не было совстно? Кажется, ты не можешь пожаловаться на насъ.
— Что вы, барыня, да я…
У Анисьи перехватило горло отъ слезъ.
— Пожалуйста, безъ этого!..— предупредила ее старушка,— Нужно было раньше плакать, пока не надлала глупостей, а теперь нечего…
Порывшись въ книжкахъ, старушка достала тоненькую синюю тетрадку, подсчитала и заявила:
— Да, такъ… Ты забрала деньги за полмсяца впередъ.
— Это когда мамушк къ Пасх деньги посылала.
— Хорошо, хорошо. Я поговорю съ Сергемъ Иванычемъ относительно этихъ денегъ. А ты собирайся… Сегодня ночь можешь переночевать, а потомъ…
Въ этотъ моментъ въ комнату вошелъ самъ Сергй Иванычъ. Онъ мелькомъ взглянулъ на опухшее отъ слезъ лицо Анисьи и сразу понялъ, что здсь только-что состоялось жестокое объясненіе.
— Мама, я пришелъ сказать теб, что Анисья остается у насъ, т.-е. остается пока.
— Анисья, ты можешь уходить…
Анисья не двигалась.
— Анисья, кажется, теб говорятъ? Что это такое? Кажется, у насъ вс съ ума сошли…
— Баринъ, голубчикъ… не заступайтесь вы за меня…— торопливо заговорила Анисья, длая новую попытку броситься въ ноги.— Я ужъ лучше сама уйду… Одинъ конецъ, все равно… сама виновата…
— Вотъ что, Анисья….— заговорилъ съ какой-то торопливостью Сергй Иванычъ, удерживая двушку одной рукой отъ новой попытки броситься въ ноги.— Теперь вы идите, а тамъ увидимъ. Да, увидимъ… Во всякомъ случа, вы ничего не бойтесь… Я васъ не дамъ въ обиду.
Когда Анисья вышла, старушка проговорила.
— Вдь рыцарство не обязательно, Сережа… И потомъ, что это за рабская манера бросаться въ ноги при каждомъ удобномъ случа. Вотъ эта Анисья какъ-то разбила мою чашку и сейчасъ бросилась въ ноги… Разв кто-нибудь этого требуетъ въ нашемъ дом? Просто какія-то низшія животныя…
— Мама, въ данномъ случа виноватъ больше тотъ, кому бросаются въ ноги… да. Это только подтверждаетъ мою теорію нашего домашняго рабства.
Онъ быстро зашагалъ по комнат, заложивъ руки за спину.
— Сережа, ты поссорился съ женой?
— Нтъ, т.-е. да… Разв можно говорить съ женщиной серьезно?
— Ты забываешь, въ какомъ она положеніи.
— Никакое положеніе, мама, не заставляетъ насъ поступать не по совсти и быть несправедливыми. Если Аня можетъ оправдывать себя своимъ положеніемъ, которое, по моему мннію, въ данномъ случа служитъ для нея большимъ обвиненіемъ, то васъ, т.-е. тебя, Ирочку, я уже ршительно отказываюсь понимать… Но вы вс знайте, что я хочу быть деспотомъ и тираномъ въ собственномъ дом! Я — мужчина и хочу реализировать себя. Да…
— Это называется гораздо проще, Сережа, просто самодурство…
— Пусть!.. Опять-таки вы довели меня до этого.
Однимъ словомъ, Сергй Иванычъ устроилъ настоящій семейный бунтъ, результатомъ котораго было то, что жена заперлась въ своей комнат, Ирочка въ своей, Елена Александровна въ своей. Никто не хотлъ выходить, подавляя тирана молчаливымъ протестомъ.
— Э, пусть сидятъ!..— ршилъ Сергй Иванычъ, тоже запираясь у себя въ кабинет.— Я буду Тамерланомъ, Иваномъ Грознымъ, Генрихомъ VIII, Емелькой Пугачовымъ, Фра-Дьяволомъ…
Анисья ушла въ маленькую каморку около кухни, гд стояла ея кровать и сундучокъ, и здсь напрасно ждала, когда ее позовутъ. Старая Васильевна бгала изъ одной комнаты въ другую, услуживала гнвавшимся барынямъ и возвращалась въ кухню съ молчаливымъ торжествомъ.
— Вотъ язва-то сибирская навязалась, подумаешь!— бормотала она, сердито гремя кастрюлями.— Весь домъ засмутьянила, поганка…
Бываютъ въ жизни какіе-то роковые дни, и такимъ именно роковымъ днемъ для семьи Колосовыхъ былъ описанный выше. Сгоряча Сергй Иванычъ даже приблизительно не могъ предвидть всхъ неизбжныхъ послдствій, какія онъ поведетъ за собой. Онъ поступилъ, какъ слдовало поступить порядочному и гуманному человку. Кажется, ясно? Даже проще — иначе онъ и поступить не могъ. А тутъ пришлось считаться съ такимъ отпоромъ, явнымъ и тайнымъ, что невольно являлось сомнніе въ собственной правот. Конечно, онъ погорячился, и слдовало бы все устроить просто, незамтно, безъ всякой помпы. Самымъ лучшимъ было бы, въ чемъ Сергй Иванычъ имлъ тысячи случаевъ убдиться, если бы онъ поступилъ какъ-разъ наоборотъ, т.-е. накинулся бы не на коровницу Домну, а на Анисью, и принялся бы ее гнать изъ дому. Тогда, наврно, получился бы такой результатъ: и мать, и сестра, и жена начали бы ее защищать. Да, именно такъ слдовало поступить… И вся прислуга, наврно, тоже была бы на сторон потерпвшей отъ господскаго зврства Анисьи.
Однимъ словомъ, все дло было испорчено въ самомъ начал, и теперь приходилось только выдерживать характеръ до конца, чтобы окончательно не потерять своего хозяйскаго престижа, по крайней мр въ глазахъ прислуги.
Борьба велась при неравныхъ условіяхъ, начиная уже съ того, что противная сторона имла численный перевсъ, и кончая тмъ, что получалось невозможно-глупое положеніе, гд обыкновенныя человческія слова и обыкновенная человческая логика теряли ршительно всякій смыслъ. Всего хуже было то, что эта противная сторона въ критическихъ случаяхъ тупо отмалчивалась, принимая обиженный видъ, или прибгала къ ‘логик слезъ’. Что было тутъ говорить? Плакать Сергй Иванычъ, конечно, не могъ, а попытки угнетеннаго молчанія приводили къ тому, что ему же приходилось чуть не вымаливать себ прощеніе. А между тмъ какъ все дло было просто и ясно, если бы другіе могли на него взглянуть именно просто и ясно. Сергй Иванычъ точно переставалъ узнавать и жену, и мать, и сестру. Это были какіе-то чужіе люди, о существованіи которыхъ до сихъ поръ онъ даже и не подозрвалъ. Тутъ все шло: и интересное положеніе жены, и вчные нервы сестры Ирочки, и сыновнее уваженіе къ матери. Сергй Иванычъ въ буквальномъ смысл приходилъ въ отчаяніе, потому что или онъ сошелъ съ ума безповоротно и утратилъ способность понимать чужія дйствія, или сошли съ ума вс другіе. Вдь если такъ думаютъ, чувствуютъ и поступаютъ свой близкіе въ которыхъ по кровному чувству помщались до сихъ поръ лучшія стороны жизни, то чего же было ждать отъ постороннихъ, отъ тхъ другихъ, которымъ мы такъ охотно уступаемъ жестокость, несправедливость и весь репертуаръ маленькихъ и большихъ пороковъ. Терялся тотъ здоровый пульсъ, который каждымъ ударомъ свидтельствуетъ о нормальной жизни, о здоровь и гармоническомъ равновсіи всхъ процессовъ и отправленій. Врывалось что-то такое враждебное, безпощадное и тупое, что разъдало установившіяся формы и гасило въ зародыш лучшія чувства. Сергй Иванычъ съ ужасомъ началъ думать о томъ, что онъ теряетъ уваженіе и къ жен, и къ сестр, и къ матери и смотритъ на нихъ глазами чужого человка, для котораго он именно другія, лишенныя теплоты личнаго чувства и покровительственнаго мужского глаза. Онъ точно уходилъ отъ нихъ куда-то и чмъ больше, тмъ дальше уходилъ.
Виновница всего переполоха была выселена въ пустую дворницкую, которая находилась въ садовомъ флигел. Рядомъ жилъ Егоръ Спиридонычъ. Онъ былъ очень огорченъ этимъ сосдствомъ и угрюмо молчалъ при встрчахъ съ бариномъ. Это уже окончательно взбсило Сергя Иваныча, и онъ заявилъ прямо:
— Ужъ вамъ-то стыдно, Егоръ Спиридонычъ… Если бабы болтаютъ глупости, такъ вдь на то он и бабы, а вы мужчина…
— Это дйствительно, баринъ, что бабы, конечно… Однмъ словомъ, бабы — тутъ ужъ что говорить. А только дворникъ съ Шиковой фабрики вчера увидалъ меня и говоритъ: ‘Здравствуй, крестный’… Это какъ по-вашему? Хоть до кого доведись… одна мораль…
— Скажите вашему дворнику, что онъ дуракъ… да!.. Такъ и скажите…
— Ужъ это какъ вамъ будетъ угодно, баринъ…
— Да, да… Мн именно это угодно!.. Я если вы будете повторять глупости, какія угодно говорить каждому встрчному, я… я…
Сергй Иванычъ сдлалъ такой ршительный жестъ, какъ человкъ, приготовившійся ко всему. Его возмущалъ садовникъ своей бараньей глупостью. Не глупый человкъ, обстоятельный, съ настоящей русской смткой, а тутъ точно на пень нахалъ. Сергй Иванычъ опять готовъ былъ вспылить, но ему пришла въ голову одна мысль, которая сразу освтила всю картину и сдлала яснымъ тупое и злостное поведеніе Егора Спиридоныча. Садовникъ раньше немного ухаживалъ за Анисьей и, можетъ-быть, присматривалъ въ ней на свой мужицкій глазомръ настоящую хозяйственную бабу, а тутъ вдругъ подвернулся какой-то трактирный ‘шестерка’ и все нарушилъ. Сейчасъ, можетъ-быть, проявляла себя тяжелая мужицкая обида: Егоръ Спиридонычъ хотлъ принять законъ честь честью, а ‘шестерка’ напустилъ озорства и погубилъ двку ни за грошъ.
Послднее соображеніе было не лишено истины. Твердаго намренія жениться на Анись Егоръ Сииридонычъ не имлъ, а присматривать, дйствительно, присматривалъ. Когда ‘мораль’ Анисьи обнаружилась, онъ почувствовалъ себя глубоко оскорбленнымъ и даже самъ врилъ, что хотлъ жениться именно на Анись. Ему начало казаться, что и Анисья все знала и сдлала по-своему на зло ему, Егору Спиридонычу. И остальная прислуга все знала, какъ ему казалось, и онъ совстливо молчалъ, когда бабы при немъ начинали честить Анисью,— все это онъ относилъ къ себ. Получалось самое скверное положеніе, а тутъ еще баринъ точно на зло помстилъ Аписью въ его флигель.
— Ты теперь на барскомъ положеніи, Егоръ Спиридонычъ,— язвила скотница Домна.— Я у однихъ господъ жила, такъ баринъ на одной половин, а барыня на другой.
Садовникъ побллъ отъ злости и чуть не убилъ проклятую бабу.
Естественнымъ выводомъ изъ этого положенія была глухая ненависть Егора Спиридоныча къ ‘шестерк’. Между прочимъ, эта ненависть удержала его отъ запоя — онъ уже былъ близокъ къ нему, подступала предательская глухая тоска, но мысль встртиться въ ‘Голубк’ съ шестеркой Васькой удержала его. Неровенъ часъ, подъ пьяную руку какъ-разъ и поршить человка можно… Вотъ ежели бы такъ изловить ‘шестерку’ — другое дло. Егеръ Спиридонычъ отлично представлялъ себ картину, какъ ‘шестерка’ крадется къ ихнему забору, перелзаетъ, и въ этотъ моментъ его накрываютъ. Садовникъ даже блднлъ, сжимая кулаки. Вотъ бы какъ подъ орхъ раздлалъ холуя… А не озорничай, не наводи тнь на порядочныхъ людей, не балуйся. Разв это порядокъ дуру-двку обмануть? Вонъ какое приданое ей приспособилъ. Неотвязно занятый мыслью о возмездіи ‘шестерк’, Егоръ Спиридонычъ дошелъ до мысли о настоящей интриг. Онъ ждалъ появленія Васьки цлыхъ дв недли, караулилъ по ночамъ, прислушивался къ каждому шороху — и все напрасно. ‘Шестерка’ не желалъ показываться. Это малодушіе трактирнаго любовника окончательно возмутило Егора Сииридоныча. Какой же это человкъ: обманулъ двку, а тутъ и глазъ не кажетъ. Она-то вдь, по своему женскому малодушію, поди, еще о немъ же тоскуетъ и убивается.
— Надо его какъ-нибудь подманить, пса…— ршилъ садовникъ.— Тоже это не модель: наозорничалъ и въ кусты.
Планъ былъ уже составленъ. Самому Егору Спиридонычу итти въ ‘Голубокъ’ было неудобно, и онъ ршилъ дйствовать черезъ кучера Архипа. Вся бда, что очень ужъ простоватъ малый и какъ-разъ проврется не къ мсту. Пришлось подготовлять его нсколько дней. Архипъ хмурилъ брови, потлъ и повторялъ одно:
— Ужъ въ лучшемъ вид обернемъ, Егоръ Спиридонычъ. Будьте безъ сумлнія…
— Да ты будто такъ, къ слову… Понимаешь? Тоскуетъ, молъ, она-то… О теб же, молъ, убивается, идолъ. Понимаешь?
— Сколько угодно…
Егоръ Спиридонычъ далъ даже деньги Архипу, чтобы экспедиція была исполнена въ настоящей форм: пришелъ въ ‘Голубокъ’, выпилъ стаканъ годки для куражу, а потомъ подслъ къ столику Васьки и сразу пару пива. Ну, а потомъ то-ce, и вся тнь готова.
Архипъ всю первую половину исполнилъ въ точности, даже прихватилъ третью бутылку пива, уже на свои, и вернулся домой пьяный.
— Ну что?— спрашивалъ его садовникъ.
— Да ничего… Увертливъ больно Васька-то. Я ему, значить, обсказалъ про Аттисью-то въ полной форм: и тоскуетъ, и убивается… да. А онъ ухмыльнулся и говоритъ: ‘О чемъ ей убиваться-то? Тмъ море не испоганилось, что песъ налакалъ…’
Егоръ Спиридонычъ понялъ только одно, что далъ маху, и что ‘шестерка’ смется надъ ними всми. Видно, бывалъ въ передлкахъ, рвань коричневая, и своихъ слдовъ боится. Въ довершеніе всего Архипъ подъ пьяную руку разболталъ бабамъ о своемъ неудачномъ посольств и ловкомъ отвт трактирной ‘шестерки’.
— И завсегда двка виновата…— тараторила Домна.— Теперь ступай, ищи втра, въ пол. Извстно, мужчинка свое удовольствіе получилъ и сейчасъ, напримръ, въ кусты…
Эта бабья болтовня донеслась, конечно, до барыни, а барыня сейчасъ, конечно, барину. Сергй Иванычъ только покачалъ головой и пожаллъ попавшаго впросакъ Егора Спиридоныча.
— Они будутъ драться!— въ ужас повторяла Анна Петровна.— Еще и насъ убьютъ… Отъ этихъ зврей всего можно ожидать.
— Пустяки, ничего не будетъ,— успокаивалъ жену Сергй Иванычъ.— Такъ, болтаютъ зря… А что касается зврства, то это еще вопросъ…
— И все это у насъ въ дом? И все изъ-за этой…
Анна Петровна даже не ршилась выговорить то слово, какимъ прислуга называла Анисью, и только изнеможенно закрыла глаза. Сергю Иванычу стоило большого груда успокоить жену, причемъ онъ незамтно для самого себя принималъ все боле виноватый и глупо оправдывающійся тонъ.
Положеніе Анисьи, конечно, было хуже всхъ. Вдь вс были противъ нея и только одинъ баринъ за нее. Да и эта барская заступа приносила только вредъ, еще больше поджигая другихъ. Всего лучше было бы куда-нибудь уйти, пока все кончится, а тутъ барина какъ-разъ обидишь. Приходилось думать теперь не объ одной своей голов, а главнымъ образомъ о томъ ребенк, который долженъ былъ явиться на свтъ чужимъ. Анисья инстинктивно крылась подъ барскую жалость, какъ истомленная зноемъ овца лзетъ въ тнь… Все-таки хоть одинъ человкъ пожаллъ, а отъ остальныхъ надо терпть.
Анисья старалась никому не показываться на глаза и, когда не было работы въ огород, сидла въ своей каморк, какъ пришитая. На глазахъ у барина, конечно, никто ничего не смлъ ей говорить, но зато все это съ лихвой вымещалось за глазами. Ее изводили и травили всми способами — бабы открыто, съ тмъ ожесточеніемъ, съ какимъ здоровыя собаки рвутъ больную, а мужики съ тяжелой и затаенной злобой. Анись не давали проходу.
— Вонъ наша-то шпитонка идетъ!— выкрикивала Домна.— Небось, мужтою жену, которая въ закону, никто не пожалетъ… Конечно, нашъ баринъ простъ и нашей женской части совсмъ даже не понимаетъ, а то взялъ бы, какъ кошку, за хвостъ, да объ стну… Нечего тутъ модель-то разводить!..
— Сказываютъ, и шестерка къ намъ на фатеру собирается съзжать,— поддерживалъ кучеръ Архипъ.— Я, гритъ, съ семейною радостью…
Вс они знали, что Анисья никуда не пойдетъ жаловаться, и тшились вволю. Даже Егоръ Спиридонычъ не упускалъ случая выразить свое презрніе тмъ или другимъ способомъ. Когда Анисья полола въ огород картофель, онъ, какъ будто невзначай, швырялъ въ нее чмъ попало, а потомъ снималъ шапку и начиналъ извиняться.
— Простите, ваше превосходительство, что попалъ мало… Прическу вашу боялся испортить. Мы вдь старые мужики и совсмъ не понимаемъ тонкаго трактирнаго обращенія.
Въ ненастье, когда нельзя было работать на огород, Анисья сидла у себя въ каморк, и это было самое скверное время. За работой все-таки не такъ думалось, какъ тутъ, въ полномъ одиночеств. Тихо кругомъ, а мысли въ голов такъ и ноютъ, точно мыши скребутъ и точатъ гд-то подъ поломъ. Разъ, когда Анисья сидла одна, въ отворенную дверь тихо вошла Буянка, вильнула хвостомъ и вопросительно остановилась. Ей было тоже тяжело, и она искала мсто, гд устроить себ логово.
— Буянушка, милая…
Собака точно все понимала и только не умла сказать. Она стала приходить каждый день, а потомъ и совсмъ поселилась въ каморк Анисьи. Двушка была рада живому существу и ухаживала за собакой, какъ за человкомъ. Буянка смотрла на нее такими ласковыми, умными глазами и благодарно взвизгивала. Эта дружба, конечно, не осталась незамченной, и кучеръ Архипъ всякими способами старался не пустить Буянку во флигель, чтобы хотя этимъ досадить Анись. Умная собака начала пробираться тайкомъ и лизала руки Анисьи съ радостнымъ ворчаньемъ. Человкъ и собака понимали другъ друга, и Анисья могла только завидовать Буянк, которую и берегли и жалли… Даже Домна, и та поила ее молокомъ, а Васильевна въ кухн сберегала каждую косточку.
— Теперь у насъ во флигел дв барыни-собаки поселились,— кричалъ Архипъ на весь дворъ.— Ужъ которая лучше — не разберешь…
Домна и Васильевна помирали со смху, любуясь этимъ даровымъ представленіемъ.
Буянка почему-то напоминала Анись деревню, родныя поля, тотъ убогій просторъ, среди котораго она выросла. Раньше она какъ-то боялась даже думать о родномъ угл, для котораго сейчасъ погибала навсегда. Деревенскій міръ строгъ и никогда не проститъ двичьяго грха. Возврата не могло быть, и Анисью охватывало щемящее чувство безповоротной оторванности. Да, съ деревней все было кончено, оставался городъ, т.-е. опять служба у господъ. И такъ на всю жизнь, пока Господь не пошлетъ по душу… Анисья даже во сн видла эту деревню, видла старуху-мать, которая ее проклинала дрожавшимъ голосомъ, видла зятя, который билъ ее и топталъ ногами, и она просыпалась отъ боли со стонами. Меньше всего она думала о Васьк. Сначала ей какъ-то было его жаль, а потомъ, когда онъ посмялся надъ ней передъ Архипомъ, чувство жалости смнилось ненавистью. А она еще такъ любила его, слушала ласковые наговоры и не пожалла себя… Ей хотлось увидать его и сказать всего одно словечко: ‘Ахъ, Вася, Вася, нехорошо! Посмялся ты надъ непокрытой двичьей головой, милъ-сердечный другъ…’
Было еще одно кровное огорченіе у Анисьи, именно, когда господа наняли на ея мсто новую горничную. Это была чухонка Ида, простая и добрая двушка, которая не присоединилась къ общей травл и держала себя особнячкомъ. Прислуга ее невзлюбила и навеличивала ‘чухонской таратайкой’. Она въ свободную минуту завертывала во флигель къ Анись и любила даже поболтать о господахъ. Черезъ нее Анисья знала ршительно все, что длается въ дом. Молодая барыня уже должна была скоро ‘разродиться’, и вс готовились къ этому событію. Каждый день изъ города прізжалъ дорогой докторъ,— онъ здилъ по пути, потому что ‘Шикова жена’ тоже, думали, была беременна. Доктора принимали съ большимъ почетомъ, и баринъ самъ выскакивалъ отворять дверь.
— Сденькій такой старичокъ, а строгій,— разсказывала Ида со своимъ чухонскимъ акцентомъ.— Онъ изъ нашихъ, изъ нмцевъ… Все заставляетъ барыню гулять, а она лнится. Потомъ сть запрещаетъ… А нашъ баринъ ужъ такъ ухаживаетъ за барыней, такъ ухаживаетъ…
— А какъ Шикова жена? Она вдь ужъ двухъ мертвенькихъ выкинула…
— Пока еще ничего неизвстно. Докторъ очень старается… А я такъ думаю, что опять ничего не выйдетъ у Шиковой жены. Очень ужъ раскормила себя… Какъ только придетъ къ намъ, наша барыня сейчасъ все прячетъ: рубашки, пеленки, кофточки, чепчики… Все приданое ребенку готовятъ и не хотятъ ее огорчать.
Жена Шика была институтской подругой Анны Петровны и Ирочки. Судьба ихъ опять свела. Эта m-me Шикъ была цвтущая тридцатилтняя женщина, очень красивая и умная. Она вышла замужъ за сорокалтняго мужчину, и неравенство лтъ сказывалось въ томъ, что дти рождались мертвыми. Это убивало въ корн то приличное семейное счастье, которое даетъ богатство. Шикъ былъ богатъ, баловалъ жену, какъ дорогую куколку, и страстно желалъ имть дтей. Но у этой четы было все, кром дтей. Какое-то скрытое и упорное несчастіе тяготло надъ богатымъ домомъ, и ‘Шикова жена’ завидовала тмъ бднымъ женщинамъ, которыя рожали дтей съ проклятіями, какъ лишнюю обузу и непосильную заботу.
На ферм, дйствительно, шли усиленныя приготовленія къ грядущему счастью. Старушка Елена Александровна таинственно запиралась у себя въ комнат, и слышно было, какъ неустанно трещала швейная машинка, этотъ желзный сверчокъ, подаренный культурной женщин цивилизаціей послднихъ дней. Изъ-подъ машинки выходили дтскіе чепчики, распашонки, простыньки — все то, что является кокономъ имющей появиться на свтъ человческой личинки. За работой такъ хорошо думается. Лицо Елены Александровны принимало такое хорошее, спокойное выраженіе, какъ бываетъ у женщинъ въ періодъ материнства. Это настроеніе портилось только мыслью объ Анись и упрямств Сережи. Послдняго старушка никакъ не могла понять, хотя по свойственной старушкамъ политичности она длала видъ, что мирится, съ фактомъ. Однажды, въ минуту раздумья, Елена Александровна сдлала генеральную ревизію уже готовому дтскому приданому и убдилась, что переработала. Для одного ребенка всего было наготовлено слишкомъ много, а кром того накопилось столько ни къ чему ненужныхъ остатковъ. Потомъ Сережа уже нсколько разъ въ разговорахъ высказывалъ очень опредленно, что современныя матери длаютъ изъ своихъ дтей разряженныхъ куколъ, и что это своего рода развратъ,— онъ всегда выражается рзко. Результатомъ этихъ соображеній было то, что старушка позвала горничную Иду и, сунувъ ей какой-то свертокъ, брезгливо проговорила:
— Ида, вы снесете это той…
Чухонка понимала съ полуслова и полетла во флигель къ Анись. Этотъ неожиданный подарокъ отъ старой барыни даже какъ-то испугалъ Аііисью, и она долго не ршалась развернуть свертокъ.
— Да это теб, глупая,— объясняла Ида, разбирая обрзки полотна, бязи и бумазеи.— Тоже и у господъ есть совсть… Вонъ, смотри — дв рубашонки, три пеленки, чепчикъ. Это она для образца положила, а ты ужъ по нимъ, значитъ, остальное сама сошьешь…
— А я ничего не умю, Ида…
— Ну, я тебя выучу… Вотъ бы машинку — я и на машинк умю. Ну, да ничего, и на рукахъ сошьешь, а я скрою теб.
Въ этой подачк, упавшей отъ сытаго барскаго довольства, было что-то обидное, что Анисья чувствовала инстинктомъ не утратившаго своей деревенской свжести сердца, и поэтому она долго не могла приняться за работу понастоящему. Да и не шли эти дорогія по-деревенски тряпки будущему сирот, который будетъ и голодать и холодать по чужимъ людямъ. Анисья видла самое себя, какъ она куда-то несетъ своего будущаго ребенка, неизвстно куда несетъ, и ее впередъ охватывало жгучее и щемящее чувство жалости. Вотъ и чепчикъ, и рубашонка, и пеленки уже готовы, чтобы осуществилась эта жестокая сцена. Дальше Анисья видла, какъ вс вздохнутъ свободно, когда избавятся отъ этого маленькаго врага, и она сдлается прежней Анисьей. Онъ еще не родился, а надъ этой невинной дтской головкой уже сгустилась цлая туча слпой и безсмысленной злобы. Онъ всмъ мшалъ, и даже добрый баринъ будетъ радъ, когда этого врага не будетъ Анисья, конечно, не могла точно формулировать свои мысли, но это не мшало ей отлично все понимать и чувствовать. Да, вс будутъ рады, даже отецъ… Зачмъ же вс радуются, когда родится теленокъ, когда курица вы ведетъ своихъ цыплятъ, даже когда Буянка принесетъ цлое гнздо щенятъ? Вс будутъ ихъ ласкать, кормить изъ рукъ, и только одинъ ребенокъ всмъ помшаетъ… Въ душ Анисьи складывалось и постепенно крпло чувство протеста вотъ противъ всхъ нихъ, и въ ней накипала жажда отчаянной защиты. Будь, что будетъ, а своего дтища она не дастъ въ обиду. Будетъ съ нея ея двичьяго стыда, а ребеночекъ не виноватъ. Въ немъ такая же ангельская душенька, какъ и въ другихъ дткахъ. Богъ съ нея взыщетъ грхъ, а дти не виноваты.
Предчувствіемъ грядущаго материнства охваченъ былъ весь домъ. Волновались вс, включительно до старухи Васильевны, шептавшей въ своей кухн:
— Охъ, устрой, Господи, все благополучно…
По наружному виду всхъ спокойне казалась Елена Александровна. Она имла видъ человка, до поры до времени затаившаго въ себ такую хорошую и счастливую радость. Она даже точно помолодла, переживая въ дородовыхъ перипетіяхъ свою собственную юность, и впередъ уже любила то неизвстное, что должно было появиться не-сегодня-завтра. Напротивъ, Сергй Иванычъ начиналъ волноваться съ каждымъ днемъ все больше, какъ-то глупо терялся и длалъ испуганное лицо при малйшемъ повод. Онъ былъ счастливо-виноватъ и точно боялся быстро назрвавшаго счастья. Теперь уже говорили въ дом о ребенк, ршали неразршимый вопросъ, будетъ это мальчикъ или двочка, выбирали имена и даже предршали будущій характеръ этого будущаго человка.
— Я желаю только одного,— говорила Елена Александровна:— именно, чтобы онъ не усвоилъ вспыльчивый характеръ отца… Это несчастіе.
Вс женщины безъ исключенія желали имть мальчика, и это возмущало Сергя Иваныча. Почему же не двочка? Гораздо лучше двочка, чмъ мальчикъ. Онъ видлъ столько хорошенькихъ милыхъ двчурокъ и любовался ими издали. На нихъ такіе смшные капоры, пальтошки и платьица. Будущая мать пока относилась безразлично и къ мальчику и къ двочк, вся охваченная страхомъ близившихся страданій и опасности. Она или капризничала, или длалась жалко-покорной. Послднее убивало Сергя Иваныча, потому что требовалась не покорность, а энергія, сосредоточенность всхъ силъ и спокойная увренность. Онъ презиралъ за невольное малодушіе самого себя и старался казаться такимъ же спокойнымъ, какъ мать, хотя это и плохо ему удавалось. Нсколько разъ жена будила его по ночамъ и говорила упавшимъ голосомъ:
— Сережа, когда я умру… я знаю, что умру!.. ты не оставляй нашего ребенка… Я понимаю, что ты еще молодъ… и когда будешь жениться…
— Аня, разв можно говорить такія вещи?
— Ты видишь, что я разсуждаю совершенно спокойно, и тоже не волнуйся. Къ каждомъ дл прежде всего нужно видть его дурную сторону, и я уже впередъ все пережила… да. Люди всегда останутся людьми, и въ этомъ нтъ ничего дурного, если вдовецъ…
— Аня, ради Бога… Какъ же родятся дти гд-нибудь въ подвалахъ, въ деревенскихъ избахъ, въ пол? Вдь у насъ приняты ршительно вс мры, какія только извстны медицин и практик… Да возьми хоть ту же Анисью…
— Опять Анисья? Вотъ она родитъ и останется жива, а я умру…
— Что же, она, по-твоему, не такая же женщина, какъ и ты?
— Конечно, не такая… Эти простыя женщины привыкли ко всему, а я не выношу малйшей физической боли. У нихъ другіе нервы…
Въ данномъ случа Анна Петровна была права. Сергй Иванычъ потихоньку издали иногда наблюдалъ Анисью, когда она работала въ огород, и приходилъ къ тому же заключенію. Правда, въ ней не было холеной женственности культурной женщины, не было ‘поэзіи формъ’, но зато это суховатое крестьянское тло съ широкою костью и тощими жировыми отложеніями было прекрасно приспособлено къ сопротивленію, выносливо и вполн удовлетворяло истиннымъ цлямъ природы. Широкая кость, сухощавый складъ, могучая спина, неиспорченная корсетомъ грудь и талія — все было какъ на заказъ. Вся цль всего склада и отдльныхъ формъ тла культурной женщины — нравиться культурному мужчин, потворствуя его изысканному вкусу и въ прямой ущербъ самому себ, какъ зоологическому виду. Эти тонкія таліи, подпертая корсетомъ грудь, пышныя бедра, маленькія ноги — эти условно-красивыя формы развивались въ ущербъ здоровой, простой общей гармоніи здороваго женскаго тла. Отчего эти молодыя жирныя женщины съ тонкими таліями, какъ m-me Шикъ, не могли даже рожать, что зависло не отъ ихъ воли, а не то, что работать ‘до тхъ поръ’, какъ это длаетъ Анисья. Цлымъ рядомъ поколній подлаживаясь къ развратнымъ вкусамъ культурнаго мужчины, культурная женщина превратилась почти въ существо средняго рода. Она постепенно утратила не только всякую способность къ физическому труду (тонкія руки, тонкое запястье и длинная тонкая кисть), но даже простую привычку ходить и вообще двигаться. Искусственнымъ способомъ создавались какіе-то безполезные идолы, которымъ культурный мужчина усиленно поклонялся, воспвая ихъ выгнанныя тепличнымъ воспитаніемъ формы даже въ стихахъ. Сергй Иванычъ только сейчасъ, подъ давленіемъ своего исключительнаго настроенія, усмотрлъ все это и ловилъ самого себя, припоминая, что ему нравилось больше всего въ жен, когда она была двушкой. Да, у нея былъ хорошій ростъ, тонкія руки, красивый бюстъ, вообще все, что такъ вульгарно называется пышными формами. Но все это имло только значеніе лакомой и жирной приманки, а женщины онъ въ ней не видлъ, той настоящей женщины, которая въ будущемъ должна была сдлаться формальной матерью. И вотъ теперь эти безсильныя руки окончательно опускались, маленькія ноги не могли ходить, испорченный корсетомъ торсъ точно былъ налитъ болью. Это была какая-то пародія женщины, и Сергй Иванычъ боллъ за жену, проклиная тепличное воспитаніе и условную красоту. Культурныя красавицы теперь напоминали ему т ранніе, выгнанные въ оранжереяхъ цвты, которые нужно опрыскивать соотвтствующими ихъ ботанической номенклатур духами, чтобы они походили на дйствительно живые.
Но нтъ такого положенія, изъ котораго не было бы выхода, и лучшимъ утшеніемъ служитъ боле скверное положеніе другого. Такъ было и здсь. Когда Анна Петровна начинала говорить о смерти и плакать, ее утшали положеніемъ m-me Шикъ, которая переносила такія же страданія совершенно напрасно. Сергй Иванычъ самъ доходилъ до такой логики, за которую потомъ краснлъ. Вдь чужія глупости еще не длаютъ насъ умне, какъ сказалъ Наполеонъ, такъ и чужія несчастія не должны длать насъ счастливе. Адя Шикъ была подругой Анны Петровны по институту и вышла по нмецкой покорности замужъ за человка ‘зрлаго возраста’, котораго никогда не любила, только уважала. Она любила бывать у Колосовыхъ, гд не было роскоши и богатства, какъ у нея, но зато всегда было такъ уютно и какъ-то тепло. Эта нмочка Адя, не испытавшая настоящаго чувства, и въ тридцать лтъ сохранила какое-то запоздалое двичество и совсмъ не походила на замужнюю женщину. На ферм ее вс любили, а дамы принимали особенное участіе въ ея судьб, потому что у Ади много лтъ съ чисто-нмецкимъ терпніемъ разыгрывался свой романъ. На фабрик Шика служилъ механикомъ Иванъ Ивановичъ, совсмъ русскій человкъ, который былъ влюбленъ къ Адю, когда она еще училась въ институт. Она тоже любила его, но вышла за другого, чтобы не огорчать своей семьи. Иванъ Ивановичъ такъ и остался холостякомъ, продолжая любить Адю на самомъ благородномъ разстояніи. Это былъ простой и душевный человкъ, вынесшій тяжелую школу. Анна Петровна была давно посвящена въ тайну Ади и относилась къ неудачнымъ влюбленнымъ съ покровительствомъ счастливой женщины.
Особенно трогательно было видть Ивана Иваныча, какъ онъ волновался въ періоды беременности Ади. Онъ прибгалъ къ Анн Петровн и при ней выплакивалъ свое горе.
— Бдная, какъ она мучится!— повторялъ онъ, хватаясь за голову
Все это было такъ трогательно, что Анна Петровна, утшая Ивана Иваныча, и сама любила всплакнуть. И теперь онъ приходилъ каждый вечеръ и смотрлъ на Анну Петровну какими-то умоляющими глазами, не смя проявить свои бурныя чувства, какъ бывало это прежде.
Оставалось загадкой одно — зналъ самъ Шикъ о роман своей Ади или не зналъ? Это былъ выдержанный и строгій нмецъ, пробившій себ дорогу изъ простыхъ мастеровъ. Онъ уважалъ только силу, въ чемъ бы она ни проявлялась, и на этомъ основаніи самъ давилъ все кругомъ, какъ тоже сила въ своемъ род. У Колосовыхъ съ нимъ были только офиціальныя отношенія,— вели знакомство дамы, а мужчины только обмнивались обязательными визитами. Сергй Иванычъ не любилъ нмца, чувствуя, что тотъ снисходительно его презираетъ, какъ безпардоннаго русскаго человка, у котораго непремнно дыра въ голов. Изъ дамъ уважала Шика одна Елена Александровна, какъ примрнаго мужа и строгаго человка. Изъ-за него у нея выходили постоянные споры съ сыномъ.