НА ПУТИ КЪ СЧАСТЬЮ.
НА ПУТИ КЪ СЧАСТЬЮ.
РОМАНЪ
ВЪ ДВУХЪ ЧАСТЯХЪ.
Вас. Ив. Немировича-Данченко.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
С-ПЕТЕРБУРГЪ.
[1898]
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
I.
I.
II.
II.
На пути к счастью, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1898
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Отецъ-архимандритъ сегодня гнвенъ. Еще у ранней заутрени монахи замтили это. Онъ супился на все, молчалъ, даже на своего любимца Антонина ни разу не взглянулъ. Самый клобукъ у него съхалъ на затылокъ — врный признакъ воинственнаго настроенія. Когда казначей, братъ Геронтій, по свойственной ему суетливости, сунулся было къ игумену, тотъ грозно повелъ на него молодыми и горячими глазами — производившими на старомъ и измученномъ лиц особенно сильное впечатлніе и только проговорилъ: ‘отстань, озой!’ Получивъ столь обидную отповдь, Геронтій вспыхнулъ-было, но, сообразивъ, что съ отцомъ Варлаамомъ шутки плохи, смирилъ себя, низко поклонился настоятелю и подъ тмъ же пристальнымъ и сильнымъ взглядомъ отошелъ въ сторону. Монахи молились усердне, истове взмахивали широкими рукавами рясъ, творя крестныя знаменія. Хорошо знали, что всякая мелочь теперь архимандриту покажется важнымъ дломъ. Только братъ Антонинъ, на правой сторон, по обыкновенію ни на что не обращалъ вниманія. Слабые лучи разсвта сквозь узкое окно, скоре похожее на бойницу, падали прямо на лицо ему, и оно одно здсь выдлялось изъ общаго сумрака. Антонинъ весь былъ въ молитв. За послдніе дни ему опять тошно. Недавно пережитая быль воскресала со всми ея терзаніями, не сбывшимися надеждами, съ мукою обманутыхъ привязанностей. Антонинъ не отводилъ глазъ отъ иконы Богоматери. Она далека, но, сквозь туманъ ладана и потемки монастырскаго собора, монахъ видлъ только ее, сверкающую золотомъ оклада и брильянтами внчика. Пламя свчей дрожало предъ ея ликомъ, точно трепетавшимъ жизнью въ нагртомъ воздух, особенно кроткія очи Пречистой! Антонину казалось, что они шевелятся и святою печалью отвчаютъ его молчаливой тоск. ‘Ты сама страдала и болла душой,— думалъ онъ, мысленно обращаясь къ ней, — помоги мн, дай забвенія’. И весь храмъ уходилъ, расплывался и исчезалъ, и среди безконечности молодой монахъ оставался одинъ съ этою иконой, и молился ей, и безмолвно плакалъ передъ нею. Когда послышался шорохъ и темные ряды монаховъ тихо, шелестя рукавами и мантіями, двинулись къ выходу, братъ Антонинъ еще стоялъ, прикованный къ мсту. Онъ очнулся только, почувствовавъ, что кто-то касается его плеча. Съ удивленіемъ оглянулся, будто въ первый разъ попалъ въ соборъ. Богоматерь уже тонула въ потемкахъ. Свчи тушили, и вмст съ запахомъ ладана здсь носился тонкій, едва различимый, чадъ фитилей, напитанныхъ воскомъ. Въ окн розовло. Солнце тоже просыпалось за приозерными горами и чуть тронуло своимъ огнемъ спавшія въ ночныхъ небесахъ облака. ‘Застылъ?’ — добродушно спросилъ его Гермогенъ, — ‘Пора, братъ, уходить’. Антонинъ поднялъ глаза на крупную и нескладную фигуру рослаго монаха, поблагодарилъ его и пошелъ къ себ. ‘Все мятется… Изнутри его палитъ, — сочувственно смотрлъ ему вслдъ Гермогенъ.— Не вытравило еще въ душ… Ну, да Богъ съ тобой… Авось полегшаетъ…’ Онъ вышелъ самъ на паперть. Изъ листвы деревьевъ просыпались птицы. Нахальный чижъ черкнулъ въ воздух у самаго его носа. Щеглы завозились въ вершин клена, да такъ, что оттуда крохотное срое перышко упало ему на рясу. Гермогенъ засмялся: ‘Бойцы! Начинается суета мірская… Тоже и у нихъ побдыодолнія’. По невжеству своему онъ это считалъ однимъ словомъ, такъ и произносилъ его. Монахъ былъ особаго склада. Самъ хвалился, что при блаженныя памяти Никола -мъ служилъ фельдфебелемъ въ образцовомъ полку и часто, увлекаясь, показывалъ, какъ въ его время маршировали. Ставилъ на клобукъ, точно на киверъ, стаканъ съ водой, и отбивалъ ‘правой-лвой’, да такъ, что отъ одного угла двора до другого не расплескивалъ ни капли. А то то же самое продлывалъ тихимъ шагомъ въ три пріема, при чемъ, по команд ‘два’ — ухитрялся держать лвую ногу приподнятую горизонтально, неподвижно стоя на правой, какъ журавль. ‘Медвдь — медвдь и есть’ — звали его монахи за нескладную фигуру — широкую, прямую, прочно срубленную топоромъ. Про себя онъ говорилъ: ‘Меня Богъ силой обидлъ. Ткнуть боюсь, какъ бы ненарокомъ не сломать чего, потому по-моему-то я легко, а отъ моей легкости у другого скулу вонъ выпретъ. Я и въ монастырь-то ушелъ изъ-за силы изъ-за моей. Молодого рекрута — убилъ ненарокомъ. Отдленный офицеръ кричитъ: ‘Харитоновъ, дай ему въ шею’. Разв я могъ ослушаться? Далъ со всей деликатностью, а у того становая кость пополамъ. Ну, судъ оправдалъ, а только я никогда забыть не могъ. Отслужилъ свой терминъ и благословился у митрополита Филарета въ монахи… Отецъ Дамаскинъ былъ тогда. Царствіе ему небесное. ‘Намъ,— говоритъ,— такіе обломы нужны — потому обитель лса корчевать вздумала. Ты бы и еще съ собою пару медвдей, теб подъ-стать, привелъ — я приму’. Пять лтъ меня въ послухахъ держалъ, а потомъ смиловался. ‘Ну,— говоритъ,— съ тебя довольно. Ты послужилъ — и сейчасъ въ рясофоръ’. Въ рясофор я, положимъ, тоже не баловался. Стройка была — камни таскалъ на удивленіе. Бывало, какой ипостасный господинъ въ монастырь прідетъ, сейчасъ ведутъ меня показывать, какъ я за любого коня — кирпичи вожу. Такъ меня и прозвали монахи Самсономъ въ рясофор, хоть имя мн дано было ‘Георгій’. Ну, а десять лтъ назадъ возвели меня въ монотейные и объявили Гермогеномъ’. Ныншній архимандритъ отецъ Варлаамъ очень его цнилъ. Въ старомъ фельдфебел до сихъ поръ было живо чувство дисциплины, часто слпой и безотвтной, что особенно нравилось властному и твердому игумену. ‘Прикажи я ему головой въ печь — онъ только перекрестится и ползетъ’. От. Гермогенъ и фигурой напоминалъ медвдя. Онъ весь былъ какой-то срый. Несмотря на годы, настоящей сдины у него не показывалось, а косматую бороду, и густыя патлы волосъ сильно тронула просдь. Голубые глаза у него тоже выцвли, хотя такъ же доврчиво и кротко смотрли на Божій міръ изъ-подъ срыхъ, грозно нависшихъ, бровей… Усы щетинились — зврь звремъ, да зато подъ ними въ такую дтскую и нжную улыбку складывались губы, что дти безперечь тянулись къ страшной щетин мягкими и крохотными пальчиками. Изо всей службы церковной, трудной старому фельдфебелю образцоваго полка, — онъ одно выучилъ въ совершенств и никогда не сбивался — панихиды. Со дня рукоположенія въ священноиноки — посейчасъ, каждое утро и вечеръ онъ служилъ панихиду по ‘убіенномъ раб Божіемъ Алексі’, такъ звали ухлопаннаго имъ, по приказанію начальства, рекрута. Отецъ Гермогенъ собирался и сегодня сдлать это. Ему только понадобилось отдохнуть въ своей кель. Онъ туда входилъ согнувшись. Дверь все-таки была ниже этой ‘огромадины’.— ‘Ты какъ полагаешь, меня самъ императоръ Николай на правомъ фланг замчалъ. Бывало, какъ увидитъ, сейчасъ же: ‘а, это ты, дылда?..’ Въ кель у него висло единственное воспоминаніе всей большой, оставленной имъ позади жизни: ветхая оклочьившаяся солдатская шинель съ серебрянымъ Георгіемъ и нашивками на рукав и погонахъ…— ‘Сколько я самъ въ ей побою приналъ’, — задумчиво говаривалъ онъ.— ‘Что жъ, такое время было. Колошматомъ брали’. Теперь ему, впрочемъ, не удалось и минуты остаться у себя въ кель. Только было снялъ сапоги, какъ въ дверь постучали: ‘Во имя Отца и Сына и Святаго Духа…’ — Аминь, — отвтилъ Гермогенъ, вставая.— ‘Ступай, отецъ, скоре къ игумену.’ — Ну? еще что.— ‘Не знаю. Приказалъ звать… Благословилъ тебя, чтобъ сію минуту.’ — Аль проштрафился въ чемъ?.. Ты, братъ Гавріилъ, какъ замтилъ?— ‘Что мн замчать, есть когда! Вижу, грозенъ. Меня посулилъ въ кухню отправить — квашню мсить’.— Ну, значитъ, и я съ праздникомъ,— заключилъ отецъ Гермогенъ и, вздохнувъ, покорно направился къ настоятелю.
Отецъ-архимандритъ вернулся отъ заутрени — еще мрачне.
Прислуживавшій ему келейникъ зналъ, что игуменъ терпть не можетъ поклоновъ и всякаго вншняго выраженія монашеской почтительности. Поэтому онъ никогда не метался настоятелю въ ноги, а только просилъ его: ‘Благослови, владыко!’ На сей разъ ‘владыко’ ткнулъ ему большую и сильную руку, да такъ, что у бднаго брата Гавріила заболли губы. Понявъ, что дло не ладно, келейникъ направился-было къ себ, да у самой двери его настигъ окликъ:
— Ты куда?…
Послушникъ замеръ.
— Ты чего не дышишь… Не она пророкъ, да и я не китъ. Смотри у меня. Сказано теб, барынь безъ доклада не пускать. А вчера ты опять этимъ дурамъ-купчихамъ обрадовался. Цлковымъ они тебя купили, что ли?.. Вотъ пошлю мсить квашню — будешь помнить… Ступай, позови ко мн отца Гермогена!
Окна большого кабинета отца-игумена выходили въ монастырскій садъ. Отъ старой жизни и прежнихъ привычекъ архимандрита осталась любовь къ скромному комфорту. По крайней мр, ни письменный столъ, заваленный книгами и духовными журналами, ни шкапы съ такими же, не напоминали обычной обстановки монашескихъ келій. Въ открытыя двери видна была спальня, но та ужъ на другую стать. Въ ней, кром кіота и налоя да простой, какъ и у другихъ иноковъ, постели, ничего не было. Третья комната, превосходившая размрами эти дв, была устроена исключительно для пріема гостей. Тамъ сверху необыкновенно важно и истово смотрли митрополиты и святители, заключенные въ рамы краснаго дерева. У стнъ стояли жесткіе, крытые волосяной матеріей диваны, которые, кажется, только и существуютъ въ настоящее время, что у духовныхъ особъ, и стулья съ тонкими растопыренными ручками, со спинками, на которыя ни откинуться, ни опереться невозможно,— поневол сидишь точно на всу. Посредин — столъ, круглый, покрытый необыкновенно пестрою скатертью — приношеніемъ одной изъ почитательницъ отца Варлаама…
Онъ, впрочемъ, только въ кабинет чувствовалъ себя хорошо. Надъ письменнымъ столомъ вислъ его портретъ лтъ двадцать пять назадъ, когда онъ былъ еще блестящимъ флигель-адъютантомъ. Если бы кто-нибудь сказалъ ему тогда, что онъ впослдствіи сдлается монахомъ, воображаю, въ какую насмшливую улыбку сложились бы его красивыя румяныя губы. Блдное лицо игумена часто обращалось къ этому молодому и веселому офицеру. Если бы не глаза, сохранившіе ту же живость и огонь,— трудно было бы въ немъ и въ монах отгадать одного и того же человка. Отецъ Варлаамъ за послдніе годы, когда онъ началъ прихварывать, какъ-то обрюзгъ и пожелтлъ. Даже сдая борода его чуть подернулась желтизной. Онъ мало занимался собою, — не до того было. Обитель захватывала его совсмъ. Поэтому и волосы его ложились назадъ серебряными космами, высоко открывая матовую близну хорошо скроеннаго и умнаго лба, съ прямою линіей бровей, обнаруживавшихъ горячій и сильный темпераментъ. Сухой и острый носъ расширялся только у нервныхъ и движущихся ноздрей, про которыя монахи говорили: ‘ну, теперь ему не попадайся’.— А что?— ‘Ишь ноздрями-то водитъ’. Отецъ Варлаамъ все длалъ быстро — и ходилъ, и говорилъ. Ему точно было всегда и везд некогда. Онъ не объяснялъ, а приказывалъ, ‘почему’ — до этого никому изъ подначальныхъ людей дла не было. ‘Я за нихъ въ отвт’, оправдывался онъ. Характеръ, смлый, боевой, позволялъ ему многое брать на себя и собственною волею кончать вопросы очень важные, требовавшіе разршенія свыше. Онъ и двигался, и къ столу садился, какъ будто собираясь что-то немедленно привести въ порядокъ. Тонъ его голоса былъ твердъ и не допускалъ вопросовъ. Онъ и подъ монашескою рясою сохранилъ привычки распорядительнаго военнаго николаевскихъ временъ. Медленность онъ ненавидлъ везд и во всхъ. Случалось, идетъ по двору и замчаетъ, что послушникъ слишкомъ тихо сгребаетъ снгъ. Отецъ Варлаамъ отнималъ у него лопату и опускалъ ее, только покончивъ дло. Завертываютъ ему что-нибудь, и не такъ быстро, какъ ему кажется, онъ выхватываетъ пакетъ у приказчика и додлываетъ, какъ уметъ. На лсныхъ работахъ, въ монастырскомъ хозяйств, на рыбной ловл — онъ не ограничивался одними приказами. ‘Что вы, святые отцы, точно мертвые, прости Господи’,— и немедля бралъ у сосда топоръ, пилу или снасть — гд и что приходилось, и давалъ тонъ работ, непремнно ускоряя ее, насколько это было возможно. ‘Тянучекъ’ онъ терпть не могъ. ‘Говори скоре, ради Христа, не томи ты меня. Въ могил наспишься, будетъ время отдохнуть, не бойся’. Выслушивая васъ и понявъ, въ чемъ дло, онъ не давалъ вамъ окончить, а отвчалъ и распоряжался немедленно. ‘Кипитъ-кипитъ нашъ отецъ игуменъ, — шутили на его счетъ монахи, — любой котелъ бы лопнулъ, а онъ все дйствуетъ, дай ему Богъ здоровья’. Обитель онъ засталъ распущенною до послдней степени. Монахи были изъ дворянъ, богатые, съ барскими привычками и не очень твердые въ борьб съ піанымъ бсомъ. Привыкли они жить по своей вол и не стснялась правилами и порядками монастырскаго обихода. Отецъ Варлаамъ съ перваго же дня объявилъ имъ войну не на животъ, а на смерть. Однихъ онъ смирилъ, другихъ заставилъ перебраться въ сосднія обители, третьихъ ‘училъ до сихъ поръ’. Были иноки съ крупными связями, но игуменъ и сихъ не убоялся. ‘Я творю доброе — и жезла не сложу до смерти’. И не сложилъ. Черезъ нсколько лтъ монастыря нельзя было узнать. Враги отца Варлаама называли обитель ‘монашескими арестантскими ротами’, ‘аракчеевскою казармой’ — но онъ мало смущался этимъ. ‘Аракчеевъ, такъ Аракчеевъ — меня готовыми словами не напугаешь’,— и еще гнулъ крпче въ свою сторону. Теперь это было строгое и безупречное учрежденіе, куда шли вс, кто не боялся подвига, жаждалъ спасенія, а не покоя и бездлья… Въ іеромонахи отецъ Варлаамъ выводилъ слпую и послушную массу изъ крестьянъ и солдатъ, на которыхъ и опирался въ борьб со своевольными иноками ‘привилегированныхъ’ сословій. На запросы онъ даже не отписывался. Когда же къ нему приставали — онъ отвчалъ кратко: ‘мн некогда пустяками заниматься. Коли я стану передъ вами оправдываться да объясняться, у меня здсь живое дло станетъ. Не нравлюсь я вамъ — пошлите меня на смиреніе въ дальніе монастыри. Роптать не стану’. Такъ его и не трогали…
Онъ подошелъ къ окну кабинета.
Утренній туманъ поднимался между деревьями, такъ что ихъ вершины, казалось, плавали въ срой, однообразной масс. Вдали видна была колокольня скита. На ея золотомъ крест уже сверкало солнце. Отецъ Варлаамъ взглянулъ на небо. Облака бжали на югъ, сіяя заревыми горячими красками. ‘Что жъ это отецъ Гермогенъ не идетъ?’ И онъ ужъ готовъ былъ направиться въ его келью, какъ его вниманіе отвлеклось въ сторону. У стны, противъ письменнаго стола, стоялъ другой, большой, простой, не крашеный, весь заваленный какими-то свертками, пузырьками, банками, конвертами… Отецъ Варлаамъ взялъ одинъ такой, развернулъ. Оттуда просыпалось ‘зерно’. ‘Коли такое уродится — слава теб, Господи. Значитъ, и я не обманусь. Выписать-то его дорого стоило, посмотримъ. А медъ у отца Харитона не въ удач’. Онъ взглянулъ его на свтъ. ‘Мути много. Долженъ бы, какъ слеза, чистый быть, а онъ вотъ какой вышелъ’. Не знай онъ отца Харитона, его же ставленника, за исправнаго и исполнительнаго монаха — не сдобровать бы тому… ‘Значитъ, я со своими совтами — причина. Чего-нибудь да не доглядлъ… Зато скипидаръ гонятъ въ этомъ году чудесный. Въ аптекахъ станутъ его продавать за французскій’. Онъ откупорилъ пузырекъ, понюхалъ. Даже на ладонь себ пролилъ и растеръ. Весь кабинетъ наполнился точно смолистымъ дыханіемъ лса… ‘Да, хорошъ!’… А эти свертки съ сменами? Отецъ Варлаамъ не то чтобы не любилъ, а пренебрегалъ цвтами. Онъ еще мсяцъ назадъ выписалъ, но они оставались у него тутъ. Есть дло поважне… ‘Отъ цвтовъ-то кром красы — толку другого нтъ. Это не существенно. Вотъ лсопильни — иное дло, и какъ-никакъ, а паровикъ я туда поставлю. Мои отцы на дыбы подымутся — да вдь не въ первый разъ. И прикрикну на нихъ въ случа чего — смирятся. А цвты я Антонину отдамъ — пускай онъ на нихъ душу отводитъ’. И при воспоминаніи о печальномъ монах, что-то необыкновенно нжное, жалостливое, доброе, блеснуло въ чертахъ суроваго отца-архимандрита. За минуту назадъ, глядя на него, нельзя было бы и ожидать этого. Даже губы, блдныя и узкія, сложились въ мягкую улыбку… ‘Да, въ самомъ дл, пускай отецъ Антонинъ займется. Противъ своего окна… Онъ цвты любитъ… А вотъ кузня’…
Но тутъ лицо Варлаама сдлалось вдругъ грозно и гнвно.
Въ монастыр еще не знали, что стоящая отдльно кузня въ эту ночь сгорла. И не почему иному, какъ по небрежности монаха, смотрвшаго за нею. Въ ней, оказалось, курили — чего отецъ архимандритъ терпть не могъ. Онъ и это несчастіе приписывалъ ‘трубочк’. ‘Вотъ я ихъ ‘табачниковъ’! Вспомнятъ они меня. Старшаго отца Спиридона въ скитъ ушлю, ну а молодые — не обезсудьте — вы у меня годъ на черныхъ работахъ пробудете’. Какъ всегда въ серьезныхъ… случаяхъ, чтобы не ‘ослпнуть отъ гнва’, отецъ Варлаамъ срывалъ его на меньшихъ проступкахъ и потомъ уже переходилъ къ боле важнымъ. Поэтому онъ и потребовалъ къ себ отца Гермогена.
— Эй, кто тамъ?— крикнулъ отецъ Варлаамъ въ гостиную, гд что-то заворошилось.
— Благословили явиться,— послышался отвтъ. Старый фельдфебель даже въ тон его сказывался — только недоставало ‘ваше высокоблагородіе’.
— Это ты, отецъ Гермогенъ?
— Я самый.
— Ступай сюда.
‘Ну, значитъ, не очень онъ на меня распалился’,— соображалъ тотъ, зная, что отецъ игуменъ въ важныхъ случаяхъ выходитъ къ провинившимся въ пріемную комнату и тамъ уже разноситъ. Отецъ Гермогенъ, горбясь, точно боясь ткнуться о потолокъ, и прибирая локти, чтобы не сдвинуть чего ненарокомъ, осторожно переступилъ порогъ своими медвжьими лапами и остановился.
— Благослови, отче.
— Богъ благословитъ. Ты это что же: дамъ за хвосты трепать.
Гермогенъ изумился. Онъ было раскрылъ ротъ — объясниться, но отецъ Варлаамъ, по своей привычк, не далъ ему вымолвить ни слова.
— Дама къ теб за утшеніемъ въ скорбяхъ, какъ къ путному монаху, а ты ее, коллежскую асессоршу за подолъ, завертлъ на руку, вывелъ на дворъ и плюнулъ ей въ лицо.
— Не въ лицо, отецъ-архимандритъ, а въ затылокъ.
— Все равно. Ты это что жъ, въ образцовомъ полку у себя, что ли, съ прачками? Кто теб далъ право такъ распоряжаться. Чего молчишь?..
Гермогенъ метнулся ему въ ноги, по правилу.
— Я тебя въ скиты ушлю… Что у меня вертепъ разбойный, что ли?
— Дозвольте объяснить…
— Чего объяснять. Мн отецъ Геронтій все доложилъ.
‘Вотъ это чьи кляузы,— сообразилъ про себя отецъ Гермогенъ.— Ну, хорошо, погоди, отецъ Геронтій!..’
— Она, эта самая дама, не для молитвы…
— А для чего?
— Для пакости, отецъ-архимандритъ.
— Къ теб? Да ты на себя посмотри.
— То-то что не ко мн,— немедленно согласился отецъ Гермогенъ.
— А къ кому же?
— Она дверью ошиблась, коллесская асессорша.
— Какою дверью?
— Она, подлая, отца Антонина мутить вознамрилась.
— Ты почему знаешь?
— А потому, что она, какъ располыхавшись-то ткнулась ко мн, сейчасъ захваталась руками какъ утка — по сухому берегу изъ воды, а сама такія слова: ‘А отецъ Антонинъ, который у праваго клироса, гд?… Я къ отцу Антонину… Ну, я ее вжливо, не сразу же за косу-то: ‘зачмъ теб, дур, инокъ понадобился?’ А она какое мн слово: ‘Это мой секретъ’.
У отца Варлаама гнвъ сползалъ точно облако съ души. Онъ даже улыбался въ бороду, и только отвернулся отъ монаха, чтобы тотъ этого не видлъ.
— И ты, отецъ, счелъ себя въ прав — сейчасъ же ее за хвостъ.
— А то какъ… Он ангельскія души мутятъ. Въ кое мсто влзла — въ келью къ иноку. Гд же спасаться отъ поскудъ этихъ? Положимъ, я ее со всей деликатностью…
— Ну, довольно, ты все-таки виноватъ… Вышелъ бы и послалъ къ ней гостинника, тотъ бы и водворилъ ее куда слдуетъ… А то, скажите пожалуйста, какихъ дловъ надлалъ. Смиренія въ васъ нтъ. Помнишь, что сказано у Сираха: ‘чадо, въ кротости дла твоя препровождай…’
— Такъ это не про нихъ. Не про дамовъ этихъ…
— Вотъ что… Я вижу — у тебя слишкомъ много здоровья и некуда теб силы своей дть — ты и воинствуешь. Такъ я теб послушаніе выдумалъ. Иди-ка ты на порубку — помнишь, въ лсу — полянка. Выверни мн изъ земли корневища отъ сваленныхъ березъ. Я хочу на новомъ мст посвъ попробовать. Какъ разъ по твоимъ медвжьимъ замашкамъ дло. Десять пней очисти — и будетъ.
— Слушаю.
— Да впередъ не смй у меня своевольничать.
— Спасенья отъ нихъ нтъ, отъ вдовъ этихъ. Она, ваше благословеніе, въ обитель-то, какъ къ себ, ползетъ.
— А ты помнишь, что сказано въ притчахъ: ‘отврати отъ себя поносливы словеса’.
— Какъ отвратить-то, коли она, какъ мурашка, въ каждую щель…
— Не слдовало бы пускать ихъ совсмъ за ограду.
— И отлично бы.
— Ну, ступай, отецъ Гермогенъ.
Тотъ еще разъ поклонился въ землю, попросилъ благословенія, вышелъ. ‘Люте вамъ спящій на одрхъ изъ костей слоновыхъ и ласкосердствующіе на постеляхъ своихъ’ — ни съ того, ни съ сего пришло ему въ голову. Онъ посмотрлъ на небо. Солнце еще не поднялось надъ гористымъ берегомъ. Времени будетъ много, и къ вечеру онъ постарается исполнить послушаніе, наложенное на него отцомъ-архимандритомъ. А пока — надо все-таки, хоть наскоро, отслужить панихидку ‘по убіенномъ воин раб Божіемъ Алексі’. Гермогенъ живо добжалъ до боковой маленькой церковки, надлъ на себя ‘дежурную’ ризу и совсмъ забылся въ скорбныхъ воспоминаніяхъ далекаго прошлаго. Какъ сейчасъ, въ холодномъ гатчинскомъ туман, тянутся передъ нимъ длинные ряды рекрутовъ, пропадающіе вдали. Его нарочно прислали изъ образцоваго полка оболванить ихъ…
Онъ и не замчаетъ лицъ — точно это не люди, а деревяшки… И только когда бдняга рухнулъ подъ его ударомъ и, поднятый ужъ устремилъ на небо неподвижный взглядъ — фельдфебель точно первый разъ въ жизни увидлъ вздернутый круглый носъ, простодушное свжее лицо деревенскаго парня, слегка опушенное русыми усами. Полуоткрытый ротъ… Оскаленные зубы. ‘За что ты меня?’ — безмолвно спрашивалъ его тотъ… ‘Вдь я человка убилъ, Господи’.— Такъ больно отдалось въ душ образцоваго муштровщика, что и до сихъ поръ боль этого удара жива въ ней, и до сихъ поръ при словахъ: ‘и сотвори ему вчную память’ громадный монахъ чуть не навзрыдъ плачетъ надъ бдною жертвою тоже ‘въ вчную память’ отошедшихъ порядковъ.
Выходя изъ церкви, отецъ Гермогенъ издали различилъ казначея.
— Отецъ Геронтій, поди-ко сюда… Дло у меня къ теб.
Тотъ обернулся, узналъ, кто его кличетъ, хотлъ было уйти — да неудобно. Два рясофора и послушникъ смотрли. Богъ знаетъ, чмъ объяснятъ еще… Отецъ Геронтій, красивый и вкрадчивый — недаромъ любовавшіяся имъ старухи писали духовныя завщанія въ пользу обители,— тихо подошелъ къ Гермогену.
— Чего теб, отецъ?
— Прости…
— За что?..
— А за то, что — наябедничалъ на меня… Господь тебя разсудитъ, а у меня супротивъ тебя никакого зла…
Геронтій поблднлъ.
— Ты что жъ это, отецъ… смешься надо мною?
— Куда мн… Мы вдь духами не прыскаемся.
Отъ Геронтія дйствительно пахло пачулями. По монашеской простот, онъ считалъ это верхомъ изящества.
— Мы не изъ купеческихъ выжигъ… А впрочемъ, согршилъ я съ тобою… Подлинно, міръ во зл лежитъ. Иди — опять кудахтай на меня отцу-архимандриту. Мало у него и безъ насъ заботъ да горя… А только знаешь что: хорошо это у Амоса сказано. Вчера мн читали: ‘лют вамъ первыми конями мажущіяся’. И у Исаіи тоже: ‘будетъ вамъ вмсто добрыя вони — смрадъ’. Иди, иди съ миромъ, отецъ Геронтій, и прости меня Христа ради… А я за твое здоровье въ лсъ теперь пни выворачивать… изъ земли-матушки… съ мясомъ самымъ. Прощай, будь спокоенъ…
И довольный собою отецъ Гермогенъ, широко размахивая рукавами рясы, направился за ворота обители къ лсу, смутно намчивавшемуся въ туман.
Итти по холодку было легко. Старый монахъ, сверхъ того, любилъ всякую работу, и на отданное ему игуменомъ приказаніе смотрлъ не какъ на кару, а именно какъ на послушаніе. ‘Что-жъ, и не десять, а вс, сколько есть, выверну, и завтра приду, и послзавтра. Все обители на пользу. Небось и самъ-то — мысленно обращался онъ къ архимандриту — не скламши руки сидитъ. Вчера какъ завернулъ рясу да по колни за снастью въ воду влзъ. Дай Богъ другому рыболову такъ-то. Ну, и рыбы точно что благословилъ Господь… Осетровъ пару — завтра рушить будемъ. Зврь важный — архіерейскій зврь. Сказываютъ, у его преосвященства — какъ скоромный день, такъ и осетеръ на стол… Ина слава солнцу, ина — лун. Звзда же отъ звзды разиствуетъ во слав. Намъ-то хоть изрдка на него поглядть — какой онъ такой — и то лестно’… Дойдя до лсу, онъ оглянулся. Солнце уже стояло надъ берегомъ. Тумана какъ не бывало. Только листва деревьевъ казалась отъ него влажной и весело блестла подъ лучами. Трава, только что умывшаяся, свжая, радостная, такъ и горла освшими на нее яркими каплями росы… ‘Ишь, какъ тебя Богъ убралъ,— разсмялся невдомо чему отецъ Гермогенъ.— Богу золота да самоцвту не надо. Онъ и водицей простой такъ тебя украситъ, словно невсту… Расти, расти. Вотъ черезъ недлю придемъ косить, успокоимъ тебя. Питайся, у земли-кормилицы силушки много’… Въ лсу стояла тишина. Гермогену казалось, что онъ на паперти, и передъ нимъ въявь раскидывался дивный храмъ, зеленые купола котораго покоятся на вковыхъ стволахъ. Чмъ-то таинственнымъ и святымъ вяло изъ глубины дебри. Отъ обители она шла верстъ на двадцать впередъ до большой рки съ судами и пароходами, отъ которой монастырь заслонился заповднымъ чернолсьемъ… Вонъ и самъ онъ подъ горячей лаской солнца запылалъ золотыми крестами. Гермогенъ отсюда залюбовался… Дв колокольни точно вверхъ выскочили, торопясь разсмотрть, что тамъ длается въ широкомъ и суетномъ мір за зеленою глушью… Церкви, соборъ пятиглавый, — недавно крышу подновили, и она радостно блещетъ въ свт весенняго утра. Длинныя строенія келій. Ничего нтъ въ нихъ красиваго, но посл казармъ и он кажутся чуть ли не чудомъ вкуса и уюта старому солдату… Облака точно пріостановились надъ монастыремъ въ голубой бездн. И втра нтъ, и все застыло. Будто ждетъ таинства, не здсь ли въ безмолвіи вкового бора совершается оно невидимымъ священникомъ… По крайней мр, когда монахъ вступилъ сюда, на него отовсюду повяло мистическимъ, благоговйнымъ. Не спроста молчали деревья, недаромъ безшумно вытянулась и замерла трава. Ни одинъ ландышъ не шелохнется, и точно безчисленныя кадильницы, курятъ цвты свой иміамъ свтлому Божеству счастливаго, безтревожнаго дня. Только старый листъ да палая сушь хрустятъ подъ тяжелыми ступнями отца Гермогена. Издали всякій подумалъ бы, что это и впрямь настоящій медвдь претъ по лсу цлиною. Даже птицы посл утренняго концерта притихли. ‘Отзвонили раннюю, — замтилъ монахъ, оглядываясь на вершины.— Ишь одна только птаха и жалуется’. Дйствительно, откуда-то издали меланхолически посвистывала она, да и то черезъ большіе промежутки времени. Порою на клобукъ и на лицо Гермогена падали съ листьевъ крупныя капли росы. Сапоги его были уже мокры, но онъ привыкъ къ этому. Даже немного спустя остановился, разулся, закинулъ ихъ за спину и пошелъ босикомъ, наслаждаясь свжестью мокрой травы, ласкавшей его громадныя, несуразныя ноги. Мимо, черезъ едва намченную тропку, быстро извиваясь, какъ длинный кнутъ, проползла змя и оглянулась на него яркими изумрудными глазами. ‘Чего ты, дурашка, — окликнулъ ее Гермогенъ, — нешто я тебя трону? Ишь, недоврокъ! Недаромъ въ тебя демонъ вселялся. Самая для него, подлеца, подходящая тварь!’… Что-то пискнуло въ вершин и заторпыхалось, и тотчасъ же вверху послышались глухіе и мрные размахи большихъ крыльевъ. ‘Ястребъ охотничаетъ, безжалостный, а впрочемъ, Господь съ нимъ, коли указано ему разбоемъ питаться. Съ него за это, небось, не спросится. Богъ тоже зналъ, зачмъ длалъ. И птах всякой своя судьба положена. Предлъ, его же не прейдеши… Вотъ человку съ ружьемъ зря не подобаетъ. Онъ не ястребъ и безъ мелкаго звря прокормиться можетъ. Ему не велно зайцу въ хвостъ дробью палить, либо рябца на лету подъ крылья. Это уже совсмъ подлость, надо прямо говорить. А то еще пса съ собой водятъ — ищи-де, собачка. Животную — и ту развращаютъ. Съ тебя, братъ, небось и за пса спросится. По тому безъ тебя бы онъ зубами-то всякое дыханіе за горло не цапалъ. Охъ, грхи, грхи. Подлинно весь міръ во зл лежитъ’,— повторялъ онъ свое излюбленное выраженіе.
До недавно вырубленной и указанной ему отцомъ-архимандритомъ полянки было недалеко. Чу… гд-то стучитъ топоръ. Гулко въ лсу отдается. Можетъ-быть это версты за три-четыре, а въ этой тишин слышишь, какъ будто рядомъ кто-то рубитъ. Ударъ за ударомъ, рушатъ вкового исполина. Должно-быть отецъ Варлаамъ намтилъ, не безъ него. Тоже и дереву надо умирать, пусть и оно обители послужитъ. Тропка, какъ она ни была незамтна, пропала. Теперь Гермогенъ идетъ свжей и не измятой травой. Нахальный курослпъ такъ и горитъ на солнц, передъ скромными и робкими цвтами лсными яркостью своей хвастается. Изъ чистаго золота-де. Желтая ромашка, та проще — какъ деревенская двчонка за траву прячется. Можетъ-быть потому ее такъ и любитъ всякая козявка. Сорви и посмотри — въ махровомъ внчик непремнно копошится живое. И бабочки тоже терпть не могутъ курослпа, хоть онъ имъ самъ навстрчу тянется, ласки проситъ. Он непремнно ромашку или другой какой цвтокъ выберутъ и радостно трепещутъ на немъ пестрыми крыльями. А лучше всего ландышъ. Онъ точно похвалы боится. Спрячется въ самую глубь и нжно наклонитъ блыя головки — матерью-землей любуется. У стараго солдата Гермогена даже умиленіе на душ подымалось, когда онъ замчалъ ихъ внизу. ‘Божій цвтокъ, чистый, безгршный. Дана ему красота, и онъ ею не хвалится, напротивъ, будто у всхъ прощенія проситъ за нее… Намедни барышня одна, богомолица, набрала до пропасти этихъ ландышей, да ими икону Божіей Матери и украсила. Страсть какъ хорошо было!’ Такъ ухитрилась, что и ризы не видать, только изъ-за благо благоуханнаго цвта и блестли что брильянты внчика да благостно и кротко смотрла сама Пречистая. И такъ же скромно и робко наклонялись надъ нею ландыши, точно и счастливы они были, и жутко имъ, и стыдно — въ какую де честь попали. Даже отецъ Варлаамъ одобрилъ. Подошелъ, помолился, посмотрлъ. ‘Хорошо,— говоритъ,— хоть немного и напоминаетъ, какъ католики Мадонну лиліями убираютъ’. Ну, у нихъ климаты другіе, имъ лиліи, а намъ и ландыши слава Богу. Поди, еще лучше. Больше къ лицу намъ. Лилія-то ужъ очень величается издали своей невинностью, а пахнетъ такъ, что о небесахъ и не подумаешь, ужъ очень на земл хорошо. А ландышъ — и одинъ въ трав все передъ Богомъ клонится, будто молится Ему и головы на величіе Его поднять не сметъ. И пахнетъ онъ такъ, что мыслей не отбиваетъ. Чувствуешь его, и еще слаже и легче на душ, Коли бы въ Палестин ландышъ былъ, чего бы о немъ псалмопвецъ Давидъ не сказалъ, да и ‘Псня псней’ помянула бы его… Вонъ ‘кашка’-то, какъ евангельская Мара, все о земномъ печется. Ишь какіе запасы собираетъ у себя, и самой-то ей поэтому некогда убраться. А ландышъ — настоящая Марія, ей бы у ногъ Христа сидть да божественные глаголы слушать.
Папоротникъ разлапистый пошелъ — цлые потолки выводитъ надъ землей. Заботливый — все-то ему что-то прикрыть, кого-то приберечь и защитить хочется. Сколько тайны въ этомъ — только надо видть и понимать. Въ каждой былинк душа схоронилась, и старику Гермогену не даромъ это далось. Сначала и онъ не замчалъ ничего — топталъ все, что подъ ноги попадалось. Ну, а потомъ мало-по-малу начало ему открываться сокровенное. Вмст съ молитвой пришло. Пока онъ по уставу молился да указанное читалъ, ничего этого знать не зналъ. А охватило какъ-то порывомъ, да точно вихремъ душу унесло — и свои слова сложились — и съ той самой минуты все творенье Божіе сдлалось ему близко и родственно. Понялъ онъ, что не спроста Богъ украсилъ кринъ сельскій, да такъ украсилъ, что царь Соломонъ во всемъ великолпіи — ничто передъ нимъ. И чмъ дальше, тмъ больше. Простой листокъ, напримръ, а сколько въ немъ ума. За солнцемъ тянется и у него благословенія проситъ. Травка — подъ росой стоитъ, какъ въ храм — прямо-прямо вытянется и благоговетъ. Колокольчикъ тоже свою линію наблюдаетъ. Повй-ко стужей, онъ сейчасъ лепестки зажметъ, закроется, а какъ съ полудня потянетъ тепломъ, онъ весь на распашку — откровенный цвтъ — во всю маленькую грудь дышитъ. А медвяница-то — совсмъ шельма, такъ бы ее никто не замтилъ. Всякая козявка Божья мимо, потому другіе цвты куда лучше. Такъ она что же выдумала?— капельку меда выпуститъ, тотъ такъ и горитъ на солнц, что твой камень самоцвтный. Ну, лтной мелочи и отрадно до сладкаго дорваться. Чмъ богатъ цвтокъ, тмъ и радъ міру послужить. Тоже длится — милостыню подаетъ, добрый. И во всемъ-то примръ намъ Господь указуетъ, только