Д. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ СЕДЬМОЙ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ # ПЕТРОГРАДЪ
1916
БОГОДАНКА.
Очеркъ.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
Богоданка, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1899
Время на прочтение: 33 минут(ы)
Фельдшеръ Криспъ Мухояровъ по привычк завернулъ перевести духъ къ своей старой баушк {На Урал часто говорятъ ‘баушка’ вмсто бабушка.} Варламих, которая торговала на заводскомъ базар въ маленькой деревянной лавчонк. Какъ себя помнилъ фельдшеръ, старуха всегда сидла около своей лавчонки и почти нисколько не измнилась, а онъ изъ мальчишки, бгавшаго босикомъ, превратился почти въ старика. Время точно остановилось для баушки Варламихи, какъ и для ея лавчонки, кое-какъ сколоченной изъ тонкихъ досокъ и имвшей такой видъ, точно вотъ-вотъ она сейчасъ развалится на вс четыре угла. Торговала старуха разной дрянью, которая на базарномъ язык называется мелочью — тесемками, пуговицами, листовымъ табакомъ, спичками и т. д. Но у нея была и своя спеціальность, которая составляла душу ея коммерческихъ операцій: въ плетеныхъ коробушкахъ, въ ящикахъ и просто въ холщевыхъ мшочкахъ хранилось всевозможное лчебное зелье — травы, коренья и разныя таинственныя снадобья, составъ и назначеніе которыхъ знала только одна баушка Варламиха. Ея кліентами были главнымъ образомъ бабы, назжавшія изъ деревень и запасавшіяся всмъ необходимымъ — кому колгану, кому богородицкой травки, кому звробою. Были и такія кліентки, которыя предварительно долго шептались съ торговкой, въ чемъ-то ее убждали и божились.
— Охъ, согршила я съ вами!— роптала баушка Варламиха.— Снимете вы съ меня голову…
Просимое выдавалось подъ страшнымъ секретомъ. Это были или сулема, или мышьякъ, или царская водка. По деревнямъ старуха знала всхъ настоящихъ лкарокъ и отпускала яды съ большой осторожностью. Конечно, это была опасная торговля, но баушка Варламиха торговала пятьдесятъ лтъ и привыкла къ опасности. Что же длать, надо гд-нибудь раздобыться средствіемъ, котораго въ аптек не купишь. Фельдшеръ Криспъ слышалъ объ этихъ статьяхъ баушкиной торговли и не разъ говорилъ:
— Смотри, старуха, доиграешься… не похвалятъ, пожалуй.
— Ничего я не знаю…— отпиралась старуха.—Такъ, зря болтаютъ.
Твердое поведеніе баушки всегда производило на фельдшера извстное дйствіе, и онъ былъ готовъ поврить, что про старуху, дйствительно, болтаютъ лишнее. Говорили же и про него, что онъ доставляетъ ей всякое ядовитое снадобье изъ своей заводской аптеки, и что барыши отъ этой торговли они длятъ пополамъ. Деревенскія бабы обращались даже прямо къ фельдшеру за разной отравой, причемъ навеличивали его Крисомъ Иванычемъ.
— Да вы сбсились?— накидывался на нихъ фельдшеръ.— Изъ-за васъ мн въ каторгу итти, что ли?
Бабы пугались и ничего не понимали, а которыя были побойче, т объясняли, что зелье нужно для отравы таракановъ.
— Знаю я, какихъ вы таракановъ травите…
Другимъ ремесломъ баушки Варламихи было то, что она одна въ цломъ завод умла заговаривать кровь и при случа, когда было нужно, могла и погадать, хотя послднее считала великимъ грхомъ. Фельдшеръ въ качеств интеллигентнаго чоловка, конечно, не врилъ ни заговорамъ ни гаданьямъ и любилъ пошутить надъ старухой, когда приходилъ въ веселомъ настроеніи.
— Ну-ка, погадай мн, старая кочерга…— приставалъ онъ, набивая носъ табакомъ.— У меня телушка потерялась, такъ гд ее найти?
Въ этихъ случаяхъ старуха отдлывалась разными общими фразами, въ род того, что ‘не положилъ — не ищи’, или ‘не радуйся — нашелъ, не тужи — потерялъ’. Фельдшеръ хихикалъ и говорилъ:
— Хлбъ ты у меня отбиваешь, Варламиха… А того не знаешь, что я завсегда отъ науки дйствую.
Въ свою очередь, баушка Варламиха ни на волосъ не врила фельдшерской наук и хохотала до слезъ, когда онъ сообщалъ ей разныя послднія слова знанія. Особенно смшили ее бактеріи.
— Какія же он, ну, эти… какъ ихъ…
— Бактеріи-то?
— Охъ, и слова-то такія гршно выговаривать… Въ род собачекъ, что ли?
— Всякія бываютъ, глядя по болзни… Палочки, запятыя, звздочки.
— Охъ, перестань! Можетъ, и слушать-то гршно такія слова…
— Это въ теб, Варламиха, темнота твоя говоритъ. Вотъ теб и смшно… Тутъ какіе ученые люди придумывали, чтобы все въ аккуратъ выходило.
Въ сущности, фельдшеръ и самъ сильно сомнвался относительно бактеріологіи. Конечно, наука, и даже въ микроскопъ можно все разсмотрть, а какъ будто и не такъ. Ежели, дйствительно, такая тьма тьмущая этой самой бактеріи, такъ тогда и дохнуть нельзя. Потомъ у человка науки являлось даже такое соображеніе, что только богатые люди, дйсгвительно, разводятъ въ себ разную дрянь, главнымъ образомъ благодаря всевозможнымъ дорогимъ закускамъ, а гд же бдному человку набрать кокковъ и микрококковъ? Одинъ земскій врачъ говорилъ Мухоярову, что въ каждой бактеріи живутъ свои бактеріи, а въ этихъ опять свои, и такъ безъ конца-краю.
— Нтъ, ужъ это того…— ршилъ Криспъ Иванычъ.— Умъ за разумъ, пожалуй, зайдетъ, если до конца захочешь узнать, гд сидитъ главная-то бактерія.
Сейчасъ фельдшеръ очень торопился къ одному больному и на этомъ основаніи завернулъ къ баушк Варламих. Лавчонка была открыта, а самой старухи не было, что случалось не рдко.
— Этакая крымза старая,— проворчалъ вслухъ фельдшеръ.— Весь магазинъ бросила, на, получай, что теб нравится.
День былъ жаркій, солнце такъ и палило, а подъ деревяннымъ навсомъ лавочки царила благодтельная тнь. Фельдшеръ снялъ фуражку, вытеръ лысину носовымъ платкомъ и посмотрлъ на линію базарныхъ лавчонокъ, гд торговали только мелочью и краснымъ товаромъ конкуренты Варламихи, захватившей лучшее мсто — на углу, какъ говорится, прямо въ горл, такъ что ни одинъ покупатель не могъ пройти мимо Варламихи. Этотъ заводскій базаръ, состоявшій изъ деревянныхъ лавчонокъ, оживлялся только по воскресеньямъ, а въ будни торговли почти не было, и торгаши сидли по своимъ лавчонкамъ просто по привычк. Фельдшеръ зналъ всхъ, конечно, наперечетъ, зналъ подноготную каждаго, достатокъ, семейное положеніе, до болзней включительно. Сейчасъ, напримръ, Пимка Мятелевъ, очевидно, былъ съ похмелья, потому что оралъ на весь базаръ, когда хромой Гаврила Матвичъ ‘фукалъ’ у него шашку за шашкой. Пимка былъ краснорожій кудрявый мужчина, считавшійся на завод первымъ борцомъ, а хромой Гаврила Матвичъ отличался необыкновенно мрачнымъ характеромъ, показывалъ свой товаръ покупателямъ молча и, случалось, выгонялъ изъ лавки, если покупатель слишкомъ долго рылся въ его товар.
— Куда это запропастилась старая кочерга?— ворчалъ фельдшеръ, начиная терять терпнье.
Онъ уже хотлъ уходить, когда изъ-за угла вывернулась какая-то баба съ плетенкой, увидала его и скрылась.
— Ага, видно, за ядомъ приходила къ Варламих,— сообразилъ фельдшеръ.— Ахъ, бабы, бабы… То-то отчаянныя!
Фельдшеру даже понравилось, что баба испугалась его и спряталась за уголъ. Знаетъ, видно, кошка, чье мясо съла…
Но баба показалась во второй разъ и подошла съ видимой нершительностью.
— Баушки-то нту?— спросила она, переминаясь съ ноги на ногу, какъ испуганная овца.
— Была да вся вышла… Чего теб нужно?
— А вотъ плетушку пока поставить…
— Ставь. Вонъ сунь ее подъ лавку…
— И то суну, Крысъ Иванычъ…
— Ты меня знаешь?
— Кто тебя не знаетъ, Крысъ Иванычъ…
— Дура ты полосатая: не Крысъ, а Криспъ Иванычъ…
Баба засунула плетушку подъ лавку и, не глядя на фельдшера, проговорила:
— Ужо, заверну къ бабушк…
— Ладно, ладно, проваливай въ палевомъ, приходи въ голубомъ,— пошутилъ фельдшеръ, длая здоровую понюшку.
Варламиха скоро вернулась. Это была сгорбленная, худая старуха съ сморщеннымъ, темнымъ лицомъ, на которомъ оставались живыми одни глаза. Она и зиму и лто кутала голову толстой бумажной шалью, почему голова казалась несоразмрно большой. У Варламихи больше тридцати лтъ не проходила головная боль, ломило поясницу — вообще, старуха ‘скудалась здоровьемъ’ и постоянно лчилась своими домашними средствіями.
— Ну, старая кочерга, прокараулила покупательницу,— шутилъ фельдшеръ, здороваясь.— Тутъ бабецка одна навертывалась… ‘Яду, гритъ, мн надобно у баушки купить!..’
— Отстань, смола!
— Мн-то какая печаль? Вотъ сижу тутъ и караулю твой магазинъ… Бабенка сунула теб подъ лавку плетушку. Вонъ стоитъ…
Варламиха сегодня была не въ дух и не обратила вниманія на слова фельдшера, а только сердито двинула ногой плетушку въ самый уголъ. Точно въ отвтъ на это движеніе изъ плетушки послышался жалобный дтскій пискъ.
— Вотъ такъ фунтъ!— ахнулъ фельдшеръ, вскакивая.— Это что тамъ пищитъ?
Старуха достаяа плетенку, завязанную сверху синей пестрядиной, развязала ее и только развела руками. Въ плетушк, на куделк, лежала худенькая двочка мсяцевъ трехъ. Она сосала кулачокъ и искала ножками… Фельдшеръ въ одинъ мигъ сообразилъ, что хитрая бабенка подкинула младенца.
— Что же это такое?— растерянно бормоталъ онъ.— Ахъ, шельма бабенка… Ну, и шельма!
Ребенокъ принялся кричать. Баушка Варламиха вынула его изъ плетушки, завернула въ фартукъ и принялась качать.
— Твое, видно, счастье, Крысъ Иванычъ,— говорила она.
— Какъ мое? Это теб баба подкинула.
— А вотъ и не мн… Ты принялъ — твой и отвтъ.
— Ну, ужъ это дудки!.. Я-то при чемъ тутъ? Баба прямо принесла теб… Такъ и сказала: ‘баушк Варламих’.
— Врешь ты все, Крысъ… Кабы мн, такъ я бы поглядла, что въ плетушк. А ты бралъ — твой и подкидышъ…
— И не думалъ брать!.. Она сунула подъ лавку — только и всего. Я ужъ совсмъ думалъ уходить, а ее чортъ и принесъ.
— То-то вотъ, все у тебя чортъ да чортъ… Теперь и расхлебывай кашу.
— Я?! Да я бы ее, шельму…
Ребенокъ не унимался, баушка Варламиха положила его обратно въ плетушку и спокойно проговорила:
— На, получай богоданку.
Фельдшеръ отталкивалъ отъ себя плетушку, а Варламиха все наступала. Поднялся крикъ, причемъ оба говорили разомъ и толкали плетушку. На крикъ прибжалъ первымъ Пимка Мятелевъ, заглянулъ въ плетушку и залился хохотомъ.
— Вотъ такъ Крысъ Иванычъ, ловко приспособилъ младенца… Ха-ха!.. Баушка, не поддавайся — это его работа. Я и бабенку видлъ, какъ она приходила…
На шумъ приковылялъ хромой Гаврила Матвичъ, заглянулъ въ плетушку, мрачно посмотрлъ на фельдшера и только покачалъ головой. Бдный Криспъ Иванычъ началъ чувствовать, что онъ краснетъ. Изъ другихъ лавчонокъ сбжались торговки и тоже качали головами. ‘Да не Крысъ ли Иванычъ какую штуку откололъ’,— слышался бабій шопотъ. Бабы въ качеств спеціалистокъ осмотрли богоданку во всхъ подробностяхъ и въ голосъ ршили, что она заморышекъ и, того гляди, помретъ.
— Приданое надо, видно, готовить, Крысъ Иванычъ,— смялся Пимка Мятелевъ.— Вдь это къ счастью, ежели младенца подкинутъ…
Фельдшеръ только плюнулъ и, воспользовавшись суматохой, незамтно юркнулъ изъ толпы.
— Крысъ Иванычъ, куда ты? Крысъ Иванычъ, постой!..— послышались голоса вслдъ.
— Держи его!— закричалъ Пимка Мятелевъ.
Баушка Варламиха схватила плетушку съ ребенкомъ и побжала за удиравшимъ фельдшеромъ. Онъ оглянулся и тоже побжалъ. Старуха долго не могла бжать, остановилась, поставила плетушку на землю и погрозила ему кулакомъ. Фельдшеръ остановился только на заводской плотин, чтобы перевести духъ, и отсюда могъ отлично видть, какъ высыпали изъ лавчонокъ вс торговки и торговцы и что-то страшно галдли, указывая на него руками. Впереди другихъ виднлась красная рубаха Пимки Мятелева. А баушка Варламиха стояла на прежнемъ мст и продолжала грозить ему кулакомъ. Переведя духъ, фельдшеръ быстро пошелъ по плотин — его спасеньемъ было то, что заводская больница стояла сейчасъ за плотиной, гд онъ благополучно и скрылся.
На выручку къ баушк Варламих сбжались почти вс торговки и составили военный совтъ, въ которомъ принялъ участіе изъ мужчинъ одинъ Пныка Мятелевъ.
— Давайте, я снесу богодапку Крысу прямо въ лазаретъ,— предлагалъ онъ.— Вонъ какъ стреканулъ, песъ… Кабы не его дло, такъ зачмъ бы человку бжать? Кругомъ, значитъ, виноватъ…
Бабы сбились въ кучу и долго галдли. Конечно, можно стащить двчонку въ лазаретъ, только изъ этого ничего не выйдетъ, потому что безсовстный Крысъ отопрется у всхъ на глазахъ. Съ другой стороны, все равно, онъ не уйдетъ, а главное — двчонка совсмъ голодная и надо ее накормить. Плетушку торжественно перетащили въ лавчонку къ баушк Варламих, гд сейчасъ же сдлали соску изъ калача и заткнули ей ротъ. Потомъ явилось молоко, и бабы хлопотали и суетились, какъ пчелы, ругая хитраго Крыса самыми обидными словами. Мужчины больше не подходили, и только Гаврила Матвичъ послалъ мальчика сказать, что это дло совсмъ не подходящее и что Варламиха пусть убирается со своей богоданкой, куда знаетъ.
— Куда съ ней дваться-то?— замтила старуха.— Не собачопка, на улицу не выкинешь…
— Въ волость ее отправить,— совтовалъ кто-то.— Тамъ разберутъ… Да и Крысу достанется.
Но баушка Варламиха не согласилась. Какое же дло, чтобы тащить ребенка въ волость, точно вора. Чмъ онъ виноватъ? Баба, которая совтовала это сдлать, согласилась первая, что, дйствительно, дло не подходящее. Надо подумать. Другія бабы думали то же самое, причемъ ругали обманщика фершала, который вотъ какъ подвелъ баушку Варламиху. Тоже вдь это дло обидное, кагда ребятъ будутъ подбрасывать. Да и бабенка смлая выискалась,— на глазахъ у всхъ подкинула. Ежели бы да она попалась, такъ растерзать ее мало… Какая же это мать, ежели свое рожоное дитё не пожалла?
— Какъ же, поди, не пожалла, бабочки?— спорила толстая торговка.— Хоть до кого доведись… Значитъ, уже устигла ее бда неминучая. Тоже бабьимъ дломъ всяко бываетъ…
— Можетъ, вся душенька у ней разрывалась…
— Легкое мсто сказать!
У всхъ прикинулась бабья жалость. Какая бы мать ни была, а все-таки мать. Надо подумать, чтобы дитё выносить, да родить, да три мсяца няньчить, а потомъ подбросить. Можетъ, мать-то вотъ гд-нибудь за уголкомъ вся ‘слезами изошла’. Вообще, жалкихъ бабьихъ разговоровъ было достаточно, и молчала одна баушка Варламиха.
— Ну, а ты-то, баушка, что думаешь?— приставали къ ней.
— Я-то? Дума короткая: посмялись, надъ старухой добрые люди. Вонъ даве Пимка что сказалъ: богоданка. А куды я съ ней на старости лтъ?
— Это ужъ врно, баушка,— тараторили бабы.— Извстно, старое твое дло… А тутъ, первое, ночи не спи. Гд ужъ теб…
— Отдамъ ее Крысу,— ршила баушка Варламиха.— Онъ принялъ, ну, и расхлебывай кашу.
— Ужъ это врно, баушка. Недаромъ убжалъ-то.
Въ душ баушка Варламиха ршила такъ или иначе отдлаться отъ богоданки. Ежели бы она была помоложе лтъ на сорокъ, ну, тогда другое дло, свои дти были, и богодаика выросла бы около нихъ. А теперь куда она днется съ ней? Небось, завтра весь заводъ узнаетъ, какъ ее, старуху, осрамили… У баушки Варламихи явилось даже озлобленіе къ богоданк, которая не хотла больше брать соски.
— Ишь, скверная, мать ищетъ,— ворчала она.— А вырастетъ, такая же будетъ, какъ мать. У, дармодка!
Старуха знала, что другія бабы наговорятъ всякихъ жалостливыхъ словъ и уйдутъ, а она останется съ богоданкой. Такъ и вышло, конечно. Помаленьку бабы начали незамтно исчезать, а остававшіяся принялись ее же жалть.
— Какъ же ты, баушка, управишься-то? Не молодое твое дло, а тутъ ребенчишко будетъ пищать день и ночь…
Баушка Варламиха сердито молчала, пока не ушла послдняя баба. Она вытащила потомъ кричавшаго ребенка и больно его отшлепала.
— Вотъ теб, вотъ теб, скверная!
Ребенокъ, какъ говорится, зашелся, т.-е. захлебнулся отъ истерическаго плача, а старуха продолжала его шлепать, повторяя:
— Вотъ теб, вотъ теб, дрянь ты этакая!
Положеніе фельдшера Мухоярова получилось самое каверзное. Прибжавъ въ свою больничку, онъ даже заперся на ключъ и долго выглядывалъ изъ-за косяка, точно ожидая погони. Ему мерещились угрожающіе жесты баушки Варламихи и ревъ толпы — да, именно толпы, какъ былъ убжденъ фельдшеръ. Это разъ. Съ другой стороны, къ вечеру, конечно, узнаетъ о происшествіи весь Курмышскій заводъ, управляющій, заводскіе служащіе, наконецъ его непосредственное начальство, докторъ Павелъ Алексичъ, и тогда ничего не останется, какъ подавать въ отставку. Но самое большое зло находилось у него подъ бокомъ и называлось Настасьей Егоровной — казенная фельдшерская квартира находилась въ одномъ флигел съ аптекой, гд спрятался Мухояровъ.
— Ахъ, скверная! Ахъ, негодная!— ругался онъ, повторяя про себя, какъ урокъ, вс подробности событія.— И вдь дернула же меня нелегкая зайти къ Варламих… Ну, это еще ничего,— отчего и не зайти? Не въ первый разъ зашелъ… А вотъ зачмъ ее чортъ унесъ изъ лавчонки ни позже ни раньше?!.. Не слдовало ждать, а повернуться и уйти. Нтъ, тогда было бы хуже: Пимка видлъ, что я заходилъ, а бабу могъ и не видть — ну, тогда и вышло бы ужъ прямо, что я подбросилъ ребенка.
Вообще фельдшеръ очень мучился и нарочно оттягивалъ время обда, чтобы замедлить роковое объясненіе съ женой. Въ сущности онъ даже не боялся жены, и Настасья Егоровна ничего страшнаго собою не представляла, а просто съ теченіемъ времени сложилось самое обыкновенное семейное рабство, нарастающее изъ ничтожнйшихъ причинъ. Вдь фельдшера не обязаны быть совершенствомъ и имютъ свои маленькіе недостатки: Криспъ Иванычъ засиживался иногда въ гостяхъ, иногда возвращался домой съ мухой, были наконецъ случаи, когда онъ подозрвался въ измн своимъ семейнымъ прямымъ обязанностямъ. Вс эти мелочи вкладывались въ одну кучку, и въ результат пятнадцатилтняго супружескаго опыта получилось то, что Мухояровъ приходилъ домой всегда съ какимъ-то виноватымъ видомъ и въ разговорахъ съ женой торопливо соглашался съ ней во всемъ.
А время обда близилось. Балбесъ Колька, второй сынъ, прибгалъ уже два раза.
— Сейчасъ, сейчасъ,— повторялъ фельдшеръ, выигрывая каждую минуту.
Вотъ зимой такъ и совсмъ не пошелъ бы обдать, потому что пріемная всегда биткомъ набита больными, а лтомъ никто не желаетъ лчиться. Ничего не оставалось, какъ итти домой. ‘Наврно, Настенька все уже знаетъ’,— думалъ фельдшеръ, переступая порогъ своего пепелища. Но Настасья Егоровна, видимо, еще ничего не знала и притомъ была въ хорошемъ настроеніи. Это сразу ободрило упавшаго духомъ Криспа Иваныча. Вдь это совсмъ другое дло, когда онъ самъ первый разскажетъ, причемъ, конечно, освтитъ все настоящимъ образомъ. Сегодня была его любимая ботвинья съ пирогомъ изъ соленой рыбы, что тоже дйствовало ободряюще на душу. Кончая ботвинью, Криспъ Ивановичъ проговорилъ такимъ тономъ, какъ разсказываютъ о разныхъ постороннихъ пустякахъ:
— Какой сегодня смшной случай вышелъ, т.-е. не смшной, а скоре глупый… Совсмъ глупый случай. Ты вдь знаешь, Настенька, баушку Варламиху? Да… Я ходилъ длать перевязку нашему бухгалтеру… да… ну, завернулъ къ старух перевести духъ… да…
Брови Настеньки сразу, приняли угрожающее положеніе, и дальнйшій разсказъ Криспа Иваныча носилъ довольно сбивчивый характеръ, такъ что Настенька никакъ не могла понять, откуда же наконецъ взялся ребенокъ.
— Фу, Боже мой! Какъ это ты не можешь понять?!—вспылилъ Криспъ Ивановичъ ршительно безъ всякаго основанія, какъ длаютъ вс безхарактерные люди въ виду грозящей опасности.— Ну, сижу въ лавочк… Пимка Мителевъ, очевидно, съ жестокаго похмелья: рожа красная, а Гаврила Матвичъ фукъ да фукъ у него шашку… Ну, хорошо. Я ужъ совсмъ собрался… Однимъ словомъ, не я же родилъ этого ребенка, чортъ возьми!.. Да это, наконецъ, и не ребенокъ, а Богъ знаетъ что… Все равно, не сегодня — завтра помретъ. Такъ, едва дышитъ двчонка…
Настенька дослушала до конца и зловще-спокойнымъ тономъ проговорила:
— Что ты путаешь тутъ, Криспъ Иванычъ?.. Бабенк-то врне всего было бы подождать Варламиху, а то она сунула свою плетушку теб.
— И совсмъ не мн, а поставила подъ лавку. Я-то при чемъ тутъ?.. Вс вы, бабы, на одну колодку… Варламиха гналась за мной чуть не до плотины и все совала мн въ руки плетушку съ ребенкомъ.
Это уже была совсмъ, совсмъ лишняя подробность, и Криспъ Ивапычъ мгновенно смолкъ. Брови Настеньки показывали приближеніе настоящаго шторма. Все пропало, Криспъ Иванычъ погибалъ…
Дальнйшія событія совершались съ замчательной быстротой, т.-е. мужъ и жена жестоко поссорились и наговорили другъ другу тысячи самыхъ обидныхъ вещей. Кончилось тмъ, что Криспъ Иванычъ убжалъ изъ дому, хлопнувъ дверью… Онъ весь вечеръ просидлъ у одного знакомаго служащаго, пилъ водку свыше обычной нормы и вернулся домой совсмъ пьяный, когда начала заниматься утренняя заря.
‘А я эту проклятую двчонку прикончу… Я же и сталъ кругомъ виноватъ?! Благодарррю.’
Утромъ онъ проснулся съ жестокой головной болью и даже не сталъ пить чаю, а потихоньку скрылся въ свою аптеку. Настасья Егоровна, въ свою очередь, скрылась въ кухню, гд гремла ухватами и съ ожесточеніемъ совала горшки въ печь, точно это были преступники, приговоренные къ сожженію.
Криспъ Иванычъ, конечно, не былъ виноватъ ни тломъ ни душой, но противъ него была тяжелая улика, именно, зачмъ онъ побжалъ отъ Варламихи? Не побги онъ — и всему длу конецъ. Мало ли ребятъ кому подкидываютъ,— не велика бда, хотя, конечно, и удовольствія никакого. Вообще, Криспъ Иванычъ оказалъ себя совсмъ глупымъ человкомъ, и теперь ему но дадутъ прохода шуточками да насмшками.
— И всего-то было прійти и сказать мн,— съ горечью думала она, припоминая коварство мужа:— а то: ‘какой смшной случай’ — вотъ теб и будетъ смшной.
Женскія мысли отличаются тмъ, что съ необыкновенной быстротой переходятъ въ дйствіе. Такъ было и здсь. Настасья Егоровна во мгновенье ока ршила, какъ ей нужно поступать, чтобы возстановить фамильную честь. Достаточно сказать, что она бросила свои ухваты, горшки и топившуюся печь, накинула на себя платокъ и съ ршительнымъ видомъ отправилась на базаръ, захвативъ на всякій случай корзинку, съ которой обыкновенно ходила за провизіей. Криспъ Иванычъ видлъ въ окно, какъ жена прошла мимо, и пришелъ въ ужасъ отъ одной мысли о томъ, что могло случиться. Да, Настенька полетла прямо на базаръ и, конечно, прямо къ Варламих, и, конечно, ни одинъ мудрецъ не могъ поручиться за послдствія дальнйшей исторіи Курмышскаго завода.
Со своей стороны, Варламиха, очевидно, ждала жену фельдшера и встртила ее довольно непривтливо.
— Куды наклалась, мать, экую рань?
Это была ясная иронія по адресу корзинки для провизіи, потому что настоящія хозяйки выходили на базаръ за разнымъ харчемъ раннимъ утромъ, когда изъ деревеш} привозили и овощи, и домашнюю убоину, и рыбу, и яйца, и прочую сндь.
Настасья Егоровна нимало не смутилась такимъ пріемомъ и отвтила:
— Кому рань, а кому и поздно… Торопятся только блохъ ловить да чужихъ ребятъ собирать.
Роли сразу перемнились. Баушка Варламиха только замычала и отвернулась, а фельдшерова жена спокойно сла на деревянную скамеечку и проговорила:
— Ну-ка, старушка Божія, показывай свою богоданку…
Баушка Варламиха только отвернулась и плюнула.
— Нечего, нечего притворяться,— продолжала Настасья Егоровна:— ужъ что Богъ далъ… Мово-то Криспа Иваныча вотъ какъ умла срамить. Побжалъ онъ отъ васъ, какъ вы его устыдили. Ну, говори, какъ дло было. Криспъ-то Иванычъ простъ, а ты со мной поговори…
Баушка Варламиха только тяжело вздохнула и опять отвернулась. Настасья Егоровна осмотрла однимъ взглядомъ всю лавчонку и не нашла того, чего искала.
— Куда двчонку дла, баушка?
Старуха вся выпрямилась, подошла совсмъ близко къ фельдшеровой жен и шопотомъ проговорила:
— Ступай домой, Настасья Егоровна… Это не наше дло, а Божье. Слышала?
Съ баушкой Варламихой случилось нчто совершенно особенное и до того необыкновенное, что она сама испугалась.
Когда коварный фельдшеръ бжалъ и она осталась съ ребенкомъ на рукахъ, ее охватило мучительно-злобное чувство, сосредоточившееся именно на этомъ ребенк. Двчонка точно понимала все это и отчаяннымъ крикомъ заявляла свой протестъ. Старуха и укачивала ее, и совала ей въ ротъ соску, и давала пить молока, по ребенокъ не унимался, пока не заснулъ отъ утомленія. Этимъ моментомъ и воспользовалась Варламиха, чтобы безъ огласки перенести его къ себ въ избушку, стоявшую на берегу заводскаго пруда. Дло было подъ вечеръ, и на счастье Варламиха не встртила никого изъ знакомыхъ.
Изба у Варламихи ничмъ не отличалась отъ другихъ такихъ же бревенчатыхъ заводскихъ построекъ. Она давно покосилась, на крыш уже росла трава, труба давно уже требовала починки,— однимъ словомъ, во всемъ чувствовалось отсутствіе хозяйской мужской руки. Старуха жила вдвоемъ съ глухонмой племянницей Аннушкой, которая управляла всмъ хозяйствомъ. Это была двушка лтъ подъ тридцать, начавшая замтно увядать. Черты лица у Аннушки, какъ у большинства нмушекъ, были грубоваты, причемъ на немъ съ поразительной быстротой смнялись разныя впечатлнія. Аннушка удивилась, что баушка вернулась раньше обычнаго времени, а больше всего тому, что старуха затворила за собой ворота на запоръ.
— Гостинецъ теб принесла,— объяснила она, передавая плетушку Аннушк.
Когда нмая заглянула въ корзинку и увидала ребенка, она отскочила, какъ ужаленная, и со страхомъ начала отмахиваться обими руками. Варламиха объяснила ей, что ребенка принесла неизвстная баба и подбросила въ лавку, а сама скрылась. Потомъ Аннушка узнала о коварномъ поведеніи фельдшера и сердито замычала.
— Вотъ какъ побжалъ, сквернавецъ!— объяснила Варламиха, изображая бжавшаго отъ нея Криспа Иваныча.— Ну, я до него еще доберусь…
Нмая долго не ршалась подойти къ ребенку и смотрла на него издали, качая головой..
— Да не бойся, глупая,— смялась надъ ней Варламиха.— Не укуситъ, у нея и зубовъ-то еще нтъ…
Когда ребенокъ проснулся и взглянулъ на Аннушку своими блыми глазенками, нмая въ ужас закрыла лицо руками.
— Ишь, скверная, какъ таращитъ глазенки!— повторяла Варламиха, сердито поглядывая на ребенка.— Въ прудъ тебя бросить надо, скверную… Гд мать-то потеряла?.. У, скверная!
Аннушка поняла, что старуха сердится, и сдлала умоляющее лицо, показывая руками, что вдь двочка такая маленькая-маленькая, что она хочетъ наврно сть, что ей нужно сдлать колыбельку, и что она, Аннушка, будетъ ходить за ней и день и ночь.
— Вотъ-вотъ, въ самый разъ,— ворчала старуха.— Ахъ, ты, глупая, глупая!
Ребенокъ со страхомъ смотрлъ на морщинистое лицо Варламихи и улыбнулся въ первый разъ, когда Аннушка нагнулась его поцловать. Ахъ, какъ ей, нмушк, было и стыдно, и хорошо, и тепло, и страшно!.. На главахъ у нея выступили слезы неизвданнаго счастья.
Все, что происходило дальше, походило на какой-то сонъ. Аннушка точно впилась въ ребенка, цловала его, плакала и говорила, что ни за что и никому его не отдастъ.
— Да не глупая ли!— удивлялась Варламиха.— А если мать придетъ?
— Не отдамъ… не отдамъ… не отдамъ!— повторяла Аннушка, длая энергичные жесты, замнявшіе ей слова.
— А какъ ты будешь возиться ночью съ ней?— спрашивала Варламиха.— Она будетъ плакать, а ты не услышишь.
— Услышу… услышу… Баушка, миленькая, я все услышу. Меня Богъ разбудитъ…
Дальше Аннушка объяснила, что у маленькой двочки есть свой ангелъ, который будетъ ее беречь.
— Какой ангелъ, когда она, можетъ, и некрещеная? Поняла: надо еще къ попу нести и крестить…
Лицо Аннушки приняло испуганное выраженіе. А вдругъ маленькая умретъ?.. Надо ее сейчасъ же тащить къ попу, чтобы былъ ангелъ. Да, такой свтлый ангелъ, добрый и весь блый…
— Ладно, дло не къ спху. Успется,— успокаивала ее старуха, растроганная этимъ святымъ страхомъ Аннушки.— Въ воскресенье, дастъ Богъ, и окрестимъ.
Вечеромъ, когда ложились спать, Аннушка разсмшила старуху до слезъ. Она поставила плетушку съ ребенкомъ на лавку, а себ устроила постель на полу рядомъ. Чтобы не проспать, когда ребенокъ проснется, Аннушка обернула одну дтскую ручку тряпочкой, а отъ этой тряпочки провела нитку и замотала себ за ухо.
— Маленькая проснется, дернетъ ручкой, я и услышу,— объяснила Аннушка съ радостнымъ мычаніемъ, счастливая своей выдумкой.
— Ахъ, глупая… да не глупая ли?!
— Все услышу, баушка миленькая…
Баушка Варламиха зиму и лто спала на печи. Своя старая кровь уже не грла. Ночью она проснулась отъ дтскаго плача и въ первое мгновенье испугалась. Можетъ и поблазнить гршнымъ дломъ. Занималась уже лтняя ранняя заря, и при слабомъ сромъ освщеніи старуха увидала удивительную картину. Аннушка сидла на лавк и усердно укачивала плакавшаго ребенка, прижимая его къ груди. Ребенокъ инстинктивно искалъ мать, и маленькія худенькія ручонки искали материнскую грудь. Аннушка поняла это движеніе и дала ребенку то, чего онъ искалъ. Но пустая двичья грудь только разсердила его, и онъ принялся уже блажить. Бдная Аннушка была въ отчаяніи. Старуха долго потихоньку наблюдала эту картину и только качала головой.
‘Господь-то какъ умудряетъ младенца,— думала она, продолжая наблюдать.— Обмани-ка вотъ ее, скверную. Все мать ищетъ’.
Обыкновенно баушка Варламиха поднималась чуть свтъ, а сегодня проспала. Ни Аннушки ни ребенка въ изб не было.
‘Она и не знаю что сдлаетъ съ нимъ съ большого-то ума’,— всполошилась старуха, слзая съ печи.
Аннушки не было и на двор. Старуха нашла ее въ огород. Нмушка устроила между грядъ что-то въ род маленькой бесдочки, куда и поставила плетушку съ ребенкомъ. Увидавъ баушку, Аннушка съ проворствомъ обезьяны схватила ребенка и крпко прижала его въ своей груди.
— Да никто у тебя не возьметъ, глупая,— уговаривала ее Варламиха.— Да и кому надобна такая скверна двчонка? Аннушка, да ты потише, а то еще задушишь гршнымъ дломъ ребенчишка. Охъ, и грхъ и смхъ!
Аннушка больше не хотла понимать и смотрла на баушку злыми глазами.
— Да ты въ ум ли, двка?— обидлась старуха, когда Аннушка наотрзъ отказалась дать ей ребенка на руки.— Печку надо топить, курицъ кормить… Ишь, нашла себ игрушку!
— Не дамъ… мой…— знаками объяснила Аннушка, отступая съ ребенкомъ.
У баушки Варламихи опустились руки.
— Ну, что я буду длать съ этой полоумной?.. Ступай въ избу, глупая, а то еще увидятъ сосди и не знаю что про тебя же наговорятъ. Поняла? Ну, ступай съ Богомъ…
— Мн все равно,— объяснила Аннушка и погрозила кулакомъ невидимому врагу.
Поведеніе Аннушки до того было необычно, что баушка Варламиха ршительно не знала, что ей длать съ ней. Совсмъ, двка рехнулась. Будетъ грха, когда придется отнимать у нея скверную двчонку. Вонъ какъ уцпилась, а глаза у самой злющіе-презлющіе. Много всякой всячины видывала на своемъ вку баушка Варламиха, а такого домашняго чуда не видывала.
Подъ этимъ впечатлніемъ старуха ушла и на базаръ. Когда Пимка Мятелевъ спросилъ ее о богоданк, старуха отвтила:
— Приказала долго жить…
— Куды ты ее дла, баушка?
— А въ прудъ бросила… Кто посмялся надъ старухой, на томъ и отвтъ.
Когда прикатила фельдшерова жена, баушка Варламиха знала, какъ говорить съ ней, и сразу осадила разлетвшуюся съ претензіями мужнюю жену.
— Туда же, форцъ на себя напустила,— ворчала старуха, когда Настасья Егоровна ушла.— А всему виной скверная двчонка…
Въ воскресепье богоданку окрестили, причемъ воспріемникомъ былъ суровый старикъ Гаврила Матвичъ. Онъ самъ пришелъ въ лавчонку Варламихи и предложилъ себя въ кумовья.
— Тоже живая душа…— сурово объяснилъ онъ, глядя въ уголъ.— На улицу не выкинешь, какъ слпого котенка.
Кумой была толстая торговка Василиса, которая больше всхъ ругала безстыжаго фельдшера. Поступокъ Гаврилы Матвича сразу повернулъ симпатіи всего базара въ сторону богоданки, которая сдлалась съ этого момента предметомъ общихъ заботъ. Пимка Мятелевъ пожертвовалъ фунтъ мятныхъ пряниковъ, торговки натащили пеленокъ и разной мелочи дтскаго гардероба. Однимъ словомъ, богоданка Аксинья сдлалась въ своемъ род дочерью рынка, и, когда баушка Варламиха приходила утромъ на базаръ, ее вс встрчали вопросами о здоровь маленькой Аксютки. Особенно одолвали бабы-торговки, какъ спеціалистки по ребячьимъ дламъ. Главный вопросъ, конечно, сводился на питаніе богоданки.
— Надо бы ее грудью кормить,— совтовали вс.— Чахлая она, не выживетъ на соск.
— Гд мн ее взять, грудь?— сердилась Варламиха.
— Отдать кому-нибудь изъ бабенокъ, у которыхъ свои дти. Много ли ей надо, чахлой,
— Ступайте-ка, возьмите у моей Аннушки ее,— смялась баушка Варламиха.— Да она и глаза выцарапаетъ… Совсмъ ума ршилась двка.
О богоданк толковалъ нкоторое время весь заводъ, причемъ дло, конечно, не обходилось безъ прикрасъ и остроумныхъ добавленій. Главнымъ образомъ доставалось хитрому фельдшеру, подкинувшему ребенка баушк Варламих. Въ послднемъ уже никто больше не сомнвался, и даже докторъ Павелъ Алексичъ подшучивалъ надъ Криспомъ Иванычемъ.
— Нехорошо, Криспъ Иванычъ, подкидывать дтей… Знаете, если дло разобрать по закону… да, по закону…
— Ахъ, Боже мой!— умоляюще взывалъ несчастный фельдшеръ, приходя въ ожесточеніе.— Да я… Проходу мн не даютъ, а еще вы, Павелъ Алексичъ!..
— Да, да… Безъ огня дыму не бываетъ, Криспъ Иванычъ. Я это такъ, а все-таки… да, того…
— А разыщу эту бабенку, которая подкинула!— уврялъ Криспъ Иванычъ.— Вс деревни обойду и разыщу… Нтъ, шалишь! Тоже и на нее законъ найдемъ.
Криспа Иваныча утшало только одно, именно, что жена была на его сторон, чего онъ ужъ никакъ не ожидалъ. Правда, что она его корила иногда за бгство, но и то такъ, чтобы сказать что-нибудь.
— Подкинь бы теб чужого ребенка, такъ побжала бы лучше меня,— спорилъ Криспъ Иванычъ.
— А вотъ бы и не побжала… Принесла бы домой — и все тутъ. Конечно, я не молода, а еще могу выняньчить. Можетъ, Богъ теб счастье послалъ, а ты бжишь… Много ли ребенку нужно? Небось, Варламиха вотъ какъ уцпилась за богоданку.
— Ну, а ей какое счастье, старух?
— И у старухъ свое счастье бываетъ…
Мысль о счасть раньше какъ-то не приходила въ голову Криспа Иваныча, а сейчасъ онъ началъ думать на эту тему и постепенно пришелъ къ убжденію, что счастье — вещь недурная, особенно, когда его пошлетъ Богъ за доброе дло. Къ чему счастье какой-нибудь Варламих, когда ей ужъ помирать давно пора? Другое дло, ежели бы оно пришло къ нему, къ Криспу Иванычу. Пожалуй, Настасья-то Егоровна и правду сказала, что онъ напрасно тогда побжалъ. Она ужъ знаетъ, что говорить. Свои дти подросли, и въ лучшемъ бы вид она богоданку выняньчила. Хорошая курица въ одно лто два гнзда цыплятъ выводитъ. Однимъ словомъ, у Криспа Иваныча явилось много новыхъ мыслей, которыя безпокоили его и заставляли вздыхать. Счастье счастьемъ, а тоже и совсть не слдуетъ забывать. О душ пора подумать.
Чмъ дальше фольдшеръ думалъ на эту тему, тмъ сильне въ немъ росло желаніе увидать богоданку. Онъ смутно помнилъ заплаканное дтское личико, тоненькія ручки и ножки — и только. Какая она, въ самомъ дл, эта богоданка? Криспу Иванычу начало казаться, что въ ней должно быть что-нибудь особенное, чмъ она отличается отъ остальныхъ ребятъ… Объзжая заводъ по дламъ своей службы, Криспъ Иванычъ нсколько разъ бывалъ въ той улиц, гд стояла избушка Варламихи, и его такъ и тянуло заглянуть въ нее. И самая избушка начала ему казаться какой-то таинственной.
Въ завод поговорили о богоданк недли дв и, какъ это бываетъ, забыли о ней. Къ Криспу Иванычу тоже не приставали, за исключеніемъ Пимки Мятелева, который называлъ его ‘богоданомъ’ и кричалъ еще издали:
— Богодану съ огурцомъ девять!..
Тянуло Криспа Иваныча завернуть въ лавчонку къ баушк Варламих, но какъ-то не хватало смлости. А вдругъ старуха возьметъ да и прогонитъ его… Съ нея взять нечего. Когда фельдшеру нужно было проходить черезъ базарную плошадь, онъ нарочно длалъ крюкъ, чтобы обойти лавчонку Варламихи.
Разъ лтнимъ утромъ Криспа Иваныча вызвали въ ту улицу, гд жила Варламиха, да еще какъ разъ напротивъ ея избушки. Умирала женщина отъ родильной горячки, и ничего подлать было нельзя. Оставалась семья ‘малъ мала меньше’, что подйствовало на фельдшера самымъ удручающимъ образомъ. Мало ли видлъ онъ на своемъ вку умирающихъ, а тутъ схватила его жалость къ ребятишкамъ. Охъ, тяжело будетъ сиротамъ… Медицина была безсильна, и Криспъ Иванычъ чувствовалъ себя точно виноватымъ въ этомъ безсиліи науки.
Онъ виновато вышелъ изъ избы умиравшей женщины и остановился у воротъ, чтобы перевести духъ. Солнце такъ и пекло. Улица была пуста, потому что вс были на покос — началась горячая заводская страда.
— Нехорошо,— бормоталъ про себя Криспъ Ивапычъ, поправляя фуражку на голов.— Да, нехорошо… Добрые люди страдуютъ, а тутъ смерть…
Потомъ Криспа Иваныча охватила вдругъ страстная жалость къ богоданк, которая была хуже круглой сироты — сирота при живой матери. Онъ почувствовалъ себя глубоко виновнымъ, припомнивъ, какъ къ нему тянулись худенькія дтскія ручки,— сейчасъ онъ былъ увренъ, что он тянулись именно къ нему.
— А вотъ возьму и пойду…— храбрился онъ про себя.— Да, пойду. Пусть говорятъ, что хотятъ, а я все-таки пойду. Можетъ, она лежитъ больная, и Варламиха лчитъ своими травами, пока не заморитъ.
Расхрабрившись окончательно, Криспъ Иванычъ перешелъ улицу. Ворота были заперты, и онъ постучалъ въ окно.
‘Денегъ, видно, старуха накопила, что днемъ запирается’,— подумалъ онъ.
Въ окн мелькнуло встревоженное лицо Аннушки, но ворота не отворялись. Фельдшеръ постучалъ еще разъ. Аннушка пріотворила ворота и знаками показала, что баушки нтъ дома.
— Да мн и не нужно твою баушку,— отвтилъ Криспъ Иванычъ и, отмривъ руками величину ребенка, объяснилъ, что пришелъ провдать богоданку.
Лицо Аннушки приняло суровое выраженіе, и она отрицательно покачала головой.
— Какъ нтъ?— удивился фельдшеръ.— Эге, да ты меня хочешь провести, красавица!
Онъ сдлалъ попытку пролзть въ ворота, но Аннушка такъ его придавила полотнищемъ, что онъ даже закряхтлъ. Произошла настоящая борьба, прежде чмъ Аннушка потерпла пораженіе.
— Да ты съ ума сошла?!— ругался Криспъ Иванычъ, только теперь почувствовавшій боль въ придавленномъ пальц.— Куда бы я безъ пальца-то длся? Фельдшеръ и безъ пальца — крышка… Сбсилась двка!..
Но Аннушка не желала ничего понимать и только мычала, показывая руками, что она не только оторветъ ему палецъ, но и голову.
— Да не дура ли двка!— продолжалъ ругаться фельдшеръ, стараясь пробраться въ избу.— Ужо вотъ я теб покажу!..
Произошло новое единоборство, причемъ Криспу Иванычу пришлось со стыдомъ отступить, особенно, когда Аннушка схватила палку.
— Да я только посмотрю на богоданку,— уврялъ онъ, ретируясь къ воротамъ.— Тише ты, чучело… Еще глазъ выткнешь. Куда я безъ глаза-то буду годенъ?
Одержавъ полную побду надъ врагомъ, Аннушка представила ему въ лицахъ всю картину появленія богоданки въ лавочк баушки Варламихи и затмъ изобразила его постыдное бгство.
— Тьфу!..— Отплевывался Криспъ Иванычъ, выходя на улицу.— Это какой-то нмой чортъ, а не двка… Ну, какой бы я человкъ былъ безъ пальца? Ахъ, окаянная душа!..
Съ баушкой Варламихой окончательно было не ладно, что замчали на базар вс. Общественное мнніе ршило, что старуха какъ будто рехнулась, и что въ голов у нея ‘не вс дома’. Толстая Василиса нарочно заходила къ ней въ лавочку для экспертизы и заявляла на весь базаръ, что баушка Варламиха даже на рчахъ заговаривается.
— Старо мсто, тронулась наша баушка,— жалли другія торговки.— И на чемъ, подумаешь, свихнулась…
Единственнымъ основаніемъ для такого приговора было то, что суровая старуха совершенно измнилась характеромъ и сдлалась такой ласковой, добродушной и даже веселой, какими длаются ‘дтныя’ бабы, у которыхъ долго не было дтей.
— И диви бы свое дитё принесла да радовалась,— судачили базарныя бабы,— а то радуется чужому младенцу…
— Былъ чужой, а теперь, видно, сталъ мой,— невозмутимо отвчала баушка Варламиха.— Богъ послалъ…
Старуха точно оттаяла посл долгой зимы, и въ ней съ мучительной радостью проснулась женщина. Счастливыя бабушки переживаютъ нчто подобное и часто любятъ внучатъ больше, чмъ любили родныхъ дтей.
И на базаръ баушка выходила нынче позже обыкновеннаго и уходила домой раньше. Идетъ по улиц и улыбается, какъ не улыбалась много-много лтъ. Встрчные только дивились и качали головами. Охъ, повихнулась баушка Варламиха, не къ добру развеселилась на старости лтъ…
Но всего интересне разыгрывались сцены въ избушк баушки Варламихи, гд происходило тяжелое соперничество между старухой и Аннушкой. Он ревновали другъ друга къ ребенку, какъ умютъ ревновать только влюбленныя женщины. Аннушка вела дло открыто и всми силами старалась не допускать баушки къ своей воспитанниц.
— Не возьму, не возьму,— повторяла баушка Варламиха.— Кому нужна такая дрянь… Тоже нашла игрушку. Охъ, глупая ты, глупая, совсмъ глупая.
Аннушка недоврчиво качала головой и только радостно мычала. О, она никому не отдастъ маленькую, у которой есть свой ангелъ,— вотъ какъ въ церкви нарисованъ — блый, съ блыми крыльями и золотымъ сіяніемъ кругомъ головы. Аннушка разъ видла во сн точно такого ангела: онъ слетлъ къ нимъ въ избушку и слъ у самой колыбели маленькой. И блый, и весь свтлый, и съ неземной радостью въ чудныхъ глазахъ… Аннушка плакала отъ радости, объясняя знаками баушк свой чудный сонъ. Старуха сильно задумалась и покачала головой.
— И какъ будто хорошо и какъ будто не совсмъ,— соображала она.— Всякіе ангелы бываютъ… Другого Господь ангела и по душу пошлетъ.
— Нтъ, баушка, это былъ хорошій ангелъ…— увряла Аннушка.— Я сама видла… Свтлый весь…
— Охъ, горе ты мое лукавое… Именно, нто пошлетъ Богъ нмому говорье. Тоже и придумаетъ: ангелъ. Охъ, невитое ты сно, Аннушка…
Въ сущности, старуха нисколько не сердилась на Аннушку и вполн ее понимала, потому нто сама переживала такой же приливъ силъ, и ее тревожила только мысль о неизвстной матери, которая въ одно прекрасное утро могла явиться. Даже очень просто: возьметъ и объявится. Что тогда длать? Аннушка, конечно, глупа и ничего не понимаетъ, а все можетъ быть. Одумается бабенка и придетъ за ребенкомъ… Апнушка не хотла врить, что у ‘маленькой’ есть мать, и только сердито мычала.
— Говорятъ теб, глупая, что есть,— объясняла баушка Варламиха.— Вотъ ужо придетъ и возьметъ маленькую. Только и видли.
Аннушка схватывала ребенка и тащила его куда-нибудь въ уголъ, какъ прячутся нашалившія дти.
Кром страха предъ появленіемъ неизвстной матери, было достаточно и другихъ страховъ. А вдругъ богоданка захвораетъ? Мало ли ребячьихъ болстей… Сегодня младенецъ живъ, а завтра и поминай какъ звали. У самой баушки Варламихи перемерло такимъ манеромъ своихъ пятеро ребятишекъ,— который горлышкомъ, который отъ живота, одинъ отъ оспы, а еще одинъ кончился родимчикомъ. Охъ, какъ трудно выхаживать дтей… Только за своего-то и отвта нтъ, а за чужого еще наотвчаешъся. Скажутъ, заморили богоданку. Часто баушка Варламиха подходила къ ребенку и подолгу прислушивалась къ его дыханію. Слабенькая такая богоданка, много ли ей нужно. Захватитъ горлышко — вотъ и вся тутъ. На Курмышскомъ завод половина ребятъ умирала до году, и баушка Варламиха знала это лучше другихъ, потому что ей же приходилось ихъ лчить.
Неожиданный визитъ фельдшера Мухоярова и его странное поведеніе, когда онъ старался прорваться въ избу, тоже безпокоили баушку Варламиху. Что ему, въ самомъ-то дл, было нужно? Аннушка передавала, что фельдшеръ хотлъ ее убить и наврно убилъ бы, если бы она не прогнала его палкой…
— Тоже надумалъ, песъ,— ворчала старуха.— Выбралъ время, когда меня дома нтъ, и хотлъ чмъ-нибудь обмануть Аннушку. Двка глупая совсмъ…
Разъ, лежа ночью и прислушиваясь къ каждому шороху, баушка Варламиха поняла, зачмъ приходилъ фельдшеръ, и даже удивилась, какъ это она сразу не, догадалась. Конечно, онъ приходилъ выкрасть богоданку,— дло ясное. Отъ него все станется. Тогда бгомъ побжалъ, а теперь выкрасть хочетъ. Вотъ человчекъ, подумаешь, навяжется… Прежде-то чуть не каждый день въ лавку заходилъ, а теперь и глазъ не кажетъ. Тогке стыдно добрыхъ-то людей, вотъ и прячется.
— А надо его будетъ попытать,— ршила баушка Варламиха, прикидывая въ ум фельдшерскую хитрость.— Нтъ, ты у меня не уйдешь, голубчикъ… А зачмъ рвался къ Аннушк? Ну-ка, скажи… Воровать тозе не полагается. Найдемъ и на тебя управу. И сколь хитеръ, песъ… Нтъ, постой. Вотъ пойду къ самому дохтуру Павлу Алексичу и все обскажу. У меня не отвертишься…
Чмъ дальше старуха думала на эту тему, тмъ сильне убждалась, что фершалъ Крысъ недаромъ хитритъ. Потомъ у нея мелькнула мысль:
‘А ежели онъ да съ той бабенкой снюхался, которая богоданку подкинула?’
Баушка Варламиха вся похолодла. Что же это такое? Ахъ, лукавецъ… Вотъ онъ что удумалъ. Ни стыда ни совсти у человка.
Баушка Варламиха ходила дня три, какъ въ воду опущенная. Ее давила мысль о фельдшеровомъ коварств, и она напрасно придумывала средства и мры предупредить его. Разъ пришелъ, такъ придетъ и въ другой разъ. Извстно — волчья повадка. Нечего длать, придется, видно, итти къ дохтуру. Конечно, можно было бы переговорить съ Настасьей Егоровной, да только изъ этого ничего не выйдетъ: она же и стоитъ за мужа. Вотъ какъ разлетлась тогда, точно хорошая насдка. А докторъ — все-таки начальство и долженъ все разобрать по правд.
Но фельдшеръ Крысъ перехитрилъ и на этотъ разъ. Въ одно прекрасное утро онъ заявился въ лавочку баушки Варламихи самъ, какъ ни въ чемъ не бывало, и, вытирая лицо платкомъ, проговорилъ:
— Ну, каково прыгаешь, старая кочерга?
Баушка Варламиха просто онмла отъ удивленія.
— Да ты, змй, откуда взялся-то?— спросила, она наконецъ, приходя въ себя.
— Гд былъ, тамъ ничего не осталось.