Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ВОСЬМОЙ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ
1916
ДРУГЪ АРТИСТОВЪ.
Очеркъ.
1.
II.
Друг артистов, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1890
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Ровно въ шесть часовъ самоваръ уже былъ на стол,— никакого замедленія въ такомъ важномъ дл не могло и быть, потому что Семенъ едорычъ ставилъ самоваръ самъ. И прислуга дрянная, и денегъ у Семена едорыча не было лишнихъ, а много ли старому холостяку нужно? Онъ даже посмотрлъ на дешевенькіе стнные часы: ровно шесть часовъ… Отлично!..
— Э, братъ, я люблю, чтобы все было аккуратно,— проговорилъ вслухъ Семенъ едорычъ, обращаясь къ клтк съ дремавшимъ чижикомъ.
Въ самомъ дл, пріятно напиться чаю, когда на двор и холодъ, и вьюга, и такая непогодь, что добрый человкъ злйшаго врага не выгонитъ на улицу. Положимъ, квартирка у Семена едорыча была слишкомъ ужъ скромная — всего одна комната и темная кухня. Притомъ въ подвал самая лучшая квартирка не будетъ выглядть красиво. Но это все равно, и Семену едорычу было хорошо въ своемъ подвал. Въ самомъ-то дл, какъ-никакъ, а все-таки свой уголъ, а въ своемъ углу каждый ‘самъ большой — самъ маленькій’. Вотъ дверь немножко промерзла и съ полу страшно дуло, но стоило надть валенки и осеннее пальто, чтобы возстановить необходимое равновсіе въ температур.
Итакъ — шесть часовъ, самоваръ на стол, и Семенъ едорычъ аккуратно завариваетъ чай. Отъ вчерашней булки остался большой кусокъ, сахару хватитъ вмст съ чижикомъ еще дня на два — чего же больше?.. У Семена едорыча есть даже привычка къ извстной роскоши: непремнно сядетъ въ кресло, вытянетъ ноги и закуритъ трубку съ настоящимъ черешневымъ чубукомъ, какъ настоящій помщикъ. Въ этотъ моментъ вечерняго кейфа такъ хорошо почитать свженькую газетку или перевернуть дв-три странички какого-нибудь забористаго романа это, чортъ возьми, называется жизнь!.. Никого знать не хочу и никто не сметъ меня тронуть, хоть и сижу въ подвал, а въ большихъ-то домахъ много напрасныхъ слезъ льется, да еще отъ тоски хорошіе люди вшаются.
Чай заваренъ. Самоваръ дружелюбно ворчитъ на стол, точно онъ хочетъ сказать: ‘Отличный ты человкъ, Семенъ едорычъ… Право, отличный!’ Кажется, простая вещь заварить чай, а если не выполоскать чайникъ горячей водой да продержать чайникъ на конфорк лишнюю минуту — и выйдетъ дрянь, пареный вникъ, а не чай. Наливъ стаканъ, Семенъ едорычъ невольно посмотрлъ на стну, гд висло зеркало — ‘эхъ, давно надо убрать его отсюда, а то горячимъ паромъ какъ разъ всю амальгаму расплавить’. Каждый день думаетъ объ этомъ Семенъ едорычъ, и какъ-то всегда случится такъ, что мысль о зеркал всегда приходитъ за самоваромъ, а вставать изъ-за стола, чтобы снимать его и приколачивать на другое мсто, именно теперь ему не хотлось. Такъ было и сейчасъ. Семенъ едорычъ ограничился только тмъ, что взялъ полотенце и вытеръ имъ отпотвшее зеркальное стекло — ‘нтъ, слава Богу, все цло!’. Одно, впрочемъ, было скверно: изъ зеркала выглянуло на него такое постарвшее лицо съ небритой сдвшей щетиной на подбородк и глубокими морщинами около глазъ.
— Эхъ, Семенъ, Семенъ!— вслухъ подумалъ онъ.— Постарлъ ты, братецъ мой…
Да, постарлъ,— но какъ это незамтно длается! А когда-то это лицо было и молодо и по-своему красиво, т.-е. это находили дв-три глупыхъ женщины. Полинявшую красоту смнила лысина, морщины, сдая щетина и какая-то усталость въ выраженіи глазъ — ‘э, не стоитъ думать о такихъ пустякахъ, а то какъ разъ и стаканъ простынетъ’. Семенъ едорычъ уже поднесъ стаканъ ко рту и даже вдохнулъ ароматъ артистически завареннаго чая, какъ въ этотъ самый моментъ распахнулась дверь, и въ облак ворвавшагося пара показалась какая-то дтская фигура.
— Кто тамъ?— сердито спросилъ Семенъ едорычъ, разставаясь со стаканомъ.
— Это я, Семенъ едорычъ…— отвтилъ дтски-звенвшій женскій голосъ.
— Да кто ты-то?..
Онъ даже поднялъ абажуръ на ламп, чтобы посмотрть на нежданную гостью, и сейчасъ же добродушно улыбнулся.
— А, это ты, Параша-Сибирячка,— заговорилъ онъ.— Ну, чего стоишь? Снимай шубу — гостья будешь…
— Я… я, Семенъ ед…
Тоненькій голосокъ вдругъ оборвался, и послышались глухія рыданія съ дтскимъ всхлипываніемъ. Гостья безсильно опустилась на какой-то сундукъ, стоявшій у двери, и, схватившись за голову руками, точно застыла.
— Вотъ теб и напился чайку…— вслухъ думалъ Семенъ едорычъ, огорченный этой, неожиданностью.— Вотъ теб и шесть часовъ… Впрочемъ, вотъ что, голубчикъ: давай-ка выпьемъ сначала чайку, а потомъ вмст и доплаченъ… Знакомое мн дло эти ваши театральныя слезы.
Онъ подошелъ къ ней и дотронулся до плеча, но гостья не шевельнулась,— она показалась ему опять такой маленькой, какъ двнадцатилтняя двочка.
— Да что такое случилось?..— торопливо заговорилъ Семенъ едорычъ, стараясь придать своему голосу нжное выраженіе.— Да ну же, перестань, дурочка. Давай, снимемъ шубу сначала…
— Я отравлюсь… я утоплюсь…— шептала дурочка, не позволяя ему снимать съ себя худенькую шубу на облзломъ заячьемъ мху.— Я дрянная, Семен едорычъ… я сама не знаю, зачмъ прибжала къ вамъ… Гоните меня!..
— Вотъ что, милая,— уже строго заговорилъ старикъ:— перестань ломать комедію… У всхъ у васъ одна привычка: нервы,— ахъ да охъ. Привыкнете на сцен нжность изображать, да потомъ и пойдете взаправду то же самое выкидывать. Сказалъ… будетъ…
Этотъ суровый тонъ сразу отрезвилъ двушку, и она покорно, какъ послушная ученица, сняла свою шубку, поправила сбившіеся на лобъ волосы и присла къ самовару. Семенъ едорычъ все время строго смотрлъ на нее и удивлялся про себя, какая маленькая эта Параша-Сибирячка… Вдь вотъ, поди ты, каждый день видалъ ее въ театр, и къ нему она завертывала съ какимъ-то задльемъ раза два, а ничего онъ раньше не замчалъ. Или, можетъ-быть, горе ее сдлало такой маленькой,— охъ, ужъ это бабье горе, у всхъ-то оно одно!.. Омытое слезами личико выглядло теперь такимъ свтлымъ, а большіе дтскіе глаза смущенно смотрли куда-то въ уголъ. Тщедушная фигурка была особенно изящна въ простомъ холстинковомъ плать.
— Эхъ, ты, птаха!..— вслухъ подумалъ Семенъ едорычъ и покачалъ своей облысвшей головой.— И на женщину-то, на настоящую то-есть женщину, совсмъ не походишь, а плачешь по-настоящему.
Ему вдругъ захотлось приласкать этого ребенка, поцловать эти заплаканные глаза, успокоить, пригрть, но чувство какого-то ложнаго стыда заставило его только съежиться. Онъ, не торопясь, досталъ чайную чашку съ комода, налилъ ее и молча поставилъ передъ гостьей…
— Я не хочу…— капризно отвтила она, точно чувствуя окружавшую старика теплоту.
— А отравляться сейчасъ кто хотлъ? Отравляться можешь, а чаю чашку выпить не можешь?.. И тутъ нужно поломаться…
Когда Семенъ едорычъ начиналъ кричать, Параша-Сибирячка вздрагивала и сейчасъ же длала все, что онъ требовалъ. Въ этомъ повиновеніи чувствовалось что-то механическое и тупое, какъ въ обидной покорности дрессированныхъ животныхъ.
— Ну-съ, такъ въ чемъ дло?— спрашивалъ Семенъ едорычъ съ дланной строгостью въ голос.— Собственно говоря, что вамъ отъ меня-то нужно, сударыня?.. Прошу говорить серьезно, безъ этихъ театральныхъ вашихъ слезъ. Да-съ…
— Вы знаете запаснаго комика Кочетова?— торопливо заговорила она, опуская глаза.
— Какъ же мн-то не знать: всякую собаку въ театр знаю… Да, такъ… гм… Вотъ они откуда, слезы-то!.. И нашла о комъ убиваться… да еще меня безпокоить… тьфу!..
— Ахъ, совсмъ не то, Семенъ едорычъ… Прежде, дйствительно, Кочетовъ мн нравился больше другихъ.
— Прежде… ха-ха!.. А сколько теб лтъ?
— Семнадцать… Что же, это бываетъ, Семенъ едорычъ, что одинъ человкъ нравится-нравится, а потомъ другой… Съ Кочетовымъ мы цлый сезонъ вмст играли: онъ лакеевъ, а я горничныхъ… и я скажу откровенно, что я очень его любила…
— Ну-съ, дальше, сударыня…
— Онъ меня хочетъ убить…— прошептала двушка и закрыла лицо руками.
— Вотъ теб разъ!.. Теперь понимаю… ха-ха!.. Трагедія…
— Самъ-то Кочетовъ ничего еще, но его подбиваетъ Анна Петровна… Знаете, есть рубашечный любовникъ Миловзоровъ, такъ его жена.
— Постой… а ей какое дло?..
— Да просто ревнуетъ меня къ мужу…
— Кочетовъ… Анна Петровна… Миловзоровъ… Если ужъ театральная жена ревнуетъ театральнаго мужа, то есть какое-нибудь серьезное основаніе. Это разъ… А второе: говори все откровенно, какъ попу на духу… Можетъ-быть, у тебя и третій есть кто-нибудь, кром Кочетова и Миловзорова?
— Ужъ я вамъ сказала, что Кочетова я прежде любила, а сейчасъ…
— Миловзорова?.. Превосходно… и, главное, просто…
— Онъ меня тоже хочетъ убить…
— Миловзоровъ? Его кто же этому научилъ?..
— Нтъ, онъ самъ… онъ ревнуетъ меня къ Кочетову. Я сидла дома, когда посл обда пришелъ Кочетовъ… а потомъ Миловзоровъ явился… они такъ и бросились другъ на друга, а я убжала сюда. Они такіе большіе и такіе злые.
Двушка откровенно разсказала вс свои горести, а Семенъ едорычъ слушалъ эту исповдь и качалъ головой. Конечно, и она не права, это врно, но хороши и т болваны — вдь она ребенокъ, какой еще у ней умъ, и такого человка обижать поднимается рука. Разсказывая о своихъ приключеніяхъ, двушка и смялась, и плакала, и снова смялась.
— Мн теперь даже итти некуда,— закончила она со вздохомъ.— Или тотъ или другой убьютъ, а если не убьютъ, такъ все равно квартирная хозяйка на улицу выгонитъ… Совсмъ некуда.
— Да, положеніе красивое… Вотъ что, Парасковья Васильевна, оставайтесь вы у меня здсь. Здсь никто не посметъ васъ тронуть, а я самъ куда-нибудь уйду ночевать…
— Зачмъ же уходить?— удивилась двушка.— Я могу въ кухн на сундук уснуть, а вы здсь…
— Нтъ, не годится, милая ты моя. Да, не годится… Я старъ, чтобы потомъ шуточки да намеки выслушивать, а вы, Парасковья Васильевна, двушка, и вамъ нехорошо ночевать у холостого мужчины…
Сначала она не поняла смысла этихъ словъ, а потомъ громко расхохоталась: Семенъ едорычъ холостой мужчина… Этотъ смхъ обидлъ его, а съ другой стороны ему и самому хотлось смяться, глядя на эти дтскіе глаза, на пухлый ротикъ и пробивавшійся на щекахъ румянецъ.
— А съ тми, съ подлецами, я разсчитаюсь,— прибавилъ онъ, принимая строгій видъ.— Что нынче за народъ пошелъ!.. И съ квартирной хозяйкой переговорю. Однимъ словомъ, все устрою, а ты пока отдохни здсь.
— Да я одна боюсь, Семенъ едорычъ.
— Фу!.. Что же я съ тобой буду длать, Парасковья Васильевна: какъ козьи рога — ни изъ короба ни въ коробъ.
Семенъ едорычъ Головнинъ принадлежалъ къ тому разряду странныхъ русскихъ людей, которымъ можно только удивляться, какъ, чмъ и для чего они живутъ. Изъ богатой купеческой семьи по происхожденію, онъ остался посл отца безъ всякой опредленной профессіи. Къ торговл питалъ какое-то органическое отвращеніе и поэтому всю жизнь прожилъ какъ-то такъ, какъ птица небесная. Сначала были свои дельги, а потомъ такъ: дастъ Богъ день — дастъ и хлбъ. Не былъ онъ ни пьяницей, ни мотомъ, ни картежникомъ, но до болзни любилъ театръ и постоянно вращался въ компаніи артистовъ, гд быстро сдлался своимъ человкомъ. Лтомъ, когда сезонная труппа разъзжалась въ разныя стороны, Головнинъ страшно скучалъ и съ нетерпніемъ ждалъ осени, когда она вернется. Вдь нужно пріискать всмъ квартиры, устроить, накормить, напоить, а кром того, мало ли хлопотъ съ господами артистами: тутъ ребенка окрестить, тамъ похоронить, здсь помирить, вытрезвить, устроить заемъ, заложить какой-нибудь сувениръ и т. д. Въ результат такихъ хлопотъ Головнинъ получалъ какую-нибудь непріятность лично для себя и клялся всми святыми, что не будетъ онъ, если еще свяжется когда-нибудь съ этой неврной ордой. Но это было легко только говорить, а проходила какая-нибудь недля, и Головнина, какъ пьяницу, опять тянуло въ театръ. Помилуйте — и онъ всхъ зналъ, и его вс знали, и жилъ онъ однимъ театромъ. Кто же первый прочитаетъ новую пьесу, кто будетъ переписывать роли, кто будетъ помогать режиссеру? Однимъ словомъ, въ театр онъ былъ дома, и вс привыкли къ нему, хотя никто не обращалъ вниманія на его безкорыстныя хлопоты.
Вращаясь больше тридцати лтъ около театра, Головнинъ жилъ и его горемъ и его радостями. На его глазахъ распались старинныя труппы съ семейнымъ складомъ и замнились сезонными, потомъ прошла, какъ тяжелое похмелье, оперетка, разорившая остававшихся старыхъ антрепренеровъ, и наконецъ явились артистическія сосьетэ, конкуренція гастролирующихъ столичныхъ знаменитостей и т. д. Театру вообще приходится очень тяжело, особенно въ провинціи, начиная съ того, что модные авторы пишутъ пьесы не только для ансамбля Императорской сцены, а просто для какого-нибудь одного артиста. Послднія пьесы точно вс на заказъ для той или другой знаменитости и притомъ съ одной женской ролью, а мужчинамъ-актерамъ остаются одн выходныя реплики.
Указанныя выше неурядицы въ театральномъ дл породили массу побочнаго зла: прежде главныя силы труппы не получали такихъ бшеныхъ гонораровъ, какъ ныншнія примадонны, но зато не было и такихъ микроскопическихъ окладовъ, какими задавлена сейчасъ театральная мелюзга. Особенно трудно достается женщин, и пока она молода и красива, ей еще со всхъ сторонъ грозитъ опасность погибнуть нравственно. Прежде этого не было, потому что антрепренеры держали всхъ въ ежовыхъ рукавицахъ. Головнину все чаще и чаще приходилось имть дло со спеціальными несчастіями хористокъ, статистокъ и вообще женской мелочи. Не проходило сезона, чтобы кто-нибудь не сдлалъ попытки покончить съ собой тмъ или другимъ образомъ,— ‘некуда итти’, какъ говорила Парасковья Васильевна.
Кое-какъ уговорилъ Головнинъ свою гостью остаться одну въ его квартир и заперъ ее снаружи на ключъ — иначе она не соглашалась. Самъ онъ побрелъ ночевать къ театральному декоратору. Это было уже часовъ въ десять вечера, и Головнинъ съ трудомъ добрался до своей цли. Боже, какъ неистово бушевала снжная вьюга и какъ холодно всмъ тмъ, у кого нтъ теплыхъ квартиръ, ни дорогихъ шубъ, ни дровъ. Онъ теперь еще разъ припомнилъ подбитую втромъ шубейку Парасковьи Васильевны, ея красныя отъ холоду маленькія ручки, испуганное и заплаканное личико,— о, онъ доберется до этихъ подлецовъ!..
Декораторъ обругалъ Головнина полунощникомъ, но не выгналъ. Пусть его ночуетъ, не гнать же живого человка на морозъ? Всю ночь провертлся старикъ на полу и все думать про свою гостью, опять, поди, убивается сердечная, или, можетъ-быть, спитъ дтски-крпкимъ сномъ. Только бы утро пришло, а тамъ онъ ужъ знаетъ, что длать. Долго онъ ждалъ этого утра… Но наконецъ мятель утихла, небо сдлалось сре, и проглянулъ мутный зимній день. Одвшись на скорую руку и хлебнувъ гадкаго чая, старикъ побрелъ прямо въ театръ.
— Я имъ покажу, подлецамъ!— ругался онъ вслухъ дорогой, шагая по снжнымъ сугробамъ.— Нтъ, скажите, гд совсть у людей? Два болвана, по десяти вершковъ росту въ каждомъ, и обижаютъ беззащитнаго ребенка. Прежде этого не было. Да, не было…
Въ театр шла утренняя репетиція. Актеры бродили по сцен въ шубахъ и калошахъ. Отыскавъ режиссера, Семенъ едорычъ таинственно отвелъ его въ сторону и сообщилъ все по порядку.
— Охота вамъ такими пустяками безпокоить добрыхъ людей,— ворчалъ режиссеръ.— Мало ли ихъ здсь, этихъ двчонокъ… Можетъ-быть она вамъ родственница? Нтъ? Извините, мн некогда.
— Да вдь она еще совсмъ двочка и совсмъ беззащитная?..
— Послушайте, вдь у насъ не богадльня и не монастырь…
Приблизительно то же самое заявилъ и антрепренеръ, хотя и въ боле деликатной форм.
— Прежде всего, милый мой, каждая порядочная женщина суметъ себя поставить прилично,— резонировалъ онъ, позвывая.— Вы слишкомъ сентиментально смотрите на мою роль, какъ представителя товарищества: мое дло чисто-коммерческое и только. Я даже хорошенько и не помню этой Парасковьи Васильевны… Виноватъ, можетъ-быть, она ваша родственница? Нтъ?.. Я не помню, право, какая она…
— Такая маленькая и худенькая, совсмъ еще ребенокъ…
Аптрепренеръ пожалъ только плечами и первый протянулъ руку сентиментальному старику: ему было некогда — репетиція прежде всего.
Кочетовъ и Миловзоровъ, какъ ни въ чемъ не бывало, пили пиво въ общей мужской уборной, когда вошелъ туда Головнинъ. Когда старикъ увидалъ это благодушіе, у него затряслись губы отъ бшенства.
— Это не честно!.. это подло!..— закричалъ онъ, приступая къ нимъ съ кулаками.— Что вы сдлали вчера съ несчастной двочкой?.. Я вамъ въ лицо скажу, что вы оба подлецы…
Около нихъ сейчасъ же собралась кучка любопытныхъ, ожидавшихъ финала интересной сцены. Первымъ нашелся Миловзоровъ,— онъ любезно подалъ Головнину стулъ и совершенно спокойно проговорилъ:
— Садитесь, Семенъ едорычъ… а вотъ и пиво… Позвольте узнать, прежде всего, кто вы такой приходитесь Парасковь Васильевн и что вамъ за дло до нея вообще?
Эти слова заставили кого-то хихикнуть въ толп,— симпатіи были на сторон Миловзорова. Кочетовъ только улыбнулся, не желая отвчать сумасшедшему старику.
— Что же это такое?— бормоталъ Головнинъ, обращаясь уже къ публик.
Раздавшійся звонокъ режиссера сдлалъ уборную пустой, а Головнинъ все стоялъ на своемъ мст въ трагической поз и только безсильно разводилъ руками.
Онъ не помнилъ, какъ вышелъ изъ театра и какъ побрелъ машинально домой. Его убивала одна мысль: что онъ скажетъ теперь этой несчастной двочк?… Вдь она окончательно погибнетъ, если лишится мста въ театр… Это зври, а не люди. На мсто одной найдется сотня другихъ… Что же длать, и главное, что сказать Парасковь Васильевн?.. Миловзоровъ и Кочетовъ опять сдлаютъ ей скандалъ, и ни одна душа не заступится за нее.
— Нтъ, нужно же что-нибудь придумать!— говорилъ Головнинъ вслухъ, останавливаясь у своей калитки.— Такъ нельзя.
Результатомъ всхъ терзаній и мукъ явилась неожиданная мысль, которая блеснула въ голов старика, какъ молнія. Какъ это онъ раньше не догадался… Отлично, впередъ! Онъ дрожащими руками отворилъ дверь и увидлъ, что Парасковья Васильевна еще спитъ. ‘Ахъ, ты, хорошая моя дточка…’ — любовно подумалъ онъ, стараясь ступать на цыпочкахъ. Осторожно затопилъ онъ печь, поставилъ самоваръ и долго ждалъ въ кухн, пока двушка проснется.
— Ну, что?— спросила она, улыбаясь спросонья.
— Все устроимъ, голубчикъ…— смущенно отвтилъ старикъ.— Вс подлецы, и вамъ ничего не остается, какъ только выйти замужъ за меня. Я тогда заржу ножомъ всякаго, кто посметъ пальцемъ коснуться… Отцомъ буду… Теперь вс говорятъ прямо: а вамъ-то какое дло? Да… А тогда…
Это было совершенно неожиданно, но потомъ Парасковья Васильевна вспомнила, что теперь можетъ носить двойную фамилію Марова-Головнина — и согласилась.
Черезъ недлю состоялась свадьба. Головнинъ думалъ не о радостяхъ любви, а о томъ, какъ онъ будетъ отцомъ своей жены, это была съ его стороны послдняя жертва на алтарь дорогого искусства.
1890.