НА ЗАР.
НА ЗАР.
(Изъ трущобскихъ лтописей).
——
Л. Рускинъ.
‘Отечественныя Записки’, No 5, 1880
На заре, Фирсов Николай Николаевич, Год: 1880
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Трудно добраться до Трущобска. Все свжее — и капуста, и политическія новости, и интеллигентные люди — туда запаздываетъ. Не запаздываетъ только одно неумолимо аккуратное, какъ нмецкій полководецъ, время. Первые дни марта 1861 года забрались въ Трущобскъ тогда же, когда забрались они и въ Петербургъ. А вмст съ этими томительными, для нкоторой части общества, днями, появились въ трущобской почтовой контор большущіе, большущіе тюки. Почтмейстеръ самъ осторожно подпоролъ уголокъ одного тюка и прочелъ заголовокъ: ‘Положенія’, приловчился прочесть еще нсколько строкъ, нсколько статей, и ничего не понялъ.
— Что-то будетъ! покачалъ онъ головой и, подвернувъ привычными пальцами распоротый уголокъ клеенки такъ, чтобы этотъ уголокъ не обнаруживалъ намреннаго вскрытія, кликнулъ сортировщика.
— Сію минуту къ Петру Степановичу Калинину, предводителю, на квартиру отнести, распорядился онъ. Голосъ его нсколько дрожалъ.
— Повстку прикажете послать?
— Какая повстка! раздраженно было крикнулъ почтмейстеръ и тотчасъ же боязливо оглянулся, устрашась, что выдалъ собственное волненіе.— Повстку напишете посл. А чтобы тюки сейчасъ отнести, сію минуту! предводитель просилъ немедленно! Онъ у Ананихи остановился.
Почтмейстеръ припомнилъ, что вчера за обдомъ дома онъ кушалъ жирнаго леща. Онъ былъ набожный православный и строго соблюдалъ посты. А записочка предводителя, заключавшая просьбу о доставленіи ему немедленно таинственныхъ тюкахъ, именно сопровождалась двумя корзинами, наполненными рыбою съ предводительскихъ озеръ.
Прослдивъ за почтальонами, которые, покряхтывая подъ тяжестью посылокъ, вынесли тюки изъ конторы, почтмейстеръ наскоро написалъ записочку Дворицыну, магнату помщику, съ самаго 19-го февраля проживавшему въ город, и желтвшему день ото дня отъ непріятнаго ожиданія. Магнатъ аккуратно три раза въ годъ поставлялъ изъ усадьбы състные припасы почтмейстеру, и послдній имлъ основаніе предполагать, что, извстивъ желтющаго магната о прибытіи въ Трущобскъ тюковъ, онъ, почтмейстеръ, обезпечиваетъ для себя обильный пасхальный столъ. Дворицынъ былъ человкъ великодушный и благодарный.
На нсколько секундъ, впрочемъ, сердце почтмейстера болзненно сжалось отъ страшной мысли: ‘а что если въ этихъ тюкахъ заключается такое, что нетолько воспрепятствуетъ Дворицыну доставить къ Пасх экстраординарную провизію, но даже положитъ вообще предлъ правильному доставленію провизіи?’
При этой мысли сердце почтмейстера сжалось, брови сдвинулись. Но онъ махнулъ рукой, и отправилъ-таки посланіе.
Къ вечеру, весь Трущобскъ зналъ, что ‘воля’ получена. Но никто не зналъ опредленно, что именно, при посредств этой воли, было получено. Ни помщики, ни крестьяне не знали. Предводитель на весь день заперся съ тюками и съ своимъ письмоводителемъ, умвшимъ хранить государственныя и вообще до службы относящіяся тайны.
Прошелъ еще день, и прошла еще ночь. Предводитель почти никого не принималъ. А тмъ, кого принималъ, говорилъ, что самъ еще недостаточно ознакомился и, потому, ничего сообщить не можетъ. Магнатъ Дворицынъ побурлъ отъ досады. Остальные помщики раскаивались, что выбрали въ вожди столь коварно-скрытнаго человка. ‘Да вретъ онъ! какъ не знаетъ!’ ‘Да что онъ длаетъ?’ ‘Да, можетъ, съ нами Богъ знаетъ что будетъ!’ ‘Скотина, и больше ничего’!— повторяли на разные лады господа, съхавшіеся въ городъ. Но вс разные лады были налажены такъ, чтобы сіи выраженія справедливаго негодованія не доходили до ушей предмета онаго. Ибо, кто ихъ знаетъ, эти тюки! можетъ быть, онъ, этотъ недостойный избранникъ, еще понадобится негодующимъ…
Наступило утро третьяго дня. День былъ базарный.— Трущобскъ, по вншнимъ признакамъ, оставался тмъ безмятежнымъ Трущобскомъ, какимъ онъ былъ и жилъ со времени прекращенія удльныхъ распрей между Рюриковичами. Также безмолвно, холодно, не уютно, безжизненно глядли на городъ, пріютившійся въ котловин, безбрежныя блыя окрестныя пустыни, съ зарывшимися въ ихъ просторъ чуть замтными селами, и погребенными подъ снгомъ остатками казенныхъ лсовъ, расхищенныхъ ихъ охранителями. Такъ же тихо сползались къ городу, по чернвшимъ и корытившимся дорогамъ, убогія мужицкія дровешки, съ припасами, неимвшими повидимому никакой стоимости, а для мужика представлявшими источники существованія. Такъ же толклись эти дровешки и ихъ обладатели въ город на базар, удобряя безсознательно площадь, такъ же мужикъ наровилъ надуть купца, покупатель наровилъ надуть мужика. И такъ же, надувъ другъ друга, оба оставались взаимно недовольны…
Помщики избгали показываться на улицахъ. Бурый въ лиц, какъ мужицкое пиво, Дворицынъ, съ увренностью Кумской Сибиллы, предсказывалъ хриплымъ голосомъ своимъ знакомымъ помщикамъ, что если не они, помщики, то вотъ эти мужики, что толкутся на базар, заставятъ, наконецъ, этого скота-предводителя высказать, въ чемъ дло, что эти мужики не потерпятъ, въ дреколья пойдутъ, чтобы узнать, что они не то, что помщики, что мужики спуску не дадутъ, что тогда и имъ, помщикамъ, придется скверно, и, наконецъ, что во всемъ виноватъ этотъ… этотъ… избранникъ.
Дворяне, окружавшіе магната, соглашались съ нимъ, хотя, не взирая на внимательное наблюденіе за базарною площадью изъ оконъ дворянскаго дома, ничего экстреннаго подмтить не могли. Все шло и двигалось по обычному, по старому.
Несмотря на безпокойство и страхъ, многіе были бы рады, чтобы хоть катастрофой да разршился этотъ истомившій ихъ кризисъ, чтобы хоть мужицкій бунтъ въ город доставилъ возможность узнать, въ чемъ суть. Въ город, впрочемъ, не особенно боялись. Инвалидная команда хоть и инвалидная, но все-таки иметъ ружья, инвалидный начальникъ, ихъ же братъ-помщикъ, владетъ семнадцатью мужскаго пола душами и при себ, въ Трущобск, держитъ крпостного повара. Наконецъ, между обозрвавшими изъ оконъ площадь помщиками было нсколько фигуръ въ срыхъ ополченкахъ, которыя не износились еще со времени крымской войны, и, придавая воинственный видъ носившимъ ихъ, поддерживали въ сердцахъ рыцарскія доблести.
Но увы! никакой катастрофы не разыгрывалось. По старому, мужики снимаютъ шапки передъ барами, по старому, поторговали, погалдли и стали расползаться съ базара дровешки сначала къ лавкамъ, гд соль продается, потомъ къ кабакамъ, потомъ по дорогамъ, чернющимъ на снговыхъ пустыняхъ, искрящихся твердымъ настомъ {Настъ — подмерзающая за ночь поверхность снга, оттаявшаго слегка въ полдень.} на мартовскомъ солнц.
Никто ничего не узналъ и какъ-будто не любопытствовалъ узнать. Только въ трехъ окнахъ исправническаго дома обывателями и помщаками, до тошноты изучившими тонкости мстныхъ нравовъ и привычекъ, было подмчено необычайное явленіе, а именно: въ трехъ окнахъ большой угловой гостинной исправника шторы оставались спущенными посл полдня, когда солнце не грозило уже обезцвтить голубую штофную мебель маркиза Бонтонова. Такъ звали начальника полиціи образованнйшіе изъ обитателей ввреннаго его попеченію узда. Мене образованные звали его за глаза Василисой Петровной, но, въ сущности, онъ былъ отставной штабъ-ротмистръ Василій Петровичъ.
Смышленные горожане, знавшіе о прибытіи въ городъ таинственныхъ тюковъ, понимали, что между этими спущенными несвоевременно шторами и тюками существуетъ нкая связь, и, проходя мимо дома Василисы Петровны, внимательно вглядывались въ блые четыреугольники коленкора, словно ожидая, что на нихъ выступятъ основанія ‘новыхъ положеній’.
Между тюками и шторами дйствительно существовала связь. Какъ т, такъ и другіе скрывали нкоторымъ образомъ лучи восходящаго свтила.
— Да оставьте вы, пожалуйста, сторы въ поко, Пелагея едоровна! съ несвойственнымъ ему раздраженіемъ повеллъ маркизъ Понтоновъ своей старой экономк, двадцать-пять лтъ завдывавшей его хозяйствомъ и явившейся собственноручно поднять сторы въ гостинной.
Василій Петровичъ былъ утонченно аккуратенъ. Онъ даже съ тми, кого необходимо было по закону вспрыснуть въ земскомъ суд, обращался утонченно. ‘Ты ужь не сердись, мой милый, говаривалъ онъ въ такихъ случаяхъ:— мн будетъ больно, но я долженъ…’ И маркизу, можетъ быть, въ самомъ дл было больно. Иногда исправникъ опережалъ исторію и, вмсто обычнаго ‘ты’, даже ‘милому другу’, за котораго ему было больно, говорилъ ‘вы’. Онъ былъ enfant de bonne famille и воспитывался тамъ же, гд обыкновенно воспитываются эти ‘enfans’. Носились слухи, что бурную юность свою онъ провелъ въ самыхъ что ни на есть аристократическихъ сферахъ, такъ что, обднвшій подъ старость и вынужденный питаться капитанъ-исправничествомъ, онъ утонченнымъ обращеніемъ старался какъ бы поддержать себя на прежней высот.
Пелагея едоровна была какъ громомъ поражена рзкимъ тономъ ея благовоспитаннаго хозяина.
— Да вдь солнце-то ушло, попробовала было она протестовать.
— Ну, что же длать, что ушло, опять съ несвойственнымъ ему раздраженіемъ оборвалъ хозяинъ:— разв не видите?
И Василій Петровичъ въ волненіи, залпомъ выпилъ большую кружку воды со льдомъ, никогда не сходившей съ его стола. ‘Свжая голова, теплыя ноги, легкій желудокъ, говаривалъ онъ, поглаживая себя по груди и брюшку:— вотъ что необходимо наблюдать, чтобы жить спокойно и долго. Вода со льдомъ освжаетъ кровь и голову. Voyez!’ И онъ съ счастливой улыбкой приглашалъ обыкновенно слушающихъ любоваться его свжестью. ‘Мн пятьдесятъ-пять лтъ, а я еще хоть куда’. Василій Петровичъ при этомъ лукаво поводилъ глазами въ сторону двичей, всегда украшенной ‘цвточками’, какъ при жизни скончавшейся отъ чахотки, пятнадцать лтъ тому назадъ, хорошенькой его супруги, такъ и посл ея горько оплаканной кончины. ‘Цвточки’ хранились и возобновлялись въ память дорогой подруги жизни. Нжный супругъ не хотлъ измнять въ дом ничего, что было заведено при покойниц.
— Велите мн лучше воды подать, приказалъ онъ своей домоправительниц:— какіе тутъ шторы! Разв не видите?
Дйствительно, Пелагея едоровна, въ обыкновенно опрятной, чинной, почти цвтущей, такъ сказать, миромъ и порядкомъ гостиной, видла теперь какой-то сверхъестественный безпорядокъ-хаосъ, зародыши революціи. И вс эти ужасы вылезли изъ таинственныхъ тюковъ.
Простнки были пусты, лампы и канделябры составлены на окна и даже на полъ, три ломберныхъ стола сдвинуты на середину комнаты. На столахъ лежали косматыя груды большихъ печатныхъ листовъ, и стопы бумаги, исписанныя частію рукою самого предводителя. Печатныя большія пачки расползлись по мебели, по стульямъ, по диванамъ, забрались подъ кушетку, на окна, между горшками цвтовъ… На стол, передъ диваномъ, горла сальная свча и большущіе пакеты поспшно запечатывались письмоводителемъ. Пахло сюргучемъ, и капли этого сюргуча падали на изящную инкрустацію стола, на коврики, украшенные гирляндами кожаныхъ цвточковъ.
Хмурый и сосредоточенный, съ взъерошенными рдкими волосами, сидлъ во глав ломберныхъ столовъ, самъ предводитель, Петръ Степановичъ Калининъ, и что-то поспшно дописывалъ. За его спиной, немилосердно дымя трубкой Жукова, сидлъ помщикъ Окатовъ, длинный, изсохшій старикъ, съ горящими глазами, похожій на оживленнаго гальванизмомъ покойника. Онъ, не смолкая, бурчалъ что-то могильнымъ голосомъ въ самое предводительское ухо. Калининъ видимо начиналъ чувствовать приступы яростнаго съумасшествія, то, что онъ писалъ, требовало самаго усиленнаго вниманія, а могильный, однообразный голосъ сосда барабанилъ по его нервамъ, по его мозгу. Онъ вздрагивалъ и иногда, нетерпливо оборачиваясь, злобно взглядывалъ на своего мучителя.
На порог зала, около побурвшаго магната Дворицына, стояла группа помщиковъ, внимавшая его безсвязнымъ, грознымъ рчамъ и пророчествамъ. Онъ сыпалъ проклятія и неброшюрованные листы положенія, которые онъ держалъ въ рукахъ, сами сыпались на полъ и частію на предстоящихъ присутствующихъ, почтительно ихъ подбиравшихъ.
На кушетк два молодыхъ человка въ полголоса, но очень горячо и даже сердито спорили. Одинъ въ гвардейскомъ сюртук съ звздочками поручика на погонахъ, съ румянцемъ на полныхъ щекахъ, съ дисциплиной, добродушіемъ и простоватостію въ большихъ срыхъ глазахъ, старался доказать что-то вжливо. Его собесдникъ, недавно окончившій курсъ студентъ, небрежно одтый, худощавый и нсколько желтоватый съ лица, съ высокимъ, умнымъ лбомъ, вдумчивыми глазами, рзко небрежнымъ голосомъ, преисполненнымъ досады — выраженіями, преисполненными ядовитаго остроумія, опровергалъ доводы противника. Это были два крайніе представителя молодого поколнія въ Трущобск.
Черенинъ Иванъ Николаевичъ, въ отставномъ гусарскомъ мундир, ходилъ птушкомъ по комнатамъ, поправляя передъ зеркаломъ курчавые волосы, прикрывавшіе круглую лысую головку, и съ видомъ счастливца взиралъ на волнующихся и спорящихъ. Старшій Черенинъ, братъ Ивана Николаевича, тоже въ гусарскомъ мундир, прилежно лепился къ младшему и безсмысленно, запуганно глядлъ кругомъ, и ни съ того, ни съ сего иногда безсмысленно же хохоталъ.
Умная, сдая голова горделиваго помщика Завтнаго, закоренлаго крпостника, склонилась надъ раскрытымъ положеніемъ, онъ внимательно читалъ. На его красивомъ шестидесятилтнемъ лиц патріарха можно было прочесть борьбу, борьбу между старыми, вошедшими въ плоть и кровь убжденіями, привычками, и между необходимостію подчиниться новому порядку, подчиниться безъ смшного и безплоднаго ропота. Онъ внимательно читалъ, хмурилъ брови и трясъ густыми сдыми и еще вьющимися волосами.
Въ зал и гостинной собралось, по приглашенію Калинина, боле двадцати-пяти помщиковъ. Въ гостинной исправника предводитель на это утро раскинулъ свою штабъ-квартиру. Понятно, почему осторожный маркизъ Бонтоновъ не желалъ, чтобы любопытствующіе съ улицы видли, что тамъ происходитъ.
Если эти зловщіе тюки въ его собственномъ обиталищ, еще ничего не видя, уже произвели революцію, то чего-чего не надлаютъ они тамъ, за шторами, на улиц, на базар, и дальше въ снговой пустын, и въ зарывшихся въ снгу деревнюшкахъ…
Предводитель пригласилъ дворянъ въ городъ, нсколькими днями ране, въ ожиданіи ‘Положенія’.
Посл двухъ томительныхъ сутокъ, онъ, наконецъ, пригласилъ сихъ къ исправнику въ домъ, чтобы объявить о содержаніи ‘Положенія’, посовтоваться о томъ, какъ будетъ удобне объявить волю народу, и тутъ же сдлать надлежащія распоряженія.
— Позвольте, господа! воззвалъ Калининъ, стараясь преодолть общій говоръ, и заглушить терзавшее бурчаніе Окатова, словно ввинтившееся въ его мозги: — позвольте сказать вамъ слово…
— Чего позволить, дерзко отозвался Дворицынъ: — просимъ, ждемъ-съ!
Какой-то худенькій, бдноватенькій старичокъ перекрестился троекратно, пробираясь поближе къ предводителю. Исправникъ опять залпомъ выпилъ другую кружку со льдомъ воды, у него сперлось дыханіе.
Предводитель, уловивъ минуту молчанія, началъ. Онъ изложилъ основныя начала положенія. Магнатъ нетерпливо волновался.
— Да мы это и изъ газетъ знаемъ, это все извстно, нетерпливо перебилъ онъ Калинина:— все это прекрасно извстно… Ну, мужички милые, вотъ вамъ земля, вотъ вамъ права… ну, господа помщики, подъ какимъ соусомъ?.. Вы скажите лучше, какъ барщина устраивается?
— Нтъ, позвольте, нельзя ли о порядк отвода надла, спрашивалъ другой.— Нтъ, это посл, перебивалъ третій.— А вотъ какъ: если я ране запродалъ деревню…— Неужели лсъ имъ на дрова особо отъ полей и выгона? выкликалъ четвертый.— Какъ устраивается общественное самоуправленіе? спрашивалъ студентъ.— А тлесное наказаніе сохраняется? не утерплъ гвардеецъ.
— А какъ на счетъ дворовыхъ? мягко подступивъ къ столу, вкрадчиво спросилъ исправникъ:— дворовые какъ-съ? сейчасъ же же они могутъ отойти, или, напримръ… напримръ… мужской полъ и женскій.
И маркизъ покосился на дверь, изъ которой черезъ залу была видна передняя, а въ переднюю выходила дверь ‘цвтника’. Тамъ зрлъ, но еще не созрлъ, одинъ давно излюбленный цвточекъ — неужели онъ не дозретъ?
Сдлавъ свой вопросъ, исправникъ прихлебнулъ воды изъ кружки и глубоко вздохнулъ. Что ‘цвтникъ’ улыбнулся — это наврно. Но когда ему предстоитъ сказать прости? сейчасъ или еще можно побаловаться годикъ, другой? Въ этомъ вопрос для исправника лично сосредоточивались вс плоды реформы.
Вс спрашивали предводителя, боле смлые и боле многодушные обращались съ вопросами изустными, мене смлые, мелкопомстные спрашивали глазами, раскрытыми ртами, всей физіономіей, всей фигурой. Между этими лицами, молодыми и старыми, добрыми и не добрыми, умными и не умными, вс были преисполнены любопытства, одни были безпомощно запуганы, жались, съеживались и блднли, другіе плохо понимали и то, что спрашиваютъ и то, что имъ отвчаютъ, иные были безпощадно озлоблены и тоже какъ будто не понимали ни своихъ вопросовъ, ни отвтовъ на вопросы.
Одни, подобно побурвшему магнату, были безусловно озлоблены, этимъ людямъ разлившаяся желчь застилала глаза, и мутила умъ. Въ предводител, который, по обязанности, возвщая реформу, являлся ея проводникомъ, они видли врага, тмъ боле ненавистнаго, что только за него они и могли ухватиться.
Когда, не имя возможности отвчать на вс вопросы, Калининъ объяснилъ, что отвты на нихъ дадутъ Положенія, и приказалъ письмоводителю раздать по экземпляру каждому изъ присутствующихъ, сдой, небритый, обрюзглый старикъ Посниковъ, явившійся на собраніе въ какомъ-то подобіи запятнаннаго трубочнымъ сокомъ халата (другого костюма у него не было, онъ двадцать два года не вызжалъ изъ своей усадьбы даже въ Трущобскъ, и двадцать два года не выпускалъ изъ рукъ чубука).
Посниковъ, впившись потухшими глазами въ письмоводителя, поднесшаго ему брошюру, взялъ ее обими руками, ухватилъ крпко, крпко пальцами за углы, и громогласно произнесъ: — пріемлю, повинуюсь, но читать не буду.
Немногіе, подобно старику Завтному, старались вдуматься и овладть вопросомъ: что же длать? Вопросъ видимо не поддавался. Какъ ни силились установить его, но почва все-таки колебалась.
Самый подготовленный во всхъ отношеніяхъ, или врне, подготовлявшій себя долгіе годы Окатовъ былъ возбужденъ едва ли не боле другихъ.
Окатовъ, товарищъ Пушкина, въ юности пвшій псни свободы около друга, оставался вренъ великой иде тогда, когда нетолько Пушкина не стало, но когда не стало и кружка сороковыхъ годовъ. Окатовъ оставался вренъ великой иде и любви къ ней теперь, когда она стала осуществляться. Отжившій свой вкъ, больной, замученный жизнью, онъ еще сохранилъ въ себ способность чувствовать, такъ что слезы идейнаго восторга подступали къ его горлу, и его душила идейная радость. Онъ видлъ и понималъ молодого чахоточнаго помщика Краснина, задумчиваго, тихаго, чуждающагося сосдей и читавшаго постоянно книги, все умныя и новыя книги, которыя старикъ Окатовъ уважалъ по наслышк, но которыхъ уже не читалъ, забитый жизнью. Идеалы еще жили въ душ, но шестидесятилтняя голова, изнуренная житейскими заботами, отказывалась служить. Окатовъ, не переставая бурчать въ ухо Калинину, наблюдалъ. Онъ видлъ, какъ Краснинъ, читая и перечитывая манифестъ, былъ взволнованъ, онъ видлъ, что слезы выступали на его болзненно слабыхъ глазахъ, слезы восторга и радости: занималась, наконецъ, мирно и тихо заря, о которой въ юности мечталъ идеалистъ Краснинъ. Пусть эта заря еще несовсмъ ясна, пусть на восток еще плаваютъ темныя пятна облаковъ. Пусть! День наступаетъ — облака разсются. Лишь бы наступилъ день, давно жданный день. Окатовъ видлъ, какъ молодой идеалистъ сдерживалъ волненіе въ своей впалой груди, онъ видлъ слезы, выступившія на глаза, и понималъ эти слезы. Двадцать, пятнадцать лтъ тому назадъ, самъ Окатовъ плакалъ бы такими слезами и благословлялъ бы силу, засвтившую зарю, и любилъ бы людей. Теперь онъ только бурчалъ, рычалъ, сверлилъ предводителя и всякаго, съ кмъ заводилъ разговоръ, ругался, и самого Краснина, которому завидовалъ въ глубин очерстввшаго сердца, зачислялъ въ стадо барановъ, которое представляли для старика вс предстоящіе и предсдящіе помщики.
Бараны! Разв они готовы? Разв они приготовлялись? Окатовъ, хозяйничая неустанно двадцать лтъ, подготовлялъ, насколько разумлъ, и свое собственное хозяйство, и хозяйство мужиковъ, и свои поземельныя отношенія къ нимъ къ ожидаемой съ часу на часъ реформ. Сосди считали его сумасшедшимъ, крестьяне — блажнымъ бариномъ. Никто его не любилъ. А онъ любилъ одно — свою цль: онъ съ часу на часъ, изъ года въ годъ, ждалъ реформы, глубоко сознавая ея необходимость для блага родины и желая быть готовымъ. Но годы проходили — ожиданія не осуществлялись. И въ его душу стало закрадываться мучительное сомнніе: неужели никогда? И онъ постепенно озлоблялся. Онъ, Окатовъ, сталъ шутомъ, Донъ-Кихотомъ въ глазахъ сосдей. Вмсто того, чтобы попрародительски сбирать средства, для безмятежнаго дреманія въ усадьб, съ трехъ полей, сгоняя туда поголовно всхъ, онъ сялъ клеверъ, разводилъ корнеплоды, чистилъ болота, дробилъ поля, безжалостно самъ себя подчинялъ имъ самимъ заведенному, строго опредленному уставу легкой барщины. Онъ убивался, уча крестьянъ правильно обработывать ихъ угодья, но трудъ крестьянскій берегъ. Даже его великій министръ, кривой староста Кирька, ни разу, въ теченіи многихъ лтъ, не могъ вырвать у барина разршенія окликнуть поголовщину.
Шутъ гороховый! Такъ его и считали шутомъ. И самъ онъ, озлобляясь на промедленіе, сталъ-было считать себя шутомъ, Донъ-Кихотомъ. Потому что ничего изъ этого не выходило, т. е. выходили улучшенныя поля, улучшенный скотъ и, къ великому изумленію сосдей, улучшенный доходъ. Но къ чему все это? Онъ изсохъ на цифрахъ, разсчетахъ, мелочномъ наблюденіи, мелочной борьб съ почвой и человкомъ, а ожидаемое не осязалось. Онъ чувствовалъ, что въ этой борьб съ дйствительностію онъ начиналъ утрачивать способность порадоваться, когда наступитъ ожидаемая пора, что въ своемъ озлобленіи онъ начинаетъ самъ вырабатываться въ деспота, тяжелаго для окружающихъ.
И когда ‘совершилось’, онъ уже дйствительно не чувствовалъ радости. Онъ, вопреки остаткамъ своего здраваго смысла, ощущалъ только озлобленіе, тождественное съ озлобленіемъ стада барановъ.
Оказывается, что и онъ самъ, Окатовъ, не готовъ, несмотря на свое двадцатилтнее приготовленіе. Ни будущій магнатъ, ни плачущій отъ радости Краснинъ не готовы пережить матеріальный кризисъ, не готовы раздлаться съ мужиками и землей. Озлобленные не готовы даже воспринять идею. Краснинъ ее воспринялъ, воспринялъ такъ глубоко, что она, можетъ быть, доканаетъ послдніе остатки его легкаго. Но ни Посниковъ, ни Краснинъ, наизусть выучившій манифестъ, ни онъ, Окатовъ, не съумютъ спокойно овладть, сознательно, практично и безобидно провести въ жизнь подробности той формулы, въ которую сложилась реформа.
А вотъ этотъ проведетъ. Этотъ румяный, здоровый гвардеецъ. Онъ не волнуется и не будетъ волноваться. Онъ добросовстно старается заучить букву, порядокъ и распорядокъ, диспозицію. Онъ выучитъ и будетъ спокойно командовать, не мудрствуя лукаво. Онъ не взволнованъ, не смущенъ. Но онъ доволенъ реформой, какъ былъ бы доволенъ новымъ знаменемъ, которое бы пожаловали его полку. Онъ весь — добродушіе и дисциплина. Прикажутъ ему крпость взять, онъ пойдетъ на приступъ. Прикажутъ надлить мужиковъ помщичьими домами — надлитъ. Прикажутъ идти на экзекуцію, онъ и туда пойдетъ. Ему будетъ жалко помщика, отъ котораго родительскій домъ отойдетъ, ему будетъ жалко мужика, котораго раззоритъ экзекуція. Сердце у него добрйшее, какъ и глаза. Но рука не дрогнетъ, и аппетита онъ не потеряетъ.
Неужели это будущій посредникъ?
Или вотъ этотъ, его ровесникъ, Полновъ, презрительно взирающій на гвардейца своими умными глазами. За его высокимъ лбомъ много ума и знаній. Онъ все анализируетъ, системы германскихъ философовъ, выводы англійскихъ историковъ, и отборнйшія ученія только-что прослушаннаго русскаго университетскаго ученаго, и свои собственныя думы, онъ все это приложитъ къ длу, и душу свою туда же приложитъ. Но покуда онъ будетъ прикладывать, анализировать разскать и любить, жизнь потечетъ, факты убгутъ изъ рукъ, и если ему удастся поймать ихъ и опутать стями всесторонняго анализа, въ его душу закрадется жестокое сомнніе, ибо онъ знаетъ все, кром существа факта, кром земли и мужика, кром помщика и человка. Постигнетъ ли онъ ихъ, усмотритъ ли онъ ихъ въ надлежащемъ вид сквозь свой телескопъ, или сложная система его оптическихъ стеколъ сфальшивитъ, исказитъ жизненные образы, и перевернетъ ихъ изображенія кверху ногами?
Какъ злобно, какъ недружелюбно взглядываютъ другъ на друга эти два представителя молодого поколнія, какими дкими словами они обмниваются. Могутъ ли они работать надъ общимъ дломъ сознательно, дружно?
Или Завтновъ? Умный старикъ, движимый чувствомъ самосохраненія, старается примирить непримиримое: свои традиціонныя убжденія съ сознательнымъ отношеніемъ къ реформ. Въ немъ идетъ борьба, онъ не знаетъ ни дисциплины, ни анализа, онъ знаетъ жизнь, ту жизнь, которая окружала его досел, онъ знаетъ факторовъ этой жизни: землю, мужика, помщика. Какъ воспользуется этимъ могучимъ знаніемъ онъ, непосредственно относящійся къ дйствительности? съуметъ ли онъ найти дорогу къ истин, удержать равновсіе, создастъ ли свое благосостояніе на развалинахъ крпостного права или погибнетъ самъ подъ этими развалинами?
— Господа! взываетъ предводитель къ дворянамъ, неудовлетвореннымъ отвтами на вопросы:— господа! позвольте попросить васъ высказаться насчетъ моихъ предположеній, касательно порядка объявленія воли. Я сію минуту буду имть честь вамъ доложить…
И Калининъ докладываетъ, что имъ приготовлены краткія выписки изъ положенія, очень краткія, но заключающія всю суть, и ничего лишняго не затрогивающія, что эти краткія выписки будутъ прочитываемы крестьянамъ посл прочтенія манифеста.
— Одобряете ли, господа? спрашиваетъ предводитель.— Цль этихъ выписокъ — правильно ознакомить съ основною сутью дла, не давая пищи празднымъ и преждевременнымъ толкованіямъ.
Отвта нтъ. По собранію идетъ общій говоръ и гулъ. Но это не отвтъ…
— Господа! потрудитесь сказать, одобряете ли вы? заговорилъ опять Калининъ:— одобряете ли вы? Что это вы мн все въ ухо, да въ ухо, укоризненно обратился онъ къ Окатову:— позвольте мн говорить… Позвольте, не перебивайте, пожалуйста.
— Ужь вздуемъ мы тебя когда-нибудь, подойдя къ Окатову, и щипнувъ его, какъ мальчишку, за ухо, произнесъ мальчуганообразный старикъ, однокашникъ Окатова, оставшійся холостымъ школьникомъ по смерть. Онъ безпечно жилъ весь вкъ, никогда ни заботясь ни о мужикахъ, ни о хозяйств, ни о срокахъ уплаты процентовъ въ опекунскій совтъ, ни о срокахъ полученія оброковъ и даней съ крестьянъ. Онъ такъ же безпечно взиралъ на освобожденіе, какъ безпечно взиралъ 25 лтъ на свое безпутное хозяйство. Онъ даже не говорилъ и не думалъ, подобно другимъ безпечнымъ людямъ: авось какъ-нибудь доживу вкъ. Онъ безсознательно, инстинктивно зналъ, что доживетъ какъ-нибудь, и на описываемомъ собраніи дворянъ изъ почтительно врученныхъ ему письмоводителемъ листовъ положенія длалъ птушковъ и кораблики. Ибо мальчуганообразный старикъ, будучи холостякомъ, до страсти любилъ забавлять дтей, конечно, чужихъ, за неимніемъ собственныхъ, и придумывать средства для ихъ развлеченія.
Замчательно, что сей вчно юный старецъ, дйствительно, кой-какъ дожилъ свой вкъ, не переставая школьничать, и пользуясь любовью своихъ бывшихъ крестьянъ и прислуги, которая отъ него не отошла по освобожденіи и продолжала его обирать по домоводству. Скончавшись черезъ нсколько лтъ, онъ оставилъ кучу долговъ, раззоренное имніе, которое ихъ покрывало, и никакихъ наслдниковъ. Прожилъ всласть и, зарытый въ могилу, разсчитался съ кредиторами, не обидвъ ни ихъ, ни себя.
Предводитель, оправясь и извинясь, повторилъ свой вопросъ: одобряютъ ли?
— Да намъ что! говорите мужикамъ что хотите. Вдь шила въ мшк не утаишь, ужь теперь все равно! по привычк, за всхъ отвчалъ магнатъ Дворицынъ.
— Да позвольте-съ! какъ же мы можемъ одобрять или не одобрять, когда не знаемъ предмета. Не потрудится ли г. предводитель дворянства прочесть то, что приглашаетъ насъ одобрить.
Эти слова формально почтительнымъ, но рзкимъ и требовательнымъ тономъ произнесъ молодой Полновъ. И предводитель и магнатъ взглянули на него молніями. Вотъ, дескать, оно начинается, вотъ она… эмансипація! Мальчишка!
— Читать. Зачмъ читать? раздаются вздохи начинающаго чувствовать позывъ къ водк большинства.
Но предводитель, стиснувъ зубы и сверкнувъ еще разъ глазами на Полнова, приказалъ письмоводителю прочесть документъ. Но, несмотря на весь животрепещущій интересъ, который представляла эта выписка, мало кто внимательно ее выслушалъ до конца. Большинство предсдящихъ ерзало на стульяхъ, чувствуя возростающій позывъ къ водк, двое-трое даже пріятно задремали. Магнатъ на самомъ интересномъ мст воскликнулъ громко: ‘Это чортъ знаетъ, что такое!’ Только четверо слушали внимательно: два представителя молодого поколнія, Полновъ и гвардеецъ, петербургскій чиновникъ, въ качеств трущобскаго помщика прибывшій на създъ, и Крутовъ. Поручикъ Крутовъ, здоровый и крпкій, какъ изъ чугуна вылитый, вчно безпечный и веселый на видъ, и крпко себ на ум.
Трое первыхъ слушали чтеніе напряженно. Послдній, повидимому, небрежно, однимъ ухомъ, съ улыбочкой. Онъ пропускалъ шутки въ свои рыжеватые, нависшіе на губы усы, тихонько, но такъ, чтобы сосди слышали и развлекались.
— Это все? робко и глядя недоумвающими глазами на замолкшаго письмоводителя, спросилъ гвардеецъ.
— Все.
— Ну, а дальше? смле спросилъ онъ.
— Дальше? что дальше? спросилъ его Калининъ.
— Да. Что дальше? Отчего же не сказали, что мужикамъ надо длать. Имъ вдь эти правила читать будутъ?
— Да.
— Ну, а потомъ? Они не будутъ знать, что длать. Надо приказать…
— Что длать?!. выслушаютъ, да и по домамъ! объяснилъ Крутовъ.
— Нтъ, такъ нельзя, надо приказать что длать, они ничего не знаютъ…
Полновъ презрительно, безъ церемоніи разсмялся, кой-кто изъ дремавшихъ и звавшихъ тоже засмялся. Магнатъ опять замтилъ: ‘Что за вздоръ, что за вздоръ!’
Петербургскій чиновникъ сдлалъ видъ, какъ будто говорить хочетъ, даже жилы на лбу у него напряглись.
— Потуги начались, дай-то Господь разродиться! въ усы пропустилъ Крутовъ, и сосди померли со смху.
Петербургскій столоначальникъ, разыгрывавшій въ Трущобск ролъ стоящаго нкоторымъ образомъ у кормила правленія въ столиц, разродился: онъ какъ-то умудрился заглянуть и запомнить нкоторыя части положеній, и, съ свойственной усердному столоначальнику юркостью, скомбинировалъ красиво разныя, по его мннію, полезныя статьи.
— Съ новорожденнымъ имю честь, шепнулъ Крутовъ магнату.
— Отстаньте, пожалуйста, какой новорожденный…
— Мировой посредникъ-съ новорожденный, изволите видть, какъ натуживается отличиться. Въ посреднички хочется. Полторы тысячки-съ, дома, въ усадьб, на подножномъ корму… Въ Питер (даромъ, что онъ собирается въ министры), за столикомъ-то и тысячи не выдадутъ, да изъ нихъ за квартирку половина уйдетъ. Министерство-то когда еще Господь дастъ, а тутъ посредничекъ-съ испеченъ.
Чиновникъ доизложилъ свою комбинацію статей, упиваясь красотой собственнаго созданія и натуживаясь понравиться благородному собранію вообще и предводителю въ особенности. Три жилы на лбу сдлались въ мизинецъ толщиной, лицо налилось кровью, красивые пальцы съ обточенными, по столичному, ногтями, нервно вили жгутики изъ рыжеватыхъ котлетокъ-бакенбардъ.
— Па-а-звольте! заплъ, вскинувъ, по обычаю, къ потолку свои маленькіе глаза, младшій Черенинъ, въ гусарскомъ мундир:— па-а-звольте, Сергій Андреичъ! Вы, замтили, что статья говоритъ… но вы извините меня, вы ошиблись… это не въ этой стать сказано, а въ другой…
Сергій Андреевичъ побагровлъ сначала отъ досады, потомъ отъ конфузу, ибо, порывшись въ своихъ бумажкахъ съ цифрами, открылъ, что гусаръ былъ правъ. Петербургскій столоначальникъ и сконфузился, и изумился. Гусаръ, и вдругъ о статьяхъ закона разсуждаетъ! Столоначальникъ взглянулъ на гусара и, увы! почуялъ въ немъ соперника!
Прозорливый столоначальникъ не ошибался. Черенинъ, дйствительно, былъ его счастливымъ соперникомъ. Недальніе, какъ сегодня поутру, Черенину удалось проникнуть въ спальню къ предводителю Калинину. Калининъ только что спустилъ ноги съ постели, на которой провелъ безсонную ночь посл двухъсуточной работы надъ положеніемъ. Эту безсонную ночь наполняли думы о томъ, какъ онъ устроитъ персоналъ посредниковъ. Выбирать есть изъ кого, желающими хоть прудъ пруди. Всякому лестно 1500 р. въ годъ. Изъ Петербурга, и столоначальники и поручики дутъ въ Трущобскъ, и ищутъ 1500 р. Словомъ, кого хочешь, того и возьмешь!
Но взять надо такихъ, кто бы могъ понимать законъ и исполнить его правильно, т. е. такъ, какъ понимаетъ его самъ Калининъ. Чтобы не мудрствовали, не углублялись.
Свсивъ ноги съ кровати и почесывая лысющую голову, сидлъ въ раздумьи предводитель, когда ему доложили:
— Иванъ Николаевичъ Черенинъ…
— Ба, онъ самый и есть! чуть не вскрикнулъ Калининъ.
И въ самомъ дл ‘онъ’. Чего лучше! Гусарскій мундиръ, зычный голосъ, никакихъ философствованій, никакой дисциплинарной преданности уставамъ, никакого надодливаго знакомства съ цифрами законовъ, никакой общественной и матеріальной самостоятельности! Совсмъ напротивъ. Черенинъ еще щеголяетъ въ гусарскомъ мундир, но когда этотъ мундиръ износится, тогда другого ему неначто будетъ и сшить, ибо его имньишко тоже износилось и будетъ неминуемо покончено эмансипаціею.
Итакъ Иванъ Николаевичъ Черенинъ — разъ, статскій совтникъ Кругъ, дослужившійся до двойного пенсіона въ качеств воспитателя юношества въ столичномъ аристократическомъ заведеніи, и переселившійся нын на покой въ деревню, которой никогда ране не видывалъ. А тамъ — ну, тамъ придумаемъ еще кого-нибудь.
Черенинъ стоялъ на порог спальни. Онъ вошелъ къ предводителю, сіяющій только мундиромъ, а все остальное въ его существ и фигур было нетолько тускло, но сумрачно. Даже глаза не бгали по потолку. Онъ смутно сознавалъ, что ему грозитъ раззоренье, горько ропталъ на реформу, его губившую, и, проведя въ хвост побурвшаго магната два дня, считалъ Калинина чуть не измнникомъ. Однако, какъ благородный дворянинъ, счелъ долгомъ засвидтельствовать ему свое почтеніе.
Повторяю, когда онъ вошелъ къ Калинину, на немъ блестлъ только мундиръ, все остальное было мракъ. Но когда онъ вышелъ или, лучше сказать, выпихнулся на улицу, то сіяніе его физіономіи затмвало блескъ гусарскихъ жгутовъ. ‘Реформа, реформа! великое дло, великое дло! намъ надо служить ей! служить! Стыдно не служить ей. Сколько благъ! сколько благъ! Ну, конечно, жертвы… я первый. Но сколько благъ… И предводитель… ахъ, что это за благороднйшая, что за высокая личность!’
И все это Черенинъ младшій говорилъ искренно, весьма искренно, съ увлеченіемъ. И его старшій братъ искренно ржалъ при этомъ радостнымъ смхомъ.
Значитъ, Сергей Андреевичъ, петербургскій чиновникъ, не ошибся, заподозривъ счастливаго соперника въ гусар, и, какъ благовоспитанный петербуржецъ, произнесъ съ кислосладкой улыбкой:
— Виноватъ, ошибся. Вы правы.
— Я… я, хе-хе-хе, опять закатилъ глазки, заплъ счастливчикъ, гусаръ:— я прочелъ ужь, запомнилъ, ужь что я запомню, того не забуду. Ночью разбудите!
И онъ многознаменательно взглянулъ на предводителя, а старшій Черенинъ опять заржалъ: ‘У брата память необыкновенная! въ дивизіи всхъ лошадей по имени зналъ. Хо!’
Столоначальникъ въ смущеніи оглянулъ собраніе, нтъ ли тамъ еще счастливыхъ соперниковъ. Что соперниками были почти вс присутствующіе — въ этомъ не было сомннія. Но нтъ ли счастливыхъ?
Счастливе всхъ остальныхъ оказалось плоское лицо статскаго совтника Круга. Онъ тоже, чувствуя себя призываемымъ, ощутилъ призваніе сказать нчто нравоучительное.
— Нельзя ли, господинъ дворянскій предводитель, съ нмецкимъ акцентомъ, боязно, но стараясь бодриться, выразилъ онъ: — нельзя ли въ конц этого всего прибавить какое-нибудь нравоученіе, чтобы понимали…
— Какое нравоученіе?
— Да, напримръ, что новое дло, какъ новый путь… шоссе напримръ… устланный, напримръ, щебнемъ, устрашаетъ проходящихъ и прозжающихъ… но что это правильно, ибо… только укатывая щебень, можно достигнуть удобства дороги.
— Фу… Господи! воскликнулъ Дворицынъ:— и шоссе-то вашихъ здшній мужикъ не знаетъ. И никто этакого вздору не пойметъ.
Господину статскому совтнику Кругу слдовало бы обидться, но онъ догадался только сконфузиться, потому что былъ болзненно озабоченъ, какъ бы тысячу-пятьсотъ рублей не ускользнули. Тогда хоть за воспитаніе юношества принимайся, ибо усадьба, на пріобртеніе которой онъ употребилъ скромныя сбереженія всей жизни, возведенная на величественномъ, но безплодномъ холм, ничмъ, кром горечи, не могла бы наполнить остатка его жизни. Даже величавый флагъ съ тевтонскимъ гербомъ и баронской короной не разсялъ бы этой горечи. Да къ тому же, Кругъ собственно не въ тысячи-пятистахъ рубляхъ нуждался и не ихъ въ глубин души страшился потерять. Онъ, съ одной стороны, жаждалъ занять почетное мсто на реформенномъ пиршеств въ Трущобск, а съ другой, истинно тяготился бездятельностію. Онъ всю жизнь воспитывалъ дтей, воспитывать мужичковъ, тоже настоящихъ дтей, было, по его мннію, самымъ подходящимъ на старости лтъ занятіемъ. А лучшаго педагога, т. е. лучшаго посредника для мужиковъ, невозможно было отыскать во всей трущобской области, какъ онъ, Кругъ.
— Позвольте, мн замтить, перебилъ почтеннаго педагога Полновъ:— что такая сжатая выдержка изъ закона, которымъ народъ интересуется горячо, который затрогиваетъ вс стороны его жизни и быта, который обусловливаетъ всю его будущность на долгіе годы, не можетъ его удовлетворить. Слдовало бы развить въ этой выписк свднія о форм, въ которую складывается община, о тхъ правахъ, которыя предоставляются народу по волостному и сельскому самоуправленію, о суд. Еслибы что-либо касающееся поземельнаго и матеріальнаго устройства его не удовлетворило сначала, то новыя общинныя права могли бы, мн кажется, уравновсить его недовольство. Они, во всякомъ случа, весьма широки. Эта добавка сгладила бы возможное непріятное впечатлніе… Мн кажется, эти свднія необходимо было бы развить для успха дла.
Предводитель хотлъ было отвчать, но за его спиной раздался хриплый басъ мучителя его ушей и мозговъ.
— Кажется! Это хорошо вы сказали: кажется… кажется! Только кажется… Только… Права, самоуправленіе! Да надавай такихъ политическихъ правъ нетолько мужикамъ, а вонъ и имъ, безцеремонно толкнулъ Окатовъ по направленію къ собранію, словно исключая себя изъ него:— такъ и они бы этихъ правъ не поняли. А мужики… Кажется!.. Да, это вы хорошо сказали — кажется!
И Окатовъ перешелъ въ свою воркотню, посасывая догорвшую и шипвшую трубку.
— Да вздоръ это все! желчно, почти выкрикнулъ опять побурвшій магнатъ, и не совсмъ послдовательно прибавилъ:— ну, одобряемъ!
— Одобряемъ! одобряемъ! раздалось съ разныхъ пунктовъ собранія, которому до смерти надоло высиживать что-то неизвстное.
Одобривъ ‘вздоръ’, собраніе поспшило одобрить и предложенный предводителемъ порядокъ объявленія надлежащихъ документовъ. Въ разные пункты узда подутъ лица, занимающія нкоторыя боле или мене авторитетныя должности, и въ наиболе многолюдныхъ селахъ собравъ народъ къ церквамъ, посл богослуженія и слова мстнаго духовнаго пастыря, объявить все, что требуется. Поясненіе же герольды дадутъ въ тхъ самыхъ словахъ, которые въ вид извлеченія, начертаны предводителемъ, и которыя, подъ наименованіемъ ‘вздоръ’, одобрены собраніемъ. Предводитель самъ бралъ на себя объздъ наиболе многолюдныхъ волостей. Въ город, въ собор, предложено было заняться дломъ городничему.
— Сколько угодно! храбро махая руками, отвтилъ почтенный инвалидъ, съ подстрленной подъ Инкерманомъ ногой: — сколько угодно! на англичанъ, французовъ, турокъ и итальянцевъ хаживали, учили уму разуму. Поучимъ и мужика-съ!
Остальные участки узда были поручены разнымъ засдателямъ дворянства, которые приняли порученіе апатично, покорно, съ слабыми проблесками сознанія… Только одинъ молодой человкъ лтъ тридцати, подвижной, какъ ртуть, воспламеняющійся и впечатлительный кандидатъ правъ, слушавшій профессоровъ сороковыхъ годовъ въ университет, и по разнымъ семейнымъ превратностямъ, забравшійся служить по выборамъ въ Трущобскъ, сіялъ, волновался и рвалъ изъ рукъ письмоводителя документы…
Оставался одинъ участокъ, пригородный, населенный густо бойкимъ народомъ. Этотъ участокъ Калининъ предложилъ исправнику. Василій Петровичъ поблднлъ, и рука, державшая хрустальную кружку съ холодной водой, задрожала. Приподнявшись со стола, съ граціей чистокровнаго маркиза временъ ренесанса, исправникъ произнесъ:
— Петръ Степанычъ! господа дворяне! всей душой радъ служить Государю, отечеству и вамъ, господа дворяне. Но именно потому, что я всей душой желаю вамъ быть полезнымъ на всхъ пунктахъ и во всякую минуту, я позволяю себ отказаться отъ чести, отъ высокой чести… Вы, Петръ Степанычъ, упустили изъ виду, что дло можетъ усложниться, и что въ нкоторыхъ пунктахъ можетъ встртиться надобность въ появленіи власти, сильной власти… Если я приму высокое предложеніе, и поду въ уздъ, то, въ случа таковаго усложненія, буду лишенъ возможности явиться туда, гд требуется власть и сила. Позвольте мн остаться въ резерв и охранять васъ. И когда я вамъ понадоблюсь, когда понадобится сила, я явлюсь и исполню свой долгъ.
Маркизъ слъ, голосъ его окончательно дрожалъ. Не взирая на выпитую залпомъ тотчасъ же по произнесеніи спича кружку холодной воды, онъ былъ еще блдне. Собраніе подсмивалось. Смялись даже т, кто раздлялъ опасенія почтеннаго маркиза, и помышлялъ о томъ, что сила можетъ понадобиться.
Въ сущности, большинство, огромное большинство чувствовало, что ему въ самомъ дл нужна сила и подкрпленіе. Не маркизъ-исправникъ со своими разсыльными, и даже не инвалидный начальникъ со своими солдатами были нужны этому большинству, а та сила, которой ни исправникъ, ни кремневыя ружья трущобскато гарнизона не могли дать. Имъ нужна была сила понять, овладть, усвоить. Всякій понималъ, что то, что совершилось, необходимо должно было совершиться. Но мало кто понималъ, какъ должно ему самому поступать въ виду этой неизбжности. Теряясь мыслью въ неопредленности настоящаго, заинтересованныя лица были безсильны понять, что это настоящее только начало длиннаго сложнаго будущаго. Никто спокойно, практично не былъ подготовленъ къ длу. И когда ‘дло’ началось, они отнеслись къ нему съ непониманіемъ, неподготовленные и раздраженные своею собственною неумлостью.
Боле всхъ былъ подготовленъ Окатовъ, онъ давно ждалъ, давно сознавалъ необходимость. Но онъ такъ долго, такъ томительно ждалъ, такъ болзненно сознавалъ десятки лтъ весь вредъ промедленія, что когда, наконецъ, ‘совершилось’, то Окатовъ ничего, кром желчи и раздраженія, не нашелъ въ себ и, въ довершеніе, не нашелъ въ себ и силы, которую нужно было примнить къ окончательному закрпленію поземельныхъ отношеній съ крестьянами, къ веденію подготовленнаго къ свободному труду хозяйства. Эти силы ушли на необходимость пережить многіе годы мучительнаго ожиданія… То, что двадцать лтъ тому назадъ, онъ благословлялъ бы со слезами на глазахъ, теперь онъ ‘честилъ’ вмст со стадомъ барановъ…