Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ТРЕТІЙ
ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915
НЕРАЗВЯЗАННЫЙ ГРХЪ.
Разсказъ.
I.
II.
III.
——
IV.
V.
Неразвязанный грех, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1900
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Матушка Антонида Ивановна убиралась въ своей кухн, приготовляя постный обдъ. Русская печь уже дотапливалась, и надо было все поставить во-время. Положимъ, что въ посту горячая да не велика — грибная похлебка да просяная каша, и все тутъ. Но сегодня у матушки все какъ-то валилось изъ рукъ, и она только вздыхала, поглядывая на дверь въ сосднюю комнату, гд все было тихо, какъ въ могил. Именно эта зловщая тишина больше всего и угнетала матушку, потомъ она но разсянности разбила старый горшокъ, служившій года три,— тоже примта нехорошая. Одта была матушка очень просто, чуть не по-деревенски, и казалась старше своихъ тридцати лтъ. Миловидное лицо подернуто было преждевременной усталостью, а въ темныхъ глазахъ точно застыла своя домашняя забота.
— Господи, что будетъ съ Гришей?— съ ужасомъ думала матушка, чувствуя, какъ у нея захватываетъ дыханье.
Въ ея голов эта мысль стучала безустанно, какъ маятникъ. Давно ли мальчикъ былъ такой здоровенькій, крпенькій и веселый, а теперь страшно и подумать… Онъ уже не могъ подниматься съ постельки и какъ-то безсильно перекатывалъ свою голову на подушк, точно она ему мшала. Да, все случилось такъ быстро, и случилось именно то, чего матушка какъ-то не боялась. Она получила образованіе въ женскомъ епархіальномъ училищ, потомъ служила нсколько лтъ сельской учительницей и кое-что понимала по части гигіены, особенно относительно заразныхъ эпидемическихъ болзней. Она вчно боялась за мужа, которому по обязанности священника приходилось давать послднее напутствіе самымъ труднымъ больнымъ, а чаще всего дтямъ, которыя умирали десятками отъ скарлатины и дифтерита. Вдь онъ могъ занести ужасную заразу въ собственный домъ каждую минуту, и трудно было предупредить это несчастіе, несмотря ни на какую дезинфекцію, которую, къ тому же, не было просто времени выполнять но всмъ правиламъ и требованіямъ науки. Надъ маленькимъ Гришей вчно вислъ страшный призракъ заразы, но до трехъ лтъ онъ уцллъ и только на четвертомъ схватилъ жестокую диссентерію {Кровавый поносъ.}. Это было ужасно, и матушка сразу какъ-то потерялась.
— Ничего, ничего, Богъ не безъ милости,— успокаивалъ ее мужъ, о. Алексй, еше молодой священникъ, блокурый, немного сутулый и съ подслповатыми глазами.— Да, надо терпть.
— Да, хорошо говорить: терпть… Да вдь у насъ Гриша-то одинъ, какъ перстъ. У кого много дтей, такъ и терпть есть отъ чего…
— Ну, это ты ужъ напрасно, Антонида…
Матушка плакала и продолжала жаловаться. Ужъ лучше было оставаться учительницей, когда о. Алексй служилъ земскимъ учителемъ. Конечно, жалованье было маленькое, зато не таскали по заразамъ день и ночь. Вдь это легко только говорить про легкое поповское житье, а заставить бы самихъ такъ-то пожить. Вотъ дьяконамъ, тмъ, дйствительно, легко живется. Но въ ихъ сел Боровскомъ, потерявшемся въ зеленомъ простор свернаго Урала, приходъ былъ небольшой, и дьякона не полагалось. Весь причтъ состоялъ изъ о. Алекся да стараго дьячка Ильи Павлыча, промышлявшаго рыбной ловлей и охотой, какъ и другіе крестьяне. Мсто было глухое, земля холодная, ‘неродимая’, какъ говорили крестьяне, и даже хлбопашествомъ по лснымъ росчистямъ занимались мало, а промышляли лсомъ, охотой, гнали смолу, жгли уголья и т. д. Приходъ распался на маленькіе лсные починки, двора въ два-три, народъ былъ бдный, и не разъ случалось, что за требу о. Алексй получалъ дв-три головки луку.
Впрочемъ, о. Алексй никогда не жаловался на свою судьбу, а съ убжденіемъ говорилъ:
— Кому-нибудь надо же послужить и въ Боровскомъ. Не всмъ по богатымъ приходамъ служить…
Такъ время и тянулось, день за днемъ, недля за недлей. Когда проходилъ годъ, матушка считала своимъ долгомъ удивиться: и какъ это время быстро идетъ,— цлаго года точно и не бывало. Такъ же удивлялись и прихожане о. Алекся: сидятъ въ лсу, а время вотъ какъ идетъ, точно у богачей.
Незамтно и потихоньку такимъ образомъ прошло цлыхъ шесть лтъ, и матушка постепенно привыкла къ своему медвжьему углу. За все время ничего особеннаго не случилось, и въ теченіе года самымъ выдающимся событіемъ было путешествіе о. Алекся въ духовную консисторію съ отчетами по церкви, Городъ былъ далеко, и онъ возвращался только черезъ дв недли съ небольшими покупками на цлый годъ. Болзнь Гриши сразу перевернула всю эту скромную трудовую жизнь. О доктор нечего было и думать,— до ближайшей земской больницы считали около ста верстъ. Оставался земскій фельдшеръ, объзжавшій громадный участокъ періодически, но сейчасъ стояла весенняя распутица, и нельзя было добыть даже и фельдшера. Приходилось довольствоваться разными домашними средствами и домашней аптечкой.
На двор стояла жестокая весенняя распутица, хотя шла всего еще шестая недля поста. Правда, что Пасха была поздняя, а весна выдалась ранняя. О. Алексй въ первый еще разъ не правилъ службы, потому что жена окончательно выбилась изъ силъ около больного ребенка. Она буквально валилась съ ногъ отъ безсонныхъ ночей. Сейчасъ они дежурили у кровати больного поперемнно. Близился кризисъ, и оба трепетали. Было раза два, что о. Алексй съ ужасомъ замчалъ, какъ Гриша умираетъ. О, онъ отлично зналъ, какъ умираютъ люди… Онъ весь холодлъ и чувствовалъ только, какъ самъ тоже умираетъ. Матушк разъ показалось, что ребенокъ умеръ, и съ ней сдлался обморокъ. Но онъ, этотъ маленькій человкъ, еще боролся со смертью.
— Боже мой, за что?!— въ отчаяніи повторяла про себя матушка.— Вдь живутъ же другія дти и какъ живутъ — въ бдности, голодныя, въ лохмотьяхъ…
Вс эти мысли и чувства бурлили и кипли въ матушк, какъ кипла и бурлила вода въ ея котелкахъ, поставленныхъ къ самому огню. Да, бываютъ такіе дни, когда день кажется длинне года, а минуты тянутся, какъ цлые дни. Матушка даже не замчала прислуживавшей ей двочки-подростка, которая не понимала, зачмъ такъ безпокоятся попъ съ попадьей. Мало ли ребятъ мретъ по деревнямъ объ эту пору…
О. Алексй нсколько разъ выходилъ въ кухню, и матушка боялась взглянуть ему въ лицо. Они не говорили о больномъ, читая взаимныя мысли по глазамъ.
— Кажется, онъ немного забылся…— сказалъ въ послдній разъ о. Алексй шопотомъ:— лежитъ спокойно.
Матушка заглянула въ пріотворенную дверь и долго прислушивалась къ нервному дыханію больного ребенка. Да, онъ былъ еще живъ…
О. Алексй ушелъ, а черезъ полчаса опять вышелъ, блдный, какъ полотно. Все было кончено… У матушки выпалъ изъ рукъ ухватъ, и она смотрла на мужа остановившимися глазами. Но потомъ на нее напала ршимость отчаянія. Она вошла въ спальню и съ чуткостью птицы прислушалась къ дыханію ребенка. О, онъ еще былъ живъ, а только дыханіе едва было слышно. Мертвенно-блдное дтское личико съ ввалившимися глазами и запекшимся ртомъ уже казалось мертвымъ. Жизнь едва теплилась… О. Алексй стоялъ въ углу комнаты и тихо плакалъ, закрывая лицо платкомъ.
— Кончился?— прошепталъ онъ, точно боялся разбудить маленькаго покойника.
— Нтъ, еще живъ…— шопотомъ отвтила матушка съ какой-то особенной твердостью въ голос.
Когда матушка, вернулась въ кухню, тамъ стояла у двери средняго роста баба въ армяк, подвязанномъ мужицкой опояской, и съ закутанной грязной шалью головой. Но особому складу почти мужского лица бабы матушка догадалась, что она изъ Медвдевой, самой дальней деревушки Боровскаго прихода.
— Теб что нужно, милая?— спросила матушка, подозрвая, въ чемъ дло.
— А мн бы отца духовнаго повидать…— равнодушно отвтила баба грубоватымъ, почти мужскимъ голосомъ.
— Съ требой?
— Это самое… Ддушка Титъ собрался помирать, ну и послалъ меня. Говоритъ, непремнно привези…
У матушки опустились руки. До Медвдевой считали верстъ двадцать, а тутъ еще распутица…
— Да вдь теперь къ вамъ въ Медвдеву ни пройти ни прохать, милая?
— А я верхомъ пріхала… Мужики-то въ лсу, ну, ддушка меня и послалъ. Непремнно, говоритъ… Я и другую лошадь съ собой привела. Ничего, помаленьку додемъ…
— Да ты съ ума сошла, милая!.. Еще въ болот гд-нибудь провалитесь.
— Господь какъ-нибудь пронесетъ,— спокойно отвтила баба, переминаясь.— Всего-то черезъ Смородинку перебраться, ежели пуститъ. А ддушка больно тоскуетъ… Видно, смертный часъ пришелъ.
Вспомнивъ про умиравшаго Гришу, матушка заявила съ самымъ ршительнымъ видомъ:
— Отцу Алексю нельзя хать… У насъ свой ребенокъ боленъ. Съ часу на часъ ждемъ, что умретъ…
Медвдевская баба смотрла на матушку непонимающими глазами.
— Гриша очень, очень боленъ,— объясняла матушка со слезами въ голос.— О. Алексй удетъ, а съ нимъ вдругъ случится кризисъ, т.-е. переломъ болзни… Что я одна буду съ нимъ длать?
Медвдевская баба продолжала не понимать.
— Кризисъ — это когда болзнь идетъ на переломъ,— продолжала объяснять матушка.— Понимаешь?
— Младенчикъ, значитъ?
— Четвертый годъ всего… Здоровенькій такой росъ, а тутъ вдругъ свернулся…
— Младенчикъ ежели и помретъ, такъ ангельской душенькой будетъ,— убжденно отвтила медвдевская баба.— Это ужъ извстное дло… Какіе у младенчика грхи? А ддушк Титу на девятый десятокъ перевалило… Сколько у него грховъ-то накопилось?.. Самъ говоритъ, что есть у него одинъ неразвязанный грхъ… Такъ прямо и сказалъ. Очень ужъ онъ тоскуетъ… А у младенчика какіе грхи? Прямо ангельская душенька. По весн-то сколько ихъ перемретъ, и не сосчитаешь…
— Какой перазвязанный грхъ?
— А вотъ такой, который помирать не даетъ… Мается-мается человкъ, а помереть не можетъ.
— Другіе не виноваты, что твой ддушка нагршилъ. О. Алексй, однимъ словомъ, не подетъ… Понимаешь? И распутица, и свой больной, того гляди, помретъ. Какъ я тутъ одна-то останусь, когда онъ можетъ умереть каждую минуту?.
Отъ волненія у матушки выступили на лиц красныя пятна. Она тяжело дышала и смотрла на медвдевскую бабу вызывающимъ взглядомъ, а та стояла съ прежнимъ равнодушнымъ лицомъ, перебирая въ ум какія-то свои деревенскія бабьи мысли. Именно эта невозмутимость больше всего и раздражала матушку.
— Ну, чего же ты стоишь?— уже сердито спрашивала ее матушка.— Позжай къ себ домой… Удивляюсь, какъ только ты пріхала по такой распутиц, да еще верхомъ.
— Вотъ это и есть самое: баба прохала, а какъ же отецъ духовный не продетъ? Вдь онъ мужчина, отецъ-то духовный… Ему куда способне.
— Пожалуйста, не разговаривай напрасно… Сказано, что не подетъ. Умереть спокойно не дадутъ…
Матушка сла на деревянную скамейку и заплакала. Медвдевская баба долго на нее смотрла, а потомъ, тяжело ступая мужицкими сапогами, подошла къ ней, тронула за плечо и участливо проговорила:
— Перестань, мать… Нашего-то бабьяго горя до смерти не износить. Мы по-деревенски такъ радуемся, когда Господь приберетъ младенчика…
О. Алексй слышалъ изъ своей комнаты этотъ оригинальный разговоръ и не ршался выйти. Надо было дать ршительный отвтъ, и онъ страшно волновался. Онъ хорошо зналъ ддушку Тита, не по годамъ крпкаго старика, который почти всю жизнь прожилъ безвыздно въ своемъ медвжьемъ углу. Когда послышались рыданія матушки, о. Алексй торопливо вошелъ въ кухню.
— Это ты, Матрена?— поздоровался онъ съ медвдевской бабой.— Ну что, ддушка Титъ плохъ?
— У смерти конецъ…— коротко объяснила Матрена.— Собрался помирать и за тобой послалъ…
— Да, да… гм… Чмъ онъ боленъ?
— А ничмъ… такъ помираетъ…
На о. Алекся напало сомнніе, и онъ вопросительно посмотрлъ на жену.
— Да, того…— пробормоталъ онъ, поглаживая бородку.— Случается, что и напрасно прідешь… Денька бы два обождать, Матрена?.. Оно бы того… вообще…
— Черезъ два-то дня Смородинка не пуститъ… И то едва продемъ сейчасъ. Вся она вспухла, по сырымъ мстамъ вешняя вода вотъ какъ пучитъ…
О. Алексй опустилъ глаза и ршилъ про себя, что не подетъ. Матушка смотрла на него и по выраженію лица угадала его тайную мысль. Ей вдругъ сдлалось и совстно и страшно, потому что она своими бабьими слезами смутила мужа.
— Да, я не могу хать,— ршительно заявилъ о. Алексй.
На матушку подйствовалъ именно этотъ ршительный тонъ, и она опять расплакалась… Медвдевская баба опять ршительно ничего не понимала. Теперь-то попадья о чемъ реветъ, когда попъ самъ не хочетъ хать?
— Такъ и скажи, что пріду, когда дорога установится,— объяснялъ о. Алексй, смущенный непонятными слезами жены.— Ничего, старикъ не умретъ.
Матушка увела о. Алекся въ комнату больного и шопотомъ начала уговаривать, чтобы онъ халъ съ требой. О. Алексй даже разсердился немного, потому что мало ли его таскаютъ по деревнямъ совсмъ напрасно, а тутъ выжившему изъ ума старику просто показалось, что онъ умираетъ.
— И все-таки позжай,— настаивала матушка.— Это я тебя смутила своими бабьими слезами… Что ужъ Богъ дастъ, то и будетъ.
— А какъ же ты тутъ одна? Можетъ все случиться…
— Не поможешь и ты, если что случится… Старикъ-то ждетъ тебя тамъ, въ Медвдевой. Нельзя не хать… Какой-то у него неразвязанный грхъ.
О. Алексй помолился, благословилъ сына и вышелъ въ кухню съ походной дарохранительницей на груди.
— Ну, Матрена, демъ!— проговорилъ онъ спокойно.— Лошадь у тебя хорошая?
— Ужъ будь спокоенъ, отецъ духовный… Какъ въ люльк додешь,— не тряхнетъ. Третьева-дни только кована…
Матушка долго смотрла въ окно, какъ о. Алексй неумло усаживался на лошадь и никакъ не могъ справиться съ расходившимися полами своего подрясника и осенней рясы. Матрена сидла въ сдл по-мужски и похала впереди. Издали, благодаря своему костюму, о. Алексй походилъ тоже на женщину, и матушка невольно улыбнулась: баба бабой сидитъ въ сдл, да и здить верхомъ совсмъ не уметъ.
Село Боровское стояло совсмъ въ лсу, приткнувшись къ углу узкаго и длиннаго озера. Лсъ начинался прямо за послдними избами. Дорога къ Медвдеву шла все время лсомъ и горными еланями {Елань — горный лугъ.}. Сейчасъ нельзя было прохать по ней ‘ни на колес ни на полоз’, а только верхомъ да и то съ большими неудобствами, благодаря весеннему ‘черепу’, какъ называли здсь оставшійся отъ зимней дороги тонкій слой обледянвшаго снга, который лопался подъ лошадинымъ копытомъ, какъ сухарь. Лошадиный шагъ получался неврный, и только старая, опытная лошадь не проваливалась на каждомъ шагу и не рзала себ ногъ тонкими, какъ стекло, ледяными закрайками.
При вызд изъ села о. Алексй обернулся въ послдній разъ на свое гнздо,— можно было еще разъ посмотрть новую тесовую крышу и подымавшійся изъ трубы дымокъ. Его сердце сжалось отъ тоски, а въ голов мелькнула мысль: а что, если бы вернуться? Но гндая лошадка шагала такъ бодро, поспвая за передней, и послдніе домики скоро скрылись за поворотомъ. Матрена нсколько разъ оглядывалась и говорила:
— А ты гндка не правь,— онъ лучше самъ пройдетъ, гд способне. Смышлястый конекъ… Вотъ только говорить будто не уметъ.
Въ лсу еще лежалъ снгъ, а проталинки показались только по лснымъ опушкамъ, на еланяхъ и солнечныхъ ‘угрвахъ’. Зеленей не было, а только кой-гд выглянули изъ холодной земли желтоватыя анемоны. У березы порозовли втви и начали набухать почки, верба кое-гд уже пушилась. О. Алексй особенно любилъ именно этотъ переломъ зимы на весну. Что-то было такое трогательное въ этомъ пробужденіи природы, какъ своего рода зеленое воскресеніе. Всюду творилась великая тайна жизни и еще боле великая тайна обновленія…
хавшая впереди Матрена все оборачивалась и каждый разъ сообщала какую-нибудь деревенскую новость. Кажется, ужъ какія новости могли быть въ Медвдевой, гд счетомъ было шестнадцать дворовъ, а между тмъ Матрена занимала отца духовнаго этими новостями всю дорогу.
— Ларивонова-то сноха, значитъ, молодайка, неладно съ мужемъ живетъ… Свекровушка Пелагея грхъ на душу беретъ: гд бы сына утихомирить, а она же его натравляетъ на жену. Бабочка-то еще совсмъ молоденькая, ну, и бьется, какъ молодая лошадь въ оглобляхъ. Тоже вотъ солдатъ Ефимъ выворотился со службы. Сказываютъ, вино научился пить, пока служилъ… У Парфена, который кривой, восетта {Восетта — недавно.} волки лошадь задрали. Славная такая лошаденка была… Много у насъ нон этихъ самыхъ волковъ по зим было.
О. Алексй съ непривычки къ верховой зд чувствовалъ, какъ у него начинаютъ нмть ноги, и напрасно старался уссться въ сдл поудобне. Это ничтожное обстоятельство отвлекло его мысли о дом и о томъ, что тамъ сейчасъ длается. Потомъ его безпокоила мысль о переправ черезъ Смородинку, ничтожную лтомъ горную рчонку, но опасную во время разлива. Матрена тоже думала о Смородинк и тяжело вздыхала. А вдругъ рка не пуститъ? Ддушка Титъ вотъ какъ ждетъ…
‘Охъ, пуститъ ли попа Смородинка?’ — думалъ ддушка Титъ, лежа на теплой печк.
Старикъ приблизительно разсчиталъ все: когда Матрена додетъ до Боровскаго, пока будетъ уговаривать попа, пока попъ будетъ собираться въ дорогу, пока додутъ они до Смородинки и т. д. Не видавши часовъ, ддушка Титъ разсчиталъ и размрилъ все до ниточки. Въ изб онъ лежалъ совершенно одинъ. Двоихъ ребятишекъ Матрена сволокла къ сосдямъ, мужики ушли на дровоскъ, а ддушка Титъ лежалъ на своей печи, какъ дупло столтняго дерева.
— Ахъ, пустила бы только Смородинка…
Для старика, прожившаго всю жизнь въ лсу, все было живое, даже камни, не говоря уже о вод, какъ олицетвореніи и символ всякой жизни. Вдь взять хоть Смородинку, такъ она одна вчное живое чудо… О, вода знала, что длаетъ! Ддушка Титъ два раза тонулъ вотъ въ этой самой Смородинк, а потомъ… Старикъ въ ужас закрывалъ глаза и чувствовалъ только, какъ у него бгутъ мурашки по спин, и точно онъ опять тонетъ, тонетъ уже въ послдній разъ.
— Ахъ, Смородинка, Смородинка…— шепталъ ддушка Титъ, въ изнеможеніи закрывая глаза.
Нсколько разъ ему слышался знакомый лошадиный топотъ, онъ приподнимался на локт, прислушивался, и лошадиный топотъ замиралъ. Для него не было сомннія, что это ‘блазнило’, и что какая-то нечистая сила его обманываетъ.
Ддушка Титъ давно уже видлъ плохо, а слухъ у него сохраняется. Живой міръ постепенно задергивался передъ его глазами какой-то мутной пеленой. Мелочи и подробности исчезали, а оставалось только крупное, выдающееся и рзкое. Часто старику казалось, что онъ слышитъ даже свои собственныя мысли, а потомъ, когда наступала ночная тишина, онъ подолгу прислушивался къ таинственному шуму въ ушахъ. Его больше всего безпокоили удары топора,— кто-то безъ конца рубилъ сырое дерево, какъ рубилъ его ддушка Титъ цлыхъ шестьдесятъ лтъ. Подрубленное дерево валилось съ глухимъ трескомъ, и наступала та роковая тишина, которая окружаетъ покойника. Онъ зналъ, что сейчасъ начнется самое страшное, и его сердце замирало. Да, вотъ первый всплескъ, потомъ нараставшій шумъ близившейся воды… вотъ она шуршитъ въ зеленой трав и сосетъ берегъ… А тамъ что-то барахтается въ вод, и ддушка Титъ слышитъ задыхающійся женскій голосъ, который называетъ его по имени. Старикъ просыпался въ холодномъ поту и долго крестился. О, онъ отлично узнавалъ этотъ женскій голосъ.
Для ддушки Тита сейчасъ не было ни дней ни ночей, а все время проходило въ старческой дремот. Ожидая Матрену, онъ нсколько разъ засыпалъ, и когда она пріхала — онъ не слыхалъ. Матрена вошла въ избу, и ей показалось, что старикъ уже не дышитъ.
— Ддушка, ты живъ еще?— спросила она вполголоса.
— Ась?— откликнулся старикъ испуганно.— Это ты, Матрена…
— Я, я… Вотъ и отца духовнаго теб привезла.
— Ну, какъ Смородинка-то?
— А ничего, пропустила… Больно ледъ стало пучить. Ну, да ничего, и въ обратный путь продемъ…
О. Алексй снялъ свою осеннюю рясу и ходилъ по изб, разминая затекшія ноги. Изба была старинная, поставленная изъ настоящаго кондоваго лса, какъ строились только въ старину. Кругомъ стнъ шли лавки, въ переднемъ углу стоялъ столъ, громадная русская печь занимала чуть не половину всей избы. Все было прочно, просто и строго, какъ строго смотрлъ изъ передняго угла почернвшій отъ времени образъ, къ которому сейчасъ Матрена прикрпляла зажженную восковую свчу.
— Ты, отецъ духовный, исповдуешь ддушку ужъ на печи,— говорила она какимъ-то испуганнымъ голосомъ.— Онъ не слзаетъ съ печи всю зиму…
— Хорошо, хорошо,— соглашался о. Алексй, надвая епитрахиль.
Матрена посмотрла кругомъ, не нужно ли еще чего-нибудь, и вышла въ сни. Тамъ она припала головой къ бревенчатой стнк и тихо заплакала. Очень ужъ ей сдлалось жаль ддушки Тита… Раньше къ мысли о его скорой смерти она относилась почти равнодушно, а теперь ее точно что схватило прямо за сердце.
О. Алексй помолился вслухъ, взялъ горвшую у образа свчу и отправился на печь. Ддушка Титъ едва могъ перекатить голову на подушк, чтобы поздороваться. Въ первую минуту о. Алексй даже не узналъ его, такъ старикъ измнился за послдній годъ. Это былъ настоящій лсной богатырь съ могучей грудью и крпкимъ складомъ всего тла, лежавшаго теперь неподвижно. Покрытое глубокими морщинами лицо точно выцвло и помертвло. Оставались живыми одни срые глаза, глядвшіе теперь какимъ-то просвтленнымъ дтскимъ взглядомъ.
— А ты погоди, отецъ духовный…— заговорилъ больной съ трудомъ.— Надо мн сперва поговорить съ тобой просто, а потомъ ужъ исповдуй… да!..
О. Алексй слъ у припечка и погасилъ свчу.
— Ну, говори, ддушка…
Старикъ лежалъ нсколько времени съ закрытыми глазами, а потомъ спросилъ шопотомъ:
— Слышишь, отецъ духовный?
— Нтъ, ничего не слышу.
— А вода шумитъ?
— Теб это кажется.
— А ты слушай… это Смородинка играетъ… вотъ какъ играетъ… Ужъ я-то знаю ее…
— Ты хотлъ что-то разсказать, ддушка?
— А сейчасъ… Охъ, какъ вода играетъ!
— Ну, пусть ее играетъ…
— И тогда она такъ же играла, отецъ духовный… въ самый разъ такъ же…
Потомъ старикъ прибавилъ опять шопотомъ:
— А слышишь, какъ она кричитъ?
— Кто она?
— Маремьяна? Вотъ еще крикнула… Это ее рка несетъ… захлебывается Маремьяна-то…
Ддушка Титъ отъ напряженія опять впалъ въ полузабытье и только потомъ могъ говорить, когда пришелъ въ себя и немного успокоился.
— Давно это было, отецъ духовный… да.. Побольше сорока годовъ… пожалуй, и вс пятьдесятъ… Значитъ, Матрена-то еще ползуномъ была… такъ, едва около лавки ходила… Ну, значитъ, больно давно, ежели у Матрены сейчасъ свои внучата есть… Полуденку деревню знаешь?
— Моего прихода… Какъ не знать!
— Верстовъ съ пять отъ нашей-то Медвдевой… Ну, по Смородинк у насъ идутъ росчисти вплоть до полуденскихъ покосовъ, сходятся, значитъ… А моя росчисть совсмъ рядомъ сошлась съ гундобинской… значитъ, былъ такой Петръ Гундобинъ да угодилъ въ солдаты, а хозяйствомъ руководствовала его жена Маремьяна, значитъ, солдатка. Ну, бабьимъ дломъ ничего, управлялась не хуже другихъ. А я-то молодой былъ, только на четвертый десятокъ перевалило… Мужикъ въ самой пор… Бывало, вчуж полюбуешься, какъ Маремьяна страдуетъ… Медвдица, а не баба… двое ребятъ за ней ходятъ, какъ медвжата за медвдицей… А у меня жена-то была хворая, работала въ полсилы. Такъ, кое-какъ тянется… Я, случалось, похвалю Маремьяну, а жен обнаковенно обидно… А я еще возьму да пожалю Маремьяну… ‘Охъ, молъ, бьется бабочка, а пожалть некому’. Такъ и скажу… Къ глаза говаривалъ эти самыя слова Маремьян, потому какъ сусдскимъ дломъ постоянно на глазахъ другъ у дружки… Она забгивала къ намъ за огонькомъ…
Старикъ прерывалъ свой разсказъ длинными паузами, и о. Алексй понялъ, что предъ его глазами развертывается тяжелая мужицкая драма.
— Я-то, значитъ, такъ, по сусдству болтаю, а Маремьяну точно ушибло моимъ глупымъ словомъ,— продолжалъ ддушка Титъ.— Жалостью своей я ее донялъ больше всего… Какъ-то вышла у насъ встрча въ лсу, она этакъ отвернулась да какъ зареветъ… Она-то реветъ, а я-то ничего не понимаю… ‘Что ты, Маремьянушка?’ Такъ и сказалъ, а она этакъ глянула на меня да какъ побжитъ… Я-то стою дуракомъ въ лсу… Потомъ стало такъ, какъ быдто она прячется отъ меня… Тутъ ужъ мн стало обидно, потому какъ никакого худа я баб не сдлалъ… вотъ нисколько… Ну, кончилась страда, и всему конецъ. Цльную зиму не видались, а только пала мн эта самая Маремьяна на умъ!.. Гршно и разсказывать-то… охъ, какъ гршно!.. Бывало, гляжу на жену — хилая она такая да хворая, а самъ о Маремьян думаю. Ей-Богу!.. И сталъ я на эту самую Маремьяну даже сердиться, потому какъ тоже понимаю, что не спроста это самое дло… И здоровъ я былъ, одинъ на медвдя ходилъ, кровь это во мн ходенемъ ходитъ… И Маремьяна тоже здоровая была… Однимъ словомъ, заворожила она меня… Чего о чужой баб думать при родной жен? Обидно мн стало за свое-то малодушество… Едва дождался слдующей-то страды… Опять, значитъ, вмст стали страдовать… Мастерица была Маремьяна псни пть… Какъ вечеръ, такъ она присядетъ къ огоньку у своего балагана и затянетъ… тоже, значитъ, скучно одной-то… она поетъ, а у меня злость противъ нея накипаетъ… Тошно мн сдлается… Разъ не стерплъ, сказалъ ей, чтобы бросила она это самое баловство… А она глядитъ мн прямо въ глаза и только смется… Хотлось мн ее тогда поучить, значитъ, побить, съ тмъ и шелъ… Мужа нтъ, кто же бабу поучитъ? Только ничего не вышло… рука не поднялась. Совсмъ я ее возненавидлъ… такъ весь и трясусь, какъ услышу ея голосъ… А тутъ получилась въ волости бумага, что Петра Гундобина поршили на войн… венгерца онъ ходилъ замирять… Нтъ, не венгерца,— венгерца замирялъ другой Петръ, а Петръ Гундобинъ ходилъ подъ турку. Значитъ, Маремьяна полная вдова сдлалась… Ну, а я сдлался въ томъ род, какъ безъ ума… Значитъ, началъ приставать къ ней съ своимъ зврствомъ… А она мн говоритъ: ‘Не такая, говоритъ, Титъ Софронычъ, я баба, чтобы потерять себя’… А тутъ какъ-то разъ какъ брякнетъ: ‘Женись, слышь, на мн!’ — ‘Какъ же, говорю, я при живой-то жен женюсь на теб?’ — ‘А ежели, говоритъ, она помретъ?’ Говоритъ, а сама смется, и я тоже смюсь: ‘Раньше смерти никто не помираетъ, а такія-то хилыя да лядащія бабенки, говорю, и насъ съ тобой переживутъ’.
Наступила долгая пауза, пока ддушка Титъ отдышался. Отцу Алексю не разъ приходилось выслушивать мужицкія драмы, но въ данномъ случа дло шло о далекомъ-далекомъ прошломъ, что случилось полвка тому назадъ. Дйствующія лица этой драмы лежали уже давно въ земл, а оставалась живой одна совсть.
— Ну, а дальше что было?— спросилъ о. Алексй, вспомнивъ о больномъ сын,— каждая минута была дорога.
— Дальше-то?— съ трудомъ припоминалъ ддушка Титъ.— Охъ, дальше-то и вышелъ этотъ самый неразвязанный грхъ… Все это скоро такъ вышло, вотъ какъ рукой махнуть. Охъ, гршно и вспоминать… Какъ вышла въ полныя вдовы Маремьяна, стала сама ко мн приставать… Не то, чтобы съ худымъ съ чмъ, а такъ, ластится… слова разныя неподобныя разговариваетъ… И такой и сякой, и жить безъ тебя, желаннаго, не могу… разное говорила… А тутъ вдругъ какъ обухомъ меня по голов: выхожу замужъ за Семена Конягина. И мужичонка-то нестоящій, такъ, слякоть… ‘Будетъ, говоритъ, намаялась въ солдаткахъ, а теперь майся еще во вдовахъ’… Меня это окончательно вышибло изъ послдняго ума. Я къ ней, а она реветъ… А тутъ и удумала штуку… На свою голову удумала… Охъ, грхъ!.. ‘Вотъ, говоритъ, Титъ, какъ пойдетъ въ горахъ ливень, разыграется Смородинка, я и подманю твою жену перехать черезъ рку на душегубк и какъ будто невзначай переверну лодку-то… Твоя жена хилая, сейчасъ захлебнется, а я-то выплыву. А еще лучше, ежели ты посидишь на бережку, а когда мы будемъ барахтаться въ вод,— меня вытащишь’… Вотъ какія слова придумала, а я, дуракъ, ихъ слушаю. Сказано — сдлано… Разыгралась Смородинка посл дождя, сомустила Маремьяна жену перехать на другую сторону, а я сижу на берегу и смотрю… трясусь весь, сердце захолонуло… Дйствительно, Маремьяна вывернула душегубку, и об бабы всплыли… Только смотрю, вода-то сильно разыгралась, не можетъ справиться Маремьяна… кричитъ… Ну, я сейчасъ въ воду… ухватилъ ее за волосы, выволокъ на берегъ… гляжу: не Маремьяну выволокъ, а свою родную жену… А Маремьяна такъ и потонула. Вотъ это и вышелъ мой неразвязанный грхъ… Вдь я-то никого не топилъ и не каялся въ томъ на духу… Ну, а тутъ и вспомнилъ, какъ пришлось помирать.
О. Алексй вернулся домой уже ночью. Свтила луна. Какая-то колеблющаяся мгла заполонила и лсъ и горы. Матрена хала назади. Она страшно устала и хала по какой-то инерціи. Вдь ей еще предстояло возвращаться домой… О. Алексй чувствовалъ, что послдній запасъ энергіи изсякаетъ. Онъ едва держался на сдл. Мысль о возвращеніи домой даже пугала его. Что тамъ длается?..
Когда усталыя лошади остановились у поповскаго дома, никто не вышелъ навстрчу. Пришлось стучаться… Каждый ударъ отдавался въ душ о. Алекся, какъ біеніе его собственнаго сердца. Наконецъ калитка отворилась, онъ вошелъ въ кухню, въ ту комнату, гд лежалъ больной,— сынъ и жена спали блаженнымъ сномъ. Кризисъ миновалъ.
1900.