Семья богатырей, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1901 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 366 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Вас. Ив. Немировичъ-Данченко.

СЕМЬЯ БОГАТЫРЕЙ

РОМАНЪ

Въ трехъ частяхъ.

Изданіе 5-е.

ОГЛАВЛЕНІЕ.

Часть первая.

I. Въ петербургскомъ лупанар

II. Изъ чужого поля

III. У дамы изъ ‘цыганскихъ псенъ’

IV. Въ царств ночи

V. Какъ умираютъ съ голоду

VI. Тяжелая минута

VII. Худой миръ лучше доброй ссоры

VIII. По-своему

IX. Беллиніевская мадонна

X. Неожиданная сосдка

XI. Мужчина предполагаетъ, а женщина располагаетъ

XII. Двое братьевъ

XIII. Старымъ повяло

XIV. Укрощенная Бшенка

XV. На новую жизнь

XVI. Театральные каторжники

XVII. За кулисами

XVIII. Почему Верстаковъ хотлъ повситься

XIX. На мирномъ дл

XX. Въ дудк

XXI. Въ гостяхъ у мадонны

XXII. Пожаръ

XXIII. Не ждано, не гадано

Часть вторая.

I. На кровавой нив

II. Грозой прошло

III. При свт костра

IV. Послдній ударъ

V. Побда

VI. Голосъ съ Патмоса

VII. Объясненіе

VIII. Одна!

IX. Ловцы

X. Старшій Анисимовъ въ бд

XI. Ныншнее всемогущество

XII. Приготовленія

XIII. Ночной походъ

XIV. Занятая деревня

XV. Камень подъ ноги

XVI. Въ картонномъ царств

XVII. Цнители и судьи

XVIII. Опереточная месть

XIX. Анна Егоровна на своемъ дл

XX. Встрча

XXI. Въ гостяхъ у турокъ

Часть третья.

I. Отецъ Никодимъ — строитель

II. Въ тихой и мирной пристани

III. На кладбищ

IV. Письмо издалека

V. Расшаталось

VI. Сватовство Нжиной

VII. Дурныя всти

VIII. Не съ кмъ

IX. Обрзанныя крылья

X. Неудача

XI. Женская ябеда

XII. Письмо Анисимова и статья Нжиной

XIII. Свиданіе

XIV. Исповдь

XV. На заводахъ

XVI. Въ Москв

XVII. Политическая дама

XVIII. Вопросъ и отвтъ

XIX. На дунайскомъ пароход

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I. Въ петербургскомъ лупанар.

Сергй Николаевичъ Анисимовъ все плотне старался закутаться въ шинель, пряча лицо въ бобровый воротникъ. Лошаденка, какъ нарочно, попалась скверная, надорванная. Она едва плелась и только вздыхала съ натугой и хрипло, когда чувствовала ударъ кнута на своихъ впалыхъ бокахъ, пробовала подскакивать, мотая головою и хвостомъ, но изъ этого ничего не выходило, только больше летло во вс стороны грязи изъ-подъ копытъ. Другого извозчика не нашелъ Анисимовъ на Васильевскомъ остров, въ одной изъ далекихъ линій котораго онъ обдалъ у стараго пріятеля и засидлся до поздняго часа. Въ туман снгъ падалъ пухлыми и рыхлыми хлопьями. Огни фонарей казались большими желтыми пятнами. Порою слышался скрипъ полозьевъ объ обнажившіеся камни мостовой.

— Да не бей ты коня, ради Христа! Вдь лучше не будетъ!— досадливо крикнулъ онъ извозчику.

— Ужъ извстно, — обернулся тотъ: — какъ тутъ лучше! Нон, баринъ, сно-то восемь гривенъ пудъ. Объ овс и не спрашивай. Забыть его надоть, овесъ-то!.. Какъ ее прокормишь, родимую? И народъ противъ прежняго сталъ куда расчетливе. Каждый за свою копейку зубами держится. Примрно, юнкаря были: спросишь полтинникъ, ни Боже мой, чтобы торговаться! Сядетъ благородно — лети! А теперича все пшомъ да пшомъ. Либо взлзетъ на конку, какъ ворона на крышу — и радъ за тршникъ конецъ обломать! Тоже и сквозныхъ воротъ понадлали на наше горе. Иной сдокъ въ бобрахъ, а потомъ ищи его. А и поймаешь потомъ, онъ тебя же норовитъ въ часть отправить, самое, баринъ, дло наше горькое.

Но Сергй Николаевичъ уже не слушалъ. Мысли его были позади, въ маленькой, только что оставленной имъ квартир. Хорошенькое личико хозяйки улыбалось ему съ ямочками на румяныхъ щечкахъ, съ лукавыми и яркими глазками и вздернутымъ носикомъ.

‘Да, — думалъ онъ про себя, — эта барыня совсмъ къ ногтю прижала бднаго Порожнева. Давно ли, кажется, ключомъ киплъ человкъ, жизнь не удовлетворяла, тянуло куда-то далеко-далеко. Во всякую опасность головой лзъ — боевая натура была. И какими задачами задавался — одна трудне другой. Всего пять лтъ назадъ, какъ въ Ходжелійскомъ кишлак жили мы съ нимъ. Вскочитъ, бывало, съ кровати и зашагаетъ. Тутъ и путешествіе черезъ весь Китай, и освобожденіе Индіи отъ англичанъ, и внутри Африки онъ уже распоряжается, какъ въ своей мазанк глиняной. Думалъ я, изъ него нивсть какой витязь выйдетъ, а онъ надлъ хомутъ и успокоился. Двое щенковъ у него пищатъ въ дтской, да по секрету съ радостнымъ видомъ сообщилъ мн, что и третьяго въ виду иметъ. Щеки точно припухли, лицо какое-то лакированное, да и животъ майорскій совсмъ. Скажетъ что-нибудь и сейчасъ на жену взглянетъ: такъ ли, дескать? И она его тоже безъ церемоніи обрываетъ — видимое дло, начальство. Вотъ теб и Индія съ Китаемъ. Нтъ, другъ мой, теперь теб не то что въ Африку, но изъ одиннадцатой линіи Васильевскаго острова въ двнадцатую не подняться разомъ. Еще одинъ орелъ въ курятник. А вдь дйствительно орелъ былъ настоящій: въ Чекмент раньше меня вскочилъ на стну, изъ-подъ самаго носа георгіевскій крестъ выхватилъ. А въ Хаджиба втроемъ ворвался въ ворота города, занятаго бритоголовою сволочью. Если бы не выручили уральцы, не глядлъ бы теперь въ глазенки своей Маш. А на тигровъ ходилъ какъ! Одинъ на одинъ… Э, чортъ, да неужели вс мы такъ кончимъ? Семья, дти, мурья своя противная, жизнь по расписанію… Обдъ во-время, халатъ и туфли — и конецъ всему. Ну, нтъ, на это меня не подднешь. Отъ любви этой прочь, и чмъ скоре, тмъ лучше’.

И передъ нимъ, словно въ туман, блеснули грустные глаза, такъ ласково свтившіе ему когда-то. Казалось, къ нему наклонилась блокурая головка, почудилось даже ея дыханіе. Анисимовъ приподнялъ было лицо изъ воротника, но мокрые хлопья снга тотчасъ же засыпали его.

— Эта была опасна, да умереть догадалась. И хорошо!— убждалъ онъ себя, хотя сердце защемило и заболло.— Съ ума я сходилъ тогда — а все къ лучшему вышло. Тотъ же хомутъ былъ бы, что у Порожнева, либо вчныя драматическія представленія. Теперь весь міръ открытъ — все мое!

— Да скоро ли ты, наконецъ, додешь?!— крикнулъ онъ, выйдя изъ себя, и извозчикъ тотчасъ же заторопился и задергалъ вожжами.— Будетъ — поверни хоть сюда, — указалъ онъ на ярко освщенный подъздъ моднаго ресторана.

‘Тутъ наврное есть кто-нибудь изъ нашихъ. Одному теперь несносно дома’, соображалъ онъ, расплачиваясь и идя по мокрымъ ступенямъ.

— Баратынскій или Ладиславлевъ здсь?

— Недавно пожаловали. Наверху-съ, ваше превосходительство!— торопливо закончилъ швейцаръ, замтивъ генеральскіе погоны, когда Анисимовъ ему на руки сбросилъ свою шинель.

— Они одни?

— Никакъ нтъ-съ, цлою компаніей и съ дамами.

Сергй Николаевичъ поморщился и остановился: итти ли ему, или вернуться домой?

— Какія дамы?— брезгливо спросилъ онъ.

— Актрисы. Одна даже-съ изъ цыганскихъ псенъ, — авторитетно подтвердилъ швейцаръ не безъ нкоторой гордости.

— Какія это еще псни?

— Которыя въ лицахъ… Лтомъ-съ повсемстно. Помилуйте, ваше превосходительство, во всхъ газетахъ даже. Графъ приказали непремнно кабинетъ съ роялью.

— Дай-ка мн шинель, братецъ!— ршилъ было Анисимовъ, но въ эту минуту, какъ нарочно, наверху, на площадк лстницы, показался молодой еще полковникъ съ вензелемъ на погонахъ.

— Анисимовъ! А я посылалъ къ теб. Куда ты это? Пожалуйста, къ намъ. Свои собрались — Бухгольцъ сегодня камергерскій ключъ спрыскиваетъ.— И онъ торопливо бжалъ внизъ.— Ей-ей, не пущу — это ужъ какъ ты хочешь. Да они со мною и не знаю что сдлаютъ, если ты удешь.

— Вдь у васъ тамъ опять безобразіе будетъ, дамы эти — и зачмъ ихъ только за собой таскаете, чортъ знаетъ!

— Ну, не ворчи. Началъ проповдь. Напротивъ, вс он приличныя. Одна артистка — въ садахъ, правда, поетъ, но она за прокуроромъ была замужемъ, а другая — да вотъ увидишь самъ. Послушай-ка, какъ она ‘Ночи безумныя, ночи безсонныя’… толстый Бухмановъ иначе, какъ на колняхъ, и не слушаетъ. Ну, полно хмуриться, пойдемъ.

Анисимовъ опять отдалъ шинель швейцару и поднялся наверхъ. Мимо летлъ со всхъ ногъ татаринъ съ судками и бутылками. Гд-то слышался звонъ разбитой посуды, изъ одного кабинета вырвались звуки клавишей и пронзительный голосъ, спьяна напвавшій: ‘Веревьюшки вьюшки вьюшки — изъ сафьяна башмачки’. Навстрчу попалась какая-то дама, старательно кутавшая лицо въ двойной вуали, и необыкновенно самодовольный юноша за нею изъ купеческихъ подсосковъ, судя по упитанному виду и лнивымъ движеніямъ. За дверью, мимо которой шли они теперь, точно топталось цлое стадо.

— Терпть этихъ кабаковъ не могу!— морщился Сергй Николаевичъ.

— Тамъ умора. Чиновники пляшутъ безъ музыки… Во фракахъ! Я одного за лакея принялъ, но онъ мн сейчасъ же резонно объяснилъ, что состоитъ въ званіи надворнаго совтника и кавалера. Анну на ше показалъ. Вотъ и наши.

Анисимова точно оглушило.

— А, Сергй Николаевичъ!

— Генералъ!

— Вотъ неожиданно-то!

Къ нему тянулись со всхъ сторонъ, обступили его и тормошили.

— Я и не зналъ, что вы въ Петербург, — радовался толстый баринъ съ апоплектической шеей и круглой головой, на которой сидли совсмъ по-рачьи выпученные и изумленные глаза.

— Радъ васъ видть, — Бухмановъ.

— А я-то!— И онъ попытался заключить Анисимова въ свои широкія объятія…— ‘Въ Ташкентъ онъ сосланъ былъ — вернулся генераломъ!..’ И нисколько не постарлъ. Такой же точно, только выраженіе лица — соотвтственное чину и званію бригаднаго. Ну, бда нашимъ дамамъ. Когда вы пріхали?

— Третьяго дня.

— Не представлялись?

Сергй Николаевичъ нахмурился. Тнь пробжала по его лицу.

— Нтъ еще. Приказано послзавтра.

— Чего ты это?— спросилъ его флигель-адъютантъ.

— Да знаешь самъ, — досадливо проговорилъ онъ, пожимая плечами.— Хорошаго вдь ничего не жду. Здсь не мсто разсказывать. На меня гроза идетъ.— И онъ понизилъ голосъ.— За то, что я имъ цлый край подарилъ да на восемь милліоновъ экономіи сдлалъ. Все ваши фазаны мутятъ. Прислали ихъ ко мн за георгіевскими крестами, — ну, да ты меня вдь знаешь. Даромъ не дамъ — а благородные лбы-то подъ пули подставлять не хочется, и вернулись, какъ говорятъ мои солдаты, ‘несолоно хлебавши’. Съ этого и пошло. Теперь у меня только одни враги. Какъ доложатъ еще. Да мн, впрочемъ, что же. У брата до сорока фабрикъ и заводовъ — найду себ дло. Въ земств тоже нужны силы.

— Господа! Что вы тамъ шепчетесь?— позвалъ ихъ, весь сіявшій радостнымъ оживленіемъ, Бухгольцъ.

— Баратынскій, ты бы его представилъ дамамъ.

Только теперь Анисимовъ обратилъ вниманіе на окружающее.

Довольно просторный кабинетъ былъ залитъ яркимъ свтомъ газа и горвшихъ въ канделябрахъ свчей. На большомъ кругломъ стол сверкалъ хрусталь бокаловъ, крюшоновъ и графиновъ, серебро набитыхъ льдомъ посудинъ для шампанскаго, блестлъ фарфоръ дорогихъ сервизовъ, очевидно, поданныхъ ‘по особому заказу’. На обитыхъ темно-малиновою шелковою матеріею стнахъ сіяли яркія рамы, изъ которыхъ въ одно и то же время и наивно и безстыже на всю эту кабацкую роскошь смотрли нимфы Нефа, русалки Маковскаго, воспроизведенныя спеціально для такихъ заведеній олеографіей. Бронза канделабръ горла какъ золото. Газъ шиплъ и вздрагивалъ, нагрвая комнату и придавая какое-то возбужденное выраженіе лицамъ сидвшихъ здсь ‘гостей’. Онъ отражался и на погонахъ, и на брильянтахъ серегъ и брошекъ, и на золотистомъ атлас какой-то смуглой брюнетки, къ которой Баратынскій тотчасъ же подвелъ Анисимова. Та встртила его ласково-вызывающимъ взглядомъ, которому недоставало только одной черточки, чтобы стать наглымъ. Она была замчательно хороша собою. Черныя косы ея, небрежно свитыя позади, поддерживались большою булавкою въ вид золотой шпаги, вся рукоять которой была осыпана крупными рубинами. Такіе же рубины горли и въ ея тонкихъ, прозрачныхъ ушахъ, точно алыя капли только что проступившей крови. Изъ-подъ изящныхъ черныхъ бровей, казалось, не смущаясь, на все смотрли большіе черные глаза, то холодно и остро, то мля нгой, то какъ-то тускло и глубоко, точно въ эти мгновенія взглядъ ихъ уходилъ впередъ, ничего не видя передъ собою. Тонкій носикъ съ едва замтно шевелившимися нервными ноздрями надъ смлымъ и нсколько большимъ ртомъ, и крпкими блыми зубами, даже крупная родинка на подбородк не безобразила этого лица, напротивъ, придавала ему особенную заманчивую оригинальность, вмст съ низко завивавшимися у висковъ волосками. Ни брошекъ ни брильянтовыхъ пряжекъ, горвшихъ на другихъ дамахъ, не было на ней. Желтое атласное, дерзко вырзанное, платье двумя тонкими проймами огибало полныя и круглыя плечи, точно оттняя на ихъ чудной близн легкій румянецъ, вызванный теплотою кабинета. Рядомъ было брошено блое атласное, отдланное лебяжьимъ пухомъ, sortie-de-bal, на голубой атласной же подкладк. Платье было скроено просто. Оно, казалось, давало только цвтъ этому безукоризненно сложенному тлу, ничего не отнимая у его прекрасныхъ линій. Какъ ни былъ скверно настроенъ Анисимовъ, но оригинальная красота этой смуглой женщины и на него подйствовала, что не прошло незамченнымъ. По крайней мр, у нея на мгновеніе мелькнуло въ глазахъ выраженіе удовлетвореннаго тщеславія, но тотчасъ же потухло. Она даже отвернулась, точно показывая, что посл произведеннаго ею впечатлнія Анисимовъ потерялъ для нея всякій интерес. Онъ это увидлъ, понялъ и зло закусилъ губу.

— Софья Васильевна! позвольте вамъ представить…

Она говорила съ сосдомъ, притворяясь, что не слышитъ. Только: ноздри затрепетала да уши раскраснлись у нея.

— Софья Васильевна!..— громко произнесъ Баратынскій.— Анисимовъ… покоритель сердецъ и народовъ…

— А, очень рада.— И она смрила Сергя Николаевича такимъ взглядомъ, который ясно обозначалъ: ‘Ну, меня-то ты не покоришь’.

Анисимовъ такъ это и понялъ и еще пуще нахмурился.

— Софья Васильевна Нжина, наша несравненная…— продолжалъ полковникъ.

— Изъ ‘цыганскихъ псенъ’?— спокойно переспросилъ Анисимовъ.

— Что?— точно подъ ударомъ хлыста обернулась къ нему красавица.

— Это внизу…— еще спокойне улыбался Анисимовъ, — швейцаръ мн рекомендовалъ, что здсь дамы не простыя, а изъ ‘цыганскихъ псенъ’.

Нжина въ упоръ подняла на него взглядъ, загорвшійся и негодованіемъ и вызовомъ, но — увы!— ей пришлось опустить его передъ холоднымъ блескомъ этихъ стальныхъ глазъ, смотрвшихъ на нее не то съ любопытствомъ, не то съ пренебреженіемъ. Она даже до того растерялась, бдная, что поднялась, пересла на кресло рядомъ и уже робко проговорила:

— Садитесь сюда, ко мн.

Онъ съ недоумніемъ оглянулся еще разъ и слъ.

— Вы такой странный…— точно оправдывалась она.

— Почему это?..

— Непохожій…— еще боле терялась Нжина.

— На нихъ?— обвелъ онъ глазами пріятелей.

— Да!— И она пристально начала разсматривать это, очевидно, подъ южнымъ солнцемъ потемнвшее, лицо съ рзкими чертами, выражавшими какое-то презрніе ко всему или равнодушіе, трудно было понять, и — въ то же время — ршительно и самоувренно.

— Немудрено, я ‘не здшній’, какъ говорятъ у насъ. Я только что пріхалъ.

— Да? И, повидимому, скучаете?

— А разв есть чему веселиться? Мало интереснаго!

— Неужели мало?— И она обдала его многообщающимъ и покорнымъ взглядомъ.

‘Ручная стала’, подумалъ Анисимовъ, ничего ей не отвчая.

— Неужели такъ-таки ничего у насъ, въ Петербург?— еще разъ переспросила она.

— Нтъ, какъ не быть интересному, только, разумется, не здсь, въ этихъ ‘кабинетахъ’, — безъ всякаго намренія подчеркнулъ онъ.— Это все старое, давно извстное, отъ чего я когда-то въ глушь ушелъ.

И онъ тотчасъ же вспыхнулъ и замолчалъ. Ему досадно стало, что онъ такъ некстати разоткровенничался съ этою дамой изъ ‘цыганскихъ псенъ’.

— Однако вы не любезны, — заискивающимъ тономъ проговорила она.— Я первый разъ такого вижу.— И она опять начала злиться.— Разумется, вы тамъ, у себя, отвыкли отъ общества. Все съ солдатами! Ну, и усвоили себ дурныя манеры. Хорошо, что другіе на васъ не похожи, а то…

— Пришлось бы порядочною женщиной сдлаться? Не трудитесь, не совтую. Т еще скучне и хуже.

— Послушайте! Что вы такое?..— даже вспыхнула она.— Вы говорите дерзости, за которыя ударить мало.

— Напрасно не ударите. Мн кажется, я способенъ даже полюбить женщину, которая бы меня ударила. Вотъ ныть да киснуть — на это наши дамы большія мастерицы.

— Дождетесь!— тихо и зло уже проговорила та.— И бить васъ, генералъ, будутъ.

— Попробуйте.

— Что за глупости!

И, недовольная больше собою, чмъ своимъ собесдникомъ, она встала и перешла на другой конецъ кабинета, откуда на нее давно уже ревниво глядлъ Бухмановъ. Анисимовъ спокойно скользнулъ взглядомъ по ея красивымъ, словно точенымъ, рукамъ и тонкому стану и пожалъ плечами.

‘Стоило вымещать свое раздраженіе на этой!’ думалъ онъ.

И ему стало еще скучне. Онъ обернулся къ сосду справа и спросилъ его:

— Кто это сидитъ въ углу съ Ладиславлевымъ?

— Это… Женечка.

Анисимовъ усмхнулся.

— Женечка? Въ одномъ имени все соціальное положеніе!

— Нтъ. Она, знаете, поетъ… Тамъ гд-то… Въ оперетк, разумется, и не безъ шика. Ей покровительствуетъ вашъ другъ Баратынскій. Онъ увряетъ, что она похожа очень на графиню Дубельскую. А онъ вдь въ нее влюбленъ былъ, знаете. Я тоже нахожу. Она очень мила и, сравнительно, недорого ему стоитъ. А эта за столомъ — Фанни изъ ‘старой гвардіи’. Она когда-то была звздой первой величины въ театр Буффъ. Помните, противъ Александринскаго театра стоялъ?

— О, да я ее знаю.

— Полагаю!— улыбнулся молодой человкъ.

— И постарла же она. Какъ накрашена!

— Это у нея все равно, что мундиръ. Теперь держитъ меблированныя квартиры, гд, между прочимъ живетъ и Женечка.

— Очень ужъ мила эта, какъ вы ее называете Женечка.

— Ее такъ весь Петербургъ зоветъ.

— Удивительное выраженіе чистоты на ея лиц. Вы мурильевскихъ мадоннъ видали?

— Какъ же, и въ музе Прадо и въ Севиль.

— Ну, вотъ. Помните тамъ ‘La Concepcion purissima…’ эту наивную двочку, что несется, сопровождаемая ангелами, въ эир? Всмотритесь только въ Женечку… Можно подумать, что Мурильо писалъ съ нея. Не правда ли?

— А вдь, пожалуй, это и такъ. Какъ мн не приходило въ голову раньше!

— Я, видите ли, ежедневно, по цлымъ часамъ простаивалъ когда-то передъ этою картиной. Для меня Мурильо… впрочемъ, что же мы это… самый подходящій разговоръ въ cabinet—part!

Анисимовъ засмялся и, вставъ, перешелъ къ Баратынскому.

— Я, знаешь, могу тебя поздравить съ выборомъ. Твоя Женечка — такая прелесть.

— Правда?— просіялъ тотъ.— Ты замтилъ, какъ она на Hlne Дубельскую похожа?

— На мурильевскую мадонну больше. Даже странно ее видть здсь… съ вами!— откровенно закончилъ онъ.— Ей бы не тутъ быть, а въ мастерской влюбленнаго художника.

II. Изъ чужого поля.

Все шло по-обычному — кругомъ ли, пили, смялись много и Богъ знаетъ чему. Острили и сплетничали, и самъ Анисимовъ мало-по-малу сталъ поддаваться этой одури. Шампанское не дйствовало на него вовсе. Его опьяняло возбужденіе окружающихъ — ихъ свободный говоръ, шелестъ атласа, легкій скрипъ корсетовъ, женскій смхъ, ласковый шопотъ, вызывающія улыбки, дразнившія его взглядъ — плечи и руки, глаза, загоравшіеся вакхическимъ оживленіемъ, стукъ вилокъ и ножей, звонъ хрусталя, — вся эта, на минуту захватывающая, музыка дорогого разгула. Къ тому же, точно отсырвшій во время долгаго перезда своего съ Васильевскаго острова сюда, онъ только теперь отогрлся, сталъ приходить въ себя. Онъ сдлался добре, и ему уже было совстно за все сказанное имъ Софь Васильевн.

Она, впрочемъ, оказалась незлопамятной. И, замтивъ въ Анисимов перемну, сама подошла къ нему.

— Теперь съ вами можно говорить?

— Да. Разумется. Я не кусаюсь.— И онъ засмялся ей, благодарный за первый шагъ съ ея стороны.

— Вы тогда были невозможны. Теперь у васъ лобъ разгладился. Отошли, врно?

— Отошелъ.

— Какой у васъ смхъ молодой, право.

— Да разв я старъ?

— Еще бы… Вдь генераламъ вообще возраста не полагается. Ихъ нельзя называть молодыми… Какая я скверная: вы Богъ знаетъ какихъ дерзостей наговорили мн, а я все-таки иду къ вамъ. Тянетъ!— откровенно улыбнулась она.

— Прощать обиды ближнимъ — прекрасная черта…— не зная самъ чему, смялся онъ.

— Какой же вы ближній!.. Напротивъ, вы — далекій… Это чувствуется, а насчетъ прощенія обидъ я до сихъ поръ еще никому… Я не изъ добрыхъ. Скоре — злая даже. Не люблю, когда мн наступаютъ на ногу. Но вы…

И у нея разомъ заходила грудь, дразня Сергя Николаевича все больше и больше.

— Пожалуйста, не говорите, а то я Богъ знаетъ что о себ подумаю.

— И не думаю. Я вдь сумасшедшая. У меня все какъ-то глупо и разомъ. Дйствительно, точно изъ ‘цыганскихъ псенъ’: ни съ того ни съ сего вржусь.

Анисимовъ поморщился, Нжина засмялась.

— Однако, какъ въ васъ глубоко аристократъ сидитъ. Отъ одного слова вы морщитесь, словно что-нибудь кислое проглотили. Съ меня не взыщите. Я вдь простая и изъ простыхъ, — подчеркнула она, очевидно, съ намреніемъ вызвать его вопросъ.

— Какъ изъ простыхъ?

— Такъ. Мой отецъ еще крпостнымъ былъ, и выросла я… ну, какъ росли у насъ… мщанкой, что ли! Не осудите, если часомъ мн передъ вами, барами, и повеличаться хочется.— И она засмялась.— Я ужъ это потомъ сама себя образовала.

— Образовали?

Она почувствовала иронію въ его тон и весьма, серьезно подтвердила:

— Да, образовала… Училась, читала, путешествовала.

— По ярмаркамъ?

— Нтъ, за границей. Въ Германіи, въ Италіи была. А въ Париж я — какъ у себя дома.

— Еще бы. Я увренъ, что вы тамъ довольно основательную школу прошли.

— Опять.— Она ударила его веромъ.— Германію не люблю: тамъ мн скучно.

— Вы точно на экзамен мн отвчаете, мало интересуясь даже, насколько все это меня занимаетъ.

— А что жъ васъ занять можетъ?— покраснла Нжина.— Знаете, у меня является серьезное желаніе доставить вамъ удовольствіе и побить васъ, право.

— Это все-таки лучше. Что бы то ни было, — а ощущеніе. Хотите со мной на брудершафтъ выпить?— сказалъ онъ ни съ того ни съ сего, точно что-то ударило ему въ голову.

— Хочу.

— А что вамъ Бухмановъ скажетъ?

— Мн какое дло!

— Да вдь онъ при васъ въ качеств безсмннаго обожателя состоитъ, а можетъ-быть, и… покровителя?

— Онъ!— И ея ноздри дрогнули, и краска залила ей лицо.— Такихъ обожателей у меня тысячи вдомыхъ и невдомыхъ, а покровитель себ я сама. И никто, слышите, никто другой. Хочу — люблю, хочу нтъ, и кого хочу, того и люблю, не спрашиваясь. Цпей не надваю. Я ихъ предоставляю ‘порядочнымъ’ женщинамъ, къ коимъ вы меня не изволили причислить… Поняли? А сама не надну ни для кого!

И она задумалась. Анисимовъ, съ любопытствомъ смотрлъ на нее. Она замтила его взглядъ и обернулась.

— Да!.. Вы это помните?

И она запла вполголоса:

L’amour est enfant de Boh&egrave,me.

Il n’а jamais, jamais connu de loi.

Si tune m’aime pas — je t’aime,

Mais si je t’aime — prends garde toi!

Софья Васильевна закончила послднюю фразу, точно подъ напоромъ внезапно нахлынувшаго увлеченія, громко и съ такою страстью, что Анисимову и самому стало жарко и душно въ одно и то же время.

Вс обернулись къ нимъ.

— Что такое?— подошелъ Бухмановъ, давно уже не спускавшій съ нихъ взгляда.

— Ничего. Мы хотимъ выпить на ‘ты’, — серьезно отвтила Нжина,

— Съ кмъ?

— Съ генераломъ.

— Ого!.. Такъ скоро!— послышалось отовсюду.— Браво, браво.

— А bravo, Figaro! bravo, bravissimo!— заплъ Бухгольцъ.

— Послушайте, — заговорилъ Бухмановъ, обращаясь къ Сергю Николаевичу, — и зачмъ только васъ щадили вс эти бухарскія, хивинскія кокандскія и еще какія такія есть пули? Знаете, гд-нибудь тамъ, въ Ташкентахъ, Чекментахъ, Ходжентахъ и т. д. Нужно очень, нечего сказать! Въ Туркестан крпости отвоевывалъ, а здсь — женщинъ.

Анисимовъ, хмурый видъ котораго сначала расхолаживалъ всхъ, теперь присоединился къ пившимъ и совсмъ разошелся. Онъ болталъ и смялся безъ удержу, изрдка перебрасываясь съ Софьей Васильевной словами, повидимому, ничего не значащими, но отъ которыхъ оба они то краснли, то блднли. Веселый вечеръ мало-по-малу сталъ обращаться въ оргію. Фанни, сначала было напвавшая очень чувствительный романсъ о птичк, одиноко умиравшей въ оставленномъ гнзд, вдругъ, точно ее подняло что-то, вскочила, повернулась къ роялю и, взявъ аккордъ, крикнула:

— Il fait froid!.. il faudrait jetter du bois dans le poile! En avant, la vieille garde!..

И, точно разогрвая общество, съ своеобразнымъ шикомъ ныночной торговки, запла:

Je me nomme Po-Paul,

Je demeure l’entresol.

Aussi je me pousse du col…

— Браво, браво, Фанни!— кричали ей.— Нтъ, господа, какъ хотите,! что значитъ француженка? А? Въ эти лта — а она живе насъ всхъ.

Самъ именинникъ Бухгольцъ, забывъ свой ключъ, который онъ спрыскивалъ довольно-таки усердно, показалъ, какъ у ‘нихъ’ въ Париж канканировали когда-то, въ счастливыя времена второй имперіи, на что недавно бесдовавшій съ Анисимовымъ о мурильевскихъ типахъ молодой человкъ, состоявшій, какъ оказалось, при какомъ-то посольств на Восток, ни съ того ни съ сего, взялъ чью-то женскую накидку и протанцовалъ ‘халео’, именно такой, какимъ онъ его ‘изучалъ’, по его словамъ, въ кафе Сильверіо — одномъ изъ самыхъ грязныхъ кабаковъ Севильи. Все это до сихъ поръ было еще сносно.

— Баратынскій, — крикнулъ Бухмановъ.—попроси Женечку.

— Женечка, спойте.

— Пожалуйста, ну, что вамъ?

Мурильевская мадонна — этотъ оригиналъ ‘la Concepcion purissima’ — поющій въ петербургскомъ вертеп! Анисимову стало даже страшно. Онъ опять нахмурился. Артистка, все съ тмъ же святымъ видомъ своего дтски-невиннаго и ангельски-чистаго лица, сдвигала темныя брови и, блаженно улыбаясь, начала приподымать юбки…

Смотрите здсь… смотрите тамъ…

Нравится ль все это вамъ…

Публика смотрла и хвалила — очевидно, ей нравилось! Сергй Николаевичъ всталъ, молча, мелькомъ пожалъ руку Баратынскому и, кинувъ Нжиной:

— Пора, я тебя жду у подъзда,— быстро вышелъ вонъ.

Теперь ему хотлось поскоре на воздухъ, хоть на эту промозглую петербургскую сырость. Онъ приказалъ швейцару найти ему карету, а самъ, не запахивая шинели, стоялъ на мокрыхъ ступеняхъ, подставляя разгорвшееся лицо влажнымъ хлопьямъ однообразнаго, не перестававшаго медленно падать, снга. Анисимовъ жадно вдыхалъ эту окутавшую все кругомъ мглу, пока издали не показались два желтыхъ пятна отъ фонарей кареты, и она не подкатила къ подъзду.

— Готово, ваше превосходительство!— вытянулся швейцаръ.

— Хорошо, пусть подождетъ.

Но ждать пришлось недолго. Вся закутанная въ ангорскій мхъ, въ блыхъ волнахъ котораго ея смуглая головка казалась еще красиве, въ дверяхъ показалась Нжина.

— Если бы ты зналъ, какъ трудно было отдлаться!— проговорила она. — Едва отбилась!

— Не стоило изъ-за этого хлопотать! Могла бы оставаться.

— Ну! Пожалуйста, теперь не хмуриться, злюка!— И она вскочила въ карету, куда за нею послдовалъ и Анисимовъ.

III. У дамы изъ ‘цыганскихъ псенъ’.

Въ гостиной у Софьи Васильевны въ матовыхъ шарахъ горли лампы и весело трещали дрова въ камин, обшитомъ мраморомъ.

— Я сейчасъ, — извинилась хозяйка и, сбросивъ на коверъ шубу и на софу sortie-de-bal, повернула фитиль большой лампы, чтобы лучше освтить комнату.

— Будьте какъ дома!— улыбнулся ей Анисимовъ.

— Чаю хотите? — спросила она.— Ужинать, пить? Вы меня нисколько не стсните, я сама привыкла. И притомъ все есть.

— Чаю, если можно.

— Еще бы нельзя. Да онъ и готовъ, врно, у моей примадонны.

— У кого?

— Я такъ называю свою горничную…— засмялась Софья Васильевна.— Черезъ четверть часа я васъ позову, а до тхъ поръ будьте терпливы.

— А если я засну здсь?

— Васъ разбудятъ. Теперь же a riveclersi, carissimo signore!— И, сдлавъ церемонный реверансъ, она прошла въ другія двери, за которыми показалась молодая и красивая горничная.

— Совсмъ Капуя!— И Сергй Николаевичъ, давно уже отвыкшій отъ петербургскаго холода и сырости, придвинулъ большое и глубокое кресло къ камину и, свъ, началъ съ удовольствіемъ отогрваться, глядя въ огонь и не обращая ни малйшаго вниманія на самую гостиную. Она, тмъ не мене, отвчала вполн оригинальной и изящной хозяйк. Все, что было собрано здсь, такъ отличалось отъ обыкновенныхъ нашихъ будуаровъ и салоновъ. Чмъ-то фантастическимъ казался этотъ уголокъ. Стны были задрапированы яркими персидскими коврами, тогда какъ полъ весь покрытъ отличію выдланнымъ и ровнымъ медвжьимъ мхомъ. У стнъ стояли софы, покрытыя блымъ и тонкимъ войлокомъ, тоже отдланнымъ золотыми и серебряными узорами, надъ которыми трудились, повидимому, искусныя руки чернокожихъ рабынь и сиріянокъ, этими войлоками по всей справедливости славятся базары Константинополя и Скутари, пестрыя и изящныя подушки и кавказскія мутаки были разбросаны по нимъ — вс одинаково красиво расшитыя шелками, съ тяжелыми кистями и серебряными прошвами. Въ разныхъ мстахъ гостиной стояли столики, то легкіе, крошечные, то мраморные съ мозаикой флорентійской работы, и только поставецъ въ одномъ углу, большой и тяжелый, казался зашедшимъ сюда невдомо зачмъ иностранцемъ. Онъ весь былъ загроможденъ фарфоромъ, золотыми и серебряными бездлушками, верами, изящными черепаховыми бонбоньерками съ платиновыми иниціалами, эмалированными ларчиками, фигурами изъ слоновой кости, японскими и китайскими уродами. Если бы Анисимовъ посмотрлъ поближе, онъ бы увидлъ, что здсь не было ни одного вера купленнаго. Вс они подносились хозяйк въ разное время художниками, покрывшими ихъ изящными и капризными рисунками. Самый громадный веръ былъ раскинутъ на стн надъ большой софой, и на немъ въ двнадцати видахъ оказывалась изображенною сама хозяйка — то въ яркихъ костюмахъ далекаго Востока, то полуодтая, а въ середин — только окутанная утренними тонами легкой мглы, позволявшей угадывать то, чего глазу не удалось разсмотрть вполн. Когда Сергй Николаевичъ отогрлся и пришелъ въ себя, онъ равнодушно заходилъ по комнат. Веръ съ портретами хозяйки попался ему на глаза. Онъ остановился у софы и, опираясь на громадную подушку, началъ его равнодушно разсматривать.

— Ну, какъ вамъ у меня нравится?— послышалось въ дверяхъ радостно и возбужденно. Софья Васильевна, очевидно, ожидала восторженныхъ похвалъ.

— Вы навязываетесь на любезность,— отвтилъ онъ,не оборачиваясь и по обыкновенію рзко.

— О, нтъ! И, пожалуйста, не злитесь — не забывайте, что вы у меня, и теперь я васъ могу выгнать, когда захочу.

— Мн ваша гостиная напоминаетъ, если хотите,и сказку изъ ‘Тысячи и одной ночи’, и салонъ моднаго художника, и лавку закладчика. Выбирайте любое.

— Безъ дерзости нельзя!— засмялась Нжина.

— Вотъ вы говорите, что вы сами себя образовали. Это и видно, собрали вы кругомъ столько чудесъ, что ослпнуть можно. Хотя все, разумется, здсь для показа, на впечатлніе бьетъ! Расположили все это удивительно. Бездна вкуса, изящества и красоты. Ипритомъ все гармонично, да вдругъ, среди всхъ этихъ чудесъ, взяли да и поставили вотъ этого коропуза.

— Что такое?— подняла она брови.

— Поставецъ вашъ ‘мозолитъ’ глаза. Извините за выраженіе, оно стоитъ предмета.

— Что же мн длать со всми этими прелестными мелочами?

— Разбросайте ихъ по столамъ, унесите въ другія комнаты. А то бы вы еще комодъ сюда приказали помстить, потому что у васъ въ немъ блье ужъ очень тонкое!.. На все нужно чувство мры…

Но тутъ Анисимовъ взглянулъ на хозяйку, и въ немъ улеглось разомъ все раздраженіе, по временамъ еще вспыхивавшее. Она была, дйствительно, лучшимъ изъ всхъ дивъ, скученныхъ кругомъ.

— Ну!..— только и могъ проговорить онъ.

— Что вы?

— Вы бы самого святого Антонія, одолвшаго соблазны въ пустын, прямо въ геенну огненную за уши притащили. Дьяволъ тогда, должно-быть, еще не былъ вполн изобртателенъ и не придумалъ васъ. Это уже потомъ пришло.

— А такъ какъ вы не святой Антоній, то и соблазнять васне стоитъ труда.

— Я вдь еще не положилъ оружія.

— Да, но уже готовы сдаться на капитуляцію.

— Смотря!..

Она была окутана пеньюаромъ изъ чрезвычайно топкаго шелка crm, падавшимъ внизъ широкими и красивыми складками. Ни пояса ни корсета. Тлу было свободно. И при каждомъ движеніи формы ея обрисовывались такъ, что Сергй Николаевичъ уже не могъ оторвать глазъ отъ нея. Сквозь разрзы видны были ея чудесныя руки. Изъ-подъ блой оборки выглядывали голубыя туфли маленькихъ ножекъ. Лицо ея, оживленное и сознаніемъ своей красоты и обстановкою, видимо, очень любимой ею и шедшей къ ней, какъ рамка къ портрету, — что она, разумется, знала, — все загоралось ртемъ какихъ-то неодолимыхъ порывовъ и неудовлетворенныхъ желаній.

— Хорошо, что вы не живете въ средніе вка — васъ бы сожгли на костр, — продолжалъ Анисимовъ.— За наважденіе, главнымъ образомъ…

— Или сдлали бы святою!

— Противъ чего вы бы, разумется, сами протестовали,— засмялся онъ.— Ну, куда вамъ въ святыя,— у васъ изъ каждой черточки лица грхъ смотритъ.

— Почемъ знать. Когда я только что начала читать книги — меня очень увлекала Іоанна д’Аркъ. Я мечтала сдлаться такою же и…

— Попали въ ‘цыганскія псни’.

— Это пришло потомъ!— И точно облако бросило тнь свою на ея прекрасное лицо.— Да, это пришло потомъ. Надо было жить, семья была, братъ только что вышелъ изъ гимназіи… Да что, вамъ это не интересно.

— Напротивъ!— искренно проговорилъ Анисимовъ.— Такою вы мн больше нравитесь.

— Ну, вотъ видите… А голосъ у меня былъ. Въ минуту жизни трудную мой учитель мн говоритъ: ступайте на сцену. Я и пошла. Думала: сцена — храмъ, а оказалась она такимъ вертепомъ…

— Хорошъ храмъ!.. Съ опереткой и ‘тру-ля-ля’! Надо было быть очень наивной. Въ храм не подымаютъ юбокъ и не приглашаютъ смотрть ‘здсь и тамъ’.

— Я не съ этого начала. Я играла въ провинціи на драматической сцен, да теперь убдилась, что разницы никакой. Наша, пожалуй, еще лучше.

— Откровенне?

— Нтъ, шире. Тамъ и порокъ тотъ же и корысть одинаковая. Только порокъ суженный, притаившійся, и корысть грошовая. А ужъ пропадать — такъ было бы за что. Тамъ, знаете, грхъ — сальныхъ свчъ и хозяйскихъ объдковъ.

— По-вашему, значитъ, вся разница въ цифр?

— А разв есть безусловное?

— Вонъ вы куда захали. Ну, ужъ, что касается до философіи, то я въ дамскихъ гостиныхъ о ней не разговариваю. Это у меня пріятель былъ одинъ. Обдалъ я у него сегодня. Вздумалъ онъ, знаете, совершить рядъ великихъ подвиговъ, въ род геркулесовскихъ. Ну-съ, а пока началъ одной весьма привлекательной особ Шопенгауэра читать. Читали они, читали, да и дочитались до ‘Исаія ликуй’ и до горластыхъ щенковъ въ дтской! Вотъ вамъ и философія. Нтъ, ужъ я — насъ!

— Я сама терпть не могу ‘умныхъ’ разговоровъ. Думаю я наедин и читаю, когда одна. А теперь — пойдемте.

Чай былъ накрытъ въ крошечномъ свтло-розовомъ будуар, отдлявшемся отъ алькова, гд стояла кровать Софьи Васильевны, одною легкою драпировкой. На маленькой козетк сла хозяйка, не оставивъ мста Анисимову.

— Что же вы меня гоните отъ себя? Вдь козетка на двухъ, кажется.

— Да, но это въ род купеческаго сговора будетъ. Женихъ и невста рядомъ, а передъ ними мармеладъ и орхи.

— Тогда я выберу мсто по своему вкусу.

— Сдлайте одолженіе.

Анисимовъ принесъ изъ гостиной одну изъ длинныхъ подушекъ, бросилъ ее на полъ къ ногамъ Нжиной и слъ на нее, обхвативъ себ колни руками.

— Вамъ будетъ неудобно тутъ.

— Это не ваше дло.

— Вы мн мшаете.

— А это мое дло. Давайте сюда ваши ножки.

— Ну, ужъ это…

Но она не успла окончить. Сергй Николаевич схватилъ одну изъ ея туфель, вслдъ за туфлей и нога оказалась въ его рукахъ. Онъ залюбовался ею. Ажурный чулокъ только придавалъ боле блеска этому тлу, теплота котораго чувствовалась подъ шелкомъ.

— Я думаю, художники съ ума сходятъ по васъ? Да съ чего это мы вздумали ‘вы’ говорить друг другу? Тамъ, при другихъ — ‘ты’, а тутъ, наедин, незамтно на ‘вы’ сошли… Это, впрочемъ, постоянно такъ бываетъ, когда остаются вдвоемъ.

— Ну, послушайте, я вамъ… т.-е. теб, лучше уступлю мсто здсь, рядомъ… только ведите себя хорошо, будь поприличне.

— Ладно! Это называется быть ‘паинькой’. Я на эту роль не претендовалъ даже и тогда, когда ‘умнымъ мальчикомъ’ былъ.

Сергй Николаевичъ слъ около нея, но тутъ его дразнили волосы, завивавшіеся у нея на вискахъ и на ше, эти тонкія ноздри, вздрагивавшія и ‘ходившія’, когда она говорила, эта грудь, колебанія которой онъ чувствовалъ, эта округлость плеча, едва касавшагося его.

Оно и понятно. Анисимовъ давно уже не жилъ въ Петербург. Тамъ, у себя, въ Туркестан, приходилось видть много не совсмъ опрятныхъ скуластыхъ сартянокъ или офицершъ, а какая же дама — растрепанная офицерша, вчно въ ситцевомъ капот нараспашку и блыхъ чулкахъ? Жены интендантскихъ чиновниковъ да ротныхъ командировъ доходили Богъ знаетъ до чего. Но он не могли удовлетворить въ Серг Николаевич жажду красоты и увлеченія, жившую въ его душ. Тутъ же все было иначе. Эта свободная женщина, ршительная и смлая, только ему разомъ подчинившаяся, дразнившая его всмъ,— и манерами, полными дерзости и изящества, и чертами своего художественно законченнаго лица, и всей своей оригинальною обстановкою, такъ непохожею на то, что онъ видлъ до сихъ поръ, — нравилась ему все больше и больше. Онъ, не привыкшій къ искренности, выросшій въ сред, гд всякое слово, сказанное отъ сердца, чуть не является преступленіемъ, гд лицо дано человку, чтобы скрывать свои чувства, а языкъ — мысли, гд приличіе, самое обыденное приличіе, требовало вчной маски равнодушія ко всему и даже скуки, гд жили по какому-то недоразумнію, — онъ, давно привыкшій ко всему этому, чувствовалъ странное желаніе высказаться, быть нжнымъ, даже сентиментальнымъ. Требовалось нсколько усилій, чтобы не поддаться этому.

— Коньякъ или ромъ?— протянула она къ нему затйливые флаконы, расписанные Сень по фарфору и заключенные въ серебряную стку.

— Ни того ни другого, что за гадость!— поморщился онъ.— Вы меня, кажется, за армейскаго гусара принимаете или за майора въ отставк.

— Съ чмъ же вы чай пьете?— опять засмялась она, дразня его своими блыми зубами и красивою игрою лица, то и дло загоравшагося румянцемъ.

— Ни съ чмъ. Скажите лучше, гд вы достали такой сервизъ? Вдь это даже въ Кита рдкость. Это только при династіи Чунъ длался такой тонкій фарфоръ.

— Мн подарили, зная страсть мою ко всевозможнымъ рдкостямъ. Морякъ одинъ, возвратившійся изъ кругосвтнаго плаванія…

— Даже противно!— не выдержалъ Анисимовъ и прервалъ ее, отодвигаясь.

— Что такое? Что васъ укусило опять?

— Какою цною добыто все это! Отъ каждой чашки, кажется…

— Мораль?

— Нтъ! Но вдь вы, ваша красота… вся зацлована. Точно товаръ въ лавк, который всякій покупатель мнетъ и прикидываетъ…

— Не такъ это легко, какъ вы думаете. Это съ вами только такъ быстро пошло… съ другими, если и было, то…— И она покраснла.

— А было?— гадливо, переспросилъ онъ, и ему было въ одно и то же время и жаль ее, и зло его разбирало, и дикая ревность росла.

— Послушай, ты что же это во мн ищешь? Я не могу дать больше того, что у меня есть.

— Фу, какъ я глупъ!— опомнился Анисимовъ и всталъ, сдлалъ нсколько шаговъ по комнат и опять подошелъ къ Софь Васильевн.— Не смю спорить, разъ уже ты сознаешься въ этомъ. Ты должна лучше всего знать себя…

Онъ взялъ ея руку и сталъ цловать.

— И духи мои любимые, — вскользь замтилъ онъ…

Дйствительно, раздражающимъ тонкимъ ароматомъ ‘персидской сирени’ былъ переполненъ воздухъ кругомъ. Отъ него кровь била въ голову, въ вискахъ стучало, и все-таки хотлось все больше и глубже дышать имъ! На свтло-розовомъ фон будуара хозяйка такъ была хороша, что Анисимовъ недолго выдерживалъ спокойствіе. Онъ взялъ ее за руки и притянулъ къ себ. Ея горящіе страстью глаза смотрли прямо въ его глаза, онъ чувствовалъ жаръ ея щекъ, соблазнительную теплоту ея дыханія. Эти крупныя и алыя полуоткрытыя губы были близки къ его губамъ, и, когда онъ коснулся ихъ, он въ первое мгновеніе показались ему и сухи и горячи. Самъ не зная, что онъ длаетъ, онъ скользнулъ отъ ея рта къ родинк подбородка, оттуда къ ше, — и чуть не задушилъ ея своими поцлуями. Она отталкивала его отъ себя, но, видимо, не имла силы сдлать это ршительно. Руки ея, опиравшіяся въ его плечи, слабли и, вмсто того, чтобы удержать Сергя Николаевича, вдругъ обвивали ему шею, и ея чудная головка безсильно склонялась на его плечо…— ‘Ну, довольно, довольно’, смутно слышалось ему, но онъ уже теперь не могъ, бы совладать съ собою…

— Моя?.. Да?.. Моя?..

— Нтъ еще!..— съ усиліемъ проговорила она.

И, приподнявъ голову, посмотрла въ зеркало. Развившіеся волосы ея сбились на лобъ, изъ-подъ нихъ горячо сверкали ея восточные глаза. Обнажившееся изъ-подъ сдвинувшагося пеньюара плечо все зарумянилось отъ нахлынувшей страсти, его голова приникла къ ней и не отрывалась… Она употребила послднія усилія, и, наконецъ, ей удалось поднять руку и нажать пуговку электрическаго звонка. Сергй Николаевичъ едва усплъ отскочить, ничего не понимая, какъ въ дверяхъ показалась горничная.

— Жанета… Подай холодной воды… Генералъ пить хочетъ, только побольше.

— Что это значитъ?— спросилъ пораженный Анисимовъ, еще не придя въ себя и весь дрожа отъ волненія.

— Ничего… Довольно, Сергй Николаевичъ, шутитъ. Будетъ. Какъ все это старо и пошло! Довольно!

— Что довольно?

Комната, казалось, кружилась передъ его глазами.

Онъ едва удержался на ногахъ и задыхался.

— Что, что довольно?

Нжина звонко расхохоталась. Она уже смло владла собою, и, когда горничная съ графиномъ и стаканомъ на серебряномъ поднос вошла въ будуаръ, хозяйка привстала и собрала вокругъ себя шелкъ измятаго пеньюара, стараясь прикрыть его безпорядокъ новыми складками.

— До свиданія, до свиданія!.. Выпейте воды, успокойтесь — и addio…

— Я не понимаю васъ.

Анисимовъ стоялъ передъ нею весь блдный, еще не осиливъ охватывавшаго его ощущенія.

— Нечего понимать… Узжайте, пора… Я спать хочу.

— Какъ пора?.. Значитъ, все это была игра?

— А вы приняли за настоящее — у дамы изъ ‘цыганскихъ псенъ’, образовавшейся по ярмаркамъ? Полноте, Сергй Николаевичъ, теперь даже мальчики — и т умне. И тхъ не обманешь!..

— Что же это… месть?..

— Да, генералъ, месть — месть опереточной пвицы лавровнчанному герою за неуваженіе къ женщин. Идите — я жду Бухманова, онъ долженъ пріхать черезъ десять минутъ,— я думаю, вамъ непріятно будетъ встртиться съ нимъ… въ такомъ вид… Фу, какой вы смшной… я думала, вы особенный, ни на кого непохожій, а у васъ такіе же осоловляе глаза и красное лицо… Ну — eccelenza!.. идите же, идите,, если хотите сохранить и невинность и собственное достоинство… Вдь вы знаете Бухманова — онъ будетъ радъ завтра разболтать это всмъ.

Buona sera, mio signore, —

Presto andate via di qua!

Buona sera, ben di cuore!..

Если бы Анисимовъ еще помедлилъ въ передней — онъ бы услышалъ, какъ ея истерическій смхъ перешелъ въ рыданія, безумныя и порывистыя, когда грудь готова разорваться отъ тоски и муки, когда зубы впиваются въ тло и не чувствуешь при этомъ ни боли ни терзаній, когда самая смерть кажется легче…

Дло въ томъ, что никакого Бухманова она не ждала.

Толстый эпикуреецъ вовсе и не бывалъ у нея. Жанета едва-едва могла приподнять Софью Васильевну и отвести ее въ спальню. Преданная горничная, сама чуть не плача, раздла Нжину и уложила ее въ постель.

— Стоятъ ли они вс этого, чтобы изъ-за нихъ мучиться!..— утшала она барыню.

— Этотъ стоитъ… Одинъ изъ нихъ только и стоитъ!— проговорила та сквозь неумолкавшія рыданія…

IV. Въ царств ночи.

Одинъ, лицомъ къ лицу съ темною и сырою ночью, шелъ домой Сергй Николаевичъ,

Онъ не былъ оскорбленъ всмъ происшедшимъ, нтъ! Первыя минуты тоска душила его, красота этой оригинальной женщины дразнила до такой степени, что онъ готовъ былъ опять вернуться назадъ, позабывъ все и всхъ, съ увренностью опять услышать этотъ презрительный смхъ, даже наткнуться на толстаго Бухманова. Онъ едва совладалъ съ собою и ршительно пошелъ впередъ. Въ немъ одновременно росли и страстное увлеченіе и пренебреженіе, почти гадливость. Онъ самъ не понималъ, какъ вс эти чувства могли уживаться рядомъ, но, съ отвращеніемъ вспоминая зацлованную другими Софью Васильевну, онъ въ то же время со страннымъ удовольствіемъ мысленно повторялъ себ ея слова, имвшія цлью обидть его, отомстить ему. Анисимовъ вообще пренебрегалъ женщинами, побда надъ которыми до сихъ поръ давалась ему слишкомъ легко и быстро. Онъ былъ честолюбивъ и смотрлъ далеко. Въ его жизни любовь играла роль краткаго антракта, посл котораго опять начинается безустанная гоньба за сильными ощущеніями, головокружительною карьерой, блестящими задачами, казавшимися тмъ увлекательне, чмъ он были трудне. Ему не приходило въ голову, что еще ни разу въ жизни онъ не былъ по-настоящему счастливъ. Ни одной такой минуты ему не дарила судьба. Даже моменты торжества не радовали. Или онъ его предвидлъ, или, выигравъ какую-нибудь тяжелую битву съ самимъ собою или съ другими, онъ, не окунувшись въ самодовольное успокоеніе, сейчасъ же кидался опять въ новыя волны, желая осилить еще боле грозную бурю. Ему было по-душ удары волнъ, свистъ вихря, несшаго прямо въ разгорвшееся лицо сорванную имъ пну съ грозныхъ отовсюду надвигавшихся валовъ. Въ океан жизни Анисимовъ былъ спокойнымъ и увреннымъ пловцомъ и, приближаясь къ берегу, заране испытывалъ чувство скуки. ‘Покой въ могил, а могила еще далека!’ повторялъ онъ себ строки вдохновеннаго поэта. Когда улеглись первыя больныя ощущенія сегодняшняго вечера, онъ даже началъ съ удовольствіемъ припоминать и смхъ Софьи Васильевны и ея ‘buona sera’.— ‘Эта настоящая!— повторялъ онъ про себя.— Это — сила, не плакса, не размазня петербургская съ вчнымъ недовольствомъ и скукою!.. Этакую побороть и привязать къ себ стоитъ’… Если бы только было время, и боле крупныя задачи не манили его къ себ! Такъ, отъ петербургскаго ничегонедланья — еще пожалуй. Даже туда — подъ горячее солнце Азіи, въ золотые пески увезти ее съ собою можно было бы. Да тамъ и вышколитъ, чтобы повода слушалась и безъ мундштука всми аллюрами ходила. Онъ поймалъ себя на этой мысли и засмялся.

— Романъ готовъ! Есть героиня, чего же боле!

Нтъ, лучше бросить все это. Поболитъ въ излом день-два, и кончено. Еще многое крупное и серьезное упустишь,— ‘Знаемъ мы этихъ оригинальныхъ женщинъ! При случа обабятся точно такъ же, какъ и неоригинальныя. Эта позолота съ нихъ сходитъ живо!’ И онъ еще быстре зашагалъ впередъ, открывъ шинель и подставивъ грудь и шею холодному втру, дувшему съ Невы. Пустынныя улицы казались еще боле пустынными, когда потушили на нихъ фонари. Мрачными силуэтами выступали дома съ темными, точно слпыми, окнами. Небо, окутанное тучами, низко повисло надъ кровлями, такъ что нельзя было замтить, гд оканчиваются шпили и куполы церквей и соборовъ. Изрдка попадалась посреди мостовой или на тротуар неподвижная фигура городового, да сонные извозчики порою окликали Сергя Николаевича… Онъ шелъ безъ цли. Онъ уже давно миновалъ Милліонную, гд жилъ. Ему хотлось расходить свою тоску, расходить свое щемящее чувство недовольства самимъ собою, эту еще неулегшуюся вспышку страстнаго увлеченія… Онъ повернулъ на Дворцовую набережную, передъ нимъ скоро, точно черныя облака, опустившіяся на землю, въ мрак обрисовались деревья Лтняго сада… Не зная зачмъ, онъ повернулъ къ Троицкому мосту и, прислонясь къ его периламъ, сталъ смотрть на бловатую пелену застывшей Невы… Втеръ, безпрепятственно дувшій здсь, сввалъ пушинки свжаго, только что выпавшаго снга и несъ ихъ въ лицо Анисимову, — тотъ даже не отиралъ ихъ, он его освжали… Какіе-то шаги, наконецъ, послышались позади… Кто-то остановился за нимъ… Сергй Николаевичъ оглянулся машинально. Передъ нимъ стояла, очевидно, въ нершительности, едва-едва державшаяся на ногахъ женщина, маленькая, хилая.

— Экъ, матушка, — засмялся онъ, — гд это тебя такъ укачало?

— Я не пьяна!— тихо проговорила та и тихо и робко, такъ робко, что Анисимову почему-то разомъ стало жаль ее.

— Что же теб надо?

— Возьмите меня…— еще тише уронила та, опустивъ голову.

— Спасибо!.. Я не ищу на улицахъ приключеній.

— Возьмите меня… Возьмите!..— безсмысленно, точно совсмъ потерявшись, прошептала она.— Возьмите…

— Я вамъ говорю, что мн васъ не надо!— опять съ видимою гадливостью отвернулся Анисимовъ.

— Господи, Господи… Никому не надо… Никому.. Что же я длать стану?

И такимъ горемъ вдругъ повяло отъ звука ея словъ и отъ нихъ самихъ, что Анисимова точно ударило по сердцу.

— Послушайте… Скажите прямо, чего вы хотите?

— Мать умираетъ. Мы со вчерашняго дня не ли… Въ комнат темно, свчи нтъ даже… Холодно. Продаваться я вышла… Кому такая оборванная нужна? Грязная, оборванная…

Сергй Николаевичъ посмотрлъ на нее пристальне. Ему вспомнились разсказы о промышленницахъ, ловившихъ простаковъ на чувств состраданія и жалости. Ему почему-то пришло въ голову, что и эта изъ такихъ же. Она говорила съ спокойствіемъ и равнодушіемъ отчаянія. Ему же показалось, что это только затверженный урокъ, повторявшійся одинаково каждую, ночь.

— Ну, извините… На этотъ разъ вамъ не удастся. Прошу васъ итти своей дорогой!.. Къ умирающей… или къ дтямъ-сиротамъ.

Она не сказала ему ничего сначала… Постояла-постояла и затмъ, когда она отошла, ему послышалось тихое: ‘Богъ васъ прости!’ Онъ взглянулъ на нее — женщина шла, не оглядываясь… Сдлала нсколько шаговъ и схватилась руками за засыпанныя сптомъ перила моста, видимо, чтобы не упасть.

— А если настоящее горе?..

И Анисимовъ вспыхнулъ, несмотря на холодъ.

— А если это правда? Если ей нтъ никуда выхода, даже купить ея не хотятъ?— И онъ разомъ окрикнулъ ее:— Послушайте, послушайте…

Но она опять, видимо, оправилась и продолжала итти, не оглядываясь.

— Послушайте, какъ васъ… Остановитесь, погодите.

Она точно не слышала его. Сергй Николаевичъ тотчасъ же догналъ ее.

— Минуту. Вы меня простите, я васъ принялъ за одну изъ промышленницъ, эксплуатирующихъ лучшими чувствами человка…— ‘Фу, чортъ, даже говорить разучился. Точно изъ передовой статьи’ (мелькнуло у него въ голов).— Я васъ не знаю, и поэтому не хотлъ, не имлъ желанія обижать васъ.

— Такъ вы берете меня?!

Не то радость, не то отчаяніе послышалось въ этомъ восклицаніи, а, можетъ быть, и то и другое вмст.

— Брать васъ не желаю, а помочь хочу. Только съ однимъ условіемъ: подемте вмст къ вамъ, сейчасъ же.

— Вы все еще не врите, — грустно проговорила она.— Ну, что жъ, идемте… Только, умоляю васъ, не говорите матери, если она пришла въ себя. Я скажу, что вы докторъ…

— Докторъ? Въ эти часы?

— О, мы давно потеряли понятіе о времени…

Анисимовъ остановилъ прозжавшаго мимо извозчика и предложилъ женщин ссть. Они прохали мостъ — спутница точно сейчасъ только вспомнила.

— Ради Бога… Дайте мн теперь что-нибудь… Хоть пять копеекъ.

— Зачмъ?

— Взять хлба… Вотъ на лотк еще торгуютъ… Сергй Николаевичъ хотлъ было остановиться.

— Хороша пища для больной!

— Мы со вчерашняго дня и ея не видли!

— Нтъ здсь никакого открытаго еще трактира?— спросилъ онъ у извозчика.

— Есть за угломъ, для насъ, до утра торгуютъ.

— Ну, вотъ и отлично. Подъзжай туда.

Онъ далъ ей денегъ и поручилъ купить мяса, свчей, если возможно. Она торопливо ушла въ крошечную дверь, откуда каждый разъ, какъ ее отворяли, валилъ на улицу удушливый чадъ… Минуты черезъ дв она опять вышла въ облак того же чада и, радостная, сла рядомъ съ Анисимовымъ. Его стало занимать это приключеніе. Онъ не безъ любопытства ожидалъ возможности заглянуть въ мірокъ, ему совсмъ невдомый. Да къ тому же и чувство жалости на время заслонило вс другія пережитыя имъ сегодня ощущенія.

— Послушайте… Вы сирота, у васъ отца нтъ?

— Отецъ бросилъ мою мать давно… Очень давно. Я только что родилась тогда.

— Гд же онъ теперь?

— Служитъ гд-то въ провинціи.

— Что жъ, разв нельзя его заставить помочь вамъ?

— О, до этого униженія мы еще не дошли. Лучше погибнуть!

— Вы получили какое-нибудь воспитаніе?

— Только два года назадъ кончила женскую гимназію.

— И не могли найти занятій?

— Нтъ!.. Выходили мста, но съ матерью не принимали меня. А одну ее оставить, больную…

— Разв вы не могли ее помстить куда-нибудь — хоть въ богадльню, что ли?

— Мать — въ богадльню! Она мн всю жизнь отдала. Нтъ, ужъ лучше умереть вмст.

— Вотъ вы какая!

Онъ положительно радовался этому ‘приключенію’.— ‘Совсмъ Новый типъ, — думалось ему: — этого я еще. не видалъ. Вотъ среда, гд дйствительно борются и страдаютъ… Изъ-за чего — изъ-за гроша! Изъ-за возможности не умереть съ голоду. Что наши неудачи рядомъ съ этимъ горемъ… А вдь поди какая худенькая, да ‘хлипкая’, какъ говорили мои солдаты’…

— Да вы обращались къ кому-нибудь, просили?

— Обращалась… Давали… А вчера и сегодня никто ничего не далъ…

Извозчикъ въхалъ въ глухую улицу, гд полозья саней вязли въ ухабахъ, и лошадь должна была пойти шагомъ, чтобы не опрокинуть сдоковъ. Очевидно, зимой еще здсь было сносно, а лтомъ ни мостовыхъ, ничего не полагалось.

— Однако, глушь.

— Мы годъ ужъ живемъ тутъ… Только лучше бы вы не шли… У насъ нехорошо…— конфузилась она.

— Ну, вотъ еще.

Домикъ, вросшій въ землю и покосившійся, какихъ Даже на окраинахъ Петербурга осталось мало. Анисимовъ дернулъ звонокъ — ручка его отлетла…

— Здсь звонка нтъ.

Двушка наклонилась и постучала въ окно, бывшее вровень съ землей. Скоро во двор послышался шумъ.

— Всякую шушваль чортъ по ночамъ носитъ, — донеслось оттуда къ Анисимову.— Въ шею бы накласть, — ворчалъ дворникъ.

Онъ, и отворивъ ворота, не угомонился.

— Кавалеровъ водите, а за квартиру не платите. Давеча хозяинъ приказалъ городового звать, чтобы васъ вонъ, а старуху вашу въ больницу.

— Молчи, дуракъ!— оборвалъ его Сергй Николаевичъ — Я тебя самого сейчасъ же отправлю. Мерзавецъ!..

Дворникъ отороплъ. Ругается — значитъ, иметъ право. Онъ даже запахнулъ полы полушубка.

— Теб заплатятъ и за квартиру, и за все, и сейчасъ же. Понимаешь, скотина?

— Слушаю, ваше высокоблагородіе.

— Чтобы сію минуту были принесены дрова въ ихъ квартиру, слышишь? Достань, гд хочешь.

— Я хозяйскихъ возьму.

— Самоваръ у тебя есть? Чай и сахаръ тоже?

— Есть.

— Поставь и подай. Понялъ?.. Да у меня живо, смотри. А то я распоряжусь съ тобою по-своему.

Дворникъ проворно подхватилъ бумажку, брошенную ему, и со всхъ ногъ побжалъ исполнять приказанія. Лстница скрипла, плакала и жаловалась подъ ногами Сергя Николаевича. Затхлымъ и сырымъ воздухомъ вяло отовсюду, точно въ старый склепъ входилъ онъ. Когда двушка отыскала на стн висвшій на гвозд ключъ и отворила имъ двери, дверь точно такъ же застонала и заскрипла, будто кашляя отъ старости… Въ комнат за нею было, дйствительно, холодно… Когда двушка зажгла свчу, Сергй Николаевичъ былъ пораженъ обстановкою, какую ему пришлось видть впервые.

V. Какъ умираютъ съ голоду.

Голая, совсмъ голая комната. Стны передней не было, потому что откосъ крыши замнялъ и ее и потолокъ. Очевидно, снгъ на кровл таялъ, потому что по временамъ слышались звуки отъ паденія капель сверху въ лужу, уже образовавшуюся на полу. Въ печк вылъ втеръ, холодно было до того, что Анисимовъ еще плотне закутался въ свою шинель. Въ углу, подъ откосомъ крыши, на полуразвалившейся кровати, лежала цлая масса какихъ-то лохмотьевъ. Оттуда вяло кислымъ запахомъ, удушливымъ и въ то же время проникающимъ легкія, — тмъ запахомъ, который такъ знакомъ всмъ, долго ухаживавшимъ за тифозными больными. Порою эта куча лохмотьевъ шевелилась, и изъ-подъ нея слышались тихіе, робкіе стопы.

— Аня… ты?..

Изъ-подъ тряпокъ приподнялась голова почти уже мертвой женщины. Только глаза ея горли лихорадочно.

— Сейчасъ, мама, сейчасъ…— съ невыразимою нжностью звучалъ голосъ двушки въ этомъ ужасномъ углу. — Сейчасъ, мама. Все у насъ будетъ,. все. И самоваръ и дрова…

— Откуда же?..

— Я дашла добраго человка… Докторъ вотъ со мною. Знакомый докторъ оказался, встртила я!— путала она, очевидно, не умя лгать.

— Не безпокойтесь, — заговорилъ Анисимовъ:— я когда-то зналъ вашего мужа и съ удовольствіемъ готовъ помочь вамъ.

Худая рука поднялась подъ тряпками и съ усиліемъ сдлала знаменіе креста.

— Не вс, значитъ, не вс… насъ оставили… Мн что! Я умираю… Не сегодня, такъ завтра… Ее вотъ, ее спасите… Передъ нею вся жизнь еще…

— Не бойтесь за дочь. Я уже ршилъ, что съ нею длать.

— Сберегите ее… Мы какъ страдали, мучились, а все-таки она можетъ прямо въ глаза смотрть людямъ.

— Я найду ей мсто… Она подетъ въ провинцію учительницей.

— Дай вамъ Господи! Я тамъ стану за васъ молиться.

Дворникъ ввалился въ комнату съ дровами. При тускломъ свт свчи положеніе этой несчастной семьи показалось еще ужасне. Дйствительно, не было ничего. Все оказалось съдено. Когда огонь затрещалъ въ печи, гд до сихъ поръ только уныло вылъ втеръ, старуха уставила на него свой неподвижный взглядъ и точно не могла оторваться. Что-то, похожее на улыбку, показалось на ея землистомъ лиц.

— Да!.. Одинъ видъ согрваетъ… Мн становится тепле… Давно ужъ я не видла огня… Щепки да уголья мало его даютъ. А когда-то… и мы жили…. Помни, Аня, — одна останешься — не забудь, какъ мы съ тобой честно жили здсь и боролись… до послдняго вздоха.

Дворникъ, съ недоумніемъ поглядывавшій на Анисимова, старался вовсю. Скоро на стол появился самоваръ, за которымъ хлопотала двушка, плакавшая, когда ея не видла мать, и улыбавшаяся, когда взглядъ старухи, оторвавшійся, наконецъ, отъ ярко разгорвшагося огня, встрчался съ ея глазами.

Анисимовъ не могъ отдлаться отъ назойливаго сопоставленія только что оставленной имъ квартиры дамы изъ ‘цыганскихъ псенъ’, богатой, дразнившей глаза своею роскошью, и этимъ жалкимъ угломъ. Здсь, среди этой нищеты, ему дышалось легче. Онъ подозвалъ къ себ двушку.

— Есть у васъ какіе-нибудь документы?

— Да, аттестатъ…

— Я пошлю его брату… Совтую вамъ быть готовой… Онъ долго не заставитъ ждать.

— Вотъ мама оправится, и мы подемъ.

Они говорили шопотомъ, по слухъ у больной былъ тонокъ, и она разобрала все.

— Я не задержу тебя, Аня.

— Что вы, мама?

— Нтъ, нтъ! Я ужъ кончена, совсмъ. Сегодня, завтра, можетъ-быть, я еще жива буду, а тамъ… Ты одна останешься… Тяжело. Думала еще на тебя полюбоваться.

— Я безъ тебя, мама, не уду.

— Безъ меня удешь. Меня скоро-скоро не будетъ совсмъ. Я это знаю. Сегодня я заснула и видла свою мать. Приходила за мною она, бабушка твоя, ты ея не помнишь. Что же, и пора. Нетрудно умирать той, которая такъ, какъ я, была оставлена всми!.. Прости ему, Боже…— еще тише заговорила она.— Прости ему, Боже!.. Онъ, можетъ-быть, теперь счастливъ и веселъ… Встртишь отца, Аня,— скажи ему, что я не помнила на немъ зла. Такъ вышло. Чмъ дальше отъ жизни, тмъ и зла на душ меньше. Какъ судить, кто виноватъ? Можетъ-быть, и я.

— Ты, — всхлипнула Аня,—ты, мама… Ты не могла быть виновата, ты святая была.

Анисимовъ вынулъ карандашъ и написалъ на клочк бумаги свой адресъ.

— Анна… Какъ васъ звать-то?

— Егоровна.

— Анна Егоровна. Вотъ гд я живу. Найдете меня? Завтра вы пріодньтесь, купите тамъ что-нибудь — я вамъ оставлю, сколько могу…

Она вдругъ неожиданно припала къ его рук. Онъ даже не усплъ ее отдернуть.

— Что это?.. Какъ вамъ не стыдно?

А самъ инстинктивно сталъ гладить ее по головк, вглядываясь въ ея измученное личико.

Оно было положительно красиво. Глаза, темно-срые, сіяли теперь радостнымъ и вмст съ тмъ грустнымъ возбужденіемъ. Блдное личико было чисто и изящно, густые волосы падали назадъ, и только теперь Анисимовъ замтилъ, что они были обрзаны. Онъ поморщился.

— И вы тоже… Этакіе прелестные волосы обстричь!

— Что же было длать? Мы на нихъ жили дв недли.

— Вы продали ихъ?— покраснлъ Анисимовъ.

— Да…

— Простите меня. Такъ вотъ завтра вечеромъ найдите меня, если будетъ кого оставить съ вашей мама, а нтъ — придите послзавтра. Я не на втеръ говорю вамъ, что устрою васъ у брата.

— Какъ мн благодарить васъ?

— Ну, это еще кто кого долженъ благодарить. Я тоже сегодня хорошъ былъ!..

И Анисимовъ, оставивъ двушк денегъ, вышелъ вонъ.

Теперь все его раздраженіе улеглось. Ему было хорошо и спокойно, и онъ только и думалъ о томъ,какъ бы скоре добраться домой и заснуть. Онъ даже улыбался, вспоминая Нжину и ея ‘buona sera’. Зато то и дло скользившее въ его памяти растроганное личико Ани и ея тихій, робкій голосокъ возбуждали въ немъ какое-то, ему самому странное, умиленіе. Онъ даже съ неудовольствіемъ замтилъ, что какъ-то два или три раза слезы навернулись ему на глаза.

‘Этого только недоставало. Кажется, не на Жуковскомъ выросъ?’

И онъ гналъ извозчика сильне:

— Пошелъ, пошелъ. Чего ты на фонари засматриваешься — и безъ тебя горть будутъ.

А мысль невольно переносилась въ ту, имъ оставленную, комнатку нищей семьи: тамъ, благодаря ему, теперь тепло и свтло. Громко трещатъ дрова въ печи, шумитъ самоваръ, и слышатся радостные голоса. Зачмъ онъ не остался тамъ — отогрться? Отогрться сердцемъ, которое не было у него черство, нтъ, — но какъ-то стыдился онъ всхъ его хорошихъ порывовъ, не давалъ ему, этому сердцу, воли, а разъ давъ, потомъ самъ себ не хотлъ признаваться въ томъ. Даже боле, — ему случалось, сдлавъ что-нибудь хорошее, тотчасъ же постараться чмъ-нибудь циничнымъ и разнузданнымъ убить въ самомъ себ воспоминаніе объ этомъ. Точно ему противно было вспоминать, думать о созданномъ имъ же самимъ счастіи.

Такъ и теперь… Когда онъ поймалъ себя на ‘жуковщин’, какъ называлъ онъ приливъ искренняго чувства, онъ даже выругался вслухъ:

— Кажется, я совсмъ обмякъ… Нужно встряхнуть себя получше… Эй, ты… Позжай-ка на Офицерскую.

Извозчикъ покорно повернулъ лошадь.

‘Домой не придется совсмъ хать сегодня. Лучше, ужъ, какъ есть, ‘съ головой — въ грязь…’ Никакъ иначе не окончить этого петербургскаго мотанья’.

VI. Тяжелая минута.

Сергй Николаевичъ вернулся домой только въ полдень и мрачне тучи.

Онъ досадливо опустилъ шторы окна, сквозь которыя широкія полосы солнечнаго свта ложились въ его спальню. Ему показалось этого мало, и онъ завсилъ его гардинами. Видимо, Анисимову было не по себ. Онъ крикнулъ ни съ того ни съ сего на входившаго къ нему денщика, потомъ извинился и, разозлясь еще боле, швырнулъ въ него полотенцемъ. Холодная, какъ ледъ, вода не освжила его. Онъ долго лилъ ее себ на голову, но когда раздлся совсмъ и легъ спать, лобъ его былъ горячъ попрежнему.

— Э, чортъ! опять начинается старая петербургская жизнь…— заговорилъ онъ вслухъ, по своей привычк.— Тогда меня услали отсюда въ Туркестанъ, а теперь куда уйти отъ этой мерзости?..

И онъ съ отвращеніемъ сталъ припоминать все, что случилось посл того, какъ онъ оставилъ эту семью нищихъ на Петербургской сторон. Роскошный лупанаръ, гд за большія деньги столичный развратъ покупаетъ себ возможность забыться на минуту, на дв отъ охватывающей тоски и скуки, циничныя и наглыя женщины, запахъ вина, безсмысленные крики, отсвтъ желтыхъ газовыхъ огней на напудренныхъ плечахъ, огромные шиньоны, вызывающія улыбки, глупая ихъ рзкость и ихъ ‘ничмъ не удивишь’, разсчитанныя движенія, звонъ разбитаго рояля, надодливый, нахально стучащій вамъ въ ухо, какія-то псни, въ которыхъ все называется своимъ именемъ, и жесты, стоящіе этихъ псенъ, красивая двочка лтъ четырнадцати, съ разрумянившимся отъ коньяку и шампанскаго лицомъ, старающаяся не ударить имъ въ грязь передъ богатымъ постителемъ. Ея наивное личико такъ и носится передъ нимъ, возбуждая въ Анисимов все больше и больше отвращенія.

— И зачмъ я пилъ столько!.. Точно утопить себя хотлъ въ этой мерзости.

Ему стало жарко и душно. Онъ сбросилъ съ себя одяло и зажмурился.

Тоска точно поняла, что она одна съ нимъ и что теперь настала ея побда. Она тисками сдавила ему сердце, такъ что Анисимову стало дышать трудно, холодною рукою сжала ему горло, всею тяжестью своей навалилась ему на грудь и заслонила цлый міръ отъ него. Онъ думалъ, метался, каялся. Ему казалось, что для него все пропало, что онъ, какъ и все кругомъ, такъ же жалокъ и мелокъ, и ничто большое, крупное, великое, о чемъ онъ мечталъ такъ долго, къ чему готовился такъ упорно, для него невозможно… Карьера, одна карьера… Служба да подлый развратъ въ антрактахъ — неужели все въ этомъ?.. Все… А давно ли онъ задыхался отъ ужаса, думая, что умретъ, не оставивъ по себ ничего — ни крупнаго дла ни славнаго имени. Вдь были же эти силы? Тамъ, въ глуши, далеко, среди простыхъ людей и вчныхъ опасностей — не даромъ же его берегла судьба, не даромъ же львиныя силы онъ чувствовалъ въ себ. Вдь не ошибался же онъ, какъ не ошибались и друrie? И стоило только явиться снова, чтобы опять день за днемъ шли такъ отвратительно, такъ глупо. Неужели же нтъ другого пути? Или уйти съ головой въ грязь, или такъ же, какъ Порожневъ, записаться въ счастливые мужья и дойти до блаженнаго состоянія улитки, отлично себя чувствующей въ своей крошечной раковин? Нтъ, ужъ избави Боже! Съ чмъ, съ какими-широкими задачами онъ халъ сюда, задуманное давно, казалось, близилось къ осуществленію,— и съ чего онъ здсь началъ! Нечего сказать — хорошо. Вчера — этотъ глупый бездльный кутежъ въ глупомъ и бездльномъ кружк, потомъ урокъ, полученный имъ, имъ!.. и отъ кого же?— отъ наглой красавицъ, изъ ‘цыганскихъ псенъ’… и, наконецъ, этотъ неумлый и пошлый загулъ въ лупанар!.. Одною свтлою звздочкой мелькало ему худенькое, блдное, измученное личико Ани… ‘Анна Егоровна’ — такъ, кажется, зовутъ ее… Только на этомъ эпизод онъ останавливался съ чувствомъ, близкимъ къ умиленію. За это ему простится многое… Но сознаніе своей нравственной дряблости, сознаніе своего безсилія бороться съ окружающею его средой охватывало его все тсне и тсне… Онъ чувствовалъ, что ему не заснуть, что такъ до самаго вечера онъ промается. И не одинъ онъ. Ему встрчались часто въ его обществ такіе же типы. Недовольство собою, окружающими, разладъ между цлями и жизнью однихъ доводилъ до пьянства, другихъ — до хроническаго отравленія морфіемъ. Вонъ Алексй Вольскій — часу не можетъ провести безъ впрыскиванія морфіемъ… сумасшедшимъ сталъ совсмъ, его уже въ Ниццу посылаютъ, авось тамошнее ласкающее солнце и голубое небо вылчатъ его. А Баскаковъ!— разв лучше дойти до того, до чего дошелъ онъ? Обыкновенный развратъ уже не удовлетворяетъ этого, въ сущности, талантливаго человка. Ему нужно извращеніе его, онъ и жить не можетъ иначе, какъ доходя до ужасовъ!.. И ему, Анисимову, становилось все тяжеле. Онъ понималъ себя человкомъ этого міра, онъ былъ плоть отъ плоти его, кость отъ костей всей этой безполезно скучающей среды. Отрываясь отъ нея, онъ чувствовалъ въ себ богатырскія силы, возвращаясь назадъ, сознавалъ себя неотъемлемо принадлежащимъ къ прогнившему насквозь кружку. Вонъ, скоре вонъ отсюда. Все равно, ничего здсь не сдлаешь. Сегодня — какъ вчера, завтра — какъ сегодня, — и очумешь совсмъ. Вонъ Бухгольцъ хвалится, что еще ни разу трезвый въ постель не ложился — что же, и ему, Анисимову, такъ же? И нтъ иного исхода изъ этой наглой пустоты жизни. Куда ни кинь — одно и то же. Или въ грязь съ головою — или какъ одинъ изъ нихъ ударился въ юродство, въ спиритизмъ, въ глупость неимоврную, но все-таки шевелящую нервы. И Шопенгауэра не читали, а въ жизнь изврились и сами убиваютъ ее. Одни пошли по этому пути. Въ прошломъ поль, настоящее ничтожно, будущее безотрадно — значитъ, или живи свиньей или пулю въ лобъ, а другіе, т, кому еще хочется безконечнаго, въ комъ жива жажда иного — у нихъ безконечное желаніе пальцами ощупать духа, за хвостъ притянуть къ сигарному ящику и заставить его прорицать глупости. Такъ, смотришь, и идутъ дни за днями, — къ ужасу однихъ, на смхъ другимъ.

Что же, и ему такъ же, что ли?

Вдь не въ этомъ же мір искать спасенія!

— Аня, несмотря на свое горе, счастливе. Еще бы! У нея настоящее горе, не призрачное. Она не съ фантошами борется, и потому у нея борьба реальная.

Дайте ему опредленнаго врага — и какъ бы безпощадно онъ схватился съ нимъ! А тутъ съ чмъ бороться? Съ воздухомъ, съ туманомъ, съ бродячими, поминутно мняющими свои очертанія, тучами? Противъ кого итти? Противъ всхъ и противъ себя.

Наконецъ, когда онъ совсмъ измучился, сонъ пришелъ къ нему на помощь, и онъ забылся.

Всталъ Анисимовъ совсмъ свжимъ. Отъ недавняго недоврія къ себ не оставалось и слда. Онъ даже сталъ школьничать со своимъ денщикомъ, чмъ тотъ, разумется, тотчасъ и воспользовался.

— Вы, ваше превосходительство, всегда такъ.

— А именно какъ?

— Днемъ пріхали, стали въ меня полотенцами швыряться… Мыломъ въ носъ ткнули.

— Что жъ, хорошо оно пахнетъ?.. Ну, извини, пожалуйста. Зачти себ впередъ это.

— Такъ-то за вами много уже зачтено.

— На вотъ теб.

И онъ бросилъ ему первую попавшуюся бумажку, которую денщикъ подхватилъ на лету.

— Покорнйше благодаримъ, ваше превосходительство.

— Не благодари…— поморщился Сергй Николаевичъ.

— Помилуйте, какъ можно. Вчера отъ родителей письмо было. Дв коровы пали у нихъ. Вотъ теперь пошлю имъ, — все помога.

— Ну, на это двухъ коровъ не купишь.

— Лучше, чмъ ничего!

— Ладно. Будешь писать — скажи мн. Я теб дамъ денегъ. Въ хозяйств безъ скота тяжело.

Денщикъ наклонился было поцловать руку.

— Сколько разъ я теб говорилъ, чтобы не смлъ длать этого. Холопъ этакій!

— Вами только семья и дышитъ.

— Хорошо, хорошо… Никто меня не спрашивалъ, пока я спалъ?

— И посейчасъ сидитъ… Виноватъ, запамятовалъ, — въ угостильной дама одна.

— Какая еще?

— Хорошая дама. У, насъ, въ Ташкент, такой не бывало никогда. Богатая. Ажно горитъ вся.

— Что расхваливаешь-то? Врно, на чай дала теб?

— Какъ же-съ. Ужъ это, извстно, по положенію.

— Положеніе еще выдумалъ. Смотри, Степанъ, прогоню я тебя.

— А потомъ сами плакать будете.

— Какъ?— удивился Анисимовъ.

— Потому такого человка, чтобы на васъ угодилъ,окром меня, нтъ. Никто за вами такъ и ходить-то не станетъ. Попомните, сколько разовъ…

— Ну, ну, довольно, слышишь.

И, въ послдній разъ закутавъ ему голову мокрымъ полотенцемъ и завязавъ концы его узломъ у самаго носа барахтавшагося денщика, Анисимовъ, свжій и веселый, вышелъ въ другую комнату.

Вышелъ и остановился на!порог.

— Ну!— невольно проговорилъ онъ.— Что же это будетъ? Вчера вы меня выгнали, а сегодня сами пришли.

— Простите меня…— И Софья Васильевна Нжина, протянувъ об руки, пошла къ нему навстрчу.

Анисимовъ нахмурился и, точно не замчая протянутыхъ къ нему рукъ, направился къ окну.

— Что же это… Посл Бухманова ко мн вздумали? Для перемны, что ли?

— Я вовсе и не видала Бухманова.

— Вдь вчера же онъ долженъ былъ пріхать къ вамъ?

— Вовсе не долженъ былъ. Все это я сама на себя наговорила. Онъ не сметъ и носу показать ко мн — я бы его не приняла. Да и вообще у меня никто не бываетъ.

— Что же это вы вчера за комедію со мною разыграли?

— Изъ ‘цыганскихъ псенъ’, генералъ… Очень ужъ вы злостью своей меня обидли. Сорвать обиду хотлось. Я человкъ нервный — выгнала васъ, а сама до утра проплакала.

Анисимовъ съ чего-то сталъ веселъ. Онъ засмялся, взялъ руки Софьи Васильевны, усадилъ ее въ покойное кресло и началъ снимать съ нея шляпку, приколотую къ косамъ шпильками.

— Вы путаете мн волосы.

— Это ужъ будетъ моя месть за вчерашнее.

VII. Худой миръ лучше доброй ссоры.

— Вы должны меня сильно ненавидть? Да?— спрашивала Нжина, покорно заглядывая въ глаза Анисимову.

— Еще бы! Вздумали изъ ‘Севильскаго цырюльника’ даже… Въ первыя минуты я такъ бсился…

— Мы вдь вс больные здсь… Не знаешь, гд приходится жить, какъ и что играть. Никто, какъ на человка, и не смотритъ, — ну, и озлобляемся до послдней степени. Вчера я передъ вами нарочно отстаивала нашу сцену — а вдь что безобразне ея…

— Вы бы на казенную попробовали.

— На казенную?

— Да!..

— Это вы шутите?

— Нтъ, напротивъ, у меня есть связи — я бы могъ помочь вамъ.

— Нтъ, Сергй Николаевичъ, не гожусь я въ чиновники.

— Какъ это въ чиновники?

— Да вы разв не знаете, во что обратился театръ теперь или, лучше, во что его обратили? Вы должны бы знать это. Вдь распорядители-то вс изъ вашихъ набраны туда, присматривалась я къ нимъ — Боже избави. Они въ театръ, какъ въ казарму, пришли и сейчасъ же изъ сцены плацъ-парадъ сдлали. Совсмъ — кавалерійскія конюшни. Чуть ли не съ арапниками въ рукахъ распоряжаются тамъ эти милые молодые люди… театральнаго дла капралы.

— Какъ вы назвали ихъ?— засмялся Анисимовъ.

— Все равно. Что имъ за дло до талантовъ или до успха. Имъ лишь бы писарской формализмъ да дисциплина была. Если бы вы знали, какіе это ограниченные, самодовольные люди! Ужъ нечего и говорить объ искусств. Наврное, въ немъ они понимаютъ не боле пожарныхъ, что по обязанности торчатъ за кулисами. Совсмъ носороги на цвточной выставк.

— Чего вы злитесь?

— Врила и добивалась вдь и я когда-то. Думала, что театръ — это храмъ. Легко ли мн теперь видть эту вакханалію Скалозубовъ, Митрофанушекъ да Скотининыхъ…

И она, разомъ оживившись, начала передавать ему все, что знала объ этомъ мір.

— Да это Богъ знаетъ, что вы толкуете. Этому и врить трудно.

— Вотъ вы сметесь надъ ‘цыганскими пснями’,— а кто создалъ всю эту заваль и гниль?..

И дйствительно, изъ ея словъ рельефно выдавалось все, что за послднія десять лтъ совершилось на русской сцен. Развратъ, вносимый въ искусство, паденіе репертуаровъ, царство бездарности — отразилось на всемъ остальномъ. Публика, переставшая посщать серьезный театръ, нуждалась все-таки въ зрлищ: этимъ воспользовалась разная шваль, явившаяся съ разнузданными толпами оголенныхъ и хриплыхъ пвицъ. Казенная сцена падала — кабацкая подымалась. Балаганы замнили драму, банальная, пошлая оперетка, этотъ чесоточный плодъ отъ вожделннаго союза публичнаго дома съ глупостью, безсмысленнаго смха тупоумнаго биржевика съ продажнымъ распутствомъ озврлой въ цинизм кокотки, это дитя жалкаго клоуна и накрашенной блудницы — захватила все въ свои руки. Идіотскій смхъ, конфортативное подбадриваніе слабющаго сладострастія, шельмованіе двственныхъ и поэтическихъ идеаловъ, рническое нивелированіе великаго и прекраснаго съ пошлымъ и уродливымъ, изнасилованіе исторіи, искаженіе логики, перерожденіе сатиры и тонкой шутки въ отвратительное гоготаніе пьяной толпы, освжающихъ слезъ — въ комическій ревъ потаскушки, принциповъ чести и совсти — въ инструкціи врачебно-полицейскаго комитета, — вотъ что взошло наверхъ и рожистымъ воспаленіемъ со всхъ сторонъ охватило искусство. Этотъ чирей сцены не испугалъ толпу, уже омщанившуюся, уже нервно огрубвшую. Ей понадобился крикъ вмсто музыки, высоко поднятое платье — вмсто классическаго жеста, обнаженныя ноги — вмсто прекраснаго и выразительнаго лица. Толпа стала сходиться въ театръ не для того, чтобы жить, чувствовать и плакать — нтъ, и жизни и чувства не стало, мысль спряталась куда-то. Зачмъ? Гораздо интересне, животне, щекотне, когда толстая бабища, съ насморкомъ въ горл вмсто голоса и съ манерами судомойки, покажетъ всмъ, приподнявъ юбки, то, что понятно каждому, для уразумнія чего не надо ни ума ни образованія. Освимвшее искусство прибгало къ грубымъ возбужденіямъ, скоро и намека стало недостаточно, нуженъ былъ показъ.

Прежде, выходя изъ театра, люди до утра переживали глубокія впечатлнія, радовались торжеству правды, негодовали на временную побду зла, вмст съ честнымъ страданіемъ плакали, давали волю нарождавшемуся въ сердц протесту противъ насилія, гнета, рабства. Теперь не то: теперь кончили спектакль — Думать и чувствовать нечего. Нервы достаточно возбуждены, конфортативъ подйствовалъ — въ трактиръ, къ цыганамъ, въ публичный домъ. Идеалъ любви, чистый образъ, пережившій средніе вка, чтобы въ душу и тло, въ краски и звуки воплотиться подъ геніальнымъ рзцомъ, подъ божественною кистью Гте — чудная Гретхенъ, эта улыбка неба, отразившаяся на земл, эта искра божественнаго пламени, совокупившаяся съ огнемъ земной страсти, — Гретхенъ, омытая отъ своего страдальческаго грха слезами десятковъ милліоновъ людей, — Гретхенъ, которая была бы мадонною, если бы не была женщиной съ плотью и кровью — выскакиваетъ набленная, циничная, пьяная, канканируетъ передъ вами на сцен, чуть не предъявляетъ съ подмостковъ выданный ей комитетомъ желтый билетъ — и дти тхъ отцовъ, которые рыдали надъ Маргаритою Гте, смются и аплодируютъ этой сволочи Содома и Гоморры. Гд, въ какой мняльной лавк могло родиться, въ какомъ кабак вырасти, въ какомъ публичномъ дом воспитаться это золотушное чадо?! Проказа искусства, зараза творчества! Если бы воображеніе борова способно было создать свою вальпургіеву ночь — ему не надо было бы долго работать: въ нашей оперетк онъ нашелъ бы ее готовою.

Говорятъ — жалко серьезное искусство, гибнущее отъ соперничества оперетки! Жалка опера, драма, комедія, побжденная этимъ культомъ Пріапа. Не все ли это равно, что сказать: жалко человчество, уничтожаемое бактеріей, слабъ геній, умирающій отъ того, что оболочку, въ которой онъ блисталъ, съли живьемъ коховскія запятыя? Пальцемъ можно заслонить солнце — изъ этого не слдуетъ, чтобы палецъ былъ великъ, а солнце ничтожно. Кусочекъ трихинной ветчины можетъ убить Шекспира. Что же это значитъ? Шекспиръ жалокъ, а свинья всемогуща?.. Представьте себ, что бы случилось, если бы гигіэна занялась покровительствомъ и разведеніемъ бактерій? А разв не то же мы видимъ на сцен, разв не возбуждался вопросъ о приглашеніи каскадныхъ дивъ и геніевъ на казенную сцену, — на сцену, призванную быть хранительницей добрыхъ преданій и чистыхъ свточей искусства? Разв не сдлано все для того, чтобы трихина и въ столиц и въ провинціи съла человка?

— Вотъ вы какая!— раздумчиво повторялъ Анисимовъ, слушая ее.

— А вы что думали?

— Что вы и душой и тломъ изъ ‘цыганскихъ псенъ’.

— Нтъ, моими лучшими тріумфами въ провинціи были шекспировскія роли, я и сюда пріхала добиваться того же. Только одинъ отвтъ и получила: не съ кмъ давать такія пьесы.

— Вы бы назадъ въ провинцію.

— Тамъ, кром тру-ла-ла, почти ничего и не осталось. Серьезная сцена вся съдена этой трихиной. Даромъ никого не заманишь. Антрепренеры, задававшіеся цлью воскресить старый хорошій репертуаръ, прогорали — ну, ‘смотрите здсь — смотрите тамъ’ и торжествуетъ повсюду.

— Душа моя, тру-ла-ла теперь везд — и въ политик и въ наук… Отчего же вы не бросили сцену?

— Что же мн, по-вашему, въ прачки итти? Жить хочется. Крови у меня много, и жизни тоже нужно много. Чтобы все кипло кругомъ… Меня не удержать. Кабы еще какое дло по-душ нашлось.

— Захотли!

— У насъ, на Руси, нтъ его. Вс въ своихъ рамкахъ, всюду, перегородки. У другихъ, сказываютъ, лучше. Была я въ Париж — тамъ то же самое: женщина — или артистка или кокотка.

— Чаще-то и другое вмст.

Нжина опять покраснла.

— Это въ мой огородъ!

— О, нтъ, ради Бога! У меня у самого вчерашняя злость уходилась. Теперь я другой совсмъ. Вы не поврите, какъ мн досадно за нашу ссору.

— Я до утра проплакала. Истерика была даже, — тихо проговорила гостья.

— Ну, я плакать не умю. Зато измучился не хуже. Вс мы нынче нервные люди — вкъ такой. Наши отцы не знали этихъ тонкостей. Изъ-подъ арапника, какъ встрепанные, вставали менуэтъ танцовать. Теперь не то. Шестое чувство явилось — внутренняго разлада въ каждомъ. Знаете, я сегодня утромъ чуть было не зашелъ къ вамъ — просить прощенія.

— Жаль, что вы этого не сдлали!— просвтлла Нжина.— Не пришлось бы мн съ тмъ же самымъ здить къ вамъ.

— Боялся — Бухманова застану.

— Вотъ! я уже говорила вамъ…

— Вмсто васъ чортъ знаетъ куда попалъ — жизнь прожигать. Самымъ безобразнымъ манеромъ провелъ утро. Чортъ знаетъ гд!

— А все оттого, что вчера меня обидли!.. Да… Какой вы…

И вдругъ, совершенно неожиданно для Анисимова, дв ея красивыя полныя руки обвились вокругъ его шеи. Горячія губки Нжнной искали его губъ…

— Миръ, теперь миръ… Навсегда, правда?— шептала она порывисто и страстно, пряча на его груди свою головку.

— Да… да…— охваченный внезапнымъ порывомъ нжности, отвчалъ онъ ей.

— Послушай, подемъ сейчасъ ко мн обдать…

— Ни за что…

— Отчего это?

— Я ревнивъ, знаешь…

— Къ кому же теб ревновать придется?

— Ко всему этому дареному великолпію твоей квартиры…

— Что за глупости!— покраснла она.

— Да, разумется. Со всхъ пяти частей свта. И вдь не даромъ же. Нтъ, знаете, у меня лучше, я такъ хочу. Къ вамъ, т.-е. къ теб, я не поду.

— А ты самъ сегодня утромъ что длалъ?

— Я въ омутъ внизъ головою кинулся съ ненавистью и отвращеніемъ. А ты… разница большая. Сама говоришь — крови много, жить хочется. Лучше ужъ. ты не зли меня.

Нжина покорно опустила голову и осталась.

VIII. По-своему.

Прошло нсколько дней. Анисимовъ хандрилъ больше, чмъ когда-нибудь. Онъ здилъ представляться — и вернулся домой мрачне тучи. Очевидно, враги его не дремали. Еще въ пріемной — когда онъ увидлъ друзей своихъ отворачивающимися къ окнамъ, старательно заговаривающими съ посторонними, спиною къ нему, точно вскользь подававшими ему руку и торопившимися отойти подальше, — онъ понялъ, что дла его плохи, и здсь ему нечего длать. Одинъ Баратынскій оказался порядочне другихъ. Онъ озабоченно подошелъ къ нему.

— Ну, Сергй Николаевичъ! Акціи твои стоятъ низко.

Анисимовъ сталъ себя нервно дергать за усы.

— Очень низко…

— Изъ чего ты заключаешь?

— Такъ. Тебя велно послднимъ принять. Когда я доложилъ — мн сказали: ‘Этому еще чего здсь нужно?’

— Ну, и Богъ съ ними!— разомъ совладалъ съ собою Анисимовъ.

— Да, братъ.

— Я что жъ. Мн все равно. Свтъ не клиномъ сошелся. Славянамъ нужны люди. А то въ земство уйду. Да чего я стану еще ждать здсь?.. Доложи, что я ухалъ.

— Не порти ты себ окончательно положенія. Погоди. Знаешь — надо пережить. Если ты теперь удешь — что изъ этого выйдетъ? Вдь вернутъ, и только еще хуже будетъ.

Мимо Анисимова въ кабинетъ къ особ проходили позже пріхавшіе и младшіе. Сдой и необыкновенно румяный, точно корсетомъ стянутый, генералъ подошелъ къ нему.

— А, нашъ славный богатырь Бова-королевичъ… Какъ я радъ, какъ я радъ васъ видть… Вы знаете, какъ я васъ защищалъ здсь… какъ защищалъ!.. Такихъ, какъ вы, у насъ — разъ, два, да и обчелся. Но не цнятъ, нтъ!— грустно вздохнулъ онъ.— Но погодите, ваше время придетъ.

И онъ принялся преусердно жать Анисимову руки.

— Что онъ теб говорилъ?..— спросилъ Баратынскій, когда тотъ отошелъ.

— Тысячи любезностей, чортъ его возьми!

— Ну, значитъ, онъ теб большую пакость или уже сдлалъ или собирается сдлать.

Анисимовъ до крови кусалъ себ губы, видя, что знакомые проходятъ, почти не узнавая его или издали холодно кланяясь. Даже Ладиславлевъ, еще недавно игравшій съ нимъ въ дружбу, летлъ мимо и только кивнулъ ему: ‘Извините, генералъ!..’ — ‘Дуракъ!..’ нисколько не стсняясь, проговорилъ ему вслдъ Серги Николаевичъ. Но вотъ его терпнію пришелъ конецъ. Онъ ршительно обратился къ молоденькому адъютанту:

— Я жду здсь два съ половиною часа и больше не намренъ. Не угодно ли вамъ доложить объ этомъ?

— Помилуйте, ваше превосходительство. Какъ же я могу!..— отороплъ тотъ, съ недоумніемъ хлопая глазами.

— Ну, такъ если меня спросятъ — можете сообщить, что я ухалъ, — громко заговорилъ онъ, поворачиваясь къ дверямъ, но въ эту самую минуту Баратынскій вышелъ изъ кабинета и позвалъ его.

Черезъ четверть часа вышелъ оттуда Анисимовъ еще раздраженне и зле — и, ни на кого не глядя, двинулся къ выходу.

— Ну, что?..— нетерпливо переспросилъ его пріятель.

Анисимовъ остановился, дернулъ плечами и нарочно отвтилъ такъ, чтобы его слышали:

— Ничего. Все въ порядк. На-дняхъ ду къ брату на заводы.

— Зачмъ?

— Въ приказчики… Думаю, что у меня есть торговыя способности. Управляя краемъ, я сберегъ казн боле двнадцати милліоновъ. Но тутъ этого не надо.

— Что тамъ?— повелъ онъ глазами на кабинетъ.

— Тамъ мн сказали прямо, что я не нуженъ, Э, да что, право, мн все это надоло. Мн тоже не нужны они. У меня свои большія дла есть… До свиданія!

И, не подавая руки, онъ вышелъ.

Дома его ждала уже Софья Васильевна.

— Куда ты узжаешь?— встртила она его.

— Почему это теб извстно?— остановился онъ, пораженный.

— Я еще вчера вечеромъ знала, что случится сегодня.

— Какимъ образомъ?

— У меня были вчера Дорошенко и Хмуровъ.

— Злйшіе враги мои!

— Да. Они между собою толковали.

— Отчего же ты мн не сказала ни слова тотчасъ же?

— Во-первыхъ, это бы не измнило дла, а во-вторыхъ, я сегодня всю ночь укладывалась.

— Разв ты тоже собираешься куда-нибудь?

— Да!

— Не будетъ нескромностью спросить тебя объ этомъ?

— Разумется, съ тобою. Кажется, ясно. Что же я теперь буду здсь длать?

Сергй Николаевичъ отошелъ отъ нея въ раздумь.

— Послушай, Соня. Ты знаешь, я люблю тебя по-своему, но если ты не хочешь сдлаться мн ненавистной, ради Бога, оставайся здсь и не думай за мною хать. Я, когда болю или когда мн не везетъ, терпть не могу никого около себя. Ты слышишь — никого. Теперь у меня на карт многое. Вся жизнь. Я не знаю, что я предприму еще — можетъ-быть, что-нибудь такое, отчего голова закружится. Короче, мн для этого надо быть одному и свободнымъ.

— Я разв стсняю твою свободу?

— Да, стсняешь.

— Тмъ, что я люблю тебя?

— Да, именно тмъ. Нтъ въ такія минуты людей ненавистне тхъ, которые любятъ. Они считаютъ себя въ прав требовать объясненій и отчетовъ. А серьезныя дла я желаю исполнять молча. Довольно.

— Что же это значитъ?

— Ничего больше.

— Такъ это разрывъ?— воскликнула Нжина.— Такъ я теб нужна только какъ игрушка, когда теб весело?

— Свою скуку я и одинъ размыкаю.

— Я все-таки поду, — упрямо проговорила она, мняясь въ лиц.

— А я теб говорю, что нтъ. Слышишь ты меня — я говорю теб серьезно. Ну, прощай, мн некогда.

И онъ повернулся, чтобы итти къ себ. Позади за нимъ послышались рыданія.

— Вы, по крайней мр, позовете меня потомъ?

— Нтъ.

— Почему же? Что я сдлала теб?

— Потому, что мы бы мшали другъ другу, и мшали постоянно. Я живу не для одного завтрашняго дня. Я далеко смотрю. Разойдемся теперь, пока, еще есть время.

— Нтъ, нтъ и нтъ. Я буду на твоей дорог встрчаться всегда. Не хочешь добромъ, такъ я возьму тебя силой. Ты будешь мой! Да!..— Она вспыхнула и въ упоръ подошла къ нему.— Не смотри такъ бшено, — если злость у тебя кипитъ, такъ ударь лучше.

— Я женщинъ не бью, прощай.

— До свиданія, но помни — придетъ минута, когда ты захочешь вернуть сегодняшнее. На колняхъ станешь ползать — поздно будетъ. И чмъ больше я любить тебя буду, тмъ безпощадне стану. Себя вымучу, изведу — да и теб не сладко покажется. Я своего не отдаю такъ легко. Я за свое держусь крпко. А ты мой — и будешь моимъ. Такъ это и знай, а теперь, если бы ты и останавливалъ меня — я сама не останусь. Теперь я теб говорю: прощай. И никакими силами ты меня не остановишь. Не бойся, я плакать не стану — слезы прошли.

— Пожалуйста, избавь меня отъ этихъ драматическихъ представленій.

Софья Васильевна молча смрила его съ ногъ до головы и быстро пошла къ дверямъ не оглядываясь.

— Слава Богу, опять одинъ. Фу!— И онъ вздохнулъ съ облегченіемъ.— А пока одинъ, значитъ, силенъ, и весь свтъ открытъ. Все мое.

Онъ слъ и написалъ брату телеграмму, что детъ къ нему.

IX. Беллиніевская мадонна.

‘Какъ это все вышло грубо, недостойно…— думалъ про себя Анисимовъ, ходя изъ угла въ уголъ.— А какъ же было иначе, когда я начиналъ уже привязываться къ ней? Чмъ дальше, тмъ связь наша становилась бы тсне, искренне — трудно было бы развязаться со всмъ этимъ, а мн нужно быть одному. Разъ какое-либо иное существо на ше — связанъ! Ни прежней свободы ни стараго розмаха. Съ карьерой, о которой я думалъ, придется покончить. Въ самомъ дл, эта вчная зависимость, постоянное ожиданіе великихъ, и богатыхъ милостей или непріятностей мн уже надоли. Пусть служатъ и подслуживаются другіе. Я сумю пробить себ дорогу. Давно не былъ въ Россіи — и перемнилось здсь безъ меня многое. Общество какое-то больное, интеллигенція, о которой столько толкуютъ, вся разбилась на крошечные кружки — подомъ дятъ они другъ друга. Недовріе, ненависть повсюду. Внизу, — братъ пишетъ, — въ народ отчаянная нищета и апатія. Никто уже не надется ни на что лучшее. Надо присмотрться ко всему этому — да разомъ сказать такое слово, чтобы оно всхъ разбудило. Кличъ воскрешающій!.. Чтобы стать знаменемъ, подъ которымъ собрались бы вс въ чаяніи новой весны. Для этого одно остается — бросить Петербургъ и уйти на дно, въ самую глубь, туда, гд слпо бродятъ великія силы, не находя себ ни простора ни выраженія… Какіе-то невдомые химическіе процессы совершаются тамъ, посмотрть и взять въ свои руки…’

‘И вчно — я, я… самъ… свои руки… Эгоизмъ! И пустой эгоизмъ. Да если я врю въ то, что мое дло дастъ счастье людямъ, — если даже не счастье, то хоть оживитъ эти трупы?.. Вс — эгоисты, и т, которые сознаются въ этомъ, и т, которые о самопожертвованіи толкуютъ. Вопросъ въ томъ, какой эгоизмъ избрать: Нерона или Гарибальди?’

Онъ порывисто ходилъ, раздумывая, изъ угла въ уголъ. Мягкій коверъ скрадывалъ шумъ его шаговъ. Сквозь тяжелыя портьеры уличный шумъ не достигалъ въ полумракъ этой большой комнаты. Только часовой маятникъ мрно стучалъ въ футляр изъ чернаго дерева, да изъ нижняго этажа едва-едва доносились звуки клавишей… Анисимовъ остановился передъ громаднымъ столомъ, на которомъ были раскиданы карты и планы…

‘Это все пока придется оставить… Планъ Ватерлооской битвы… Еще вчера всю ночь сидлъ, изучалъ ошибки Наполеона… Вотъ Седанъ… Медъ! Самая позорная страница французской исторіи… Разсуждай теперь, какъ по-ихнему. Базенъ — подлый эгоистъ или герой самопожертвованія? Продалъ Францію или династію спасти хотлъ?.. Мерзавецъ, во всякомъ случа. А вдь, въ сущности, какъ легко было нанести ударъ пруссакамъ. Линія обложенія у ихъ солдатъ не особенно геніально выполнена оказывается. Стоило ударить на юго-западъ Базену — интересно, въ какое же время сверный и восточный отряды этихъ шнельклопсовъ могли его настигнуть?— а тутъ вотъ это плато, успй его занять — и сраженіе выиграно… Да!.. И вся Франція спасена — судьба войны явилась бы другою… Дуракъ!.. Вздумалъ спасать седанскаго героя, думалъ бы о себ — лучше было бы. Разбей онъ пруссаковъ — пожалуй, и династія явилась бы другая во Франціи… А все эти оглядки да нершительность. Нтъ, надо дйствовать иначе. Современнаго человка по нервамъ бей, и онъ весь будетъ твой…’

— Ваше превосходительство!— прервалъ его мысли денщикъ.

— Что теб нужно?

— Тамъ васъ спрашиваетъ дама какая-то.

— Какъ ее звать?

— Сказываетъ — Анна Егоровна Торацкая.

— Я совсмъ не знаю такой.

— Они говорили, что вы сами приказали имъ прійти.

— Проси… Здравствуйте… Ба! это вы… я не узналъ васъ.

Бдная двушка, встрченная въ ту памятную ночь, казалась еще слабе и блдне. Она пріодлась во все черное. Траурный крепъ низко падалъ съ ея скромной шляпки… Анисимовъ разомъ угадалъ, что случилось’.

— Ваша мать умерла?

— Да… Вчера утромъ… Благодаря вамъ, я могла распорядиться всмъ… Завтра мы ее хоронимъ… Простите, что я не была вчера, какъ вы приказали.

Ея глаза были заплаканы и вспухли, руки нервно перебирали крепъ. Казалось, она едва удерживалась, чтобы не разрыдаться.

— Ну, что же длать… Старушка ваша была очень плоха. Здоровье-то у нея не особенное оказывалось.

— Ее бдность убила… Пока мы существовали кое-какъ — она крпче меня была.

— Что жъ… Я о васъ еще не писалъ брату, потому что самъ ду къ нему послзавтра или завтра, если успю. Да вотъ что. Не ожидая никакихъ писемъ оттуда, вызжайте отсюда скоре, какъ можете. Я васъ тамъ устрою, объ этомъ и безпокоиться нечего.

— Не знаю, какъ и благодарить васъ…

— У васъ есть на дорогу деньги?

— Нтъ, — покраснла двушка.— Осталось мало. Долги были, завтра похороны.

— Хорошо, значитъ, что я спросилъ. Сами бы вы стснились сказать объ этомъ. Я вамъ оставлю, сколько надо. Совтую вамъ только скоре отъзжать отсюда… Слышите… Самое лучшее, если вы также послзавтра подете…

Двушка спросила адресъ, куда ей хать, и простилась.

‘Подвиги благотворенія,— смялся самъ надъ собою Анисимовъ.— Какъ, подумаешь, это къ лицу мн. Терпть не могу всей этой кислятины. Отъ нея мякнешь какъ-то, разнживаешься. А въ то же самое время что-то особенно привлекательное есть въ этой Анн Егоровн. Гд я видлъ эти тихіе, именно тихіе глаза?.. И лицо такое простое — а на душ становится легче, чмъ больше смотришь на него. Гд я видлъ… Да!.. разумется, это она…’

И передъ нимъ, точно въявь, мелькнула чудная панорама Венеціи, залитой розовымъ свтомъ заката. Онъ вспомнилъ, какъ тихо скользила его черная гондола по зеленымъ волнамъ Джіудеки. Вонъ на ея набережной поднялся могучій силуэтъ храма Redemptore, созданнаго великимъ Палладіо… Тамъ-то именно, въ одномъ изъ придловъ, онъ видлъ мадонну Беллини. Потомъ онъ каждый день здилъ туда смотрть на нее… Теперь ея тихіе и святые глаза онъ нашелъ у Анны Егоровны. Ему даже жаль стало, что онъ такъ скоро отпустилъ ее… Ему хотлось еще разъ, глядя на нее, пережить свои венеціанскія впечатлнія… Правда, онъ тогда былъ моложе, но они стали ему тмъ ближе и Дороже!..— ‘И какая разница между этими двумя женщинами, — между этою беллиніевскою мадонной и той, которую, еще нсколько часовъ тому назадъ, онъ такъ грубо прогналъ прочь… На эту чмъ больше смотрть, тмъ она кажется чище и моложе… Дйствительно, въ ея взгляд, сердц — свтлые помыслы. Эта если бы и пала въ ту ночь, все-таки святою бы осталась. Было бы мученичество, а ужъ никакъ не грхъ… Она бы и смотрла мученицей, отдаваясь, чтобы спасти мать свою отъ голода и смерти… А Софья Васильевна? Ну, у этой все — кром святости!.. Эта грхомъ дышитъ. И злобы въ ней сколько — на маломъ не помирится. Съ этой не напишешь мадонну, даже въ кающіяся Магдалины не годится. Вся она въ страстномъ и дикомъ порыв, и ужъ что хотите, а плакать надъ своимъ прошлымъ ея не заставите. И что странно: Анну Егоровну чмъ больше видишь, тмъ больше видть хочется, а Софья Васильевна, когда уляжется бшеный порывъ и успокоятся нервы, только помхою является… Радъ бы уйти тогда отъ нея скоре… И любить эту бдную двочку лучше, чмъ сумасшедшую Нжину. Первая все отдастъ, и взамнъ ей не придетъ даже въ голову потребовать чего-нибудь, вторая только тло свое теб уступитъ, а отъ тебя все возьметъ, что можетъ… Нтъ, хорошо я сдлалъ, что разошелся съ нею. Правда,х грубо, рзко, глупо даже — зато разомъ, безъ сценъ, безъ нервной безтолочи…’

‘И избави Богъ, — продолжалъ онъ думать, — отъ этихъ привязанностей. Только по рукамъ и по ногамъ спутаютъ он и обезсилятъ человка… Мало ли ихъ было на моемъ вку, этихъ орловъ, которыхъ преспокойно засадили въ курятникъ и приручили тамъ. А ужъ обращаться въ домашнюю птицу — слуга покорный. И въ каждой женщин сидитъ это желаніе непремнно стащить тебя за фалды внизъ, и чмъ выше и лучше человкъ, тмъ имъ интересне продлать надъ нимъ эту операцію. Точно превосходство ихъ оскорбляетъ… Пока не измочалятъ, не истерзаютъ, до тхъ поръ не успокоятся. А потомъ и пойдутъ толковать: я думала, когда сходилась съ нимъ, что онъ богатырь, левъ, а оказался мокрой курицей. Сама вдь только этого и хотла. Вотъ этакая беллиніевская мадонна, какъ Анна Егоровна, пожалуй, молиться на тебя станетъ и безропотно перенесетъ все, но вдь и подобной мадонны не встртишь на каждомъ шагу! Помню я своего профессора Субботовича. Онъ у насъ всегда мрачный и злой былъ. А потомъ мы узнали, что дома у него цлый адъ оказывается. Женился бдняга на такъ называемой современной двушк. Воображалъ, что она вмст съ нимъ работать будетъ… А она, какъ только имъ ‘Исаія ликуй’ отпли да ‘возложили на главы ихъ внцы’, тотчасъ же шелковаго платья да кавалергарда потребовала. Пошли безобразныя катанья на тройкахъ, безсмысленные кутежи!.. А потомъ она же его на всхъ соборахъ анаем предавала. Тираномъ и злодемъ, семейнымъ деспотомъ всмъ и каждому аттестовала. Нтъ, — засмялся Анисимовъ, — я нахожу, что нашъ сказочный эпосъ однимъ невренъ. Вс почти богатыри надъ бабой величаются, а то и упущено, что этакая баба почище Микулы Селяниновича всякаго витязя побдитъ, да еще и посмется надъ нимъ. Греки и евреи въ этомъ случа понимали глубже: Самсонъ и Далила, Геркулесъ и Омфала — вотъ это настоящее…’

‘Нтъ ужъ!.. Будь, что будетъ, а меня женщина не осдлаетъ. Не Порожневъ я… Въ обиду не дамся’.

— Эй! Степанъ!

— Чего изволите?

— У тебя любовница есть?

— Чего-съ?— отороплъ денщикъ.

— У тебя, говорю, есть любовница?

Степанъ улыбнулся блаженно.

— Приманилъ я къ себ, ваше превосходительство, одну тутъ швею.

— Чмъ же это ты?— засмялся Сергй Николаевичъ.

— Точно рыба на наживку — на синіе штаны мои пошла. Оченно, говоритъ, это къ лицу вамъ, Степанъ Миколаичъ, потому — по ногамъ-то васъ отъ хригерь-адъютанта не отличить. Зашибъ ее совсмъ красный лампасъ… Теперь, какъ узнала, что мы демъ, плачетъ.

— Чего же она плачетъ?

— Извстно, дура… Опять же и то: гд ей съ лампасомъ кавалера найти?

— Ну, а ты не плачешь?

— Стану я! Изъ-за бабы. Мало ихъ тоже!.. Нтъ, ваше превосходительство, мы себя довольно хорошо понимаемъ…

— Ну, молодецъ…

— Радъ стараться!

— Ну, теперь пошелъ вонъ, дуракъ. А если швея придетъ жаловаться на тебя, я заставлю тебя жениться…

— Никакъ это невозможно…— отороплъ Степанъ.— Если на всхъ да жениться, такъ этакъ и кавалеровъ не хватитъ.

X. Неожиданная сосдка.

Въ день отъзда Анисимова изъ Петербурга погода, какъ нарочно, стояла отвратительная.

— Наша Пальмира, очевидно, вовсе не хочетъ, чтобы ты жаллъ о ней!— смялся Порожневъ, провожавшій его на станцію.

Снгъ на улицахъ расползался въ отвратительную слякоть, стны домовъ, стекла оконъ точно обливались слезами, слезы капали съ кровель на шляпы и шапки проходившихъ по тротуарамъ, въ воздух стояла какая-то насквозь проникающая сырость. По сторонамъ тянулись похоронныя процессіи, при чемъ провожавшіе едва ли не завидовали покойникамъ, — до того, были кислы физіономіи первыхъ.

— Экая мерзость вашъ Петербургъ!— злился напослдокъ Анисимовъ.

— Почему же нашъ?

— Ну, ты совсмъ подъ стать ему сдлался. Правду сказать, на этотъ разъ мало хорошихъ впечатлній увожу я отсюда.

— Меня, главнымъ образомъ, удивляетъ, что тебя такъ дурно приняли…

— А я этому радуюсь. И не подумай, что изъ самолюбія говорю, — нтъ. По совсти — судьб благодаренъ. Иначе служба засосала бы меня, какъ болото. Знаешь, съ головой. Ну, а теперь — слава Богу. За живое дло возьмусь…

— Какое и гд?

— Найду. Не безпокойся. Не все же намъ глиняные города брать штурмомъ да съ гололобой азіатской сволочью возиться. И дома пропасть дла.

— Ты удовлетворишься мирной и тихой работой?

— Кто теб говоритъ, что она у меня будетъ тиха и мирна? Во всякомъ случа, не я. Я-то себя ужъ этимъ не обманываю, нтъ. Напротивъ. Я знаю, чего мн ждать… Во всякомъ случа, въ уголъ не забьюсь. Чуетъ мое сердце, что еще много-много придется мн дла передлать.

— Послушай, вдь теб черезъ годъ генералъ-лейтенанта слдуетъ.

— Ну?..

— Случись война — ты бы могъ корпуснымъ командиромъ быть.

— Я теб на это вотъ что скажу: во время войны я и безъ того возьму свое. А вотъ теперь, въ мирное время, какъ найти исходъ силамъ? Запереться въ Петербург, въ военное министерство, или хлопотать получить дивизію? Да и того не дадутъ, дадутъ бригаду… А дивизіоннаго надо мною назначатъ какого-нибудь тупоумнаго нмца, который будетъ вызжать на ремешкахъ да на пуговочкахъ.

— Назадъ въ Туркестанъ…

— Ну, Туркестана, другъ мой, теперь намъ, какъ своихъ ушей, не видать. Тамъ не такіе нужны люди. Мирная полоса настала, а надо все-таки выдумывать войну, — разворошить сартовъ или узбековъ, чтобы они поднялись, а потомъ сигналъ: ‘Разсыпьтесь, молодцы, за камни, за кусты — по два въ рядъ!’ И пали… Ты думаешь, это убійство?— Ничуть не бывало. Это, по здшней логик, добрая услуга пріятелямъ. Ихъ вдь за крестами посылаютъ къ намъ туда, въ степь. Ну, не угодно ли импровизировать для нихъ среди полнаго покоя военныя дйствія.

— Вотъ ты убдишься скоро, что и въ провинціи не лучше. Такой складъ…

— Свтъ не клиномъ сошелся. Найду. Во всякомъ случа, подслуживаться не буду.

— Теб бы родиться двумя-тремя столтіями раньше.

— И на это хватитъ…

Въ Николаевскомъ вокзал пріятели услись въ ожиданіи перваго звонка.

— Кто это тамъ за твоимъ Степаномъ ухаживаетъ?— заинтересовался Порожневъ.

— Въ самомъ дл’…

Какой-то громадный мужчинища со всклоченной бородой и наглыми на выкат глазами, съ ленточками въ петличк, о чемъ-то разспрашивалъ Степана и по временамъ заносилъ его отвты въ записную книжку.

— Степанъ!— крикнулъ Анисимовъ.

— Чего изволите?

— Ты билеты взялъ и багажъ сдалъ?

— Нтъ еще.

— Поторопись, пожалуйста. Кто это съ тобой?

— Изъ писарей газетныхъ, ваше превосходительство… Про васъ все интересуются… Дло ихъ такое.

— Репортеръ, врно, — улыбнулся Порожневъ.

— Тоже литература!— поморщился Анисимовъ.

— Вотъ погоди, завтра прочтешь о себ такую арабскую сказку, что самому тошно сдлается.

Оставленный Степаномъ репортеръ сталъ охаживать Анисимова со всхъ сторонъ. Потомъ слъ опять и записалъ что-то въ свою книжку, продолжая умиленно посматривать на Сергя Николаевича… Этотъ уже и забылъ о немъ, заговоривъ съ Порожневымъ, какъ вдругъ у самаго уха его послышалось:

— Его превосходительство, генералъ Анисимовъ, кажется?

— Къ вашимъ услугамъ!— проговорилъ Анисимов.

— Писатель Стоеросовъ изъ ‘Всевидящаго Ока’.

— Что это за ‘Око’?

— Помилуйте, ежедневная газета, сорокъ тысячъ подписчиковъ и двадцать тысячъ розничной продажи. Громадное вліяніе, собственные корреспонденты и приложенія…— высыпалъ онъ, торопясь почему-то и проглатывая цлые слоги.

— Вы, врно, репортеръ?

— Да… Я веду отдлъ: ‘Хватай его’. Меня, ваше превосходительство, боятся даже… Имю къ вамъ дло…

— Чмъ могу служить?

— Не удлите ли мн десять минутъ?

— Сдлайте одолженіе.

Анисимова началъ интересовать этотъ типъ.

— Изволили нсколько дней тому назадъ вернуться изъ Туркестана?— необыкновенно, нагло и самоувренно спросилъ онъ.

— Да-съ.

— Съ какою цлью?

— Для наблюденія прохожденія Венеры черезъ дискъ солнца.

— Чего-съ?

— Для астрономическихъ наблюденій…

Стоеросовъ похлопалъ глазами, по записалъ.

— А теперь куда дете?

— Направляюсь въ Абиссинію.

— Зачмъ?— такъ и вспыхнулъ Стоеросовъ, завертвъ обмусленнымъ и искусаннымъ карандашомъ.

— Это большой секретъ… Впрочемъ, я вамъ, пожалуй, скажу… Есть дипломатическое порученіе къ негусу.

— Это что же такое будетъ ‘негусъ’?

Анисимовъ объяснилъ.

— А какъ вы смотрите на современное положеніе длъ?

— То-есть?

— Ну, знаете, на вс эти военныя реформы и прочее?

— Нахожу, что для экономіи слдовало бы укоротить штаны солдатамъ и снять съ моего Степана лампасъ, которымъ онъ побждалъ сердца петербургскихъ швей, — расхохотался Анисимовъ.

— Вы что же получаете за свою полезную дятельность?— заинтересовался Порожневъ.— Построчно, врно?

— Нтъ… Я еще до построчнаго не дошелъ. Мн платятъ поштучно.

— Какъ это поштучно?

— Отъ сообщенія… за важныя сообщенія даже до трехъ рублей бываетъ. Недавно рынокъ горлъ — я первый посплъ въ редакцію, ну — пять рублей. У меня, видите ли, подготовка къ этому, потому что я настоящую школу прошелъ… Другому трудно.

— То-есть вы въ университет были?

— Нтъ-съ… Я въ околоточныхъ служилъ, но по страсти къ литератур полицейскую службу бросилъ. Впрочемъ, связи сохранилъ. Для полученія сообщеній — главнйшее. Я на протоколахъ руку набилъ.

Но Анисимовъ ужъ не слушалъ. Первый звонокъ вызвалъ всхъ на платформу.

— Займи купе!— приказалъ онъ Степану.— Послушай, Порожневъ, пожалуйста, пришли мн завтрашній номеръ ‘Всевидящаго Ока’: должно-быть, этотъ шутъ гороховый навретъ тамъ про меня чортъ знаетъ чего.

— Ты тоже хорошъ. Уваженіе къ печати у тебя ужъ совсмъ ташкентское!..

— Къ печати — да, только не къ этакой. Разв это печать? Это именно ‘хватай его’. Такъ, кажется, называется отдлъ господина Стоеросова. Хороша печать — изъ околоточныхъ! На протоколахъ набилъ руку.

Пріятели обнялись. Степанъ стоялъ у дверей вагона.

Когда поздъ тронулся, смотрвшій до тхъ поръ въ окно и говорившій съ Порожневымъ Анисимовъ повернулся и прямо лицомъ къ лицу столкнулся съ Софьей Васильевной Нжиной. Вся закутанная въ крытый калиновымъ бархатомъ мхъ ангорской козы, необыкновенно шедшій къ ея восточному лицу, красавица стояла въ дверяхъ сосдняго купе…

Сергй Николаевичъ приподнялъ фуражку.

— Здравствуйте, — кивнула она ему.

— Куда вы дете?

— Я у васъ не спрашиваю о томъ же?.. Что же вамъ за дло до меня?

— Такъ… Изъ вжливости больше, потому что нимало не интересуюсь этимъ…

— А все-таки мое будетъ!— вдругъ вспыхнула она, глядя въ упоръ на него.

Анисимовъ вошелъ въ купе и притворилъ двери…

XI. Мужчина предполагаетъ, а женщина располагаетъ.

Прошло нсколько часовъ.

Какъ онъ ни замкнулся, ршившись быть твердымъ и не поддаваться никакимъ соблазнамъ, но пылающіе глаза Софьи Васильевны, казалось, преслдовали его и тутъ. Онъ развернулъ какую-то книгу, но ему не читалось, пачка газетъ, взятыхъ имъ съ собою, оставалась неразвернутой. На одной станціи изъ вагона второго класса пришелъ къ нему Степанъ, спрашивая, не нужно ли чего-нибудь. Анисимовъ досадливо прогналъ его прочь.

— Пожалуйста, не лзь, и безъ тебя тошно…

‘Съ характеромъ женщина, — думалъ онъ про себя, — ну, да не на такого напала!..’

И въ то же самое время память ему рисовала чудныя руки, обвивавшіяся вокругъ его шеи, эти круглыя плечи, трепетавшія и вздрагивавшія подъ его поцлуями. Казалось, только постучать въ стну — и все это повторится опять, но Анисимовъ, негодуя самъ на себя, отгонялъ эти мысли…

— Довольно!— проговорилъ онъ.— Что я за тряпка такая.

Анисимовъ ршился заснуть во что бы то ни стало.

Онъ съ головою старательно завернулся въ пледъ, чтобы ничего не слышать, и упорнымъ усиліемъ заставилъ себя сначала думать о другомъ, потомъ его мысли спутались, перешли на что-то далекое-далекое… Еще нсколько минутъ — и онъ вдругъ увидлъ себя подъ жгучимъ солнцемъ Бухары, въ какомъ-то садик, на порог жалкой глиняной мазанки, изъ оконъ которой слышались сартянскія псни, — печальныя восточныя псни, нсколько дикія для европейскаго уха. Потомъ и эти псни смолкли, и Анисимовъ спалъ уже крпко, безъ сновидній.

Онъ проснулся часа черезъ два. Ему почудилось, точно кто-то толкнулъ его или заговорилъ съ нимъ.

Сергй Николаевичъ открылъ глаза, но въ купе было темно. Тмъ не мене, онъ слышалъ, что здсь есть кто-то.

— Степанъ, ты?.. Зажги свчу… Или, лучше, отстегни запавску наверху.

Въ отвтъ долетлъ легкій смхъ.

— Кто тутъ?— окончательно стряхнулъ онъ съ себя послднія вянія сна.

— А что, не на своемъ ли я поставила? За кмъ побда, Сергй Николаевичъ?

Анисимовъ вскочилъ на ноги, самъ отстегнулъ занавску, закрывавшую газовый фонарь, и остановился въ крайнемъ недоразумніи. На другомъ диванчик купе, положивъ головку на принесенную съ собою подушку, потягивалась Софья Васильевна. На бломъ батист наволочки ея черныя косы лежали точно зми. Лукавая улыбка скользила по ея полуоткрытымъ губамъ, глаза смотрли задорно и весело. На ней былъ дорожный капотъ изъ персидской шелковой матеріи, плотно облегавшій не стянутое корсетомъ, но еще боле выигрывавшее отъ того тло. Ножки въ такихъ же пестрыхъ шелковыхъ чулкахъ, закинутыя одна на другую, дразнили его своими крошечными, краснаго бархата, шитыми золотомъ, туфлями безъ задковъ, едва державшимися на ея носкахъ. Широкій, изъ шали сдланный, поясъ былъ развязанъ и падалъ на полъ красивыми складками.

— Зачмъ вы здсь?

— Такъ мн нравится! Одной съ Жанетою мн скучно — я и пришла къ вамъ… Знаете, если бы вы меня предупредили, что вы имете скверную привычку храпть — я бы никогда не влюбилась въ васъ.

— Чортъ знаетъ что такое!..

— Чего вы хлопаете глазами?

— Значитъ, мн нужно самому искать себ другое мсто, если вамъ такъ нравится это купе.

— Пожалуйста, попробуйте.

Онъ подошелъ къ дверямъ, толкнулъ ихъ, но двери не подавались. Очевидно, замокъ былъ запертъ.

— Это вы заперли?

— Нтъ… Я просто хорошо заплатила кондуктору — насъ заперли снаружи и до утра не будутъ безпокоить. Я и вашему Степану приказала сказать, чтобы онъ спалъ и не тревожилъ васъ. Вамъ остается одно, Сергй Николаевичъ, — насмшить весь поздъ, разыгравъ исторію прекраснаго Іосифа, бгущаго отъ развратной жены Пентефрія. Или вамъ библейскіе примры не нравятся? Ну, такъ изъ средневковой исторіи — возьмите хотя бы пажа Алонзо, который вылзъ въ слуховое окно отъ пожелавшей во что бы то ни было соблазнить его королевы Инесы… Оба примра въ достаточной степени полны добродтели… Я бы вамъ рекомендовала, только не библейскій, а средневковой… По-библейски въ дверь нельзя уйти — заперта, окна по случаю зимы задланы, а въ форточку, какъ Алонзо, пожалуй, можно… А я въ это время буду потрясать воздухъ отчаянными криками и мольбами… Ха-ха-ха!..

И, упавъ на подушку, она, какъ сумасшедшая, начала хохотать, вся вздрагивая и закрывая лицо руками.

Анисимову самому хотлось смяться. Но онъ взялъ свчу и зажегъ ее, открылъ книгу и началъ читать.

— Какъ вжливо, подумаешь… Какую вы это книгу читаете?

— Не мшайте мн.

Она вырвала у него изъ рукъ книгу.

— Боккачіо!.. Вотъ это я понимаю. Если бы он былъ свидтелемъ сегодняшней сцены, какой бы прелестный разсказъ написалъ онъ… Воображаю, какъ вы сами хохотали бы надъ нимъ.

— Вы мн, вроятно, такъ же не дадите читать, какъ не дали спать.

— Понятно… Теперь я здсь госпожа и длаю что мн угодно.

— Чего вы, собственно, хотите отъ меня?

— Многаго… Во-первыхъ, хочу, чтобы вы такъ въ меня влюбились, какъ прилично не генералу, а какому-нибудь поручику, чтобы вы надлали тысячи глупостей, стали ходячею сказкою для всхъ…— И она опять расхохоталась.— Потомъ, чтобы вы на колняхъ и въ полномъ парад, держа подъ мышкою каску съ птушьими перьями, просили моей руки и сердца. Я, — Дама изъ ‘цыганскихъ псенъ’,— разумется, тотчасъ же воспользуюсь случаемъ пристроиться и сдлаться генеральшей. Я выйду за васъ замужъ. У насъ будутъ дти. Вы выйдете въ отставку, и мы поселимся въ какомъ-нибудь маленькомъ и тихомъ городк. Вы привыкнете къ халату, станете посл обда спать. У васъ будутъ по цлымъ часамъ сидть на колняхъ дти, дергать васъ за бороду, за усы. Это, право, такъ пріятно. Я сдлаюсь хозяйкой, выучусь солить огурцы, варить варенье, стану печь вамъ пироги по воскресеньямъ…

— Фу, чортъ васъ возьми!..

И они уже оба расхохотались.

— Не стыдно ли вамъ носить чужіе волосы?..— вскользь замтилъ онъ, когда одна изъ косъ упала съ подушки и повисла до полу.

— У меня чужіе?— засмялась она.— Нтъ, Сергй Николаевичъ, я еще ничего чужого не пошу!

И она разомъ распустила ихъ, покрывъ себя, точно черными волнами, этими роскошными волосами.

— А вотъ вамъ въ доказательство, что это все свои…

Она мигомъ привстала, сла къ нему на колни и, прежде чмъ онъ могъ опомниться, своими же волосами обвила его шею и связала ихъ на своей…

Теперь ему уже нельзя было шевельнуться. Каждое его движеніе могло бы сдлать ей больно. Онъ неподвижно смотрлъ прямо въ ея пылающее лицо, плотно прижимавшееся къ его лицу, горячее дыханіе кружило ему голову, онъ потянулся было поцловать ее въ губы, но она собрала послднія усилія и отвернулась. Онъ притянулъ ее къ себ — она отбивалась и, наконецъ, когда, казалось, губы его уже коснулись ея губъ, она разомъ распустила заплетенный позади ея узелъ изъ волосъ и, смясь, отошла, чтобы тотчасъ же лечь на свой диванчикъ.

— Что вы меня мучите?— спросилъ онъ ее.

— Подломъ! Сами захотли войны.

— Война? Разв это война?

— Женская. У, насъ есть свое оружіе, которымъ мы всегда побждаемъ. Еще не бывало примра, чтобы оно намъ измнило.

— Такъ!

— Фу, какъ здсь жарко стало. Мы съ вами, Сергй Николаевичъ, свои люди, позвольте мн разстегнуться. Здсь задохнешься, кажется. Зачмъ они топятъ вагоны!

Анисимовъ переслъ къ ней на диванъ, безцеремонно отодвинувъ ее.

— Пожалуйста, не смйте дотрогиваться до меня… Смотрть можете, но не больше.

— Такъ я и стану тебя слушать!

— Вдь искусаю васъ такъ, что вамъ стыдно будетъ выйти.

— Ладно…

Онъ одною рукою схватилъ ея руки тамъ, гд он перекрещивались, и такъ ихъ сжалъ, что Софья Васильевна даже поблднла отъ боли.

— Зврь!

XII. Двое братьевъ

На крошечной станціи своей собственной узкоколейной желзной дороги Петръ Николаевичъ Анисимовъ съ утра ждалъ брата, телеграмму котораго о вызд онъ получилъ еще наканун. Онъ совсмъ не былъ похожъ на Сергя. Маленькій и узкоплечій, онъ казался тщедушнымъ только снаружи. Его узловатые и крпкіе, какъ сталь, мускулы обладали геркулесовскою силой. Худое и нервное лицо постоянно мняло свое выраженіе. Онъ привыкъ жить сильными ощущеніями среди дятельности, имъ самимъ созданной для себя — и спалъ только пять часовъ въ сутки, все остальное время находясь въ самой безустанной и утомительной работ. Про него говорили, что онъ трудится, какъ нищій изъ-за куска хлба. И въ самомъ дл, этотъ милліонеръ, отказавшійся и отъ свта и отъ удовольствій, ушедшій въ свою заводскую пустыню, вотъ уже двадцать лтъ не зналъ, что такое отдыхъ. Онъ замкнулся отъ свта, прежнихъ знакомствъ, почти ничего не читалъ въ это время, кром спеціальныхъ изслдованій по его длу, отказался отъ любви, и только и длалъ, что съ пяти часовъ утра скакалъ отъ одного завода къ другому — въ одномъ ставилъ машину, въ другомъ передлывалъ печь, въ третьемъ присутствовалъ при первомъ опыт переливки чугуна въ сталь, въ четвертомъ собственноручно собиралъ локомотивы и показывалъ, какъ надо пригонять одн ихъ части къ другимъ, въ пятомъ — по поясъ въ вод старался остановить стихію, пробовавшую прорвать плотину… Вечеромъ отовсюду получались телеграммы. Его заводы были соединены проволоками — и надо было отвчать на вс обращенные къ нему вопросы. Онъ уже разучился говорить, потому что двадцать лтъ несъ это громадное дло на своихъ плечахъ, и только приказывалъ, не находя даже времени объяснять мотивы своихъ приказаній. Перекусывать ему приходилось кое-какъ и гд попало, часто онъ оставался на ночь спать на какомъ-нибудь завод, гд ему постилали на свжее сно кошмы, чмъ онъ и довольствовался посл цлаго дня самаго головокружительнаго труда… Благодаря ему, двадцать лтъ голодъ уже не заглядывалъ сюда. Кругомъ росла нищета, народъ разбгался, ища заработковъ, почва была здсь скверная, хлбъ родился плохо, — а, у него прочно стояли на диво выстроенныя села, народъ бодро работалъ на его заводахъ, не зная заботъ о завтрашнемъ дн. Становилось безвыгодно одно производство или убивала его иностранная конкуренція,— Анисимовъ сейчасъ же создавалъ другое, кое-какъ прилаживая къ нему старыя заводскія строенія.

— Я какъ на Малаховомъ курган!— любилъ изрдка говорить онъ.— Пробьютъ у меня брешь — сейчасъ же надо закладывать ее. Выдвинется непріятель траншейными работами — я сейчасъ ему навстрчу ‘тихою сапою’. Такъ и отбиваюсь вотъ уже двадцать лтъ.

И за все это время онъ не терялъ бодрости, не падалъ духомъ, не опускалъ рукъ.

Жена, которой не по силамъ оказалась эта страшная и безразсвтная жизнь вчнаго труда, бросила его и ухала за границу. Онъ, сильно любившій ее, первые дни ходилъ какъ потерянный, но вечеромъ случился пожаръ въ ближайшемъ сел. Онъ бросился туда, обжегся весь, спалилъ себ брови, бороду и волосы. Его замертво вытащили изъ-подъ горвшихъ балокъ. Проболвъ недлю, онъ выздоровлъ — и больше уже не вспоминалъ о своей потер. Она писала ему изъ Ниццы, но письма ея онъ часто забывалъ прочесть… Еще бы… ему было не до восторженныхъ восклицаній по поводу чудныхъ красотъ южной природы — тамъ дойница лопнула въ гут, тутъ въ вагранковой печи трещина оказалась, и краснорчивое посланіе, отложенное въ сторону, оказывалось даже непрочитаннымъ. Потомъ онъ узналъ, что его жена влюбилась въ какого-то итальянскаго графа. Онъ тотчасъ же принялъ все на себя, получилъ разводъ съ правомъ для нея выйти замужъ и послалъ ей вс нужные для этого документы. Она такъ и сдлала. Узнавъ это, Анисимовъ задумался было, да понадобилось упростить какой-то механизмъ, онъ и забылъ о ‘случа’. Онъ, дйствительно, ушелъ въ народъ и жилъ съ народомъ. Состояніе его оцнивалось десятками милліоновъ, но вс эти десятки милліоновъ уходили на починку ‘брешей’, на защиту всего околотка отъ нищеты, отъ бдствій, безграничнымъ моремъ разливавшихся кругомъ… У него сначала было шоссе — мало показалось: онъ выстроилъ конно-желзныя дороги, потомъ провелъ везд узкоколейный паровикъ, и дятельность въ его царств закипла ключомъ. Съ утра до ночи, по всевозможнымъ направленіямъ, здсь перевозились массы грузовъ, машинъ, стекла, руды. Въ сотняхъ пунктовъ въ Россіи открывались конторы, сбывавшія все, что здсь создавалось такимъ неимоврнымъ трудомъ, иностранные изобртатели съзжались сюда, примняя на мстныхъ заводахъ свои открытія, самъ онъ длалъ то же, и, замчая въ какомъ-нибудь изъ рабочихъ выдающійся талантъ, онъ сейчасъ же посылалъ его учиться, а когда тотъ возвращался, доврчиво отдавалъ ему въ руки громадное дло.

Тысячи разъ его надували. Пользовавшіяся его довренностью лица сдлали себ громадныя состоянія на этомъ дл. Онъ узнавалъ это, но не терялъ ни энергіи ни вры въ людей.

— Что же длать… Надо заложить поскоре и эту брешь!..

И онъ закладывалъ ее, не сознаваясь никому въ сдланной ошибк.

На работ ему некогда было всматриваться въ сердца человческія, некогда было отдлять агнцевъ отъ козловъ, и, сознавая себя надутымъ и обокраденнымъ, онъ морщилъ брови, произносилъ мысленно ‘мерзавецъ’ и тотчасъ же разсылалъ сотни телеграммъ и приказаній по непрекращавшимся отовсюду вопросамъ и требованіямъ инструкцій.

— Ты обокралъ меня?— останавливался онъ передъ виновнымъ.

— Петръ Николаевичъ… Помилуйте… Да какъ же я посмю…

— Не меня, ты не понимаешь. Ты грабишь народъ, изъ котораго вышелъ… Ну — свтъ широкъ — прощай… Иди, куда хочешь, а я тебя знать не знаю больше.

Случалось даже, что онъ прощалъ ‘негодяя’, и тотъ продолжалъ у него работать и его обкрадывать.

— Мн надо врить или всмъ или никому. Я одинъ — а они вс здсь другъ противъ друга!— говорилъ онъ, горько улыбаясь.— Что же длать — люди, а не ангелы…

Это былъ, въ полномъ смысл слова, фанатикъ работы. Петербургское воспитаніе, аристократическій развратъ, въ которомъ захлебнулся было младшій — Сергй Анисимовъ, почти не коснулись старшаго брата. Онъ во-время ухалъ изъ столицы и потомъ бывалъ тамъ изрдка, когда надо было отстоять отъ чрезъ мру ревнивыхъ чиновниковъ и канцелярскихъ законодателей свое рабочее царство. Тогда онъ скакалъ въ столицу, добивался аудіенцій, заставлялъ себя выслушивать и тотчасъ же возвращался назадъ, добившись своего. Онъ слышалъ о похожденіяхъ своего брата, но относился къ нимъ снисходительно. ‘Молодъ еще — не уходился’. Онъ забывалъ при этомъ, что его самого никакъ и ничто не могло еще уходить до сихъ поръ…

Сильные люди вообще были эти Анисимовы и уважали другъ въ друг эту силу.

У нихъ оказывался еще старшій братъ, но ни Петръ ни Сергй не дружили съ нимъ. Какъ это ни странно, но Семенъ Анисимовъ, нкогда блестящій гвардейскій офицеръ, ни съ того ни съ сего, загадочно для всхъ, бросилъ службу и ушелъ въ далекій, бдный и захолустный монастырь. Братья знали, что ту же Анисимовскую силу онъ принесъ и въ обительское дло. О немъ порою доносились до нихъ удивительные слухи. Хаотическую груду скалъ посреди пустыннаго свернаго озера отецъ Никодимъ, — какъ назывался онъ тогда, — обратилъ въ оазисъ, которому изумлялись даже прізжавшіе туда англійскіе путешественники. Но ни Петръ ни Сергй тамъ не бывали, а отецъ Никодимъ не писалъ имъ ничего. Онъ тоже не умлъ чему-нибудь отдаваться вполовину,— а весь уходилъ въ дло. Также безусловно отрекся онъ и отъ міра…

Маленькій телеграфистъ (такихъ Петръ Николаевичъ обыкновенно назначалъ изъ учениковъ своихъ школъ) въ десятый разъ выбгалъ на платформу станціи и смотрлъ вдаль — но позда еще не было видно. Гд-то разошлась рка, полотно желзной дороги, по которой Сергй Анисимовъ долженъ былъ подъхать сюда, было залито водою. Вроятно, поэтому опоздалъ поздъ.

— Нтъ?— спрашивалъ нетерпливо старшій братъ.

— Никого нтъ…

‘Экая досада… А у меня дло стоитъ — новыя матицы для стекла складываются’, самъ про себя соображалъ онъ.

Онъ, разумется, не церемонясь, ухалъ бы, но Сергя онъ не видалъ давно, а Сергй былъ Веніаминомъ семьи. Его любили вс, хотя слухи объ его похожденіяхъ доносились и сюда. Старшій Анисимовъ притомъ же и гордился братомъ. Еще бы! Этотъ Сергй кое-что сдлалъ. Въ двадцать девять лтъ ухитрился два ханства завоевать да въ пяти походахъ принять участіе, и про одинъ изъ нихъ разсказывали даже маловроятныя чудеса.

‘Это ничего, что онъ съ питерскими бабами бсится,— соображалъ про себя Петръ Николаевичъ.— Онъ воспитался такъ. Не самъ виноватъ въ этомъ’.

Наконецъ, уже къ двумъ часамъ, телеграфистъ вбжалъ въ комнату, крича еще издали, что поздъ идетъ.

Петръ Николаевичъ вышелъ и, приложивъ руку къ глазамъ, сталъ всматриваться.

Посреди засыпанной снгомъ равнины печально тянулся двойной рядъ черныхъ рельсовъ. Вдали виднлось темное облачко, все увеличивавшееся и приближавшееся. Скоро въ этомъ темпомъ облачк выдлился черный локомотивъ и два разноцвтные огня тускло горвшихъ днемъ передовыхъ фонарей. На платформу вышелъ жандармъ, выскочилъ молоденькій начальникъ станціи, тоже изъ учениковъ Анисимова. Позвывая и крестя ротъ, показался монахъ изъ ближайшаго монастыря съ кошелемъ на длинной рукояти и звонкомъ, придланнымъ къ нему. Еще поздъ не остановился, какъ Петръ Николаевичъ увидлъ брата Сергя, глядвшаго въ окно. Сергй, видимое дло, не узналъ еще его. И не мудрено: Петръ Николаевичъ послднія десять лтъ не носилъ даже иного костюма, кром сраго крестьянскаго кафтана, хотя изъ тонкаго сукна. Сергй скользнулъ по немъ взглядомъ и перевелъ его на другихъ.

— Петра Николаевича Анисимова нтъ здсь?— крикнулъ онъ въ окно.

— Выходи, выходи скорй, братъ: давно тебя жду здсь, — засмялся старшій Анисимовъ.

— Ты… Петръ! Вотъ бы не узналъ.

И Сергй Николаевичъ, выскочивъ изъ вагона, горячо обнялъ его.

— Молодецъ, совсмъ молодецъ… И… генералъ!..

— Да только скоро думаю сбросить съ себя эти вериги…

— Что такъ?

— Потомъ теб разскажу. Настоящаго дла захотлось.

— Вотъ за это я теб отъ души руку пожму. Видно, некого больше подъ нози покорятъ? А?— шутилъ онъ.— Ну, душа моя, тебя ждетъ наша дорога…

— Какая?

— У меня, братъ, своя чугунка. Такъ ее и зовутъ Анисимовская… А пока чаю хочешь?

— Да… мн немного холодно. Вотъ имю честь представить теб обольстительнаго кавалера съ лампасомъ… Это мой денщикъ Степанъ. Самое лнивое животное въ мір…

— Ну, у меня онъ здсь не облнится. Мы ему дло живо найдемъ. У насъ тутъ вс работаютъ.

Самоваръ уже киплъ въ крошечной комнатк на станціи.

— Я думалъ, ты дольше останешься въ Петербург.

— Тамъ нечего длать.

— Не поладилъ?

— Не то… Ты знаешь, я вдь имлъ нкоторое право на вниманіе ко мн. Слава Богу, удалось тоже сослужить службу Россіи на дальнемъ Восток.

— Полагаю.

— Два ханства, какъ ты называешь, подъ нози покорилъ… Ну, пошелъ я представляться — и что же? Ужъ въ пріемной вижу, что хорошаго ждать нечего. Ты слышалъ что-нибудь о граф Славянскомъ? Пріятели мы съ нимъ, на ‘ты’. Онъ, какъ замтилъ меня, сейчасъ же обернулся къ окну и заинтересовался какою-то мухою на стекл. Остальные въ томъ же род… Я, разумется, понялъ, что моя псня спта. Такъ и вышло… ‘Совтую вамъ, генералъ, уходиться’…. Это мн-то.. Ну, я и хотлъ уйти совсмъ… Тогда же заявилъ, что буду имть честь представить свою отставку… ‘Этого мы отъ васъ не требуемъ’… Какъ покажется теб?.. Они отъ меня отставки не требуютъ.

— Вижу одно, что Петербургъ, какъ былъ когда-то, такимъ же и остался. Имъ до Россіи нтъ никакого дла. Ршительно все равно, что здсь творится хорошаго или дурного. Ты знаешь, я здилъ туда въ послдній разъ. Сначала подбили меня устроить заводы для постройки локомотивовъ, — ‘стыдно, говорятъ, Россіи все изъ-за границы выписывать’. Я поврилъ сдуру и затратилъ два милліона на это дло. Только что оно у меня пошло — вдругъ старый министръ умираетъ, на его мсто новый. Этотъ сейчасъ же ‘прекратить покупку локомотивовъ въ Россіи, я нахожу полезне выписывать ихъ отъ заграничныхъ заводчиковъ’. ду объясняться. Чиновники — никому дла до меня нтъ… А главный, отъ доклада котораго все зависитъ, оказывается агентомъ и комиссіонеромъ англійскихъ заводскихъ фирмъ. Говорю съ его помощниками, а т съ этой, знаешь, петербургскою шутливою любезностью и сообщаютъ мн: ‘Если вы закроете свои заводы — Россія все равно не пропадетъ, и мы попрежнему каждое двадцатое число будемъ получать свое жалованье’… Вотъ тутъ и длай дло!..

— Я, знаешь, хотлъ назадъ, въ Туркестанъ — куда! Еще бы — мое управленіе копейки казн не стоитъ, напротивъ, двнадцать милліоновъ доходу дало. Значитъ, я не гожусь, — ну, и Богъ съ ними. Вотъ, думаю, пока у тебя присмотрюсь, не могу ли быть полезнымъ.

— Поживи — увидишь. Только не изъ той ты кости выточенъ. Скажи мн, пожалуйста, вдь ты не одинъ сюда халъ — нашъ повренный, встрчавшій тебя въ Москв по моему приказанію, отписалъ мн, что ты пріхалъ съ какою-то красавицей и сейчасъ же съ нею въ ‘Славянскомъ Базар’ вмст остановился.

— Такъ, — улыбнулся Сергй Николаевичъ, — приключеніе дорожное. Я изъ-за нея въ Москв недлю сидлъ.

— Ты, какъ Людовикъ XIV, не можешь иначе путешествовать, какъ съ фаворитками.

— Нтъ… Пустяки все это.

— Гд же ты ее оставилъ?

— Она еще задетъ сюда, врно… Пока она въ Москв остается.

— Ну, а что это за барышня вчера сюда пріхала отъ твоего имени? Тоже при твоей особ состоитъ?

— Какая барышня?— удивился Анисимовъ.

— Анна Егоровна Торацкая… Мн она понравилась,— скромная и тихая…

— Это не то, что ты думаешь. Я ее послалъ къ теб въ учительницы. Она честная и хорошая двушка. Насъ съ нею свелъ случай…

И онъ разсказалъ брату свою встрчу съ Аней.

— Да, вотъ что… Ну, такъ я ее сейчасъ же и опредлю. Константинъ!..

Вбжалъ маленькій телеграфистъ.

— Куда ты длъ барышню, что вчера пріхала?

— Я ее отправилъ пока въ Большаково. Она тамъ у попадьи оставлена.

— Пошли сейчасъ же ей телеграмму, чтобы хала учительницей въ новую школу при Стомысковскомъ завод. Дай знать и заводу. Пусть Климентовъ распорядится отвести ей помщеніе… На-дняхъ я, впрочемъ, и самъ тамъ буду.

— Большое спасибо теб за это.

— Ну, вотъ еще! Годна окажется, такъ мн надо будетъ тебя благодарить. Ну, теперь намъ пора.

Крошечный локомотивъ, попыхивая чернымъ удушливымъ дымомъ, стоялъ уже у самой станціи съ нсколькими, миніатюрными вагончиками на рельсахъ. Не успли еще братья ссть, какъ Петръ Николаевичъ уже весь отдался дламъ и сталъ диктовать телеграммы по заводамъ, чтобы на слдующей станціи отправить ихъ по назначенію.

XIII. Старымъ повяло.

Только что кончивъ съ этимъ, Петръ Николаевичъ сталъ прислушиваться и присматриваться къ брату, точно отыскивалъ знакомыя ему молодыя черты въ обожженномъ среднеазіатскимъ солнцемъ лиц Сергя.

— Какъ ты жилъ все это время?— спросилъ младшій братъ.

— И не видно, какъ прошло — восемнадцать часовъ въ день работаю, не складывая рукъ.

— И такъ вс десять лтъ?

— Скажи — двадцать… Чего ты, хмуришься?

— Безцвтная жизнь.

— Твои военныя и амурныя авантюры лучше? Я тутъ цлый край оберегаю, насторож стою… Со всхъ сторонъ врагъ лзетъ — отбиваюсь. Это, по-твоему, безцвтно.

— Никто ничего не знаетъ и не цнитъ!

— А, ты это насчетъ славы… У меня, душа моя, другія цли. Умру — народъ на ногахъ стоять будетъ и безъ меня управится, никакая нищета и горе не смогутъ сломить его.

— Такъ ли?

— Иначе и жить бы не стоило… Ухалъ бы на берегъ Средиземнаго моря и сталъ бы тамъ любоваться на лазурныя волны… Такъ, кажется, ваши поэты описываютъ.

— Ну, — потупился Сергй, — извини меня. Я, можетъ быть, задну больное мсто: что жена твоя?

— О, нтъ, братъ, зажило. Въ излом еще болло годъ-два — да тутъ некогда сентиментальничать. Это тому хорошо, кто не занятъ. Жена моя? То-есть эксъ-жена?.. Право, не знаю. Слышалъ я второпяхъ, что она своего мужа бросила и ухала теперь въ Каиръ. Зачмъ — Богъ ее вдаетъ. Да это и неинтересно.

— А посл такъ и не любилъ никого ршительно?

— По-твоему или по-моему? У насъ разные взгляды на это… Ты помнишь ерапонта изъ Савватьевской пустыни, какъ онъ покойному отцу говорилъ, что женщина создана изъ ребра, и посему къ ребру прилежитъ для озлобленія плоти? Въ этомъ отношеніи я, разумется, монахомъ не былъ. У меня и теперь въ дом есть — ты увидишь. Хозяйствомъ завдуетъ. Изъ Мелетьевскаго завода взята.

— Неужели простая?

— Нтъ, душа моя, королева мекленбургская!— расхохотался онъ.— Настоящая заводская, но хорошаго поведенія…

— О чемъ же ты съ нею говоришь?

— Получше вашихъ безтолковыхъ хватовъ разсуждаетъ… Намъ, людямъ настоящаго чернаго дла, такія нужны. У такихъ ни нервовъ ни истерій никакихъ. Жена длового человка должна быть здоровая, спокойная, непритязательная. Говорить? Да когда мн съ нею говорить-то… Нтъ, слава Богу, у меня былъ хорошій урокъ съ первою моей супругой. Прискачетъ, бывало,— сейчасъ флаконъ съ духами къ носу: отъ тебя потомъ пахнетъ… Еще бы не пахнуть — пять часовъ подъ рядъ спины не разгибаю. Или только что займешься дломъ — вдругъ она съ нжностями… ‘Ты меня никогда не приласкаешь!..’ Не угодно ли — а у меня гуты занялись горть. А то: ‘Подемъ въ губернскій городъ’ — Зачмъ?— ‘Тамъ теперь балы и любительскіе спектакли’. Я теб говорю — мн нужна корова. Чтобы была здорова, весела и спокойна… Ты, разумется, этого не поймешь.

— Почему?

— Потому что въ васъ всхъ — это не здоровая потребность здороваго организма, а адюльтеръ… У васъ умъ развращенъ.

— Да, ты, разумется, правъ по-своему.

— Вотъ, погоди, начнешь здсь жить да поживать, такъ же думать будешь….

— Что это, кажется, мы по вод демъ.

— Да, рчушка тутъ у меня есть, Бшенка. Лтомъ ея не видать совсмъ. Лукавая шельма. Ну, а какъ снга начнутъ таять — она даетъ себя знать… Это она разлилась… Да вотъ самъ увидишь — можетъ, прямо на дло попадешь. Она теперь даже плотин нашей Батьковской грозитъ… И имя ей дали врное. Настоящая бшенка.

Въ это время поздъ подошелъ къ маленькой станціи. Петру Николаевичу подали цлую пачку телеграммъ.

— Вотъ я только что говорилъ теб. Читай теперь: ‘Бшенка размыла Спасскій мостъ. Сноситъ прочь плотину и грозитъ желзнодорожному мосту…’ А вотъ, еще: ‘Спасскій мостъ унесло верстъ на семь ниже, подмыло хлбный складъ у Арчакова…’ Надлала бды эта скверная рчонка.

— Отчего же ты не сведешь ее куда-нибудь?

— Она у меня много дла длаетъ. Я бы ее привелъ къ одному знаменателю, да, къ сожалнію, не вся она въ моихъ рукахъ… Ея верховье въ казенномъ владніи… Вотъ скоро увидишь — мы уже подъзжаемъ къ ней.

Сергй Николаевичъ вышелъ на платформу вагончика, чтобы посмотрть на знакомыя и родныя ему мста.

Тутъ онъ родился, тутъ и росъ до тхъ поръ, пока отцу не пришла въ голову несчастная мысль отвезти его въ пажескій корпусъ въ Петербургъ — именно несчастная. Теперь онъ отъ души завидовалъ брату, его цльности, увренности въ себ, его сил. Онъ, до сихъ поръ считавшій себя тоже крупною натурою, почувствовалъ себя чуть ли не пигмеемъ рядомъ съ Петромъ Анисимовымъ…

— Ну, узнаешь?— спросилъ его вышедшій за нимъ старшій братъ.

— Да… Вдь это Проскуровская роща?..

— Она и есть. Каково сохранилъ? Ни одного деревца не вырубилъ въ ней…

— Воображаю, какъ здсь хорошо лтомъ…

Проскуровская роща, голая теперь и сквозная, темнымъ пятномъ казалась на этой равнин, полузасыпанной уже подтаявшимъ и посинвшимъ снгомъ, полузалитой водами нежданно вскрывшейся Бшенки. Даль уходила въ безконечность, гд чистое сегодня небо желтоватыми, неопредленными тонами сливалось съ блднющей и смутно переходившей въ какіе-то воздушные оттнки землею. Позади заходившее солнце алыми отсвтами румянило снгъ и на стеклахъ мелькавшей мимо деревеньки горло веселыми заревыми огнями… Вотъ прямо протянулась грунтовая дорога… Обозы на ней, еще издали, при вид крошечнаго позда, хмурые и чумазые извозчики снимаютъ шапки. Петръ Николаевичъ кланяется имъ… Мою руду на ‘Спасо-Евиміевскій заводъ везутъ’, объясняетъ онъ брату… Тотъ не слышитъ… Гд-то вблизи долженъ быть ровъ, весь поросшій лознякомъ. Ребенкомъ Сергй Николаевичъ часто забирался туда — ляжетъ, бывало, на спину и притаится. Ободренныя его молчаніемъ птицы заведутъ свой концертъ и завозятся въ тонкихъ, легкою и нжною зеленью опушенныхъ, втвяхъ. Онъ и любуется ими, и слушаетъ ихъ, и, кажется, до вечера готовъ бы пролежать здсь… Вотъ именно этотъ ровъ. Такой же капризной излучиной протянулся — только лознякъ разросся еще пышне, и кусты стали уже деревьями… Новенькій выселокъ протянулся надъ оврагомъ. Избы съ иголочки — вс къ солнцу повернулись окнами, точно глазами…

— Этого не было…

— Да, я построилъ для рабочихъ, которые заболли или постарли у меня. Скоро какъ-нибудь заводикъ прилажу около, для подростковъ… Нечего имъ болтаться да зря сть хлбъ… Каждый работать долженъ…

— Вотъ и старая церковь… а около что — тоже новая?

— Знаешь, въ этой, старой-то, покойная матушка любила молиться. Я ее и не тронулъ — оставилъ, какъ она была — только поддерживаю да подпираю костылями, чтобы она у меня не рухнула, а рядомъ построилъ новую каменную. Потомъ създимъ посмотрть. Образа ко мн прізжалъ Годунъ изъ академіи писать… Только, правду говоря, прежняя съ наивными иконами больше мн нравится… Ты, впрочемъ, плохой богомолецъ былъ. Всегда засыпалъ на полу прямо…

— Какъ же, я церковь хорошо помню. И дряхлаго священника также… У меня до сихъ поръ дребезжитъ въ ушахъ его старческій голосъ. А помнишь его косичку — тощая-тощая косичка и бородка, пожелтвшая отъ старости.

— Теперь его сынъ у меня здсь.

— Тоже священникомъ?

— Нтъ, механикомъ на сталелитейномъ завод. Большихъ денегъ стоитъ голова.

И Петръ Николаевичъ разомъ нахмурился.

— Одно жаль… Честныхъ людей мало. Пока не при денежномъ дл — хорошъ, золотой человкъ. Какъ приставили его къ деньгамъ — кончено… Ну…. да это общая судьба… Лишь бы дло шло.

Очевидно, и сынъ стараго священника оказался не безупреченъ.

— Ты его увидишь. Я помню, онъ хотъ и старше тебя, а вы друзьями были… Женить его надо только. Вотъ бы на этой новой учительниц твоей…

— Что?.. Ты, Петръ, съ ума сошелъ.

— Отчего?

— На Беллиніевской мадонн какого-то механика женить вздумалъ — что ты…

Анисимовъ старшій съ недоумніемъ смотрлъ на брата.

— Какая еще мадонна такая…

— Прости, пожалуйста. Это я совсмъ съ ума спятилъ… Ужасно она похожа на мадонну Беллини, которую я видлъ въ одной изъ венеціанскихъ церквей.

— Что жъ такое? Вдь старые-то художники больше этихъ мадоннъ со своихъ женъ да любовницъ писали!

— А вотъ это и есть Бшенка?

— Да!..

Вдали на бломъ простор виднлась масса воды, стремившейся быстро впередъ. Уже отсюда видно было, что рка бжала яро, ‘грудью прла’, какъ говоритъ народъ. Тамъ, гд кончались рельсы — чернлъ еще мостъ, но черезъ него переливались уже вспнившіяся струи. Толпа стояла около, очевидно, ожидая позда… Чмъ ближе, тмъ серьезне оказывалось дло. За полверсты уже слышался грохотъ и шумъ воды, точно злившейся на встрченную ею жалкую преграду, кое-гд по берегу валялись старыя деревья. Разошедшаяся рка подмыла ихъ корни, свалила и донесла до первой излучины. Тутъ они зацпились втвями и застряли, обмываемыя отовсюду волнами и пной.

— Видишь? Ну, не подлая ли рчонка,— вдь только утромъ я прохалъ встрчать тебя — а теперь не угодно ли.

— Да… Не передемъ.

— Ну, это еще посмотримъ… Я съ нею слажу.

И Сергй Николаевичъ, взглянувъ на брата, не узналъ его.

Глаза Анисимова старшаго горли, онъ зорко смотрлъ впередъ, нетерпливо покрикивая кондуктору:

— Скорй, братецъ, видишь — дло не ждетъ.

Поздъ, сдлавъ кругъ, остановился у рки, у самаго моста, передъ толпою собравшагося народа…

— Здорово, братцы!— крикнулъ Петръ Николаевичъ, и какъ сначала Сергй не узналъ его лица, измнившагося и полнаго энергіи, такъ теперь онъ не узналъ его голоса — до того звонокъ и рзокъ онъ былъ.

— Здравствуй, здравствуй, Петръ Миколаичъ.

— Что, ребятушки, наша Бшенка опять шутки шутить начала? А?

— Вотъ самъ видишь… Какъ лукавка эта рчонка.

— Ну, мы ее разомъ уймемъ… Да такъ, чтобы ей и впередъ было неповадно. Правда, голуби?

— Правда, правда… Ты-то съ й сладишь.

— А вы безъ меня попробовали?

— Куда ужъ безъ тебя!.. Насъ она не послухаетъ. Она безъ тебя Не уступитъ — не такая. Что привередливая баба — малая, а костливая…

Но Петръ Николаевичъ уже быстро пошелъ къ мосту, зорко вглядываясь въ стремительное теченіе рчонки.

XIV. Укрощенная Бшенка.

Мостъ начинало расшатывать. Нкоторыя балки его и сваи, вбитыя въ дно потока, подались и подъ напоромъ воды отклонились въ сторону. Злобное ‘стремя’, какъ называли здсь быстрину, кружилось вокругъ стоявшихъ еще прочно брусьевъ, точно врагъ, высматривавшій, куда врне ударить, чтобы разомъ сбить съ ногъ противника. Шумъ и грохотъ стоялъ тутъ оглушительный. Дальше берега низились, и тамъ Бшенка выступила изъ нихъ и заливала понизи, здсь она только неслась мимо… Рельсы на мосту уже покривились, доски его разошлись, и весь онъ зіялъ, точно свжими ранами, середина была вся однимъ громаднымъ проваломъ.

— Давно снесло его?— спрашивалъ у окружающихъ Петръ Николаевичъ.

— Съ полчаса будетъ.

Онъ все еще продолжалъ смотрть, точно оцнивая уронъ, нанесенный ркою, и соображая способы, какъ спасти остальное.

— Надо раздться и въ воду, — обернулся онъ къ Сергю.— За мною и эти пойдутъ.

— Ты тифъ схватишь.

— Вотъ теб и на! Я, другъ мой, и зиму и лто ледяныя ванны беру каждый день… Вотъ что, братцы, тащите веревокъ, кто сколько можетъ, да побольше… Съ нами есть?— обернулся онъ къ мальчику-кондуктору.

— Въ задній вагонъ изъ Батькова нагрузили веревокъ и канатовъ для завода.

— Ну, вотъ и отлично, давай ихъ сюда. Тащи вс… Братцы, теперь полно стоять да звать. Спасать мостъ надо. Безъ моста грузы остановятся, и заводы по ту сторону останутся безъ дла. Вагранк да домн, — какъ человку хлбъ, — руда требуется. Не будетъ вагранкамъ да домнамъ руды — и рабочимъ хлба не станетъ… Слышите вы меня?.. Положимъ, я ихъ прокормлю, да вдь изъ запасовъ брать придется, а запасъ на черный день. Врно я говорю?

— Врно, батюшка, врно.

— Ну, вотъ видите ли. Значитъ, давай теперь, какъ на войн, защищать мостъ. Окрутимъ мы его со всхъ сторонъ веревками, такъ что вс балки, что расшатались, дня три-четыре продержатся, а тамъ Бшенка спадетъ…

— Спадетъ… завтра къ вечеру спадетъ….

— И съ чего только пузырится!..

— Ну, вотъ,— кто со мною?..

— Да мы вс, батюшка, люди-то привычные.

— Я тоже пойду, — сказалъ Сергй Николаевичъ.

— Смотри, Сергй, ты-то вотъ простудиться можешь.

— Ну, это ужъ оставь. Слава Богу, до сихъ поръ на переходахъ не простуживался по горло въ вод, да еще негд обсушиться и согрться было… А тутъ вдь работать придется.

— Ты вдь хорошо плаваешь?..

— Нарочно не утопишь.

— Ну, раздваться, братцы… Съ Богомъ… Онъ насъ поддержитъ.

Петръ Николаевичъ перекрестился три раза, за нимъ сдлали то же самое и остальные, потомъ мигомъ раздлся и, не глядя на холодъ, смло бросился въ воду. Теченіемъ, на первыхъ порахъ, отнесло его внизъ, но онъ тотчасъ же совладалъ со стремниной и поднялся опятъ къ мосту. Тутъ онъ схватился за одну изъ балокъ и, держась за нее одной рукой, крикнулъ:

— Кидай веревку мн…

Сергй былъ тоже раздтъ.

— Эй, Степанъ, возьми платье да не опускай наземь, чтобы оно у меня сухое было, слышишь?

Онъ бросился. Его охватило студеною водой, но онъ не обратилъ на это никакого вниманія. Приходилось употреблять вс усилія, чтобы держаться у моста. Точно тысячи невидимыхъ рукъ — вода толкала его впередъ со злобнымъ и гнвнымъ ропотомъ. Она не только хотла снести его прочь, она глушила его своимъ ревомъ, и разъ, когда онъ какъ-то не обратилъ вниманія на направленіе волнъ, она его подняла и ударила объ одну изъ балокъ такъ, что онъ чуть не потерялъ сознанія. Кругомъ въ вод уже закишли крестьяне. Схватясь за веревки, они окручивали ими балясины, передавая дальше концы ихъ. Скоро Сергй Николаевичъ забылъ и стужу и боль ушибленнаго мста. Эта борьба съ сильною, бшеною и могучею стихіей охватила его всего. Онъ самъ слпо кидался на нее, точно желая сломить ея напоръ, и, работая съ другими, кричалъ что-то, будто желая заглушить рку. Минуты проходили за минутами совершенно незамтно, а между тмъ паутина канатовъ и веревокъ уже опутывала мостъ отовсюду, и теперь плававшіе въ вод работники только стягивали ихъ все тсне и тсне. Расшатавшіяся балясины и балки выпрямлялись, зіявшія на полотн моста отверстія сдвигались и только провалъ посредин оставался все такимъ же. Дло не обходилось безъ тяжелыхъ моментовъ. Одному расшибло голову, и онъ чуть не пошелъ ко дну, оглушенный, да Сергй Николаевичъ во-время замтилъ и, нырнувъ, вытащилъ его наверхъ, другому ссадило кожу вдоль всей спины. Молодого малаго, больше всхъ горячившагося и тратившаго силы попусту, сначала подняло горбиной налетвшей волны, потомъ сбросило внизъ и опять отнесло кверху, но вынесло въ другомъ мст, прямо въ зіявшее на мосту отверстіе. Несчастный хотлъ было назадъ, но ударомъ воды сдвинуло доски — и лицо его посинло. Еще одно мгновеніе — и онъ былъ бы задушенъ, но, къ счастію, Сергй Николаевичъ замтилъ это и былъ уже подл него. Страшнымъ усиліемъ своихъ желзныхъ мускуловъ онъ опять раздвинулъ доски и замертво вытащилъ несчастнаго изъ предательской западни. Со всмъ этимъ онъ и самъ потерялъ силы. Онъ уже чувствовалъ, что шумъ этотъ и его теченіе начинаютъ его кружить. Онъ направился было къ берегу, но попалъ въ самую стремнину. Его быстро понесло внизъ. Онъ чувствовалъ какой-то звонъ въ ушахъ, чьи-то холодныя руки точно сдавливали ему горло и не давали дышать. Въ ротъ попадала вода, и вмсто того, чтобы крикнуть, онъ захлебывался ею. И въ то же время являлось страстное желаніе опустить руки и пойти внизъ, въ эту зеленую массу, какою представлялась ему вода.

— Братъ, что съ тобой?— послышалось ему тревожное восклицаніе Петра Николаевича.— Не помочь ли теб?

Вся энергія разомъ вернулась къ нему. Даже въ вискахъ застучало отъ неожиданнаго прилива крови.

Теперь ему уже не страшно было ни напора Бшенки ни ея злобнаго рева. Онъ совладалъ съ собою и чрезъ нсколько мгновеній отвтилъ брату:

— Не надо… Анисимовская порода въ помощи не нуждается. Сама справится со всми…

‘И тутъ безъ рисовки не обошелся!’ точно со стороны кто-то подсказалъ ему, и Сергю. Николаевичу стало стыдно передъ всми этими, окружавшими его,незамтными героями.

‘Авось, братъ не слышалъ!’ утшалъ онъ себя.,

Онъ нарочно нырнулъ ближе къ берегу и, выйдя на него, побжалъ къ мосту.

Тамъ работа уже кончалась. Теперь оставалось немного. Сергй Николаевичъ зашелъ въ вагонъ, вытерся тамъ и одлся. Вслдъ за нимъ вышелъ и его братъ.

— Ну, братцы, теперь пора грться…

Вблизи была станціонная изба. Поздъ живо двинулся туда. Тамъ уже киплъ самоваръ и стояло нсколько бутылокъ съ ромомъ.

— Ну, братцы, вмст работали, вмст и отдохнуть прошу, — пригласилъ ихъ Петръ Николаевичъ.— Садитесь, садитесь, ребята.— Видишь, — весело обратился онъ къ гостю, — ну насъ бываютъ свои сраженія… Къ счастію, убитыхъ нтъ, а раненые есть. Что, Кузьма, болитъ голова?.

— Чего ей не болть, коли о балясину вдарило…

— Позжай вмст съ нами. Докторъ тебя осмотритъ.

— Батюшка, Петръ Миколаичъ, уволь. Баловство одно это. Коли на ногахъ стою — значитъ, здоровъ.

— Ну, ну, подемъ, нечего. А Ванюшка гд?

— Едва држится. Очень ему шею повредило. Кабы не братецъ вашъ, ущемило бы малаго совсмъ.

— Выпользуемъ и его.

— Жалится малый, что жила у него болитъ.

— Вылчимъ и жилу. Самъ виноватъ, не поостерегся. Надо было веревки держаться.

— Какъ удржишься? Она, Бшенка-то, точно руками у тебя веревку рветъ.

— Именно точно руками, — подтвердилъ и Сергй Николаевичъ.— И я это испытывалъ.

Когда ребята согрлись, Петръ Николаевичъ послалъ ихъ намостить досокъ на мосту. Заране онъ уже телеграфировалъ на ближайшую станцію доставить ихъ побольше, и теперь тотъ же крошечный локомотивъ пришелъ съ нсколькими платформами, на которыя были сложены доски. Сергй Николаевичъ до того почувствовалъ себя утомленнымъ, что, согрвшись чаемъ съ ромомъ, растянулся тутъ же на лавк и заснулъ, какъ убитый.

— Не будите его, — послышался ему, уже сквозь сонъ, заботливый голосъ брата.— Онъ не по-нашему, не привыкъ еще… Но толкъ изъ него будетъ. А мы теперь, братцы, опять на работу… А ты что же не помогалъ?— шутливо обратился старшій Анисимовъ къ Степану.

— Не могу, ваше высокоблагородіе.

— Почему это? Твой генералъ можетъ, а ты не можешь.

— Я сердцемъ слабъ.

— Что еще?

— Сердце у меня порченое… Я бы тутъ и померъ…

— Ну, вотъ теперь посмотри за бариномъ своимъ, чтобы ему покойно лежать было…

Часа черезъ два Петръ Николаевичъ вернулся и сталъ будить Сергя.

Когда Анисимовъ младшій проснулся, уже было темно.

— Ну, что?

— Все кончено — благополучно. Вставай, черезъ часъ будемъ дома.

— Я бы здсь остался ночевать.

— Ну-ну, нечего нжиться… Выспишься дома..

Они вышли.

Ночь уже окутала вс окрестности своимъ мракомъ. Ярко горли звзды на неб. Мсяца не было. Равнина, казалось, притаилась, испуганная все тмъ же злобнымъ ревомъ стремительно бжавшей впередъ рки. Черезъ мостъ вс прошли пшкомъ, по ту сторону ихъ уже ждалъ другой, высланный за ними, поздъ. Сергй Николаевичъ молча смотрлъ въ окно вагончика. Порой по сторонамъ мелькали огоньки дальнихъ селеній, часто клубился въ темную высь ночного неба дымъ, весь полный золотыхъ искръ… Внизу рвалось, точно вдогонку за нимъ, багровое пламя.

— Что это?— спрашивалъ Сергй Николаевичъ, слдя за этимъ заревомъ, еще ярче выдлявшимся среди ночного мрака.

— Заводъ.

— Да вдь его прежде здсь не было.

— Все это ужъ я поставилъ. Нужно народу работу дать.

— А это что — пожаръ?..

Петръ Николаевичъ посмотрлъ въ окна, золотые языки какого-то далекаго пламени точно подымались и опускались на самомъ краю видимаго простора. Розовый отсвтъ надъ ними мало-по-малу сливался съ темными ночными небесами.

— Нтъ, у меня тамъ стекло варятъ. Три года тому назадъ я устроилъ тутъ новую гуту.

— Да вдь тамъ, кажется, болото было.

— У меня теперь нтъ болотъ — все высушено…

— Однако ты не терялъ времени!..

— Полагаю. Не зарывалъ таланта въ землю, какъ рабъ лнивый.

Скоро вдали показалась длинная линія огоньковъ.

— Вотъ и столица наша. Завтра увидимъ Черезово — только не узнаешь его.

— А что?

— Все перестроено. Только нашъ домъ остался, какъ былъ при батюшк. А у крестьянъ я вс деревянныя постройки кирпичными замнилъ…

У станціи ихъ уже ждали сни, и черезъ нсколько минутъ по пустынной улиц большого села они домчали братьевъ къ большому дому, смотрвшему на нихъ издали ярко освщенными окнами, сквозь безлистные тополи, окружавшіе его. На крыльц дома ихъ встртила высокая и рослая деревенская красавица въ сарафан съ широкими батистовыми рукавами, схваченными у самой кисти.

— Рекомендую: еня… А это мой братъ. Прошу любить и жаловать.

еня низко поклонилась Сергю Николаевичу и, вся вспыхнувъ, пошла за ними въ комнаты.

XV. На новую жизнь,

Сергй Николаевичъ хорошо помнилъ комнату, куда повела его еня.

Еще ребенкомъ онъ спалъ здсь и потомъ всякій разъ, прізжая домой, останавливался тутъ же. Его въ первыя же минуты охватило кроткою тишиною, миромъ и спокойствіемъ. Ему казалось, что всхъ этихъ бурно прожитыхъ годовъ вовсе не бывало, что все это ему снилось только, что онъ еще юноша, полный розовыхъ надеждъ, вры въ людей и въ будущее. Какъ ему хорошо и покойно спалось здсь. Вотъ этотъ темный пейзажъ Сальватора Розы. Ничего не разберешь на немъ. Краски потускнли давно… Онъ помнитъ, какъ ребенкомъ еще, бывало, любилъ вдругъ обдать эту картину водою, и тогда вдругъ выступали передъ нимъ темныя скалы, узловатыя оливки, пламя костра, едва-едва прорывавшееся сквозь хворостъ, и наклонившіяся къ этому пламени, багровыя подъ его отблескомъ, зловщія лица. Вода сбгала, картина сохла — и снова краски тускнли, а вс очертанія и фигуры сливались въ одинъ грязноватый фонъ. И картина Доменикино здсь. Даже виситъ тамъ же, гд висла!.. Божественная мать наклонилась къ веселому ребенку. Лицо ея исполнено печали и тревоги… Все попрежнему. Вотъ наивное письмо Луино, изображавшаго святыхъ съ золотыми внчиками на глазахъ, а изреченія ихъ — выходящими изо рта въ вид исписанныхъ готическими буквами лентъ… Змя весьма мирно обвивала кушающаго траву барана — все такъ же… Онъ даже взглянулъ въ старинное зеркало, оправленное въ тяжелую раму краснаго дерева съ золотомъ, ожидая встртить тамъ дтское лицо, свжее и наивное. Но — увы!— на него смотрлъ оттуда загорвшій подъ знойнымъ солнцемъ и похудвшій бородачъ съ холодными глазами, сверкавшими порою стальнымъ блескомъ.

Онъ разомъ обернулся къ ен.

— Здравствуйте еще разъ. Будемте друзьями… Онъ подалъ ей руку.

Она опять вспыхнула. Очевидно, подъ ея свжею кожей кровь ходуномъ ходила.

— Здравствуйте….— неловко протянула она ему свою руку.— Я васъ помню!— И еще пуще смутилась.

— Какъ, гд, когда?

— Я еще вотъ этакая была, вы прізжали сюда десять, поди, лтъ назадъ. Тогда наши изъ села вс бгали смотрть на васъ.

— Да…

— Очень ужъ вы красивый были, — засмялась она.— Намъ, деревенскимъ дурамъ, на диво…

— А теперь подурнлъ…— улыбнулся онъ.

— Теперь вы совсмъ мужчина… Ишь борода какая у васъ… Вы меня простите, Сергй Николаевичъ. Я вдь простая, — что мн въ голову придетъ, то и брешу.

— Такихъ-то я и люблю. Мн, еня, не простыя-то вотъ гд сидятъ — показалъ онъ на затылокъ.

— Городскія?— заинтересовалась еня.

— Да, городскія.

— Это что въ шелковыхъ платьяхъ ходятъ. Прізжали он сюда… Видла я ихъ.

— А сами вы въ город никогда не бывали?

— Никогда. Я изъ Черезова никуда не вызжала. Всю жизнь здсь, около завода, гд тятенька конторщикомъ служитъ. Да зачмъ мн? Я и тмъ довольна. Петръ Николаевичъ совсмъ намъ какъ бы благодтель. Всю семью на ноги поставилъ… Помогаютъ постоянно. Теперь братца въ гимназію отдали, а потомъ, говорятъ, въ ниверсетъ его ушлютъ. А вотъ я хотла грамот учиться — не позволилъ. Такъ, говоритъ, лучше!..

— Неужели вы читать не умете?

— Нтъ. Хотла бы, да нельзя…

— Ну, я уговорю брата.

— Который кавалеръ съ вами — куда его прикажете?

— Денщика моего Степана? А куда хотите, енечка.

— Вамъ не нужно ли постели помягче?

— Нтъ, спасибо…

— Такъ я пойду теперь!

— До свиданья, енечка.

Сергй Николаевичъ безъ церемоніи обнялъ и поцловалъ застыдившуюся двушку, потомъ бросился, полураздвшись, на постель и заснулъ разомъ, даже не успвъ потушить свчу.

Утромъ, когда онъ проснулся, широкія полосы солнечнаго свта свтили въ его окна.

Домъ стоялъ на холм. Внизъ шла долина, веселая лтомъ и весною, но теперь оголвшая и едва засыпанная снгомъ. По дну ея тихо струилась подъ своимъ ледянымъ покровомъ рка. Бшенка, впадавшая въ нее ниже, давно сломала свой ледъ, никогда не державшійся на ней, благодаря быстрот ея теченія и постоянно измнявшемуся уровню. Рка Черезъ отличалась, по словамъ мстныхъ крестьянъ, тихимъ поведеніемъ. Ея и лтомъ не бывало слышно. Только въ ея омутахъ зачастую тонули неосторожные купальщики. Анисимовъ долго стоялъ у окна, разсматривая знакомыя мстности.

— Ваше превосходительство!— послышалось за нимъ.

— Ну, Степанъ, какъ тебя помстили?

— Съ которою прочей прислугой.— Чувство обиды слышалось въ голос денщика.

— Такъ что жъ, неудобно теб?

— Не то что неудобно, а должонъ я съ ними разговоры разговаривать.

— Отчего же теб съ ними не говорить?

— Потому они деревенскіе и ничего не видли. Эта самая, которая въ господскихъ барыняхъ состоитъ, едосья Никоновна, понимаетъ точно что… Но только все съ ними трудно.

— Ну, я теб прикажу дать помщеніе отдльно.

— Покорно благодаримъ. А едосья Никоновна со мною сегодня долго разговаривали, и все про васъ. Такой, говорятъ он, у васъ деликатный господинъ. Ну, я имъ на это снисходительно улыбнулся и пояснилъ, что вы не простой господинъ, а государю своему генералъ. Извстно, деревенскіе!.. Что они могутъ… Вчера я кучеру здшнему объявляю: неумытое твое рыло, должонъ понимать ты, что Сергй Николаевичъ не теб, деревенщин, чета, что я, значитъ, при генерал состою. А онъ на это — у насъ, говоритъ, вольно: мы всякому, говоритъ, рады, мы даже и къ генералу снизойти можемъ!..

Анисимовъ уже не слушалъ его. Онъ живо одлся и вышелъ въ другія комнаты, узнавая ихъ во всхъ мелочахъ и подробностяхъ. Вотъ классная, гд онъ учился когда-то, вотъ кабинетъ отца: мимо двери его когда-то вс ходили на цыпочкахъ, вотъ будуаръ его матери. Все осталось такъ же, какъ и было, только картины пожелтли, да словно потолки осли и краски нсколько поблекли.

— Васъ, Сергй Николаевичъ, спрашиваютъ!— встртила его румяная и еще боле миловидная сегодня еня.

— Кто?

— Барышня одна. Учительница, что пріхала къ намъ.

— Хорошо. А братъ гд?

— Петръ Николаевичъ чуть свтъ на Литейный заводъ ухали. Тамъ новую вагранку строятъ.

— Когда же онъ будетъ?

— Не раньше, какъ къ обду.

— А гд учительница?

— Она въ пріемной.

Анисимовъ прошелъ туда прямо. Онъ и ту большую комнату съ мрачными фамильными портретами отлично помнилъ. Верхнія окна, ея и теперь, какъ прежде, были завшены гардинами. Тишина, и такая подавляющая тишина, царствовала здсь постоянно. Когда онъ вошелъ сюда — навстрчу ему поднялась Анна Егоровна.

‘Беллиніевская мадонна совсмъ!’ подумалъ онъ опятъ, ласково глядя ей въ глаза.

— Я пришла передъ отъздомъ въ Стомысковскій заводъ благодарить васъ, Сергй Николаевичъ, за все, что вы для меня сдлали.

— Не за что… Вотъ устроитесь, мы прідемъ полюбоваться на васъ, посмотрть, какъ вы будете молодое поколніе обучать.

— Я теперь на ногахъ… Жаль, мама рано умерла!.. Вы скоро, врно, удете отсюда?— нсколько затрудняясь, спросила она.

— Не знаю еще ничего…

— Если удете… позвольте иногда писать вамъ… Я такъ благодарна вамъ, такъ глубоко чувствую все…

— Вашимъ письмамъ я буду очень радъ. Мн кажется, мы съ вами будемъ друзьями.

Она вспыхнула вся, слезы показались на ея глазахъ, но она тотчасъ же оправилась.

Сергй Николаевичъ пожалъ, ей руку.

— Смотрите, только не заглохнете тутъ. Братъ мой отличный человкъ, но онъ весь въ работу ушелъ, въ практическое дло. Окружать васъ будутъ люди, выведенные имъ изъ крестьянъ. Равныхъ вамъ по образованію вы здсь не найдете. Братъ чужихъ не любитъ и не беретъ… Мн даже порою жаль становится, что я васъ сюда именно послалъ.

— Почему?

— Скучно и трудно вамъ будетъ.

— Въ Петербург намъ было трудне, а что до скуки, такъ когда же мн скучать?

— Выйдите замужъ здсь…— улыбнулся Анисимовъ.

— Никогда!— вся покраснла она.

— Отчего же?

— Никогда!— еще ршительне проговорила она.— Никогда этого не будетъ. Я видла, какъ мучилась и страдала моя мать — этого мн довольно… Да еще и другія есть причины…

Она вся разгорлась, вспоминая свое прошлое и думая о будущемъ.

— Вотъ именно такою я васъ любилъ смотрть, — проговорилъ Анисимовъ, глядя на нее.

— Что вы говорите?

— Именно такою вы мн нравились восемь лтъ тому назадъ.

Она съ недоумніемъ подняла на него свои длинныя рсницы. Чистые глаза ея, казалось, спрашивали у него объясненія.

— Я вдь васъ давно знаю…

— Гд, когда?

— Видлъ васъ когда-то въ Венеціи… Въ церкви R&egrave,demptore…

— Я никогда не была въ Венеціи.

Анисимовъ засмялся.

— Тамъ вашъ портретъ виситъ, и — серьезно — вы ужасно похожи на Беллиніевскую мадонну, отъ которой во времена оны я не могъ отвести глазъ… какъ не отвожу ихъ теперь отъ васъ.

Длинныя рсницы опустились. Двушка поблднла. Грудь ея заволновалась.

— Въ самомъ дл. Отъ васъ ветъ такою кротостью, такимъ душевнымъ миромъ…

Онъ взялъ ея руки въ свои.

— Я думаю, никогда никакая нечистая мысль не западала въ вашу хорошенькую головку.

Она опустила голову. Ей стало и стыдно и хорошо въ одно и то же время. Ея руки дрожали въ его рукахъ.

— Вы хотите, чтобы я зазжалъ навщать васъ?

— Да, — чуть слышно проговорила она.

— Мн самому пріятно будетъ.

Она пробовала тихо освободить свои руки изъ его рукъ, но онъ крпко держалъ ихъ. Она оставила всякія попытки.

— Если вамъ нужно будетъ что-нибудь — совтъ, помощь — обращайтесь прямо ко мн, какъ къ другу — слышите?.. Я буду душевно обиженъ, если въ тяжелыхъ обстоятельствахъ вы забудете обо мн или будете стсняться. Хорошо?

— Да!

Онъ еще ближе притянулъ ее къ себ.

— Не выходите здсь замужъ. Эта среда не по васъ. Здсь есть много хорошихъ и честныхъ людей, но этого мало еще. Надо, чтобы они понимали столько же, сколько вы… Вы загубите себя. Слышите?.. Помните, что я вамъ не позволяю…

— Я ужъ говорила вамъ объ этомъ…

— А теперь я васъ познакомлю тоже съ хорошимъ, какъ мн кажется, человкомъ. Если меня не будетъ здсь, — ее вы всегда найдете. Пойдемте къ ней.

Она встала. Онъ пошелъ рядомъ, и въ самыхъ дверяхъ, словно подчиняясь неудержимому порыву, наклонился и поцловалъ ее въ голову.

— едосья Никоновна!— встртилъ онъ енечку въ кабинет у брата.— Прошу васъ отъ души любить и жаловать большого моего друга, Айну Егоровну.

енечка тоже покраснла.

— Мн ужъ позвольте по-деревенски поцловаться съ вами.

И она обняла Анну Егоровну.

— Все, что ей нужно — пожалуйста, какъ бы вы это сдлали для меня…

— Я рада!— улыбалась еня.— Всегда…

XVI. Театральные каторжники.

Софья Васильевна Нжина осталась въ Москв одна. Ее не тянуло въ Петербургъ, тмъ боле, что отсюда было ближе къ Сергю Николаевичу. Анисимовъ общался писать ей, и она дни за днями ожидала встей отъ него. Но прошло дв недли безъ всякихъ писемъ. Нжина сначала удерживалась. Посл всего пережитаго ею трудно было ршиться писать первой. Ужъ слишкомъ это походило бы на навязчивость. Она старалась убитъ время, какъ могла, но дйствительно ли была искрення ея привязанность къ Анисимову, или, — какъ это часто бываетъ у женщинъ, — капризъ переходилъ въ серьезное чувство, но она цлые часы слонялась повсюду, и все-таки ей было скучно, тоскливо. Она разъ даже похала было на желзную дорогу, уже сбираясь сдлать Сергю Николаевичу неожиданный визитъ, но, взявъ билетъ, въ послднюю минуту вернулась назадъ. Она знала, что Анисимовъ живетъ не у себя. Сегодня вечеромъ ей было особенно скучно. Она жила въ ‘Славянскомъ Базар’ — сошла обдать внизъ, въ громадную залу, и сла одна. Думала, что видъ людей, хотя и постороннихъ, развлечетъ ее. Но внизу, какъ нарочно, было мало народу. Пьяненькій саврасъ сначала подслъ за столикъ рядомъ, а потомъ обратился къ ней съ наивнымъ вопросомъ: ‘Вы, сударыня, мужчиновъ любите?..’ но, получивъ въ отвтъ: ‘Да, очень, только не дураковъ!’ меланхолически замолкъ. Необыкновенно мрачнаго вида господинъ читалъ ‘Московскія Вдомости’ — больше никого не оказывалось. Софья Васильевна хотла было уже приказать перенести обдъ къ себ въ номеръ, какъ вдали появилась оригинальная фигура, очень ее заинтересовавшая, — плотный черномазый красавецъ съ энергичнымъ, даже очень энергичнымъ лицомъ, одтый въ весьма странный костюмъ. На немъ была какая-то синяя куртка въ род тхъ трико, которыя носятъ гимнасты, высокіе сапоги — съ хлыстомъ за однимъ изъ голенищъ. Во всю грудь развшена цпочка, толстая, которая любого пса могла бы удержать на привязи. На этой цпочк болталась масса брелоковъ, въ вид лиръ, медалей, какихъ-то крестовъ, отдланныхъ алмазами медальоновъ, визитныхъ карточекъ съ вырзанными на нихъ фамиліями, револьверовъ, бутылокъ… Декольтированная шея, декольтированная до того, что даже волосатая грудь выставлялась наружу, была исцарапана… Очевидно, онъ былъ здсь своимъ человкомъ, потому что половые со всхъ ногъ бросились къ нему, зазывая его каждый къ себ.

— Отвяжитесь, черти… Есть кто изъ нашихъ?

— Были-съ Благодатковъ.

— Ну, куда же двался?

— Разбили стекла и ушли-съ домой почивать.

— Пьянъ?

— Со вчерашняго дня-съ хороводятся. Потому они въ большой обид на погоду, — сочувствовали половые.— Гулянье задумывали на Ходынк — большія деньги полагали взять, а погода-то закружила. Метель.

— Скотина!..

— До того обижены, что буфетчика нашего собирались бить… Мн, говорятъ, на комъ-нибудь надо сердце сорвать. Буфетчикъ спрятался — ну, они сейчасъ взяли бутылку и давай стекла ломать. Потомъ отвернули кранъ у фонтана и ушли… Въ Бога, говорятъ, врилъ, а теперь не врю.

— Какъ же онъ отвернулъ, покажи.

Кранъ былъ, дйствительно, выдернутъ вонъ, что называется, съ мясомъ.

— Недурно!— похвалилъ пришедшій.— Богъ силенкой не обидлъ, — чистая работа!

— Ужъ чего лучше, помилуйте!— одобряли и половые.— Одно сказать — фантазія!

— Ну, давай мн обдать, устрицъ… Эге!..— И онъ вдругъ воззрился на Софью Васильевну.— Погоди… Это у васъ что?

— Жилица. Ужъ недлю стоятъ здсь.

— Не Софья Васильевна Нжина?

— Он самыя.

— Что же вы, подлецы, не дали мн знать, что она здсь? Смотрите, я у васъ и остальные вс краны повыверну да зеркала побью… Дьяволы, одно слово…

Онъ направился прямо къ Софь Васильевн.

— Вы меня не знаете?— спросилъ онъ ее.

Она смотрла на него съ удивленіемъ.

— Не таращитесь… Никакихъ узоровъ на мн не написано. Вы — Софья Васильевна… Нжина по сцен?

— Да. Что вамъ нужно?

— А вотъ сейчасъ узнаете. Эй, Леонтій, приборъ мн сюда. Дай устрицъ — да есть у васъ ‘Эрмитажъ’?.. Такъ вотъ-съ, Софья Васильевна, будемте знакомы. Я — Верстаковъ. Слышали, полагаю, о Матв Верстаков…

— Антрепренеръ и директоръ частнаго театра?

— Онъ самый, прошу любить и жаловать… Что вы на меня глаза выпучили?

— Да вдь я слышала, что васъ за долги…

— Упрятали? Ну, нтъ — это шалишь: Матвя Верстакова никуда не упрячешь. А почему — потому что въ Москв безъ меня нельзя. Москва — не Москва безъ меня. Помилуйте, кто же купцовъ бить смертнымъ боемъ станетъ? Да они, дураки, безъ меня ополоумютъ совсмъ. Только и дышатъ, пока я здсь… Никакъ имъ безъ меня невозможно.

— Какъ вы меня узнали?

— Вона! Кто же изъ нашего брата, каторжнаго театрала, да не знаетъ васъ! Слава Богу! Нжина-то вдь одна на свт — это не то, что Аврорина — завела, какъ шарманка, дв-три роли, да и отыгрывается на нихъ. Вдь у васъ Божій даръ. Огонь-съ! Слышалъ и видлъ я васъ и въ драм, и въ комедіи, и въ оперетк… Да что толковать — я, знаете, дла на чистоту веду. Сколько вы съ меня сымете?

— Я васъ не понимаю.

— А вы подогадливе будьте, пошевелите мозгами. Изъ-за чего я всю эту механику веду? Большое удовольствіе, вы думаете, разговаривать съ вами? Я дамъ вотъ какъ не люблю, особливо если не пьянъ. Пьяный могу и съ дамами, а трезвый — терпть не могу.

— Что жъ, вы меня къ себ въ труппу приглашаете?

— Ну, вотъ, слава Богу… Поняли — не велика мудрость… Только вы, Софья Васильевна, ужъ не очень-то шубу мн выворачивайте. Не грабьте съ перваго разу… Снять съ меня сымите, сколько слдуетъ. Аврориной я семьсотъ въ мсяцъ платилъ, армяшк этому Теръ-Панталонову — и всю тысячу отваливаю, но не жалю… Положимъ, у меня теперь ни гроша нтъ — все равно, завтра будутъ, и даже сейчасъ… Такъ сколько же?..

— Я мало не возьму, — перешла отъ удивленія въ дловой тонъ Софья Васильевна.

Ей понравилась мысль выступить здсь на сцен — все не такъ тоскливо будетъ. Она одурла отъ скуки за послдніе дни, и сцена разомъ потащила ее къ себ.

— Знаю, что мало не возьмете… мало вамъ и брать нельзя.

— Меньше двухъ тысячъ въ мсяцъ ни копейки…

— Ни копейки?.. А крестъ на васъ есть?

— Есть!

— Значитъ, совсти нтъ?

— И совсть есть.

— Вотъ что, барыня, давайте по-Божьему. Бери съ меня тысячу…

— Нтъ. Да я помсячно и не хочу.

— А какъ же?

— Четыреста отъ спектакля.

Верстаковъ схватился за свои кудлатые волосы и сталъ озабоченно тереть ладонью щетину, спускавшуюся у него къ самымъ бровямъ.

— Такъ четыреста?

— Да.

Онъ еще усердне началъ теребить волосы.

— Ну, чортъ съ вами!.. Задатокъ нуженъ?

— Пожалуй.

Верстаковъ ползъ въ бумажникъ — и удивился…

— Вчера тысяча была. Однако, знать, и закутилъ же я. Это, слдовательно, у цыганокъ все просидлъ. Ахъ, дьяволъ тебя задави… Всего двадцать семь рублей осталось…

Онъ на минуту задумался, потомъ оглядлъ бывшихъ въ зал и остановился на улыбающемся лиц савраса, спрашивавшаго передъ тмъ Софью Васильевну, любитъ ли она ‘мужчиновъ’.

— Ты чего зубы скалишь, лошадь!

— Я ничего-съ… Помилуйте, Матвй Степанычъ…

— Почемъ ты меня знаешь, орясина?

— Кто же васъ не знаетъ, увеселителей нашихъ?

— А ты кто?

— Купецъ Флигиревъ.

— Съ Таганки?.. Знаю. Серебромъ торгуешь — Господа Бога надуваешь. Закажутъ теб ризу одной пробы, а ты всучишь другой…

— Ну, ужъ вы и скажете, — продолжалъ восторгаться Флигиревъ.

— Чего говоритъ-то… Вся твоя ариметика на теб написана.

— Будемъ знакомы, Матвй Степанычъ. Я постоянный вашъ завсегдатель… Сколько меня тятенька, при жизни, значитъ, били изъ-за вашего театра — даже описать невозможно.

— Видно, мало били… А знакомы будемъ, пожалуй… Ты, вижу я, глупый парень, да хорошій… Понимаешь ли ты только, что такое театръ. На такихъ дураковъ, какъ ты, сатира. Впрочемъ, что же я съ тобой говорю. Вдь ты мн денегъ въ долгъ не дашь?

— Я не дамъ?— удивился и обидлся въ одно и то же время Флигиревъ.— Я Верстакову да денегъ не дамъ!— негодовалъ уже онъ.

— Разумется, не дашь. Мн не сотня-другая нужна.

Флигиревъ весь покраснлъ даже отъ обиды: онъ отвернулъ штаны, ползъ за голенище и вытащилъ оттуда пачку сторублевокъ.

— Сколько теб надо?

— Давай три тысячи. Слово мое врно — знаешь самъ. Черезъ недлю отдамъ.

— Получай… Вотъ… Я денегъ не дамъ?— продолжалъ негодовать онъ.— Чего только не выдумаютъ!

Софья Васильевна боялась проронить хоть слово — до того необыкновенно было все, что она видла и слышала.

— Вдь вотъ,— нимало не стсняясь, объяснилъ ей Верстаковъ, даже не понижая голоса: — видли вы сію овощь? Вдь обратись къ нему нуждающійся, съ голоду умирающій — гроша не дастъ. И на доброе дло не дастъ. Вдь,— слушай ты,— вдь на школу денегъ не дашь?

— Не дамъ.

— Оно самое и есть, и никому другому, хоть околвай онъ, тоже не дастъ.

— Тоже не дамъ. Это вы врно.

— Вотъ и любуйтесь, каковъ онъ во всей своей неприкосновенности. Ну, Софья Васильевна, получите тысячу рублей задатку. Значитъ, мы съ вами кончили?

— Сейчасъ напишу вамъ расписку.

— Въ Москв у меня да расписки! Тоже выдумали… видли, вдь онъ мн безъ расписки далъ… Мы, матушка вы моя, на слово дла ведемъ…

— Матвй Степанычъ!— позвалъ его къ себ Флигиревъ.— Подойдите, хочу вамъ на ухо два словечка…

Верстаковъ подошелъ.

— Эта самая кто же будутъ?

— Артистка. Знаменитая… Нжина, слышалъ?

— Изъ ‘цыганскихъ псенъ’… Господи! Да я сейчасъ пьянъ напьюсь и безобразіе сдлаю.

— Вдь въ кутузку попадешь… Смотри, будетъ она у меня пть, чтобы цвты были.

— Ужъ это будьте покойны… Всего Чистякова, омина и Ушакова съ Ноевымъ ограблю. Задохнется. Познакомьте!

— Нтъ, заслужи сначала!..

— Да я… Матвй Степанычъ, позвольте зеркало это разбить!..

Софья Васильевна не выдержала и расхохоталась. Знакомая ей атмосфера дешевыхъ восторговъ и успховъ пахнула на нее.

— Нтъ, ужъ вы, ради Бога, зеркалъ не бейте,— попросила она.

— Не желаете — и не буду. То-то я смотрю — знакомое лицо.

— Гд же вы меня видли?

— Въ Питер… Въ Аркадіи, могу сказать, изъ-за васъ тогда чего только не было — даже къ мировому попалъ.

— Да разв ужъ такъ это необходимо?

— Мы вдь иначе не можемъ, помилуйте. У насъ разговору нтъ, намъ разговору не дадено… Ну, мы отъ восторгу и безобразимъ. Помилуйте..

— Пойдемте ко мн, — тихо предложила Софья Васильевна Верстакову.— Мн надолъ этотъ вашъ Флигиревъ.

— Здсь они вс такіе, — засмялся Матвй Степановичъ.— Даже изъ образованныхъ чуть выпьютъ, такъ ужъ рука съ бутылкой къ зеркалу сама тянется… Москва!.. Вотъ вы ихъ увидите, когда пть будете. И насидятся же они изъ-за васъ въ Титахъ. Много вы генералу, Огареву безпокойства доставите.

— Это что еще за генералъ?

— Полицмейстеръ здшній. Онъ уметъ съ ними ладитъ. И ужъ вы врьте мн, безъ меня да безъ Огарева Москв не стоять. Отчего я и держусь здсь.

— Бывало трудно?

— Охъ, какъ трудно бывало, — ну, да Москва всегда выручитъ. Главное, чтобы они чувствовали, — бить ихъ надо!

— Да помните, такъ какъ я у васъ на разовыхъ, то могу ухать когда хочу.

— Не удете.

— Почему это?

— А ужъ такой подлецъ Москва, что изъ нея трудно, ухать. Она такъ присосется, что никуда отсюда. Разв любовникъ у васъ на сторон есть,— безцеремонно соображалъ Верстаковъ.

Софья Васильевна только расхохоталась на эту безцеремонность.

XVII. За кулисами.

Софья Васильевна взбжала наверхъ по довольно грязной лстниц, которая, позади театра, вела въ уборную для артистовъ.

— Вамъ чего?— грубо спросилъ сумрачный малый, словно церберъ, стерегшій двери.

— Какъ чего, болванъ?!— и невдомо откуда показавшійся Верстаковъ далъ ему здоровую затрещину.— Какъ чего, оселъ?! Ты артистокъ долженъ чутьемъ узнавать. Пожалуйте, пожалуйте, Софья Васильевна… Я вамъ приказалъ самую большую уборную отвести.

Сегодня онъ былъ въ какой-то необыкновеннаго покроя рубашк съ откидными рукавами, а на голов у него торчала точно сейчасъ же готовая улетть маленькая голубая мягкая шляпа. Сотни брелоковъ на груди звенли, точно сбруя.

— Эй, вы, подлецы!— заоралъ онъ на сцену.— Кто тутъ есть?

Одинъ изъ ‘подлецовъ’, въ черномъ армяк и сапогахъ, которые скрипли за версту, появился на зовъ.

— Зажги газъ въ правой уборной… Да спроси, топили ли, какъ я приказалъ… Живо, одна нога здсь — другая тамъ. Хотите пока сцену нашу посмотрть?

Софья Васильевна съ наслажденіемъ дышала затхлымъ воздухомъ кулисъ, пропитаннымъ пылью, испареніями теплаго тла, запахомъ краски. Она точно другимъ человкомъ почувствовала себя, вступивъ сюда, гд лежавшіе на брюх два какихъ-то кудлатыхъ молодца въ блузахъ расписывали картонное дерево.

— Что вы, черти… Ахъ, виноватъ, господа художники… Это вы… Пора бы и кончить, черезъ полтора часа спектакль.

— Мы сейчасъ, Матвй Степанычъ.

— То-то же… Вотъ нашъ храмъ сатиры и морали! Вотъ отсюда-съ мы поучаемъ ту сволочь, что въ креслахъ сидитъ…

— Хороша сатира и мораль!— выскочилъ невдомо откуда молодой человкъ въ старомъ пиджак и кавалерійскихъ брюкахъ.

— А то какъ же по-твоему-то?

— По-моему — тру-ляля и ничего больше.

— Ну, и дуракъ. Рекомендую — въ кабак .нашелъ… За философію на сцену взялъ. Изъ него будетъ толкъ впослдствіи. Ну, въ ручку скоре, коли Софья Васильевна теб ее протягиваетъ.

— Мы васъ знаемъ!..

— Вона!

— Я въ гродненскихъ гусарахъ былъ вдь. Вы прізжали играть къ намъ. Какія мы оваціи вамъ устраивали — страсть!

Софья Васильевна подошла къ рамп.

Прямо передъ нею была неосвщенная зала театра. Задніе ряды креселъ и двойной рядъ ложъ въ глубин терялись во мрак, откуда, при тускломъ свт газа на сцен, выступала порою только позолота перилъ и орнаментовъ… Нжина попробовала голосъ, сдлала какую-то гамму — театръ оказался хорошимъ въ акустическомъ отношеніи. Она повторила и закончила каденціей, послднія верхнія ноты которой замерли подъ самымъ потолкомъ.

— Вотъ это голосъ… Они этакую Клеретту здсь еще не слышали.

— Потому что у твоихъ артистокъ, — вступился бывшій гусаръ, — вмсто голоса жаба въ горл.

— Ну, ужъ ты!..

— Разв он поютъ у тебя! Хорошо пніе… Вчера Свиридова вздумала на сцен трель сдлать… Ну, говорю я вамъ правду, — обратился онъ къ Нжиной: — точно водою горло прополоскала и подавилась даже подъ конецъ.

— А публика все-таки аплодировала.

— Чего же не аплодировать, когда юбка выше колнъ и ляжки въ тлеснаго цвта трико! Еще бы такой ‘сатир и морали’ не аплодировать. Съ ума сошли — посл спектакля пять троекъ ждали ее, чуть не разорвали въ клочки.

— Жаль, не зналъ я этого!— вспыхнулъ Верстаковъ.

— Что жъ бы ты сдлалъ?

— У меня сцена — не публичный домъ. Я бы такъ турнулъ…

— Какъ же ты запретишь тройкамъ на улиц стоять?.. Ты знаешь эту тушу безсмысленную, милліонера Сапогова — ну, онъ по первому абцугу ей на двадцать пять тысячъ брильянтовъ. Потомъ сталъ просить, чтобы она при немъ трико надла.

— Ну?

— Она и надла. Что ей… Вдь за одинъ показъ только! Цна — слава те Господи — хорошая!..

Верстаковъ со злостно всей пятерней сталъ драть себя за волосы и неистово заворошилъ чубъ.

— А то сатира и мораль!— донималъ его гусаръ, но Софья Васильевна уже не слушала. Пріхавшая съ нею горничная все разложила въ уборной и вышла за нею.

— Готово?

— Да.

— Ну, господа, прощайте. Не подеритесь только, пожалуйста.

Она пошла къ себ.

Очевидно, изъ ея уборной Верстаковъ постарался сдлать нчто попорядочне. Стны были обиты палевымъ ситцемъ, большая и покойная кушетка въ глубин комнаты оказалась мягкой и покрытой простеганною шелковой матеріей, тоже палевой съ голубыми цвтами, полъ былъ застланъ пушистымъ ковромъ,— а подъ туалетнымъ столикомъ и кресломъ около него лежалъ медвжій мхъ. Большое кресло-качалка у ширмъ и столики, на которыхъ благоухали свжіе букеты, бросились ей въ глаза, когда она оглядлась. На стн уже были развшены костюмы, на нихъ, очевидно, тоже не пожалли денегъ. Громадное зеркало въ вид складня стояло на большомъ туалет, другое, еще больше, было позади. У передней стны роскошное трюмо въ эту минуту отражало Софью Васильевну, лниво потягивавшуюся передъ нимъ. Она только что сбросила свою шубку на руки Жанеты и почувствовала приливъ той счастливой и спокойной нги, которая охватываетъ всегда посл холода и утомленія въ атмосфер, хорошо нагртой и переполненной ароматомъ духовъ и цвтовъ. Нжина встала, прошлась по комнат, продолжая слегка звать.

— Такъ бы и заснула, — лниво проговорила она, полуложась на кушетку.

— А одваться?

— Успю еще!— И она полузакрыла глаза. Но, спустя минуту, поднялась и подошла къ туалету.— Ахъ, какъ все это скучно!

— До первыхъ аплодисментовъ, — улыбнулась Жанета.

— Разумется!.. Что-то теперь подлываетъ Сергй Николаевичъ?

— А вы думаете, ему будетъ пріятно узнать о томъ, что вы опять на сцен?

— Меня это мало интересуетъ!

— Ну, Софья Васильевна!..

— Ей Богу!

— Зачмъ вы мн говорите неправду, вдь я же знаю.

— А знаешь, такъ молчи. Еще бы — и онъ тоже хорошъ — ни слуху ни духу… Дв недли прошло — хоть бы строчку написалъ.

Она еще лниве, чмъ прежде, услась передъ туалетомъ и откинула голову на спинку кресла.

— Ну, что же это будетъ? Вдь опять опоздаете.

— Подождутъ.

— Билетовъ-то со вчерашняго дня не было, какъ узнали, что вы поете.

— Да?!

— А барышники какъ радуются! Они теперь второй рядъ меньше двадцати-пяти рублей не отдаютъ, а ложу — за сто да за двсти! Что твоя Патти, говорятъ!

— Ну, давай пеньюаръ.

Софья Васильевна живо раздлась и въ одной рубашк подошла къ зеркалу.

— У кого онъ найдетъ такія плечи и руки? А грудь?..

— Ну, полно вамъ, пора.

— Молчи!..— Она медленно надла пеньюаръ, сейчасъ же упавшій вокругъ ея тла мелкими блыми складками. Жанета распустила ей волосы, которые волнистою массой легли внизъ, за спинку кресла, и смшались на полу съ мхомъ медвжьей шкуры, разостланной тамъ.

— Потише чеши только, не сдлай мн больно. Сначала щеткой ихъ расправь, а потомъ гребнемъ.

— Нигд и волосъ такихъ нтъ.

— Тяжело голов отъ нихъ только… Вотъ я ихъ выкрашу въ рыжій цвтъ скоро, или обржу.

Пока Жанета возилась съ ея волосами, Софья Васильевна вылила блила на фарфоровое блюдечко и, спустивъ съ плечъ пеньюаръ, начала блить шею, грудь и руки…

Кто-то постучалъ въ дверь.

— Войдите!— крикнула она. Въ уборной Нжина не стснялась и безъ церемоніи совершала свой туалетъ при другихъ.

Въ уборную влетлъ худощавый господинъ цыганскаго типа.

— Опять вмст служить пришлось, — радостнымъ тономъ заговорилъ онъ, цлуя ее въ спину позади шеи, гд она еще не была покрыта блилами. Она мазнула его кисточкой по носу и спокойно продолжала свое.

— Послушай, Сонечка…

— Когда мы на ‘ты’ пили?— улыбаясь, спросила она его.— Все по-прежнему, Карапетка, шелопаемъ остался!

— Ну, по-товарищески… Правда, что ты замужъ выходишь?..

— Можетъ-быть.

— За какого-то генерала, разсказывали въ Петербург.

— За ‘какого-то’ не выйду… А за того, кто стоитъ — непремнно. Ужъ разъ я что намтила — мое будетъ.

— Значитъ, ваше превосходительство? Я къ теб въ шафера.

— Благодарю покорно! Этакую фамилію въ церковныхъ книгахъ записать: Теръ-Панталоновъ? Нечего сказать, пріятно!..

— Чмъ не фамилія?.. Господи, какая красавица!.. Софья Васильевна въ это время безъ церемоніи надвала ажурные чулки.

— Хороша нога?

— Ослпну… Спрячь ее поскорй. Смотри вдь, живьемъ съмъ.

— Ладно, зубовъ лтъ такихъ еще. Оставь, оставь… Ну, теперь пошелъ вонъ,

— Вотъ теб и на… А помнишь, Сонечка…

— Ничего не помню и помнить не хочу.

— И Харьковъ забыла… Помнишь, посл твоего бенефиса…

— Я не злопамятна… Убирайся! Жанета, запри двери… И больше не пускай никого. Я еще должна распться… Ты мн мшаешь.

Теръ-Панталоновъ, потоптавшись, убрался. Рядомъ въ уборную тоже вошли. Глухой говоръ послышался тамъ. Софья Васильевна начала пть съ закрытымъ ртомъ, точно для того, чтобы лучше себя слышать.

— Дай мн партитуру.

Жанета принесла.

— Кажется, недавно пла, а слова позабыла… Кто тамъ? Ей Богу, очнуться не дадутъ.

— Зачмъ вы заперлись?— послышался голосъ Верстакова.

— Именно затмъ, чтобы вы не лзли и не мшали мн.

— Флигиревъ цлый возъ цвтовъ прислалъ. Проситъ позволенія прійти къ вамъ. Что съ нимъ длать?

— Цвты возьмите — пусть посл всхъ моихъ номеровъ подносятъ мн. Я надюсь, съ лентами…

— Еще бы! Ну, а съ Флигиревымъ что длать?

— А его гоните въ шею.

— Это я могу… Готовы вы?

— Да, почти… Не одта только… Пошлите ко мн портниху. Лифъ немного широкъ, надо его ушить.

Сюда, за кулисы, уже доносились визгливые звуки настраиваемыхъ скрипокъ, глухой ревъ трубъ и густые контральтовые тоны віолончелей. Вотъ какая-то флейта свистнула, загудлъ барабанъ. Очевидно, музыканты уже собирались и пробовали свои инструменты.

— Уборная по другую сторону тонкой стнкой отдлена отъ нашей!— шопотомъ замтила Жанета.

— А что?

— Слышите?

Софья Васильевна прислушалась: тамъ, дйствительно, говорили.

— Ты видалъ ее, эту Нжину, когда-нибудь?— доносился чей-то голосъ.

— Слышалъ только.

— Вотъ это артистка! Безъ репетиціи выходитъ пть какъ ни въ чемъ не бывало.

— Говорятъ, хорошенькая.

— Говорятъ! Божество, понимаешь. Такой еще и не бывало. Вотъ бы этакую заполучить,— да куда!— носъ деретъ.

— И все вамъ наврали, господа!— крикнула имъ Софья Васильевна.— И не хорошенькая, и уродъ, и притомъ бездарность…— И она расхохоталась.

— Это вы и есть, Софья Васильевна?— смялись и тамъ.

— Она самая.

— Отлично, мы сейчасъ въ стн провертимъ дырки.

— Не совтую,

— Почему?

— У меня есть длинныя шпильки… Сейчасъ вамъ глаза выколю.

— Вы, говорятъ, недотрога?

— А вы не врьте. Мало ли что говорятъ. Вотъ про васъ мн разсказывали, что вы шутъ гороховый, а вдь я же не врю этому…

Публика, очевидно, уже наполняла залу. Оттуда доносился глухой шорохъ сотенъ ногъ, отголоски говора, отзвучія криковъ наверху, гд народъ попроще и побезцеремонне, стукъ креселъ и весь этотъ, возбуждающій артиста, шумъ. Кровь горячей волной прилила къ лицу Нжиной. Она уже теперь нетерпливо хотла поскоре изъ-за этой картонной кулисы выйти навстрчу тысячамъ жадно устремленнымъ на нее глазъ. Портниха возилась вокругъ нея, ушивая ей лифъ.

— Слишкомъ юбка длинна, — проговорила Софья Васильевна.— Къ завтрашнему спектаклю сдлайте ее короче. Мн не зачмъ своихъ ногъ прятать. И плечи откройте больше. Вырзъ на спин нужно сдлать ниже.

— Хорошаго скрывать нечего, — послышалось все изъ той же уборной рядомъ.

— Держите языкъ за зубами.

— Это не то, что Миловидова. У той ноги, что твои колеса, потому и въ контракт она всегда выговариваетъ: не пть ролей съ короткими юбками.

— Госпожа Нжина, готовы ли вы?— постучался въ двери режиссеръ.

— А вы слышали: chi va piano va sano?

— А конецъ вы знаете: ma non lontano!— И режиссеръ, смясь, побжалъ стучаться въ другія двери.

XVIII. Почему Верстаковъ хотлъ повситься.

По окончаніи третьяго акта публика бсновалась такъ, что Верстаковъ боялся, какъ бы восторженные меломаны не взяли штурмомъ сцену. Нжина выходила-выходила на вызовы, наконецъ это ей надоло, она заперлась въ уборной и заявила, что больше не покажется. Тмъ не мене какіе-то юноши до того усердствовали, что Матвй Степановичъ долженъ былъ самъ выйти и заявить, что г-жа Нжина не можетъ выйти, потому что переодвается къ четвертому дйствію. Но энтузіасты не унялись и у самаго оркестра долго орали:

— Нжину… Браво, Нжину…

— Бысь!— кричалъ какой-то хохолъ вмсто bis.

— Нжину!..

Но Верстаковъ зналъ свою публику.

— Что же мн вамъ ее голую на блюд подать? По-человчески говорю — переодвается.

— Браво, Верстаковъ, браво.

Верстаковъ затеребилъ свой чубъ, поклонился направо, поклонился налво, поклонился впередъ и, выйдя за кулисы, выругался такъ, что бушевавшіе юноши его услышали.

— Верстаковъ ругается!— съ удовольствіемъ говорили они.— Молодецъ онъ, этотъ Верстаковъ.

— Вы знаете, какъ онъ Флигирева сегодня отдлалъ?

— Ну?— заинтересовался молодой купецъ съ такимъ розовымъ лицомъ, что его могли бы преслдовать за контрафакцію поросята московскаго трактира.

— Посл перваго акта тотъ было вздумалъ на сцену лзть. Верстаковъ сначала не пускалъ, а потомъ разозлился, схватилъ его за шиворотъ, наклонилъ, зажалъ голову между своими колнями и отшлепалъ.

— Купца первой гильдіи! Вдь это все одно, что высчь.

— Не все ему равно!.. Не по лицу вдь, да и въ плать…

— Ну, а тотъ что?

— Купецъ? Всталъ потомъ, да и говоритъ: ‘Ну, и молодецъ ты, Верстаковъ, умешь нашего брата учить въ лучшемъ вид’.

— Чудной народъ!

— Чего ужъ чудне. Москва!.. Поди-ка, съ Флигиревымъ разговаривай. Разв онъ слова понимаетъ? Съ нимъ только жестами и можно. А у Верстакова такая манера. Это онъ Флигирева по знакомству пожаллъ, а то онъ лупитъ во что ни попало и чмъ ни попало. Его знаютъ. Потому у него и скандаловъ меньше — боятся. Убьетъ!

Нжина отдыхала. Ее утомили эти сумасшедшіе крики, эти вызовы. Вся ея комната была уже полна цвтами. Поданные ей букеты наполняли воздухъ такимъ густымъ ароматомъ, что Жанета задыхалась. Софья Васильевна была крпче, — она только крикнула своей двушк:

— Швырни, пожалуйста, прочь это сно.

— Какъ можно, мы съ собой домой отвеземъ ихъ.

— Ну, такъ отвори форточку!

Притокъ холоднаго свжаго воздуха оживилъ ее. Она только что принялась раздваться, какъ къ ней опять постучали.

— Кто тамъ еще?

— Депеша вамъ. Былъ въ гостиниц у васъ — приказали сюда нести.

— Не отъ Анисимова ли?— вспыхнула Нжина.— Жанета, возьмите, пожалуйста.

Жанета полуотворила двери и приняла телеграмму.

— Отъ него, такъ и есть: ‘Москва, ‘Славянскій Базаръ’. Нжиной. Если хотите видть меня, вызжайте сейчасъ же изъ Москвы, послзавтра я отправляюсь далеко. Съ пятичасовымъ поздомъ изъ Орла вы попадете на Анисимовскую станцію, гд васъ будетъ ждать нашъ вагонъ. Тамъ узнаете, гд я. Спшите. Анисимовъ’.

— Жанета, когда, отходитъ поздъ? Ты на-дняхъ здила справляться.

— Въ полночь ровно.

— Значитъ, остается только полтора часа… Нтъ, и того меньше, всего часъ. Вотъ что, голубушка — брось это все, позжай домой, разсчитайся съ гостиницей и укладывайся. Утромъ съ первымъ поздомъ вызжай за мною. Слышишь?

— А вы?

— Я ду сейчасъ.

— Какъ сейчасъ?

— Такъ, сію минуту. Къ чорту эти пестрыя тряпки, давай одваться… Живе… Гд мой бумажникъ?

— Помилуйте, что вы длаете! А театръ, а публика… Вдь тутъ такой скандалъ будетъ: зала полна. Что скажутъ?

— Очень мн надо! Ну ее, твою публику… Не зли меня, Жанета… Живе, ради Бога!..

Она торопилась, какъ могла, надть на себя шубу.

— Позовите мн господина Верстакова. Только скоре, пожалуйста, скажите, не могу ждать ни минуты.

Режиссеръ, увидвши ее готовою выйти, ополоумлъ совсмъ.

— Что вы, Софья Васильевна?

— Не ваше дло!— вспыхнула она. — Зовите Матвя Степаныча скоре. А то я уду и безъ него.

Но Верстаковъ уже летлъ со всхъ ногъ.

— Что такое, что случилось? Зачмъ маскарадъ этотъ — вамъ одваться надо… Сейчасъ начинаемъ.

— Начнете безъ меня. Вотъ вамъ вашъ задатокъ.

Верстаковъ съ недоумніемъ взялъ пачку денегъ въ руки.

— И прощайте…

— Что, куда?..

— Некогда объяснять, получила важную телеграмму, не могу терять позда, ду… Прощайте!

— Вы съ ума сошли… Матушка… Софья Васильевна!

Но она уже бжала къ выходу. Актеры повыскакали изъ уборныхъ — полуразмалеванные, полуодтые.

— Софья Васильевна! Пощадите. Не пущу.— И онъ заслонилъ двери руками.

— Уйдите прочь!— топнула она на него.— Слышите, не хочу…

— Погибъ!..— Онъ упалъ на колни.— Что вы длаете со мной? Вы убиваете насъ. Вс мы разорены теперь.

— Что мн за дло до васъ! У меня свое на душ побольше вашего.

— Карраулъ!— заоралъ Верстаковъ, но Софья Васильевна уже летла внизъ по лстниц.

— Полицію… Зарзали… Господи Боже мой!— бсновался Верстаковъ и ни съ того ни съ сего, схвативъ у проходившаго мимо ‘Пиппо’ палку, началъ бить ею газовые рожки и лампы.— Эй, кто здсь… Догоните эту сумасшедшую… А еще говорятъ: Богъ есть — нтъ Бога!.. Скачите за ней, верните… Скажите, что я бумажки въ клочки рву!

И онъ, дйствительно, изорвалъ пачку сторублевыхъ и расшвырялъ ее по сцен. Въ полуотворенную дверь уборной, гд одвалась Нжина, онъ замтилъ ея горничную и налетлъ на нее.

— Гд она, гд… ты должна знать? Гд эта убійца, эта змя?..

— Ухала… Она прямо на желзную дорогу поскакала.

— А, поскакала, поскакала!— и Верстаковъ схватилъ бдную Жанету за руку.— Иди ты, пой тогда за нее, иди, пой!.. Я умываю руки… Слышите. Режиссеръ, Леонтьевъ, пусть она поетъ, она.

Тмъ не мене время, однако, шло, и надо было на что-нибудь ршиться.

Публика уже волновалась. Слышался топотъ и гулъ. Верхи уже начали орать.

— Матвй Степановичъ… Надо объявить… Нельзя же такъ.

— Что я объявлю, что?.. Адъ!.. Тысячу чертей вамъ въ зубы! Что я объявлю?— съ пной на губахъ накидывался онъ на режиссера.

— Ужъ я не знаю, что вы объявите.

— Да… Хорошо, коли такъ… Эй, пропусти… Газъ! Я имъ объявлю…

Верстаковъ выскочилъ на сцену, весь встрепанный и взъерошенный. Молчаніе воцарилось разомъ.

— Ничего больше не будетъ сегодня!— крикнулъ онъ во все горло.

— Какъ не будетъ?— это обманъ… Чего не будетъ?.. Полицію, протоколъ!— зашумла публика.

— Почему не будетъ?— догадались спросить изъ переднихъ рядовъ.

— Потому…— и Верстаковъ затеребилъ свой чубъ: — потому, что госпожа Нжина сбжала!

Эффектъ вышелъ неизобразимый. Въ зал поднялся какой-то трескъ, но Верстаковъ уже не слушалъ.

— Туши газъ!— приказывалъ онъ.— Веревку, дай мн веревку, да покрпче.

Какой-то плотникъ летлъ къ нему съ веревкою.

— Гд тутъ крюкъ, да понадежне? Вотъ этотъ выдержитъ. Сдлай петлю, дьяволъ, прикрпи… Да живо!

Плотникъ, получившій для поощренія въ шею, старался вовсю.

— Ну, теперь вшай меня… Живо.

— Что вы, Матвй Степанычъ…— отороплъ плотникъ.— Христіанскую душу губите.

— Теб говорятъ. Я теб за это жалованье плачу. Емельяновъ, оштрафовать его на пять рублей. Ну, вшай, теб говорятъ.

— Верстаковъ, полно!— останавливалъ его Теръ-Панталоновъ.

— А ты чего суешься, армянская рожа? Не умли удержать ея, а теперь — полно! На зло всмъ повшусь. Сейчасъ же!.. Ну, теб говорятъ, вшай меня!— опять налетлъ онъ на плотника.— Вшай! не твоя шея — моя, я отвчаю.

И, не вмшайся другіе, Верстаковъ наврное заставилъ бы себя повсить.

XIX. На мирномъ дл.

Не прошло и двухъ недль, какъ Сергй Николаевичъ почувствовалъ, что онъ никогда не будетъ своимъ человкомъ на этихъ заводахъ.

— Ты знаешь, мое дло никогда не займетъ тебя такъ, какъ бы теб самому это хотлось,— сказалъ ему какъ-то Анисимовъ старшій.— Я вижу, что ты скучаешь здсь неимоврно. Тебя тоска душитъ. Да и требовать отъ тебя нельзя ничего иного. На этомъ дл нужно или вырасти самому или создать его, чтобы оно стало для тебя близкимъ, кровнымъ.

Въ самомъ дл, сильная натура Сергя Николаевича была изъ тхъ, которымъ нужна борьба, опасности. Онъ жилъ ощущеніями, и сравнительно спокойное заводское дло не утомляло, а скоре усыпляло его. Онъ слонялся по мастерскимъ, встрчалъ порою брата, который со сверкающими глазами, весь охваченный кипенью труда и заботы, энергически отдавалъ приказанія, объяснялъ то или другое своимъ подручнымъ, уходилъ весь съ головою въ нечаянно создававшіяся вокругъ затрудненія, вслушиваясь и всматриваясь въ нихъ, Сергй Анисимовъ могъ только завидовать этой цльной натур. Онъ представлялъ заводское царство брата исполненнымъ опасностей и потрясеній. Издали оно плняло его своею грандіозностью, вблизи же онъ никакъ не могъ войти въ ровныя и однообразныя условія механическаго труда, какъ ни старался объ этомъ. Онъ ршительно не видлъ, къ чему бы здсь могъ приложить свои силы. И часто, измученный и недовольный самимъ собою, онъ приказывалъ осдлать лошадь и старался уходить себя на сумасшедшей гоньб, уносился за десятки верстъ невдомо куда, чтобы, въ конц-концовъ, изъ величаваго стараго лса выхать опять къ какому-нибудь заводу, гд также правильно и ровно вертлись маховыя колеса, пыхтлъ паровикъ и сотни людей внимательно и молчаливо длали свое утомительное дло.

— Я, кажется, вообще никуда не гожусь, — съ унылою улыбкою сообщалъ онъ какъ-то брату.

— Что такъ?

— За что ни принимался — ничего не выходитъ.

— Да, мн вчера говорилъ Кочневъ изъ Славянки, что ты было надлъ, какъ и другіе рабочіе, желзный фартукъ и вздумалъ вытаскивать чугунныя балясины изъ печей подъ молотъ…

— Нужно было какъ-нибудь уходить себя.

— Ну, что же. Чуть-чуть у меня не испортилъ молотъ… Сказалъ бы теб спасибо заводъ!.. Человкъ сто остались бы безъ дла.

— Я самъ это вижу.

— Не по теб это. Я, какъ и старшій братъ нашъ, теперь отецъ Никодимъ, привыкъ итти ровно, не тратя энергіи на вспышки, а такъ, знаешь, — экономизируя ее день за днемъ, часъ за часомъ. Мы, душа моя, — строители. Я здсь, какъ видишь, создалъ цлое рабочее царство, а онъ посреди моря, на голыхъ скалахъ, какой-то фаланстеръ поставилъ. Поэтому я и повторяю, что мы — созидатели, строители. А ты тоже изъ Анисимовыхъ — натура сильная и могучая, только — скоре разрушитель. Ты не во-время родился, скажу я теб. При Иван Грозномъ ты, какъ Ермакъ, поклонился бы московскому царю Сибирью, нсколько сотъ лтъ тому назадъ ты въ Испаніи былъ бы почище Кортеца и Пизарро. Ну, а теперь…

— Теперь, значитъ, я долженъ сидть, сложа руки?

— Зачмъ же. Вдь вотъ толкуютъ же вс о войн. Затишье, наступившее посл сербской войны, не окончится кишиневскимъ сидніемъ. Увидишь — заговорятъ пушки, понадобишься и ты. Это твое настоящее дло. Міръ, по недоразумнію, еще нуждается въ разрушительныхъ силахъ…

— Необходимое зло!

— Не лицемрь. Ты вдь, я вижу, душою любишь это дло. Сердцемъ приросъ къ нему. Скажешь — неправда? Вдь надъ нимъ ты сидишь иной разъ цлый день. Просматривалъ я твои записки — критическій очеркъ Ватерлооскаго боя, разборъ дйствій австрійской арміи подъ Книггрецомъ. А послдняя — при какихъ условіяхъ французы могли бы въ кампанію 1870 г. разбить пруссаковъ — такъ и положительно талантлива. Съ увлеченіемъ, съ огнемъ написана. Изъ тебя можетъ выйти великій полководецъ. Только…

— Только что?— и Анисимовъ младшій нервно прошелся по комнат.

— А то, что не дадутъ теб, душа моя, ходу… Слишкомъ ты талантливъ и слишкомъ прямо ко всему приступаешь. У насъ ты до сдыхъ волосъ долженъ исполнять чужія глупости, а потомъ уже получишь право приводитъ въ исполненіе собственныя свои. У насъ не хотятъ понять одного, что Наполеоны, какъ подчиненные, никуда не годятся. Имъ надо давать просторъ и отвтственность. Примръ Ермолова разв теб ничего не говоритъ?.. Нтъ, душа моя, у насъ даже право быть славнымъ нужно взять съ бою. Все будетъ противъ тебя!.. Ну, а теперь прощай — я и то много съ тобою болтаю, у меня сегодня въ Анкудиновк эмальировку чугунной посуды начинаютъ. Надо быть на первыхъ опытахъ самому.

— Завидую я теб отъ души.

— Скажу теб одно. Самъ ты не виноватъ. Отъ природы дано теб было много. Но съ одною природой далеко не удешь. Наше питерское воспитаніе привило теб много недостатковъ, очень много. Столько, что ты пропадешь когда-нибудь съ ними. Хорошо, что едосья моя ухитрилась Анну Егоровну, или, по-твоему, Беллиніевскую мадонну, скоре спровадить въ Стомысковскій заводъ. А то въ теб уже просыпался зврь…

— Она мн нравится.

— Нравится, значитъ — зубами за горло сейчасъ… Вдь чмъ кончится дло? Бросишь ее, какъ ты бросалъ всхъ. А потомъ… Въ безсонныя-то ночи не вспоминаешь когда-нибудь?

— Я не сентименталенъ, братъ.

Петръ Николаевичъ покачалъ головою. Онъ хотлъ было серьезно поговорить съ Анисимовымъ младшимъ, но эмальировка, совершавшаяся сегодня по новому, придуманному имъ самимъ, способу, слишкомъ занимала его мысли. Онъ скоро совсмъ ушелъ въ свои обыденныя заботы.

— Ты вотъ посмотри на моемъ дл. Разв это не великая отвтственность? Вдь боле полутораста тысячъ народу зависитъ отъ моихъ заводовъ. Ну, вотъ запусти я эти заводы, не извернись во-время… Что изъ этого будетъ? Вдь врагъ-то стоитъ у дверей. Зазваешься — онъ ужъ и здсь… Ну, прощай!.. Я иду.

Сергй Николаевичъ прошелся по всмъ комнатамъ, еще разъ полюбовался старыми картинами, посмотрлъ въ окна на голыя вершины березъ и липъ, спускавшихся внизъ къ рк, на дымъ, клубившійся вдали изъ фабричныхъ трубъ, и обрадовался живому человку, увидвъ вдали еню.

— Спасибо вамъ!— улыбаясь, подошелъ онъ къ ней.

— За что это?— съ удивленіемъ смотрла она на его красивое нервное лицо.

— Спасеніемъ душъ христіанскихъ занимаетесь?

— Что такое? Невдомекъ мн.

— Зачмъ это вы поторопили Анну Егоровну хать отсюда?

еня покраснла.

— Извстно зачмъ! До добра у васъ не дошло бы. Знаю я.

— Это прекрасный поступокъ. Только почему бы не дошло?

— Ужъ это врно. Потому что вы тутъ скучаете, а со скуки мало ли что въ голову придетъ.

‘И эта тоже толкуетъ о скук!— думалъ онъ, отходя отъ нея.— Да, разумется, мн надо. самую кипень дла. Я привыкъ къ тревогамъ и опасностямъ. А тутъ не борьба нужна, а вниманіе. Слишкомъ поторопился выхать изъ Петербурга. Да все равно, впрочемъ. Лучше ужъ быть съ арміей въ Кишинев, чмъ здсь пробавляться… ‘На хлбахъ изъ милости’!— вспомнилъ онъ названіе недавно виднной имъ пьесы и расхохотался.— Именно ‘на хлбахъ изъ милости’.

Онъ по обыкновенію приказалъ осдлать лошадь.

— Только, какъ вамъ угодно, а Блоножку я вамъ не дамъ!— отрзалъ необыкновенно мрачный конюхъ. Филиппъ, завдывавшій всмъ департаментомъ коннозаводства въ Анисимовскомъ царств.

— Почему это?

— Вчера шпорами вс бока ей ободрали. Этакъ у насъ здить не полагается. Нашъ конь привыкъ къ хорошему обращенію.

— Ну, ладно, давай какую-нибудь.

— Только ужъ вы, Сергй Николаевичъ, будьте добры, снимите шпоры. Тоже вдь животная. Хоть и не говоритъ, а чувствуетъ. Вчера это пришелъ я въ конюшню — Блоножка положила мн на плечо голову и таково ли грустно стала смотрть.

— Хорошо, хорошо. Тихо буду здить.

— Сегодня я вамъ вороного дамъ. Конь славный.

— Ну… только поскоре.

Черезъ нсколько минутъ Анисимовъ уже несся по первой попавшейся ему тропинк. Крупные комья снга летли во вс стороны изъ-подъ копытъ лошади, втеръ свисталъ мимо ушей его — и ему было любо дышать свжимъ, холоднымъ воздухомъ. Стоявшая нсколько дней оттепель со вчерашняго дня смнилась морозами. Задувшій сиверко точно напугалъ уже подходившую близко весну. Синія пятна на льду исчезли, снгъ на полянахъ окрпъ, и дымъ, клубившійся изъ трубъ, казался лиловымъ, когда солнце подымалось надъ горизонтомъ. Втви деревьевъ опушило блыми хлопьями снга.

Часа черезъ два такой быстрой зды Анисимовъ добрался до завода, помщавшагося въ старомъ, очевидно, снаружи не подновляемомъ дом.

— Что тутъ такое?— остановилъ онъ коня передъ сумрачнымъ старикомъ, вышедшимъ изъ чернаго завода.

— А ты отколь будешь?

— Изъ Чемезова.

— Хозяиновъ братъ, что ли?

— Онъ самый.

— Слышали!— вдумчиво и медленно проговорилъ старикъ.— Дай Богъ здоровья твоему брату — народъ вотъ какъ кормитъ, въ лучшемъ вид. Это будетъ чугунный заводъ. Чугунъ льемъ — вотъ что. Домна у насъ тутъ есть.

Анисимовъ бросилъ ему поводья своего коня и вошелъ.

Со свту, да еще на первыхъ порахъ, онъ и не понялъ ничего, точно въ какую-то пещеру черную попалъ… Тускло, сквозь пробитыя наверху окна, свтился день. Стекла этихъ оконъ были давно уже закопчены дымомъ и покрыты слоями пыли. Во тьм чувствовалось и слышалось движеніе. Анисимовъ сталъ осматриваться. Вотъ изъ сумрака выступили бревна, поддерживавшія крышу. Въ одномъ мст она разступалась, давая мсто большому желзному зонту, устроенному надъ самымъ отверстіемъ доменной печи, изъ которой розовымъ заревомъ свтился варившійся въ ней металлъ. Потомъ Сергй Николаевичъ разсмотрлъ громаду самой домны съ толпившимися около ея устья людьми. Свистъ воздуха, врывавшагося въ раскаленное нутро печи сквозь продланныя въ ея масс трубы, заглушалъ вс остальные звуки. Только прислушавшись къ нимъ, можно было отличить мрный шорохъ махового колеса гд-то рядомъ и хриплое дыханіе могучаго паровика. Анисимовъ подошелъ къ маховому колесу, которое точно изъ какой-то черной пропасти подымало цлыя струи разсыпавшейся воды. Было что-то чудовищное въ работ его среди вчной тьмы. Только на дрожавшемъ отъ его розмаховъ мостик безмолвно и неподвижно стоялъ молчаливый крестьянинъ. Анисимовъ заговорилъ было съ нимъ, но тотъ съ недоумніемъ взглянулъ на него и тотчасъ же опять ушелъ въ однообразное и неотходное вниманіе. Надо было слдить за колесомъ — двадцать лтъ онъ молча простоялъ около — и еще двадцать лтъ простоитъ, пока не опустятъ въ могилу, такую же молчаливую и такую же темную, какъ та пропасть, гд бурлитъ прорвавшаяся изъ рки къ пруду вода и куда опускаются, сдлавъ свой кругъ, спицы и зубцы этого колеса.

— Да, не борьба тутъ нужна, а вниманіе… Великое, утомительное, однообразное!

И Сергй Николаевичъ вернулся въ заводъ.

Толпившіеся у устья домны люди закопошились.

— Что у васъ, братцы?— спросилъ онъ, подходя.

— Да вотъ молочко наше поспло… Ну-ка, Иванъ, постарайся!

Молодой малый схватилъ громадный желзный ломъ и поставилъ его остреемъ въ устье, гд застыла кора темнаго сплава. Другой началъ бить по верхушк лома громаднымъ молотомъ. Кругомъ стояли уже другіе рабочіе съ желзными ковшами въ рукахъ, въ ожиданіи ‘молочка’.

— Наше молочко скусное, — обратился одинъ изъ нихъ къ Анисимову.

— Только пить нельзя — ожжешься!

Въ эту минуту сильнымъ ударомъ молота кора была пробита, и въ отверстіе, откуда молодой малый живо выхватилъ ломъ, блеснуло яркое нутро домны. Тотчасъ же оттуда полилась огневая струя чугуннаго молока, разбрасывавшаго вокругъ, вмсто брызгъ, яркія золотыя звзды… Вся внутренность завода разомъ освтилась. Выступили и молчаливые рабочіе, отдыхавшіе по угламъ, и черныя закопченныя стны, и груды заране приготовленной чугунной посуды, стоявшія у стнъ. Находившіеся у самаго устья домны рабочіе были охвачены багровымъ отсвтомъ. Молочная струя жидкаго металла лилась въ подставляемые ими ковши со звономъ и бульканьемъ, разбрасывая кругомъ все т же звзды. Одинъ ковшъ смнялся другимъ. Люди съ полными ковшами бжали въ разные углы, гд у нихъ были уже готовы формы для отливки. Точно десятки солнцъ разлетались во вс стороны…

— Трудная ваша работа!— сочувственно проговорилъ Анисимовъ.

— Не трудная, а устанная!

— Дурманитъ она, вотъ что!..

‘Именно дурманитъ’, думалъ про себя, узжая отсюда, Анисимовъ.

XX. Въ дудк.

Скука все больше и больше охватывала Анисимова.

Онъ нсколько разъ хотлъ пересилить себя, заставить во что бы то ни стало интересоваться дломъ своего брата, одиночество котораго онъ зналъ и которому ране общалъ свою помощь, но съ каждымъ днемъ все больше и больше онъ понималъ, что раскидывавшееся вокругъ царство неустаннаго труда чуждо ему, чуждо вполн. Все, что творилось кругомъ, казалось-ему слишкомъ сухо, слишкомъ много было механическаго, правильнаго. Онъ добросовстно всматривался во все, прислушивался ко всему, чтобы окончательно и безповоротно ршить, что какъ бы онъ себя ни ломалъ, а ничего иного не добьется! Наконецъ видвшій его борьбу братъ прямо сказалъ Сергю Николаевичу:

— Знаешь — орлу въ курятник не усидть! Лучше ищи себ дла по-душ, иначе ты только измучишься и тогда не простишь мн впослдствіи, что я столько отнялъ у тебя и силъ и времени.

Анисимовъ вспомнилъ, что въ Кишинев въ арміи у него были вліятельные друзья. Одному изъ нихъ, на силу и искренность котораго онъ могъ разсчитывать, онъ и написалъ слдующее посланіе:

‘Старый другъ! Во времена оны,— когда мы съ тобою были еще совсмъ зелены и добросовстно старались заполучить въ собственное благородное чело каждую пролетавшую пулю, на одномъ изъ штурмовъ глиняныхъ среднеазіатскихъ крпостей — мы поклялись другъ другу не измнять и, при случа, даже взаимно жертвовать собою. Воображаю, какъ отъ этого торжественнаго вступленія вытягивается твое лицо. Но не безпокойся — я не думаю ни отнять у тебя даму твоего сердца, если таковая состоитъ налицо по спискамъ, ни просить денегъ. Такимъ образомъ ни твоему сердцу ни твоему карману не грозитъ никакая опасность. Впрочемъ, если ты остался такимъ же, какъ и прежде, то сердце твое всегда открыто для друзей, а карманъ и закрывать нечего, потому что въ немъ никогда и ничего не было. Но, оставивъ шутки, я нуждаюсь въ одной услуг, очень для меня важной. Ты знаешь, что за послднее время я попалъ не только въ завоеватели, но и въ устроители завоеваннаго. Въ двадцать восемь лтъ я уже имю генеральскія эполеты и имя. Но вмст съ тмъ и другимъ я пріобрлъ и враговъ. Теб нечего говоритъ, что совсть моя спокойна. Я послужилъ Россіи всмъ, чмъ могъ, и если уцллъ въ нашей жизни, полной опасностей и тревогъ, то не моя въ томъ вина. Приняли меня въ Петербург,— куда вызвали нарочно, — такъ, что на первыхъ порахъ я хотлъ подавать въ отставку и пріхалъ сюда, къ брату, очнуться. Мн было сказано прямо, что я жертвовалъ всмъ личному своему честолюбію и что я долженъ заслужитъ свои ‘Георгіи’ — на ше и на груди, полученные, какъ теб извстно тоже, не за бутылкою шампанскаго и не за прекрасныя манеры. Но логика русская и логика петербургская — вещи совсмъ разныя, и тамъ насъ считаютъ шарлатанами, честолюбцами, шулерами военнаго дла, фокусниками. Милые молодые люди, которыхъ къ намъ посылали на окраины,— эти великіе ловцы орденовъ и чиновъ предъ Господомъ, — мною остались недовольны, потому что я не давалъ имъ никакого преимущества передъ бдными моими армейцами, умвшими честно служить и честно умирать. Эти милые молодые люди поразсказали здсь такихъ ужасовъ о насъ, что вс попечительныя маменьки, при одномъ вид твоего покорнйшаго слуги, ужъ растопыриваютъ крылья, чтобы спрятать подъ ними своихъ золотушныхъ дочекъ. Въ ‘высшихъ’ сферахъ милымъ молодымъ людямъ дали тоже полную вру. Дошло до того, что нашу храбрость даже подвергаютъ сомннію. Все, что нельзя оспорить, мы сдлали де въ пьяномъ вид, остальное выдумали и записали въ реляціи. Это очень тяжело и обидно! Я теб писалъ, что собирался сгоряча подать въ отставку, но сдлать это, въ виду возможной войны, было бы не совсмъ честно. Да вдь ужъ если на то пошло, такъ мы во всякомъ случа для боевого дла больше пригодны, чмъ штатскіе генералы парадовъ и петербургскихъ гостиныхъ. Не даромъ же мы учились и готовились къ этому, не для блестящаго же мундира и не для купчихи съ милліоннымъ приданымъ мы избрали себ свою профессію! Я обращаюсь къ теб вотъ зачмъ: здсь, у брата, я окончательно и безповоротно убдился въ томъ, что ни на какое иное дло, кром военнаго, я не гожусь. Потомъ, при свиданіи, разскажу теб вс мои попытки въ этомъ род, теперь же прямо обращаюсь къ твоей дружб: вызови меня въ армію. Мн не надо никакого назначенія, и ни къ кому на шею я садиться не хочу. Хоть простымъ ординарцемъ — мн вс равно. Мн надо дла, а не отличія. По ихъ терминологіи — дай мн случай ‘заслужить мои Георгіи’… Если что успешь сдлать — телеграфируй мн тотчасъ же, и я выду, не промедливъ даже недли. Ты знаешь, что наша дружба выдерживала большія испытанія, и поэтому врь — если теб не удастся исполнить мою просьбу — ни въ претензіи ни въ обид я на тебя не буду… А пока до свиданія — твой

С. Н. Анисимовъ’.

Отправивъ это письмо, Анисимовъ считалъ дни и часы, остававшіеся ему до отвта. Пока онъ, чтобы не скучать дома, гд его давили вчная тишина завшенныхъ гардинами комнатъ, дловое молчаніе ени и постоянное отсутствіе брата, ставившаго то новую печь, то новую машину, то новый заводъ, неутомимо строившаго и созидавшаго, появлявшагося у себя только урывками, озабоченнаго, что-то разсчитывавшаго, — чтобы окончательно не поглупть отъ всего этого, Сергй Николаевичъ продолжалъ попрежнему здить, куда глаза глядятъ… Въ одно солнечное утро, звавшее его на воздухъ, на завянныя снгами поля, онъ выхалъ далеко отъ завода и попалъ за Бшенку, давно уже сбывшую излишекъ своихъ водъ и теперь струившуюся тихо и ласково. Зима опять окрпла, весна, было начинавшаяся, отошла куда-то, холода стояли ‘напослдокъ строгіе’, какъ выражались крестьяне. Давъ волю коню, онъ выбрался, наконецъ, на совершенно незнакомое мсто. Здсь снгъ былъ снятъ съ земли, какіе-то бурые горбы темнли повсюду, точно вся эта мстность, застыла въ минуту самаго сильнаго кипнія. Только подъхавъ вплоть къ этимъ буграмъ, Анисимовъ замтилъ между ними черныя отверстія, какіе-то выходы изъ норъ, уходившихъ подъ землю, а надъ отверстіями — самодльные вороты съ накрученными на нихъ канатами. Надъ каждымъ такимъ воротомъ возился мужикъ, потя, ворочалъ его и подымалъ изъ норы ведро съ какою-то бурою массой.

— Богъ помочь!— остановился Анисимовъ.

Мужикъ сумрачно посмотрлъ на него и ничего не отвтилъ. Вдали сидли на земл, видимо отдыхавшіе, люди. Къ нимъ поневол обратился Анисимовъ.

— Что это вы здсь длаете, братцы?

— Издся… Вишь, руду… На Анисимовскіе заводы руду добываемъ.

— Разв нтъ тутъ шахтъ?

— Шахты это на господскихъ участкахъ. А мы вольные, и добыча у насъ вольная. Мы изъ дудокъ руду беремъ.

— Это руда, которая наша и на нашей земл…

Анисимовъ все-таки еще ничего не понималъ, но вскор, увидвъ, какъ изъ одной поры, вмсто ведра съ рудой, поднялся весь засыпапный бурою массою работникъ, сообразилъ, въ чемъ дло.

— Да вдь темно тамъ.

— Отчего ему свтло быть? Подъ землей солнце не свтитъ.

— Что жъ это — глубоко?

— Наша матушка-кормилица высоко лежитъ… Такъ теб аршинъ пять будетъ…

Анисимову хотлось испытать на себ ощущенія этого работника. Онъ былъ въ полушубк, въ которомъ обыкновенно здилъ верхомъ, сойтіи съ лошади, взяться за узелъ каната и попросить спустить его въ одну изъ ‘дудокъ’, — какъ называлъ народъ эти ямы и норы, — было дломъ одной минуты. Вверху заскриплъ воротъ тихо и жалобно, съ такимъ же тихимъ шорохомъ сталъ развиваться внизъ канатъ. Анисимовъ съ каждой секундой все ниже и ниже спускался въ дудку. Вотъ и голова его ушла туда. Нора узкая. Локти и колни то и дло опираются въ ея сыпучія, только временно скованныя морозомъ, стны. Тьма непроглядная. Вверху устье дудки свтится тускло, потому что и оно заслонено отъ свта воротомъ и стоящимъ надъ нимъ работникомъ. Холодно. Чувство какой-то безпомощности закрадывается въ душу, дышать тяжело. Воздухъ здсь пропитанъ какимъ-то незнакомымъ ему газомъ. Чмъ ниже, тмъ нора суживается все боле. Тутъ уже Анисимову пришлось прижать локти къ бокамъ и выпрямить ноги… Ему казалось — еще мгновеніе, и вдругъ эти стнки дудки сдвинутся, похоронивъ его подъ собою. Вверху уже едва мерещилось ея отверстіе.

— Совсмъ могила!— вслухъ проговорилъ онъ, но и слова его звучали глухо въ этой нор. Онъ самъ испугался звуковъ своего голоса. Ему казалось, что и этотъ голосъ задушала тьма, царившая здсь. Въ самомъ низу ноги его ушли во что-то мягкое и разрыхленное, въ какую-то вязкую массу. Здсь со стнъ сочилась вода, разбавляя массу собранной руды и обращая ее въ грязь. Отсюда нора шла угломъ уже горизонтально. Тутъ надо было лечь на землю. Анисимовъ зажегъ свчку и протянулъ руку туда — совсмъ могила. Лежа на живот можно выгребать руду, но ни подняться ни раскинуться… И тутъ, въ этой страшной ячейк, человкъ цлый день работаетъ, не видя свта, не слыша чужого голоса… Тысячи пудовъ земли нависли надъ Анисимовымъ. Ему стало жутко, такъ жутко, что онъ готовъ былъ крикнуть. Стоитъ только сдвинуться этой, горбинами выпятившейся впередъ, пород, выпасть вкрапленному въ нее по верху камню, чтобы онъ былъ заживо похороненъ въ черной нор. Засыплетъ разомъ, и задохнешься въ ней. Ему вспомнилось, какъ работники наверху предупреждали его: ‘Смотри, баринъ,не крикни тамъ, потому бываетъ, что отъ голосу дудка валится вся. Захочешь выйти — за канатъ дерни, а мы ужъ и поймемъ’. И ему вдругъ разомъ захотлось выйти отсюда сейчасъ, сію минуту… Эта могила уже душила его. Онъ чувствовалъ, какъ что-то холодное, пронизывающее, словно дыханіе смерти, проникаетъ въ его грудь. Какіе-то звуки доносились къ нему сюда. Кто-то точно плакалъ и жаловался въ глубин земли. Запертый ли это въ вчную неволю ключъ, или такъ почудилось? Онъ широко раскрывалъ глаза свои, но въ этой тяжелой тьм не видлъ ничего… Ничего, кром какихъ-то свтлыхъ пятенъ, зигзаговъ и огненныхъ спиралей, очевидно, рождавшихся и умиравшихъ въ его собственномъ зрачк… Онъ сталъ ползти назадъ изъ этой щели, какъ червякъ ползетъ изъ имъ же самимъ выточенной жилы, и, почувствовавъ, что онъ ползетъ въ дудку, нервно и сильно дернулъ канатъ.

Наверху заскриплъ воротъ. Теперь скрипъ этого ворота, тянувшаго его вверхъ, казался ему гармоничне соловьиной псни. Съ каждымъ его оборотомъ Анисимовъ подымался все выше и выше, узкія стнки дудки расширились. Отверстіе замерещилось тусклымъ пятномъ, вотъ, наконецъ, Сергй Николаевичъ различаетъ стнки дудки, бурыя съ кремнистыми изломами, съ торчащими наружу круглыми камнями. Когда голова его поднялась надъ устьемъ, радостное чувство жизни охватило его давно уже неиспытывавшимся имъ оживленіемъ.

— Слава Богу!— не выдержалъ и проговорилъ онъ, ступая на землю

— Что, баринъ? Какова наша работа?

— Избави Господи! Тяжелая.

— А по-нашему — чудесная. Все шесть гривенъ въ день наберешь.

И ему вдругъ стали и милы и дороги эти сумрачныя лица, казавшіяся сначала такими непривтливыми. Онъ, съ ощущеніемъ какого-то безконечнаго счастія, смотрлъ и на это солнце, уходившее за облака, и на эти снгомъ засыпанныя поля, окружавшія небольшое пространство, занятое бурою рудою и дудками. Дома, когда онъ вернулся назадъ, его ждала другая радость. На его имя была получена телеграмма отъ стараго друга, которому онъ послалъ свое письмо:

‘Будь готовъ тотчасъ же выхать, какъ получишь отъ меня слдующую депешу. Дло идетъ на ладъ’.

XXI. Въ гостяхъ у мадонны.

Сергй Николаевичъ совсмъ ожилъ, получивъ телеграмму отъ своего пріятеля. Онъ сообщилъ объ этомъ брату, тотъ обнялъ его.

— Не пришлось намъ поработать вмст. Я, впрочемъ, и не думалъ, чтобы наше дло пришлось теб по-душ. Ну, да что толковать объ этомъ.

Почему-то Анисимову ужасно захотлось увидать Софью Васильевну. Онъ чуть не собрался къ ней въ Москву, но потомъ передумалъ. Гораздо лучшимъ казалось вызвать ее сюда и вмст съ нею добраться до Кишинева. Тамъ они разстанутся, и прошлое канетъ въ вчность. Онъ ршилъ послать ей на другой день телеграмму, что и исполнилъ. Онъ никакъ не ожидалъ, какихъ бдъ Верстакову и его театру надлаетъ эта всточка. Анисимовъ вовсе не зналъ, что Нжина опять играетъ на сцен. Адресъ ея извстенъ былъ ему изъ писемъ, на которыя онъ по своему обыкновенію не отвчалъ… Онъ думалъ, что она выдетъ не раньше, какъ черезъ день посл его депеши, и дастъ ему знать изъ ближайшаго города, куда онъ и отправится свидться съ нею. Пока онъ ршилъ похать и проститься съ Анною Егоровной. Беллиніевская мадонна положительно манила его къ себ своей идиллической нжностью. Онъ уже зналъ, что на Стомысковскомъ завод ею были довольны. Даже мрачный мужчина Доримедонтовъ, завдывавшій всей экономіей Стомысковскаго села, и тотъ выражался о ней кратко, но справедливо:

— Хотя и изъ столицы, но двица добротная

Анисимовъ радовался тому, что еня отослала Торацкую поскоре отсюда. Ему самому казалось теперь невозможнымъ сближеніе съ чистой двушкой, тихіе глаза которой съ такой доврчивостью и любовью останавливались на немъ.

— Она безобидная вдь! Только за нее большой отвтъ надо дать Богу въ случа, чего не дай Господи!— своеобразно выражалась о ней еня.

— Вы-то безъ меня ее поберегите.

— Не безпокойтесь, въ обиду никому не дамъ, пока замужъ выйдетъ.

— Этого-то мн бы и не хотлось.

— Мало ли что досадно. Экіе вы какіе завидущіе. Не вкъ же ей въ учительшахъ трепаться.

— Тамъ будетъ видно.

— Ужъ мы здсь ее устроимъ — не бойтесь.

И Анисимову вдругъ становилось больно и жутко при мысли о томъ, что чьи-нибудь руки будутъ обнимать эту милую двушку, что чьи-нибудь губы коснутся ея губъ, такъ наивно и доврчиво улыбавшихся ему въ послдній разъ.

Ему удалось выхать только вечеромъ. Онъ разсчитывалъ провести часа два съ Анной Егоровной и затмъ вернуться къ ночи домой. Анисимовская чугунка доходила до самаго Стомысковскаго завода, мрачное зданіе котораго скоро обрисовалось вдали въ синихъ топахъ ужъ подступавшей ночи. Изъ трубъ его выкидывало дымъ здсь работа шла, никогда не прекращаясь. Самое село было позади, и, выйдя со станціи, Анисимовъ подозвалъ всегда дежурившія здсь сани и похалъ въ Стомысково.

— Куда пристать-то?..— обернулся къ нему извозчикъ.

— Къ школ…

— Ладно… Новая учительша у насъ, — съ удовольствіемъ сообщилъ онъ барину, котораго еще не зналъ.

— Ну, что жъ, хорошая?

— Обходительная. Все теб разскажетъ. Наши мальцы повадились къ ней бгать… Книжки она имъ читаетъ. Кому письмо написать нужно — напишетъ. Бабъ нашихъ тоже не оставляетъ. Что твой лкарь. Отъ всякой болсти знаетъ средствіе… А ты, ваше благородіе, ея знакомый, что ли?

— Да.

— Ну, вотъ. Такъ ей и скажи, что мы ее хвалимъ. Не гордая. Во всякую нужду входитъ.

Школа помщалась въ новенькомъ домик. Дв большія комнаты внизу — одна для мальчиковъ, другая для двочекъ — были обставлены очень просто, но опрятно. Беллиніевскую мадонну Анисимовъ засталъ въ одной изъ этихъ комнатъ. Она сидла, окруженная дтьми, и разсказывала имъ что-то. Вроятно, увлеченные разсказомъ, ни она ни мальчуганы не слышали, какъ подъхали сани. Сергй Николаевичъ, по крайней мр, нсколько минутъ стоялъ у дверей, раскрытыхъ въ сни, слушая ея бесду.

— Значитъ, это неправда, что всякая звзда душу обозначаетъ?— спрашивалъ ее крошечный бутузъ, сидя передъ нею.

— Разумется, неправда…

И она просто объясняла имъ, что такое звзды и солнце.

— Чудно!— слышалось кругомъ.

Сергй Николаевичъ хотлъ войти тихо, чтобы не помшать имъ, но при первыхъ же шагахъ его дтвора, точной рой птицъ на нив, всполошилась.

— Къ теб, Анна Егоровна!.. Баринъ въ гости пріхалъ…

— Сергй Николаевичъ!.. Какъ я рада… Вотъ не ожидала!..

И она, вся покраснвъ отъ удовольствія и улыбаясь, протягивала ему об свои маленькія ручки.

— А я вамъ помшалъ, кажется? За дломъ засталъ?

— Нтъ, дло мы давно кончили. Это они такъ поболтать ко мн приходятъ. Ну, дти, до понедльника, прощайте… Завтра! въ церкви увидимся… Смотрите, книжки, какія я вамъ:дала, съ толкомъ читайте, я потомъ обо всемъ у васъ выспрошу, какъ и что… Чтобы каждый сумлъ разсказать мн.

— Повидимому, вы совсмъ довольны своимъ положеніемъ?— спросилъ ее Анисимовъ.

— Да еще бы… Если бы вы знали, какой это славный народъ! Цлая семья у меня.

— Не скучаете?

— О, нтъ, некогда. И какіе есть способные между ними. Какъ пріятно учить ихъ.

— Никто васъ не обижаетъ здсь?

— Нтъ, пока все хорошо.

— Не ухаживаютъ за вами?— И Анисимовъ засмялся.

Засмялась и покраснвшая двушка,

— Есть этотъ грхъ. Какъ я пріхала, такъ и молодые конторщики стали красные и зеленые галстуки носить, а въ праздникъ подъ моими окнами разсядутся — и давай на гитар играть!..

— Испанцы!

— Смшные ужасно… Одинъ даже стихи мн написалъ. Другой гораздо практичне — ходитъ на охоту и съ охоты мн пропасть дичи носитъ. Зайцевъ… Разъ даже чью-то домашнюю утку пристрлилъ и прислалъ мн.

— Ну, я очень радъ за васъ.

— Да… И всмъ этимъ я вамъ обязана! Что же я держу васъ здсь — пойдемте наверхъ ко мн. Чмъ прикажете угощать?

— Дайте мн чаю, если васъ это не стснитъ!

— Сейчасъ… Марья… Марья!

Изъ какой-то боковушки выползла толстая двка, съ ужасно глупымъ и удивленнымъ лицомъ, похожимъ на то, если бы на пятк нарисовать глаза, носъ и ротъ.

— Поставь самоваръ, да поскоре.

— Чай будете пить, что ли?

— Разумется… И подай ко мн наверхъ.

Комнаты Анны Егоровны — у нея ихъ было три наверху — щеголяли чистотою. Нсколько книгъ лежало на столахъ, цвты на окнахъ съ красными занавсками.

— Что вы улыбаетесь, глядя на эти занавски? Это Доримедонтовъ навсилъ. Двиц, говоритъ, надо красное. Даже какихъ-то картинъ для стнъ принести хотлъ. Самъ, говоритъ, вырзалъ изъ ‘Нивы’, но я убдила его не хлопотать.

Анисимова очень удивляла перемна, совершившаяся съ его Беллиніевскою мадонной. Она теперь была совсмъ не тою робкою и молчаливою двушкою, какую онъ видлъ еще нсколько недль назадъ. Теперь это былъ человкъ, стоящій на своихъ ногахъ и уже не краснющій отъ каждаго взгляда!. Выраженіе какой-то дловитости лежало на ея красивомъ лиц, даже пріучилась она озабоченно сдвигать брови.

— Я вдь съ вами проститься пріхалъ!..

— Какъ проститься?— вздрогнула она.— Въ Петербургъ дете опять?— Она попробовала улыбнуться, но улыбка ей не удалась.

— Дальше!

— Куда же?.. Не скоро увидимся, врно, теперь?— спросила она упавшимъ голосомъ.

— Въ Кишиневъ поду, въ армію.

— Это на войну?

— Да…

Она вся поблднла. Невольно глаза ея, съ выраженіемъ безконечной печали, остановились на его лиц. Она даже на ногахъ не устояла и сла возл на стулъ.

— Дай вамъ Богъ вернуться цлымъ.— И крупныя слезы показались на ея глазахъ. Она хотла скрыть ихъ, и отвернулась.

— Вы не можете себ представить, какъ я вамъ благодаренъ за эти слезы!..

— Такъ это я… Глупая…— Она отошла къ окну.

Анисимовъ взялъ ея руку въ свои. Рука дрожала. Горячая волна искренняго чувства точно хлынула ему къ самому сердцу. Онъ потянулъ ее за руку къ себ, но въ эту минуту послышался глухой и тягучій ударъ колокола… Еще и еще… Голоса какіе-то. Очевидно, народъ бжалъ куда-то…

— Въ набатъ ударили? Что такое?

Словно, чтобы скрыть то, что длалось съ нею, она торопливо откинула занавску и отшатнулась.

— Пожаръ!

Анисимовъ взглянулъ. Прямо передъ школою была церковь. Ея темный силуэтъ рзко вырисовывался на огромномъ зарев, разомъ охватившемъ горизонтъ. Тонкая колокольня казалась совсмъ черною. Только вверху, гд одно противъ другого были пробиты въ ней окна, свтилось багровое пламя.

— Пожалуйста, сидите тутъ… Не выходите. Очевидно, пожаръ далеко, и до васъ не дойдетъ. Я пойду и узнаю обо всемъ

Анисимовъ накинулъ на себя дорожный полушубокъ и, не простясь, отправился туда, куда стремглавъ, перегоняя его, бжали рабочіе и бабы: первые — молчаливо и сумрачно взглядывая на него мимоходомъ, вторыя — съ криками и причитаніями.

— Ваше превосходительство!— нагналъ его Доримедонтовъ.

— Что у васъ тамъ творится?

— Бда. Заовражье наше горитъ. Стомысково-то наше раздляется на два села собственно — на Стомысково здсь и на Заовражье тамъ… Недавно только и построилось Заовражье это!.. И какъ вспыхнуло — съ разныхъ сторонъ. Никакъ иначе, что поджогъ былъ. Шалятъ у насъ. Надо правду сказать. Это рабочіе съ чужихъ заводовъ. Тутъ Ивашовскіе заводы около. Пьянство у нихъ безпросыпное, а мы вотъ платись.

XXII. Пожаръ.

Анисимовъ вмст съ другими сбжалъ въ засыпанный снгомъ оврагъ и живо поднялся на ту его сторону, гд огонь уже бушевалъ вовсю. Черня въ его багровомъ зарев, стояли переднія избы. Красные языки пламени, окутанные клубами дыма, уже лизали ихъ стны. Какіе-то огненные хлопья срывались съ пожарища и неслись на кровли этихъ домовъ, курившіяся отъ нихъ. Трескъ и шумъ стояли позади. Здсь пока еще была тишина, но тишина зловщая… Коробился тесъ, щелкали и трещали лопавшіяся на жар доски. Вотъ изъ одной крыши ни съ того ни съ сего выкинуло, точно золотое знамя, громадное полымя. Выкинуло и опять спрятало, только дымъ заклубился оттуда… Вонъ въ дыму этомъ уже бгутъ и завиваются золотыя зми… Сцпляются, сливаются и уже однимъ большимъ огнемъ охватываютъ кровлю… Анисимову бросилось въ глаза, что никто и ничего здсь не длаетъ. Беременная баба съ образомъ на рукахъ стоитъ у своего дома, точно заслоняя отъ другихъ, горвшихъ около, а заборъ уже занимается, и по его верхушкамъ зловщій дымъ начинаетъ куриться, подползая все ближе и ближе къ изб.

— Разбирай заборъ, братцы, да живо!— крикнулъ Анисимовъ.

Народъ было кинулся и назадъ отпрянулъ.

— Куда вы… Ироды, оглашенные!— махнула на нихъ иконою баба.

— Что же вы, ребята?..

— Позволю я рушить мое добро!

Но Анисимовъ началъ, вмст съ нимъ принялись за дло и другіе. Въ черныхъ массахъ дыма, возносившихся къ темному небу, въ которомъ, точно отсвтъ пожара, стояло розовое зарево, неслись порою, точно огненные платки, неслись и пропадали. Порою слышался сквозь свистъ пламени грохотъ разваливающейся избы, и кверху поднимались снопы яркихъ искръ. Пламя иногда вырывалось кверху длиннымъ и прямымъ столбомъ.

— Чью-либо душу уноситъ!— толковала толпа, глядя на это.

Сбитыя съ толку, растерявшіяся бабы волокли всякую мелочь, никуда не нужную… И тутъ же, валя это на землю, принимались кричать: ‘Охъ, моченьки нтъ… Гд Митенька… Митенька! Митеньку-то оставила тамъ’… И опять бжала къ пожарищу, хотя тотъ же Митенька торопился за нею, хватаясь за ея поняву слабющими съ испугу ручонками. Анисимовъ уже не смотрлъ больше. Онъ работалъ на самомъ пожарищ вмст съ нсколькими парнями, совсмъ забывшими опасность, грозившую имъ отовсюду. Дв или три трубы напрасно боролись съ пламенемъ. Отъ струй воды, выбрасываемыхъ ими, огонь не унимался вовсе. Он даже не достигали его, обращаясь въ паръ, и сизыми облаками подымались все къ тому же темному, равнодушному небу. По ту сторону оврага, вся розовая, стояла церковь, вырисовываясь изъ темныхъ рядовъ молчаливыхъ избъ.

— Ваше превосходительство! — наткнулся среди пожарища на Анисимова какой-то знавшій его конторщикъ.— Пожалуйте отсюда… Васъ задавитъ.

Дйствительно, сверху то и дло валились громадныя бревна, казавшіяся золотыми отъ охватившаго ихъ пламени. Но Анисимову хотлось отстоять крайніе дома, и ему съ нсколькими помощниками удалось сдлать кое-что. Доримедонтовъ организовалъ цлую артель другихъ, которые помогали Анисимову, и дло шло на ладъ. Только Сергй Николаевичъ чувствовалъ, что дышать становится почти невозможно. Крымскій барашекъ его полушубка курился уже, смрадная вонь тлвшаго мха била ему въ носъ, и онъ поневол задыхался. И не разъ горящіе уголья падали на него, на шапку, на платье, но ему было не до этихъ мелочей. Онъ стойко боролся, мигомъ понимая, куда направлялась главная сила врага, онъ и самъ бросался туда со своими. Нсколько разъ онъ подходилъ къ трубамъ, чтобы он его облили водою, но въ огн высыхалъ тотчасъ же. Часто въ наиболе опасномъ мст приходилось бороться, зажмурясь, потому что иначе искры могли бы ослпить его. Его спокойствіе и отвага мало-по-малу одушевили и остальныхъ. Вся громадная толпа начала работать. Много горвшихъ избъ было уже рушено внизъ, и он лежали колоссальными грудами угля, разввавшаго надъ собою точно красныя хоругви жаднаго пламени. Анисимовъ не чувствовалъ устали. Точно какая-то нечеловческая сила одушевляла его. Онъ бросался въ простнки между двумя занявшимися избами, чтобы вытащить оттуда какую-нибудь глупую бабу, растерявшуюся до оцпеннія, разбиралъ коровникъ, откуда слышалось мычаніе коровъ, и заборъ, за которымъ ржали лошади, выводилъ дтей, запутавшихся между головнями и уже начинавшихъ безсмысленно кружиться, прежде чмъ упасть въ огонь, взбирался на кровлю и рубилъ тамъ устои, разматывая ихъ солому, обнажая ребра черныхъ балокъ и жердей, и вновь спускался внизъ, замчая сверху, что лукавое и злобное пламя, побжденное въ одномъ мст, бросается въ другое, облизывая новыя стны, коробя тесъ еще уцлвшихъ домовъ и осыпая искрами ихъ сухія кровли… Такъ продолжалось часа три… Въ минуты, рдкія минуты устали Анисимовъ только пилъ воду, которую подносили ему, и сейчасъ же уходилъ опять на дло.

Еще черезъ часъ, пожертвовавъ одною изъ ближайшихъ, уже занявшейся отовсюду, избою, Анисимовъ увидлъ, что остальныя спасены, и только что хотлъ домой, какъ прямо на него кинулась ошаллая баба.

— Батюшка-баринъ, Вашошку-то моего, Вашошку-то…

— Гд твой Ванюшка?

— Кричитъ… Ишь кричитъ!

Прислушался Анисимовъ: дйствительно, со стороны слышался хриплый крикъ ребенка.

— Это тамъ, съ задворковъ, — оторопло пояснили ему.

Онъ бросился туда и увидлъ въ одной избенк, кровля которой уже горла — въ боковушк, сквозь крошечное окно — мальчугана лтъ четырехъ, въ одной рубах, бгавшаго безсмысленно вокругъ. Ужъ дымъ наполнялъ крошечную свтелку — дверь ея вела въ охваченную огнемъ половину дома, окно было слишкомъ мало, чтобы туда можно было влзть.

— Топоровъ!.. Скорй давай топоровъ!..

Несмотря на то, что съ крыши сыпались искры и горвшіе уголья, что свистъ пламени, торжествующій и свирпый, уже разносился кругомъ, точно оно праздновало свою жестокую побду надъ этими, неутомимо боровшимися съ нимъ, людьми, топоры застучали быстро, торопливо… Скоро уже окно было увеличено настолько, что ребенокъ могъ пролзть туда.

— Ванюшка, ступай сюда живо!— кричали ему.

Но ребенокъ попрежнему только безсмысленно кружился по комнат.

— Ванюшка! теб говорятъ!

— Боюсь, дяденька… боюсь!— повторялъ онъ, не подходя къ окну.

Еще нсколькими сильными ударами топора Анисимовъ увеличилъ отверстіе, едва влзъ въ него, схватилъ барахтавшагося ребенка на руки и подалъ его ждавшимъ людямъ.

— Батюшка-баринъ, — занылъ все тотъ же глупый бабій голосъ,— въ углу-то, въ углу сарафанъ виситъ новый.

Но тутъ вдругъ вся толпа отшатнулась съ ужасомъ.

Подъ тяжестью кровли, надвинувшейся на нее, такъ какъ капитальныя стны избы уже сгорли по ту сторону, боковушка рухнула внизъ. Анисимова окурило дымомъ, пришибло кого-то тяжестью, руки его безсильно опустились, ноги невольно подогнулись…

— Выручай, ребята!— крикнулъ какой-то молодой голосъ.

Толпа, на мгновеніе оцпенвшая, бросилась, какъ одинъ человкъ.

Мигомъ разобрали кровлю. Къ счастію, она упала угломъ и только чуть-чуть задла Анисимова.

Когда его вытащили снизу и привели въ себя, онъ попросилъ пить.

— Не тронуло ли васъ?— заботливо освдомился Доримедонтовъ.

— Не знаю… Ничего не знаю. Воды, ради Бога.

Опираясь на плечо его, онъ пошелъ внизъ.

— Кажется, цлъ… Помяло только немножко, и страшно усталъ… Гд бы мн переночевать тутъ?

— Я бы къ себ васъ, да живу далеко… Версты за четыре, и лошадей теперь не найти… Къ попу нашему — у него тсно: своячиница съ мужемъ пріхали, да жена родила только что… Одно, что къ учительш.

— Ее обезпокоишь.

— Нтъ. У нихъ три комнаты наверху.

Все такъ же опираясь на плечо Доримедонтова, Сергй Николаевичъ прошелъ мимо розовой, подъ огнемъ пожара, церкви. По улиц бродила какая-то женщина. Она бросилась къ нимъ.

— Это вы, Сергй Николаевичъ?

— Я… Усталъ ужасно. Позвольте отдохнуть у васъ, Анна Егоровна.

— Васъ ушибло или обожгло?..

— Нтъ, усталъ только. Смертельно усталъ.

— Я хотла пройти туда — не пустили…— И, поддерживая его съ другой стороны своими нжными руками, она помогла Доримедонтову ввести Сергя Николаевича на лстницу.

— Я ужъ къ вамъ на, постель положу его…

— Пожалуйста, я лягу въ другой комнат на диванъ.

— Не нужно ли чего? — спрашивалъ Доримедоитовъ раздтаго имъ Анисимова, но тотъ, укрытый и согртый, уже спалъ.

XXIII. Не ждано не гадано.

Несмотря на усталость, Анисимовъ проснулся рано. Ночь еще царила кругомъ. Только на восток мерещились блдные тоны тяжело рождавшагося зимняго дня. Сергй Николаевичъ не чувствовалъ себя ни разбитымъ ни больнымъ. Очевидно, вчерашній случай не причинилъ ему никакого зла. Вмст съ отдыхомъ къ нему явились утраченныя силы, и онъ долгое время, не открывая глазъ, лежалъ въ постели и прислушивался къ дыханію двушки по ту сторону деревянной перегородки, отдлявшей одну комнату отъ другой. Онъ зажегъ спичку и посмотрлъ на часы. Было половина шестого. Въ это время у его брата уже вставали, и еня обыкновенно приносила къ нему чай. Онъ опять прилегъ, но ему уже не спалось. Онъ сталъ думать о дятельности, ожидавшей его далеко отсюда:, объ этомъ мирномъ кра вчнаго труда, — кра, который едва ли ему придется видть еще разъ, и опять началъ прислушиваться къ ровному дыханію двушки за стною… И ея не придется ему видть,— ея, которая все время такъ незамтно и въ то же время такъ постоянно влекла его къ себ. Несмотря на его увлеченіе Нжиной, эта кроткая и чистая двушка постоянно становилась между Софьей Васильевной и имъ, заслоняя первую. Онъ вспомнилъ, какъ, цлуя Нжину, въ темнот тснаго купе, онъ представлялъ себ Анну Егоровну съ ея тихо и робко опущенными рсницами, изъ-подъ которыхъ ему свтили такіе ясные глаза… Она пошевелилась въ постели. Онъ услышалъ это. Она повернулась — дыханіе ея сдлалось громче… Что-то такое она проговорила во сн.

Анисимову стало жарко.

Онъ сбросилъ съ себя одяло. Срый и тусклый разсвтъ уже смотрлъ въ его окно. Вотъ она, эта перегородка, за которой спитъ теперь его Беллиніевскій оригиналъ… Его потянуло туда, къ ней.

Но онъ разомъ совладалъ съ собою. Какая глупость! Именно теперь — наканун отъзда? Что будетъ съ нею… Э, да разв онъ не можетъ устроить ея, какъ можно лучше. Ему стоило большого труда успокоиться. Кровь стучала въ виски, голову кружило. Онъ задыхался, точно въ комнат было мало воздуха… Ему хотлось облиться холодной водой. Онъ одлся и сошелъ внизъ, но боковушка, гд спала Марья, была заперта — нигд не оказывалось ни души. Онъ поднялся къ себ опять. Онъ боялся шумть и ходилъ на цыпочкахъ, чтобы не разбудить Анну Егоровну. Ему и больно и сладко было думать, что она вотъ тутъ, около него, онъ приложилъ щеку къ самой перегородк и слышалъ шорохъ ея локтя. Каждое легкое движеніе ловило его чуткое ухо. Онъ тихо подошелъ къ двери — она оказалась безъ замка. Это была простая створка, которую безъ всякихъ ручекъ устраиваютъ въ мезанинахъ деревенскихъ домовъ. Вроятно, по ту сторону былъ прибитъ къ ней гвоздочками шнурокъ. Стоило толкнуть ее, чтобы она отворилась. Анисимовъ еще разъ отошелъ назадъ, но это чистое личико со свтлыми и доврчивыми глазами, съ такою любовью останавливавшимися на немъ, дразнило его неотступно, безотвязно. Онъ приложилъ горячій лобъ свой къ стеклу окна и сталъ смотрть передъ собой. Блый силуэтъ церкви, пустыя улицы… За оврагомъ черныя полуобгорвшія избы. Дымъ отъ нихъ, сажа курится… Отчего народъ не просыпается?.. Онъ вспомнилъ, что его часы шли на полчаса впередъ… Вроятно, сейчасъ ударятъ къ заутрен.. И опять это дразнящее, вс первы его подымающее дыханіе за стною…

‘Люблю ли я ее?— думалъ онъ, не отрываясь отъ окна и ничего ужъ не видя передъ собою.— Люблю ли я ее?.. Не знаю, только меня тянетъ къ ней, тянетъ такъ, какъ ни къ кому и никогда… Что же, лучше, если она достанется кому-нибудь изъ этихъ невроятныхъ конторщиковъ съ зелеными галстуками?.. Фу, какая гадость… Я знаю, что и она меня любитъ… Разумется’.

Онъ опять тихо подошелъ къ двери и слегка толкнулъ ее. Она отворилась безъ шума. Онъ заглянулъ въ ту комнату и увидалъ у самой деревянной перегородки широкій диванъ. На диван, очевидно, наскоро была устроена постель. Двушка лежала, едва прикрывшись своимъ пальто. Пальто было коротко. Анисимовъ увидалъ ея ногу, высунувшуюся изъ-подъ полы. Плечи Анны Егоровны едва отдлялись отъ подушки, споря съ ея наволочкой своей удивительной близной… Головка была обернута къ стн. Онъ видлъ отсюда только затылокъ съ блокурыми косами и мелкими завитками волосъ на ше… Разрзъ рубашки былъ разстегнутъ, и молодая грудь, мрно вздымавшаяся и опускавшаяся, была полуоткрыта.

— Какъ хороша!— Онъ почувствовалъ, что полъ точно колышется подъ его ногами. Онъ тихо подошелъ къ дивану. Рука двушки откинулась… Красивыя очертанія ея кидались въ глаза… Рсницы, длинныя и темныя, точно бросали тнь на личико Торацкой.

— Анна Егоровна… Аня! милая!

Она, точно испуганная птичка, разомъ поднялась, широко открывая глаза… инстинктивнымъ движеніемъ руки схватила рубашку и сжала ее у горла… Но было уже поздно… Анисимовъ слъ на диванъ и, охвативъ ея станъ, еще трепетавшій и теплый, привлекъ къ себ.

— Сергй Николаевичъ… Что вы длаете… Господи… Уйдите…— едва лепетала она, вся залитая румянцемъ и отводя отъ него свои глаза.

Но, не выпуская ея стана, другою рукою онъ взялъ ея голову за затылокъ и привлекъ къ себ. Она зажмурила крпко свои глаза. Анисимовъ видлъ, какъ сквозь ихъ рсницы проступили слезы. Полуоткрытый ротъ ея вздрагивалъ, когда онъ коснулся его своими губами. Онъ слегка ослабилъ свою руку, опустилъ ея голову на. подушку и самъ наклонился за нею. На второй поцлуй онъ почувствовалъ, что ея губы отвтили ему тмъ же, и когда онъ хотлъ подняться, она потянулась за нимъ…

— Аня, милая, любишь? Да?

Не раскрывая глазъ, она обвила его шею своей рукой и прижалась къ нему.

Было десять часовъ, когда онъ проснулся.

Въ двери къ нему давно стучали.

— Это вы со вчерашней устали-то заспали!— привтливо говорила Марья, внося самоваръ въ комнату.

— Я вовсе не усталъ вчера.

— Ужъ управляющій съ докторомъ прізжали. Да докторъ сказалъ — пущай спитъ, и будить не надо. Сномъ все пройдетъ.

— Умный человкъ твой докторъ, вотъ что!..

— Еще бы не умный. Сколько ученъ-то!.. Поди, бою-то одного сколько перенесъ.

Когда Марья ушла, Анна Егоровна не выходила изъ своей комнаты.

Сергй Николаевичъ самъ пошелъ туда и засталъ ее сидящей неподвижно у стола.

— Что съ тобой?

Она вспыхнула и потупилась.

Анисимовъ взялъ ее за руки и притянулъ къ себ… Слъ и посадилъ ее къ себ на колни и началъ гладитъ ея русую головку.

Она, наконецъ, улыбнулась, поднявъ на него свои кроткіе глаза.

— Такъ лучше, милая, хорошая!..

Какія-то сани подъхали, скрипя по окрпшему за ночь снгу.

— Врно, за мной… Надо хать… Завтра я пріду къ теб, и мы переговоримъ, какъ намъ устроиться…

Онъ взялъ ее за голову и сталъ цловать, медленно, страстно, ничего не видя, кром ея счастливыхъ глазъ, ничего не слыша, кром ея порывистаго дыханія и робкаго шопота…

— Вотъ и я… Не ждалъ?— громко и весело послышалось въ дверяхъ.

Анисимовъ и Анна Егоровна вскочили, но было уже поздно.

Въ комнат, совсмъ оцпенвшая при вид ихъ, стояла Софья Васильевна Нжина.

Конецъ первой части.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I. На кровавой нив.

Точно огнистымъ заревомъ охватило сегодня западъ. На безоблачномъ неб едва-едва мерещился чуть проступавшій тонкій серпъ молодой луны, солнце, заходившее за горы, заливало все оттуда своимъ прощальнымъ золотымъ блескомъ. Только одн эти горы смло вырзывались мрачными синими силуэтами. На нихъ не замтно было ущелій, не видать отроговъ, выступавшихъ отъ этихъ величавыхъ массъ въ долину. Все сливалось, и только вершины рисовались отчетливо, иззубренныя обвалами, утесами, обнажившимися каменными выступами, похожими на чудовищныя ребра. Долина вся уже была окутана сумерками и туманомъ. Точно море, волновался онъ на всемъ ея простор, и изъ-подъ него только кое-гд вырывались тонкіе минареты старыхъ молчаливыхъ мечетей да стройныя вершины тополей. Ни жизни ни движенія не было замтно подъ этою мглою, такими же мертвыми казались и синія горы. День умиралъ среди торжественнаго молчанія притаившейся природы, и зловщая ночь, словно крадучись, все длинне и шире раскидывала съ востока свои мало-по-малу сливавшіяся тни. Когда за зубчатою стною горъ уже почти отгорло золотистое пламя заката, и робкія звзды замигали на темной синев бездоннаго неба, а серпъ молодого мсяца уже ярко вырзался въ его бездн — далеко-далеко пронесся какой-то странный гулъ, точно разомъ вздохнули каменныя ндра этихъ горъ. Съ другой стороны и въ другихъ уже горахъ послышался и замеръ такой же отзывъ. Еще черезъ нсколько времени вспыхнула гд-то въ туман трескотня сухихъ, во вс стороны, точно воробьи съ нивы, разлетавшихся выстрловъ, и затмъ ночь разомъ вступила въ свои права. Уже ни одинъ звукъ не нарушалъ ея благоговйной тишины…

Изъ самой темени горнаго ущелья, по дну котораго змился между скалами весь блый отъ пны потокъ, въ туманъ, клубившійся на дн долины, выхало нсколько всадниковъ. Неказистыя, но сильныя донскія лошадки чутко поводили ушами, увренно ступая въ засыпанную щебнемъ рытвину. Впереди хало двое, далеко отдлившись отъ остальныхъ, по не говоря ни слова. Казалось, и ихъ охватило это безмолвіе южной ночи. Кое-гд путь былъ засыпанъ снгомъ, надолго удерживавшимся на этихъ откосахъ. Оба зорко смотрли впередъ и по сторонамъ, точно допрашивая у тумана: какую тяжелую и мрачную тайну онъ окуталъ собою?.. Только стукъ отъ копытъ, тамъ, гд тропинка поворачивала на выступы дикаго камня, раздавался порою, да изрдка звонъ шашки о стремя или едва замтный шорохъ сдвигавшихся и сталкивавшихся всадниковъ нарушалъ задумчивую тишину…

— Петръ едоровичъ!— обратился, наконецъ, одинъ изъ хавшихъ впереди къ своему товарищу.— А вдь вчерашній болгаринъ былъ правъ.

— Пока, ваше превосходительство, да!

— Вонъ видите — и обрывы эти… Да, именно… Переходятъ въ оврагъ. Теперь нужно посмотрть, куда именно идетъ онъ. У меня есть уже планъ… Если завтра меня убьютъ, вы примите начальство и исполните его. Слышите?

— Ну, вотъ, убьютъ!— съ неудовольствіемъ проговорилъ первый.

— Что же, и вы, какъ мои солдаты, врите, что я заколдованъ?

— Нтъ… Только вдь на васъ лежитъ все дло, значитъ, вамъ слдуетъ беречь себя.

— Зачмъ это? Я вдь не даромъ долго прожилъ на восток. Кысметъ — судьба! Она есть. Назначено мн быть убитымъ, такъ за перевязочными пунктами найдетъ меня какой-нибудь глупый осколокъ гранаты, нтъ — первымъ въ редутъ брошусь — штыки скользнутъ мимо… Все это, душа моя, такъ.

Онъ задумался, потомъ поднялъ голову и заговорилъ съ оживленіемъ:

— Знаете… въ начал боя еще что-нибудь значитъ вождь, — а потомъ стихійныя силы дйствуютъ. Бросай только во-время поддержку… Сами он сдлаютъ все… Этотъ психологическій моментъ подготовленнаго ране боя надо угадать — и тогда уже иди самъ навстрчу смерти. Нуженъ показъ солдату. Ему легче умирать, когда онъ тебя видитъ передъ собою. Вы это помните… у меня оно врзалось въ памяти.

………Здсь нтъ вождей,

Творятъ дла здсь ужъ не люди,

Для всхъ, какъ для простыхъ орудій,

Сокрыты цли…

Идемъ къ побд несомннной.

Пойми, что свыше лозунгъ данъ, —

То Божій духъ по всей вселенной

Летитъ, какъ нкій ураганъ…

— Какъ вы это все помните!

— Еще бы… Постойте… Замчаете, что оврагъ измняетъ свое направленіе… Спустимтесь и подемъ по его дну.

Они дождались казаковъ, хавшихъ позади, и вмст повернули въ оврагъ. Было круто. Лошади, тяжело дыша, сползали внизъ, выпрямляя переднія и почти свъ на заднія ноги… Нсколько разъ звякнули шашки о камни, кто-то слетлъ съ сдла и покатился внизъ, ругаясь вполголоса… Здсь снгу было уже больше, и конямъ случалось попадать въ него по самое брюхо.

— Пхота пройти отлично можетъ…

Добравшись до дна оврага, прохали по немъ и часа черезъ полтора убдились, что онъ сворачиваетъ прямо въ середину долины.

— Ну-съ, Петръ едоровичъ?

— Все врно.

— Такъ вотъ видите ли… завтра я думаю сдлать рядъ атакъ на ихъ лвый флангъ, пусть они вс бросятся туда, а оврагомъ я проведу большую часть отряда сюда и неожиданно ударю въ центръ ихъ позиціи… Поняли вы мою мысль?.. Теперь мы можемъ вернуться… Когда туманъ къ ночи разсется совсмъ — мы по линіи ихъ огней увидимъ, какъ они расположились… А теперь назадъ.

Когда они выбрались изъ оврага и въхали на большой холмъ, туманъ, дйствительно, пордлъ. Во мгл его большими желтыми пятнами чудились костры. Всадники двигались вдоль линіи, занимаемой огнями. Скоро оврагъ уже былъ далеко.

— Теперь я вамъ предложу вотъ что: насъ здсь не ожидаютъ, но ночью все равно узнаютъ, что нашъ отрядъ спускается внизъ. Намъ удастся незамтно проскочить мимо ихъ пикетовъ, но авангардъ непремнно будетъ встрченъ огнемъ… Воспользуемся остаткомъ тумана и вроятною безпечностію не ожидающаго насъ непріятеля. Видите, какимъ угломъ выдались впередъ ихъ аванпосты, если хотите, мн даже кажется, судя по густот, что тутъ сосредоточены ихъ главныя силы… Поскачемъ насквозь.

— Позвольте…

— Впередъ слышу ваше возраженіе. Но помните, что не всегда съ осторожностью удешь далеко. Надо быть боевымъ психологомъ. На восточныхъ враговъ европейскіе пріемы не особенно дйствуютъ. Напротивъ, ихъ слдуетъ поразить неожиданностью, бить на ихъ воображеніе. Если мы это сдлаемъ сегодня, половина успха готова. Они потеряютъ духъ, измучатся ожиданіемъ нападенія за ночь и завтра будутъ далеко не такъ энергичны… Помните наши прежніе походы?

— Мольтке говоритъ…

— Ну-съ, я вамъ дарю вашего Мольтке! По его словамъ, зимою Балканы здсь непроходимы… А мы, слава Богу, перешли, да еще какъ — въ рваныхъ шинелишкахъ и безъ сапогъ. Чего нмцу нельзя, то намъ можно! Зато — я вамъ напомню примръ американскихъ войскъ — вы не забыли рейды южанъ, и каково было ихъ вліяніе на духъ войска сверныхъ штатовъ? Быстрота и неожиданность!.. Вотъ и все.

— Насъ мало.

— Ночью, сослпу, имъ покажется Богъ знаетъ сколько… Да, наконецъ, что невозможно для большой массы, легко для ничтожныхъ отрядовъ. Мой планъ таковъ. Раздлимся на три части. Я съ двадцатью казаками брошусь направо, вы ударите въ центръ, тоже съ двадцатью, а остальные съ хорунжимъ Чудаковымъ (онъ, знаете, глупъ, но храбръ, а для этого дла ему ума не надо) пойдутъ налво… Какъ можно тише подберемся, но когда будемъ проскакивать черезъ ихъ лагерь — шумть вовсю, гиканье, крики ура, выстрлы — и насквозь. По ту сторону долины соединимся. Вы ее теперь хорошо знаете? Не заблудитесь?

— Разумется, нтъ.

— Къ утру будетъ готовъ разсказъ, что громадный кавалерійскій отрядъ ударилъ на нихъ, а главное — всю ночь они не сомкнутъ глазъ и къ завтрашнему дню будутъ измучены. Позжайте же и сообщите казакамъ, что имъ длать.

Сергй Николаевичъ Анисимовъ остановилъ коня. Онъ теперь былъ одинъ, лицомъ къ лицу съ этою ночью. Ея безмолвіе охватывало его, онъ точно прислушивался къ ней и ждалъ, что она ему скажетъ. Вонъ впереди послышался какой-то шумъ… Топотъ нсколькихъ коней… Да, именно, подъзжаетъ кто-то. Анисимовъ попробовалъ, легко ли вынимается револьверъ изъ кобуры, отстегнулъ его и спокойно остался выжидать. Во мгл смутно обрисовались силуэты нсколькихъ всадниковъ. Онъ счелъ ихъ… Трое… Они тихо прохали, не замтивъ его. Вроятно, Сергй Николаевичъ сливался съ холмомъ, у котораго стоялъ онъ. Когда стукъ копытъ замеръ вдалек, позади послышался шумъ приближавшагося отряда. Онъ уже раздлился на три части.

— Ну, готовы?— обернулся Анисимовъ.

— Точно такъ, ваше превосходительство.

— Ты, Трофимовъ! Полковникъ уже двинулся? Да?..

— Точно такъ-съ…

— И хорунжій вашъ тоже? Ну, отлично. Теперь, ребята, замри и не дыши пока. Минуемъ аванпосты (они не ждутъ гостей) — тогда ура, стрляй, коли, но не останавливайся — лети вихремъ за мной… Убьютъ у кого лошадь — на спину къ коню товарища мигомъ. Помни — кто упалъ, пропалъ. Подбирать будетъ некогда!.. Слышите?

— Рады стараться, ваше превосходительство!— тихо отвтили ему.

— Ну, вотъ… Сколько у васъ георгіевскихъ кавалеровъ?

— Пятеро!— отвтилъ Трофимовъ.

— Георгіевскіе кавалеры впередъ. Показывайте примръ товарищамъ… За мной, братцы, и не отставать.

Еще нсколько времени слышался вдали легкій шорохъ двухъ другихъ маленькихъ отрядовъ и скоро замеръ. Казаки подтянули шашки — теперь трудно было на близкомъ разстояніи различить стукъ копытъ ихъ коней о мягкую, снгомъ занесенную землю. Когда они были уже близко отъ турецкихъ аванпостовъ, поднялся втеръ, погнавшій передъ собою не слежавшійся снгъ. Теперь Анисимовъ былъ увренъ въ успх задуманнаго имъ дла. Свистъ втра, унылый и тоскующій вблизи, отзывавшійся какимъ-то стихійнымъ гуломъ въ ущель, мшалъ разслышать шорохъ приближавшагося отряда, а легкія облачка снга, срываемаго тмъ же втромъ съ земли, не давали возможности различить казаковъ, медленно и осторожно подвигавшихся впередъ… Кстати, небольшая тучка заслонила молодой мсяцъ… Зато нашимъ хорошо были видны костры турецкой цпи… Въ промежутокъ между двумя такими и направились донцы.

— Стой!— скомандовалъ тихо Анисимовъ.— Изготовься!

Казаки сняли шапки и крестились, шопотомъ повторяя про себя слова молитвы.

Сергй Николаевичъ выхалъ далеко впередъ. Онъ чувствовалъ, какъ сильно билось его сердце,— не отъ страха, нтъ! Ему въ одно и то же время было и жутко и весело. Онъ ощущалъ уже первую волну тхъ дорогихъ ему впечатлній, которыми онъ жилъ въ послднее время. Онъ чувствовалъ въ такія минуты каждой фиброй своего организма. Онъ зналъ, что на немъ лежитъ отвтственность и за исходъ самаго дла и за чужую жизнь, и умлъ въ критическій моментъ соединять отвагу съ осторожностью и вниманіемъ. Онъ всегда былъ впереди, точно его собственная совсть была спокойне, когда на себя онъ принималъ первые удары, грозившіе слдовавшимъ за нимъ людямъ. Его отрядъ ужъ поравнялся съ аванпостами — другіе два врно тоже находятся рядомъ съ ними… Замть его теперь — все могло бы быть потеряно. Къ счастію, одинъ изъ его казаковъ, славившійся своею ловкостью, не ожидая приказа, сошелъ съ сдла, отдалъ поводъ товарищу, а самъ проползъ впередъ и одиноко стоявшаго между двумя звеньями цпи. турецкаго часового, какъ выражались въ отряд, снялъ съ поста, т.-е. совершенно неожиданно поднялся передъ нимъ и, прежде чмъ тотъ усплъ крикнуть, задушилъ его.

— Спасибо, Лсаковъ!— шепнулъ ему Анисимова, прозжая мимо.

Онъ теперь былъ весь вниманіе. Тогда какъ его казаки пропадали въ темнот, онъ видлъ у костровая направо и налво смутные, почти сливавшіеся съ сумракомъ, силуэты стоявшихъ насторож черкесовъ. У одного изъ нихъ лошадь заржала. Казаки мигомъ наклонились къ своимъ и начали ихъ гладить, боясь, чтобы какая-нибудь не отвтила также. Но ‘степнячки’ двигались молча, только поводя ушами и наклоняя ихъ впередъ, точно давая знать, что и они понимаютъ хорошо, въ чемъ дло. Анисимовъ черезъ нсколько минутъ оглянулся. Костры уже были позади, теперь опасность оттуда миновала. Какъ бы только не наткнуться на разъздъ или на случайно проходившихъ изъ цпи въ лагерь турецкихъ солдатъ. Но за исключеніемъ тхъ, которые остались позади, кругомъ все спало.

Еще нсколько минутъ наши хали тихо. Тотъ же Лсаковъ, шедшій впереди, остановился и, когда его нагнали, объявилъ:

— Здсь…

Ршено было ждать, чтобы отрядъ Чудакова ударилъ первымъ — только по этому сигналу два остальныхъ должны были кинуться тоже. Впереди на большомъ пространств видны были турецкія остроконечныя палатки и какія-то кучи земли — очевидно, наскоро сложенныя землянки, гд находились солдаты. Вотъ печальная псня слышится въ тишин ночи. Не заплъ ли ее угрюмый обыкновенно арнаутъ, стоящій насторож у орудій, или смуглый сиріецъ вспомнилъ теплыя звздныя ночи своей родины, ея зеленыя чащи и благоуханные сады, золотые пески ея пустынь и какую-нибудь черноокую красавицу, для него одного откидывавшую блое покрывало со своего нжнаго личика… Напвъ какъ нежданно вспыхнулъ, такъ же и погасъ… И опять ночь точно прислушивается, и опять только робкія звзды мигаютъ, да еще не успокоившійся втеръ тамъ и сямъ взрываетъ полосками снгъ, и чудится, глядя на нихъ, что съ тихой долины подымаются внезапно какія-то блыя привиднія, высоко поднимаютъ блые рукава своихъ савановъ и снова падаютъ въ ту же землю, откуда ихъ разбудилъ случайно налетвшій вихрь…

Анисимову не терпится. Онъ весь перешелъ въ слухъ. Онъ такъ чутко прислушивается, что въ самомъ ух его рождаются какіе-то странные фантастическіе звуки. Мгновенія вырастаютъ въ минуты, минуты — въ часы… Каждый стукъ сердца точно ударъ, медленный ударъ маятника, тяжело отсчитывающаго время. Анисимовъ даже привсталъ на стременахъ и полуобернулся налво, — туда, откуда долженъ былъ кинуться на турокъ Чудаковъ.

— Что же онъ?— нетерпливо повторялъ про себя Анисимовъ и злился.— Какъ можно было поручать ему?— каялся онъ, покусывая усы. Но въ ту минуту, когда онъ совсмъ, казалось, потерялъ терпніе — долина точно вздрогнула отъ залпа, разомъ разбудившаго задумчивую ночь. Ея молчаніе усиливало каждый звукъ — и въ первый моментъ Анисимову почудилось, что передъ нимъ со стихійнымъ трескомъ разслась земля…

— Впередъ, ребята, за мной… Ура!

Онъ совершенно безсознательно, но и безжалостно вмст съ тмъ, вонзилъ шпоры въ бока своему коню, тотъ слпо кинулся впередъ, и казаки, точно вихрь, съ гикомъ и крикомъ ворвались въ мирно спавшій лагерь…

II. Грозой прошло.

Трудно себ представить даже, какая суматоха поднялась у турокъ.

Съ трехъ сторонъ ворвавшіеся къ нимъ крошечные отряды произвели настоящую панику. Изъ землянокъ и палатокъ въ слпомъ ужас выскакивали несчастные, попадая подъ казацкую шашку или на острее казацкой пики. Другіе бжали стремглавъ, куда глаза глядятъ, посвая еще большій ужасъ въ остальныхъ своими отчаянными криками. Стрляли безцльно, поражая своихъ же, набрасывались въ темнот другъ на друга. Отрядъ черкесовъ, вскочившій на коней, растопталъ турокъ больше, чмъ порубили ихъ казаки. Страхъ распространялся все больше и больше, когда врагъ уже былъ далеко, очень далеко. Анисимовъ, летя впередъ на закусившемъ удила кон, зорко всматривался въ лагерь. Онъ сообразилъ все: и насколько густо нарыты землянки, и поскольку низама и редифа выбгаетъ изъ этихъ норъ, какія и гд стоятъ орудія, какими зигзагами выведены и куда именно обращены траншеи… Казаки его казались бшеными. Чувство страха, жуткое, нераздльное на первыхъ порахъ съ ощущеніями человческими, уже улеглось въ нихъ. Они скакали впередъ вовсю, понукая и безъ того зарвавшихся коней… Шашки и пики работали сами собою, точно будто всадники не принимали въ этомъ никакого участія. Часто обезумвшіе и растерявшіеся турки неслись прямо на нихъ, попадая между ихъ коней и ложась въ растоптанную и мягкую землю съ раскроенными черепами, и глубокими ранами въ плечи, въ шею… Уже не одинъ безобразный крикъ слышался въ нашемъ крошечномъ отряд казаковъ, оправившіеся люди посмивались и шутили… ‘Ишь гололобый!’ кричалъ одинъ, уложивъ подъ своего коня полуодтаго турецкаго офицера. ‘Пошла душа въ рай и хвостикомъ завиляла!’ отзывался ему другой… Часто казаки спотыкались, случалось, падали съ коней и тотчасъ же опять вскакивали на сдла. Боле предпріимчивые донцы отбивались въ стороны — одинъ, напримръ, стремглавъ направился къ большой палатк съ зеленымъ верхомъ, и гикнулъ такъ, что оттуда выскочилъ какой-то изъ видимо крупныхъ офицеровъ турецкихъ и юркнулъ назадъ. Казакъ соскочилъ — и за нимъ. Донской конь остался одинъ, не трогаясь съ мста. Черезъ нсколько мгновеній хозяинъ его опять вернулся, неся уже на рукахъ великолпное турецкое сдло, отдланное золотомъ, бирюзой и сердоликами, и богато оправленную шашку. Вскочивъ въ сдло и положивъ всю эту добычу передъ собою, онъ поскакалъ дальше на голоса своихъ товарищей. Смятеніе позади все разрасталось и разрасталось, и когда, окончивъ свой рейдъ, казаки съ Анисимовымъ уже на противоположной сторон проскочили черезъ растерявшіеся турецкіе аванпосты, турецкій лагерь былъ уже весь на ногахъ. Конные разъзды кинулись во вс стороны, унылые рожки подавали сигналы тревоги, и наши были уже совсмъ въ безопасности, когда позади послышались торопливые залпы.

— Экъ они!— обратился одинъ казакъ къ другому.— Своихъ же, должно-быть.

— Теперь у нихъ до утра кутерьма пойдетъ.

Анисимовъ остановился.

— Трофимовъ!

Передъ нимъ выросъ бородатый старый казакъ.

— Есть потери?

— Двухъ лошадей убили.

Анисимовъ зорко вглядлся. Дйствительно, въ двухъ мстахъ сидли на крупахъ коней по двое всадниковъ.

— А людей не тронуло?

— Пятерыхъ малость поцарапало, да ничего, въ говядину, ваше превосходительство… Вс сидятъ въ сдлахъ, значить, кости не тронуло!

— Слава Богу!..

И онъ задумчиво похалъ впередъ, соображая и расположеніе лагеря, и силы, съ которыми утромъ ему придется имть дло, и направленіе нарытыхъ вокругъ траншей. Въ четырехъ-пяти пунктахъ онъ замтилъ редуты… Они тянулись вдоль горъ — очевидно, защищали доступъ къ лагерю со стороны долины… Дальше линія ихъ врно продолжается.

— Трофимовъ, — позвалъ онъ опять старика, — ты не видалъ, кого у нихъ больше: редифовъ или низамовъ?..

— Редифовъ больше. Т самые, что лтомъ на горы къ намъ лзли! Знаю я эти таборы, былъ тамъ.

— Сколько ты у нихъ замтилъ орудій?

— Да десятковъ восемь будетъ…

— Врно — съ этой стороны.

И онъ замолчалъ опять, соображая про себя вс детали завтрашняго дня.

На полпути къ отряду присоединился Чудаковъ.

— Ну?

— Я, ваше превосходительство, приказалъ снять мимоходомъ звено одно съ аваппостовъ. Наткнулся — нельзя было.

— Гд они?

— Здсь трое. Два черкеса и пхотинецъ ихній.

— Спасибо, Чудаковъ, я даже не ожидалъ отъ васъ… чтобы вы сообразили!

— Отчего же, ваше превосходительство? Я думалъ, что пристрлить ихъ и потомъ, могу безъ шуму.

— Пожалуйста, не мясничайте. Разспросимъ лучше… Еще разъ, очень, очень вамъ благодаренъ.

Еще черезъ часъ отрядъ съхался съ остальными казаками.

Ночь была уже свтла.

Туманъ разсялся, и только въ горныхъ ущельяхъ лежалъ срыми однообразными клубами. Яркія звзды разгорались вовсю, тучки давно сползли, и золотой серпъ луны словно замеръ посредин неба. Позади, въ турецкомъ лагер, все еще слышались сигналы тревоги, рокотъ барабановъ и періодически повторявшіеся залпы по воображаемому непріятелю.

— Экъ ихъ!— съ неудовольствіемъ заговорилъ Петръ едоровичъ.

— Пускай, пускай!— засмялся Анисимовъ.— Чмъ больше будутъ шумть за ночь, тмъ боле устанутъ къ утру…

— Мои молодцы положили ихъ много. Мы прямо въ кучу попали. Видимое дло, только что пришелъ какой-то таборъ и улегся прямо на земл, безъ палатокъ… Ну, мои и наскочили.

— Что кашу мшали!— разсмялся казакъ позади.

Анисимовъ поморщился.

— За что они легли?.. Поди, и вовсе не желали войны… Сидли у себя въ Анатоліи гд-нибудь. Теперь у нихъ остались семья, дти… Подлое дло!..

Полковникъ улыбнулся. Анисимовъ замтилъ это.

— Чего вы сметесь, Петръ едоровичъ?

— Вы позволите сказать?

— Пожалуйста. Вдь мы друзья.

— Въ васъ два человка сидятъ. Одинъ, коли рзни нтъ, скучаетъ, изъ себя выходитъ, выдумываетъ экспедиціи поопасне. А другой, какъ кончится дло, сейчасъ же сентиментальничать начинаетъ! Соединеніе Сида Кампеадора съ кающеюся Магдалиной.

Анисимовъ засмялся.

— Слишкомъ ужъ распустилъ я васъ всхъ!— пошутилъ онъ.— Что вы видли у нихъ — сообщите мн все.

Полковникъ началъ разсказывать. Анисимовъ сопоставлялъ со своими свдніями и соображалъ молча.

Ущелья синихъ горъ были ужъ близко.

Сюда, къ хавшимъ по этому направленію казакамъ, доносился оттуда какой-то странный гулъ. Точно сверху внезапно вздувшійся отъ дождей потокъ, заполнялъ съ глухимъ шумомъ ихъ прохладныя рытвины. Анисимовъ скомандовалъ ‘стой’ и самъ сдержалъ коня… Наконецъ онъ снялъ шапку и перекрестился.

— Слава Богу! Вдь это наши!

— Да. Головная колонна сошла часа три назадъ. Судя по шуму, это ужъ отрядъ спускается.

— Отлично. Солдаты у меня до утра и отдохнуть успютъ…

По мр того, какъ они приближались къ ущелью, шумъ, раздававшійся тамъ, все росъ и росъ. Слышался уже звонъ орудій, скоро стали попадаться отдльныя кучки людей, посланныхъ, видимо, на развдки, или неудержимо скатывался горный обвалъ. Анисимовъ останавливался, разспрашивалъ, какого полка или дружины, вс ли люди спустились съ горъ?.. Получивъ утвердительные отвты, онъ халъ дальше. Вотъ въ туман ущелья померещились желтыя пятна костровъ.

‘Кашу варятъ’, соображалъ Петръ едоровичъ.

— Я попрошу васъ всхъ полковыхъ командировъ и дружинныхъ пригласить ко мн къ шести часамъ утра.

— Гд вы будете?

— У самаго устья ущелья. Знаете скалу эту, отъ которой мы свернули въ долину?

— Слушаю-съ.

— А теперь разошлите приказъ людямъ отдохнуть хорошенько. Сегодня холодно — скажите имъ, что я завтра ихъ согрю.

III. При свт&#1123, костра.

Гд-то разгоралась перестрлка. Сухое щелканье ружейныхъ выстрловъ подхватывали горныя ущелья и долины, повторяя его сотни разъ все глуше и глуше. Ущелье и долины эти были теперь наполнены говоромъ и шумомъ спускавшихся внизъ батальоновъ. Звукъ орудій, звяканье штыковъ о штыки, стихійный сплошной шорохъ тысячей ногъ, свистъ и шипнье сырого дерева въ сотняхъ, костровъ, разбросанныхъ по сторонамъ, стукъ топоровъ, валившихъ въ стороны старые буки и дубы, кое-гд замирающая псня и изрдка веселый смхъ, — все это смшивалось вмст съ крикливою командой офицеровъ, распоряжавшихся повсюду, съ перекличкой солдатъ, отставшихъ и отыскивавшихъ свои части, съ хрипніемъ раненыхъ лошадей, бившихся кое-гд на откосахъ, и со свистомъ втра, опять поднявшагося здсь и слегка шевелившаго засыпанныя снгомъ безлистныя деревья… Солдаты, подходя, дорывались до земли, отгребали снгъ и раскладывали всюду костры.

— Здорово, братцы,— обходилъ ихъ. Анисимовъ.— Устали, чай?.. Ну, да ничего — завтра еще поработаемъ вмст. Правда?

— Правда, ваше превосходительство, — слышалось кругомъ.

— Спросите-ка, ребята, у моихъ казаковъ, какого мы сегодня трезвону задали туркамъ… Раками ползли они отъ насъ. Завтра, какъ налетятъ на нихъ такіе орлы, какъ вы, совсмъ пардону запросятъ… Врно?

— Чего лучше!— засмялись кругомъ.

— Ну, вотъ. Говядина есть у насъ?

— Есть.

— Спирту вамъ тоже выдали. Пошьте да ложитесь спать, на чемъ стоите. Спите спокойно, ребята. Я за васъ спать не буду и, когда надо будетъ, разбужу завтра… Слышите?

И онъ шелъ дальше къ шумнымъ и говорливымъ толпамъ, собравшимся у костровъ.

Только часа черезъ два ему самому можно было успокоиться.

Онъ отправился къ скал, гд на земл была для него разостлана попона, тутъ же ярко горлъ костеръ… Онъ легъ лицомъ къ огню и задумался. Направо, совсмъ было замолкшая, опять загорлась перестрлка. Слышалось, точно обрывками, какое-то ‘ура’ и опять ружейные выстрлы… Ближе хрипла и билась умиравшая лошадь. Въ небольшомъ свтломъ кругу отъ огня костра виднлись озаренныя его багровымъ отблескомъ лица двухъ ординарцевъ. Дальше стояла тьма и туманъ.

— Максутовъ!

Къ генералу подошелъ молоденькій офицеръ.

— Позжайте сейчасъ же къ Липинскому, гд стрляютъ, и узнайте, сколько онъ встртилъ тамъ турокъ. Держатся упорно, можетъ-быть, ихъ много и надо будетъ послать кого-нибудь съ ротой поддержать нашихъ.

Тотъ откозырялъ, слъ на коня, бывшаго около, и похалъ.

Сергй Николаевич закрылъ глаза, ощущеніе тепла пріятно охватывало его, но ему не спалось совсмъ. Онъ переживалъ ощущенія минувшаго дня, соображая все имъ виднное и слышанное, и мало-по-малу въ мысляхъ его складывался планъ завтрашняго боя… ‘Послдняго, можетъ-быть, въ эту войну,— думалъ онъ,— послдняго и самаго славнаго!..’ Въ его воображеніи проходили теперь вс эти бодрыя и усталыя, печальныя и веселыя, блдныя и румяныя лица его солдатъ, только что имъ виднныхъ, то прятавшіяся въ темнот, то освщенныя пламенемъ костра. Сколько ихъ останется завтра живыми?.. А за ними позади… и ему чудились засыпанныя снгами русскія равнины съ незамтно затерявшимися среди ихъ голаго простора деревнями и селами… Жалкія душныя избы, сиротющія семьи — этихъ завтрашнихъ мучениковъ и жертвъ великаго дла… Великаго ли? Что толку Россіи во всемъ этомъ?.. И онъ самъ на себя разозлился. Опять этотъ разъдающій, обезсиливающій анализъ, опять это ковырянье. Еще бы не великаго! Пошли освобождать другихъ — и назадъ вернемся уже не тми, какими пошли… И ему уже чудилось, какая колоссальная, титаническая работа закипитъ дома, когда вс эти ‘уцлвшіе’ возвратятся. Да, разумется, его родина — цной невроятныхъ жертвъ, цной этихъ безчисленныхъ затратъ, этой пролитой крови — купитъ себ право быть счастливой и сильной… Счастливой прежде всего. Иначе и все его дло не имло бы никакого смысла. Разумется… Даемъ другимъ свободу и жизнь, неужели же сами мы останемся такими, какъ и были?..

Сухое дерево, пылавшее въ костр, треснуло. Анисимова осыпало искрами и горящими угольями.

Онъ открылъ глаза и встрепенулся.

Синій дымокъ сквозь пламя подымался и обвивалъ еще не охваченные огнемъ сучья, наваленные усердною солдатской рукой въ костеръ. Сучья эти, словно отъ боли, трескались, выпрямлялись и снова сгибались. Старые засохшіе листья, попадая въ полымя, казались на мгновеніе совсмъ золотыми, потомъ истлвали и осыпались внутрь, въ ту раскаленную массу ярко горвшаго угля, по которой пламя пробгало змистыми изгибами, капризно вырываясь снизу и снова уходя внизъ.

— Семенъ!— крикнулъ Анисимовъ.

Къ нему подошелъ казакъ, служившій ему здсь.

— Ты меня сегодня угостишь чаемъ или нтъ?

— Сейчасъ, готово будетъ,.

И опять молчаніе, и опять Сергй Николаевичъ, задумавшись, смотритъ въ костеръ, и опять въ его думы прокрадываются мрачныя сомннія.

— Великіе подвиги! А стоятъ ли они всей этой крови, всхъ этихъ страданій?..

По другую сторону костра, не замчая генерала, шелъ усталый, совсмъ зеленый, больной солдатикъ… Увидвъ огонь, онъ остановился, протянувъ руки къ нему. Пахнуло на него соблазнительнымъ тепломъ, солдатъ привалился къ огню…

— Куда ты?.. Не видишь генерала!— наскочилъ было на него казакъ.

— Оставь его, Семенъ… Лежи, лежи…— устало проговорилъ Анисимовъ.— Тепло теб здсь?

— Точно такъ, ваше превосходительство.

— Молодецъ! Затомился, врно?

— Орудія таскали. На коняхъ не можно было — руками больше.

— Чаю хочешь?

Солдатъ колебался, нершительно поглядывая на кипвшій въ сторон самоваръ.

— Семенъ, налей ему да прибавь коньяку.— Очень ты усталъ?

— Точно такъ…

— А завтра молодцомъ будешь?

— Мы и теперь готовы, ваше превосходительство.

— Какой ты губерніи?..

— Рязанскій…

— Рязанцы — проломанныя головы… Есть семья?

— Нтъ, я за брата, потому братъ у меня женатый.

— Первый разъ будешь въ дл?

— Никакъ нтъ!— обидчиво проговорилъ солдатъ.

И только теперь, всмотрвшись, Анисимовъ различилъ у него на груди два георгіевскихъ креста.

— Э, да ты у меня изъ настоящихъ орловъ. За Плевну, должно-быть?

— За восемнадцатое и за тридцатое, вашество,— повеселлъ солдатъ.

— Ну, милый, пей чай. Семенъ, дай ему побольше коньяку. Пускай отогрвается георгіевскій кавалеръ. сть хочешь? Дай ему, что тамъ есть у насъ. Это изъ моихъ, изъ надежныхъ… Вотъ, братъ, завтра намъ нужно большое дло сдлать, и ужъ какъ кончимъ, такъ и пошабашимъ, назадъ въ Россію тогда…

— Сдлаемъ… Съ вами — сдлаемъ. Такого дла нтъ, чтобы не сдлать.

‘И дйствительно, — пришло въ голову Анисимову, — нтъ такого дла, чтобы не сдлать его… Съ этими все длать можно… Вотъ онъ сидитъ теперь, чай пьетъ, радуется теплу, а завтра, можетъ-быть, будетъ исходить кровью, пробитый насквозь и оставленный гд-нибудь на боевомъ пол!.. Чмъ ему заплатить за все это… за вс страданія… Нтъ такой платы… такой награды и не придумано еще… Нмцы, говорятъ, хороши. А попробуй-ка нмца — этакъ, въ ободранной шинели, да безъ сапогъ, черезъ недоступныя горы протащить зимой… Да еще и безъ хлба. Потому что выдали этому рязанцу пятидневный запасъ сухарей — выдали да велли ему растянуть его на десять дней… А седьмой день придетъ — пожалуй, и еще на пять дней растянуть придется’.

— Теб когда выдали сухарный запасъ?

— Шестой день, вашество.

— На пять дней выдали, а потомъ сказано было еще на пять растянуть?

— Точно такъ…

Генералъ потупился. Онъ наскоро допилъ свой стаканъ.

‘Этотъ ровъ кстати подвернулся!— думалъ онъ уже про себя.— Кстати очень. А все-таки надо будетъ и въ лобъ ударить, чтобы обмануть турокъ. Ничего не возьмемъ этой атакой — врныя жертвы, зато он другимъ дадутъ побду’…

— Эй, Семенъ! Тамъ въ мшк у тебя книга есть… Дай ее сюда.

Ему подали. Книга оказалась разборомъ партизанской войны, которую испанскіе мужики вели противъ войска Наполеона.

‘У этихъ не мшаетъ поучиться, — думалъ Анисимовъ: — ихъ атаки и неожиданные рейды еще получше, чмъ у меня сегодня была. Они да южныя войска въ Сверо-Американскихъ Штатахъ — мастера на такіе неожиданные удары’…

IV. Послдній ударъ.

Побда была уже вн сомнній. Теперь шелъ тотъ періодъ боя, когда, по убжденію Анисимова, трудно уже было направлять солдатъ, можно было только поддерживать ихъ и показывать примръ. Планъ его удался какъ нельзя лучше. Благодаря оврагамъ, большую часть своего отряда онъ перевелъ въ центръ непріятельскихъ позицій и, обманувъ турокъ безпрестанными атаками на ихъ лвый флангъ, самъ ударилъ въ редутъ, который считалъ ключомъ всей мстности…

Солнце, яркое и горячее сегодня, было еще высоко. Голубое безоблачное небо, несмотря на зиму, поражало своей темною синевою. Горы, засыпанныя снгами и обнажившіяся отъ нихъ, рисовались на немъ такъ красиво и чисто, что въ другое время не отвелъ бы отъ нихъ взгляда. Снга въ долин начали таять, и вся даль ея горла при этомъ освщеніи опаловыми отблесками. На юг она тоже была заслонена уже боле мягкими и нжными отрогами горъ, казавшихся скоре холмами… Прислонясь къ нимъ, стоялъ, стройно поднявъ свои изящные минареты, турецкій городъ, не пощаженный, очевидно, врагами. Въ разныхъ мстахъ его горло тусклое, желтое подъ этимъ: солнцемъ, пламя пожара, и черные клубы дыма, порою обвиваясь вокругъ тонкихъ минаретовъ, медленно уносились въ высоту…

Анисимовъ видлъ, что моментъ ршительнаго удара насталъ.

У него подъ руками было два свжихъ полка, стоявшихъ уже фронтомъ, обращеннымъ къ зловще темнвшему вдали редуту. Молчаніе царило въ рядахъ солдатъ, — молчаніе, прерывавшееся только стонами падавшихъ ранейыхъ да отвратительнымъ визгомъ гранатъ, пролетавшихъ надъ ними, и трескомъ шрапнелей, разрывавшихся надъ головами. Передъ длинными рядами солдатъ молча сидлъ на кон Сергй Николаевичъ, зорко глядя по сторонамъ и передъ собою. На него были направлены выстрлы выдвинутой впередъ турками цпи надежныхъ стрлковъ, но Анисимову было не до этихъ свинцовыхъ шмелей, кружившихся вокругъ его головы. Онъ наблюдалъ, ждалъ и разсчитывалъ…. Чутко и нетерпливо ждалъ, когда справа послышатся выстрлы съ той стороны, куда онъ послалъ въ обходъ небольшую колонну. Онъ, мучившійся еще ночью, теперь уже спокойно смотрлъ на корчи раненыхъ, оставленныхъ на равнин, стоны ихъ не возбуждали въ немъ уже ни сомнній, ни колебаній, ни раздумья. Это былъ совсмъ другой человкъ — спокойный, равнодушный, увренный. За сегодняшнее онъ отмучился въ безсонную вчерашнюю ночь — теперь его пристальный, нсколько мрачный взглядъ изъ-подъ сдвинутыхъ бровей уже не выражалъ нершительности. И весь онъ сталъ какимъ-то желзнымъ. Въ немъ замерло все человческое. Онъ помнилъ только, что судьба этого дня на его отвтственности, что побда нужна, какою бы цною она ни досталась — и посылалъ на смерть полкъ за полкомъ, дружину за дружиною… Они таяли на его глазахъ, но на смну имъ сейчасъ же, по его указаніямъ, двигались другіе. Даже, когда ординарецъ съ разстроеннымъ лицомъ и глазами, полными слезъ, подскакалъ къ нему и прерывающимся голосомъ, чуть не рыдая, сообщилъ:

— Ваше превосходительство… Осколкомъ гранаты… убило…

— Кого еще?..— сдвинулъ еще больше брови Анисимовъ.

— Петра едоровича…

И молодой офицеръ, наклонясь къ лук сдла, безмолвно заплакалъ, Анисимовъ, лучшимъ другомъ котораго былъ этотъ Петръ едоровичъ, снялъ шапку, перекрестился и тмъ же ровнымъ и спокойнымъ голосъ приказалъ:

— Полковникъ Слпцовъ… Примите на себя командованіе лвой колонной. Петра едоровича убили! Ну, голубчикъ, теперь не время плакать. Успемъ завтра!— мягко проговорилъ онъ, обращаясь къ ординарцу.— Возьмите у меня взводъ солдатъ и выбейте всю эту сволочь, что засла за тмъ холмомъ и на выборъ бьетъ оттуда.

И опять молчаніе вокругъ него, и опять онъ ждетъ и думаетъ, и зорко смотритъ направо, гд сейчасъ же должно, по его расчету, грянуть ‘ура’ обходной колонны.

А свинцовые шмели кружатся около, съ дикимъ вздрагивающимъ свистомъ несутся глупые чугунные осколки разорвавшихся бомбъ… ‘Ой, больно мн, Господи!— захриплъ кто-то рядомъ.— Смерть моя!..’ Громадный, рослый и бородатый казакъ валится съ сдла безсильно, что мшокъ, ничмъ не поддерживаемый. Осколокъ выхватилъ бокъ, и кровь, хлынувшая оттуда, залила и сдло и лошадь… Анисимову некогда… Что-то почудилось ему въ сторон — не начинается ли?.. Нтъ… Опять тамъ стало тихо., зловще тихо… Онъ вынулъ часы и тихо обратился къ офицеру рядомъ:

— Вы уврены, что имъ оставалось пройти не боле пяти верстъ?

— Совершенно убжденъ въ этомъ.

— Странно. Уже десять минутъ, какъ они должны были кинуться туда.

— Да вдь зато, и полкъ самый лучшій изъ моихъ…— Не закрывая часовъ, онъ соображалъ. Послышался какой-то странный шлепокъ. Шальная пуля ударила въ голову его коня. Конь весь дрогнулъ, качнулся впередъ, назадъ и валится на сторону…

Къ Анисимову подлетли, но онъ уже былъ на ногахъ самъ.

— Дмитрій!..— обратился онъ къ казаку позади.— Запасную. Чего же ты смотришь?

Переслъ и даже не взглянулъ на любимую лошадь, хрипвшую и бившуюся рядомъ, какъ-то странно поводя ногами и взмахивая головой, точно ей хотлось что-то сбросить съ себя, мшавшее ей…

Но вотъ какой-то гулъ направо… Трескотня поспшныхъ отороплыхъ залповъ… Видимо, непріятель что-то увидлъ неожиданное, къ чему еще не усплъ приготовиться, и сослпу началъ безцльную стрльбу… Вспыхнуло тамъ стройное ‘ура’… Эти знаютъ, зачмъ кричатъ и кому…

— Еще пять минутъ!..— Анисимовъ обернулся къ солдатамъ.

— Наши орлы отозвались, братцы!— радостно крикнулъ онъ имъ.— Ну, боевые товарищи, видите сами, назадъ въ эти горы, по которымъ мы спустились вчера, пути нтъ. Намъ нужно или побдить или умереть, — слышите? Смерть насъ не испугаетъ, на то мы русскіе… Правда, ребята?

— Точно такъ-съ, ваше превосходительство!— загудло кругомъ.

— Ну, вотъ, только умирать намъ не придется… Слышите по залпамъ, какъ тамъ оторопли турки. Наша взяла! Помните, братцы, — всю эту войну сдлалъ я съ вами. Каждый день былъ я въ вашихъ рядахъ, мы и голодали и холодали вмст — смотрите же, не выдайте меня сегодня — помните, я буду впереди васъ. Не тратьте огня даромъ — врага пулей за брустверомъ не нащупаешь. Штыкомъ его ищите — дойдешь, навались разомъ и коли. Не пугайся ничего. Пули да гранаты шумятъ много, зато штыкъ настоящую работу исполняетъ… Ну, ребята, да благословитъ Богъ!..

Шорохъ послышался повсюду. Хмурые солдаты снимали шапки и крестились. Точно втеръ пробжалъ по лсу, всколыхнувъ листву.

— Музыканты впередъ!— бодро и радостно крикнулъ Анисимовъ, разомъ мняя серьезный тонъ.— Карлъ Карловичъ!— обратился онъ къ толстому нмцу-капельмейстеру.— Много у васъ трубъ раненыхъ?

— Три.

— Отлично. Значить, не помшаютъ… Ну-ка, братцы, нашъ плевненскій славный маршъ. Знамена впередъ!

И подъ стройные звуки музыки, со знаменами впереди, полки, разомъ охваченные какимъ-то восторженнымъ настроеніемъ, такъ красиво и стройно двинулись по ровной поверхности долины, что ни одному офицеру не пришло въ голову сойти съ коня и стать въ ихъ ряды… Анисимовъ со своимъ штабомъ халъ впереди.

— Точно соколъ!— кивнулъ на него восхищенно солдатъ товарищу, старавшемуся шагать, какъ на парад.

— За нимъ, братъ, и умирать легко!.. Онъ не хоронится. Отъ его, братъ, не уйдешь, потому онъ самъ впереди!

— Одно слово — налетъ.

Турки на минуту оторопли, очевидно, звуки музыки смутили ихъ. Анисимовъ видлъ, какъ цпи стрлковъ, разбросанныя ими по долин, снимались со рвовъ и выемокъ, гд он лежали, и, отстрливаясь, двинулись назадъ.

— Молодцами отступаютъ!— замтилъ онъ.— Неторопливо, безъ суматохи… Съ ними будетъ возни.

Блые клубки дыму вспыхивали теперь по всей долин. Отступающіе сдвигались мало-по-малу и выбирали себ новыя прибжища и прикрытія, изъ-за которыхъ могли опять посылать выстрлы въ стройные ряды мало-по-малу надвигавшагося на нихъ врага. Знамена батальоновъ двигались ровно и не колыхались вовсе. Въ безвтріи полотнища ихъ опустились и повисли, и только на крестахъ золотились солнечные лучи… Красиво двигавшіеся полки оставляли позади.

На снгахъ долины, раненыхъ и умирающихъ солдатъ. Чмъ ближе было къ редуту, тмъ раненыхъ становилось меньше… Очевидно, сидвшіе за его стнами турки стрляли по прежнему прицлу… Но вотъ вдали, въ амбразурахъ редута, блеснули какіе-то огненные снопы, направленные впередъ, тяжелыя темныя облака дыма поднялись надъ ними, и новыя, шрапнели полетли на нашихъ, разская воздухъ, точно стальной бичъ…

Первый залпъ, взятый уже въ упоръ, грянулъ съ тхъ же брустверовъ…

— Не выдавай, братцы! За мной, боевые товарищи!

И Анисимовъ слпо ринулся впередъ, давъ шпоры своему коню.

Цлый адъ киплъ кругомъ. Казалось, каждый атомъ воздуха обратился въ горячій свинецъ, пули прорзывали во всхъ направленіяхъ это пространство, наполненное ихъ жужжаніемъ, свистомъ и визгомъ. Какими-то снопами неслись на нашихъ жадныя гранаты, лопаясь въ самыхъ рядахъ солдатъ и вынося ихъ изъ строя. Никто только не слышалъ этого, потому что стихійное ‘ура’ покрывало вс звуки битвы. Казалось, желзныя груди выкрикивали его — до того оно было могуче, до того охватывало отвагой и какимъ-то заразительнымъ безуміемъ за минуту самыхъ робкихъ… ‘Ура’ это подхватывалось на другихъ концахъ боевого поля, перекидывалось въ резервы, изъ резервовъ — на перевязочные пункты, гд раненые, подымаясь съ носилокъ на локтяхъ, подхватывали его, поддаваясь на мгновеніе радостнымъ ожиданіямъ близкой побды… Даже въ горахъ отдалось оно — въ толпахъ нестроевыхъ командъ, спускавшихся теперь съ обозами и мулами, нагружнными всякаго рода запасами.

Анисимовъ съ разлету увидалъ прямо передъ собою амбразуру редута. Лошадь его сорвалась внизъ, въ ровъ, стоявшій подъ самымъ брустверомъ. Весь въ грязи поднялся оттуда генералъ и, даже не оглядываясь, ползъ на противоположный скатъ. Нсколько солдатъ уже были тамъ… ‘Ура’ рвалось повсюду, точно на пожарищ непрестанно вспыхивающее пламя рвалось торжествующее, опьяняющее, кружащее голову…

Турецкіе артиллеристы торопливо возились у орудія.

— За мной, ребята!— хрипло крикнулъ своимъ Анисимовъ и ринулся впередъ.

Прямо, кажется, въ лицо ему вырвался изъ мднаго жерла снопъ яркаго пламени, металлическая грудь орудія оглушительно ахнула, но Анисимовъ уже врубался въ сгустившуюся вокругъ толпу.

— Съ побдой дозвольте поздравить!— весело кинулъ ему солдатикъ со вздернутымъ носомъ и тотчасъ же откинулся назадъ, нелпо взмахнувъ руками. Смуглый низамъ не далъ ему докончить, вонзивъ штыкъ прямо въ грудь несчастному и сейчасъ же самъ падая подъ неожиданнымъ ударомъ.

‘Да, теперь кончено!.. Кончено!’ радостно пло что-то въ душ Анисимова.

V. Побда.

Штыковый бой, молчаливый и безпощадный, еще длился, когда къ Анисимову подскакалъ ординарецъ, весь въ пыли и крови.

— Флагъ… Блый флагъ… подняли!— только и имлъ силы сказать онъ и, показавъ по направленію къ сверу, медленно скатился съ сдла на руки подхватившаго его казака.

— Вы ранены?

— Нтъ, я усталъ…— И онъ заснулъ тутъ же, среди боевого поля, когда около еще дрались, и шрапнели трескались въ разгоряченномъ звуками битвы воздух.

— Поберегите его!— приказалъ Анисимовъ казаку, а самъ поскакавъ впередъ, сопровождаемый нсколькими офицерами.

— Ваше превосходительство!— нагналъ его съ боку драгунскій офицеръ.— Шесть таборовъ турецкихъ бросились бжать туда, за горы.

— Попросите отъ моего имени генерала Дятькова съ двумя казацкими полками кинуться наперерзъ и захватить ихъ.

На пути нсколько человкъ плнныхъ шли, сопровождаемые нашими солдатами и офицерами. Одинъ изъ плнныхъ упалъ. Солдатъ ударилъ его прикладомъ.

— Мерзавецъ!— наскакалъ на него взбшенный Анисимовъ.— Негодяй ты, а не честный солдатъ. Разъ сдался теб врагъ — дороже онъ теб друга и брата. Я прикажу разстрлять тебя.

И онъ чуть не растопталъ его копытами своего коня.

— А вы чего смотрите!— набросился онъ на офицера.— Погоны долой за это… Война:— не варварство… Какъ ваша фамилія?

Тотъ, весь блдный, сказалъ.

— Ну, мы съ вами сочтемся!

Онъ халъ дальше, переходя отъ одного ощущенія къ другому. Еще недавняго спокойствія какъ будто и не бывало. Побда разомъ вернула и радость и смятеніе этому окаменвшему было человку. Онъ скакалъ впередъ — и задыхался. Казалось, на всей этой равнин было мало воздуха ему. Онъ шпорами дралъ бока своему коню, чтобы тотъ летлъ скоре. Онъ перегонялъ уже бгущихъ турокъ, не ршавшихся выстрлить въ эту горсть офицеровъ, бшено мчавшихся по одному съ ними направленію. Нкоторые изъ бжавшихъ кидались на колни и въ слпомъ ужас бросали на землю свое оружіе, а другіе падали навзничь, притворяясь мертвыми. Наконецъ вдали показалась какая-то странная толпа, вызжавшая изъ небольшого редута, осдлавшаго холмъ. Надъ редутомъ безсильно повисло полотнище большого благо флага, блый флагъ былъ и въ рукахъ у хавшаго впереди толпы офицера.

— Ваше превосходительство!..

— Что вамъ?— оглянулся Анисимовъ, поворачиваясь въ сдл, но не останавливая скакавшаго коня.

— Мы одни, здсь кругомъ турки!

— Они умне, чмъ вы думаете… Вдь они окружены отовсюду нашими войсками.

Выхавшіе изъ редута офицеры и наши стали сближаться.

Анисимовъ сильнымъ движеніемъ остановилъ коня и съ раздувавшимися ноздрями, полный волненія, ожидалъ, тяжело дыша. Глаза его горли. Это былъ торжествующій боецъ… Грязь облпила весь мундиръ, комокъ ея засохъ на георгіевскомъ крест, висвшемъ у него на ше. Съ бедра, оцарапаннаго пулей, сочилась кровь. Съ той стороны медленно подъзжалъ турецкій генералъ, окруженный своимъ штабомъ. Солнце теперь освщало ихъ красныя фески и рыжей верблюжьей шерсти кафтаны. Чудесные кони, видимо, останавливаемые сильной рукой, горячились и закусывали удила… Одинъ изъ молодыхъ офицеровъ непріятельскихъ выхалъ впередъ по направленію къ Анисимову.

— Генералъ Амедъ-паша сдается вамъ со всей арміей,— на чистомъ французскомъ язык проговорилъ онъ, длая обычный селямъ.

— Какъ сдается? На условіяхъ?— сурово и отрывисто спросилъ Анисимовъ.

— На великодушіе побдителя.

— А!— просвтллъ онъ.— Это дло другое.

Подъхавшій старикъ-генералъ подалъ Анисимову свою саблю. Тотъ ея не принялъ.

— У храбрыхъ не отнимаютъ оружія! Переведите ему.

И онъ подалъ старику руку.

— Русскіе братаются со сдавшимся врагомъ… Вы помститесь у меня, ваша свита — у моихъ офицеровъ. Плнники солдаты будутъ разобраны полками и станутъ кормиться изъ ротныхъ котловъ. Сдлать сейчасъ же распоряженіе, чтобы ничья рука, подъ страхомъ разстрлянія, не смла коснуться имущества плнныхъ.

Тотъ же офицеръ, который переводилъ паш французскія фразы Анисимова, перевелъ ему и русскія.

Рыжій капитанъ, хавшій за Анисимовымъ, нагнулся къ генералу.

— Имю честь донести… Этотъ турецкій офицеръ знакомъ мн… Онъ изъ поляковъ-эмигрантовъ.

— А вамъ что за дло?— нахмурился генералъ.

— Онъ бжалъ изъ Варшавы, я знаю-съ.

— Да вы кто? Вы — русскій офицеръ, которому сдается теперь врагъ ‘на великодушіе’, понимаете!..— И Анисимовъ окинулъ его мрачнымъ, горвшимъ отъ негодованія, взглядомъ.— Полковникъ Соловцовъ… Прошу васъ отчислить капитана отъ моего штаба!.. Мн сыщиковъ не надо!— процдилъ онъ сквозь зубы…

— Вс ли войска сдаются?— круто обернувшись, спросилъ онъ турокъ.

— Вс!

— Господа, прикажите бить отбой. Полкамъ собираться сюда, къ этому редуту. Можете хать. Я съ полковникомъ Соловцовымъ и турками поду въ этотъ редутъ.

— Ваше превосходительство! вы вдвоемъ…— испуганно замтилъ ему молодой адъютантъ.

— Да! Отправляйтесь передать мое приказаніе.

И онъ ему ласково улыбнулся, потомъ, отпустивъ своихъ, въхалъ вмст съ начальникомъ своего штаба въ сплошную массу турокъ и, окруженный ими отовсюду, двинулся къ редуту.

— Дйствительно!— нсколько упавшимъ голосомъ проговорилъ Соловцовъ.— Если они теперь бросятся на насъ…

— Какой вы плохой психологъ…

— А что бы вы сдлали на ихъ мст?

— Я?..— засмялся Анисимовъ.— Сейчасъ же ударилъ бы въ шашки.

Сумрачные и печальные хали кругомъ турки.

— Ваше превосходительство!— подъхалъ къ генералу понимавшій по-русски офицеръ.

— Что вамъ угодно?

— Я хотлъ узнать, какая судьба меня ожидаетъ.

— Что за вопросъ! Вы военноплнный.

— Я — полякъ, бжавшій изъ Россіи посл шестьдесятъ третьяго года.

— А мн какое дло… Какъ васъ зовутъ теперь?

— Аминъ-беемъ.

— Ну, и оставайтесь Аминъ-беемъ. Да не откровенничайте… Мы не полицейскіе здсь, а солдаты. Впрочемъ, если хотите, я доложу о васъ великому князю. Ручаюсь, что преслдовать васъ не будутъ…

VI. Голосъ съ Патмоса.

Усталый и разбитый посл всхъ только что пережитыхъ впечатлній, Анисимовъ лежалъ у себя — въ большой и чистой комнат отведеннаго ему турецкаго дома. Онъ позволилъ себ, посл нсколькихъ дней нечеловческой устали, отдохнуть часа два-три, не больше. Завтра отрядъ его выступалъ дале, и цлый вечеръ надо было посвятить всевозможнымъ приготовленіямъ. Мысль его невольно унеслась въ прошедшее. Ему чудились то сожженныя солнцемъ песчаныя степи Средней Азіи, то Алайскія горы, неодолимыя, какъ казалось, но побжденныя имъ когда-то, то сумрачный и развратный Петербургъ, гд, испорченная дурнымъ воспитаніемъ, его натура невольно опускалась, и вс его скверные инстинкты разнуздывались. И теперь, еще недавно!.. Онъ съ отвращеніемъ вспоминалъ свои похожденія Съ Софьей Васильевной, и чувство ноющей боли проникало въ его сердце, когда передъ нимъ проносился кроткій, ласковый и грустный образъ Беллиніевской мадонны — этой Анны Егоровны, бдной и тихой двушки, такъ грубо имъ поруганной. Именно грубо и подло. Онъ злился самъ на себя, ему казалось уже невозможнымъ повтореніе той ночи, когда такъ варварски, такъ зврски набросился онъ на беззащитное созданіе. Теперь, когда онъ былъ на дл! Неужели же стоитъ только кончиться этому длу, чтобы опять въ немъ проснулся безсовстный и распущенный эгоистъ, не думающій нимало ни о чужомъ счастіи ни о чужой жизни?.. Онъ вспомнилъ ея грустныя заплаканныя очи — и она такимъ живымъ укоромъ стояла передъ нимъ въ эти минуты, что ни радостное сознаніе большой одержанной имъ побды ни усталь, которая, казалось, убила въ немъ все, кром желанія отдыха и покоя, не могли заглушить безпощадныхъ голосовъ, звучавшихъ изъ глубины его же собственнаго сердца. Да, это было ужасно… Поправить — какъ и чмъ? Жениться на ней?.. Но брошенная имъ на произволъ судьбы двушка не пойдетъ за него сама, а къ тому же эта женитьба убьетъ все, на что онъ разсчитывалъ, къ чему стремился… Съ такой кроткой и чудной женой, положимъ, для тихой и мирной дятельности средней руки — ничего нельзя и желать лучшаго, но въ немъ зрли широкіе планы, подымались яркія мечты. Счастливый дорого доставшимся ему успхомъ, онъ ни на минуту не успокоивался. Это была станція, съ которой ожидала его еще боле трудная и далекая дорога… Не она ли поможетъ ему? Лишнее ядро на ногахъ, цпь, которая скрутитъ его, пока онъ не разорветъ ея. И опять — это воспоминаніе о Порожнев съ его вкрадчивой и такъ великолпно взнуздавшей его красавицею. Нтъ, лучше ужъ остаться такъ, пережить эти нравственныя муки, опять быть свободнымъ, чтобы гибнуть или возноситься на недосягаемую высоту…

Вдь не для себя же онъ старается, не для личнаго своего я хочетъ дойти до самаго верха горы. Что ему! Какъ вс глубокіе и богато одаренные эгоисты — онъ общее благо связывалъ со своимъ возвышеніемъ. Ему казалось, что только онъ одинъ можетъ вести за собой другихъ, и только съ нимъ однимъ эти другіе будутъ свободны, счастливы. Что же, если для этого придется пожертвовать многимъ. Лсъ рубятъ — щепки летятъ, и безъ жертвъ не достается никакое дло. Кто это сказалъ, что только ‘на напоенной кровью земл хорошопринимаются посвы’, какой-то поэтъ?.. Не Боделэръ ли?.. Во всякомъ случа, это ему по-душ…

Дать ей денегъ, устроить ея личное положеніе… А разв тогда она не швырнула съ негодованіемъ деньги, предложенныя ей?.. У него до сихъ поръ звучитъ въ ушахъ ея дрожавшій и проникнутый такой сердечною мукой голосъ: ‘Разв это покупается?..’ Она не продалась, а отдалась ему… Врно, и теперь работаетъ тамъ, учительствуетъ, думая о немъ и не смя писать къ нему въ одно и то же время. Что молится она за него — ему даже снилось это не разъ. Не ея ли чистыя уста, такъ же нжно улыбающіяся Богу, какъ они улыбались ему, вымолили ему жизнь посреди ада, посреди этого ликующаго истребленія, среди котораго онъ уже жилъ нсколько мсяцевъ?

И онъ сталъ перебирать въ памяти эти мсяцы.

День за днемъ! Какъ тяжело было начинать. Да, онъ никому не обязанъ, все самъ взялъ съ бою! Ему не улыбнулась здсь судьба съ перваго раза. Ему не только не давали назначенія, — на него косились, ему чуть не въ глаза говорили: ‘Зачмъ ты здсь — мн тебя не нужно!’ Героямъ парадовъ такъ легко казалось однимъ кончить эту кровавую эпопею. Онъ, стиснувъ зубы, съ болью терплъ и ждалъ. Онъ зналъ, что первый же боевой ударъ измнитъ все и выдвинетъ его впередъ. Имъ ли, этимъ пестрымъ штабнымъ павлинамъ, было длать настоящее дло!.. Да, онъ дорого заплатилъ за право быть полезнымъ, за право ежедневно подставлять свой лобъ подъ пули, показывая всмъ и каждому примръ не только какъ побждаютъ, по и какъ презираютъ опасность…

Онъ хорошо помнитъ тотъ вечеръ — въ совт, собравшемся у его начальника.

Слушая чужія мннія, Анисимовъ злился. Вс они были разсчитаны на личное отличіе и вс одинаково, никуда не годились… Онъ не выдержалъ и вмшался… На него подняли глаза и потомъ обмнялись улыбками.

— Вы сюда приглашены не для совтовъ!— сказали ему.— Въ нихъ здсь никто не нуждается. Турки — не халатники, которыхъ вы били въ Средней Азіи на… бумаг!— съ тонкой улыбкой замтили Анисимову.— Самое лучшее — ступайте и ждите приказаній.

Онъ пережилъ и это — пошелъ и ждалъ приказаній. Но онъ запомнилъ это. Слова эти огненными буквами врзались въ его сердц, чуткомъ на обиду. Онъ никогда не забывалъ ихъ, Никогда… А потомъ, въ первомъ бою — когда онъ видлъ, что ошибка совершается за ошибкою, — онъ долженъ былъ молчать и исполнять, что ему приказывали.

И Анисимовъ, вскочивъ съ дивана, прошелся по комнат. Онъ задыхался, вспоминая пережитыя оскорбленія.

— Какъ только хватило терпнія,— не знаю. Нужно было слишкомъ любить свою родину, чтобы вынести все это и все-таки остаться служить ей. Положимъ, все это измнилось — теперь ихъ не знаютъ, зато знаютъ меня.

Къ нему въ двери постучали.

— Войдите.

— Къ вамъ письмо съ газетами.

— Письмо дайте… Что такое?.. Неужели отъ брата? Отъ отца Никодима — да! И онъ отозвался изъ своей далекой пустыни!

Большой конвертъ былъ запечатанъ громадною печатью, изображавшею монастырь на скал, съ надписью кругомъ: ‘Единымъ Господомъ держуся’. Адресъ былъ написанъ крупнымъ и рзкимъ почеркомъ — видно, сильная и увренная рука ставила эти буквы отдльно одна отъ другой, насквозь прорывая плотную бумагу.

— Отъ него!..

Анисимовъ нетерпливо распечаталъ. Письмо было написано на большомъ и плотномъ писчемъ лист.

‘Милый братъ и о Христ сынъ мой Сергй!

‘Не удивись письму сему отъ инока, рдко посылавшаго теб и Петру всти о своей незамтной и въ ничтожеств протекающей жизни. Но слава подвиговъ твоихъ нын такова, что даже мое, отринувшее соблазны міра сего, сердце взыграло, и почувствовалъ я въ душ великое желаніе послать теб братскій привтъ мой и пастырское благословеніе. Премного радуетъ меня, что ты на бранныхъ поляхъ столь самоотверженно служишь своей отчизн, какъ служили ей наши отецъ и ддъ, что, яко рабъ лнивый, не зарываешь ты талантовъ, врученныхъ теб, въ землю. Мои иноки въ малоуміи стали было даже именовать тебя архистратигомъ, но я имъ внушилъ, сколь сіе дерзостно и легкомысленно, зато вмст съ ними соборн мы уже не разъ служили какъ за тебя, такъ и за все православное воинство молебны съ водосвятіемъ. Самъ я, гршный инокъ, молюсь за тебя часто и, переносясь мысленно къ теб, жалю, что тлесные недуги не даютъ бодрости духу моему проявить себя иначе. Объясню теб: собирался я самъ послужить воинству съ иноками и похать къ вамъ въ качеств братьевъ милосердія. Даже было въ семъ смысл подано мною въ Синодъ прошеніе, но прошеніе сіе оставлено безъ отвта, а меня ревматизмы удержали дома въ кель, изъ коей духовно я непрестанно слдую за тобою… Паче всего умоляю тебя, милый братъ мой и о Христ сынъ, въ тревогахъ бранныхъ не ожесточи сердца своего, — да бьется оно у тебя любовію къ ближнему. Жалй солдата и сострадай плнному. Ради тлнныя славы не жертвуй напрасно жизнію тхъ, кои въ твоей власти находятся и за коихъ ты дашь великій отвтъ на страшномъ суд Христовомъ. Не отступая отъ необходимыхъ потерь, береги и блюди свое стадо, какъ я берегу и блюду здсь мое. И помни еще одно — нын время разрушенія, и въ этомъ разрушеніи ты являешься силою. Богъ опоясалъ тебя мечомъ, дабы ты разилъ, но когда мечъ этотъ будетъ отъ тебя отнятъ, когда война смнится миромъ, — помни, что ты вмст съ другими будешь призванъ къ длу созиданія. Умй не только наносить удары, но по минованіи надобности и исцлять ихъ. А вижу, я отсюда, что наше отечество будетъ именно посл этой войны нуждаться въ строителяхъ и свточахъ духовныхъ. Не увлекись гордыней — помни, что, когда умрешь, все твое величіе умстится въ шестифутовомъ деревянномъ ящик, и черви станутъ сть тебя такъ же, какъ и смиреннйшаго изъ твоихъ воиновъ… Духорадостно было бы для меня увидть тебя посл войны, и если бы ты постилъ мою скромную и смиренную обитель, великое тмъ бы доставилъ удовольствіе всей братіи. Полагаю, что и небезполезно было бы для тебя сіе, потому что лично ты убдился бы, что и въ смиренномъ отц Никодим Анисимовская порода не пропала. Думаю, что и я потрудился, какъ вс мы. Вотъ нын на нашемъ остров поставили мы доки и будемъ сооружать во славу Бога живого суда для лова рыбы и чинить пароходы, пристающіе къ намъ съ богомольцами. И еще завелъ я здсь механическую мастерскую и разныя прочія сооруженія, въ коихъ братія въ мир и любви труждается неустанно — и въ то самое время, какъ вы тамъ, на бранныхъ поляхъ, разите и разрушаете, мы здсь растимъ и созидаемъ. Правду говоря, не знаю, что я могъ бы сдлать здсь безъ явной помощи Божіей, ибо по вступленіи моемъ сюда нашелъ я обитель піяною и лнивою, но овыхъ тунеядцевъ я смирилъ, а овыхъ разогналъ, и теперь, хотя и путемъ непрестанной строгости, но достигъ я благолпія иноческаго. Къ прискорбію своему, скажу я теб, что отъ козлищъ, изгнанныхъ мною отсюда, получилъ я наименованіе Никодима Грознаго, по я не падаю духомъ и, какъ братъ нашъ Петръ у себя, такъ и я здсь, не отступая, шелъ къ своей цли, смиряя жестоковойныхъ и ободряя смиренныхъ. Еще скажу теб одно — по-братски готовъ я помочь твоимъ приснымъ, т.-е. сослужащимъ съ тобой. Если окажутся искалченные или по болзнямъ неспособные ни къ чему воины, то снабди ихъ своими письмами и по окончаніи войны пришли ихъ ко мн. Всмъ найдется у насъ пріютъ и дло, паче же всего полезны они будутъ намъ, ибо, привыкнувъ къ слпому повиновенію, и злонравнымъ инокамъ дадутъ примръ такового же… А мы нын думаемъ приступить къ большому предпріятію — пробить главную скалу нашу подземной жилой къ вод, и такъ какъ находящійся у насъ въ послушаніи братъ Аанасій зло механикой умудренъ, то онъ намъ по сей жил соорудитъ водопроводъ по собственному своему изобртенію’…

Анисимовъ съ улыбкой прочелъ это письмо.

‘Да, — думалъ онъ про себя,— Анисимовская порода во всхъ насъ сказалась. Они — созидатели, я пока разрушитель, но вс мы впереди, и если еще не на верху горы стоимъ, то, во всякомъ случа, и не внизу… Чмъ-то кончимъ?.. Хорошо ему говорить — ‘созидать надо’ — каждому свое’.

— Эй, встовой… коня мн.

Анисимовъ торопливо одлся. Ему хотлось объхать своихъ солдатъ и навстить раненыхъ въ госпиталяхъ, уже устроенныхъ въ занятомъ город.

Когда онъ выбрался, ему навстрчу попался какой-то толстякъ, при вид котораго Анисимовъ даже уздечку опустилъ отъ изумленія,

— Бухмановъ!.. Вы какъ сюда попали?— И онъ, наклонясь съ сдла, протянулъ ему руку.

Бухмановъ сіяющими отъ радости глазами такъ и впился въ Анисимова.

— Такъ вотъ онъ какой!..

Потомъ, точно вспомнивъ что-то, онъ снялъ шапку и низко поклонился генералу.

— Чего вы?

— Отъ всей земли русской!..

— Ба!.. По перевязи Краснаго Креста вижу — врно, вы въ качеств уполномоченнаго…

— Какъ же, лазареты устраиваемъ здсь…

— Созидаете разрушаемое нами?— вспомнилъ Анисимовъ письмо брата.

— Да, именно созидаемъ и исцляемъ… Сергй Николаевичъ, доставьте мн удовольствіе…

— Какое же?

— Посмотрть мой лазаретъ. Мы только что пріхали съ сестрами милосердія, не вполн еще устроились, по все-таки…

— Хорошо… Куда хать?

— Вотъ сейчасъ здсь… Въ закоулочк. Тамъ, знаете, большой домъ муллы. Самъ онъ бжалъ — ну, мы и воспользовались.

— Что же, вы приняли раненыхъ?

— Какъ же-съ. У, насъ уже сорокъ пять человкъ вверху да двадцать раненыхъ турокъ внизу. А какія у меня сестры! Подлинно святыя двушки. Вдь мы ужъ шестой мсяцъ за вами слдуемъ… Только въ другихъ отрядахъ все.

Узенькая чисто восточная уличка извивалась зигзагами между слпыми стнами. Изрдка только какое-нибудь окно выходило сюда, да и то было закрыто ставнемъ. Крупные булыжники служили вмсто мостовой. Въ крошечныхъ калиткахъ, куда входить надо было, сгибаясь въ три погибели, не оказывалось никого. Противъ одной калитки побольше остановился Бухмановъ и, полуотворивъ ее, крикнулъ:

— Свиридовъ!..

Лохматый какой-то парень выбжалъ на улицу.

— Прими у генерала лошадь…

Анисимовъ сошелъ и, нагнувшись, переступилъ черезъ порогъ.

— А помните послднее наше свиданіе?..— спросилъ его лукаво Бухмановъ.— Я вдь еще на васъ претензіи имю.

— За что это?

— Зачмъ вы увезли Софью Васильевну.

— Ну, вотъ!— съ неудовольствіемъ прервалъ его Анисимовъ.— А кстати, гд теперь Нжина?

— Не знаю. Слышалъ только, что она опять играла гд-то… Потомъ сумасшествовала, ни съ того ни съ сего похала было въ армію и вернулась назадъ. Разсказывали мн — не знаю, насколько врно,— что она увлеклась потомъ какимъ-то турецкимъ плннымъ.

Анисимовъ уже его не слушалъ.

Очевидно, сегодня было моментомъ самыхъ неожиданныхъ встрчъ.

Но послдней онъ ужъ никакъ не могъ предвидть.

— Послушайте… Почудилось мн или это дйствительно… Впрочемъ, нтъ… Я это такъ…— безсвязно ронялъ онъ, мало заботясь о томъ, насколько это кажется страннымъ Бухманову.

Анисимовъ быстро направился въ домъ.

Дло въ томъ, что на крыльцо его вышла было и сейчасъ же вернулась опять сестра милосердія, въ которой Анисимовъ узналъ Анну Егоровну Торацкую. Бухмановъ едва поспвалъ за нимъ по лстниц, ведшей вверхъ. Генералъ живо прошелъ одну палату — и въ другой, дйствительно, увидлъ знакомую двушку, о чемъ-то разспрашивавшую раненаго.

Она подняла голову, глаза ея расширились. Отшатнулась даже. Вспыхнула, потомъ вся кровь отлила, и, уже мертвенно блдная, она ожидала Анисимова, не сводя съ него пристальнаго, показавшагося ему больнымъ, взгляда.

VII. Объясненіе.

Анисимовъ скоро совладалъ съ собою. Онъ до боли закусилъ себ губу и употребилъ страшное усиліе, но когда онъ заговорилъ съ Анной Егоровной, голосъ его уже былъ спокоенъ, и лицо,— еще недавно нервное и сумрачное — улыбалось.

— Здравствуйте, Анна Егоровна! Вотъ ужъ именно васъ не ожидалъ здсь видть!..

Онъ протянулъ ей руку, она машинально подала свою. Ея рука показалась ему холодной. Она слегка дрожала.

— Давно ли вы здсь?— И онъ, не выпуская ея руки, всматривался въ ея блдное личико, въ большіе синіе глаза.

— Ужъ семь мсяцевъ, — за нее отвтилъ Бухмановъ.— И какъ работаетъ. Ужъ именно умираетъ въ госпитал. Тифъ вынесла, опять вернулась… Надо правду сказать и въ глаза и за глаза, наши солдаты боготворятъ ее: ‘матушка наша святая!’ Такъ они, кажется, называютъ васъ?

А Анисимовъ все пристальне всматривался въ нее.

— Какъ вы перемнились. Какой серьезной стали…

И дйствительно, на ея лиц лежалъ отсвтъ какого-то невыразимаго страданія. Такіе глаза, мерцающіе изнутри, бываютъ только у тхъ, которые пережили тайное горе, никому не сказавъ о немъ и похоронивъ его внутри себя. Ихъ сердце стало могилой съ дорогимъ покойникомъ. И, оставаясь одни, они молятся надъ этою могилой…

— Какъ вы перемнились!..— повторилъ онъ, совсмъ о другомъ думая и мысленно глазами допрашивая ее о чемъ-то иномъ.— Вы давно оттуда?— спросилъ онъ, наконецъ, когда Бухмановъ зачмъ-то отошелъ въ сторону.

— Черезъ мсяцъ посл того, какъ мы съ вами видлись.

И вдругъ краска залила все ея лицо. Она только теперь опомнилась и отдернула свою руку.

— Какъ же братъ васъ выпустилъ?

— Напротивъ, онъ былъ за меня. еня только уговаривала остаться, а Петръ Николаевичъ даже образомъ благословилъ.

— И вы не писали мн ничего!

— Какъ же бы я могла? Вы бы должны первый сдлать это. Иначе мое письмо могло бы показаться вамъ навязчивостью. Наконецъ о чемъ же писать… Я знала о васъ все… И…— она опять вспыхнула вся,— и гордилась вами. Черезъ мои руки прошло много вашихъ солдатъ. Ихъ разсказы — не реляціи!

— Что же они говорили вамъ?— засмялся онъ, радуясь тому, что подмтилъ теплое чувство въ ея словахъ.

— Я говорю, что посл ихъ разсказовъ и я гордилась вами, генералъ.

Онъ опять пожалъ ея руку.

Бухмановъ въ эту минуту вернулся опять.

— Вы меня подождите, Анна Егоровна. Я давно не видлъ васъ, и мн обо многомъ надо поговорить съ вами.

И онъ пошелъ вдоль двойного ряда кроватей, на которыхъ лежали раненые. Узнавая генерала, они старались подняться — нкоторые сами заговаривали съ нимъ.

— Завтра, братцы, привезу вамъ георгіевскіе кресты!.. Ну, что, Софроновъ, легче?

— Гд легче. Мозжитъ. Она, ваше превосходительство, въ самой кости засла.

— Вынутъ…

— Отчего не вынуть, — вынутъ.

— Хорошо еще, что мы съ вами, — отзывался другой солдатъ.— Теперь мн завтра будутъ ногу рзать, а я и знаю, что хоть буду калкой — меня генералъ мой не оставитъ.

Слезы навернулись на глаза Анисимову.

— И не оставлю, и… Вообще,— громче заговорилъ онъ, садясь на кровать къ одному раненому,— нечего вамъ, братцы, за себя мучиться. Помните, — ну, кого Богъ захочетъ постить несчастіемъ — потеряетъ онъ руку или ногу — всмъ у меня или у моихъ братьевъ кусокъ хлба найдется. Всмъ ршительно.

Черезъ нсколько времени Анисимовъ въ другой палат дошелъ до солдата, которому осколкомъ гранаты раскололо черепъ и который умиралъ тяжело, въ страшныхъ мученіяхъ, никого не узнавая. Голова его была охвачена перевязкой… Онъ метался, кричалъ отъ страшной боли.

— Мой, изъ плевненскихъ!— замтилъ Анисимовъ, останавливаясь надъ нимъ.

— Горитъ… горитъ…— устремилъ на него умирающій свой воспаленный взглядъ.

— Онъ ничего не понимаетъ,— подошелъ докторъ.

— Что, онъ долго будетъ такъ?..

— Можетъ-быть, до вечера, а, можетъ-быть, и нсколько дней.

— Горитъ, братцы, горитъ!— кричалъ солдатъ.

— Выздоровленіе невозможно?

— Какое, помилуйте, въ двухъ мстахъ черепъ треснулъ.

— Разв нельзя чего-нибудь дать этому несчастному?.. Вдь спасти уже нельзя.

— Ни одинъ изъ врачей не сдлаетъ этого…

— Ваше превосходительство!— позвалъ его со слдующей койки тяжело раненый солдатъ.

— Что теб, милый?

— Въ нашей рот у ефрейтора Алексева моихъ три рубля… Послать бы ихъ жен — потому я ужъ не жилецъ.

— Скажи мн, гд твоя жена, я все сдлаю… что ей надо.

— Хозяйство у нея малое. Побираться пойдетъ.

— Не думай объ этомъ — даю теб слово, что я пошлю ей денегъ купить, что надо, чтобы она работать могла… Да и съ чего ты-то умирать вздумалъ?

— Не… я ужъ не жилецъ. Меня пулей въ животъ прошибло. Чувствую къ самому сердцу подошло…

Больные и раненые разговаривали мало. Они и не любятъ, когда ихъ тревожатъ разспросами. Надъ однимъ изъ нихъ молоденькая сестра читала евангеліе. Онъ слушалъ, закрывъ глаза, и когда Анисимовъ проходилъ мимо, тотъ, полуоткрывъ ихъ, проводилъ его равнодушнымъ взглядомъ. Что ему было уже за дло на рубеж жизни до этого генерала?.. Выйдя опять на крыльцо, Анисимовъ увидлъ Анну Егоровну, ожидавшую его.

— Бухмановъ, вы у меня сегодня обдаете. Да?— пожалъ ему руку Сергй Николаевичъ.

— Да, если позволите.

— Что еще за позволеніе?

— Поговоримъ о Петербург.

— Только не о немъ, ради Бога. У меня мало хорошихъ воспоминаній объ этомъ гнзд. А теперь — до свиданія. Въ шесть часовъ, значитъ, я васъ жду.

— Какъ я радъ, какъ я радъ васъ видть…— торопливо заговорилъ онъ съ Анной Егоровной.— Если бы вы только знали, какъ часто я думалъ о васъ и какъ много. И какъ мн больно и тяжело было сознавать себя виноватымъ передъ вами… Я нисколько не преувеличу, если скажу вамъ, что все время вы точно укоръ совсти передо мною. Ни одной минуты я не могъ бы быть спокоенъ.

Анна Егоровна слушала его, просвтлвъ вся.

— Я давно забыла о томъ!.. То-есть не забыла, если хотите, но въ моихъ воспоминаніяхъ о васъ нтъ горечи…

— Значитъ, вы… вы не были злы на меня, вы меня простили?

— Мн васъ прощать!— И она подняла на него восторженные глаза.

— Да, именно вамъ. Кому же другому? Относительно кого же другого я былъ виноватъ такимъ образомъ?..

И онъ именно въ эту минуту чувствовалъ, что опять она становится дорогой ему, эта слабосильная двушка, такъ робко идущая рядомъ съ нимъ. Онъ украдкою смотрлъ на нее, тогда какъ она не осмливалась поднять на него своихъ тоскливыхъ и ласковыхъ глазъ. Онъ видлъ только, что она то краснла, то блднла. Кровь переливалась у нея подъ кожей, заливая ей лицо и шею и оставляя блднымъ только ея чистый и красивый лобъ.

— Знаете, что, — остановился онъ подъ наплывомъ страннаго ему самому умиленія.— Когда кончится война — не откажите мн въ одной милости.

— Въ какой это?

— Выйти за меня замужъ.

— Мн быть вашей женой?.. — И она даже отшатнулась отъ него.— Никогда… Никогда. Видитъ Богъ, я люблю и всегда любила васъ, съ тхъ поръ, какъ вы меня подняли на улиц, жалкую и умирающую отъ голода… Но быть вашей женой… вы сами не знаете, что вы сказали. Да разв это возможно?.. Да вы меня черезъ нсколько дней же возненавидите. Не скажете, разумется. Разв вамъ, именно вамъ, можно связывать себя такой женщиной… Нтъ, Сергй Николаевичъ… Вы должны быть свободны… Да вы бы почувствовали себя скованнымъ колодникомъ. Вы бы не нашли въ себ прежнихъ силъ. О, знаете ли вы, отъ чего я отказываюсь въ эту минуту, какое счастіе гоню отъ себя — но этому не бывать никогда, никогда. Лучше ужъ какъ тогда, чмъ сознавать, что отняла у васъ всю будущность. Вдь за васъ теперь вся Россія молится, вдь на васъ великія обязанности лежатъ — вамъ нельзя останавливаться ни на минуту ни на секунду. Вамъ надо итти впередъ… Разв вы не знаете насъ, женщинъ?..

И она опять вся покраснла и заволновалась.

— Разв мы умемъ возвышаться до васъ? Напротивъ, лучшія изъ насъ только низводятъ мужей съ головой въ обыденную пошлость. Нтъ, ни за что и никогда. Не для васъ, Сергй Николаевичъ. Вы должны быть велики, — а для того, чтобы быть великимъ, прежде всего надо быть одинокимъ!..

— Все это не то!— заговорилъ было онъ, по потомъ самъ же вспомнилъ, что еще недавно думалъ то же самое.— Что же съ вами будетъ?..

— Со мной? Ничего, разумется… Я напала только теперь на свою настоящую дорогу. Сестра милосердія — разв этого мало? Да вдь въ этомъ вся жизнь, полная интереса.

— И подвига!

— Во всякомъ случа, то, о чемъ я и мечтать не смла недавно.

— А если, разбитый и больной, утратившій вс свои надежды, я приду къ вамъ и повторю опять то, что сказалъ теперь?

— Ни разбитый ни больной вы не будете. Не для того рождаются Анисимовы!.. Вы знаете, вы для меня стали культомъ, врою… И точно такъ же смотрятъ на васъ теперь милліоны людей.

— Да, я знаю это,

И ему страшно стало.

‘А что, если я окажусь ничмъ, если эти милліоны ошибутся и потомъ отвернутся отъ меня съ презрніемъ… О! не дай мн судьба пережить такую минуту’.

VIII. Одна!

Простившись съ Анисимовымъ, который умолялъ ее не отказывать ему видться иногда съ нею, Анна Егоровна пошла къ себ. Она могла отдохнуть еще нсколько минутъ — потомъ ее ждали раненые: перевязки, чтеніе имъ книгъ, писаніе писемъ домой,— все, что могло показаться другому такъ скучно, а ей наполняло весь день трогательной суетою, которой она отдавалась всмъ своимъ, полнымъ любви и состраданія, сердцемъ. Слова Анисимова глубоко потрясли двушку. Счастіе — и какое счастіе!— о какомъ она не смла и мечтать, было такъ близко и такъ возможно. Слезы приступали къ ея глазамъ, и длинныя рсницы ихъ невольно опускались, чтобы никто не замтилъ этого. Душа ея была полна смятенія. Неужели она сама, сама отказалась отъ него, бывшаго для нея единственною врой?.. Но въ то же время она ощущала и первый приливъ тихаго счастія… Да, онъ самъ, самъ сказалъ ей, что любитъ ее до сихъ поръ, и не такъ любитъ, какъ любилъ ту, другую, какъ любилъ, вроятно, многихъ. Тмъ же не предложилъ онъ того, о чемъ молилъ ее — и не для одной только фразы, не для одного утшенія. Нтъ, она сама чувствовала, какъ дрожалъ его голосъ, видла, какъ мнялось его лицо, когда онъ говорилъ съ нею… Такъ не лгутъ, такъ не успокоиваютъ… Въ сознаніи того, что она сама оттолкнула отъ себя это благополучіе, что отъ нея зависло взять его — но она сама отказалась!— было что-то въ одно и то же время и грустное и радостное. Она понимала, что воспоминаніе о ныншнемъ дн освтитъ всю ея жизнь, и когда она ,впослдствіи услышитъ о немъ, о новыхъ его длахъ — ея сердце подскажетъ, что именно ей обязанъ онъ этимъ. Не отринь она его сегодня — ничего этого не было бы. Онъ бы облнился, будничная среда и будничныя заботы захватили бы его въ свою удушающую атмосферу… ‘Да, такъ лучше для него и для меня!’ въ сотый разъ повторяла она себ, поднимаясь въ свою комнату, гд жила вмст съ другою сестрой, тоже молоденькою и тоже со всмъ пыломъ отдававшеюся новымъ своимъ обязанностямъ. Она застала ее дома плачущей.

— Что ты, Лиза?

— Послушай, Аня, ты знаешь, Рубцовъ едва ли переживетъ ныншній день.

— Теб кто сказалъ объ этомъ?

— Нашъ докторъ.

— Что же длать!

— ‘На то и война’, и ты готова, кажется, повторить эту глупую фразу, которою они меня вс утшаютъ. Мн его жаль потому, что я знаю бдную старушку, мать его. Она вдь только и жила надеждами на сына. Что она будетъ длать теперь?..

И Лиза опять заплакала, ей, впрочемъ, некогда было отдаваться своимъ личнымъ чувствамъ или горю — за нею пришли изъ лазарета, и она должна была итти туда.

Анна Егоровна осталась одна. Она заперла за собою двери — и тутъ уже, никого не стсняясь, бросилась на стоявшую въ сторон софу и заплакала. Что-то ей подсказывало: теперь еще не поздно, ты увидишься съ нимъ, и все устроится къ лучшему. Но она сама понимала, что этого лучшаго она не допуститъ, что она не пойдетъ на то счастіе, которое онъ предложилъей. Разумется, ей будетъ тяжело, очень тяжело — но благодарные взгляды выздоравливающихъ, горячая молитва умирающихъ, разв это не оправдывало ея?.. Разв это не могло внушить ей силу пережить все и честно пойти по тому пути, по которому разъ она уже пошла?.. Тотъ же монашескій обтъ и, разумется, не она его нарушитъ. Только въ этомъ она и нашла смыслъ своей жизни, неужели же ради личнаго счастія — уйти на другіе пути!..

Есть благородныя натуры, — и между женщинами он встрчаются чаще,— для которыхъ самопожертвованіе является великою потребностью. Въ той обстановк, гд другія считали бы себя несчастными, эти находятъ полноту и смыслъ жизни. Скептическій поэтъ назвалъ ихъ чувства сладострастіемъ страданія, я думаю, что тутъ нчто иное. Не знающая, къ чему приложить свои руки, находитъ вдругъ живое и свтлое дло, какъ разъ по ея сердцу, полному любви и всепрощенія, и понятно — чмъ больше встрчается при этомъ трудностей, чмъ тяжеле подвигъ, тмъ лучше ей, въ краткія минуты отдыха, когда ея сознаніе охватываетъ все сдланное до тхъ поръ. Жажда не только ‘быть’, но и дйствовать, служить чьему-нибудь счастію или умиротворенію — является при этомъ вполн удовлетворенной. Чистой душ часто надо пройти чрезъ испытанія и муки, и чмъ они трудне, тмъ бодре становится женщина, тмъ свтле разгораются ея глаза и легче дышитъ грудь. Кто видлъ нашихъ подвижницъ и страстотерпицъ — сестеръ милосердія — въ послднюю войну, тотъ вполн согласится съ этимъ. Въ царств страданій, голода, устали, тифа, уже сознавая въ самой себ неотвратимую болзнь, он со святою улыбкой стояли надъ умирающимъ солдатомъ, отдавая ему т сокровища любви и утшенія, которыя такъ долго сокрытыми кладами лежали въ ихъ сердцахъ… Анна Егоровна именно была такою. Выплакавшись теперь, она встала гораздо боле сильной, чмъ до этого новаго, посланнаго ей, испытанія. Побда надъ самой собою будто дала ей новую энергію и бодрость. Въ эти часъ-два, оставаясь одна, точно пережила она кризисъ и встала совершенно здоровой. Только между бровями легла складка, да глаза глядли какъ-то глубже и серьезне… Я думаю, что именно такою встаетъ съ каменныхъ плитъ собора только что постриженная монахиня,— монахиня, убжденная, по вр и сердцу произнесшая свои обты отреченія. До сихъ поръ былъ искусъ, теперь начинается подвигъ, и на этотъ подвигъ-то именно она несетъ всю свою, свободную отъ разршенныхъ привязанностей и отринутыхъ надеждъ, душу… Новые горизонты — безграничные и переполненные свтомъ — открываются передъ нею, и, вспоминая узкія заботы и крошечныя волненія вчерашняго дня, она прощается съ ними кроткою улыбкой.

Къ ней вошли въ комнату. Она поднялась.

— Что съ вами?— съ участіемъ спросила ее старшая сестра.

— Ничего, такъ…

— Горе старое сказалось?— ласково припала та къ ней.— У кого его нтъ. Да оно и нужно. Какъ въ картин тнь… Пойдемте лучше къ нашимъ страдальцамъ, тамъ все забудете, и личная мука ваша замретъ. Тамъ терпятъ больше…

Она вышла, взявъ съ собою Анну Егоровну.

Въ большихъ комнатахъ дома турецкаго муфтія, занятыхъ теперь походнымъ лазаретомъ, было уже темно. За окномъ дневной свтъ еще боролся съ сумерками, но, побждаемый ими, замиралъ, охватывая послдними своими золотистыми отблесками и стройные минареты мечетей, и черепичныя кровли домовъ, и вершины горъ, со всхъ сторонъ окаймлявшихъ эту долину.

— Сестрица… сестрица…— послышался ей-голосъ молодого солдатика, котораго только сегодня доставили въ лазаретъ. Онъ нсколько дней пролежалъ въ снгахъ глубокаго рва, гд его настигла шальная пуля, и только теперь его подобрали случайно наткнувшіеся на него товарищи. Онъ не подавалъ голоса, боясь попасть въ руки турокъ, и внутренній жаръ утолялъ, глотая комки снга.

— Что теб, родимый?

— Пить бы… Горитъ у меня… Сердце горитъ.

Она подала ему воды. Изъ словъ доктора она уже знала, что бдняг не пережить сегодняшнюю ночь. Его даже не тревожили ни перевязками ни операціями.

— Спасибо… Господь теб…— И онъ не кончилъ, утомленный, только продолжалъ глядть на нее благодарнымъ взглядомъ.

Она сла около и положила руку ему на голову.

— Хорошо… Хорошо такъ… Сестрица, когда завтра генералъ кресты пришлетъ, приколи мой — вотъ сюда…— И онъ показалъ на стну передъ собою.— Въ деревню вернусь кавалеромъ,— оживился онъ и даже попробовалъ приподняться на локт, да захриплъ и опять безсильно упалъ на подушку.

— Не… не могу… Силы нтъ еще!.

Чтобы онъ самъ не говорилъ ей боле, она стала ему разсказывать о томъ, что скоро войн конецъ, что всхъ ихъ, раненыхъ, первыми отправятъ въ Россію, и онъ увидитъ родныхъ… И подъ ея шопотъ ему уже стало чудиться посреди зеленой равнины родное село. Дымъ клубится изъ его трубъ. Вотъ и ветхая церковь… звонъ колоколовъ слышенъ ему. Онъ уже подходитъ къ ней… Навстрчу бгутъ свои, любуясь на него и на честно заслуженный крестъ… Марья выйдетъ. Общалась ждать, раскраснется вся… И умирающему чудились ея ласковыя привтствія… Родная изба, широкій дворъ, заставленный санями и телгами. Буревая, поди, узнаетъ его, повернетъ къ нему голову и замычитъ. А Шарикъ-то — прямо подъ ноги къ нему съ радостнымъ лаемъ бросится…

И когда послднія искры жизни догорали въ его тл, борясь, какъ умирающій день съ сумерками вчной ночи, онъ все еще, слышалъ ласковый голосъ ‘сестрицы’ и подъ его звуки засыпалъ навсегда со свтлою и счастливою улыбкою…

Черезъ полчаса подошелъ докторъ, взялъ за руку его, пощупалъ…

— Вчная память!

— Умеръ?— тихо спросила сестра, роняя на недвижныя и заострившіяся черты молодого солдата невольную слезу.

— Да… Готовъ.

Но ей некогда было поддаваться сожалніямъ объ этой такъ безвременно погасшей жизни: рядомъ уже звалъ ее другой солдатъ.

— Голубушка ты моя, болзная. О чемъ я хотлъ просить тебя.

— Что теб, сердечный?

— Напиши мн письмо въ деревню. Мать у меня тамъ…

И она садилась и писала… Кончала съ этимъ — другой просилъ ее: ‘почитай въ газет что-нибудь про насъ’. И она прочитывала, къ величайшему удовольствію больныхъ, корреспонденціи съ войны. ‘Это объ насъ’, переглядывались они. А тамъ начались перевязки, принесли ужинъ — надо было раздать его. Посл ее позвали въ другую камеру, гд умирало тоже нсколько человкъ — ея кроткая улыбка и ласковый голосъ нужны были имъ, и когда, уже поздней ночью, она пришла къ себ и, не раздваясь, бросилась въ постель — ни малйшаго сожалнія о прошломъ не шевельнулось въ ней, у нея была полнота жизни, у нея было дло. Усталь давала ей крпкій сонъ, крпкій сонъ давалъ силы на новое утомительное ‘завтра’.

IX. Ловцы.

‘Что же, можетъ быть, такъ и лучше, — думалъ Анисимовъ, идя домой по улицамъ опуствшаго турецкаго города.— Въ самомъ дл — какой я семьянинъ, что бы изъ меня вышло?— загубилъ бы и себя и ее’. Солдатъ его отряда попался ему съ какимъ-то красивымъ флакономъ въ рукахъ.

— Что это у тебя?

— Въ пустомъ дом нашелъ… Масло, сказываютъ.

— Ну, да, розовое масло… Зачмъ же оно теб?

— Сапоги смазывать, вашество!

Анисимовъ усмхнулся. Дальше ему попался другой солдатикъ, у того въ рукахъ былъ цлый ворохъ турецкихъ алыхъ фесокъ.

— Ты куда тащишь эту дрянь?

Солдатикъ, чтобы откозырять, бросилъ ихъ на землю и, приложа руку къ кепк, таращилъ глаза на генерала.

— Куда ты это, зачмъ теб фески?

— Гусарамъ на штаны, вашество!

— Что такое? Ничего не пойму.

— Потому какъ у нихъ за походъ штаны продрались — такъ для починки.

— Такъ… Молодецъ!

— Радъ стараться.

Анисимову почему-то стало свтло и весело на душ. Онъ глядлъ на голубое небо, безоблачное сегодня. Его темная синева невольно манила къ себ взглядъ сверянина. Блые дома такъ красиво рисовались на этомъ чистомъ фон, и торжественная мрачная мечеть передъ Сергемъ Николаевичемъ казалась такой величавой… ‘Какъ хорошо!— пришло ему въ голову.— И изъ-за чего люди дерутся, губятъ другъ друга… Нтъ, разв не лучше уйти въ какой-нибудь уголокъ и скоротать тамъ въ тишин и неизвстности, безъ волненій и заботъ, всю жизнь… Да, только подъ этимъ небомъ, подъ этимъ солнцемъ’. На одну минуту вс его честолюбивые планы показались ему безуміемъ. Тамъ, далеко отсюда, надъ Средиземнымъ моремъ, есть чудные уголки. Онъ вспомнилъ поздку въ Италію. Между Салерно и Амальфи построить себ виллу крошечную, чтобы вся она пряталась въ тни ярколистыхъ магнолій и тополей, обвить ея мраморныя колонны отовсюду плющомъ и виноградомъ… наполнить! комнаты картинами, книгами и статуями…

— Ваше превосходительство!— догонялъ его кто-то.

Онъ обернулся.

— А, полковникъ! Вы это откуда?

— Изъ штаба.

— Ну, что тамъ, довольны мною?

— Нтъ, на васъ гроза идетъ, говорятъ, что мы нарочно опоздали, что днемъ раньше могли бы вступить въ бой.

— Да вы что же молчали — вдь вы же видли нашъ походъ?

— Не даютъ рта разинуть…

— Такъ, узнаю я эту петербургскую отрыжку на боевомъ пол! Ахъ, какъ мн вс эти интриги надоли!.. А, впрочемъ, чортъ съ ними. Я не для крестовъ и отличій служу и работаю. Имъ меня не понять, и, разумется, ужъ никакъ не ихъ лаврамъ я завидую. Наши дороги различны!

Онъ съ видимымъ раздраженіемъ вернулся назадъ и пошелъ къ себ. Ему стало опять тяжело. То же чувство, которое такъ было ему знакомо въ первый періодъ войны. Еще бы! Тогда его просто презирали, теперь ему завидовали и его ненавидли. Онъ зналъ это — онъ съ боя бралъ право быть полезнымъ своими талантами и свдніями. Онъ хорошо помнилъ, что у него отнимали когда-то даже право подставить свой лобъ подъ непріятельскую пулю. Онъ былъ слишкомъ впечатлителенъ, и часто ему казалось, что одолть эту вражду окружающихъ невозможно. Легче казалось умереть, и онъ искалъ смерти подъ залпами вражьихъ таборовъ, нарочно подъзжая къ нимъ, и… возвращался назадъ цлымъ! Злой и взбшнный, онъ вошелъ къ себ.

У него сидлъ гость. Анисимовъ на первыхъ порахъ поморщился, но быстро совладалъ съ собой и подалъ пріхавшему руку. Онъ былъ съ нимъ на ‘ты’, какъ былъ на ‘ты’ со всми своими ныншними врагами. Онъ зналъ хорошо цну этого товарищескаго ‘ты’. Его нельзя было обмануть этимъ.

— Ну, зачмъ пожаловалъ ко мн?— рзко обернулся онъ къ товарищу.

— Что это съ тобой?.. Кажется, слдовало бы прежде всего обдомъ накормить.

— Это само собою разумется. Даже бутылка-другая вина найдется. Только ты мн скажи откровенно, съ чмъ тебя послали?

— Кто?

— Это я знаю — кто. Слдствіе надо мной производится — будто бы я опоздалъ днемъ выйти съ горъ. Такъ вотъ не угодно ли теб прочесть записку главнокомандующаго. ‘Если вы пятнадцатаго выйдете — я буду очень радъ’… А я вышелъ четырнадцатаго… Ну!

— Почему ты думаешь, что мн даны такія порученія?

— По рож вижу. Меня не надуешь… Вотъ вы, господа, ‘мирныхъ побдители’ — ужъ хватали бы себ ордена, золотыя сабли и чины. Богъ съ вами. Только бы не мшали намъ длать дло…

— Послушай… Я еще разъ тебя не понимаю… Какіе у тебя милые подчиненные!

— А что?

— Да тутъ хорунжій какой-то толкался,— должно-быть, при теб состоитъ.

— Чудаковъ?

— Да.

— Сунулся я было къ нему, да такъ ни съ чмъ и отъхалъ. Какъ онъ меня отбрилъ!— И штабный гость расхохотался неискреннимъ, дланнымъ смхомъ.

— Послушай, не отклоняйся отъ объясненій. Мы были товарищами когда-то, позволь же спросить тебя по-старому, откровенно: зачмъ вы тормозите мн дло? Вдь не круглые же дураки вы, вдь понимаете, что вы являетесь сюда дилетантами только, на дло, гд я десятью головами васъ выше, — на мое дло. Вдь поймите жъ, великіе ловцы орденовъ передъ Господомъ, что эта война, которая даетъ вамъ средства выслуживаться, для меня является великою, полною смысла и сама по себ цлью. Ну, такъ ужъ подлимся. Мн съ моими не надо ничего того, что надо вамъ. Нтъ, я тебя прямо уполномочиваю заявить тамъ всмъ, понимаешь — всмъ, что генералъ Анисимовъ называетъ это ршительно подлостью. Кто будетъ обиженъ — мн все равно. Я знаю, что всегда люди головой выше толпы возбуждали сначала общую ненависть, но не въ такія минуты, понимаете ли вы, когда и силы и таланты должны быть на счету. Мн надо отъ васъ немного — не мшайте мн, вотъ все, что я требую.

— Никто и не думаетъ.

— Эхъ, не знаете вы, къ несчастію, ни своего народа, ни своего солдата. Вдь съ этимъ матеріаломъ чудеса можно сдлать, истинныя чудеса… Если бы вы только не тормозили… Нтъ, уйду я отъ васъ.

— Куда уйдешь?— улыбался тотъ.

— А вотъ кончится война — той же Болгаріи понадобятся люди.

— Не въ князья ли ты мтишь?

— Я не изъ вашихъ, соображаешь ли ты это?..

— Да я собственно не понимаю, чего ты тутъ бьешься. Состояніе у тебя громадное, ты молодъ, красивъ, въ двадцать восемь лтъ уже генералъ. Я бы на твоемъ мст давно плюнулъ на все.

— Вотъ въ этомъ-то и бездна между нами. Мн надо длать дло, а вы, кром карьеры, господа, не понимаете ничего. Такъ знайте, что я не по вашей дорог. Кончится война — и я уйду въ отставку!..

— Не уйдешь…

— Почему это?

— А потому, что l’apptit vient en mangeant! Дали теб палецъ въ ротъ — ты норовишь по локоть отхватить.

— Такъ разв вы мн помшаете въ этомъ, вы? Да вы вдь — щепки подъ ногами, а вовсе не камни, ужъ если на то пошло!

Онъ постоянно уже сталкивался съ этимъ офиціальнымъ, враждебнымъ ему міромъ. Точно онъ долженъ былъ искупить право подвига и самоотверженія, точно за возможность честно умереть надо было еще выстрадать такъ много отъ явной и тайной вражды и злобы!.. Пріхавшій изъ штаба его пріятель слдилъ за нимъ любопытнымъ взглядомъ, всякій разъ опуская его внизъ и притворяясь равнодушнымъ, когда Анисимовъ подходилъ къ нему. Въ конц-концовъ онъ понялъ по-своему волненіе генерала и, внутренно радуясь своей находчивости, со счастливою улыбкой сообщилъ:

— Я собственно не понимаю, чего ты волнуешься. Вдь теб все-таки за послднее дло ршено дать… Не помню что — а ршено.

Сергй Николаевичъ изумленно посмотрлъ на него и, разведя руками, отошелъ прочь.

X. Старшій Анисимовъ въ бд.

Какъ ни ненавидлъ Петербургъ старшій Анисимовъ, а ему все-таки пришлось туда хать.

Дъ Рождеству положеніе его заводовъ стало критическимъ. Рабочіе ждали расплаты, потому что привыкли ему врить: двадцать лтъ онъ трудился съ ними и на ихъ глазахъ. Сверхъ того, изъ лавокъ, принадлежащихъ заводамъ, отпускали имъ хлбъ и всякаго рода запасы. Пока они не нуждались, но приходилъ праздникъ, и нужно было нсколько сотъ тысячъ рублей народу. Война не остановила дятельности заводовъ. Разумется, Анисимовъ могъ бы сократить ихъ обороты, но тогда часть кормившихся на его дл осталась бы безъ хлба. Спроса не было — амбары, сарай и кладовыя наполнялись всякаго рода издліями. Въ первый разъ за послдніе годы Петръ Николаевичъ почувствовалъ свое положеніе шаткимъ. Онъ бросился къ людямъ, знавшимъ его. Въ узд, въ другомъ и третьемъ — ничего нельзя было найти…

— Пусть рабочіе подождутъ!— говорили они.

— Какъ это? Анисимовское дло можетъ не оправдать себя? Да посл того какъ же я въ глаза имъ смотрть буду!..

— Нсколько недль — не велика важность.

— Нтъ. Этого не могу допустить…

У него явилась отдаленная надежда найти средства, нужныя ему, въ Петербург.

Свои бы, впрочемъ, еще ждали, но при заводахъ была масса чужихъ, которые воспользовались бы случаемъ побуйствовать. Они и безъ того были недовольны тмъ, что, по недостатку спроса за время войны, рабочія цны упали, и по-своему, разумется, объяснили, это хозяйской жадностью.

И свои и чужіе одинаково мелькали въ памяти Анисимова старшаго, когда онъ подъзжалъ къ Петербургу. Ему стоило закрыть глаза, чтобы онъ увидлъ передъ собою эти тихія пока толпы, собиравшіяся всегда у подъзда въ ожиданіи его выхода, этихъ бабъ съ дтьми на рукахъ, провожавшихъ его острымъ и недоврчивымъ взглядомъ!

Въ Петербург онъ остановился въ какой-то гостиниц и, привыкнувъ не терять времени, переодлся и похалъ къ властному человку, отъ котораго зависло теперь поддержать его дло. Въ пріемной у того толпился уже народъ — какіе-то звздоносцы, не отводившіе глазъ отъ завтныхъ дверей и необыкновенно ласковымъ взглядомъ провожавшіе молодого чиновника, состоявшаго при особ. Этотъ, тоже сознавая свою важность, окидывалъ ихъ бгло, сверху внизъ, и, недоступно сжимая губы, не говорилъ, а. объяснялся только междометіями.

— Кто это?— обратился Анисимовъ къ сосду.

— Дежурный чиновникъ… Но состоитъ при особ его высокопревосходительства… что хотите! Онъ хотя и губернскій секретарь, а все-таки тайные-то совтники передъ нимъ…

— На резиновыхъ шинахъ.

— Точно что!.. Иногда и отъ того дло зависитъ, какъ вотъ этотъ подсосокъ доложитъ!

Но Анисимовъ уже не слышалъ. Онъ мысленно соображалъ, какъ онъ разскажетъ о положеніи длъ своихъ, какъ сообщитъ, что ему нужна поддержка на какіе-нибудь два-три мсяца, поддержка на государственное дло, потому что его заводы кормятъ сотни тысячъ населенія… Онъ предвидлъ, какія возраженія можетъ онъ встртить, и придумывалъ отвты на эти возраженія. Ему казалось дикимъ и невозможнымъ предположеніе, что онъ встртитъ отказъ. Не могло этого быть, ему было хорошо извстно, какъ изъ того же источника получали несравненно боле крупныя суммы люди, стоявшіе во глав гораздо боле мелкихъ и имющихъ уже, несомннно, частный характеръ предпріятій. Князю Нахалъ-Текинцеву, посл чудовищнаго проигрыша, выдали нсколько сотъ тысячъ якобы на развитіе его заводскаго дла, которое существовало только на бумаг, графу Оболтусъ-Оболтовсйому дали тоже, когда онъ халъ за границу и разводился съ женой, прогорвшему генералу Сабачевскому не отказали якобы для ‘оживленія края’. Не было никакого основанія отказать ему.

— Помилуйте, ваше высокопревосходительство, я двадцать лтъ народъ кормилъ…— чуть не вслухъ уже защищался онъ отъ воображаемыхъ возраженій особы.— Въ эти двадцать лтъ сколько было голодовокъ, но правительство гроша не истратило на мой районъ. Я построилъ свою желзную дорогу, свои телеграфы.

— Господинъ Анисимовъ!— процдилъ сквозь зубы чиновникъ и, увидвъ того, кого вызывалъ, замтилъ ему:

— Разв вы не знаете, что являются во фрак?

— Предлагайте совты тмъ, кто въ нихъ нуждается… Я не служу-съ, я явлюсь въ томъ, въ чемъ хочу и могу.

— Но простая вжливость… Вы не у себя… Здсь вс такъ.

Анисимовъ покраснлъ. У него лицо приняло непріятное выраженіе, брови сдвинулись, но чиновникъ все-таки не унимался.

— Помилуйте, это Богъ знаетъ что такое…

Пріемъ его высокопревосходительства былъ зато удивительно ласковъ и утонченно вжливъ.

— А!.. Привтствую кормильца и поильца земли русской!— началъ онъ довольно высокопарно, подымаясь и такъ энергически пожимая руку Анисимова, что даже эполеты министра разболтались во вс стороны.— Садитесь и курите. Чмъ я могу служить вамъ?

— Дайте мн денегъ.

— Кратко, но неясно. Сколько и зачмъ?

— Война пристукнула — нечмъ рабочихъ разсчитать, нужно восемьсотъ тысячъ рублей. У. меня товара заготовленнаго лежитъ на пять милліоновъ. Къ Рождеству я долженъ разсчитаться. А денегъ нтъ.

— Ну насъ денегъ нтъ, тоже война пристукнула!

— Вашему высокопревосходительству извстно, что…

— Постойте, я за васъ скажу, и вы увидите, что положеніе вашихъ длъ мн отлично извстно. Я знаю, что вы въ кра, гд народъ чуть не умиралъ съ голоду, развили баснословную дятельность. Я знаю, что у васъ не слышали двадцать лтъ, что такое нужда, что вы сберегли правительству десятки милліоновъ. Знаю съ и все таки скажу вамъ — денегъ у меня нтъ… Меня теребятъ отовсюду, вы знаете, что война родитъ потребности неотложныя. Я не могу отказатьимъ. А не отказывая имъ, я долженъ всмъ другимъ повторять: ‘Нтъ, нтъ, нтъ!’ Да знаете ли что, — и онъ еще ласкове наклонился къ Петру Николаевичу: — вы уже слишкомъ широко раздвинули дла. Россія — страна земледльческая, и заводы въ ней — дти незаконнорожденныя. Предоставьте ихъ иностранцамъ и не отнимайте у земли ея оратая! (Этотъ выспренній оборотъ очень понравился особ.) Она, земля-то, нуждается въ работничк. Вмст съ заводскимъ дломъ вы вводите въ среду народную, вмсто смиренныхъ добродтелей, порокъ, преступленіе и недовольство… Вы…

— Позвольте, — вспыхнулъ Анисимовъ.— Какъ же это у насъ будутъ сять хлбъ, когда земля и не родитъ-то, почитай, ничего? На нашихъ пескахъ вырастили бурьянъ одинъ и колючку-съ. Да это все не то. Мн теперь — петля-съ. Я нигд не могу достать,— торопился онъ.— Если вы не дадите мн — я пропалъ, и вс эти двсти-триста тысячъ человкъ останутся на произволъ судьбы. Вдайтесь съ ними тогда, какъ хотите… Я не для себя… Если бы я заботился о мамон — мн бы ничего не стоило ликвидировать все или и не начинать, а проживать свое состояніе гд-нибудь здсь у васъ, въ вашемъ Петербург, или за границей, въ благодатной Италіи, какъ длаетъ это мой двоюродный братецъ!

— И отлично длаетъ!— улыбнулась особа.

— У всякаго свой вкусъ и свои понятія объ обязанностяхъ!

— Вы, говорятъ, у себя коммуну завели.

— Какъ это коммуну?

— Такъ, народъ у васъ не проситъ, а требуетъ работы.

Сановникъ, какъ видите, весьма оригинально опредлялъ понятіе о коммун.

— Нтъ, но онъ знаетъ, что, пока я живъ, ему работа будетъ, потому и идетъ ко мн.

— Да!.. Но я все-таки ршительно, ршительно Ничего не могу сдлать!.. Ршительно. Въ другое время — не теперь — съ охотой. Вы боле, чмъ кто-нибудь имете право на это.

— Какъ же, ваше высокопревосходительство, не дальше, какъ дв недли назадъ, было выдано шестьсотъ тысячъ князю Лухманову, якобы для завода, вотъ ужъ двнадцать лтъ не дйствующаго.

— Выдано! И много выдано — только вы знаете, по чьему приказанію? То-то-съ.

— Что жъ мн длать?

— Не иначе, какъ къ нмцу итти!

— Да вдь пустить нмца въ мое дло — это значитъ подорвать усилія двадцати лтъ… Двадцать лтъ упорнаго труда — и зачмъ? Вдь нмецъ подомъ състъ и меня и мою, какъ вы выражаетесь, коммуну.

— Ну, не такъ страшенъ чортъ, какъ его малюютъ,— это разъ, а во-вторыхъ, кончится война, начнется дло у васъ опять, и вы легко выплатите все это!

— Итакъ, вы не можете помочь?

— При всемъ желаніи…

— Знаете!.. Не помню я еще случая, когда бы офиціальная Россія пришла на помощь къ Россіи настоящей въ дйствительной, а не призрачной нужд… Слуга покорный!

И, откланявшись, Анисимовъ похалъ къ себ въ гостиницу.

XI. Ныншнее всемогущество.

Его биржевое величество — ‘берлинскій баронъ’ и дйствительный статскій совтникъ Карлъ едоровичъ Гольденбаумъ — только что вернулся къ себ домой въ самомъ розовомъ настроеніи духа. Сегодня ему улыбалось все. Во-первыхъ, княгиня Святобогъ-Шуйская, длавшая за послднее время и тепло и холодъ, знакомства съ которой Карлъ едоровичъ добивался всевозможными путями, написала ему записку, приглашая его вечеромъ въ свой интимный кружокъ. ‘Любопытенъ я знать — во сколько мн это обойдется’, мелькнуло на одно мгновеніе въ голов Гольденбаума. Но онъ тотчасъ же сообразилъ, что черезъ Святобогъ-Шуйскую въ его рукахъ окажется устройство новаго проектированнаго займа и еще кое-что. Во-вторыхъ, генералъ Сластеновъ, не поддававшійся ни на какія удочки и довольно равнодушный къ искательству Карла едоровича, написалъ ему очень милое письмо, въ которомъ просилъ ссудить дней на десять двадцать тысячъ рублей. Гольденбаумъ по ошибк послалъ двадцать пять и считалъ дло съ Засцко-Кроменской желзной дорогой оконченнымъ, въ-третьихъ, модная артистка Караваева, уврявшая, что отъ отдаленныхъ предковъ Гольденбаума чеснокомъ пахло, назначила ему завтра пріхать къ ней ужинать, въ-четвертыхъ, сегодня онъ узналъ, что представленію его къ ордену св. Владимира на шею за содйствіе, оказанное имъ распространенію христіанства на Кавказ, данъ ходъ, въ-пятыхъ, ему удалось переманить къ себ на министерское жалованье знаменитаго повара Николая отъ свтлйшаго князя Вестфалена, слдовательно — вс вліятельные столичные gourmands у него, въ столовой и въ рукахъ… А въ-шестыхъ, ему, наконецъ, удалось на берлинской бирж спустить злополучный русскій рубль еще на полмарки, что, въ виду ожидаемаго имъ повышенія того же русскаго рубля, на дл дало ему возможность отлично пристроить свое золото съ сибирскихъ заводовъ. Короче сказать, для благополучія господина барона ничего не недоставало. Въ его конторахъ служили прекрасные молодые люди, хотя и родившіеся въ Дерпт и Либав, но учившіеся житейской мудрости въ Берлин, Вн и Лондон. Проходя мимо нихъ, сопровождаемый ихъ почтительными поклонами, онъ сознавалъ себя главнокомандующимъ, стоящимъ во глав великолпно дисциплинированной арміи, съ которой можно легко ограбить все человчество самымъ лональнымъ образомъ и даже получить за это графское австрійской имперіи достоинство… Личный штатъ его состоялъ изъ людей, носившихъ очень громкія фамиліи. Ему такъ пріятно было отдавать приказанія:

— Князь Славнобубенскій… Что же вы не смотрите — у меня вышли вс сигары. Създите къ Тепкате и возьмите.

И его сіятельство халъ и бралъ.

— Графъ Петръ Васильевичъ! Я васъ посылаю сегодня съ букетомъ къ Караваевой. Купите браслетъ и положите въ цвты.

И графъ бралъ букетъ, покупалъ браслетъ и отправлялся къ Домн Никитичн Караваевой съ дарами.

— Скажите генералу Любоносову, чтобы онъ присмотрлъ мн хорошаго верхового коня у Таузига.

И его превосходительство летлъ щупать бабки, смотрть зубы и съ значительной миной испытывать крупъ какого-нибудь вороного жеребца, самой судьбой предназначеннаго возить на себ Карла едоровича. Но не было послднему удовольствія выше, когда, развалясь въ креслахъ, онъ имлъ право стоящему передъ нимъ графу, князю или генералу отчитывать:

— Позвольте, ваше сіятельство. Вдь вы мн совсмъ не нужны. Вдь я васъ, графъ, только изъ милости держу. Не нравится, генералъ, — убирайтесь на вс четыре стороны, пока я васъ не прогналъ. Что вы думаете — да я каждый день получаю десятки писемъ: ко мн просятся на службу почище васъ… У князя Остолопъ-Тараканова фамилія получше вашей. Вдь онъ изъ Рюриковичей… У генерала Ехиднова не ваша Станиславская лента черезъ плечо — у него анненская. Да-съ!..

И, насладившись робкой растерянностью и остолбенлымъ хлопаньемъ слезливыхъ глазъ князя, графа или генерала, онъ зажмуривался и черезъ пять минутъ снова взглядывалъ на нихъ съ нкоторымъ изумленіемъ.

— Чего вы торчите здсь… Убирайтесь къ себ… Вы думаете, мн очень пріятно смотрть на васъ… Ваше превосходительство, подайте мой платокъ… Вонъ на томъ стол… Фу, какія у васъ руки. Вы бы ихъ мазали, право, чмъ-нибудь. Это скучно!..

И, читая отчаяніе въ помертвлой душ князя, графа или генерала, онъ съ удовольствіемъ протягивалъ ноги на chaise-longue и погружался въ область сладкихъ грезъ и сновидній.

Чего ему недоставало въ самомъ дл? Сегодня его биржевое величество было въ отличнйшемъ расположеніи духа. Онъ даже нарочно уронилъ нсколько золотыхъ на полъ, и когда генералъ Ехидновъ, отъ усердія растянувшійся на живот посреди комнаты, поднялъ ихъ и подалъ ему, Карлъ едоровичъ даже удостоилъ его шуткой.

— Сколько здсь?..

— Восемь золотыхъ.

— А я уронилъ одиннадцать. Найдите еще три и возьмите ихъ себ.

Онъ зналъ, что ихъ всего было восемь, и что его превосходительство напрасно, рзая по ковру на тучномъ брюх своемъ, ищетъ еще три, но онъ смотрлъ съ удовольствіемъ и даже ободрялъ: ‘Кажется, вотъ подъ то кресло закатилось… Нтъ, нтъ, генералъ, мн кажется, вотъ подъ софу’… Генералъ въ пот лица своего сдвигалъ кресла, софу и, разумется, не находилъ ршительно ничего, а подымаясь весь красный въ чаяніи немедленнаго визита кондрашки, видлъ своего патрона хохочущимъ отъ души.

Анисимову сообщили, что, кром Гольденбаума, онъ нигд не найдетъ денегъ.

Петръ Николаевичъ похалъ къ нему. Благополучный баронъ, какъ доложили знаменитому заводчику, находился у себя и изволилъ кушать. Анисимовъ послалъ ему свою карточку. Баронъ даже вспыхнулъ отъ радости. Гордый, никогда и никому не одолжавшійся Анисимовъ — у него. И ‘онъ’ пріхалъ къ нему съ поклономъ! Анисимовъ — свой со всею знатью, не являвшійся ко двору, но все-таки занимавшій тамъ высокое положеніе… Да, кром того, и Анисимовское дло всегда казалось Гольденбауму золотымъ дномъ, пустили бы только одно щупальце забросить туда, въ это дло, и эта всемірная пьевра — Карлъ едоровичъ — живо прибралъ бы его къ рукамъ. Только бы палецъ въ ротъ дали, а онъ уже по локоть отхваталъ бы! Онъ уже не разъ мечталъ войти въ какое-нибудь подобное предпріятіе и пріобрсти его потомъ мало-по-малу за безцнокъ.

— Просить, просить…— даже покраснлъ онъ отъ удовольствія.

Анисимовъ, озабоченный, вошелъ къ нему.

— Вы не поврите, какъ я счастливъ, какъ я радъ, — жалъ онъ руки Анисимову.— Генералъ Ехидновъ, чего жъ вы смотрите и не подадите кресла… Князь Славнобубенскій — у меня тамъ, въ правомъ отдленіи бюро, въ серебряномъ ларц сигары… Подайте…

И онъ протягивалъ ему ключъ, глядя на висвшее напротивъ зеркало, чтобы его сіятельство не переложилъ нсколькихъ сигаръ къ себ въ карманъ.

— Графъ — огня Петру Николаевичу… Вы не поврите, — обращалась пьевра къ Анисимову, — какъ я давно хотлъ познакомиться съ вами и выразить вамъ свое удивленіе… Сто пятьдесятъ заводовъ въ одной черт… Господи, Господи… бываютъ же такіе люди!— И онъ слезящимися радостными глазами, моргая и щурясь, смотрлъ на Анисимова и сжималъ ротъ не то сердечкомъ, не то тмъ, что у курицы принято называть архіерейскимъ кусочкомъ.— Не правда ли, генералъ, я еще на-дняхъ говорилъ: сколько бы я былъ счастливъ, если бы мн познакомиться съ такимъ достойнымъ человкомъ, какъ Петръ Николаевичъ.

— Да-съ, именно! — И генералъ тоже смотрлъ на Анисимова умиленно.— Третьяго дня, баронъ, вы изволили говорить такъ.

— Ну, вотъ…— восхищался и Гольденбаумъ. — Что я на прошлой недл говорилъ вамъ, графъ?

Но графъ, мене сообразительный, поправляя свой капуль, напрасно старался додуматься до того, что угодно его патрону.

— Я не помню… Насчетъ госпожи Караваевой..

— О, нтъ… какъ вы глупы!.. Я говорилъ, что Петръ Николаевичъ для меня настоящій идеалъ… О, вы для меня идеалъ… Не хотите ли этого вина? Вы знаете? Я купилъ его изъ распродававшихся запасовъ короля ганноверскаго… А король имлъ вкусъ.

— Я бы съ вами хотлъ поговорить по длу.

Гольденбаумъ мгновенно пробжалъ по его лицу острымъ взглядомъ, замтилъ его озабоченное выраженіе и, сладко зажмурясь, проговорилъ съ какою-то уже истомою:

— Все дла, дла!.. Какъ это скучно!.. Но я весь вашъ — къ вашимъ услугамъ…

Онъ строго посмотрлъ на своихъ придворныхъ, и они вышли въ противоположную залу.

— Ну-съ, я васъ слушаю.

Анисимовъ хорошо зналъ, съ кмъ онъ иметъ дло, и, нисколько не стсняясь, поставилъ вопросъ прямо.

— Имю ли я у васъ кредитъ?

Гольденбаумъ восторженно наклонился и похлопалъ его по колнямъ своей красной ладонью.

— Мн нужно восемьсотъ тысячъ!..

— Только… О, вы ихъ, разумется, достанете… Кто же вамъ откажетъ въ этомъ?.. Никто — помилуйте.

— Вотъ поэтому-то именно я обратился къ вамъ…

— О, я вамъ могу дать совтъ, — еще слаще улыбнулся Гольденбаумъ.

— Мн нужны не совтъ, а деньги. Я именно и пріхалъ къ вамъ просить васъ выручить меня.

— Разумется… Я бы съ удовольствіемъ, но съ этимъ помщеніемъ займа я, ей-ей, Не знаю… найдется ли у меня теперь свободною и четверть необходимой вамъ суммы. Я даже убжденъ, что нтъ… Да, да., увренъ, что нтъ… Но вы можете обратиться къ Зильбергрошу, Тукманову, въ коммерческое общество…

— Въ вашихъ указаніяхъ я не нуждаюсь. Я вамъ повторяю: можете вы мн помочь — помогите, а нтъ…

— Постойте, постойте, — точно чего-то испугался Гольденбаумъ.— Куда же вы… je ne dis pas non… je ne demande pas mieux. Но у меня теперь нтъ. Впрочемъ, чтобы оказать вамъ услугу и доказать, какъ я васъ уважаю, я за васъ это обдлаю съ Дорфельдомъ… Онъ большой мерзавецъ, прижимистый варваръ — этотъ Дорфельдъ, но я думаю, что для меня онъ это сдлаетъ.

Анисимовъ зналъ, что Дорфельдъ просто на жалованьи у Гольденбаума.

— Разумется, если бы у меня были деньги, я далъ бы ихъ вамъ сейчасъ же и безъ всякихъ условій, ну, а Дорфельдъ захочетъ гарантій, пожалуй, даже участія въ самомъ предпріятіи.— И Карлъ едоровичъ пытливо заглянулъ ему въ глаза.

— Это онъ напрасно. Въ свое дло я не пущу никого. И это ршительно вы можете сказать Дорфельду.

— Я попробую… Вы можете ждать до завтра? Завтра я буду у васъ, и мы все устроимъ…

По выход Анисимова Гольденбаумъ, несмотря на свое брюхо, сдлалъ даже какое-то антраша передъ зеркаломъ отъ радости.

На другой день, очень рано, Карлъ едоровичъ явился къ Анисимову. Лицо барона было торжественно и вмст съ тмъ печально.

— Ну, я съ своей стороны устроилъ все, что могъ, все… Хотлъ бы я знать: кто другой могъ бы такъ окончить все это. Только подлецъ Дорфельдъ ставитъ одно условіе — это послать на заводы, въ ихъ администрацію, своего человка для полученія съ доходовъ занятой суммы.

— Какъ это глупо. Вдь я же не пущу его ни во что вмшиваться.

— Все равно. Онъ будетъ тамъ сидть, смотрть и писать къ своему доврителю. Срокъ — восемь мсяцевъ, и за нимъ десять процентовъ.

— Это варварское условіе.

— Что хотите — война. Нигд не найдете теперь денегъ. У кого он есть — т ихъ спрятали, у кого он были, какъ у меня, т ихъ роздали…

Посл недолгихъ переговоровъ дло было кончено со стороны Анисимова, но Гольдеибаумъ еще медлилъ, видимо, желая приступить къ самому настоящему, что его занимало.

— Я имю къ вамъ теперь уже свою личную просьбу.

— А именно?

— Вдь это вашъ родной братъ — герой, которымъ вс мы, настоящіе русскіе, — подчеркнулъ онъ, — гордимся, какъ нашею общею славой?

— Да, Сергй — мой братъ.

— Вы знаете — у меня его портретъ виситъ и въ контор и въ спальн!.. Какъ жаль, что я самъ не военный.

И Карлъ едоровичъ горестно задумался.

— Но если я не военный, то мой кузенъ, харьковскій банкиръ Валенштейнъ — военный!..

— Въ какомъ онъ полку?

— Онъ не въ полку. Онъ членъ товарищества. У него дла съ компаніей Грегеръ, Горвицъ и Коганъ. О, онъ настоящій военный!..

Петръ Николаевичъ едва могъ скрыть улыбку.

— Ну, видите ли, я хотлъ просить васъ, чтобы вы написали своему брату. Генералъ Анисимовъ — о, это наша русская гордость!..— почему-то очень недоволенъ моимъ кузеномъ. Что тамъ случилось — я не знаю, только онъ недоволенъ, совсмъ недоволенъ, и даже приказалъ не пускать его въ свой отрядъ. Мой кузенъ, пока былъ съ генераломъ Трахтенбергомъ, получилъ Анну съ мечами и надялся на Владимира съ мечами у Анисимова, а вмсто того вашъ братъ сдлалъ ему большую, очень большую непріятность, и даже мой кузенъ могъ бы жаловаться и сдлать генералу большой скандалъ, но онъ такъ его уважаетъ, такъ его уважаетъ, что ршился смотрть на это дло вотъ такъ.

И Карлъ едоровичъ растопырилъ передъ своимъ носомъ выхоленные пальцы въ перстняхъ.

— Напишите вашему брату, чтобы онъ не притснялъ бднаго Валенштейна. Это вы можете, и онъ васъ послушаетъ.

— Не могу, и не послушаетъ!

— Какъ?

— Очень просто. Если бы онъ сталъ мшаться въ мои дла, я бы тоже сказалъ ему, что это не его забота, и попросилъ бы его не указывать мн, что я долженъ длать. А, во-вторыхъ, г. Валенштейнъ, вроятно, доставилъ гнилые припасы.

— То-есть не то что гнилые, а знаете, такъ себ… попорчены… Война вдь, что есть — то и берутъ. Разсуждать некогда!

— Ну, вотъ. Я слышалъ это… Кажется, офицеры изъ штаба невжливо обошлись съ нимъ…

— Я вамъ говорю — непріятность была. Но мой кузенъ совсмъ іне сердится, совсмъ. Онъ только хочетъ знать, какъ помириться съ генераломъ Анисимовымъ. Потому ему очень больно, что онъ въ дурныхъ отношеніяхъ съ такимъ героемъ.

— Ну, вы меня извините. Въ этомъ дл я вамъ не помощникъ.

И Анисимовъ простился съ Гольденбаумомъ.

XII. Приготовленія.

Бухмановъ только вечеромъ попалъ къ Анисимову младшему. На толстомъ петербургскомъ денди былъ безукоризненно сшитый сюртукъ, въ петличк котораго уже болтался Владимиръ съ мечами, громадная шашка висла черезъ плечо, рукоять ея была въ богатой серебряной оправ, такъ же, какъ и ножны. Къ каблукамъ оказались привинченными шпоры — но какія! Очевидно, Бухмановъ нарочно выбиралъ такія въ Бухарест. Он звенли столь неистово при каждомъ движеніи ‘уполномоченнаго’ Краснаго Креста, что ихъ можно было принять за вздрагивающій звонъ бубенцовъ, когда застоявшіяся лошади нетерпливо потряхиваютъ головами и постукиваютъ копытами, въ ожиданіи, когда зашедшій на постоялый дворъ кучеръ приберетъ вожжи и, слегка шевельнувъ ихъ, кинетъ: ‘Ну, родимыя!..’ Костюмъ Бухманова заставилъ изумиться даже Анисимова.

— Зачмъ это вамъ такая шашка?

— Да вдь намъ нынче полагается, — сказалъ онъ и совралъ.— Военное время, вы сами знаете.

Но Анисимовъ только покачивалъ головою.

— И шпоры! Въ неистовство нервнаго человка привести можно.

Бухмановъ добродушно улыбался, оглядывая себя.

— Вы ужъ бы снялись въ такомъ вид, чтобы увковчить себя.

— Я это и сдлалъ, и даже послалъ въ ‘Иллюстрацію’. Тамъ помстятъ… Тамъ теперь все помщаютъ! У нихъ такая рубрика завелась: ‘Герои!’ — съ наивною радостью прибавилъ онъ.

Сергй Николаевичъ откровенно расхохотался, глядя на него.

— Нтъ, въ самомъ дл, вы не смотрите, что я въ черномъ сюртук. Я хотлъ даже волонтеромъ поступить…

— Въ казаки?

— Да… нтъ… Почему въ казаки?.. Вообще — разумется, только чтобы не пшкомъ, я вдь у Фалье учился верхомъ здить, не даромъ же, въ самомъ дл! Ну, такъ вотъ хотлъ, но — представьте — столько дла, столько дла, всегда было некогда. Теперь возьмите хининъ или хлороформъ, сколько у насъ изъ-за него переписки, или — еще лучше — бинты, вдь что такое бинты?! А то еще хирургическіе приборы — и все это я…— путался онъ, широко раскрывая изумленные глаза.

Анисимовъ уже хохоталъ безъ всякой церемоніи.

— Такъ вамъ хотлось бы испытать боевыя ощущенія, если я васъ понялъ?

— Помилуйте, разумется. Вдь вы знаете, мой отецъ былъ убитъ при штурм Карса въ 1855 году, а старшій братъ военный тоже, — это у насъ въ крови.

— Да? Ну, такъ не безпокойтесь. Я вамъ доставлю это удовольствіе. Эй… кто тамъ?

Вошелъ изъ другой комнаты хорунжій Чудаковъ.

— Къ вечеру завтрашняго дня рекогносцировка за Малые Балканы, слышите? Подете вы, и полусотня со мною. Я васъ тоже приглашаю, — обратился онъ къ Бухманову.— Слышите, Чудаковъ, устройте все — выберете людей самыхъ надежныхъ, на которыхъ можно положиться, побольше георгіевскихъ кавалеровъ. Завтра мн трусовъ не надо. Со мною детъ Бухмановъ — вы вдь его не знаете. Онъ молодецъ. Видите, какая у него шашка? У васъ, Чудаковъ, я думаю, никогда такой шашки не было.

— И не будетъ, ваше превосходительство.

— Почему это?

— Потому что это ребятамъ тшиться. Я знаю, они эту шашку въ Кишинев купили.

— Да, — изумился Бухмановъ, — дйствительно… Почему вы это угадали?.. Именно въ Кишинев, двсти пятьдесятъ рублей далъ.

— Еще бы, у кривого армяшки Карапета… Этой шашкой вы и гуся не заржете!

— А какъ вы думаете, Чудаковъ, можно позволить Бухманову хать на рекогносцировку въ этихъ шпорахъ?

— Никакъ нтъ, — понялъ тотъ шутку. — Они своимъ звономъ тревогу подымутъ. Турки всполошатся.

— А разв тамъ будутъ турки?

— А вы думали — кто же? Китайцы, что ли?

— Нтъ, я такъ,— довольно тревожно зарзалъ на стул Бухмановъ.— Я думаю… И стрлять будутъ?

— Да. Еще бы. Ну, вдь васъ не удивишь. Вы вдь молодецъ. У него, — обратился Анисимовъ, — отца при штурм Карса убили, слышите,. Чудаковъ? Вы не смотрите, что онъ штатскій: у него вдь уже и Владимиръ съ мечами красуется. А портретъ его скоро на геройскомъ шоколад будетъ.

— Это еще что такое?— широко раскрылъ глаза Бухмановъ.

— Какъ, вы не знаете, Бухмановъ, что такое геройскій шоколадъ? Вотъ это мило! Это новйшій пантеонъ россійской славы… Купецъ Абрикосовъ, кондитеръ и пряничникъ, выпустилъ геройскій шоколадъ по восемьдесятъ копеекъ за фунтъ. Каждая шоколадинка въ бумажк, и на каждой бумажк герой. Вотъ и вы тамъ будете. Герой Бухмановъ. Въ бою второго января, на Малыхъ Балканахъ, турецкая граната, пролетая, сорвала голову герою Бухманову, но, невзирая на то, онъ продолжалъ итти впередъ и кричать ура…

Вс расхохотались, Бухмановъ первый.

— Нтъ, ей-ей, это удивительно… Этакій человкъ и вдругъ носитъ штатское платье, а мы съ вами, Чудаковъ, военное. Справедлива ли судьба посл этого,я васъ спрашиваю? Нтъ, Бухмановъ, кром шутокъ, вы знаете, что завтра очень, очень опасно. Такъ опасно, что я даже колеблюсь. Такъ вы приготовьте завщаніе тамъ, что ли.

Бухмановъ все добродушне и добродушне улыбался.

— А вотъ я вамъ, генералъ, за это не дамъ того, что хотлъ дать.

— А именно?

— У меня былъ для васъ ящикъ такого краснаго вина, что…

— Красное вино — и онъ молчитъ! Да васъ, по законамъ военнаго времени, разстрлять мало. Эй, Семенъ, отправься сейчасъ же вотъ къ нимъ и спроси у ихъ человка ящикъ съ краснымъ виномъ… Нтъ, знаете, — шутя обратился Анисимовъ къ окружающимъ:— иногда и уполномоченные Краснаго Креста бываютъ полезны.

— Нтъ, ужъ тогда я самъ пойду лучше,—вскинулся Бухмановъ.— А то вмст съ краснымъ виномъ у меня и ящикъ съ коньякомъ утащатъ.

— Я вижу, что на вашу квартиру нужно учинить правильный штурмъ.

Бухмановъ ушелъ. Онъ не больше получаса пробылъ въ отсутствіи, но когда вернулся — у Анисимова была полная, что называется, перемна декорацій. Вс были серьезны… На Бухманова и его вино не обратили ни малйшаго вниманія. Анисимовъ велъ какіе-то переговоры съ полковникомъ генеральнаго штаба, щеголеватымъ и отлично вымытымъ малымъ.

— Что случилось?

— Сейчасъ выступаемъ!— шопотомъ сообщилъ ему Чудаковъ.

— Какъ сейчасъ, куда?.. Помилуйте, все было такъ хорошо и весело.

— Ну, Бухмановъ… Я получилъ кое-какія свднія, если вашъ геройскій духъ еще въ томъ же градус и желаніе попасть на шоколадъ неизмнно, то садитесь на коня и присоединяйтесь къ намъ.

— Куда, что такое?

— Въ горы, все туда же!..

— И будетъ бой?

— Генеральное сраженіе!— расхохотался Анисимовъ.— Съ моей стороны — полусотня казаковъ, а съ ихъ — полтора башибузука.

Въ эту минуту явился къ генералу какой-то приземистый и широкоплечій болгаринъ съ круглою, какъ шаръ, головою, на которой щетиною стояли коротко обстриженные сдые волосы. Проницательные спокойные глаза его обвели всхъ присутствовавшихъ, сдые хохлацкіе, какъ у Шевченко, усы пошевелились.

— Къ генералу Анисимову… Я Славейковъ.

— А, радъ, очень радъ. Я давно знаю васъ по вашей слав, какъ перваго болгарскаго поэта и патріота.

Славейковъ улыбнулся застнчиво и, перетянувъ широкій поясъ изъ шали, поправивъ румелійскую куртку на себ и широкіе штаны: въ вид мшка, остановился въ нершительности.

— Что значитъ вашъ костюмъ?

— Я, генералъ, для васъ собиралъ свднія — тамъ!— указалъ онъ по тому направленію, гд должны быть Малые Балканы.

— Спасибо, большое спасибо вамъ. Вы здили сами?

— Да. Со вчерашняго дня — сейчасъ только вернулся. Имю передать вамъ важныя вещи.

— Пожалуйте ко мн въ кабинетъ. Вы не обдали?

— Нтъ.

— Приготовьте обдъ г. Славейкову. Пожалуйте.

И Анисимовъ ушелъ съ нимъ къ себ. За дверями съ полчаса слышался мрный голосъ Славейкова и изрдка короткіе вопросы генерала.

Когда они вышли, лицо Анисимова было очень серьезно. Онъ обратился къ Славейкову и еще разъ поблагодарилъ его. Бухмановъ вспомнилъ о своемъ красномъ вин, но Сергй Николаевичъ съ недоумніемъ повелъ на него глазами. Вс бывшіе здсь почувствовали, что дло становится важно, и замолкли. Анисимовъ ходилъ изъ угла въ уголъ.

— Прикажите Егорову съ его полкомъ быть наготов. Какъ называется это село?— обернулся онъ къ Славейкову.

— Яблоница.

— Проводники знаютъ?

— Да.

— Пусть онъ направится туда и къ утру расположится въ Яблопиц. Двумъ болгарскимъ дружинамъ направиться налво въ Столшницу…

— Ваше превосходительство!.. Разв мы не дадимъ знать сначала и не подождемъ приказаній?— спросилъ полковникъ генеральнаго штаба.

Анисимовъ поморщился.

— Ну, нтъ, слуга покорный!.. Завтра, когда все будетъ кончено, тогда пошлемъ реляцію… Вотъ — укажите гд-нибудь спокойный уголокъ г. Славейкову отдохнуть. Часа четыре у васъ есть. Вы можете выспаться… Кстати. Вы много потрудились — потратили время… Позвольте мн вознаградить васъ…

— Нтъ, нтъ, генералъ, — вспыхнулъ старикъ.— Ради Бога. Я не профессіональный шпіонъ. Я болгаринъ и рискую головой для того, чтобы помочь освободителямъ моей родины, а не изъ-за денегъ.

Генералъ пожалъ ему руку, потребовалъ себ карту и ушелъ съ нею въ кабинетъ.

— Что же, состоится сегодня что-нибудь?— спрашивалъ Бухмановъ.

— Непремнно, и если хотите принять участіе въ экспедиціи, то совтую вамъ вооружиться.

— Револьверами?

— Нтъ, коньякомъ. Пожалуйста, во вс кобуры. Ночь будетъ холодная и сырая…

— Вы все шутите, господа!— съ неудовольствіемъ замтилъ Бухмановъ.

— Помилуйте, какія же шутки съ коньякомъ! Напротивъ.

— Ну, ладно!..

XIII. Ночной походъ.

Ночь задумчиво молчала, словно прислушиваясь къ замирающему говору занятаго непріятелемъ города, когда небольшой отрядъ съ Анисимовымъ во глав подъзжалъ уже къ отрогамъ Малыхъ Балканъ. Подъ луною, ярко свтившею сегодня, далеко на голубоватую поверхность снговыхъ полей ложились, черные силуэты казаковъ и ихъ лошадей. Тни эти сливались, мшались и раздлялись опять. Какъ ни старались наши скрыть свое движеніе, но въ такую ясную ночь мудрено было сдлать это. Тишина здсь, у горъ, стояла такая, что малйшій звукъ копытъ о вырзавшійся изъ-подъ снга камень, звяканье шашки о стремя, глухой шорох медленно подвигавшейся впередъ полусотни — слышались далеко. Впереди на небольшомъ лошак халъ одтый въ свой турецкій костюмъ Славейковъ, за нимъ, завернувшись въ бурку, Анисимовъ и въ какомъ-то необыкновенно странномъ плащ Бухмановъ.

— Нтъ, что же… Ничего, Сергй Николаевичъ, нтъ… То-есть ничего опаснаго, все отлично…

— Вотъ погодите… Влпятъ вамъ пулю въ глазъ.

— Разв они всегда въ глазъ?

— Да ужъ такой подлый обычай.

Бухмановъ безпокойно обернулся на сдл.

— Зачмъ вы это, генералъ, дете впереди?

— А что?— И онъ далъ шпоры коню, заставляя Бухманова догонять себя.

— И думаю, что еще лучше было бы послать впередъ казаковъ.

Анисимовъ расхохотался и ничего не отвчалъ, только еще дале прохалъ впередъ, увеличивая разстояніе между собою и казаками.

Тутъ начинались первые взъзды на Малые Балканы, какое-то мсиво каменистаго щебня, скалъ, земли и снга. Часто слышался въ тишин говоръ ключа, прорывающагося гд-то, иногда онъ едва замтною въ ночи влагой расползался по голому камню и съ выступовъ его падалъ мелкими струйками внизъ. Тутъ копыта лошадей скользили и слышалась энергическая казацкая ругань.

Очень встревоженный шутками Анисимова, толстый Бухмановъ замшался между казаками и старался прислушаться къ тому, о чемъ онц говорятъ, но тоже ничего не понялъ.

— Ты говоришь, вдарило…

— Въ мякоть.

— Чего лучше!.. Вотъ теб и сладкая фрухта.

— А то еще, сказываютъ, есть такой — коноплянъ, который отъ всего сдйствуетъ. Но только надо, охъ, какъ подумавши!

— Она ему съ радостью, а онъ й прямо сапогомъ въ морду… Получай свое продовольствіе.

— А то еще какъ. Вотъ те и фуражъ!

— Одно гуманство — что и говорить. Тоже и нашъ сотникъ: позвалъ Трофимова и давай гуманничать! Всю нагайку ободралъ. А нагайка-то была хорошая, Бдокуровская!

— Сотникъ какъ увидалъ Тришку-то — сейчасъ его въ карцыю!

Какъ ни старался Бухмановъ понять, что интересуетъ его товарищей, — все-таки не могъ ничего добиться. Онъ обратился къ одному изъ казаковъ, хавшему рядомъ съ нимъ.

— Что, теб не страшно?..

— Никакъ нтъ-съ. Чего же-съ можно страшиться? Намъ страшиться не полагается.

— Ну, а непріятель?

— Про то, господинъ, про непріятеля, не наша забота, про то генералъ знаетъ. Это ему уже думать.

— А намъ что — намъ приказано!

— Вотъ именно — приказано, мы и идемъ. Иначе никакъ невозможно. Коли бы намъ еще при этомъ случа и думать — хоть не живи.

— Бухмановъ, гд вы?— послышался веселый голосъ Анисимова.

Бухмановъ подъхалъ къ нему.

— Хотите, оставимъ казаковъ и подемъ вдвоемъ посмотрть, что тамъ длается.

— Гд это?

— А у турокъ… Вдвоемъ лучше. Больше шансовъ на успхъ…

— Я, знаете, ваше превосходительство, совсмъ не любопытенъ.

Сергй Николаевичъ расхохотался и подъхалъ съ какими-то разспросами къ Славейкову.

Въздъ на Малые Балканы мало-по-малу суживался, пошелъ по карнизу покатой горы и, наконецъ, зазмился по дну безлюднаго ущелья. Тутъ было еще тише. Мсяцъ съ высоты вырзывался ярко надъ пустынными скатами и гребнями.

Бухманову было жутко. Онъ проклиналъ себя, что похалъ. Ему такъ заманчива казалась его крошечная комнатка, отведенная въ томъ же дом, гд помщался походный лазаретъ, — его постель, самоваръ, книга, оставшаяся недочитанною…

‘А что, если бы я теперь вернулся назадъ… Впрочемъ, что подумаетъ Анисимовъ. А что мн за дло до его думанья… У меня свое дло на рукахъ. Нужно — прямо, безъ всякихъ церемоній’.

И онъ подогналъ коня, чтобы опять поравняться съ Анисимовымъ.

— Знаете, генералъ, что я надумалъ?

— Что?

— Я усталъ очень и думаю вернуться. Къ тому же я забылъ, что рано утромъ мн нужно будетъ кое-чмъ распорядиться по лазарету.

— Что же вамъ угодно? Вдь я проводниковъ вамъ датъ не могу.

— Я и самъ найду дорогу. Это еще вовсе не такъ далеко.

— Длайте, какъ хотите. Мн не до васъ теперь.

— Такъ я поду, — нершительно опять проговорилъ Бухмановъ.

— Съ Богомъ.

— Вы не думайте, чтобы я боялся.

— Нтъ, я вовсе этого не могу думать. Назадъ вдь страшне хать одному, чмъ впередъ съ нами.

— Почему страшне, вдь мы же никого не встртили?

— Никого! Если одиночные турки сидятъ въ засадахъ за скалами — такъ, вы думаете, они сейчасъ же начнутъ навстрчу намъ выскакивать, — ‘здравствуйте де, мы здсь, стрляйте въ насъ’?.. Ну, а когда вы одни назадъ подете — иное дло!

— Что же тогда?

— Ничего… Я не желаю васъ пугать. Хотите хать — до свиданія. Они вонъ изъ живыхъ людей ремни вырзываютъ… Ну, съ Богомъ, до свиданія, Бухмановъ.

— Нтъ, знаете, что же… Я раздумалъ. Я лучше ужъ съ вами…

И они опять молча похали дальше, ущелье змилось то вправо, то влво… Стны его суживались, въ тишин ночи чудился порой какой-то шорохъ по сторонамъ… Правая была освщена луною, лвая уходила въ зловщій мракъ… Бухмановъ уже сталъ дремать на сдл. Славейковъ тихо разсказывалъ Анисимову о турецкомъ отряд, стоявшемъ по ту сторону… Даже говоръ между казаками сталъ утихать. Вс поддались очарованію этой ночи… Вдругъ отрядъ невольно пріостановился… Въ темной лвой полос горнаго ущелья прорзалась и разомъ погасла огненная струйка… Гулъ выстрла, сотни разъ повторяемый зигзагами ущелья, точно все его наполнилъ собою… ‘Я вамъ говорилъ, — повеселвъ, обратился Анисимовъ къ Бухманову.— Вы видите’.— И не усплъ онъ сказать, какъ изъ того же самаго мста второй снопъ огня мелькнулъ на мгновеніе, и второй выстрлъ разнесся во вс стороны… Вс точно воскресли. Сознанія опасности недоставало для оживленія отряда.

— Тимоеевъ… Соловцовъ… Кто еще хочетъ… Снять надо этихъ!..

И Анисимовъ даже не досказалъ своей мысли, его поняли и такъ.

Шесть казаковъ, отдавъ повода своихъ лошадей товарищамъ, спшились и поползли вверхъ — туда, откуда звучали выстрлы. Прошло еще дв-три минуты. Тишину теперь уже не нарушало ничто. Только Бухмановъ чувствовалъ, какъ шибко бьется его сердце. Глаза его точно хотли впиться въ то темное пятно, откуда сейчасъ вотъ, можетъ-быть, вылетитъ предназначенная ему, Бухманову, пуля. И почему-то въ это самое мгновеніе, точно укоръ совсти, предстало передъ нимъ опять воспоминаніе объ уютной комнат турецкаго дома и о книг, недочитанной имъ. И на какомъ интересномъ мст остановился онъ… совершенно ни съ того ни съ сего пришло ему въ голову. Онъ сталъ вспоминать объ этомъ мст. Да, именно, Наташа Ростова только что узнала о томъ, что раненый Андрей Болконскій детъ съ ними. Это бгство изъ Москвы — какъ удалось Льву Толстому… И цпь воспоминаній и мыслей нежданно порвалась.

Огоньки засверкали въ томъ черномъ пятн, послышались выстрлы, безпорядочные, наудачу, со страху,— выстрлы и крики, стоны какіе-то и опять полныя бшенства восклицанія…

— Ахъ вы, гололобая сволочь!..— вырзалась громкая ругань, и слова ея покрыла трескотня безцльнаго сослпу огня… Огонь становился все тише, шумъ схватки, въ которомъ ничего нельзя было разобрать, замиралъ мало-по-малу.

— Тимоеевъ, сколько ихъ тамъ?— громко крикнулъ Анисимовъ.

— Четверо было, ваше превосходительство.

И опять тишина,— тишина, теперь точно полная какой-то страшной тайны. ‘Неужели тамъ было совершено убійство?— задается вопросомъ Бухмановъ.— Неужели ни одного живого изъ тхъ четырехъ нтъ?’ — Но вотъ изъ тишины слышится какой-то шорохъ. Взбиравшіеся туда недавно казаки спускаются, тихо садятся на коней… Остановившійся отрядъ двигается опятъ… А ночь и горы молчатъ тяжело, зловще.

— Покончили?— спрашивалъ чей-то робкій голосъ, но такъ тихо, что нужно было все возбужденіе Бухманова, чтобы различить его.

— Готово!— еще тише отвтилъ казакъ.

— Шашками зарубили?.. всхъ?..

— Какъ въ мшокъ попали… Никуда имъ пути не было… Я одного полоснулъ… Здоровый!.. Сипягинъ руками задушилъ тоже такого.

— Довольны вы, Бухмановъ?— обращается къ нему Анисимовъ.

— То-есть чмъ же это?..

— Какъ же, вы видли… Погодите, перевалимъ ущелье — еще будетъ.

XIV. Занятая деревня.

Бухмановъ, усталый и непривыкшій къ длиннымъ перездамъ верхомъ, то засыпалъ, то опять просыпался, и насколько въ дрм онъ прямо и прочно сидлъ въ сдл, настолько, очнувшись, въ первыя мгновенія чувствовалъ себя неувренно и готовъ былъ упасть вправо или влво. То ему казалось, что подпруга ослабла, и сдло сползаетъ подъ нимъ, то лошадь уходитъ изъ-подъ сдла куда-то, и, пробудившись, онъ хватался за ея гриву… То ему чудилось, что самъ его конь куда-то падаетъ, и онъ невольно высвобождалъ ноги изъ стремянъ, чтобы тяжесть лошади не раздавила его… Ему теперь уже не было страшно. Одно ощущеніе безконечной устали охватывало всего Бухманова. Величайшимъ блаженствомъ казалось ему теперь приворотить куда-нибудь, куда бы то ни было, хоть въ пустую и оставленную болгарскую землянку, и заснуть тамъ на голой земл, съ сдломъ подъ головой…

— Ишь какъ барина-то раскачало!— сочувственно говорили казаки.

— Сломило! Непривычный, должно-быть. По своей охот детъ, сказываютъ…

— Ну!.. по своей охот! Чего же ему?..

— Пусти-ка меня теперь заснуть, — звая, проговорилъ казакъ, — да въ хорошую постелю, да въ теплую комнату — Господи, ужъ я спалъ бы да спалъ бы, — кажется, пять днъ бы спалъ.

— Вотъ-вотъ… Такъ тебя и пустятъ.

— Врно говорю. Пять днъ на парей!

— Не жрамши?..

Просыпаясь и очнувшись совсмъ, Бухмановъ прислушивался къ разговору и несказанно1 удивлялся. Ничего воинственнаго, героическаго не было во всемъ этомъ. Онъ ожидалъ воспоминаній о прежнихъ подвигахъ, боевыхъ разсказовъ, а вмсто этого вдругъ ни съ того ни съ сего доносилось къ нему:

— И вотъ, братцы, какъ онъ схватитъ мой гашникъ и къ себ. Я — не будь дуракъ — по скул его. А онъ, невзирая, обими руками за гашникъ, я еще по скул. Что жъ бы ты думалъ, вдь разодралъ, подлецъ, гашникъ-то!..

— Ни себ ни собакамъ!— сочувственно отзывался другой.

— И какой гашникъ-то былъ! Въ станиц у насъ вязанъ. Здоровый…

И Бухмановъ засыпалъ опять, и опять сползалъ съ коня, просыпаясь…

— Я ему и говорю: такъ этого невозможно, чтобы за вутку и вдругъ рупь… А онъ мн — за меньше не отдамъ. Пойми ты, расподлецъ, что за рупь по ныншнему военному времю не токма вутку, а цлую овцу купишь. Ничего не подлаешь — лопочетъ что-то по-своему и держится за вутку.

— Что же ты? Отнялъ бы.

— Пробовалъ. Крпокъ, да и вутка вузжитъ — невозможно! Ну, сорвалъ я съ него шапку, хорошая шапка, баранья! Вотъ теб за вутку, говорю… Съ тмъ и ухалъ.

Ущелье уже давно оставалось позади. Отрядъ вызжалъ на крутой взлызень одиноко стоявшей горы. Вершина ея, вся освщенная мсяцемъ, высилась передъ Бухмановымъ. Одинокое дерево стояло на самой ея плшин. Онъ видлъ, какъ по ярко озаренной тропинк, помогая лошаку колнями и рзая по его хребту, точно желая придать его движеніямъ боле быстроты, халъ впереди старикъ Славейковъ. Задумавшійся Анисимовъ — должно-быть, ему жарко стало — спустилъ съ себя бурку. На золот его погоновъ горло также сіяніе мсяца. Крупныя звзды высыпали по небу. Мене яркія звздочки свтились на остреяхъ казацкихъ пикъ.

— А попадья эта самая наскрозь человка видитъ!— слышалось Бухманову.— Взяла она свово попа и держитъ. Ты, говоритъ, у меня даромъ что благословенный, но я тебя всегда могу собственною властью…

— Что за чепуха?— усиливается понять что-нибудь Бухмановъ, разжимая слипшіеся глаза.

— Какая попадья?— ни съ того ни съ сего спрашиваетъ онъ у сосда.

— Самая эта…

— Ну, и что же?

— Ничего больше, что смирила она его.

Бухмановъ въ упоръ смотритъ, ничего не понимая, и опять дремлетъ…

А отрядъ уже възжалъ на вершину горы.

Отсюда была видна далеко мстность, вся затопленная луннымъ свтомъ. На дн долинъ и ущелій уже клубится туманъ, поверхность котораго, мнявшая свои очертанія, казалась похожею на медленно колышущееся море. Ярко освщенныя вершины горъ подымались изъ него, точно острова. Тихій втеръ слегка вялъ здсь на высот. Его меланхолическое посвистываніе уносилось въ пространство. Большое и одинокое дерево наверху слегка шелестло, точно отзываясь втру. Отъ темнаго ствола дерева разомъ отдлилась какая-то тнь и, отдлившись, отбросила на свтлую поверхность земли другую тнь. Об направились навстрчу къ отряду.

— Эй, Стаичо!— крикнулъ Славейковъ.

— Азъ!— послышалось въ отвтъ.

— Гд турци-т?

— Сички сбгали… Спалили село и сбгали въ Юнакову-планину.

— Добре!

И Славейковъ съ Анисимовымъ стали вглядываться по его указанію. Въ одномъ мст, дйствительно, сквозь серебристый туманъ, прорывались срые клубы дыма и изрдка, точно догоняя ихъ, взрывался за ними красный языкъ пламени.

— Порзали малко?

— Хубово!— односложно отвтилъ болгаринъ.

— А, что?— вскрикнулъ, внезапно проснувшись, Бухмановъ.

— Ничего! Мы отовсюду окружены турками, вотъ они прислали къ намъ съ предложеніемъ сдаться.

— Я не хочу!— приходилъ въ себя толстякъ.— Я не желаю сдаваться, я хочу домой…

Но тутъ общій хохотъ покрылъ его слова.

— Васъ не спросятъ, дорогой мой!..

И не усплъ еще Бухмановъ прійти въ себя, какъ отрядъ съ освщеннаго луною пространства спустился внизъ.

Казаки хали крупною рысью. Тутъ ужъ бдному Бухманову нельзя было дремать. Втерокъ, чуть слышавшійся вверху, дулъ и здсь, нанося порою на хавшихъ запахъ гари. Скоро ихъ обвяло уже клубами дыма, и вдали въ туман они увидли красные языки пламени, сливавшіеся въ какія-то багровыя пятна. По пути попадались жители, бжавшіе въ слпомъ страх. Они бросались къ казакамъ, цловали имъ руки и стремена и просили защитить ихъ. Даже удивленнаго Бухманова атаковала одна болгарка, схвативъ его за ноги и умоляя прогнать турокъ.

— Хорошо, хорошо, непремнно… Qu’est-ce qu’elle veut de moi?— плачевно обращался онъ къ Анисимову, но тотъ, уже не слушая его, скомандовалъ что-то, не разслышанное Бухмановымъ, и казаки понеслись за нимъ вихремъ. Бухмановъ хотлъ тоже присоединиться къ нимъ и далъ было шпоры коню, но когда тотъ, закусивъ удила, бросился впередъ, бдный толстякъ мгновенно обнялъ шею лошади и прижался къ ней, ища защиты. Въ конц-концовъ умный конь, почувствовавъ, что всадникъ уже не въ сдл, а виситъ у него на ше, храпя, остановился и началъ бить копытами въ землю… Бухмановъ осторожно, не выпуская поводьевъ, подошелъ къ сдлу и попробовалъ было ссть опять, но лошадь, понявъ, съ кмъ она иметъ дло, отскочила въ сторону. Бухмановъ подошелъ къ ней съ другого бока — то же самое. Тогда онъ покорился своей участи и, не выпуская повода, отправился въ горящую деревню, ведя лошадь за собой. Ей, очевидно, это понравилось, потому что она теперь игриво забгала впередъ, дергала головой и вообще длала со своей стороны все, что могло нанести какую-либо непріятность Бухманову. Его положеніе было еще боле затруднительнымъ, потому что болгары окружили его толпой и, видя въ его лиц залогъ своего спасенія, слдовали за нимъ.

— У васъ есть домъ, гд можно выспаться?— спрашивалъ онъ у нихъ.

Т качали головой, очевидно, не понимая его.

— Понимаете, ну, какъ это… Домъ… вотъ, имете домъ… цлый… безъ пожара.

Но ему цловали руки, хлопали его по плечу, бормотали ему тоже что-то непонятное и нисколько не разршавшее его вопросовъ. Вдали замиралъ отголосокъ бшеной скачки небольшого отряда. Свистъ пожара звучалъ ближе.

— А, чортъ возьми!— безсильно опустилъ онъ руки, изъ которыхъ выскользнулъ поводъ.

Конь, почувствовавъ, что послдняя связь его дружбы съ Бухмановымъ прервана, мгновенно задралъ хвостъ, радостно заржалъ и бросился со всхъ четырехъ ногъ въ сторону. Бывшіе кругомъ болгары кинулись его ловить, и Бухмановъ скоро увидлъ себя одного, въ совершенно незнакомомъ мст.

А Анисимовъ между тмъ уже далеко оставилъ за собою болгарскую деревню. Мимо скакавшихъ казаковъ не больше, какъ въ теченіе одной минуты, мелькали горвшія избы и ярко, со свистомъ, пылавшіе снопы старой прошлогодней соломы — а затмъ они спустились въ прохладную и сырую лощину, проскакавъ которую, вынеслись на ровное, далеко, подъ свтомъ мсяца, простиравшееся пространство.

Славейковъ кинулъ Анисимову: ‘Вотъ она, Юнакова-планица’ и, крпко держась на своемъ бодромъ лошачк, старался не отстать, отъ отряда…

Сергй Николаевичъ даже не объяснилъ, своимъ, зачмъ онъ торопится. Ему хотлось наказать башибузуковъ за все, что они здсь надлали. Казаки прекрасно поняли это и тоже хлопотали объ одномъ, чтобы имъ какъ-нибудь не упустить этихъ грабителей и убійцъ. Они на своемъ бшеномъ скаку успли замтить лежавшихъ въ сторон зарзанныхъ женщинъ и дтей. Одинъ недорзанный мальчикъ ползалъ еще, подымаясь на рукахъ и ногахъ, въ то время, какъ изъ широкой раны на горл текла кровь. Старые донцы только заскрипли зубами…

Посл того понятно что случилось, когда отрядъ увидлъ вдали шедшихъ въ разбродъ турецкихъ мародеровъ. Анисимовъ даже не командовалъ. Его не ждали. Моментально все бывшее кругомъ — шашки вонъ — помчалось на не ожидавшихъ этого башибузуковъ, и только немногимъ изъ послднихъ удалось уйти изъ-подъ смертельныхъ ударовъ. Казаки не слушали криковъ ‘аманъ’, не видли кидавшихся на колни горбоносыхъ и смуглыхъ турокъ. Передъ мстителями точно стояли, заслоняя отъ нихъ все остальное, только что виднныя распластанныя на земл женщины и дти, и руки работали сами собою, неспрашиваясь у сердца и не ожидая, чтобы въ душ заговорила жалость къ этимъ растерявшимся людямъ, бросавшимъ въ хнакъ покорности свое оружіе. И все это случилось какъ-то до такой степени быстро, на ходу, что Анисимовъ даже не могъ дать самъ себ отчета, что длается и что сдлано. Не прошло нсколькихъ минутъ, какъ все кругомъ было тихо, и только нсколько недорубленныхъ башибузуковъ тихо стонали и корчились на земл, у копытъ уже собиравшагося отряда…

— Спасибо, молодцы!— какъ-то формально, точно, чтобы что-нибудь сказать только, проговорилъ Анисимовъ.

— Рады стараться!— тихо отвтили казаки.

— Ну, теперь впередъ!

И отрядъ двинулся дальше.

Часа черезъ полтора на Юнаковой-планин показалась длинная линія турецкихъ огней.

Взъхавъ на одинъ изъ холмовъ, Анисимовъ внимательно вглядлся въ нихъ, оцнивая, какія выгоды для нападенія представляетъ окружающая мстность. Потомъ онъ, по своему обычаю, похалъ прямо на турецкую цпь и, замченный ею, подъ ея огнемъ направился вдоль аванпостовъ… У него сложился уже планъ будущаго боя.

‘Этотъ долженъ закончить войну! Посл такого удара турецкая армія будетъ уничтожена совсмъ… А, главное, сотни тысячъ мирныхъ жителей будутъ спасены’.

Еще бы! Промедли еще, не нанеси ршительнаго удара теперь же и не займи быстро всю эту мстность, такъ чтобы ея жители не успли и опомниться, — черезъ недлю все измнится. Армія станетъ отступать, мирное населеніе, подъ вліяніемъ своихъ муллъ и въ паническомъ страх, бросаться прочь, оставивъ насиженныя мста. А тамъ — разрушеніе, нищета и гибель…

Обдумывая свои планы, онъ тихо подвигался назадъ по знакомому уже пути.

— Это что еще?..

Прямо на него халъ какой-то всадникъ, который, замтивъ русскихъ, попробовалъ было умчаться въ сторону, но мигомъ развернувшіеся веромъ казаки настигли его и поймали.

— Кто ты?— спрашивали его.

— Болгаринъ, Станко Рачіевъ.

— Зачмъ же ты отъ насъ бжалъ?.. Это лошадь Бухманова? Кажется, Бухманова!..

— А вотъ, ваше превосходительство, сейчасъ узнаемъ.— Говорившій это казакъ ползъ въ кобуры и вытащилъ оттуда бутылку коньяку.

— Его самого… Бухманова-съ!— безошибочно отвтилъ онъ.

— Откуда ты досталъ лошадь?.. Неужели убилъ Бухманова?— И кровь бросилась въ лицо Анисимову.— Славейковъ, допросите его…

Но узнать ничего не удалось. Болгаринъ показывалъ, что онъ поймалъ невдомо чью лошадь и на ней похалъ себ дальше.

Отрядъ прибавилъ шагу и уже на разсвт добрался до сгорвшаго села. Толпа болгаръ, попрежнему не понимая, чего ему нужно, окружала ругавшагося Бухманова.

— Помилуйте, — визжалъ онъ со злости.— Поймали мою лошадь, при мн же продали ее одному изъ своихъ, подлили деньги… Нтъ, ужъ больше въ ваши экспедиціи — я слуга покорный, больше не зжу. Можете обходиться и безъ меня.

XV. Камень подъ ноги.

Вс эти дни Анисимовъ работалъ безъ отдыха.

Онъ до малйшихъ подробностей обдумалъ будущее дло. Каждое утро являвшіеся къ нему болгары передавали новыя и новыя свднія о турецкомъ отряд. Къ себ Сергй Николаевичъ теперь стягивалъ все, что только могъ стянуть отовсюду. Ударъ задумывался ршительный и послдній…

Часто, засыпая поздно ночью, онъ черезъ полчаса! вскакивалъ, точно отъ нежданнаго толчка. Въ мысляхъ его являлась еще одна подробность, до тхъ поръ не приходившая ему въ голову. Онъ рылся въ своихъ замткахъ, книгахъ, въ примрахъ прошлаго искалъ указаній настоящему и, продумавъ, проработавъ до утра, вносилъ еще одну черточку въ общій планъ… Мало было уничтожить отрядъ — надо было въ то же время такъ сберечь солдатъ, чтобы со свжими силами пойти дальше, везд по пути вооружая болтаръ, увеличивая дружины… Ему не хотлось обращаться туда, откуда не разъ его останавливали — и какъ останавливали! Онъ готовился подъ рукою: скупалъ муловъ и ословъ, забиралъ везд вьюки, которые можно было достать, придумывалъ особенныя приспособленія для пушечныхъ лафетовъ, чтобы ихъ быстро можно было переносить на самыхъ невозможныхъ дорогахъ. Вс бараньи шкуры, которыя только были у крестьянъ кругомъ, пріобрли и шили изъ нихъ что-то въ род полушубковъ для солдатъ.

— Вы вошли въ мою мысль? — съ жаромъ объяснялъ онъ своимъ ближайшимъ сотрудникамъ.— Надо поставить дло такъ, чтобы, ни въ чемъ не нуждаясь, мы могли докатиться до Константинополя. Ни въ чемъ не нуждаясь, какъ бы у насъ вовсе не было тылу. Понимаете? Бой — самое послднее дло. Съ такими солдатами нечего думать о немъ. Вся задача — въ организаціи похода!..

И, переодтый, вмст съ болгарами, онъ исчезалъ изъ своего отряда дня на два. Возвращался усталый и измученный, и изъ разсказовъ болгаръ оказывалось, что онъ съ ними по₍бывалъ за мсторасположеніемъ турецкаго лагеря, верстъ этакъ за сто семьдесятъ — восемьдесятъ… Посл такихъ поздокъ на немъ лица не было, но часа черезъ четыре онъ выходилъ изъ кабинета, опять возбужденный въ работ, нервно и нетерпливо торопясь укрпить въ памяти все, что онъ видлъ, все, что ему надо было не упустить въ будущемъ поход. Онъ высматривалъ своихъ офицеровъ, впередъ распредляя между ними роли, подготовлялъ ближайшихъ къ нему людей на тотъ случай, чтобы они могли окончить его дло, если онъ будетъ убитъ до ршительнаго момента. Онъ длался раздражителенъ, переставая интересоваться чмъ-либо другимъ… Всю свою боевую опытность онъ хотлъ вложить на этотъ разъ въ славное предпріятіе…

— Я дорого стоилъ Россіи,— говорилъ онъ.— Очень дорого. Я созданъ цною двухъ войнъ и десятковъ тысячъ жизней. Нужно же показать, что я стою такой цны.

Теперь онъ уже ничего не боялся. Онъ зналъ, что его солдаты плохо одты и обуты, но помимо интендантства, ничего почти не длавшаго для арміи, онъ находилъ средства все купить, достать и сдлать. Ему присылали приказанія, шедшія въ разрзъ со всмъ, что онъ задумывалъ, — онъ здилъ самъ, устраивалъ, убждалъ, а когда ему это не удавалось — прямо не исполнялъ ихъ.

— Пусть меня предадутъ военному суду. До слдующей недли не успютъ, а потомъ будетъ поздно и невозможно…

— Ахъ, нужно торопиться, ахъ, нужно торопиться… Какъ бы мн не помшали только.

И онъ лихорадочно спшилъ закончить все, что могъ.

— Вы не пошлете ли предварительно туда плановъ и программы дйствія?— спрашивали его.

— Помилуйте, когда же? Надо одно — или дйствовать или писать. Я предпочитаю дйствовать…

Наконецъ все было готово.

Наканун Анисимовъ заснулъ тревожнымъ, поминутно прерывавшимся сномъ. Только подъ утро онъпересталъ просыпаться. Въ полкахъ, уже поднявшихся, шла неустанная дятельность, все готовилось выступить вечеромъ этого дня, чтобы незамтно перейти Малые Балканы, захватить безъ большихъ потерь турокъ и затмъ двинуться дальше.

Анисимова не будили. Любимый адъютантъ его, мальчикъ еще, Хоминскій, стерегъ его двери, чтобы кто-нибудь не помшалъ ему спать, въ комнатахъ толпились люди, ожидавшіе его пробужденія, но тотъ понималъ, что часъ лишняго сна дастъ на весь день силы и бодрости генералу… Онъ огрызался на самыхъ надодливыхъ и отмалчивался отъ тхъ, отъ кого могъ отмолчаться.

— Это кто еще?— подошли къ окнамъ офицеры.

Подбжалъ и Хоминскій.

— Такъ и есть, это генералъ Селиверстовъ… Что ему надо?

Вс знали, что Селиверстовъ — злйшій врагъ Анисимова, что всюду, гд могъ, онъ только вредилъ ему. И умлъ вредить такъ, какъ никто.

Полный и красивый генералъ этотъ, весь вымытый, чистенькій, съ иголочки одтый, необыкновенно любезный, поднялся наверхъ со своими адъютантами.

— Что Сергй Николаевичъ?— кротко спросилъ онъ.

— Спитъ. Прикажете разбудить?

— Нтъ, отчего же. Пусть спитъ, — еще кротче и необыкновенно пвуче протянулъ онъ, — Дайте мн пока чаю.

Но Анисимовъ уже проснулся.

…Узнавъ, что у него Селиверстовъ, онъ поморщился.

— Эта змя не даромъ, что-нибудь да случилось… Дайте мн мундиръ.

Селиверстовъ былъ гораздо старше, надо, значитъ, оказывать ему всякое уваженіе. Когда Анисимовъ вышелъ, Селиверстовъ горячо его обнялъ и расцловалъ.

— Какъ я радъ, какъ я радъ. Теперь намъ придется ужъ служить вмст, не разставаясь!— сладко заговорилъ онъ, даже хмурясь отъ удовольствія.

— Мы и до сихъ поръ вмст служимъ, кажется.

— Да, но со вчерашняго вечера… Вы знаете уже врно?..

— Что такое?.. Пока ничего.

— Вдь вчера состоялось распоряженіе. Вашъ отрядъ входитъ, вмст съ отрядомъ Салтыкова, въ составъ моего!..

Анисимовъ поблднлъ и даже закачался на ногахъ, но тотчасъ же оправился и почтительно поклонился Селиверстову.

— Сочту за честь!..

— Мы будемъ друзьями, я это знаю…

— Мн, въ такомъ случа, надо доложить вашему высокопревосходительству о томъ, что именно у меня задумано ршительное движеніе противъ отряда, занимающаго Юнакову-плаиниу… Не угодно ли вамъ будетъ пожаловать въ мой кабинетъ.

Оба генерала вошли туда и заперлись. Часа два они оставались тамъ. Когда двери снова открылись — Селиверстовъ вышелъ, не умя скрыть торжества въ выраженіи своего лица. Анисимовъ шелъ за нимъ блдный и убитый.

— Полковникъ, — обратился онъ къ одному изъ бывшихъ здсь, — сдлайте распоряженіе о пріостановк всего, надъ чмъ мы такъ долго и такъ много работали. Его высокопревосходительство находитъ мое предпріятіе…

— Я ничего не имю противъ. Какъ все, что вы задумываете, — оно прекрасно. Но ваши полки устали, вашимъ солдатамъ нуженъ отдыхъ еще, а мои свжи… Я самъ это сдлаю съ моими, разумется, нсколько видоизмнивъ все… Напротивъ, я вамъ такъ обязанъ за то, что вы подготовили вьючный обозъ и вс припасы… и все,— путался онъ.— Я доложу объ этомъ… Напротивъ, я радъ, очень радъ.

Анисимовъ не выдержалъ, круто обернулся и, не прощаясь, ушелъ въ кабинетъ.

— Что же это значитъ?— вошелъ къ нему Хоминскій, чуть не плача.— Что же это значитъ?.. Для чего же ваше превосходительство работали?

Анисимовъ нервно ходилъ изъ угла въ уголъ, кусая усы.

— Вдь знаете что,— вдругъ остановился онъ.— Если бы они сумли сами исполнить мое дло — честью клянусь, я бы не мучился. То обидно, больно — тоска душитъ, когда вспомнишь, что все испортятъ, ничего не кончатъ, а потеряютъ сколько солдатъ при этомъ!.. Ахъ, какъ тяжело, какъ тяжело… Нтъ, тутъ никакой силы не хватитъ. Тутъ другое надо, совсмъ другое!

Въ тотъ же вечеръ Сергй Николаевичъ взялъ нсколькихъ казаковъ и отправился еще разъ за Малые Балканы. Ему хотлось движенія, огня, чтобы нсколько успокоить свои разволновавшіеся нервы. Онъ мчался впередъ во весь карьеръ, такъ что донцы едва поспвали за нимъ. Анисимовъ безжалостно шпорилъ своего коня, точно онъ былъ виноватъ во всемъ случившемся. Втеръ свисталъ мимо его ушей… На одномъ изъ поворотовъ его встртило нсколько болгаръ, и еще издали они стали что-то кричать ему. Сначала онъ хотлъ прохать мимо, потомъ остановился.

— Что такое случилось?

Старый круглоголовый мужикъ подошелъ къ нему и, снявъ шапку, заявилъ, что дальше хать нельзя.

— Почему еще?

— Тамъ турки показались!— махнулъ онъ рукою впередъ.

— Э!.. Все равно!.. Пустяки…

И Анисимовъ опятъ понесся впередъ вовсю.

Дорога шла капризными зигзагами… Уже нсколько ихъ миновалъ Сергй Николаевичъ, по на одномъ вдругъ раздался какой-то трескъ, лошадь его взвилась на дыбы, и во-время подскакавшіе казаки едва успли подхватить на руки генерала.

— Все равно… Все равно,— повторялъ онъ.

Сукно у самаго плеча его точно дымилось. Въ сюртук оказалась пробитой небольшая дыра… Скоро сквозь нея показалась кровь, и въ то время, какъ донцы съ шашками наголо бросились впередъ, очнувшійся Анисимовъ съ усиліемъ приподнялъ голову и улыбнулся.

— Самое лучшее умереть теперь!..

Хоминскій, рыдая, наклонился надъ нимъ.

— Да, — упорно повторялъ Сергй Николаевичъ,— самое лучшее и самое честное!..

XVI. Въ картонномъ царств.

Режиссеръ Сиволдаевъ, малый растрепанный и ‘за многочисленностью занятій’ немытый, молча стоялъ посреди грязной сцены провинціальнаго театра, глядя на плотниковъ, возившихся съ кулисами, и на суфлера, который задремалъ въ углу дивана, стоявшаго тутъ же. Около суфлера, точно шмель, возился комикъ, не потрудившійся даже смыть съ лица вчерашнія румяна (все равно, говорилъ онъ, по готовому фону рисовать буду!). Онъ распорядился, чтобы ему изъ буфета принесли коньяку, и теперь забавлялся, поднося рюмку къ самому носу спавшаго. Суфлеръ во сн, чувствуя знакомый запахъ, вкусно чмокалъ губами и улыбался, къ величайшему удовольствію мальчика Мишки, стоявшаго тутъ же съ подносомъ. Наконецъ, когда сонный раскрылъ ротъ, комикъ безъ церемоніи опрокинулъ въ себя рюмку и, шлепнувъ одной рукой суфлера по носу, другой вылилъ ему оставшіяся капли на лысину.

— Что, что такое?— вскочилъ тотъ, съ недоумніемъ оглядываясь.

— Ничего… Для ращенія волосъ — отлично. Не только вырастутъ, но и дыбомъ вставать будутъ.

— Ты бы, Кузьминъ, шелъ мазаться. Опять задержишь!— недовольно замтилъ режиссеръ, ни разу не улыбнувшись.

— Вона, я во второмъ акт занятъ. Ну что, наша королевишна явилась?

— Какъ же. Давно. Тащи, тащи скорй!— крикнулъ онъ на возившихся за кулисами рабочихъ.

— Да чего ты торопишься?

— А это слышишь?— И онъ указалъ за занавсъ, гд росъ уже топотъ и говоръ людей, наполнявшихъ раекъ, пробныя повизгиванья скрипокъ, точно струны ихъ жаловались на зубную боль, и недовольное ворчаніе контрабаса вмст со свиставшею будто съ перепугу флейтой.

— Ну, что же, слышу. Подождутъ. Надъ ними не каплетъ, а и каплетъ — такъ оботрутся.

— Теб это чудесно разсуждать. Сегодня, какъ и всегда, когда она поетъ, полный сборъ. Заставь-ка лишніе полчаса подождать — такую революцію подымутъ, хоть изъ театра бги. Не тебя, дурака, оштрафуетъ нашъ азинусъ, а меня.

— Ты чего же, умница, ругаешься?

— А надоли мн вс вы!— И режиссеръ отмахнулся отъ комика.

— Да ты что это, въ самомъ дл?..

— Съ вами взбсишься. Теперь сама какія претензіи заявляетъ, послушай-ка!— махнулъ онъ головой по направленію одной изъ уборныхъ.— А попробуй-ка, не исполни. Вс въ ея кулак зажаты… Да что ты, скотина, — налетлъ онъ на плотника съ азартомъ: — ты куда ее подвшиваешь-то? Куда?.. Сказано теб — направо!.. Ахъ, черти, прости Господи…

— А сама-то готова?

— А я почемъ знаю! Сунься-ка къ ней не вовремя!..

— Я сунусь!

— Ну-ну…

— А вотъ сейчасъ…

И комикъ ршительно направился къ одной изъ уборныхъ и постучался въ двери. Оттуда слышался хохотъ, очевидно, его стука не различили. Комикъ толкнулся вторично.

Горничная полуотворила дверь.

— Это Кузьминъ, барыня.

— Пьяный?— послышалось оттуда.

— Трезвый, Софья Васильевна, трезвый.

И онъ вошелъ въ уборную, гд тотчасъ же принялъ почтительную позу.

— Ваше превосходительство, благодарю,— не ожидалъ!

И, несмотря на свои пятьдесятъ лтъ и торчкомъ стоящія сдины короткихъ волосъ, онъ приподнялъ кончиками пальцевъ фалды сюртука и сдлалъ глубокій реверансъ, а потомъ по-балетному, на носочкахъ, подбжалъ къ Нжиной, поцловалъ ей руку и какъ бы ненарочно упалъ у ногъ высокаго гемороидальнаго господина со звздой на фрак, со снисходительною улыбкой смотрвшаго на его шутовство.

— Ахъ, какой пассажъ!— пискливо вскрикнулъ онъ и, сдлавъ изъ ладоней горсточки, подошелъ къ нему, точно подъ благословеніе.

— Полно вамъ, Кузьминъ,— морщилась Нжина.

— И вдь вчно юнъ! Онъ ужасно напоминаетъ Жюто. Тому тоже шестьдесятъ лтъ — а прыгаетъ!— одобрилъ звздоносецъ.

— Нельзя, ваше-ство, намъ за это деньги платятъ.

— А вдь на васъ жалоба, Кузьминъ. Мн сегодня полицмейстеръ докладывалъ. Что это вы у меня купца Свирпова простудили?

— По собственному его желанію…

— Что такое?— вмшалась Нжина.

— Помилуйте, эти господа, — Кузьминъ и другой вашъ, какъ его? Остолбенловъ, что ли,— убдили молодого Свирпова, что въ него ужасно влюблена ваша хорошенькая Мартынова, но что она маменьки боится… Тотъ дуракъ поврилъ и согласился ссть въ корзину, которую они привязали на веревку, веревку закинули за перила балкона, а конецъ ея взяли себ. Уврили его, что они такимъ образомъ подымутъ его къ балкону, дверь котораго откроетъ ему сама Мартынова. Ну, понятно — сажени на дв подняли, потомъ конецъ веревки привязали къ фонарному столбу, а сами ушли домой.

— Нтъ, не домой, ваше превосходительство.

— А куда же?

— Мы сейчасъ же подняли шумъ, что воры лзутъ къ Мартышечк. Дали знать въ полицію и перебудили сосдей.

— Не угодно ли!..

— Чмъ же все кончилось?

— А видите ли, Софья Васильевна: Мартышкина мать, въ чемъ была, выскочила на балконъ съ умывальникомъ и стала съ одной стороны визжать со страху, а съ другой — поливать Свирпова. Потомъ прибжали городовые. Свирповъ просится: ‘Спустите вы меня’, а они говорятъ: ‘Нельзя безъ квартальнаго, какъ, говорятъ, онъ придетъ,— тогда мы теб руки и скрутимъ!..’

— А сегодня утромъ въ нашей газет по этому случаю замтка: ‘Воздухоплаваніе слона’.

— Да что вы, пьяны были?— спросила Нжина.

— Нтъ, знаете… Прочли это вчера телеграмму о новой побд Анисимова. Ну — вдь патріоты! Нельзя же — сердце не камень. Отъ восхищенія и побезобразничали…

— А я вотъ всхъ васъ за это на гауптвахту посажу…

— Невозможно!

— Какъ невозможно? Отдамъ приказаніе полицмейстеру — завтра же будете наслаждаться прелестями уединенія.

— Вы забываете, кто я сегодня?— выпрямился онъ, гордо глядя на него и закладывая руку за бортъ сюртука.

— Ну-съ?— прищурился тотъ.

— Le roi Bobechel.. Дорогу королю!— И онъ величественно вышелъ изъ уборной, сдлавъ въ ея дверяхъ царственный жестъ, вмсто поклона.

— Вотъ шутъ гороховый! — засмялся губернаторъ.— Ну, что съ этакимъ подлаешь?..

— А когда-то большой талантъ былъ! Такая профессія у насъ скверная. Вс мы Каинова племени! Я пробовала, бросала все это, нтъ — тянетъ опять въ этотъ затхлый міръ. Вдь, кажется, чего хуже. Пыль, картонные люди, картонныя чувства, ходули, а все не дышится какъ слдуетъ безъ этого.

— Какъ же вы пробовали бросить? Ахъ, впрочемъ, виноватъ, забылъ. Это когда вы турецкаго офицера въ христіанство обращали?

— Ну, слушайте!.. Вы знаете. За это!— И она чуть не разбила свой перламутровый веръ, ударивъ его по рукамъ.

— Что же, я вдь сказалъ правду.

— А все-таки, — расхохоталась она, — онъ хорошенькій былъ. И ужъ во всякомъ случа интересне всхъ васъ. Вдь я не прячусь совсмъ и не скрываю. Я вовсе не разсчитываю на райскій внецъ и не думаю ради него солить свою добродтель, нтъ… Но сплетничали на меня даромъ. Съ моимъ Абдулкой у меня даже этого не было — и она, зацпивъ зубы ногтемъ, разомъ отдернула его.— Онъ наивный варваръ. Мн нравилось болтать съ нимъ, и только… Да и вы хорошо знаете,— и злая улыбка мелькнула на ея губахъ: — вдь я его сейчасъ же вашей жен передала. Теперь она доканчиваетъ его обращеніе…

Губернаторъ нахмурился и замолчалъ.

— Что, не нравится?

— Вы знаете, что меня очень мало интересуетъ, что длаетъ моя жена.

— Такъ, что, если она вздумаетъ изъ любознательности похать въ Турцію потомъ…

— Скатертью дорога…

— Послушайте, какъ вамъ приходится Анисимовъ?

— Онъ мой кузенъ! Наши отцы были женаты на родныхъ сестрахъ.

— Вы съ нимъ дружны?

— Очень… А что?

— Такъ у меня есть планъ. Потомъ я сообщу вамъ его. Мои счеты съ Сергемъ Николаевичемъ не кончены.

— Какіе же у васъ счеты?

— Большіе.

— За нимъ или за вами?

— Теперь за мною, и много, — ну, да я заплачу.

— Удареніе на а или на у?

— На у! А у него будетъ на а.

Губернаторъ, какъ будто нечаянно, взялъ ее за руку и началъ цловать, подымаясь все выше и выше — къ локтю.

— На сколько градусовъ можно сегодня?— спросилъ онъ ее.

— Ну, убирайтесь… Мн пора выходить скоро… Да вытрите фракъ. Онъ у васъ моими блилами замазанъ… Вы ему пишите или нтъ?— остановила она его у самыхъ дверей.

— Какъ же, не часто, а пишу. Я получилъ его послднее письмо три дня назадъ.

— Отлично. Еще не отвчали?

— Не отвчалъ.

— И того лучше. Прізжайте завтра ко мн, у меня и набросаете отвтъ ему.

— Зачмъ это?

— Я вамъ говорю — у меня свой планъ. Я даже сама буду диктовать вамъ… На этотъ разъ я буду вашимъ правителемъ канцеляріи!— расхохоталась она.

— Вы, кажется, часу безъ злости пробыть не можете.

— Полноте, кто же любитъ добрыхъ. Пробовала я — была и доброй. Избави Господи! Впередъ закаялась.

— Софья Васильевна, вы готовы?— постучался къ ней режиссеръ.

— Ну, убирайтесь, убирайтесь… До завтра, помните же, не забудьте!

И, выпроводивъ губернатора, она живо окончила свой туалетъ.

XVII. Цнители и судьи.

Въ антракт губернаторъ уже не показывался въ уборной у Нжиной. Но — все равно — кругомъ нея была пропасть народу. Устало лежа въ кресл въ своемъ пестромъ костюм и равнодушно глядя на всхъ, Софья Васильевна звнула, потянулась и закрыла глаза.

— Что это, вы бай-бай хотите?

— Еще бы, съ вами заснешь, — откровенничала она.— Этакихъ скучныхъ людей я еще не видала.

— Нечего сказать, любезно!— смялись кругомъ.

— Вотъ что, господа, убирайтесь вы вс вонъ… Слышите, мн скоро переодваться надо. Останьтесь только вы, г. Охлестышевъ, да Цюцькинъ! Фу, какая у васъ фамилія — вы бы ее перемнили.

— Помилуйте. Еще хуже бываютъ!— обидлся тотъ, не выносившій такихъ шутокъ.

— Ну, если бываютъ, тмъ для васъ лучше.

Охлестышевъ и Цюцькинъ были критики двухъ мстныхъ газетъ, отличавшихся непомрной безграмотностью и злостью. Они съ необычайно гордымъ видомъ смотрли на выходившихъ вонъ поклонниковъ опереточной дивы, а Цюцькинъ даже заперъ за ними дверь и, принявъ безцеремонную позу своего человка, заложилъ руки въ карманъ и засвисталъ что-то.

— Ахъ, какъ отлично это Герстеръ пла у насъ здсь! Да, такой пвицы мы еще не услышимъ.

— Однако… Въ моемъ присутствіи, господа!..

— Вы въ другомъ жанр! У васъ есть свои достоинства, божественная…

— Да, да, именно свои, несравненная, подтвердилъ Охлестышевъ.

— Во-первыхъ, красота… Властительная красота!

— Грація! И какая грація, своеобразная.

— Шикъ! Ни одна француженка…

— Развязность,— я видлъ Тео, Жюдикъ, Гранье… Куда же, помилуйте!

— Что-то демоническое!— старались они наперерывъ, перебивая другъ друга.

— Скучно!— оборвала она ихъ.— Будетъ съ васъ. Надоли вы мн, такъ что я очень рада, что скоро оставляю сцену.

— Какъ? Когда, зачмъ?.. Божественная, за что же…

— Искусство погибнетъ безъ васъ, несравненная…

Но Софья Васильевна, точно ненарокомъ откинувъ разрзъ платья, выставила свою красивую и стройную ножку въ розовомъ трико и медленно водила носкомъ по ковру.

— Да, господа… Скоро, очень скоро. Какъ только кончится война.— И она вздохнула.

— При чемъ тутъ война?

— До сихъ поръ это было секретомъ, но теперь я получила отъ него письмо, въ которомъ онъ даетъ мн право объявить объ этомъ всмъ и каждому. Вы, Охлестышевъ, кажется, корреспондируете въ петербургскія газеты?

— И я тоже!— обиженно завизжалъ Цюцькинъ.— И я тоже — въ московскія!

— Ну, вотъ… Вы даже написать объ этомъ можете.

— О чемъ же именно?

— Да вдь я невста!.. Разв вы ничего не слышали?

— Нтъ, ничего. Чья? Вотъ новость-то!.. Божественная замужъ выходитъ.

— Но надюсь, что несравненная при этомъ не оставляетъ сцену, нтъ?.. И, главное, какъ это вдругъ… Ахъ, какія у васъ ножки!

— Послушайте, Цюцькинъ, вы совсмъ разсовались…

— Что же это у васъ — сразу?

— О, нтъ. Это было давно ршено, но — знаете — его служебное положеніе, семейные предразсудки, все это мшало.

И ногой въ розовомъ трико она отбросила прочь какую-то тряпку, валявшуюся на полу.

— Кто онъ? Кто этотъ счастливецъ?— пристали къ ней.

— Скажу вамъ, такъ вы изумитесь. Впрочемъ, онъ мн писалъ на-дняхъ, чтобы теперь я, даже, напротивъ, старалась придать, этому возможную гласность. Вы даже можете въ газеты это пустить, особенно въ столичныя…

— Я сейчасъ, божественная.

— Это мы въ минуту, несравненная.— И Цюцькинъ гнилыми зубами ткнулся ей въ руку.

— Завтра же.

— Хотите, телеграфирую, если угодно… Но кто, кто?

— Анисимовъ!

Охлестышевъ и Цюцькинъ ахнули, разинули рты и уставились на Софью Васильевну. Та! скромно улыбалась и совершенно спокойно начала покрывать пудрой плечи и шею.

— Чего-съ?.. Это тотъ, который…

— Именно.

— На войн что?..

— Ну, да!.. Вонъ онъ…

И она бросила имъ бывшую у нея всегда съ собой карточку Анисимова.

— Невозможно, божественная…

— То-есть это сказка какая-то…

— Отчего же сказка? Что съ вами сдлалось? Чего вы глаза таращите?.. Какой вы смшной, Охлестышевъ… Точно баранъ.

— Нтъ, позвольте, Софья Васильевна, какъ же это… Вы насъ морочите, что ли? Положимъ, соблазнъ великъ.— И онъ скользнулъ взглядомъ по обтянутой въ трико ног…— Я согласенъ. Ничего лучше не найдешь… Но Анисимовъ!..

— Что же, показать вамъ его письма?

— Нтъ, помилуйте, мы, и такъ вримъ, и такъ вримъ… Поздравляю.

— Поздравляю…

И оба кинулись цловать ей руки.

— Мы это сейчасъ же въ газету…

— Только, пожалуйста, и въ Петербургъ и въ Москву… Прізжайте ко мн чай пить посл спектакля, я разскажу вамъ вс подробности, ршительно вс… Вы узнаете, въ чемъ дло…

— Божественная!.. Я сейчасъ телеграмму…

— И я… и я телеграмму…

— Нтъ, телеграммъ не надо, вы сдлаете это, какъ я хочу… А теперь andate al diavolo!.. Мн сейчасъ выходить… Слышите? Жанета, гони ихъ вонъ…

— Барыня,— нершительно спросила ее горничная, когда т вышли,— чтоже это такое?.. Разв правда, что Сергй Николаевичъ…

Нжина, глядвшая въ зеркало, повернула назадъ къ ней голову и расхохоталась.

— Разумется, неправда!.. Понятное дло, неправда…

— Что же это вы такое длаете?

— Хочу, чтобы его превосходительство посумасшествовалъ отъ злости нсколько дней. Въ самомъ дл — ему, лавровнчанному, и вдругъ супруга изъ ‘цыганскихъ псенъ’. Нтъ, Сергй Николаевичъ,— стиснула она зубы, — наши счеты далеко еще не кончены, и если вы платите по своимъ, такъ и я тоже исправная плательщица… А смяться-то какъ буду потомъ!.. Жанета, меня наша портниха однетъ, а ты посл театра сейчасъ же позжай домой и приготовь мн ужинъ, и чтобы шампанское было. Слышала?.. Тебя, впрочемъ, нечего учить, ты знаешь сама, какъ это длается… Ха-ха-ха… Хотла бы я видть въ эту минуту того, который и проч., и проч., и проч., именно въ первую, минуту. Бдные адъютанты, какъ имъ достанется-то… Чего ты-то большіе глаза длаешь?.. Будущая генеральша Анисимова — и тру-ля-ля! Ну, пожалуйста, не серьезничай… Не качай головой. Не первый разъ мн длать глупости, да и не въ послдній… Особенно теперь это кстати. Недавно газеты сплетничали насчетъ меня и этого турка Абдулки.

— Вдь ничего, не было, барыня!— вспыхнула Жанета.

— Еще бы было! А я нарочно подавала поводъ думать, что было. Пускай думаютъ… Вдь ты знаешь — до него все это дошло!.. Все.

Софья Васильевна точно ожила. Она никогда не чувствовала себя такъ весело, какъ посл этой бесды съ музыкальными критиками. Она играла, какъ никогда. Театръ дрожалъ отъ аплодисментовъ и крика сумасшествовавшей публики. Купецъ Свирповъ, забывъ свое вчерашнее воздухоплаваніе, сорвался съ мста, какъ бшеный, бросился къ ювелиру — и, увидя, что магазины вс заперты, укралъ у сестры брильянтовый браслетъ и швырнулъ его на сцену Нжиной.

— Вотъ мы какъ!— побдоносно оглядывался онъ.— Аль у насъ денегъ нтъ… Ничего не жалю.

Въ райк даже, когда она съ разыгравшагося комика носкомъ ноги сбросила корону, въ которую былъ вправленъ огарокъ стеариновой свчки, закричали урра!.. Потомъ подносились цвты и внки, недоучившіеся гимназисты бросали сверху безграмотные стихи и сами были готовы послдовать за ними вверхъ ногами.

Наскоро переодвшись въ палевый пеныоаръ свой, Нжина сла въ карету и похала домой.

Охлестышевъ и Цюцькинъ были уже тамъ.

— Божественная… Несравненная!— встртили они Софью Васильевну.— Вы, ей Богу, не шутили намъ?.. Въ самомъ дл?..

— Да съ какой стати я шутить буду. Что вы? Помилуйте…

— И вы оставляете сцену, разумется?

— Зачмъ?.. Я ему поставила условіемъ, что выхожу замужъ, но остаюсь артисткой. Я ни для кого не откажусь отъ искусства.

— Знаете, мы сейчасъ напишемъ…— вскочилъ Цюцькинъ.

— А у меня уже готово. Хотите, прочту?— предложилъ ей Охлестышевъ.

— Пожалуйста. Когда вы успли?

— Въ послднемъ антракт я ушелъ въ буфетъ и уже не слушалъ оперетку вовсе… Знакома! Да и у васъ, божественная, тамъ мало… Вотъ послушайте: ‘Случевскъ (корреспонденція ‘Часового’), Тутъ, знаете, сначала будетъ нсколько словъ о нашемъ театр… Постойте. Кузьминъ… очарователенъ въ партіи… Ну, это не о васъ… Вотъ: ‘что касается до нашей божественной дивы, Софьи Васильевны Нжиной, то всякій разъ, когда я принимаюсь писать о ней, мн кажется — слово человческое блдно, чтобы достойно изобразить эту очаровательницу… Вы уже знаете ее. Вы раньше насъ сходили съ ума по ней лтомъ… Вы помните ее и въ ‘цыганскихъ псняхъ’ и въ ‘Корневильскихъ колоколахъ’, и въ ‘Боккачіо’. Вы помните, какъ она неподражаемо поетъ: ‘такъ холить надо почку’, или, какъ граціозно и съ какимъ шикомъ приподымаетъ платье въ предлахъ, установленныхъ цензурой, въ аріи: ‘Смотрите здсь, смотрите тамъ’… Вы, разумется, не забыли, какъ въ оперетк ‘Утка о трехъ носахъ’ она кудахтаетъ и бьется руками, какъ крыльями. Ея ‘кудъ-куды, кудъ-куда’, разумется, стоитъ серебряныхъ трелей Патти… О ‘кудъ-куды… кудъ-куды!..’ Куда ты, въ какой волшебный міръ заносишь насъ? Можемъ уврить васъ, столичныхъ зрителей, что мы не только такого исполненія не знали до сихъ поръ, но боле — въ нашемъ Случевск еще и не видли такихъ красивыхъ женщинъ. Какой бюстъ, какія ноги!.. Во время спектаклей воздухъ пышетъ тропической жарой отъ поцлуевъ, мысленно посылаемыхъ публикою этой сирен. Такого изумительнаго колна, такихъ художественныхъ икръ мы даже не считали возможными. Въ одной ея спин больше поэзіи, чмъ во всхъ стихахъ современныхъ поэтовъ… И въ какой спин! Кто не помнитъ этихъ покатыхъ и круглыхъ плечъ, этой шеи, такъ гордо стоящей на бломъ и изящномъ тл. Мы не разъ присутствовали, когда г-жа Нжина одвалась въ уборной, и можемъ засвидтельствовать, что оно вовсе не нуждается въ блилахъ и притираніяхъ даже на сцен. Это — снгъ по близн, шелкъ по нжности и блеску, на-дняхъ наша божественная выступаетъ въ отечественной оперетк ‘Хватай за хвостъ’, написанной мстнымъ поэтомъ Пархатовымъ и положенной на музыку г. Васюкинымъ, нашимъ собратомъ по музыкальной критик. Въ оперетк ‘Хватай за хвостъ’, больше чмъ гд-нибудь, наша публика Оцнить очаровательницу, потому что тамъ, кром трико, вмсто всей одежды ей полагается только поясъ, въ род тхъ, которые носятъ дикіе на островахъ Южнаго океана…

‘Но — увы!— на свт не все розы, мы только что узнали очень важную новость и спшимъ подлиться ею со всми, кому дорого искусство. Госпожа Нжина — эта идеальная Серполета, Стеша, и проч., и проч., и проч.— выходитъ скоро (по окончаніи войны) замужъ. И за кого же!.. Держу пари, что самый проницательный читатель не угадаетъ, а узнавъ отъ насъ объ этомъ,— не повритъ. Но мы это слышали изъ устъ самой божественной,— изъ устъ, на которыя мы готовы летть, какъ мотыльки на огонь… Да, Софья Васильевна Нжина выходитъ за славнаго генерала Анисимова, въ послднюю войну сдлавшагося гордостью Россіи и ея врнымъ щитомъ. Союзъ Марса съ Венерой! Какъ это прекрасно… Но не плачьте вы, кому дорого искусство. Софья Васильевна поставила непремннымъ условіемъ герою — что она остается на сцен. Герой будетъ рзать и покорять, а божественная попрежнему станетъ очаровывать наши взоры прелестью своихъ тлодвиженій и чарами своего голоса’…

— Хорошо! Не правда ли, хорошо?— радовался Охлестышевъ своему кабацкому, безцеремонному языку,

— Великолпно!— хвалилъ его Цюцькинъ.— Только у меня будетъ еще лучше.

— Вдь наша публика какая! Чтобы ей угодить — веселй надо быть, чтобы ей угодить — веселй надо быть!— заплъ онъ.

— Отлично… Недостаетъ только одного.

— Чего, чего? Приказывайте, божественная.

— Прибавьте, пожалуйста, вотъ что: ‘Въ виду свадьбы своей Нжина разсталась даже съ пріютившимся было у нея турецкимъ плннымъ Абдуломъ, славившимся своею красотою. По поводу этого Абдула здсь ходили даже самыя невроятныя сплетни, но, не зная, насколько он врны, мы можемъ сказать только, что хорошенькія женщины и артистки имютъ свои права, нсколько расходящіяся съ условною моралью’…

— Если вамъ угодно!— И изумленный Охлестышевъ приписалъ это.— Я еще прибавлю фразу: ‘Во всякомъ случа, предавъ забвенію всхъ этихъ Абдуловъ, мы не можемъ не сознаться, что Софья Васильевна Нжина есть прекраснйшее изъ завоеваній Анисимова, и что въ данномъ случа нашъ герой еще разъ побдилъ… турокъ!..’

— Браво, браво!..— точно взвился съ мста Цюцькинъ.— Браво, браво!— поводилъ онъ носомъ, точно ощущая издали аппетитный запахъ шантажа.

— Собственно говоря, за послднюю остроту слдовало бы вамъ нарвать уши, ну, да ужъ такъ… Оставьте, Богъ съ вами. Когда будетъ напечатано — пожалуйста, доставьте мн пятьдесятъ экземпляровъ. Такъ значить, ‘чтобы ей угодить — веселй надо жить’?.. Такъ, Охлестышевъ?

XVIII. Опереточная месть.

— Скажите, пожалуйста, въ какихъ отношеніяхъ вы съ вашимъ кузеномъ Анисимовымъ?— спрашивала Нжина на другой день у завтракавшаго у нея губернатора.

— То-есть такъ, знаете… Вообще…

— Если ‘вообще’ — слдовательно, далеко не дружескія.

— Вообще, очень близки мы съ нимъ никогда не были. Мы его, знаете, считали всегда пустымъ малымъ.

— Да?— загадочно улыбалась Нжина, смотря на узкій и покатый лобъ своего собесдника.

— Для насъ, для умовъ государственныхъ — Анисимовы являются, разумется, шарлатанами, иногда необходимыми и полезными, но всегда подозрительными и опасными. Мы, видящіе далеко и разсчитывающіе впередъ, разумется, не должны отказываться отъ услугъ такихъ кондотьери, какъ мой героическій кузенъ, но въ то же время мы вполн понимаемъ необходимость держать ихъ въ ежовыхъ рукавицахъ. Иначе… Иначе…

— Что иначе?..

— Иначе эти господа могутъ надлать такой кавардакъ… Талантовъ я въ немъ тоже не признаю никакихъ. Ну, помилуйте, я съ нимъ лтъ двадцать назадъ часто встрчался въ такихъ мстахъ, гд, разумется, таланты не развиваются. Это кутила, развратникъ, человкъ, не признающій ничего, отрицающій семью, семью — вы понимаете, семью, этотъ краеугольный камень общественнаго устройства, эту ячейку, изъ которой…

Но Софья Васильевна доле не могла выдержать. Она откровенно расхохоталась.

— Чего вы?— поднялъ брови его превосходительство.

— Да какъ же, помилуйте… Это вы… Вы — о семь?..

— Я, именно. Я признаю семью какъ общественное учрежденіе. Я…

— Полноте, пожалуйста! У кого она нынче, эта семья!.. Впрочемъ, вы относительно Анисимова въ одномъ не правы. Вовсе онъ не такой ужъ врагъ семьи, какъ вамъ кажется.

— Ну, ужъ позвольте мн знать это. Я не даромъ съ нимъ прожигалъ жизнь вмст. Мы не одну тысячу вдвоемъ спустили.

— Да, и тмъ не мене — Анисимовъ женится.

— Хотлъ бы я видть его невсту!— засмялся губернаторъ.

— Вы ее знаете…

— Я?..

— Да, вы именно… Эта невста — я… Чего вы?.. Я не шучу. Увряю, васъ, я не думаю шутить. Еще пагдняхъ онъ писалъ мн… Вы, пожалуйста, не длайте такихъ минъ… Что же, по-вашему, отчего онъ не можетъ на мн жениться?.. Что я, глупе вашихъ дамъ?.. Или развратне ихъ, что ли?..

— Не то… Но вы идете своей дорогой…

— О, дороги скрещиваются, сходятся…

— И расходятся.

— И расходятся… въ тхъ случаяхъ, когда жена этого желаетъ.— Она при этомъ посмотрла на губернатора съ нескрываемой насмшкой.— Мужья, знаете, не всегда разрываютъ съ нами тогда, когда мы хотимъ разрыва. Чаще они все терпятъ, даже обращеніе въ христіанство турка Абдула… Пожалуйста, не сердитесь. Вы скажете, что ваше служебное положеніе мшаетъ вамъ принять энергическія мры и вызвать скандалъ — до этого мн нтъ никакого дла. Ршительно никакого. Вы за свое положеніе боитесь, другіе — за свои нервы, третьи — за привычки, только мы, женщины, ничего не боимся и длаемъ все, что намъ угодно, да-съ, все, что намъ угодно… ‘Рога мужчину украшаютъ, рога даютъ мужчин видъ!’ — смясь, запла она.— И къ вамъ они такъ же идутъ, какъ и къ другимъ. Самые благоразумные изъ васъ — не ожидая, чтобы надъ ними другіе смялись — начинаютъ смяться первыми. Вы къ благоразумнымъ не принадлежите…

— Мн ршительно все равно, что тамъ длается… Вы знаете, я въ васъ влюбленъ.

— Merci… А семья, краеугольный камень, эта ячейка… и т. д.

— Семья!.. Ея вншній декорумъ и соблюдается. Я воленъ имть какія мн угодно религіозныя убжденія, но для соблюденія престижа церкви, какъ начальникъ губерніи, посщаю храмъ…

— Ну… замололи, ваше превосходительство… Хотите доставить вашему кузену очень непріятную минуту? Я вижу, что вы къ нему нжныхъ чувствъ не питаете, — засмялась она.— Признайтесь, что не очень ужъ вы къ нему привязаны.

— Разумется. Помилуйте, вс кричатъ — талантъ, талантъ, а какой же это талантъ, когда онъ всю свою жизнь за юбками гонялся.

— Вы ихъ не любите зато…

— Кого?— не понявъ ее, захлопалъ глазами начальникъ губерніи.

— Юбокъ — или женщинъ, что ли.

— Я въ вид отдыха отъ государственныхъ занятій. Въ Петербург вс наши, напримръ, въ балетъ здятъ, почему? Потому что иначе и отдохнуть негд. Не надо ни шевелить мозгами ни…

— Погодите, ваше превосходительство, не о томъ теперь. Я васъ попрошу вотъ о чемъ: когда вы будете писать Анисимову, спросите его съ добродтельнымъ ужасомъ (вспомните семью, камень, ячейку и т. д.), неужели это правда, что онъ женится на мн. Скажите, что вы слышали, будто мы обручены, что я даже показывала всмъ его кольцо, ношу его на рукахъ, вотъ оно — видите? Можете снять. Посмотрите что внутри написано: ‘Сергй’. А у него: ‘Софія’. Поврили?

— Ничего не понимаю. Дйствительно!— изумлялось его превосходительство.

— Понимать вовсе и не нужно. Тутъ дло въ другомъ совсмъ. Предупредите его, что онъ длаетъ ужасную вещь. Что вс изумлены и вс надъ нимъ ‘смются’ или ‘жалютъ’ его. Не забудьте: ‘смются или жалютъ’. Потомъ распишите мои похожденія. Объ Абдул не забудьте.

— Да вдь съ Абдуломъ-то ничего у васъ не было!

— Правда! А вы все-таки напишите. Напишите, что я чуть съ театральными ламповщиками не связывалась, и что цна на меня упала до двадцати пяти рублей…

— Послушайте… Я никогда не напишу ничего подобнаго.

— А я вамъ говорю: напишите!— И она положила на его руки свои и горячими, полными страсти глазами взглянула прямо въ его тусклые и лишенные рсницъ глаза.

Ну, положимъ, напишу. Что же изъ этого? Зачмъ, почему? Какія ваши цли?

— А это ужъ не ваше дло. Но вы это сдлаете, сегодня же… Или… или и не показывайтесь мн совсмъ. Да еще какъ — написавъ письмо, пришлите его ко мн, я прочту и сама отправлю: почта противъ меня. Слышите? Это будетъ сдлано?

— Да разв можно не исполнить чего-нибудь, что, вы себ забрали въ голову?

— Какъ это вжливо! За это можете поцловать мн руки…

— На об корки, какъ говоритъ вашъ Кузьмичъ?.

— Да! только вытрите губы. Почему это, право, у всхъ у васъ он мокрыя всегда?

— Послушайте, Софья Васильевна, когда же вы перестанете меня мучить?

— То-есть какъ? Я васъ не совсмъ понимаю.

— Ну, когда же, когда вы не будете такъ отъ меня далеко? Когда вы будете моей?

— Хотите знать это?

— Еще бы!

— Когда вы разрушите свою ‘ячейку’… Какъ это по-вашему: семья — ячейка!— засмялась она.— Ну, вотъ, когда вы разойдетесь изъ-за меня формально съ Надеждой Викентьевной — такъ, кажется, зовутъ вашу жену?.. Что это, какъ ей не стыдно — блые шерстяные чулки носить. Садится она сегодня въ карету. Вся обвязана — и блые шерстяные чулки, чортъ знаетъ что… А Абдулъ ее подсаживаетъ, уперся, знаете, въ нее растопыренными ладонями и облегчаетъ восхожденіе на подножки… И вдругъ дв толстыя ноги въ блыхъ шерстяныхъ чулкахъ! Скажите, пожалуйста, отчего у нея всегда такіе скверные корсеты? Всегда каймой верхней наружу, точно у нея грудь да блюд лежитъ… И что это за манера горбиться. Совсмъ, простите меня, индюшка, замаравшая лапы въ известк. Потомъ этотъ красный носъ и багровый цвтъ лица! Богъ знаетъ, что такое! Разв вамъ такая нужна жена? Вы съ большой будущностью — и вдругъ у васъ въ салон такая кувалда…

— Послушайте!— кривлялся, какъ береста въ огн, возмущенный сановникъ.

— Погодите, дайте мн кончить. Вамъ нужна красавица, умная, вамъ нуженъ такой огонекъ, на который бы вс государственные мотыльки летли! А то! И хорошъ французскій языкъ вашей супруги! Про своего папашу говоритъ: il est mouru. Великолпно! Вмсто я спала — j’ai couch… Еще лучше!.. Разв у васъ глазъ нту, разв вамъ это нужно?

— Экая вы… язва!

— Ну, представьте меня у васъ въ салон. Пріхалъ бы къ вамъ министръ, — и ужъ я бы заставила его пріхать. Что же вы думаете, не опалилъ бы онъ своихъ крылышекъ?..

— Дда!.. Пожалуй…

— Такъ вотъ, ваше превосходительство, разойдитесь съ женой — и я ваша.

— Зачмъ вамъ это?— удивился онъ.

— Потому что я женю васъ на себ.

— При живой жен! Этого я даже и не слыхалъ.

— Это устроимъ, не безпокойтесь. Только дураки не видятъ исхода… Не ваше горе будетъ заботиться объ этомъ.

— Вы, разумется, шутите, Софья Васильевна, а Анисимовъ? Женихъ-то ващъ какъ же?

— А Анисимовъ тогда останется при пиковомъ интерес. И стоитъ — подломъ вору и мука будетъ.

— Вы — демонъ, а не женщина! Вы можете до преступленія довести человка.

— Э, полноте, только что не дура. И себя продешевить не желаю. Вы со мной, посмотрите, какимъ умнымъ человкомъ прослывете! Сами на себя не нарадуетесь… А письмо вечеромъ привезите непремнно, слышите? Прізжайте ужинать ко мн, не морщитесь, борзописцевъ не будетъ. Это васъ коробитъ, что я васъ тогда съ Охлестышевымъ познакомила… Вы знаете — печать сила великая,: смялась она.— А пока что — посовтуйте генеральш не носить шерстяныхъ, да еще блыхъ чулокъ. Вотъ видите — какъ нужно?— И она протянула свою ногу…— И гд она башмаки такіе беретъ? Или нога у нея четырехугольная, что ли?

А сама она такъ и дразнила губернатора своей, дйствительно изящно одтой и обутой, ножкой. Голубой ажурный чулокъ ея былъ внизу вышитъ красивою черною стрлкой, крошечныя туфли, шитыя золотомъ по голубому бархату, казалось, едва держались, она повела носками и сбросила ихъ.

— Хорошо?.. Гд вы такой подъемъ видли?

— До свиданія!— и сановникъ вскочилъ, весь красный.— Съ вами совсмъ голову потеряешь… Чортъ знаетъ что такое!

‘А въ самомъ дл, отчего не выйти за него замужъ?— думала Софья Васильевна, оставшись одна.— Положимъ, онъ гадокъ и деревяненъ. Ну, да это ничего. Мы его обдлаемъ. И даже быстро’.

И новые планы зашевелились въ ея хорошенькой головк.

XIX. Анна Егоровна на своемъ дл.

Когда Сергй Николаевичъ очнулся, въ комнат было уже темно.

Въ плеч у него мозжило… Очевидно, онъ весь день пролежалъ въ бреду. Послднее, что онъ помнилъ, было удивленно-встревоженное лицо Бухманова, наклонившееся къ нему. На этомъ кончалась дйствительность его воспоминаній. Потомъ изъ какого-то серебристаго тумана то выплывало, то опять пряталось въ него лицо Анны Егоровны. Онъ именно зналъ, что это было ея лицо — ея длинныя рсницы, ея кроткіе глаза… Почему только оно появлялось временами и потомъ опять исчезало?— Ему бы хотлось все время глядть на него. Теперь онъ хорошо понималъ, что это былъ бредъ. Мечта казалась дйствительностью. Теперь онъ лежалъ, не двигаясь. Посл всего пережитаго такъ пріятна была эта теплая комната, эта мягкая постель. Онъ боялся только одного: чтобы не скрипнула дверь, чтобы кто-нибудь не вошелъ нарушить этотъ царствовавшій вокругъ него торжественный покой. Откуда-то лился въ комнату тусклый свтъ. Онъ не видлъ — откуда, но этотъ свтъ не безпокоилъ глазъ его, онъ былъ ему пріятенъ. Въ этомъ свт едва-едва выступали: противоположная стна съ повшенной на нее картою, столъ, прислоненный туда и заваленный бумагами… Сколько работы — и все даромъ, все Богъ знаетъ зачмъ. Чтобы другой воспользовался… Да еще не сумютъ воспользоваться… Погубятъ дло, для котораго онъ столько потрудился… Онъ зажмурился опять и хотлъ заснуть, но нервы расходились, ему было тяжело дышать. Чувствовалось, будто въ комнат мало воздуха, безпредметная тоска давила его… Онъ хотлъ повернуться самъ, но въ плеч такъ заломило, что онъ громко простоналъ, и тотчасъ же подл его кровати послышался шорохъ: Онъ посмотрлъ туда. Оказалось, позади, за его головою, сидла какая-то сестра милосердія. Неслышными шагами она подошла къ нему и наклонилась… Да, это ея рсницы, ея кроткія, грустныя очи… Неужели Она уйдетъ опять въ этотъ серебристый туманъ, колышась, точно плавая въ немъ… Вотъ она все ниже и ниже наклоняется къ нему… Онъ чувствуетъ на своемъ лиц ея легкое дыханіе. Неужели это дйствительность? Онъ все-таки боится проговорить хоть одно слово, чтобы не спугнуть это видніе и не остаться опять одному…

— Не спите?— проговорила Анна Егоровна, наклоняясь къ нему.

Онъ смотритъ на нее молча, ея голосъ, ея взглядъ успокаиваютъ его, и въ плеч не такъ мозжитъ.

— Лучше вамъ? Не болитъ?

Онъ молча улыбается ей и видитъ въ ея глазахъ, слезы.

— Это — вы? Какая вы добрая, какъ я благодаренъ вамъ. Какъ благодаренъ вамъ…

— Да, я съ вами останусь, пока вы не выздоровете.

— Счастливая рана!— И онъ опять молча смотритъ на нее, слдуетъ взглядами за нею. Она поправляетъ его одяло.

— Какъ похудла!— говоритъ онъ.— Ты себя замучила на работ? Да?

Она улыбнулась ему, и онъ видитъ, что ея улыбка безъ горечи… И ему самому становится отъ этого такъ ясно и тихо на душ.

— Я счастлива теперь!— говоритъ она.— Эта работа такъ наполняетъ жизнь. Не даетъ думать!

— Послушай. Если придутъ они, не пускай ихъ.— Онъ не зналъ, кто они, но онъ не хотлъ видть никого. Ему страшно было думать, что посторонніе могли нарушить это спокойное и тихое сознаніе ихъ близости,— сознаніе того, что онъ и она вдвоемъ здсь и одни, что никто не помшаетъ ему смотрть на нее, не заслонитъ отъ него этого блднаго личика, этой тоненькой фигурки…

— Кто они?— улыбается опять она, и такъ красиво улыбается. Этой благодарной улыбки онъ не видалъ у нея прежде.— Кто они? Докторъ? Онъ будетъ скоро. Ему нужно спросить у васъ — остаетесь ли вы здсь, или хотите отправиться въ Россію опять?

— Здсь, здсь!..— И новая волна иныхъ впечатлній на мгновеніе заливаетъ все остальное.— Здсь, здсь. Когда я буду здоровъ?

— Не раньше двухъ недль.

— Господи!… Дв недли! Черезъ дв недли Константинополь былъ бы въ моихъ рукахъ… Дв недли! За каждый день изъ этихъ двухъ недль я бы заплатилъ годомъ остающейся мн жизни. Впрочемъ, что жъ… Вдь отрядъ мой у Селиверстова теперь. Что же я могъ бы сдлать?.. Разумется, ничего. Надо, значитъ, недли дв лежать. Нтъ, только не въ Россію. Я долженъ быть здсь. Здсь именно, только прошу тебя — ты не оставляй меня, пока… пока я безсиленъ.

— Это и лучше. Во время длиннаго перезда могло бы ухудшиться положеніе.

— Что сказалъ докторъ? Тронута кость? Только правду — мн ничего не страшно.

— Нтъ, напротивъ. Ничего важнаго. Очень трудно было вынуть пулю, и вы мучились сильно… Потомъ бредъ начался. А теперь все пойдетъ лучше. Надотолько избгать сильныхъ волненій и не думать ни о чемъ. У васъ, по словамъ его, организація богатырская, но нервы разбиты, какъ у женщины… А теперь, Сергй Николаевичъ, молчите. Если хотите, я стану вамъ читать что-нибудь…

И она сла у его кровати.

Онъ не различалъ словъ, когда она читала. Ему было пріятно слушать ея голосъ, смотрть на нее. Посл всей этой сумасшедшей дятельности минуты покоя наполняли его душу какою-то тихою радостью. Онъ думалъ и мысли его были далеки отъ великихъ и славныхъ цлей, еще недавно волновавшихъ его. Напротивъ, ему отрадно было мечтать, что удастся уйти съ нею куда-нибудь въ глушь, далеко-далеко. Туда, гд голубое море ласково набгаетъ на тихіе берега, развертывая на ихъ отмеляхъ пышныя кружева своей пны, гд кипарисы и тополи точно рвутся изъ тсныхъ объятій роскошной зелени олеандровъ и туберозъ, гд виноградъ перекидывается, точно паутиной, съ одного дерева на другое, и сти его тихо колышутся подъ шаловливо набгающимъ втромъ. Онъ хорошо помнилъ и такое море и такіе сады… Далеко отсюда, на Средиземныхъ берегахъ, подъ горячимъ солнцемъ, раскинулись они, обступая бломраморныя виллы со стройными колоннами и плоскими кровлями… Въ самомъ дл, къ чему еще дальнйшія разочарованія? Разв мало приходилось, скрпи сердце, длать уступокъ, соглашаться на невозможныя условія, разбивать всю свою жизнь, и къ чему все это! Чтобы, въ конц-концовъ, явился кто-нибудь со стороны, оттолкнулъ тебя локтемъ и сталъ за тебя портить твое дло. Нтъ, кроткая тишина тхъ садовъ, лазурь того моря, синева того неба — гораздо лучше. И эта измученная двушка оправится и расцвтетъ подъ тмъ солнцемъ. Румянецъ выступитъ на ея блдныхъ щекахъ, глаза ея загорятся, и вся она оправится, сдлается сильне, увренне, счастливе. Скорй бы только…

А родина?.. И онъ нервно шевельнулся и застоналъ.

Какъ бросить ее — эту холодную и задумчивую страну, на загадочномъ простор которой онъ считалъ себя однимъ изъ немногихъ избранныхъ бойцовъ? Уйти отъ ожидающихъ его битвъ съ неправдой и ложью, со всхъ сторонъ, словно тучи, окутавшихъ родину?.. Разв на эту войну онъ не смотрлъ только какъ на искусъ, посл котораго начнется настоящее большое дло? Онъ создалъ себ имя, теперь его знаютъ вс — и когда онъ вернется, ему ужъ не надо быть въ рядахъ другихъ, за нимъ пойдутъ т, кто слабъ, кто нершителенъ и робокъ. Уйти, потому что самолюбіе его оскорблено, потому что ему на шею посадили бездарность! Какое безсиліе, какую жалкую душонку нужно на это. Нтъ, и тысячу разъ нтъ, что бы то ни было. Вынести все — пусть ему завидуютъ, теперь уже не придавишь, не уничтожишь его. Полная несправедливость къ нему — только еще выше подымаетъ его, всякій ударъ по немъ отзовется въ сердцахъ милліоновъ знающихъ и врящихъ ему людей. Да, рано, рано отдыхать!.. То голубое море, т бломраморныя виллы, та горячимъ солнцемъ взлелянная страна прекрасна, но прекрасна какъ мечта. Суровая дйствительность зоветъ его въ снжную родину, и ей онъ останется вренъ, именно ей.

И онъ опять сталъ прислушиваться къ чтенію.

— Анна Егоровна!.. Бросьте книгу… Богъ съ нею… Давайте лучше говорить… Разскажите мн, что вы длали у брата?

— Мн жаль вашего брата, Сергй Николаевичъ.

— Что такъ?

— Жаль его душевно!.. Мн было больно видть, что тамъ длалось, и слышать все… Онъ точно въ сказкахъ великанъ. Громоздитъ скалы на скалы, непомрной силой своей сворачиваетъ цлыя горы… А кругомъ… Вдь какъ его обманываютъ, какъ его грабятъ! Знаете — если бы не случилось войны, я все же сбжала бы оттуда. Ни одной честной души кругомъ. Ни одной!..

— Я не совсмъ понимаю васъ.

— Такъ. Именно, одинъ въ пол не воинъ. Онъ думаетъ, что для народа? И народъ его любитъ, а пользуются всмъ его любимцы. Онъ, знаете, времени не иметъ присмотрться къ нимъ. Ему слишкомъ много надо думать и длать, — ну, и довряется… А какіе это люди, о, если бы вы только видли!.. Одинъ въ пол не воинъ! Ничего, ничего и не сдлаетъ онъ. Единственная честная душа была тамъ — молодой учитель — не выдержалъ, ушелъ. Ему тяжело было видть всю эту мерзость.

— Братъ знаетъ, что его обманываютъ, но ничмъ въ немъ не истребишь этой вры въ людей.

— Не знаю, можетъ-быть, такъ лучше…

И онъ опять сталъ смотрть на ея головку, освщенную свтомъ лампы изъ-подъ темнаго абажура… Когда пришелъ докторъ, онъ уже дремалъ со счастливымъ лицомъ, спокойный, даже во сн чувствуя ея присутствіе около себя.

Дни шли за днями. Къ Анисимову утромъ приходили его офицеры, знакомые, вечера зато онъ оставался одинъ съ нею, и ничего лучшаго ему не было нужно. Подъ вліяніемъ ли болзни, но въ немъ улеглись вс порывы, вс честолюбивыя желанія. Даже когда ему сообщали о глупостяхъ Селиверстова, онъ только улыбался снисходительно. Точно на него нашло какое-то просвтлніе, отчего вс огорченія представлялись ему мелкими и ничтожными.

— Оставьте его! Не передлаешь вдь. Ну, привыкъ человкъ такъ.

— Помилуйте, онъ портитъ все, что задумали вы. Какъ оставить — это ужасно. Сегодня, напримръ…

И вслдъ за этимъ начинался разсказъ о новыхъ дяніяхъ Селиверстова.

Но Анисимовъ, не дослушивая, задумывался совсмъ о другомъ. Ему даже странно было, какъ прежде — еще нсколько дней назадъ — все это могло до такой степени раздражать его,— все, казавшееся теперь такимъ малымъ и жалкимъ? Его точно на высоту подняло, откуда вс размры сократились, и даже все его прошлое казалось уже крошечнымъ. Раздвигались другіе горизонты, рождались идеи, какихъ онъ прежде не зналъ, развивались чувства, давно уже лежавшія въ его душ въ зародыш. Что же, пусть длаютъ частныя ошибки — все равно, дло идетъ уже къ концу, и тотъ или другой изъ людей не измнять его результатовъ. Двумя-тремя блестящими длами меньше, двумя-тремя глупостями больше — вотъ и все. А между тмъ что будетъ потомъ,— работа, которая ждетъ его у себя дома, представлялась ему гораздо боле важной. Это не было то изо дня въ деньмуравьиное труженичество, которое онъ видлъ у брата,— нтъ. Ему мерещилось, что родина уже теперь открываетъ сонныя очи свои и готовится сбросить съ себя апатію и недвижное спокойствіе, мало чмъ отличающееся отъ смерти. Ему чудилось, что сквозь ея ледяныя ризы уже просочились живые ручьи, и дыханье тепла мало-по-малу воскрешаетъ скованныя зимними стужами силы. Быть однимъ изъ рыцарей весны:— вотъ что ждало его теперь… Это еще лучше, что онъ теперь прикованъ къ постели: можно, по крайней мр, вдуматься въ свое прошлое и настоящее. За нимъ много того, что надо искупить, и прежде всего — эта чудная и милая двушка, которая такъ много простила ему и первая посл того пришла служить ему…

Онъ уже чувствовалъ себя гораздо лучше. Раны его оказывались пустяками.

— Черезъ недлю, пожалуй, и на коня сядете!— утшалъ его докторъ, придя къ нему какъ-то утромъ.

— Пора, я уже усталъ лежать.

— Скучаете?

— Нтъ, отчего скучать? Только не слдуетъ баловаться слишкомъ.

Въ это именно утро ему было доставлено нсколько писемъ. Одно оказалось отъ его кузена. Съ первыхъ строкъ Анисимовъ удивился, потомъ расхохотался и, наконецъ, раздосадовалъ.

Ему писали о томъ, что въ Россіи ходятъ слухи о близкой женитьб его на Софь Васильевн Нжиной, затмъ слдовали извстія о ней, изложенныя такъ именно, какъ хотлось этой предпріимчивой двиц ‘изъ цыганскихъ псенъ’.

— Не хотите ли, Анна Егоровна, прочесть это?— протянулъ онъ ей посланіе своего двоюроднаго брата.

— Какая гадость!— вспыхнула она.— Кто это сметъ такъ шутить надъ вами?

— Это ея шутки. Той самой Нжиной. Я зналъ, что такъ все это не кончится.

И онъ замолчалъ, сообразивъ, что именно при Анн Егоровн нельзя говорить о томъ, что было между нимъ и Софьей Васильевной.

Черезъ нсколько дней еще ему была доставлена цлая пачка газетъ съ появившимися уже на ихъ страницахъ новостями о его предстоящемъ брак. Все это, написанное тмъ кабацкимъ языкомъ, какимъ именно пишутся подобныя вещи, самою своею пошлостью раздражало его. За газетами явились безчисленныя письма отъ родныхъ и знакомыхъ: одни — съ поздравленіями, другія — съ вопросами, третьи — негодующія, четвертыя — съ дурно скрытою насмшкою. Анисимовъ наконецъ бросилъ читать ихъ.

— Сами собой сплетни эти рухнутъ!— говорилъ онъ.— Пусть ихъ! Кто меня знаетъ, тотъ этому не повритъ.

Но онъ ошибался и въ этомъ случа.

Въ конц-концовъ онъ получилъ очень тревожное посланіе отъ своего брата Петра. Тотъ убждалъ его совершенно серьезно не губить своего будущаго и не связывать свою судьбу съ какой-то опереточною дивой и т. д.

— Они вс съ ума сошли!— крикнулъ онъ уже въ пароксизм бшенства, и посл этого ему стало гораздо хуже.

Онъ чувствовалъ, что какое-то море пошлости неимоврной разливается вокругъ него, что тамъ, въ Россіи, гд онъ еще недавно собирался работать и бороться, его имя связывается съ именами банальными, съ репутаціями опереточныхъ дивъ, съ низменными сплетнями, что жизнь его каждому является открытою книгою, и не настоящая жизнь, съ ея думами, мечтами и стремленіями, а выдуманная, засиженная и загаженная всевозможною сволочью. Какія только грязныя руки не копаются теперь въ его душ, въ его прошломъ! Нервное состояніе, въ которомъ онъ находился все это время, еще сгущало краски всхъ этихъ, имъ самимъ представляемыхъ картинъ, усиливало впечатлнія. Онъ бсился, сознавая себя прикованнымъ къ постели…

— Что же вы могли бы сдлать?— просто спросила Анна Егоровна.

— Какъ что?

— Разумется. Есть ли возможность у васъ бороться тмъ же оружіемъ? Вдь не станете же вы печатать въ газетахъ опроверженіе слуховъ о вашей женитьб? Это сдлало бы васъ еще смшне!

Да, онъ чувствовалъ, инстинктивно чувствовалъ, что онъ смшонъ, именно смшонъ. Вчерашній герой, отнимающій у опереточнаго лупанара диву изъ ‘цыганскихъ псенъ’, чтобы прикрыть ее лучами своей собственной славы, побдитель турецкихъ армій, кончающій блистательною побдою надъ туркомъ Абдулкой, пользовавшимся ласками его будущей супруги! Онъ зналъ, какъ цпко держатся у насъ сплетни, какъ он ширятся, точно круги на вод. Онъ зналъ, что даже т, которые имъ не врятъ, по подлой русской привычк, будутъ съ наслажденіемъ повторять и разносить ихъ повсюду. Онъ зналъ, что эта женская, чисто женская месть сразу отнимаетъ значительную часть обаянія. Жди еще, пока опомнятся, жди, пока поймутъ, какъ все это пошло и гадко. Да и опомнятся ли? А его враги, какъ они обрадуются всему этому! Даже здсь теперь — на сколько ладовъ все это толкуется и повторяется!..

Въ одну изъ минутъ, когда онъ волновался и мучился больше всего, къ нему пріхалъ одинъ изъ недруговъ.

— Генералъ Селиверстовъ!— Доложили Анисимову.

— Чего еще этому нужно? Пускай идетъ къ чорту! Скажите, что не принимаю… Впрочемъ, нельзя…. Обидится… Просите.

Сіяющій, съ румяными щеками и блестящей лысиной, съ нафабренными и зачесанными кверху усами — генералъ сегодня былъ радостенъ, какъ никогда. Блдный и мрачный Анисимовъ съ ненавистью посмотрлъ на него, свжаго и здороваго.

— Ну, что, вамъ лучше? Да? Если бы вы знали, какъ я радъ, какъ я радъ… Кстати, я получаю отдльный отрядъ, имющій особое назначеніе, такъ что вы, генералъ, теперь, по выздоровленіи, вступаете въ командованіе своимъ.

Анисимовъ приподнялся даже на подушки.

— Только, знаете ли, какъ я тамъ ни защищалъ вашъ планъ окончательнаго удара турецкой арміи,— не хотятъ и слышать.

— Почему?

Селиверстовъ, негодуя, пожалъ плечами.

— Воображаю, какъ вы защищали!— не выдержалъ Анисимовъ.— Воображаю.

Генералъ обидлся и выпучилъ грудь колесомъ.

— Цлый день доказывалъ. И въ конц-концовъ приказано отрядъ передать вамъ, съ тмъ, чтобы вы, ожидая приказаній, не предпринимали ничего. Впрочемъ, вы, все равно, теперь были бы не въ состояніи.

— Вы говорите о моей ран?

— Да! погорячились, батюшка,

— Она затянулась, но на-дняхъ я буду уже въ сдл. Я позволяю себя лчить, пока я не нуженъ.

— Кстати, можно васъ поздравить? Вчера тамъ вс говорили объ этомъ.

— О чемъ?— И Анисимовъ сжалъ зубы.

— О вашей женитьб на… какъ это… Нжина. Молодые адъютанты тамъ хорошо знаютъ ее. Князь Балмошновъ разсказывалъ: каждый, говоритъ, вечеръ букетъ ей, а со Шлитгеромъ сколько разъ она ужинать здила. Что длать, батюшка,— требованія сцены.

— Я, право, не знаю, о чемъ вы говорите.

И вдругъ нежданная мысль блеснула у него въ голов, и онъ улыбнулся.

— Я, дйствительно, женюсь… Только моя невста не такъ далека отъ меня… Если вашему превосходительству угодно познакомиться…

— Еще бы… Буду счастливъ даже.

— Вотъ моя невста! Анна Егоровна Торацкая. Генералъ Селиверстовъ.

И онъ указалъ на скромную и робкую сестру милосердія въ углу, которую тотъ не замтилъ даже.

Анна Егоровна, державшая въ рукахъ склянку съ лкарствомъ, уронила ее на полъ и разбила, переводя встревоженные и недоумвающіе глаза свои съ Анисимова на его гостя. Она вся поблднла и дрожала.

— Да-съ, вотъ моя невста, а вовсе не какая-то шлюха!— вырвалось у него.

— Поздравляю, поздравляю… Все-таки я кстати… Все-таки!— растерялся Селиверстовъ.— Я сегодня буду опятъ тамъ и объявлю объ этомъ, непремнно… непремнно… Такъ вотъ какъ… Не зналъ, не зналъ.. Радъ, очень радъ познакомиться…

Когда онъ ушелъ, Анисимовъ, не замчая волненія двушки, началъ хохотать отъ души.

— Послушайте, Сергй Николаевичъ, — подошла она.= къ нему: — что это?

— Какъ видите. Единственный способъ загладить прошлое и положить конецъ этой глупой сплетн.

— Послднее — главное. И вы,— она задрожала, слезы хлынули изъ ея глазъ, — вы думали, что я помирюсь съ тмъ, что вы мною распоряжаетесь, какъ пшкой… Понадобилась я вамъ для того, чтобы положить конецъ сплетн… Только. И вы берете меня, не было бы этого и… Это эгоизмъ, дурной эгоизмъ. Вы въ эту минуту взяли меня, какъ первую попавшуюся подъ руку подставку, не подумавъ, каково мн…

— Анна Егоровна! вспомните, вдь и ране я вамъ говорилъ то же самое.

— Не будетъ этого никогда!

— Что же, я вамъ противенъ до такой степени?

— О Господи!.. Какая это мука!.. Да узнайте же вы, наконецъ, что даже та Нжина была бы вамъ лучшей женой, чмъ я, — да, несомннно, лучшей!.. Она могла бы быть лучшимъ товарищемъ — ваша жизнь еще велика, и хотите вы многаго. При чемъ же я буду?! О, какая тоска — вдь я даже понять не могу того, куда вы идете и къ чему стремитесь, а вы хотите, чтобы я стала вашей женой.

— Нтъ, нтъ… Нечего и толковать больше объ этомъ. Мн надоло уже…

И онъ закрылъ глаза, чтобы не говорить больше.

XX. Встрча.

Голубыя волны Босфора, темно-синее небо, опрокинулось надъ ними и словно въ самую глубь ихъ заглядлось. Вдали, далеко-далеко, налво — виднлся одинъ только уголокъ Стамбула. Какая-то фантасмагорія блыхъ дворцовъ, блыхъ мечетей, блыхъ минаретовъ, словно заснувшихъ надъ своимъ поэтическимъ моремъ… По другую сторону — полувоздушные среди осіяннаго простора, будто сквозные, мерещутся Принцевы острова, и надъ чуть виднымъ прозрачнымъ азіатскимъ берегомъ повисла серебряная корона царственнаго Олимпа… Позади, тамъ,за тми негостепріимными горами, осталась зима съ ея холодами и туманами, здсь легкій втерокъ дышитъ на васъ весеннею нгой, и сквозь ласковый шопотъ волнъ вамъ слышится тихое и спокойное дыханіе никогда не умирающей природы… Высокіе кипарисы, точно молитвенно сложенныя ладони недвижно протянулись вверхъ, и втеръ, слегка колышущій мелкую, хотя и вчную зелень миртъ, не осмливается шевельнуть ихъ торжественно неподвижныхъ втвей… Тишина царитъ здсь такая — ее не нарушаетъ роворъ волнъ,— нтъ, онъ только Длаетъ ее замтне, оттняетъ ее — тишина здсь стоитъ такая, что какъ-то даже странно слышать по дорог, извивающейся вдоль моря, топотъ копытъ и голоса медленно подвигающихся впередъ всадниковъ. Еще бы не медленно. Они то и дло останавливаютъ коней и точно стараются не только охватить доступное взгляду, но и проникнуть дальше, туда, за эти горы, за эти выступы чудныхъ береговъ.

— Какъ хорошо! — обращается Анисимовъ къ своему адъютанту.

Сергй Николаевичъ уже давно оправился. Какъ онъ и думалъ, возвращеніе ему отряда вылчило его совсмъ. Вмст со своими полками онъ въ нсколько переходовъ дошелъ до Константинополя, чтобы остановиться въ виду этого города.

— Какъ хорошо… Что же вы молчите, юноша?

— Не стихами же мн говорить, ваше превосходительство!

— Мы въ ваши годы и стихами говорили!

— Нечмъ восторгаться… Вотъ стоишь тутъ въ грязи и въ жалкихъ лачугахъ, да издали только любуешься Константинополемъ. А тамъ всякая благодать…

— Да… Разумется… Это — позоръ..

И Анисимовъ, медленно подвигаясь, задумывался.

— Точно сказочная царевна…— заговорилъ онъ, немного погодя. — Идетъ къ ней витязь — все одолваетъ. И чудищъ всякихъ бьетъ, и рки, и горы, и моря переходитъ, а доберется — смотритъ только издали, какъ она ему улыбается… И силы взять нтъ. Сила-то есть — духа не хватаетъ!.. Кажется, вотъ она — бросился бы, и была бы наша. Вдь тамъ, что ни говори, нужна она намъ или нтъ, но разъ мы столько пролили крови и принесли такія жертвы — какъ останавливаться, какъ отойти назадъ?.. И вдь что ужасно: исторія не прощаетъ ошибокъ. Не войдемъ мы, откажемся отъ этой жемчужины — другіе возьмутъ ее, а намъ она вовсе не достанется. Мы не стоимъ — другіе окажутся стоящими.

— Вы знаете, ваше превосходительство, тамъ ужъ было и казармы намъ приготовили. Ожидали, никакого сопротивленія бы не оказали. Нтъ вдь, вотъ чего испугались!— съ негодованіемъ показалъ адъютантъ на едва-едва выступавшіе вдали силуэты англійскихъ военныхъ судовъ. — Какъ же не горько, всякій солдатъ чувствуетъ. Вдь это не тотъ пахотникъ, который еще недавно ничего не понималъ. Совсмъ не тотъ: за время войны онъ кое-что понялъ и кое-чему научился.

— Полноте вамъ хулить — погодите… Можетъ-быть, мы поправимъ все…

— Во всякомъ случа не они, — махнулъ онъ рукой на блвшееся впереди Санъ-Стефано.— Подите, поговорите съ ними… Они въ этомъ величіе находятъ: дошли де, могли бы взять, но великодушно останавливаемся.

— За чужой счетъ великодушничаютъ!

— Что?

— За! счетъ солдата!..

— Суди меня Богъ и государь, а я, кажется, пойду со своими солдатами и возьму наше, не спросясь…

— И слдовало бы.

— Да!.. Что это за вчная боязнь отвтственности! Что бы мы ни длали…

Санъ-Стефано все вырастало и вырастало.

Скоро Анисимовъ въхалъ въ его переполненныя солдатами и офицерами улицы. Онъ повернулъ въ одинъ изъ переулковъ и остановился передъ высокимъ домомъ, занятымъ походнымъ лазаретомъ.

— Эй, возьми коня!— крикнулъ онъ вышедшему изъ дверей солдату.— Гд тутъ сестры милосердія?

— Въ самый верхъ пожалуйте, ваше превосходительство.

— Что, скоро он дутъ?

— Которыя съ ранеными въ Рассею назначены — завтра.

— Значитъ, я во-время. Ну, юноша, вы меня подождите здсь. Я выйду скоро.

Анисимовъ взбжалъ наверхъ. На лстницу тутъ было дв двери полуотворенныхъ. Сквозь одну онъ увидлъ военнаго доктора, сидящаго верхомъ на стул, опираясь локтями на его спинку. Сигара въ зубахъ, на лиц выраженіе полнаго благополучія. Очевидно, эскулапъ отдыхалъ посл трудовъ праведныхъ.

— Здравствуйте!— крикнулъ Анисимовъ.

— А… генералъ. Каково я васъ починилъ?.. Мастерская работа, безъ заплаты.

— Что вы длаете?

— А вотъ видите, только что мясничать кончилъ, рзалъ, стригъ, потрошилъ, зашивалъ — теперь у меня кейфъ. А черезъ два часа опять мясничать пойду. Субъектики есть любопытные. Однхъ ногъ вчера отхватилъ дв дюжины. А ужъ резекцій я и не считаю. Это такъ, мелочь: по сорока на дюжину, — какъ рыбаки — самую крохотную рыбшку отпускаю. Нтъ, какіе случаи: одному пуля въ животъ засла, влзъ я ему туда…

— Послушайте, вы воображаете, что это ужасно интересно? Я ужъ на себ испыталъ, какъ вы это лазите, благодарю. Съ меня довольно. Скажите мн, гд Торацкая?

— А, Варвара-великомученица!.. Должно-быть, тоже отдыхаетъ. Блюдетъ себя сія двица неукоснительно. Сколько кавалеровъ было — ни-ни!

— Кто ее назначилъ въ Россію хать?

— Такое ея счастіе. Да она и заслужила. Слава Богу, всю войну сдлала — два тифа вынесла. А ужъ работала-то какъ!..

— Я къ ней, проститься.

Докторъ засмялся.

— Чего вы это?

— Такъ, знаете… Сердце по камень. Всхъ вы, генералъ, разнесли и побдили, а ея не удалось! Слышали мы тоже!

— Что у васъ за пошлый взглядъ,

— Реальный-съ. Вдь никакихъ нтъ на ней іероглифовъ, Да и вы не Шамполіонъ. Понравилась, — а двица попалась несклонная и добродтельная. Хоть прописи съ нея пиши — и то впору. Совсмъ кишиневскій пряникъ. Въ ротъ возьмешь — зубы обломаешь, а прянику ничего…

— Довольно вамъ. Надоли вы мн. Гд Анна Егоровна?

— А вонъ видите дверь — потолцыте въ нее, и отверзется вамъ.

— Ну, до свиданія, мясникъ вы этакій.

— Сдлаешься мясникомъ, зато ужъ какимъ же и хирургомъ посл войны-то я буду! Практика-то:— слава теб, Господи, какая была. Пирогову одному только разв столько же приходилось. Вдь я сегодня четыреста седьмую операцію произвелъ.

— Даже и число помните!— поморщился Анисимовъ.

— Двсти тридцать ногъ отхватилъ, сто пятнадцать рукъ, двадцать…

Но Анисимовъ зажалъ себ уши и ушелъ къ другой двери, предварительно плотно затворивъ докторскую.

Когда Сергй Николаевичъ постучался, ему отворила какая-то толстая сестра милосердія.

— Анна Егоровна здсь?

— Анна, тебя зовутъ!— крикнула она въ другую комнату.— Сейчасъ выйдетъ, подождите.

Сестра съ любопытствомъ смотрла на Анисимова, очевидно, узнавъ его.

— Кто тамъ?— спросила изъ другой комнаты Торацкая.— Ты вдь знаешь, что мн некогда.

— Ахъ ты, Господи!— заволновалась толстая сестра милосердія и пошла туда сама. Послышался шопотъ.

— Сергй Николаевичъ — вы?— крикнула Анна Егоровна.

— Онъ самый, выдьте скоре.

— Вотъ этого ужъ никакъ нельзя. Надо сначала привести себя въ порядокъ. У насъ сегодня столько работы было — просто ужасно. А завтра, знаете, мы демъ. До свиданія.

И ни малйшей горечи не слышалось въ звукахъ ея голоса. Даже весело крикнула она ему, немного погодя: ‘Пожалуй, больше и не увидимся’.

— Ну, это мы посмотримъ.

— Забудьте!.. Въ Россіи совсмъ иначе дла будутъ итти, до того ли вамъ? Тріумфаторомъ явитесь туда.— И она засмялась.

— Вы вдь, кажется, знаете мои намренія. Я не разъ вамъ говорилъ о нихъ.

— Знаю, да не врю въ нихъ. Воздушные замки все. Я думала, что вы ужъ оставили все это. Нтъ, оказывается. Это длаетъ честь вашей памяти.

И, немного спустя, вся раскраснвшаяся отъ усталости, она вышла къ нему.

Анисимовъ взялъ ее за руки и пристально всмотрлся на нее.

— Все такая же!.. Послушайте, такъ завтра вы дете? На какомъ пароход?

— ‘Генералъ Коцебу’ ждетъ насъ.

— Помните, я долженъ знать, гд вы находитесь.

— Вотъ этого-то и не будетъ. Россія велика, и я постараюсь тамъ затеряться…

— Вы вдь не оставите своей общины?

— Неизвстно.

— Зачмъ же это?

Лицо Анны Егоровны приняло серьезное выраженіе. Анисимовъ угадалъ въ ней теперь прежнюю любимую имъ двушку. Т же грустные глаза стали, даже рсницы по-старому опустились на нихъ, точно ей хотлось опять спрятаться и уйти въ себя.

— Я вамъ не нужна… Вы мною пользовались, какъ подставкой, какъ игрушкой, и какъ ни мала ни слаба я, а даже любимому человку не позволю играть собою… Мн было бы невыносимо потомъ! И чмъ выше вы становились бы, тмъ я бы все дальше отъ васъ была.

Чмъ боле говорила она, тмъ слабе, и слабе становилась. Очевидно, ее тоска охватывала, очевидно, вовсе ей было не такъ легко, какъ она сама думала!

— Я лучше предпочту совсмъ не приближаться къ вамъ, чмъ сдлаться близкой и въ то же время чужой женщиной. Да и вы сами — это вдь только такъ. Угаръ на васъ дйствуетъ. Среди боевыхъ впечатлній показалось вамъ, что я нужна… что вы… любите меня…

— Да, я люблю васъ…,

Онъ притянулъ было ее къ себ за талію, но она увернулась отъ него и спокойно сла около.

— Неправда! Да и кром того, Сергй Николаевичъ… Этого мало. Вашей любви мало еще. Надо…

И она, страшно поблднвъ, остановилась, даже глаза зажмурила.

— Что надо? Да говорите же, не мучьте.

— Надо, чтобы и я васъ тоже любила.

Она схватилась за сердце. Ей казалось, что оно разорвется у нея отъ горя. Она знала, что никого и никогда не полюбитъ, что онъ всегда будетъ для нея богомъ… Она знала, что ложью своей подписывала себ же приговоръ.

— Что, что вы сказали?

— Я не люблю васъ, совсмъ… Совсмъ не люблю…

— Какъ?.. Да вдь еще недавно…

— Да, мн казалось… Я думала, по я проврила свои чувства, и вижу теперь совсмъ другое.

Она боялась поднять на него глаза. Она знала, что возьми онъ ее за руку, заговори съ нею искренне — и все кончится: порывъ сильнаго чувства смоетъ все, и ея ршимость и ея притворство, а потому она скоре поспшила нанести ему и себ новый ударъ.

— Я думаю, что и прежде не любила васъ. Что жъ, я была неопытная двчонка… Чувство благодарности я приняла за другое.

А въ груди такъ ноетъ… Что скажетъ онъ?.. Колеблется, должно-быть, еще не вритъ… Неужели же разбито окончательно все — и даже надежда на будущее, отнято у себя право даже на его дружбу, на его участіе… Иначе нельзя… Она сжала зубы — одно мгновеніе, и она бы разрыдалась…

— Объясните мн, что все это значитъ?

— Я… я люблю… другого!

Зачмъ она сказала эту страшную ложь? Сказала, и точно все у нея внутри упало. Бьется ли сердце, или замерло совсмъ?.. Скорй бы онъ ушелъ теперь…

— Вы, вы любите другого… Это ложь!

— Разв такъ лгутъ… Разв такъ выдумываютъ на себя…— все шире и шире рыла она бездну между нимъ и собою.

— Да… вотъ…— И онъ всталъ.

Она не видала, по слышала, что онъ пошелъ къ двери. Лишь бы не подалъ ей руки. Она боялась, что онъ коснется до нея, и тогда разомъ все, что творится въ ея душ, хлынетъ наружу.

— Да… вотъ… Прощайте, Анна Егоровна.

Какимъ упавшимъ голосомъ говоритъ онъ это!.. Ей становится страшно. Что она надлала!.. Что, если чувство его серьезне, чмъ она думала?..

— Прощайте… будьте счастливы…

Дверь скрипнула. Неужели онъ дйствительно уходитъ… И ей вдругъ сдлалось душно… О, Господи, дай, чтобы онъ вернулся. Одна минута — и она бросится къ нему… ‘Не уходи, не уходи,— все громче звучитъ у нея въ груди,— Не уходи’. Еще разъ скриппула дверь… Какая мука!.. Смертный приговоръ подписанъ… Еще мгновеніе — и возврата не будетъ. Въ послдній разъ она слышитъ его.

— Прощайте, будьте счастливы…

Дверь затворилась… Его шаги тише…. Лстница скрипитъ подъ ними… Все ниже и ниже…. Она похолодла вся.

— Что съ тобой, Анна?— вернулась ея подруга.— Анна!— взяла она ее за плечо.

Но бдная двушка, вмсто отвта, упала ничкомъ и забилась, рыдая…

— Кончено, все-все кончено… Навсегда!— повторяла она…

XXI. Въ гостяхъ у турокъ.

Бшено гналъ своего коня назадъ Анисимовъ, самъ не замчая, что рвалъ ему бока шпорами, ротъ — мундштукомъ. Молодой офицеръ едва поспвалъ за нимъ, недоумвая, что это сдлалось съ генераломъ. Ноздри Сергя Николаевича раздувались, втеръ свисталъ въ уши, земля, кажется, уходила изъ-подъ копытъ его коня, вытягивавшагося до послдней возможности, а всаднику все было мало. Наконецъ, какъ разомъ онъ началъ свою сумасшедшую скачку, такъ же разомъ и остановилъ ее. Лошадь даже закачалась и стала тяжело дышать, втягивая бока, на которыхъ уже обозначались тонкія струйки крови. Адъютантъ не сумлъ остановиться и обскакалъ его.

— Куда мы демъ?— сурово взглянулъ на него Анисимовъ.

— Куда угодно вашему превосходительству.

— А, чортъ возьми. Что же мы дома станемъ длать?.. Надоло мн все это.

— Сегодня, ваше превосходительство, въ Санъ-Стефано спектакль.

— Что?— съ недоумніемъ посмотрлъ онъ на него.

— Сегодня… русская труппа пріхала… оперу даютъ.

— Гд?.. Ничего не понимаю.

— Въ Санъ-Стефано.

— Вамъ хочется хать туда? Позжайте, юноша… Позжайте сейчасъ!

— А вы… Какъ же я васъ оставлю?

— Разв мн нужна нянька? Отправляйтесь… Деньги у васъ при себ?

Офицеръ покраснлъ.

— Такъ и есть. Ничего? На-те вамъ — посл сочтемся.— Онъ вынулъ горсть золота изъ кармана.— Держите руки… Ну, прощайте.

— Куда вы?..

— Куда-нибудь, Съ Богомъ, юноша!

И Анисимовъ опять далъ шпоры коню — и понесся, дйствительно, куда глядятъ глаза. Адъютантъ остолбенло посмотрлъ ему вслдъ и похалъ. Ему страненъ казался его генералъ сегодня, но онъ скоро забылъ о немъ совсмъ. А Анисимову, чтобы забыться теперь, нужны были именно сильныя ощущенія. Онъ проскакалъ версты дв-три по совершенно пустыннымъ полямъ, окружающимъ Константинополь, изрытымъ рвами и оврагами и спаленнымъ солнцемъ, замтилъ вдали марево чуднаго города съ его стнами, тысячами пестрыхъ домовъ, минаретами и башнями. Онъ осадилъ коня. Солнце уже склонялось къ западу и золотистымъ блескомъ обливало эти застроенные дворцами и мечетями холмы, огнистыми искрами играло на ихъ позолот и стнахъ и отбрасывало рзкія тни по пологой и безотрадной пустын, начинавшейся у самаго Стамбула…

— Куда теперь?— самъ себя спросилъ онъ и, еще пристальне оглядывая окрестности, замтилъ вдали какія-то чернвшія черточки.

Онъ старался не думать о томъ, что съ нимъ случилось почти сейчасъ. Но на душ у него ныло такъ, что самъ онъ проговорилъ:

— Въ излом болитъ и долго болть будетъ.

Потомъ онъ сталъ пристально вглядываться въ эти черточки.

— Окапываться на всякій случай начали турки. Это они редуты и траншеи ставятъ вокругъ Константинополя.— И вдругъ что-то точно ударило его въ голову.— Похать сейчасъ и посмотрть. Что за бда, что одинъ?.. По крайней мр, опасность заставитъ замолкнуть въ его душ эту ноющую боль… Онъ тихо двинулся впередъ, стараясь занять свой умъ тмъ,что длалось кругомъ, хотлъ искусственно заинтересовать себя этимъ. Вынулъ даже бумагу, бывшую всегда у него въ кобурахъ, и началъ набрасывать кроки строившихся турками укрпленій. Онъ старался сообразитъ, въ какомъ направленіи они тянутся, угадать назначеніе. По мр того, какъ его лошадь подвигалась къ нимъ, интересъ этого дла охватывалъ его все больше и больше.

— Отъ этого редута повернули къ сторон Санъ-Стефано, а тамъ къ св. Георгію… Значитъ, откуда бы ни ударили на нихъ, они хотятъ быть готовыми встртить!.. Такъ… А это что?— И онъ внимательно сталъ наблюдать за какими-то муравьями, копошившимися въ центр всхъ этихъ работъ по холму, поднявшемуся выше другихъ… Муравьи прорыли спираль траншеи, уходившей въ высоту, гд уже поднимались валы неоконченнаго редута. Косые лучи солнца золотили тамъ что-то.

— Не теряютъ времени. Еще не кончены укрпленія, а орудія уже привезены.

Онъ далъ шпоры коню и смло похалъ къ занимавшему его холму.

‘А если они будутъ стрлять?— думалъ онъ.— Что, же? Если суждено сегодня — и стрлять не будутъ, лошадь споткнется, и разобьешь себ голову о придорожный камень… А не суждено изъ тысячи смертей выберусь’.

Уже совершенно спокойный лицомъ къ лицу съ опасностью онъ халъ прямо къ туркамъ…

Неровная почва останавливала шибкую и увренную рысь лошади, приходилось перескакивать черезъ трещины разрушившейся земли, объзжать какіе-то образовавшіеся въ неій провалы, точно все кругомъ было изуродовано землетрясеніемъ. Вотъ за тмъ валомъ показались турки, они его замтили, закопошились. Одинъ, съ феской на затылк, поскакалъ куда-то, врно, сообщить о немъ. Эти берутся за ружья… Спрятались за валъ, только дула ихъ ружей торчатъ наружу… Анисимовъ увренно детъ впередъ. Поровнялся съ валомъ, ударилъ коня нагайкой и перескочилъ прямо къ брустверу.

Недоумлыя лица подъ нимъ. Горбоносыя, смуглыя,точно обугленныя. Красныя фески… Турки длаютъ ему селямъ. Онъ спокойно отдаетъ имъ честь и детъ дальше. Вотъ-вотъ — залпъ послышится прямо въ спину ему. Даже холодно становится! Что въ томъ, что перемиріе!.. Перемиріе еще не даетъ ему права соваться сюда… Нтъ, все тихо… Вонъ другой, должно-быть, турецкій офицеръ, мчится ему навстрчу… Маленькая быстрая лошадка собралась вся, точно клубкомъ катится, только облако пыли оставляетъ за собой, и заходящее солнце все это облако пронизываетъ своими золотыми лучами…

Турокъ подскакалъ, приставилъ ладонь къ сердцу, дотронулся до губъ и до лба…

— Меня, — заговорилъ онъ на чисто французскомъ язык,— послалъ Амурадъ-паша узнать, какому именно поводу онъ обязанъ честью вашего посщенія?..

— Я заблудился и потомъ, сверхъ того, заинтересовался вашими работами… Вы уже вооружаете редуты орудіями?

— Да!— съ недоумніемъ замтилъ онъ.— Я не могу дале хать съ вами… Я долженъ вернуться и сообщить ваше имя моему начальнику…

— Меня зовутъ Анисимовъ.

— Генералъ Анисимовъ!— вспыхнулъ вдругъ турокъ, и глаза у него загорлись.— Васъ знаютъ здсь вс и, удивляясь вашей храбрости, искренно любятъ васъ за милость, какую вы оказываете побжденнымъ. Мой дядя Амедъ-паша писалъ намъ, что когда онъ сдался вамъ, то генералъ Анисимовъ принялъ его, какъ брата, и пріютилъ у себя. Я прошу позволенія вернуться къ Амурадъ-паш, чтобы доложить ему…

Анисимовъ кивнулъ головой, и когда тотъ похалъ, онъ спокойно началъ осматривать мстность и — главное — крупный редутъ, сооружавшійся на холм… ‘Хорошо работаютъ’, подумалъ онъ, замчая, какъ изъ-за неоконченныхъ валовъ выбрасываются вверхъ лопатами невидимыхъ рабочихъ комки земли. Снизу, съ крикомъ и шумомъ, ввозили вверхъ орудія.

Онъ посмотрлъ дальше. Тонкая полоса полузаслоненнаго Константинополемъ Босфора, вся въ золот заката, пышною лентой тянулась на югъ. Олимпъ по ту сторону горлъ багровымъ пламенемъ, тогда какъ Принцевы острова, уже окутанные лазурными сумерками, были похожи на облачка, опустившіяся къ самой вод. Вотъ, подъ лучами догорающаго солнца, минареты св. Софіи кажутся сплошь изъ кованаго золота… Множество домовъ, дворцовъ и стнъ сливаются и скучиваются, и только верхушки ихъ рзко вырисовываются одноцвтною каймою… Гд-то послышался сигнальный пушечный выстрлъ… Едва-едва донеслось съ ближайшаго минарета пніе муэдзина.

Навстрчу Анисимову детъ толпа блестяще одтыхъ всадниковъ. Впереди скачетъ тотъ же адъютантъ.

— Амурадъ-паша, — задыхаясь, сообщаетъ онъ, — проситъ сдлать ему честь, постить его.

‘Все лучше, чмъ скучать теперь дома!’ думаетъ Анисимовъ и детъ впередъ, а синія тни южной ночи стелются и крадутся за нимъ, сливаясь въ одни прозрачныя и таинственныя сумерки

Конецъ второй части.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I. Отецъ Никодимъ строитель.

Отецъ Никодимъ сегодня въ большихъ хлопотахъ.

Вс эти дни онъ былъ неспокоенъ, потому что недлю назадъ получилъ отъ брата Сергя всточку о скоромъ прізд его въ монастырь.

— Вотъ и наша обитель понадобилась!— говорилъ игуменъ отцу-казначею. — Сколько городовъ и земель онъ видлъ, въ тридцати бояхъ участвовалъ, а отдохнуть къ намъ торопится!

— Сказано — тихая и мирная пристань, всякая душа, покоя жаждущая, притекаетъ къ ней, какъ елень на источники водные.

— Да, вотъ сподобились и мы, гршные! Лавровнчанный герой вдь!

— Читали, отецъ-игуменъ, и мы въ газетахъ, какъ это онъ при полномъ парад и на черномъ кон…

— Вчера депешу прислалъ, что сегодня будетъ.

— Съ пароходомъ, должно-быть. Я, отче, объ одномъ только волнуюсь, душа моя въ смятеніи пребываетъ.

— Чего еще?— насупился Никодимъ.

— Какъ бы имъ не показалось бдно у насъ: житіе — сами вы знаете — скудное, строгое.

— Знаетъ, куда детъ… Не танцы танцовать. Въ обителяхъ не веселія ищутъ. Обремененные и труждающіеся прибгаютъ къ намъ, дабы обрсти утшеніе… Да это что — не поживется, мы вдь силой не держимъ. На вс четыре стороны дорога открыта. Куда хочешь, туда и позжай.

— Келійку бы ему особливую.

— Кому ему?

— Имъ, то-есть генераламъ сугубымъ. Братцу вашему. Потому дло извстное: особа они ипостасная. Угожденіе любятъ, ну и…

— Оставь, — прервалъ его Никодимъ.— Что за деликатности еще. Я приказалъ ему отвести въ гостиниц нашей обительской обыкновенную келью, малую. Пусть живетъ, какъ и вс. Что онъ мой братъ, такъ ужъ…

— Помилуйте, отче!.. Онъ вдь герой теперь!

— Какъ герою, ему смиреніе наипаче всего требуется. Сократить себя и добровольно унизиться — вотъ подвигъ, достойный людей превозвышенныхъ.

— Извстно… Изъ устъ вашихъ медоносныхъ всякое поученіе сладко…— заплъ было отецъ-казначей, по игуменъ прервалъ его разомъ:

— Ладно. Не въ поученіи дло теперь. Колчевскіе крестьяне ходока прислали. Принялъ ты его?

— Принялъ, отче, принялъ!— горестно вздохнулъ отецъ-казначей.

— Чего вздыхаешь-то?.. Голодъ вдь у нихъ по всей волости.

— Сказываютъ!— и монахъ сокрушенно понурился.— Сказываютъ точно что.

— Знаю я колчевскихъ. Народъ врный. Если сказываютъ, значитъ — правда. Ну, какъ распорядился?

— Вашего благословенія приказалъ испросить.

— Мое благословеніе будетъ — дать имъ четыреста мшковъ хлба до слдующаго года.

— Они и насчетъ денегъ…

— Ну, денегъ — это не ваше горе. У меня еще есть изъ тхъ, что благодтель нашъ Литвиновъ оставилъ на добрыя дла. Сотъ пять имъ требуется…

— Съ возвратомъ изъ проценту.

— Это въ теб злоехидство твое сидитъ. Очнись, съ голыхъ брать! Коли мы съ нихъ станемъ и хлбомъ и деньгами получать — имъ вкъ не оправиться. Слышишь? Процентъ! Разв намъ Иванъ Аресьичъ изъ процента давалъ? Сказано — на добрыя дла, и кончено. Будутъ у колчевскихъ залишнія, сами принесутъ — возьмите, дескать, отцы честные. Ну, а не будетъ, что жъ! Какъ становые, выбивать мы изъ нихъ станемъ?

— По крайности, пусть хоть на работы къ намъ ходятъ. Сами знаете, отче святой, нын мы начнемъ въ лсъ дорогу прокладывать, опять же рчку Выцугу отводить къ мельницамъ нашимъ, да по лсопильному заводу.

— И на это колчевскихъ тревожить не слдъ! Не слдъ, слышишь…

— Слышу.— И отецъ-казначей низко поклонился.

— То-то. Имъ поправка большая требуется. Потому у нихъ неурожаи второй годъ! Коли они еще даромъ работать придутъ, такъ это и выйдетъ процентъ твой… А что же мы-то длать станемъ?

— Сложа руки тоже не сидимъ.

— И хорошее дло. Отъ лности всякое зловредное желаніе рождается. Грхъ-то округъ лнивыхъ какъ ходитъ? Въ лучшемъ вид.

— Рукъ не хватитъ, къ тому я и говорю.

— Ничего. Семь часовъ въ день работали — станемъ десять тружаться. Мало будетъ этого — и четырнадцать можно!.. Все исполнимъ: и дорогу проведемъ, и рку обернемъ куда надо, да и лсопильни наши поправимъ.

— А молиться?..

— Во время работы станемъ псалмы пть, вотъ теб и молитва. Иной-то трудъ на Бога — что твоя молитва, и пользительне еще — ибо и монастырю, значитъ, дому Господнему, прибытокъ, да и умерщвленіе плоти. Анъ, глядишь, монахъ-то двухъ зайцевъ поймалъ.

— И то братія жалуется. Чайку испить некогда.

— И не надо. Я разв чай пью? Я работаю десять часовъ въ день, а не жалуюсь.

— Овому сила дана, а овому — дв.

— Ладно, помолимся, такъ у каждаго по три будетъ, ну, а не хотятъ — я силой не держу. Лнивому да празднословному ворота открыты. Хочешь въ міръ — уходи разстригой, а то въ другую обитель, гд иноки животы растятъ себ да проценты берутъ… А у меня этого не будетъ. Слышишь, отецъ казначей. Ни для кого… Я вдь не изъ бдности пошелъ сюда. Господь взыскалъ нашу семью, а вижу — надо работать и работать. Поздне всхъ ложусь и раньше встаю.

— Извстно, вы у насъ, отче святой, что птелъ во полунощи. Вс еще спятъ, а вы уже бодрствуете и на работу кличете…

— Ну, вотъ и вы сему поучайтесь. Не злое дло…

— Такъ насчетъ генерала никакихъ приказаніевъ не будетъ?

— Нтъ. Это ужъ мой гость, мн о немъ и заботиться…

Отецъ Никодимъ пошелъ потомъ по монастырю.

Каждый разъ, когда онъ обходилъ его, сердце стараго монаха радовалось. Онъ вспоминалъ, какою онъ принялъ эту обитель и во что она разрослась подъ его властною, подчасъ тяжелою и всегда сильною рукою. Стоялъ небольшой корпусъ съ кельями, да каменная церковь, старая и холодная. Больше не было ничего. Отовсюду подступалъ лсъ, кром той стороны, гд была вода. Лсъ, казалось, хотлъ заглушить и задушить монастырь. Втви старыхъ деревъ уже угрюмо стучали въ окна келій, словно грозя прятавшимся за ними монахамъ… Вода шумла у самаго храма, а въ бури, которыя на озер были и часты и жестоки, пна отъ волнъ неслась въ открытыя двери храма, и гребни неугомонныхъ валовъ разбивались у самыхъ его ступеней… Отецъ Никодимъ помнилъ, какъ, еще молодымъ и богатымъ человкомъ, прибывъ сюда, онъ доходилъ до одури отъ шума лса съ одной стороны, гулкаго,: однообразнаго и не прекращавшагося по цлымъ мсяцамъ, и отъ говора волнъ — съ другой… Онъ хотлъ бжать отсюда, но пересилилъ себя. Житіе монашеское было здсь скудное, порядка никакого. Всякій инокъ что хотлъ, то и длалъ: жилъ по недлямъ у крестьянъ на берегу, гостилъ ‘въ городу’, а то такъ просто лежалъ у себя въ кель, сложа руки Да глядя въ потолокъ. Настоятель старый, болзненный, хилый, только о томъ и думалъ, какъ бы ему покойне было…. ‘Оставьте меня умереть въ мир и кротости!’ увщавалъ онъ тхъ, которые приходили ему жаловаться на дла обители. Никто не работалъ, дошло до того, что въ монастыр поселились бабы, трудившіяся за иноковъ.

Двадцать лтъ прошло — и какъ все неузнаваемо стало кругомъ!

Лсъ побжденъ. Съ топоромъ и пилою ворвался въ заповдное царство инокъ и отбросилъ дебрь далеко отъ своихъ келій. Теперь вонъ она гд синетъ — вдали. Зеленая чаща отступила, открывъ просторъ для поля, нивы и завода, гд распиливаются на свжія и блыя доски смолистые великаны. Волны усмирены… Вонъ они, эти два мола, выдвинувшіеся далеко впередъ и образовавшіе искусственную бухту… Надъ каменной кладкой этихъ моловъ порою подымаются зеленые гребни волнъ — пна ихъ блою каймой, словно разбрасываемая втромъ грива, раскидывается надъ могучими стнами,— но буря не сметъ проникать за нихъ въ тихія и покойныя воды у монастыря. Тамъ, гд между двумя молами виднется входъ, волны колышутся и бсятся, но имъ не переступить въ тихое и мирное царство иноческаго труда… Пристань выдвинулась изъ мелководья въ глубину, а здсь, на берегу, большой соборъ пятиглавый весело блеститъ золочеными куполами и стройно рисуется своими, гранитомъ обшитыми, стнами. Колонны изъ Сердобольскаго камня подперли красивый фронтонъ. Хоть въ столицу — всюду красою будетъ эта каменная громада. Кругомъ изъ кирпича выведены четырехъэтажные корпуса келій подъ зелеными желзными крышами, дале — сараи, амбары, службы, кузницы, литейная, слесарная, столярная, и чего-чего нтъ здсь, въ этомъ прочно сложившемся царств неустаннаго труда…

Когда-то монаховъ было здсь двадцать, теперь — боле трехсотъ. Они ловятъ рыбу на озер, роютъ камень въ лсахъ этого острова, пасутъ коровъ въ его уединенныхъ захолустьяхъ, куютъ, льютъ, пилятъ, шьютъ, роютъ, грунтуютъ, строятъ, курятъ смолу, гонятъ деготь, солятъ, сютъ и жнутъ, косятъ и Богъ знаетъ чего еще не длаютъ здсь… И ни въ чемъ не сталъ нуждаться монастырь, никому не приходится кланяться, напротивъ — ему самому кланяется все окрестное населеніе — благо, онъ выручалъ его не разъ въ годину бдствій и печалей… И благодтели не нужны теперь. Придетъ который — поможетъ, слава Богу. Монастырь всегда суметъ распорядиться съ даяніемъ благимъ, но ему и безъ даяній живется недурно…

А все имъ сдлано… Имъ однимъ.

Когда прошли первыя острыя и болзненныя впечатлнія его знакомства съ монастыремъ, онъ началъ присматриваться къ его порядкамъ… Первое время, разумется, онъ не могъ длать этого спокойно. Старое еще звало его къ себ, съ мірскою жизнью не все было покончено, и въ излом долго ‘нудило’, какъ выражались иноки. Потомъ и это прошло, и тяжелыя условія, въ какихъ билась обитель, выступили еще рельефне. Онъ видлъ средства, какъ поправить дла, но напрасно сталъ бы совтовать ихъ старому настоятелю. Тотъ хотлъ только одного — умереть въ кротости и поко, не руша сложившихся кругомъ него порядковъ и не возбуждая никого противъ себя. Не ему же было начинать трудную работу, требовавшую молодыхъ силъ и несокрушимой энергіи. Разумется, отцу Никодиму, тогда еще послушнику Симеону, легко было уйти въ другую обитель, гд все шло лучше и стройне, и такая была близко, но онъ твердо врилъ, что если Господь привелъ его сюда — здсь Онъ и долженъ былъ оставаться. Легче было бы часовому уйти со своего поста, чмъ ему… И потянулись длинные годы, и все кругомъ разрушалось и падало… Лсъ ворвался даже въ самый монастырь, потому что во дворы его поднялись крохотныя молодыя елочки, озеро стало подмывать самую церковь, и съ главнаго входа въ нее нельзя было попасть, а нужно было итти боковыми. Ступени главнаго входа купались въ волнахъ, часто въ бурю уже стучавшихся въ самыя двери, точно требовавшихъ, чтобы и ихъ впустили внутрь на каменныя плиты, гд стояли монахи.

А еще черезъ нсколько лтъ, когда его избрали игуменомъ, все измнилось.

И теперь, оглядываясь назадъ, отецъ Никодимъ видлъ ясно, что второй разъ такого подвига онъ бы совершить былъ не въ силахъ. Сколько ненависти, злобы и клеветы кругомъ него кипло, какъ эта буря людской вражды вздымала его на своихъ волнахъ, и въ какія глубокія бездны повергала опять, по, онъ не даромъ былъ изъ Анисимовыхъ. Онъ только крпче стискивалъ зубы и ршалъ еще безповоротне, ожесточенне. По завту евангельскому онъ вырывалъ плевелы, чтобы спасти молодые и хорошіе корни… И эти корни скоро дали новые ростки… Онъ разогналъ старыхъ монаховъ, отъ которыхъ было все зло, и привлекъ сюда новыхъ, искавшихъ утшенія въ нужд и лишеніяхъ… Его вызвали въ Петербургъ, у него грозили отнять обитель, сослать его въ другія дальнія, но отецъ Никодимъ не уступалъ ни пяди отвоеванной земли, не опускалъ рукъ, не шелъ на уступки… И мало-по-малу Господь благословилъ дла его. Дло строительское, созидающее!.. Благословилъ, и оно расцвло пышно… И такъ расцвло, что теперь, казалось, устоитъ отъ всхъ невзгодъ и ударовъ.

Брать Петръ у себя въ имніяхъ, онъ здсь — работали одинаково, созидая и рдко слыша другъ о друг. Сергй — тотъ выдался другою силою, силою неукротимою, разрушительною, бшеной… Но и ему готовитъ судьба, можетъ-быть, иное, боле великое дло…

И отецъ Никодимъ тихо пошелъ къ пристани, заложи руки за спину и вдумчиво вглядываясь въ озерную даль… Онъ даже не замчалъ низкихъ поклоновъ встрчавшихся ему монаховъ, ихъ подобострастныхъ взглядовъ. Онъ привыкъ къ нимъ, и они его уже не коробили, какъ коробили когда-то прежде… Только взойдя на пристань, онъ машинально попробовалъ ея перила… Они качнулись подъ его сильной рукой.

— Братъ едоръ!— крикнулъ онъ, не оглядываясь.

Маленькій монахъ, живой и юркій, точно выросъ у него за спиною.

— Что это?

— Расшатавшись…

— Самъ я вижу, что ‘расшатавшись’. Да разв имъ такимъ слдуетъ быть?

— Къ вечеру будетъ готово… Потому это вчера — какъ таскали хлбъ заозерные крестьяне, ну и подалось… Благослови, отче!

— Богъ благословитъ… Иди.

Отецъ Никодимъ одинъ остался на пристани.

Передъ нимъ, вплоть до линіи моловъ, разстилалась неподвижная блесоватая гладь, въ которой опрокидывалось тусклое сегодняшнее небо, съ жидкими и сквозными облачками, словно замиравшими среди его простора. Нсколько чаекъ съ пронзительнымъ крикомъ понеслись надъ самою водою. Издали казалось, что, опускаясь низко-низко къ ней, он почти касались ея своимъ крыломъ. Дв или три лодки словно заснули посредин, тамъ монахи въ блыхъ балахонахъ ловили рыбу на удочки. Лодки эти отразились и въ вод, словно въ зеркал, съ блыми силуэтами иноковъ и тонкими лесами включительно. Только изрдка пробгалъ втерокъ и морщилъ это зеркало, тогда очертанія лодки и монаховъ въ немъ вздрагивали, сливались, расплывались въ неопредленныя пятна, чтобы тотчасъ же выступить опять… А вдали, гд между молами былъ промежутокъ, видлась точно срая кайма съ постоянно измнявшимся гребнемъ. Тамъ колыхались волны, не смвшія войти сюда, въ это спокойное и недвижное царство монастырскаго плеса.

Позади въ собор ударили въ колоколъ.

Отецъ Никодимъ тихо повернулся и пошелъ назадъ.

II. Въ тихой и мирной пристани.

Маленькій монастырскій работникъ, лтъ этакъ десяти, стремглавъ прибжалъ въ келью къ игумену и метнулся къ служк. Крошечный мальчуганъ былъ уморителенъ въ своемъ черномъ подрясник и черной старой скуфейк, изъ которой, сквозь безчисленныя прорхи, во вс стороны торчала вата, точно ей тсно было въ скуфейк, и она ршила во что бы то ни стало вырваться оттуда.

— Теб чего, малышъ?— встртилъ его громадный и суровый служка, которому гораздо боле присталъ бы къ лицу и фигур кирасирскій мундиръ, чмъ, полумонашеское платье.

— Братъ Серапіонъ… Видно!— И онъ задышалъ часто-часто, должно-быть, со всхъ ногъ торопился сюда.

— Чего видно-то?

— Не знаю чего, а только видно. Отецъ Пименъ — ‘бги, говоритъ, къ брату Серапіону, чтобы доложилъ онъ отцу настоятелю, что видно’… А что не сказалъ…

— Должно, пароходъ… Ну, ладно…

Отецъ Никодимъ уже успокоился. Онъ хотлъ было сначала встртить брата съ торжествомъ, какъ и подобало, но потомъ сообразилъ, что именно въ силу родства нельзя было чествовать Сергя. Пусть, какъ простой богомолецъ въ монастыр будетъ, по крайней мр, и другимъ примръ и для него самого полезно — къ смиренію пріучится. Все же недурно будетъ! Для души-то главное, для души!..

Братъ Серапіонъ отправился на пристань, куда уже сошло нсколько монаховъ. Собрался бы и весь монастырь, да отецъ Никодимъ терпть не могъ, когда иноки были не при дл. Въ праздникъ — другой обычай, а сегодня — будни, и каждый находился у своего рукомесла. Кто въ смолокурн, кто въ кузниц, кто на завод, кто въ слесарн, а кто въ лсу за рубкой, либо у камней съ каменотесами — свободно было одно самое крупное начальство обительское, да и то стснялось и боязно посматривало назадъ — не вышелъ бы отецъ Никодимъ, да не влетло бы… Ему что: оборветъ — и безъ васъ, скажетъ, есть кому встртить… Братъ Серапіонъ, добравшись до пристани, воззрился: вдали, дйствительно, надвигался точно клубокъ какого-то дымка.

— Онъ самый, пароходъ!— всматривался сдой монахъ.— И шибко же качаетъ его.

— Сказано — стихія беззаконная.

— Ну, это ты врешь, Серапіонъ… Беззаконныхъ стихій у Бога нтъ, у него, братъ, вс стихіи — въ закон. На все свой порядокъ дйствуетъ.

— А все жъ сказано: ‘беззаконіе морю дано, дабы земля въ себ порядокъ держала’.

— Гд сказано?

— Въ книгахъ.

— Въ какихъ?.. Знаешь ли ты? Въ раскольничьихъ… А не въ нашихъ… Разбирать надо: въ иной книг-то вмсто истины — лживые глаголы пребываютъ.

— Ну, теб лучше знать, ты премудростью этой наполненъ, яко сосудъ.

— То-то! А глупостей не говори. Услышалъ бы отецъ Гермогенъ, такъ ли бы еще онъ тебя.

— Что говорить — старецъ строгій.

Клубокъ дыму росъ и подвигался… Скоро онъ ужъ помстился въ проход между двумя молами. Здсь въ срой масс дыма вырзался, казавшійся отсюда крошечнымъ, корпусъ парохода съ двумя мачтами. Когда онъ пробжалъ половину разстоянія между входомъ во внутреннюю бухту и монастыремъ, Серапіонъ, такъ же не спша, отправился доложить отцу настоятелю. Игуменъ выслушалъ его спокойно, перекрестился: ‘Ну, слава Богу!’ приказалъ подать себ клобукъ и мантію и вышелъ изъ кельи… Онъ приближался къ пристанямъ именно въ то время, какъ пароходъ, пыхтя и хрипя и выбрасывая клубы пару, маневрировалъ, чтобы подойти къ сходнямъ, которыя уже держали въ рукахъ служки, готовясь бросить ихъ на бортъ. Вся палуба была залита народомъ, стоявшимъ безъ шапокъ и крестившимся на золоченыя главы монастырскаго собора. Измученные качкой, совсмъ усталые люди, видимо, едва держались на ногахъ, наваливаясь всею тяжестью тла на барьеры, огораживавшіе борты парохода. Громадная черная труба уже вмсто дыма выпускала какую-то тонкую марь, колеса еще вращались, но медленно и неровно, вспнивая воду, шипвшую подъ ихъ ударами. Никодимъ зорко пробжалъ взглядомъ по палуб — и на самой корм увидлъ высокаго и стройнаго еще Сергя… Братъ его былъ въ генеральскомъ сюртук, съ блымъ георгіевскимъ крестомъ на ше. Онъ тоже стоялъ безъ шапки, что очень понравилось Никодиму…

— Это онъ хорошо, — прошепталъ про себя игуменъ.— И тмъ бы слдовало!— неодобрительно взглянулъ онъ на другихъ ‘первоклассныхъ’, не снявшихъ своихъ фуражекъ съ кокардами. — Чиновники!..— точно уронилъ онъ про себя.— Имъ и лба-то себ перекрестить некогда… Все торопятся. Отецъ Елеазаръ!

Къ нему подбжалъ монахъ, заправлявшій въ гостиниц.

— Видишь тхъ-то… Съ кокардами…

— Вижу, отче.

— Ну, такъ посади ихъ въ тотъ номеръ, что на помойную яму выходитъ. Слышишь?

— А ежели жаловаться будутъ?

— Скажи, что вс заняты. Не нарочно же для этихъ оглашенныхъ гостиницу строить новую.

Сходни съ шумомъ были наброшены на бортъ парохода, и вся масса богомольцевъ, точно рка въ половодье, густо, чуть не ломая перила, заполонила пристань. Олонецкіе, вологодскіе и новгородскіе мужики истово крестились, многіе падали на колни и цловали землю, на которой стояли. Большинство робко озиралось на важныхъ молчаливыхъ монаховъ. Отецъ Никодимъ зорко смотрлъ на молодого еще генерала, шедшаго издали прямо къ нему. Игумену хотлось подойти и обнять его, по онъ помнилъ свой санъ, видлъ, что на него смотрятъ другіе монахи, и не поддавался чувству, которое охватывало его все глубже и глубже. Казалось, и Сергй Анисимовъ понялъ это. За нсколько шаговъ до брата лицо его, разомъ измнилось. Онъ точно совладлъ съ собою… Онъ видлъ, какъ глаза его брата покрылись слезами, но также видлъ и то, что онъ стоитъ и не двигается къ нему. Генералъ подошелъ къ игумену…

— Благослови, отче!..

Отецъ Никодимъ благословилъ его. Братъ поцловалъ ему руку.

— Ну, теперь обнимемся!— повеселлъ Никодимъ.— Слава теб, Господи, что удостоилъ меня зрть брата моего живымъ и невредимымъ. Изъ тысячи смертей вынесъ Онъ тебя цлымъ. На великія дла, должно-быть, еще бережетъ тебя!.. А теперь пойдемъ въ соборъ къ намъ. Самъ я отслужу молебенъ угодникамъ нашимъ!..

Монахи забыли совсмъ власть и строгость игумена.

Они окружили Анисимова и внимательно разсматривали его, а когда генералъ съ игуменомъ вошли въ церковь, вся она разомъ наполнилась иноками.

— Ты меня прости… Я тебя, для примру прочимъ, помщу на общемъ положеніи.

Сергй Николаевичъ засмялся.

— Это ты мн говоришь, братъ! Да я привыкъ на земл спать подъ дождемъ.

Онъ прошелъ въ гостиницу, гд монахъ-коридорный уже ждалъ его съ громаднымъ ключомъ въ рукахъ. Ключъ былъ настолько же громаденъ, насколько самая келья мала. Голыя выбленныя стны, узенькая желзная кровать, образъ въ углу надъ столомъ, передъ которымъ стоялъ табуретъ — вотъ и все убранство этого неприхотливаго угла… Денщикъ только носомъ повелъ на эту бдноту обстановки.

— Дворцы у васъ! — укоризненно замтилъ онъ монаху-гостинику.

— Да… Скудное, скудное житье, кавалеръ… Что длать.

— То-то… Кажется, можно бы понять, какихъ господъ принимаете?

— Мы и понимаемъ… Правда, у насъ въ иноческомъ корпус есть горницы и получше, но то для архіереевъ и прочихъ епископовъ.

— Да мой генералъ-то почище епископа. Что намъ архіереи… Коли онъ отъ кавалеріи!.. Да!.. Видали мы архіереевъ, слава Богу. Ну, а пища у васъ какая полагается?

— Пища постная!

— Такъ!— И онъ закрутилъ головою.— Попали мы теперича въ лабетъ! Нечего сказать. Отъ хорошаго питерскаго стола… Рыба?

— Два раза въ недлю рыба полагается. Въ воскресенье тоже.

— А въ другіе дни?

— Крупа… Ну, и разныя похлебки готовимъ. У насъ, кавалеръ, пища не обуреваетъ мыслями, но, напротивъ, легкая.

— Чего легче. Но, впрочемъ, купить можно… Мяса, напримръ?

— Ни-ни. Негд: у насъ и лавокъ такихъ нтъ.

— Нтъ!

Впрочемъ, самолюбію Семена очень польстило то, что ему рядомъ съ Анисимовымъ отвели точно такую же комнату, а когда монахъ гостиницы внесъ къ нему серебряный самоваръ, денщикъ вытащилъ изъ кулька, бывшаго съ нимъ, бутылку съ ромомъ и важно слъ пить чай… Монаха онъ не посадилъ, наслаждаясь его почтительностью.

— Въ сраженіяхъ, поди, страшно?— нершительно спросилъ послдній.

— Кому страшно, а кому нтъ. Намъ съ генераломъ весело.

— Вотъ какъ!

— Да, потому мы должны примръ имъ подавать. Иначе никакъ еройственнаго духа не поддержишь. Мы всегда впереди… Пули, значитъ, кругомъ, а мы впередъ.

— Скажите! Пуля, значитъ, взадъ летитъ?

— Она везд за ней не углядишь. Ее пустили — она летитъ.

— Для кровопролитія?

— Вотъ именно. Потому ей надо кокнуть въ живое мсто. Она свое дло знаетъ ловко тоже.

— Какъ васъ только Господь хранилъ, сколько вы теперича страховъ навидались.

— Всего было! Чаю хочешь?

— Нтъ, намъ воспрещено съ мірскими пить. Нельзя!

Сергй Николаевичъ въ то же самое время сидлъ въ кель у брата.

Келья эта была такъ же проста, какъ и самъ игуменъ. Блыя стны, некрашенный полъ, въ окнахъ ни одного цвтка, на столахъ ни одной книги. Только пообширне братскихъ — вотъ въ чемъ было ея отличіе.

— Какъ у тебя непріютно.

— Мысли зато просторъ, не останавливаетъ ничто ее, она и стремится за предлы кельи.

— Разв ты не читаешь?

— Когда же читать-то… Была война, газеты читалъ. Ну, а теперь некогда, дла много!.. Едва успваешь къ концу привести все, что начато… Впрочемъ, всего не успешь!.. На меня тоже гроза идетъ.

И отецъ Никодимъ понурился.

— Какая гроза? Вотъ я и не думалъ, видя тебя такимъ спокойнымъ.

— Безпокоиться нечего. Безъ Его воли ни единаго волоса не упадетъ… Сказано! Слдовательно, и волноваться не изъ чего. У насъ, у монаховъ,— улыбнулся онъ, — своя логика, удобная весьма къ успокоенію чувствъ…

— Ты все-таки не сказалъ, какая гроза…

— Да видишь ли ты. Двадцать лтъ тому, когда я пришелъ сюда, стоялъ на бережку здсь деревянный домъ для келій да церковь покосившаяся — вотъ теб и вся наша обитель была. Ну, а за это время, съ помощью Божіей и молитвами нашихъ угодниковъ, ишь какія твердыни я поставилъ. По-Анисимовски работалъ. Созидая, не зналъ отдыха. Теперь по всей округ не найдешь ничего подобнаго. Одно слово — благодать на сихъ мстахъ почіетъ!.. Ну, вотъ сначала меня очень хвалили и даже поддерживали оттуда, ибо сотрудниковъ здсь у меня не было. Все противъ стояло, потому что лни да бездльничества я потворщикомъ никогда не былъ. Ну, а теперь, какъ я все поставилъ да машину завелъ — и у меня тамъ оказались враги суровые и даже неудобопонятные…

Онъ понурился.

— Вдь вотъ, — нсколько спустя началъ онъ, — какія обвиненія слышать приходится. Зачмъ, вишь, я пустынножительство уничтожилъ. Въ первое время здсь иноки уходили въ лса, вырубали себ тамъ одинокія кельи и спасались въ пустын. Другіе въ пещеры запирались — молчальники, третьи — прорицали, и народъ къ тмъ притекалъ во множеств. Ну, я сейчасъ же понялъ, что это гордыня одна, что подвигъ свой вс эти ‘свтильники’ понимаютъ неправильно. Положимъ, что для поэзіи оно, дйствительно, лучше было — по дебрямъ въ одиночку спасаться. Но я какъ началъ всхъ за работу ставить — и пустынниковъ привлекъ. Кого на смолокурню, кого на лсныя порубки… Гвалтъ поднялся страшный. Меня было даже къ ‘князю власти воздушныя’ приравняли. Совсмъ, вишь, въ дьявола я обратился. Оттуда мн замтили, что сіе не совсмъ благосклонно встрчено. Не подлежаще де я поступаю. Что было длать? Распустить опять по дебрямъ всю эту орду? Нельзя. Порядку никакого не будетъ, надзоръ невозможенъ, и соблазны на каждомъ шагу. Вотъ я и выстроилъ на гор-то — тутъ по середин нашего Острова есть такая — небольшой скитъ, далъ ему Аонскій уставъ, да еще самаго строгаго изъ тамошнихъ монастырей, — вчное молчаніе и вн храма Божьяго одиночество, да и говорю пустынножителямъ: милости просимъ, кто желаетъ спасаться. Только богомольцамъ туда — ни ногой! Желающихъ, разумется, нашлось мало. Кому охота! Съ тхъ поръ и пошло. Я, видишь ли, ради прибытка и хозяйства монастырскаго подвигъ уничтожилъ. Я, вишь, завидую вліянію пустынножителей на народъ, одинъ даже писатель такой нашелся, прізжалъ къ намъ, смотрлъ-смотрлъ, а потомъ и назвалъ нашу обитель арестантскими ротами синодальнаго вдомства!.. Чего-чего не было, ужъ меня и въ Аракчеевы записали и въ Фотіи… А теперь сказываютъ — новое горе ждетъ меня.

— Что еще?

— Хотятъ въ другую обитель подальше перевести.

— Не можетъ быть!

— Врно. Отъ нихъ станетъ. Слишкомъ, вишь, я неблагопотребенъ здсь и неспокоенъ. Я, на ноги поставившій все это кругомъ, теперь не нуженъ, иди вонъ въ другую бднйшую и пустыннйшую обитель!.. Разумется, я монахъ, я долженъ повиноваться и уйду… Только, значитъ, это меня къ смерти приговариваютъ. Потому не работать я не могу. Это все равно, что брату Петру сказать: иди и сложи руки и не трогайся съ мста. А работать, какъ прежде, я не въ силахъ. Ишь, я какое тутъ рабочее царство создалъ. Разв мало моей мысли да силы убито на ней? Гд я возьму еще…

— Прізжай къ брату и живи у него.

— А это? — И Никодимъ взялъ себя за черную мантію.— Ты думаешь, даромъ я обты давалъ. Не для того же, чтобы нарушать ихъ, полагаю! Напротивъ… Чмъ хуже, тмъ боле стойко надо держаться. Не возвеселю сердца ихъ слабостію, понеже врую и уповаю! А испытанія всякому посылаются. Съ ними совладать надо. А только вотъ что я скажу теб: не время теперь на Руси для нашей Анисимовской породы.

— Какъ это?

— Такъ, не время.

— Куда же намъ дваться?

— Куда хочешь. Хоть умирай пока. Видишь, такіе люди, сильные духомъ и безповоротные, нужны были прежде. И очень даже. И ихъ цнили. А теперь другая пора настала. Нын и Богу живому кланяйся, и тельца золотого уважай, и гога съ магогомъ тоже въ забвеніи не оставь. Врно говорю теб — теперь время средняго человка. И люди маленькіе стали, и дла ихъ отъ земли не видать — ну, какъ же намъ съ нашимъ Анисимовскимъ масштабомъ? Совсмъ не къ мсту…

И отецъ Никодимъ въ видимомъ волненіи всталъ и прошелся по кель.

— Тхъ, которые умютъ хотть и исполнять свои хотнія, что идутъ прямо и вс преграды ломаютъ передъ собой, какъ легкія изгороди, у кого еще осталась сила,— не надо… Совсмъ не надо. Теперь время уступокъ. Щепочки посл большой строительной работы собираемъ, а что осталось недостроеннымъ, то валиться должно, потому что настоящихъ рабочихъ нтъ, дти одни кругомъ, да и дти-то лнивыя, злыя, праздно-шатающіяся. Вотъ, напримръ, у брата Петра — нелады все. И какіе нелады! Подъ корень топоромъ его рубятъ, а почему? Потому что и онъ ненадобенъ. Ни я ни онъ… Я не ропщу,— опомнился Никодимъ, — я не ропщу. Испытаніе невдомо почему посылаетъ иной разъ Господь. Въ этомъ Его воля. Сверху-то Ему видне, чмъ намъ. Можетъ-быть, и такія эпохи нужны, какъ наша. Только ужъ очень тяжко видть все это. Все, чему врилъ, для чего работалъ, должно рушиться!..

— Да, я видлъ въ прошломъ мсяц брата Петра. У него тоже дла ужасны.

— Да кому нынче настоящая сила нужна?

— Никому… Ты правъ, братъ. Время среднихъ людей и маленькихъ длъ! Во время войны былъ кризисъ,— ну, Петръ и влзъ въ западню къ разнымъ нмцамъ… Теперь, впрочемъ, онъ теб самъ писать будетъ. Его энергію сломить мудрено, но теперь случаются минуты, когда и онъ опускаетъ руки!..

Братья простились. Отцу Никодиму надо было итти въ церковь. Сергю Николаевичу — къ себ въ келью.

— Ты, смотри же, въ трапезу къ намъ приходи. Накормимъ тебя, чмъ есть… У насъ скудно!— уже повеселвъ, провожалъ его игуменъ.— Пока я еще здсь хозяинъ.

III. На кладбищ.

Сергй Николаевичъ вышелъ отъ брата задумчивый и грустный.

‘Да, онъ правъ, — думалъ про себя Анисимовъ: — теперь, дйствительно, такое время, именно время среднихъ людей. Послдній разъ вспыхнуло — въ прошлую войну. Сдлали мы все, что надо, а приводить въ порядокъ оставленное нами, организовать все, явились средніе люди, дальше ныншняго дня ничего не видящіе. Кажется, все на-нтъ сведутъ! Все на-нтъ… Цлое море крови пролитой, брошенные милліарды продадутъ даромъ. Съ другой стороны придутъ крупные люди и большія силы и воспользуются всмъ этимъ. Ты сешь, а другой жнетъ’…

Онъ шелъ по берегу.

Пароходъ, уже опуствшій, стоялъ у пристани. На палуб, выпятивъ подошвы громадныхъ сапогъ, прямо въ дыру, пробитую въ бортахъ, лежалъ какой-то матросъ и спалъ. Сидя на рул, баба-экономка звала и крестила ротъ, всякій разъ обмирая потомъ отъ лни, изъ небольшой верхней каюты капитана доносился сюда громкій храпъ. Очевидно, и онъ заснулъ себ — благо до завтра длать было нечего. Даже вода спала. Утромъ она еще колыхалась порой, шлепая, словно ладонями, по нижней поверхности досокъ, изъ которыхъ была сложена пристань,— теперь же ни звука оттуда. Тишина такая кругомъ, что даже тихое пніе монаха, все еще удившаго рыбу посреди залива, доносилось сюда вмст съ мрными ударами веселъ какой-то лодки, подвигавшейся къ выходу за молы… Далеко позади обители лсъ стоялъ неподвижною стной. У самой пристани росла тонкая березка. Листочки ея, словно вздрагивавшіе при малйшемъ колебаніи воздуха, теперь застыли и заснули на тонкихъ и гибкихъ втвяхъ, только, когда суетливый щеголъ слъ на одну изъ нихъ, она заколыхалась и зашумла подъ его тяжестью… На монастырскомъ кладбищ широкая листва темно-зеленыхъ кленовъ стояла, точно изваянная, въ блыхъ липахъ роились одн только пчелы, наполняя всю окрестность своимъ однообразнымъ, дремотно охватывающимъ, шумомъ. Этотъ уголокъ, съ его тнью и прохладой, потянулъ къ себ Сергя Николаевича. Онъ дошелъ туда, отворилъ дверцы, переступилъ за ограду, и тотчасъ же ноги его ушли въ высоко разросшуюся между могилами траву, пестрвшую тысячами желтыхъ и красныхъ цвтовъ… Скромныя незабудки улыбались ему изъ своихъ тихихъ убжищъ, наглый и пышный макъ полымемъ вспыхивалъ повсюду, съ золотыми зубчатыми внчиками курослпа и ромашки мшались слегка подернутые слабымъ румянцемъ лепестки шиповника, разливавшаго вокругъ свое тонкое благоуханіе. Вся опушенная душмянка порою струила свой густой и тяжелый ароматъ, и въ воздух застаивались блые хлопья одуванчиковъ…

Тишина и миръ здсь царили нерушимые. Это дйствительно былъ ‘уголокъ мертвыхъ’. Чмъ-то успокоительнымъ вяло отъ него, чмъ-то, отъ чего замирало все внутри и падали всякія огорченія, какъ подстрленныя птицы. Сергй Николаевичъ долго ходилъ отъ одной могилы къ другой. Вс он были одинаковы. Горбина земли проросла травой и цвтами — вотъ и все. Ни памятниковъ ни плитъ съ пышными надписями. Кое-гд торчмя стояли кресты, опутанные отовсюду цпкою зеленью. Гд не хватало зелени, тамъ работали пауки, охватывая отовсюду старое и прогнившее дерево своими тонкими и въ безвтріи колыхавшимися стками. Птицы здсь пли громче, и многія тутъ же, надъ могилами, въ густыхъ кленахъ вили свои гнзда… Въ углу на одной изъ могилъ Сергй Николаевичъ замтилъ старика-монаха. Онъ, казалось, прислушивался къ чему-то и улыбался доброю, радостною улыбкой. Не усплъ Анисимовъ подойти къ нему, какъ онъ уже закивалъ ему головою.

— Здравствуй, здравствуй, здравствуй.

И руку ткнулъ, закорузлую, черную. Пожми де…

— Послушать пришелъ?

— Чего слушать?

— Какъ чего… Ишь, покойнички-то въ могилкахъ гудутъ. Ты прислушайся… Здсь молчаніе краснорчиве. Сердцу говоритъ оно. Во всхъ могилкахъ гудутъ. Сдлай, какъ я, приложись къ земл ухомъ. Не бойся, что козявка въ волоса заползетъ. Заползетъ и выползетъ, чего ей сидть-то тамъ, не ея это царство — а ты услышишь по крайности и узнаешь, какъ и самъ потомъ гудть станешь, какъ зароютъ тебя.

— Зачмъ же они гудутъ?— улыбнулся Анисимовъ.

— Чудакъ-человкъ… Да Богу молятся… лежать, скламши руки на груди, и читаютъ молитвы тутъ… Ну, а скрозь землю кажется, что гудутъ…

— А вы ихъ слышите?

— Какъ не слышать-то… Вотъ ты началъ говорить, я и не слышу. А когда никого нтъ, да втеръ упадеть, озеро наше тоже не шумитъ — ну, тогда все слышишь. И гудутъ они, другъ ты мой любезный, на разные гласы. Вотъ тамъ старецъ Виталій нашъ схороненъ, такъ онъ гудитъ тонко… Словно теб шмель запутался въ рыболовной сти, что наши ловцы сушатъ на бережку, а отецъ Доримедонтъ вотъ тамъ — у него здоровая октава была. Всю жизнь онъ у насъ іеродіакономъ служилъ — ну, такъ онъ густо таково: ‘Господи, помилуй мя, гршнаго, по великой милости Твоей и по множеству щедротъ Твоихъ’. Да, вотъ… и вся недолга. Зарыли, землю сверху навалили кибиточкой, и пошла по ней травка-муравка всякая, цвточекъ поднялся красовитый да духовитый, и ничего, больше нтъ отъ тебя, а мы-то стараемся, да печалуемся, да скорбимъ. Не стоитъ, милый… Особливо, ваши скорби мірскія — ой, какія он!.. Изжени ихъ изъ сердца, такъ же вдь, какъ эти, сложимъ руки крестомъ да гудть начнемъ: ‘помилуй мя, Боже’…

— И не длать ничего?— усмхнулся генералъ, садясь рядомъ съ монахомъ.

— Отчего не длать? Робить всякій долженъ. Тогда земля завопіетъ ко Господу… Она работы требуетъ. А только печаловаться да скорбть не надо.

— Что же по-вашему? Коли, напримръ, всю вашу работу другіе испортятъ, или вы ее кончите, а вдругъ вамъ на шею Богъ знаетъ кого посадятъ…

— Именно… Вотъ именно, ты невзначай сказалъ: ‘Богъ знаетъ’, а оно вышло точно и премудро. Онъ знаетъ — врно. И если приходитъ другой и работу твою портитъ, либо сдлалъ ты свое дло, а тебя подъ началъ къ врагу твоему, либо къ равнодушному какому человку — во всемъ этомъ смыслъ есть. Онъ-то, не безпокойся, Онъ-то — Отецъ нашъ небесный — знаетъ, зачмъ такъ длаетъ. Ему-то сверху видне… На горахъ ты бывалъ ли?

— Бывалъ!

— Ну, вотъ. Ходишь-ходишь по городу и не знаешь его — и понятія о немъ не имешь, какой онъ есть на свт. Ну, а взошелъ ты на гору, либо на колокольню высокую — и все сейчасъ подъ тобою, какъ на ладони, явить себя. И видишь ты, какое зданіе выше, какое ниже, какая улица куда идетъ…. Такъ и Ему сверху-то… А ты не ропщи… И ежели что горькое содлаютъ теб — радуйся… Значитъ, Богъ тебя любитъ, что испытаніемъ посщаетъ. Кабы не любилъ — плюнулъ бы на тебя. Чортъ де съ тобой — ходи вольно. А нтъ — такъ, значитъ, любить. Вотъ де — попытай-ка еще этого. Ну-ка… Какъ желзо, тебя въ огонь да подъ молотъ, чтобы все нечистое изъ тебя искрами выбило вонъ и окрпъ бы ты… И будешь ты тогда орудіемъ Господнимъ, Его силою кованнымъ изъ настоящей крпкой стали… Люба ли теб рчь моя? А?.. А и не люба — я все равно говорить буду, потому, по разумнію моему, я говорю теб по правд, а не то, чтобы на втеръ. Ишь, у тебя крестъ блый на ше-то. Кавалерія это?

— Кавалерія.

— Ну, вотъ. Царь, значитъ, тебя любитъ… За что же это теб дали?

— За войну.

— Ого!.. за войну. Бдовое дло — война-то!.. Бдовое. Поди, кровь человческую проливалъ.

— Проливалъ.

— И много?— заинтересовался онъ.

— Много…

— Нехорошо… Осуждать грхъ, а нехорошо…

— По присяг, отецъ святой…

— Точно, что присяга. А все лучше, кабы безъ крови. Пролить-то кровь легко, только на томъ самомъ мст, охъ, какой большой грхъ растетъ… Гд она капнула, тамъ сейчасъ нищета, сиротство… Охо-хо-хо… Сиротиночки-голубчики… Кто-то васъ призретъ, кто?..

—А Богъ…

— Богъ… На Него одна надежа, и есть… Горе сынамъ человческимъ, горе… И блудятъ, и убиваютъ, и образъ Его и подобіе унижаютъ… Гд горе… Ты что жъ это, къ намъ молиться пріхалъ?

— Да, къ брату.

— А брать у тебя издсь?

— Игуменъ вашъ, Никодимъ.

— О!..— Монахъ немного отодвинулся и сбоку посмотрлъ на него.— Это, значить, ты самъ и естьАнисимовъ, который… Такъ… Читали намъ старцы про тебя, читали… А только ты этому не врь. Не врь, говорю… Они на Бога-то все валятъ… Людей убиваютъ — Богъ… Братія на братію съ оружіемъ идетъ — опять Богъ… Не врь… Ты вотъ помолись-ка здсь, чтобы вразумило тебя… Грхъ, большой грхъ… Братъ теб твой не скажетъ этого, потому онъ хотя и одлъ платіе иноческое, но сердцемъ въ міру пребываетъ. Ишь, какія громады воздвигъ на удивленіе. Коровники тоже тесомъ обшилъ… вольную воду заключилъ въ каменныя темницы и даже супротивъ Божьяго гнва желзныя иглы поставилъ… Все эта прелесть мірская, суетная… Дана ему сила многая… Великая сила — до жестоковыйности доходящая… А онъ ее куда?.. Ну, Господь съ нимъ. Можетъ-быть, такъ и надо. Богу-то, сверху видне… Видне, говорю, оттуда-то. Что мы, черви, понимаемъ… Богъ съ нимъ… Помремъ, тогда поймемъ и молиться станемъ до самаго страшнаго суда Христова…

— Что же, по-вашему, длать надо?

— Въ мир живите, въ мир… Любите всхъ… Птицу увидишь — птицу люби, врага — врага, все равно… Тамъ разберутъ, кто виноватъ… Не твое дло. А ты Богу подражай. Ишь, Онъ въ рабскомъ вид-то сквозь цлый міръ прошелъ. И мучили Его, и распяли, и убили… А Онъ одинъ все понялъ. ‘Не вдятъ бо, что творятъ’. Воистину, не вдятъ. А въ этомъ немногомъ и смыслъ весь!.. Да… Не вдятъ! А ты открой свое око внутреннее и узришь, что все въ томъ и есть, чтобы другъ друга любить. И куда тебя ни поставятъ, а ты люби…

— И на войн любить?

— Да, именно. Подошелъ ты къ врагамъ — да и скажи имъ: чего это, други мои, начнемъ мы палить другъ въ друга? Разв это порядокъ…

— Ваше превосходительство!— крикнули у калитки.

— Меня вы?— приподнялся Анисимовъ.

— Да… Скоро трапеза наша, пожалуйте… Съ дорожки-то привести себя въ порядокъ не потребуется ли?.. Вы это съ отцомъ Аанасіемъ… Тронутый у насъ онъ, старецъ-то. Сидитъ цлые дни на кладбищ. Его и отецъ-игуменъ не приказалъ трогать, и на работу не назначаетъ, потому — тронутый старецъ. Не позовемъ его спать, и на ночь останется здсь. Мн, говоритъ, съ упокойничками-то лучше. Для души его пользительне…

IV. Письмо издалека.

‘Пожалуй, онъ и правъ,— думалъ Анисимовъ, оставшись вечеромъ одинъ у себя, въ горниц монастырской гостиницы и вспоминая сумасшедшаго монаха, встрченнаго имъ на кладбищ.— Пожалуй, онъ и правъ. Дйствительно, чего мы мучимся и волнуемся, когда въ сущности жизнь складывается такъ просто, и все сложное въ ней мы создаемъ сами. Уйти куда-нибудь въ глушь, въ тишину. Чтобы вс тебя забыли, и тратить день за днемъ — въ физическомъ труд, не зная ни этихъ волненій, ни честолюбія, ни славы… Жениться… На ней, разумется, на Анн’…

И ему вдругъ самому стало смшно.

Давно ли, кажется — еще и трехъ лтъ не прошло, какъ онъ халъ тогда въ ту сверную петербургскую ночь отъ Порожнева и негодовалъ на него за курятникъ, который тотъ себ устроилъ. А теперь, какъ жизнь помяла, какъ зависть и злоба омрачили ему минуты высочайшаго торжества, онъ уже, какъ о счастіи, думаетъ о такомъ же курятник, съ нею, съ этою странною, на видъ такою кроткою и мягкою двушкою, когда-то имъ спасенною и потомъ чуть не загубленною… Онъ вспомнилъ, что ея письмо еще лежитъ у него въ карман. Онъ вспомнилъ ея самопожертвованіе, муки. Потомъ уже, посл войны, обнаружилось, что даже любовь она принесла въ жертву его счастью. Еще бы — въ тотъ тяжелый моментъ разлуки не она ли сказала ему, что ‘любитъ другого’. Она — другого! И онъ тогда поврилъ… И долго старался не думать о ней, изгнать ея кроткій образъ изъ своей памяти. И все это потомъ оказалось обманомъ. Она нарочно сказала ему неправду, чтобы онъ забылъ о ней, пересталъ помышлять даже объ этой далекой и тихой тружениц. Она знала, что разобьетъ себ сердце этимъ, но ни на минуту не поколебалась. Онъ получилъ письмо передъ самымъ своимъ отъздомъ въ обитель… Ему захотлось еще разъ пробжать эти ‘милыя строки’.— ‘Милыя строки!.. И я становлюсь сентиментальнымъ, — и онъ разсмялся.— Этакъ, пожалуй, и стихи начнешь писать’… А самъ между тмъ уже развертывалъ тонкіе листики почтовой бумаги, которые были исписаны мелкимъ, такъ знакомымъ ему почеркомъ.

‘Не могу выразить вамъ, далекій мой Сергй Николаевичъ, какъ меня обрадовало ваше письмо. Я получила его тогда именно, когда совсмъ не разсчитывала уже имть о васъ отъ васъ самихъ всточку. Я подумала, что вы совсмъ позабыли меня — и, правду говоря, мн это было очень и очень горько. Вы мн очень дороги, и каждый шагъ вашъ или больно или радостно отдается въ моемъ сердц. Посудите же сами, какъ мн было тяжело узнать, что вамъ теперь нечего длать, что вамъ остается только сложить руки. Разумется, вы въ прав негодовать, вы въ прав требовать вниманія къ себ, но, простите меня, по старой памяти, чего вы хотите теперь отъ нихъ? Чего вамъ нужно — мн, съ моимъ маленькимъ умишкомъ, кажется, вы сами себ не уяснили этого. Сердцемъ мы, женщины, больше понимаемъ, чмъ головой,— и именно теперь, мн кажется, настало такое время, когда вамъ и длать-то было бы нечего. Къ чему бы вы приложили свои руки?.. Посмотрите, кто понадобился кругомъ, кого зовутъ — съ ними ли вамъ работать? И еще удивляюсь я вамъ! Неужели только и свта въ окошк, что казенное дло. Разв вы, вы — Сергй Николаевичъ Анисимовъ — не найдете себ иного, или въ немъ ужъ весь свтъ клиномъ сошелся? Полноте!.. Я уже не та, что была, я много переболла, передумала и теперь вижу вещи ясне, чмъ прежде. Вамъ именно надо начать такое дло, гд бы вы были одни вверху и никому не подчинялись бы. Я сколько разъ видла, что необходимость давать отчетъ въ своихъ дйствіяхъ связываетъ васъ, обрзываетъ вамъ крылья… А разв мало такого дла — большого и настоящаго, за которое могли бы вы взяться? Сами же вы говорите — здсь длать нечего, и я врю вамъ. Но разв русское дло только въ одной Россіи сосредоточилось?.. Простите мн, что я пишу вамъ въ такомъ тон, но въ эти два года, какъ мы не видлись, я многому научилась и еще больше думала. У васъ, Сергй Николаевичъ, сил, не для мирнаго дла. Въ спокойное время — вы мученикъ, и вс вокругъ васъ — мученики, потому что вы сумете сдлать ихъ жизнь невыносимою. Вамъ нужны тревоги, опасности, вамъ надо играть смертью, иначе… Впрочемъ, вспомните ваши разсказы о петербургскомъ період вашей жизни, и вы поймете, что я хочу сказать вамъ.

‘Вы хотите знать обо мн.

‘Я устроилась, какъ мечтала, и именно для такого дла, къ которому подготовлялась долго и — смю думать — хорошо. Наша община помщается въ этомъ ненавистномъ вамъ Петербург, только очень въ сторон отъ тхъ его центровъ, къ которымъ вы до сихъ поръ питаете такую вражду. Она далеко-далеко, на Васильевскомъ остров, въ одной изъ самыхъ глухихъ его улицъ. Мои подруги — сестры милосердія — вс прошли черезъ ту же школу, которая и мн дала столько бодрости и любви къ своему длу. Эти бдныя двушки были во время войны въ разныхъ госпиталяхъ и походныхъ лазаретахъ, и тамъ настолько освоились съ міромъ страданій, что оставить его, уйти къ счастливымъ и здоровымъ — имъ даже страшно. И въ самомъ дл, отъ сердца надо оторвать это съ кровью. Тутъ и я. Дежурить мн приходится три раза въ недлю, иногда и больше. Часто меня община посылаетъ къ стороннимъ больнымъ, и я работаю у нихъ… Я весела, счастлива, спокойна. А это много…

‘Не хотлось бы мн писать о томъ, о чемъ вы не должны были бы и думать.

‘Я полагала, что вы давно выбросили это изъ головы… Я долго мучилась надъ этимъ и ршила его разъ навсегда. Зачмъ же возвращаться къ нему? Вы хотите яснаго и опредленнаго отвта. Извольте: вы знаете, какъ я къ вамъ отношусь. Вы — лучшее воспоминаніе моей жизни, для васъ всегда сердце мое будетъ биться тепло, я за васъ стану радоваться и мучиться. Вы, впрочемъ, и сами это отлично понимаете, но также уврьтесь разъ навсегда, что женой вашей я не хочу, не могу быть и никогда ею не буду. Слышите ли, Сергй Николаевичъ, никогда. Это было бы смертнымъ приговоромъ для меня и лишнимъ дурнымъ воспоминаніемъ и укоромъ совсти для васъ. Какая я вамъ жена, именно вамъ, и какой вы мужъ вообще? Вы бы возненавидли меня черезъ нсколько дней и не простили бы мн никогда вашей же собственной ошибки и моего ничтожества. Помните ваше же выраженіе: жена — это слишкомъ дорого стоящее неудовольствіе! Зачмъ же вы непремнно хотите, чтобы я для васъ стала такимъ неудовольствіемъ… Оставимъ это. Вы спрашиваете, при какихъ обстоятельствахъ я могла бы сдлаться вашей женой? Отвчаю на это вамъ ршительно — ни при какихъ. Я слишкомъ васъ люблю для этого, слишкомъ… Скажу вамъ больше — я бы согласилась скоре быть для васъ любовницей, чмъ женою. Въ этомъ случа я бы не связала васъ…

‘Итакъ, оставимъ это, совсмъ…

‘Кстати, знаете ли, кто у меня былъ на-дняхъ? Готова спорить, что вы не отгадаете.

‘Не стану томить васъ больше: Софья ВасильевнаНжина!

‘Скажите, что это за человкъ? Разлетлась она ко мн, разодтая такъ и въ такихъ брильянтахъ (это днемъ-то), что я даже сконфузилась — и за нее и за себя. Первое впечатлніе, такимъ образомъ, было отвратительно. При другихъ она вела себя невозможно, говорила какъ-то глупо, прищурясь, свысока, окидывала меня почти презрительными взглядами. Но когда осталась со мною наедин, ни съ того ни съ сего расплакалась, бросилась съ плачемъ ко мн на шею, потомъ стала цловать мн руки… И все это, ни слова не говоря. Когда я ее успокоила, она вдругъ задала мн вопросъ:

‘— Правда ли, что вы ему отказали?

‘— Кому?

‘— Ну, кому же другому, ему… генералу Анисимову, одинъ вдь у насъ богатырь-то.

‘— Въ чемъ я ему отказала?

‘— Я знаю, что онъ вамъ сдлалъ предложеніе. Я это знаю точно, изъ самыхъ врныхъ источниковъ.

‘— Неправда!— Я чувствовала, что красню, говоря эту ложь, но нельзя же было мшать ее въ наши отношенія.— Неправда, вамъ солгали.

‘— Нтъ, я знаю, знаю, знаю… И даже два раза вы ему отказали.

‘— Что жъ вамъ-то до этого?

‘— Мн… мн?.. Потому что я его люблю, потому что онъ мой и ничей больше, потому что, я его и ненавижу до того, что сама своей рукою убью, не ручаюсь даже, что этого не случится со временемъ.

‘— Я еще разъ вамъ повторяю, что Сергй Николаевичъ мн не длалъ никакого предложенія.

‘Она разозлилась, и разозлилась до того, что подняла зонтикъ, очевидно, съ намреніемъ меня ударить — и, разумется, не только не ударила, а, напротивъ, упала на колни и стала мн каяться, какая она дурная и злая, и какъ, собственно говоря, всю жизнь ей не везло и проч., и проч., и проч… До того мн все это надоло, что я отдлалась скоре, чмъ это было нужно даже. Сказала, что должна итти въ больницу длать перевязки.

‘— Если вы хотите, мы будемъ друзьями, — предложила мн она.

‘— Я ни съ кмъ не ссорюсь, у меня враговъ, нтъ.

‘— О, я знаю, — уже со злостью проговорила! она, — я знаю. Вдь вы святая… совсмъ святая… Вдь и Магдалина стала святою, только она не была строгой… А вы не только святая, но и строгая… Прощайте.— И она вышла, даже не оглянувшись на меня и не сказавъ ‘прощайте’. Только садясь въ своей экипажъ, вдругъ обернулась (я вышла ее проводить въ ворота):

‘— Я васъ глубоко глубоко ненавижу… И всегда буду ненавидть. Да!..

‘Правду говоря, это произвело на меня очень непріятное впечатлніе, но что же было длать!..

‘Скажите мн, что такое эта женщина? Рядомъ со свтлыми и честными порывами у нея уживаются самыя мелочныя и не совсмъ похвальныя выходки. Глубокое чувство и низость, великодушіе и подлость — нтъ такихъ крайностей и противоположностей, какія бы не укладывались въ этой странной натур. У одной изъ нашихъ сестеръ есть братъ — извстный фотографъ. Софья Васильевна прізжала къ нему и заказывала изобразить на одной и той же карточк свой и вашъ портреты. Разумется, онъ отказалъ, потому что она способна на все. Мн странно, какія права на васъ иметъ эта женщина.?..’

Сергй Николаевичъ опустилъ письмо, не дочитавъ его.

— А ты не странная?..— проговорилъ онъ вслухъ.— Пишешь, что теб все равно, что я теб близокъ только какъ другъ и братъ, а, между прочимъ, ревнуешь и ревнуешь въ каждой строчк своего письма, ревнуешь въ своей ненависти къ той несчастной, ревнуешь даже въ этомъ вопрос: ‘какія права на васъ иметъ эта женщина?’

V. Расшаталось.

Ране описываемыхъ нами событій за нсколько мсяцевъ Петру Николаевичу Анисимову еще разъ пришлось побывать въ Петербург и при боле печальныхъ условіяхъ. Онъ думалъ, что посл окончанія войны заводы его оживутъ и дла поправятся, онъ ждалъ заказовъ со всхъ концовъ Россіи, онъ лихорадочно готовился выполнить ихъ безъ задержки. Когда на юг дрались, умирали и шли впередъ,— въ его рабочемъ царств киплъ неустанный трудъ. Ни одинъ горнъ не былъ погашенъ ни одна доменная печь, или домна, — какъ ее называли рабочіе:— не охладла. Такъ же пыхтли паровики, съ глухимъ стихійнымъ шумомъ вращались маховыя колеса, въ кирпичныхъ утробахъ толстыхъ вагранокъ киплъ металлъ, стучали молоты, визжали пилы, скрипло подъ тысячами стальныхъ орудій дерево… ‘Всмъ будетъ работа, никто не останется безъ хлба’, говорилъ Анисимовъ, загромождая кладовыя, сараи и склады всякаго рода чугунными и желзными предметами, стекломъ, хрусталемъ, фаянсомъ, машинами, выходившими изъ его заводовъ. ‘Богъ дастъ, война кончится — и все понадобится, все уйдетъ!’ соображалъ онъ и, какъ часовой, стоялъ въ свжей бреши своего Малахова кургана, отстаивая свой трудовой Севастополь отъ нищеты, надвигавшейся на него отовсюду… Тяжело было Анисимову. Долги росли, сумма, занятая имъ въ Петербург, оказалась слишкомъ незначительной: она удовлетворила потребности только первыхъ двухъ мсяцевъ. Заводы, какъ жадно раскрытая пасть громаднаго чудовища, требовали все новыхъ и новыхъ кусковъ, и подъ конецъ Анисимовъ швырялъ ихъ въ нее, уже не соображая ни о чемъ боле. Нужно было спасти свой Севастополь во что бы то ни стало. Теперь именно, когда онъ разсчитывалъ на заказы, на то, что его склады опростаются разомъ, — все прижалось и замерло. Денегъ не было ни у кого, он шли невдомо куда и невдомо зачмъ. Вс жаловались, кредитъ упалъ — заводы всюду лопались, какъ мыльные пузыри, фабрики закрывались, и чуть ли не у каждаго банкира былъ въ карман, на всякій случай, заграничный паспортъ…

Въ ныншній пріздъ свой въ Петербургъ Анисимовъ нашелъ, что дло, предстоявшее ему, было гораздо трудне, чмъ онъ думалъ сначала. Куда онъ ни приходилъ — всюду слышались жалобы, и одн и т же. Нтъ денегъ, неоткуда взять ихъ, все остановилось и все сложило руки, потому что… нтъ денегъ. Казалось, что особенное оживленіе на улицахъ Петербурга, весь этотъ грохотъ и шумъ извозчичьихъ пролетокъ и собственныхъ экипажей происходятъ оттого, что вс здятъ, ищутъ денегъ. И этотъ моментъ засталъ совсмъ неожиданно. Именно явился, яко тать въ нощи. Вся провинція поднялась и пріхала въ Петербургъ за капиталами, точно вс разсянные строители башни вавилонской собрались опять назадъ къ ней же, въ чаяніи отъ нея великихъ и богатыхъ милостей. Вс они говорили на непонятныхъ другъ другу языкахъ, но у всхъ выходило одно общее — страшная нужда. Откуда и отчего она явилась разомъ — никто не понималъ. Были деньги, былъ кредитъ — не стало денегъ, не стало кредита, вотъ и все. Радовались только: щедринская торжествующая свинья своей невозбранности въ данную минуту да заложившій руки въ карманы еврей, который отлично зналъ, куда двались и кредитъ и деньги. Но, разумется, не онъ бы открылъ бглецовъ и водворилъ на мст жительства. Торжествующая свинья даже поздравляла съ наступленіемъ этой нищеты… ‘Авось, опомнятся,— хрюкала она.— Съ жиру-то вольнодумствовать стали, звзды съ неба хватать вздумали — а тутъ шалишь, наголодайся-ка да нахолодайся’. И съ своей стороны торжествующая свинья была права, потому что для нея всегда было достаточно жолудей и помойныхъ ямъ. И всхъ, кто такія помойныя ямы не признавалъ за райское блаженство, ликующіе боровы кусали за икры и трепали… Никто ничего не понималъ до такой степени, что когда одн партіи разочаровавшихся добыть денегъ въ Питер узжали обратно — другія изъ тхъ же мстъ являлись сюда опять. Какъ нтъ денегъ? орали финансисты. Устали, что ли, бумажки печатать?.. Мало рабочихъ, что ли, въ экспедиціи заготовленія? Нтъ,— ну, и отпечатай еще. Но издательская дятельность этого почтеннаго учрежденія уже прекратилась, и банкротства сыпались за банкротствами, и разореніе, какъ кругъ на вод, все ширилось боле и боле.

Разумется, положеніе Петра Николаевича было повыгодне, чмъ всхъ этихъ искателей. Онъ опирался на дйствительный авторитетъ, ему принадлежало до полутораста заводовъ, на которыхъ кормилось боле ста тысячъ человкъ. Съ его интересами связано было благосостояніе чуть ли не трехъ губерніи, да и, кром того, на него смотрли, какъ на представителя рождающейся и развивающейся русской фабрично-заводской промышленности. Анисимовъ былъ принципъ и знамя, и съ нимъ нельзя было такъ же мало церемониться, какъ съ аматерами и почитателями изданій экспедиціи заготовленія государственныхъ бумагъ. У него было настоящее дло, дло большое. Правда, ему не врили, его считали самодуромъ, свихнувшимся теоретикомъ, онъ слишкомъ много длалъ и мало говорилъ, тогда какъ Петербургъ именно и любилъ разговоръ, и разговоръ пріятный. Поэтому, зная, что онъ встртитъ во вліятельныхъ правительственныхъ сферахъ, Анисимовъ ршился обратиться туда напослдокъ, если ему уже ничто не удастся помимо этого. Это была послдняя соломинка для утопающаго. До нея онъ хотлъ попытать счастія у частныхъ лицъ — и, по своему обыкновенію, не тратя времени, пріхавъ въ Петербургъ, только переодлся и похалъ къ одному свже-испеченному милліонеру, молодому человку, женившемуся на вдов своего хозяина и на ея страшномъ богатств.

— Васъ ли вижу, почтеннйшій Петръ Николаевичъ?— встртилъ его россійскій крезъ, усиливаясь надть ‘Владимира’ на сюртукъ передъ самымъ входомъ Анисимова къ нему въ кабинетъ.

— А вы меня знаете?

— Какъ не знать, помилуйте. Кто же васъ на Руси не знаетъ? Всмы вамъ кланяемся земно, ибо вырываете вы насъ изъ англійскихъ ежовыхъ рукавицъ, да и отъ нмцевъ отбиваете.

— Я радъ особенно вашему доброму расположенію ко мн.

— Помилуйте, да мы вс, вся Россія, въ долгу у васъ неоплатномъ…

— Значитъ, наши переговоры придутъ, можетъ-быть, къ хорошему результату.

— О чемъ-съ?

— Деньги нужны мн.

— Вамъ?— вскочилъ крезъ.

— Да, мн. Времена плохія, а производство громадное.

— Какъ же вамъ не достать-то! Нуженъ милліонъ — милліонъ достанемъ, два — и въ двухъ отказа не будетъ. Помилуйте!— И онъ потрепалъ Анисимова по колнк.— Да это, поди, вы такъ… Зачмъ вамъ деньги-то?

— А вотъ выслушайте-ка.

И Анисимовъ сталъ подробно разсказывать о положеніи своихъ заводовъ, объ ихъ экономическомъ значеніи и причинахъ своихъ затрудненій въ настоящее время.

— А сколько вамъ надо теперь?

— Два милліона.

— Хорошо-съ. Достать и такія деньги можно. Только не знаю я — примете ли вы мои условія?

— А какія ваши условія?

— Да ужъ не знаю, говорить ли? А?

— Зачмъ же я захалъ къ вамъ иначе?

— А говорить:— такъ на чистоту. Мои деньги — ваша нужда, слдовательно, я такъ полагаю, и стсняться мн нечего. Такъ ли?.. А?

— Мое дло принять или нтъ, а высказывать ваши требованія вы имете полное право.

— Такъ вотъ-съ. Достану я вамъ два милліона, только съ однимъ… Исполу?

— Какъ исполу?

— Такъ… Значитъ, я буду въ вашемъ дл половинщикъ.

— Какъ же это?

— А за одолженіе, значитъ. Вмсто процента…

Петръ Николаевичъ отодвинулся отъ него и сталъ всматриваться, не съ ума ли сошелъ де.

— То-есть, пока я не верну вамъ всхъ денегъ?

— Нтъ-съ… Деньги-то вернуть вы должны. А, значитъ, за одолженіе самое…

— Да вы знаете, что мое дло стоитъ? Мое дло въ пятнадцати милліонахъ.

— Вотъ вы и думайте. Я вдь васъ не нужу… Хотите — соглашайтесь, хотите — нтъ.

— Ну, ужъ это я вамъ наврно скажу, что не соглашусь никогда.

— Дозвольте мн вамъ объяснить. Нигд вы нынче такихъ денегъ не достанете.

— Посмотримъ.

Отъ него Анисимовъ похалъ къ другому. Это былъ parvenu, выигравшій громадный процессъ и получившій неожиданное наслдство отъ какого-то, ему самому невдомаго, родственника, Сынъ разорившагося банкира, онъ выросъ въ нищет, въ неизвстности. Слетышевъ — такъ его звали — былъ одинъ изъ крупнйшихъ богачей Петербурга. И ему, именно за его милліоны, прощалось часто то, что всякаго другого сдлало бы смшнымъ и даже ненавистнымъ. Слетышевъ покупалъ ордена всюду, гд они продавались, жертвовалъ большія деньги за право носить какіе-то удивительные мундиры, снимался на портретахъ въ этихъ мундирахъ, требуя у художниковъ одного, чтобы они изображали на его лиц ‘застывшую государственную мысль’. Слетышевъ стремился попасть ко двору, но, тамъ его не приняли, онъ обидлся и хотлъ завести у себя оппозицію, но оппозиція къ нему не пошла, бросился было въ литературу, но и тутъ ему не повезло. Онъ прикормилъ только репортеровъ да рыцарей малой печати, которые его же самого отдлали на столбцахъ своихъ газетъ, ударился въ музыку — къ нему явились артисты, ограбили и ушли. Художники поступили не лучше! Теперь онъ занимался спиритизмомъ и почему-то хотлъ издавать газету самъ. Анисимовъ когда-то былъ очень друженъ съ его отцомъ и, въ свою очередь, не разъ выручалъ его изъ бды.

Петра Николаевича встртили напудренные лакеи въ блыхъ парикахъ и съ такими обтянутыми въ черные чулки икрами, что имъ позавидовала бы любая балетная танцовщица. Они сдавали Анисимова одинъ другому, и, такимъ образомъ, онъ попалъ, наконецъ, въ святилище самого Слетышева. Самъ милліонеръ былъ какой-то весь карманный. Его, казалось, можно было уложить въ боковой карманъ, какъ въ футляръ, даже не перегибая. Отсутствіе роста и величія онъ старался замнить тмъ, что пыжился, и, считая манеру выпячивать губы за признакъ необыкновенной значительности, тщетно пробовалъ добраться нижнею губой до кончика собственнаго носа. При этомъ онъ постоянно вытягивался на носочкахъ, топорщился и такъ задиралъ голову кверху, что даже заставилъ всхъ врить въ искривленіе позвоночнаго столба у самой шеи… Онъ принялъ Петра Николаевича необыкновенно торжественно, взялъ его за об руки, подвелъ къ креслу и самъ слъ около съ такимъ видомъ, точно вотъ сейчасъ, сію минуту, именно ими обоими должна быть ршена судьба цлой Европы. Анисимовъ разсказалъ свою нужду.

— Не могу-съ… Не вижу государственной цли, во всемъ этомъ.

— Какъ?— удивился Петръ Николаевичъ,

— Такъ-съ… Общей государственной цли не вижу-съ. Надо смотрть вглубь… И вотъ, смотря вглубь, я не вижу, при всемъ желаніи, никакой государственной цли во всемъ этомъ. Понимаете меня? Я полагаю, что милліоны, точно такъ же, какъ и высокій пост, обязываютъ къ достиженію высшихъ государственныхъ цлей…

— Но вамъ извстно… простите, что я напоминаю вамъ объ этомъ… Вамъ извстно, что, въ бытность вашего батюшки въ Москв, я разъ выручилъ его… И сумма эта, о которой — мн достоврно вдомо вашъ батюшка сообщалъ вамъ, и до сихъ поръ еще вами не уплачена… А между тмъ…

Карманный государственный человкъ еще выше закинулъ голову вверхъ.

— А между тмъ она, въ теченіе двадцати лтъ, будучи въ дл, дала бы…

— Позвольте-съ!— И маленькій Слетышевъ встопорщился и такъ приподнялъ плечи, что голова его совсмъ провалилась между ними.— Позвольте… Вы меня обижаете… Моя контора, какъ извстно, вс свои обязательства уплачиваетъ сполна. Насколько я знаю, по ея счетамъ такого долга не значится.

— Да, потому что это былъ долгъ на-слово.

— Въ общихъ государственныхъ соображеніяхъ сдлки на-слово никогда не должны допускаться. Вопервыхъ, это лишаетъ государство гербоваго сбора, во-вторыхъ плодитъ неопредленность и неточность условій, наконецъ въ политическихъ видахъ…

Невдомо, къ чему бы пришелъ Слетышевъ со своими политическими видами, если бы Анисимовъ не всталъ.

— Извините, что я васъ побезпокоилъ…

— Помилуйте…

— Я очень сожалю…

И Петръ Николаевичъ поторопился выбраться скоре отъ государственнаго человка.

Ему оставалось послднее средство: содйствіе правительства.

Содйствіе Министерства Финансовъ! Но онъ зналъ, что на его дло тамъ смотрятъ, какъ на гуманитарную затю взбалмошнаго милліонера, что никто не хотлъ придать ей значеніе то именно, какое она имла. Его промышленный районъ былъ воскрешеніемъ для русскаго заводскаго дла. Онъ велъ вотъ уже двадцать лтъ самую отчаянную, на жизнь и на смерть, борьбу съ иностранцами, заполонившими своими машинами и своимъ желзомъ наши внутренніе рынки. Онъ зналъ, что только его дло одно является имъ серьезной конкуренціей. Но Петербургу ни дочего не было заботы. Петербургъ жилъ своей жизнью, чуждою Россіи, и, разумется, интересы всякихъ англійскихъ и нмецкихъ производителей ему и его чиновникамъ были дороже, чмъ выгода или гибель такой же русской промышленности. Анисимовъ зналъ, что ему придется пройти черезъ это, и заране уже хмурился, влился и готовился къ отказу.

Его дйствительно встртили непривтливо. Было не до него.

— Ну-съ?.. Чмъ могу быть полезнымъ? — приподнялась навстрчу ему особа.

— Деньгами!— хмуро отвтилъ онъ, ставя свою шляпу на полъ у кресла, на которомъ сидлъ.

— Кратко и непонятно!— засмялся его собесдникъ.

— Чего же понятне! Нужны два милліона для поддержки заводовъ. Будутъ они даны — заводы выдержатъ, нтъ — я долженъ буду ихъ бросить на произволъ судьбы.

— Разумется, разумется. Русскій пріемъ. Довести дло до разоренія, а потомъ взвалить его на шею правительству. Самое настоящее.

— Я на шею правительству не взваливаю. Я предлагаю за ссуду проценты. Въ двадцать пять лтъ еще ни разу у меня въ район не было ни голода, ни недоимокъ. Сто-пятидесяти-тысячное населеніе кормилось на моемъ дл. Мой уголокъ весь покрыть желзными дорогами и телеграфами. Я самъ содержу школы, техническія училища…

— Позвольте, позвольте. Я не отрицаю гуманитарнаго значенія вашего дла… Но вдь Министерство Финансовъ — не благотворительное учрежденіе.

— Я не о благотвореніи и прошу!

Петръ Николаевичъ мало-по-малу выходилъ изъ себя… Онъ долго разсказывалъ о себ, о положеніи своего дла, но видлъ, что все это разбивается о полное равнодушіе чиновника, которому ни до чего, разумется, не было никакого дла. Наконецъ онъ вспыхнулъ и привсталъ.

— Я хотлъ бы знать одно только: будетъ мн отказано или нтъ?

— Нтъ. Отказа не будетъ.

— Слдовательно, я могу получить ссуду?

— Да, на условіи.

— На какомъ?

— Въ ваши заводы будетъ введено казенное управленіе, въ вид двухъ директоровъ, которыхъ я пошлю къ вамъ.

— Я казеннаго управленія не допущу. До сихъ поръ всякое дло, въ которое вводилось оно, гибло.

— Какъ вамъ будетъ угодно… Во всякомъ случа, безъ контроля со стороны правительства я вамъ денегъ не дамъ…

Петръ Николаевичъ задумался. Положеніе безвыходное. Вс способы испробованы и не оправдались.

Средствъ другихъ не оказывалось. Надо было согласиться и на то.

‘Навязалъ я себ камень на шею!— думалъ онъ, выходя.— Прямо ко дну онъ меня потянетъ!’

Когда Анисимовъ былъ въ далекомъ монастыр, его братъ уже возился и мучился съ этими директорами.

VI. Сватовство Нжиной.

Софья Васильевна Нжина посл своего свиданія съ Анной Егоровной вернулась домой сама не своя. Крайне раздраженная, она попробовала было напасть на Жанету, но горничная, зная характеръ барыни, молча ушла къ себ. Артистка сначала расплакалась, потомъ разбила дорогую японскую вазу, и когда, не ожидавшій встртить ее такою, явился къ ней Бухманецъ — уже съ владимирской ленточкой въ петлиц и съ блаженно улыбавшимся лицомъ — она, безъ дальнихъ разговоровъ, выгнала добродушнаго толстяка вонъ. Кое-кто изъ обычныхъ петербургскихъ бездльниковъ, не знающихъ куда дваться до вечера, толкнулись было къ ней, но она сама крикнула имъ, что ея нтъ дома, и чтобы они убирались. Нжина чувствовала себя въ одно и то же время униженною и оскорбленною — и кмъ!— тою жалкою двчонкою, къ которой она разлетлась было со своей непрошенной дружбой и ненужными утшеніями. Наконецъ ей стало нестерпимо. Воздухъ запертыхъ комнатъ душилъ ее, тонкій ароматъ духовъ, которыми было пропитано все вокругъ нея, казался ей противнымъ. Она послала Жанету за коляской.

— Да скажи, чтобы дали самыхъ лучшихъ лошадей, какія есть у нихъ. Если свободна та пара вороныхъ, на которыхъ я здила прошлый разъ…

Сама же съ обычною торопливостью сорвала съ себя изящный утренній костюмъ, въ которомъ она выхала къ Анн Егоровн, и, запершись въ туалетной, начала переодваться во все черное. Нжина не умла сдерживаться, особенно въ томъ нервномъ состояніи, въ какомъ она теперь находилась. Она разливала флаконы съ духами и швыряла ихъ на полъ, съ отвращеніемъ смотрла на себя въ громадное трюмо и сама себ казалась въ эти минуты уродомъ, искренно ненавидя и свои цыганскіе глаза и восточныя губы. Она припоминала все, что еще недавно слышала по этому поводу отъ своихъ поклонниковъ, и со злостью называла ихъ вовсе не ласковыми именами…

— Противно, противно!— повторила она вслухъ. И передъ нею точно проносились эти плотоядные взгляды, которыми окидывали ее знакомые, эти судорожныя искривленныя улыбки на лицахъ, когда они говорили съ нею, эти вздрагивавшія руки, пожимавшія ея руку. Въ ея ушахъ еще звучали проникнутые страстнымъ возбужденіемъ голоса.

— Господи! Да какъ же я до сихъ поръ могла терпть все это!— чуть не вскрикнула она.— Какъ я могла говорить съ ними, съ этими… искавшими только моего тла и не видвшими во мн оскорбленной и измученной души…

Она стала было надвать на себя тонкую, шитую чернымъ стеклярусомъ, накидку и нечаянно разорвала ее. Въ досад она сбросила ее съ плечъ и, швырнувъ на полъ, расплакалась. Въ этомъ положеніи ее застала Жанета.

— Что съ вами, барыня? Зачмъ вы меня не подождали?

— Убирайся..

— Коляска готова — лошади вороныя…

— Дай мн набросить на себя что-нибудь.

— Да, барыня, какъ же вы подете съ заплаканнымъ лицомъ и такими глазами?

— Пожалуйста, не разсуждай.

Она слегка напудрила покраснвшія щеки и вышла вонъ, точно торопясь, убжать отъ самой себя, отъ своей обстановки, отъ всего, къ чему она привыкла и что такъ давно окружало ее здсь. Но, повидимому, ей сегодня все не удавалось. Не успла она еще спуститься съ лстницы, какъ на одной изъ ея площадокъ замтила подымавшагося къ ней губернатора того самаго провинціальнаго города, гд она играла въ послднее время. Это былъ уже извстный читателю кузенъ Анисимова, влюбленный въ Софью Васильевну.

— Такъ!— съ неудовольствіемъ остановилась Нжина.— Это вы ко мн ползете?

— Да… Я только что пріхалъ — и первый визитъ къ вамъ, — заболталъ, растерявшись, тотъ,

— И совершенно напрасно. Можете повернуть обратно.

— Какъ это?

— А такъ. Я сегодня не расположена слушать ваши глупости. Вовсе не расположена.

— Помилуйте, Софья Васильевна, я четыре дня летлъ въ Петербургъ, какъ сумасшедшій…

— Мн сумасшедшіе и здсь надоли… Прощайте.

— Да за что же… Дайте хоть ручку поцловать.

— Я въ перчаткахъ…

Она взглянула на его. растерянное лицо, и ей стало жаль бдную ‘особу’.

— Ужъ сейчасъ же и губы распустилъ. Экій кисляй! Что ваша генеральша длаетъ? что Абдулка?

— Абдулка вернулся въ Турцію, а жена моя умерла. Я только мсяцъ назадъ похоронилъ ее.

— Значитъ, вы пріхали сдлать мн предложеніе!— въ первый разъ засмялась сегодня Нжина.

— Это будетъ зависть.!..— улыбнулся и генералъ.

— Отъ чего?

— Отъ вашего поведенія… Если вы меня станете принимать на лстниц и гнать вонъ…

— Ну, вотъ что… Хотите хать со мной кататься?

— Съ величайшимъ удовольствіемъ.

— Догадайтесь же подать мн руку… Видно, вы привыкли къ вашей супруг… Этакая…

— Она умерла, Софья Васильевна!— съ нкоторою строгостью оборвалъ онъ.

— Жаль. Вы ужъ докладывали мн объ этомъ. Куда же вы дли вс ея гарусные чулки и козловыя ботинки, которые она носила?.. Надюсь, не для меня же ихъ сохранили. Ну, простите, больше не буду. Сегодня я такъ зла, такъ зла…

— На кого?— смягчился онъ.

— Прежде всего — на себя самое, а потомъ — на всхъ и на васъ въ томъ числ.

— А что жъ я сдлалъ? За что?..

— А вотъ за вашу глупую и самодовольную улыбку, съ которою вы садитесь ко мн въ коляску… едоръ, позжай прежде всего на Невскій, въ первый попавшійся шляпный магазинъ, мужской только.

— Это зачмъ?— съ недоумніемъ повелъ на нее глазами губернаторъ.

— А хотя бы за тмъ, чтобы вы купили себ новую шляпу и надли ее вмсто фуражки съ краснымъ околышемъ и козырькомъ съ кокардой. Это у васъ хорошо, въ Случевск, а здсь зазорно… Ну, ну, не разсуждать. Извольте купить и надть, а иначе я съ вами и не поду дальше.

Губернаторъ, вздыхая, подчинился ея капризу.

— Если ужъ теперь такъ, что же будетъ потомъ?

— Когда потомъ?

— Когда вы станете моей женой.

— А тогда будетъ еще хуже… Въ этомъ ужъ будьте уврены впередъ. Я васъ обманывать не желаю. Да и труда не стоитъ обманывать.

— Хоть это утшительно!— вырвалось у него искренно.— Довольно я уже игралъ смшную роль.

— И носилъ рога!— точно вскользь вставила она.

— Пора и отдохнуть!— потупился онъ, не отвчая ей на злое замчаніе.

— Ну, со мной роговъ носить вы не станете… Потому что… Да, прежде всего никто изъ васъ и не стоитъ этого. Вс хороши, и Абрикосовскіе герои, и вы… Еще все-таки женщины лучше васъ. Это врно… Мы хоть сердцемъ живемъ, а вы — Богъ васъ знаетъ, чего вы изломались такъ!..

Вороные кони живо уносили ихъ изъ душнаго и пыльнаго города. Не было слышно грохота колесъ по мостовой — гуттаперчевыя шины скрадывали его. Коляска перегоняла другихъ, спшившихъ тоже прочь изъ Петербурга, на свжій воздухъ — въ темную зелень густыхъ аллей Каменнаго и Крестовскаго острововъ. День былъ чудесный, легкія жемчужныя облака застоялись на свтлой синев свернаго неба. Слабый втерокъ дулъ съ запада, проникнутый запахомъ моря, освжающимъ и бодрымъ…

— Только не на Стрлку, едоръ. Надола она!

— Куда же прикажете?

— Подальше, гд нтъ народа, гд потише немного.

— Не угодно ли въ Коломягу, сударыня?

— Все равно — куда-нибудь…

И она закрыла глаза.

— Спать хотите?— спросилъ ее спутникъ.

— Нтъ. Просто не хочу васъ видть.

— Ну, а слушать вы меня можете?

— Говорите. Если надостъ, я вамъ скажу.

— Вамъ извстно, Софья Васильевна, что я съ вами имлъ честь бесдовать въ Случевск…

— Фу, какъ это гадко, ‘имлъ честь’… ‘бесдовать’. Неужели вы не можете по-человчески…

— Ну, все равно, какъ я говорилъ вамъ въ Случевск, мое намреніе жениться на васъ исходитъ, во-первыхъ, изъ…

— Во-первыхъ, во-вторыхъ и въ-третьихъ… если вы будете такъ продолжать — я никогда за васъ не выйду. Такъ вы это и знайте.

— Я еще ничего не сказалъ. Я хотлъ замтить, что люблю васъ, — это разъ, а, потомъ, что вы удивительно умная женщина…

— Это два. Что касается до васъ, то вы неотесанный ‘глупый мужчина’ — это три. А во-вторыхъ, я за васъ никогда замужъ не выйду — это четыре.

— Перестанемъ шутить!

— Я не шучу, совсмъ не шучу, а, право, вы меня доведете до этого.

— Неужели съ вами нельзя говорить искренно?

— Да зачмъ? Вы знаете, что мы на этотъ счетъ переговорили все, знаете также, что я не влюблена въ васъ, и если выхожу за васъ замужъ, то…— засмялась она, — не по увлеченію или страсти, а по расчету. Мы съ вами будемъ союзниками — и только, и, какъ союзники, постараемся прожить мирно, помогать другъ другу…

— Но я люблю васъ.

— Тмъ лучше, значитъ, вы будете у меня подъ башмакомъ.

— Фу, какое выраженіе… Вы говорите, какъ… Я, право, затрудняюсь прибрать сравненіе…

— Разв васъ покойница-жена выучила особенно изящному способу выраженій?

— Оставьте ее въ поко… Поговоримъ лучше о томъ, какъ мы устроимся?

— Никакъ!..

— Семь пятницъ на недл у васъ, Софья Васильевна.

Но она уже не слушала его, хотя и смотрла въ упоръ на спутника. Въ первый разъ ее поразилъ его длинный и сухой носъ, точно вырзанный изъ картона — до того онъ былъ тонокъ. Теперь, въ эту минуту, онъ какъ-то особенно смшно просвчивался на солнц… Софь Васильевн, врно, почему-то стало противно, она обратила вниманіе на уши — они тоже у сановника торчали, точно чужія. Слетли съ луны, что ли, и прилипли совсмъ уже нелпо къ губернатору…

— Фу, какая гадость!— проговорила Софья Васильевна.

— Что еще?

— Какая, говорю, гадость… Какъ я могла думать, что выйду за васъ замужъ…

— Кажется, — обидчиво началъ тотъ, — я даю вамъ тоже не послднее общественное положеніе…

— Да… Но вашъ носъ, ваши уши…

— Послушайте!— вспыхнулъ его превосходительство.— Это никуда не годится. Вы издваетесь надо мною. Вспомните, кто я… Вы забываетесь…

— Ахъ, вы вотъ о чемъ… едоръ, останови!

едоръ осадилъ лошадей, и коляска, прокатясь нсколько шаговъ, стала.

— Ну, прощайте, ваше превосходительство…

— То-есть, какъ прощайте?

— А такъ, выходите вонъ… Сейчасъ выходите.

— Вы съ ума сошли… Соня… Софья Васильевна…

— Давно ли я для васъ Соней стала? Идите вонъ…

— Помилуйте. Да вы меня на полдорог въ какую-то Коломягу оставляете. Я не дойду никуда.

— Это не мое дло… Идите… А то едора попрошу ссадить васъ.

Штатскій генералъ покраснлъ, даже уши его зарумянились.

— Это чортъ знаетъ что. Это самосудъ, варварство…

— Какъ хотите… Вотъ такъ… Даже со ступенекъ сойти не можете, чтобы не споткнуться. И ноги-то, должно-быть, ревматическія… Съ толстыми и вспухшими колнями… Ну, васъ, въ самомъ дл. Я вдь — дама изъ ‘цыганскихъ псенъ’ и должна помнить, кто вы и кто я! До свиданія, ваше превосходительство. Забудьте меня и простите, если можете. едоръ, трогай!

Кучеръ пошевелилъ вожжами, и вороные копи быстро понесли впередъ легкую коляску, оставляя за собой среди пустыря, въ пыли незнакомой дороги, оторопвшаго сановника. Онъ совершенно растерянно топтался на мст, не зная, куда ему двинуться… Наконецъ ршился повернуть назадъ и пойти… Софья Васильевна угадала. Ноги у губернатора были, дйствительно, ревматическими, и онъ то и дло спотыкался на неровной и скверной дорог. Онъ съ ужасомъ видлъ, что къ самой ночи ему не добраться до Новой деревни, гд бы онъ могъ найти извозчика въ городъ. Ему уже пришло въ голову сойти налво за канавку и прилечь въ траву, пока покажется какой-нибудь экипажъ, какъ судьба смиловалась надъ нимъ — и позади послышался грохотъ и трескъ чухонской таратайки, подскакивавшей и подпрыгиваяшей на всевозможныхъ рытвинахъ и колдобинахъ проселка. Генералъ ожилъ.

— Эй… Эй, ты… Остановись.

— Чего надо?— окликнулъ его блесоватый чухонецъ, съ удивленіемъ разсматривая его щегольскую фигуру.

— Ты куда дешь?

— Въ городъ.

— Подвези меня до Новой деревни. Я теб заплачу.

— Рубль, баринъ, дай, тогда подвезу.

— Хорошо, хорошо!..

Кое-какъ взмостившись на таратайку, его превосходительство двинулся. Ему было совсмъ неловко. Нерессорная таратайка швыряла его во вс стороны. Въ довершеніе всхъ непріятностей коляска Софьи Васильевны, возвращаясь уже обратно, скоро нагнала его. Онъ хотлъ было не глядть на нее, но Нжина сама окликнула бднягу:

— Ваше превосходительство!

— Что вамъ?— угрюмо отвтилъ онъ, не приподымая шляпы.

— Ловите! Ваше вдь!

И она швырнула оставленную имъ въ коляск фуражку съ краснымъ околышемъ.

— И прощайте!

Онъ молчалъ.

— Навсегда!— обернулась она къ нему, уже весело смясь…— Не поминайте лихомъ, а добромъ не за что! Сама знаю…

Еще разъ его обдало пылью изъ-подъ копытъ вороныхъ и изъ-подъ колесъ — и скоро одна пустынная дорога тянулась передъ нимъ.

VII. Дурныя всти.

Сергй Николаевичъ уже недлю прожилъ въ Обители.

— Я, кажется, не во-время пріхалъ къ теб!— замтилъ онъ какъ-то разъ брату.

— Почему ты думаешь?

— Да вслдъ за мною столько непріятностей валится на тебя со всхъ сторонъ.

— Отъ Бога испытанія посылаются. Нужно переносить ихъ безропотно… Если Онъ допускаетъ это, слдовательно, такъ нужно… Разумется, горько видть, какъ все созидавшееся годами — и какими упорными годами!— разваливается кругомъ. Все строительство… по что длать? Его святая воля.

— Да съ чего же пошло все?

— Не ко двору я пришелся. Говорятъ, что слишкомъ ужъ строгъ. Не потакаю слабостямъ плотскимъ. Пустынножительство уничтожилъ — не къ кому де народу прибгать. Требуютъ, чтобы я отмнилъ — и добьются того, что я долженъ буду бросить все и уйти въ дальнюю обитель.

— А уступить нельзя?

— Я въ мір Анисимовымъ звался, а вдь ты знаешь, что наша анисимовская порода неуступчива и неотходчива. Уступи на одномъ — и другого захотятъ. Самое плохое дло — уступки эти… Сегодня на вершокъ, а завтра и саженью не отдлаешься.

— Какъ братъ Петръ, что на своемъ Малаховомъ курган стоитъ и никого не пускаетъ подступиться къ нему.

— Теб бы лучше ухать отсюда. Повидались — будетъ.

— Ты меня гонишь?

— Нтъ, не гоню… А только теб тоже работать надо… А у меня здсь скоро будетъ невесело. Особенно теб.

— Что именно?

— Видишь, моимъ объясненіямъ не врятъ. Изъ Петербурга ревизоровъ щлютъ. Контролировать меня!.. Поврять — что жъ, пусть повряютъ. Я-то вдь отчетъ Богу отдаю, да и то не боюсь — устыжусь ли передъ рабами Его! Во всякомъ случа — не я.

— Да вдь это правильно… По закону.

— Здсь законъ одинъ — Божескій. Я пастырь стаду своему — и въ немъ одному Господу виноватъ… И единому Ему отвтъ дамъ.

— Ну, а когда эти прідутъ?

— И удутъ съ тмъ же. Смотри и спрашивай — только не у меня… Пусть за меня дла рукъ моихъ: глаголятъ. Пустыня была — и воззвалъ я ее ко Христу. Нищета кругомъ царила — теперь отъ обилія нашего даже села корельскія питаются. Монахи, словно стадо, безъ пастуха, вразбродъ жили, кто гд и какъ хотли — собралъ я ихъ всхъ въ вертоградъ одинъ и благообразному порядку научилъ… Если все это — вины, и покараютъ меня за нихъ — восхвалю я Господа Бога моего и удалюсь….

— Куда же?

— А ужъ этого я еще и самъ не знаю… Сказываютъ, въ Пермской окраин, за Павдой и Рептесомъ пустыни такія есть, гд вольно каждому спасаться… Вторично вдь не создать обители такой. Силъ не хватитъ, вс он убиты на эту, ну, а для житія тихаго и мирнаго въ малой кель — еще слава Богу — будетъ у меня.

— Какая-то полоса прошла надо всми нами…

— Да, братъ Петръ пишетъ: колеблется и шатается строеніе его.

— Время среднихъ людей…

— Именно. Большія силы не надобны теперь… Глаза он мозолятъ. Прочь ихъ — смести требуется. Малые люди и дла малыя надобны… А такъ какъ! мы умалиться не можемъ иначе, какъ на Прокрустовомъ лож, то насъ всхъ за бортъ. Чтоже, да святится имя Его и да будетъ воля Его, а намъ роптать нельзя… Терпи! Все равно, ждать-то ужъ недолго.

И дйствительно. Ждать пришлось недолго…

Въ тотъ же день, когда этотъ разговоръ происходилъ между двумя братьями, пришелъ поздно пароходъ, на которомъ пожаловали изъ Петербурга нежданные гости. Монахи, увидвъ ихъ издали, бросились къ отцу Никодиму, очевидно, перепуганные и растерявшіеся.

— Что такое?— встртилъ ихъ тотъ.

— Бда, ваше преподобіе. Самого ревизорнаго генерала изъ Питера прислали…

— Не къ добру, должно-быть.

— Все къ добру, что ни совершается кругомъ!— наставительно проговорилъ отецъ Никодимъ.— Все къ добру… Добро только не различишь сразу…

— Что же намъ длать-то?

— А ничего. Что длали до, сихъ поръ, то и продолжайте длать.

Маленькій и подслповатый ‘ревизорный генералъ’ былъ съ виду вовсе не страшенъ. Лисья мордочка его, съ бритыми усами и какъ-то особенно некрасиво изъ-подъ шеи торчавшею бородой, старалась казаться Даже пріятной, потому что на ея безкровныхъ и сухихъ, ‘въ ниточку’ сведенныхъ губахъ постоянно играла улыбка. Красные глазки изъ-подъ опухшихъ вкъ слезились и жмурились, потому что рсницъ у него не было, и свтъ дневной, очевидно, тяжелъ былъ этому лысенькому нетопырю. Онъ былъ крошечнаго роста и опирался на палку, на рукоятк которой были изображены свв. Кириллъ и Мееодій. Казначей подбжалъ было къ нему, но ‘генералъ’ успокоилъ его разомъ.

— Не трудитесь, отецъ святой… Не трудитесь.

— Ужъ и для кого же потрудиться, какъ не для вашего превосходительства.

— Не стоитъ… Я вдь не по служб!— подчеркнулъ онъ, но такъ, что умный инокъ понялъ разомъ, что дло неладно.

— Не по служб — тмъ намъ еще пріятне… Нашу обитель не забываете…

— Какъ же можно забыть… Одинъ отецъ Никодимъ — истинный адамантъ и всхъ свтомъ своимъ привлекаетъ…

Отецъ казначей еще боле уврился, что Никодиму грозитъ бда великая.

— Ну, что онъ у васъ?.. Все труждается?— словно вскользь спросилъ штатскій генералъ.

— Все въ пот лица своего!.. Все въ пот!— сокрушенію подтвердилъ монахъ.

— Ну, что жъ, труждается, труждается,:— анъ, смотришь, Господь ему и сладкій отдыхъ пошлетъ. На свт все такъ. Богъ обо всхъ печется.

— Истинно, истинно…

Онъ уже окончательно понялъ, что отцу Никодиму не оставаться въ обители — ‘не даромъ объ отдых заговорилъ’.

— У него нын сугубый вельможа гоститъ.

— Кто такой?

— Братецъ ихній, генералъ Анисимовъ.

— Вотъ какъ… Герой. Радъ… Я радъ — поклонюсь ему земно отъ лица всей земли русской.

— Господинъ хотя ипостасный, но простой.

— Въ тридцати сраженіяхъ былъ… Что же, онъ давно здсь гоститъ?

— Вторую недлю.

— И отлично, и отлично… Вмст съ братцемъ и отецъ Никодимъ, можетъ, захочетъ прохаться, провтриться… отдохнуть. Ахъ, много-много игуменъ вашъ работаетъ, такъ много, что даже уму непостижимо, какъ сила человческая вынести могла столько. Ну, что же — по заслуг и награда: захочетъ — такъ даже въ Петербургъ его переведутъ. Слава-то о немъ, что звукъ трубный, далеко прошла!

— Да, подлинно. Изъ иныхъ прочихъ обителей прізжаютъ къ намъ.

— Поучиться!

— Точно! Есть что и посмотрть. Нын и коровники гранитомъ обшивать стали.

— Гранитомъ говорите?

— Да.

— Печемся мы, печемся о маломъ и о многомъ, а того и не знаемъ, что предъ лицомъ Господа и молитва, отъ простоты сердца сказанная, превыше всхъ сихъ коровниковъ, хотя бы они не только что мраморомъ, но и гранитомъ были обшиты! Ну, а подвижники ваши какъ? Все еще въ лса спасаться не отпущены?

— Нтъ, — сокрушенно отвтилъ отецъ Кириллъ.

— Въ скитахъ еще заперты?

— Да! Игуменъ, его воля, сами знаете.

—Знаю, знаю. Истинный строитель. Истинный созидатель храма сего… Одно только забылъ онъ: что же пташку-то въ клтк держать, когда ей въ лсу попть хочется? Ну, Богъ съ вами, святой отецъ, доложите теперь отцу настоятелю, что я, какъ отдохну, такъ и приду къ нему послушать его словесъ. Медоточивыя уста!

— Воистину — умудренъ Господомъ и даже свыше мры!

И, оставивъ ревизора одного въ его кель, отецъ-казначей направился къ Настоятелю.

Въ тотъ же день, вечеромъ, отецъ Никодимъ, прощаясь съ братомъ, точно вскользь уронилъ ему:

— Ты вдь завтра дешь?

— Нтъ, а что?

— Позжай завтра… Ты мн мшать будешь здсь. Да и не надобенъ ты пока. Лучше, если дождешься меня въ Петербург.

— Почему? Зачмъ теб въ Петербургъ?

— Вызываютъ!

— А ты не позжай, у тебя и здсь пропасть длъ.

— Да, но съ такой силой вдь не спорятъ. Здсь, дорогой мой, просто приказываютъ — надо этому повиноваться. Что твоя война!

— Что жъ это? Начало конца?..

— Не думаю. По-моему — еще только конецъ начала! Впереди предстоитъ трудная борьба… Итакъ, прошу тебя, позжай-ка ты завтра. И я безъ тебя стану лучше отписываться да отвтствовать.

— Вдь этотъ же ‘генералъ’ штатскій не иметъ офиціально никакихъ порученій.

— Еще бы. Не гласно же смщать строителя и созидателя такого дла. Вызовутъ въ Петербургъ и повысятъ даже… А все-таки здсь ‘безпокойнаго’ человка не будетъ.

Когда Анисимовъ простился съ братомъ и ушелъ на берегъ, ему стало и тоскливо и жутко. И здсь, очевидно, все расшатывалось, и почва уходила изъ-подъ ногъ. Нельзя было разсчитывать, вс подпорки упадали! Дло, которому тотъ Анисимовъ, только что оставленный имъ въ кель и печальнымъ и смутнымъ, отдалъ лучшіе годы жизни, даже всю жизнь,— дло, созданное исключительно его великими силами, будетъ отдано въ другія, боле мелкія руки. Иная воля — не такая некрушимая и твердая — будетъ царить здсь и сводить къ нулю благія начинанія…

А срыя волны громаднаго озера съ немолчнымъ ропотомъ набгали на берега, громадныя разорванныя тучи ползли по небу, цплялись и расходились опять, то спускаясь чуть не къ самой поверхности воды, то повинуясь сильнымъ порывамъ втра и убгая на югъ. Съ свера несло стужей, и холодная струя воздуха, забравшаяся за воротникъ Анисимову, заставляла его порою вздрагивать. Но онъ не хотлъ уходить въ келью. Пароходъ до утра оставался у пристани, совсмъ опустлый, только шершавая собачонка съ палубы лаяла на весь просторъ, позабытая, врно, и пароходною прислугою и поваромъ… Когда Анисимовъ, все въ томъ же раздумь, отправился назадъ и, пройдя за монастырь, вышелъ на поляны позади, вмсто шума волнъ до него издали донесся величавый и однообразный гулъ лса…

— Здравствуй, здравствуй, здравствуй!— торопливо проговорилъ, обращаясь къ нему, монахъ, встрченный на кладбищ.

— А, отецъ Виталій! Ну, что, какъ? Все съ упокойничками?

— Да… Вотъ теперь только… Отецъ игуменъ вчера призвалъ. Полно теб, говоритъ, баклуши бить, — да, такъ и сказалъ ‘баклуши’ — хитроумный онъ у насъ. Ступай-ка на смолокурню… Я и пошелъ! Ну, прощавай.

VIII. Не съ кмъ.

Когда Анисимовъ ухалъ изъ далекаго монастыря съ чувствомъ невыразимой тяжести на душ, шесть мсяцевъ онъ странствовалъ по Россіи, не совладавъ съ своею тоской. Ему было больно за всхъ близкихъ и дорогихъ ему людей. Онъ предвидлъ, какъ тамъ, на этомъ клочк негостепріимной земли, обращенной его братомъ въ какой-то рай трудового люда, должно было рухнуть дло отца Никодима. Онъ зналъ, что игумену не простятъ теперь ни его энергіи ни его силы, сумвшей побороть великія препятствія, онъ зналъ это и понималъ въ то же время полное безсиліе свое сдлать что-нибудь въ этомъ отношеніи. Онъ не могъ помочь, напротивъ, его присутствіе длало положеніе брата еще боле тяжкимъ и невыносимымъ. Этой гордой и могучей душ не надо было утшеній. Она не искала сочувствія и въ униженіи вырастала во всемъ своемъ мрачномъ величіи. Анисимовъ понималъ, что отцу Никодиму не будетъ даже слишкомъ тяжелъ черный трудъ и тяжелыя послушанія въ томъ монастыр, куда его хотли удалить. Онъ былъ убжденный монахъ и въ испытаніяхъ видлъ постившую его благодать Божію. Онъ подыметъ еще выше голову и въ самомъ смиренномъ положеніи найдетъ возможность превознестись оскорбленнымъ духомъ… Туда, куда Анисимовъ халъ теперь, возвращаясь изъ своего долгаго путешествія по окраинамъ, онъ везъ съ собою какую-то безпредметную тоску. Оглядываясь на все, что было имъ пережито, съ каждымъ днемъ онъ все мене и мене видлъ свтлыхъ сторонъ, тогда какъ тни росли и сливались. Все, казалось, хотлъ поглотить душный мракъ разочарованія и обманутыхъ надеждъ, — все, чему онъ такъ врилъ и на плодотворность чего онъ такъ страстно надялся. Безчисленныя жертвы, море крови и несчастія — этой тяжелой дорогой онъ хотлъ добиться блага для своей родины, но теперь, и чмъ дальше, тмъ мрачне, передъ нимъ вставали т же суровые гиганты, которые и прежде все сущее здсь давили въ своихъ безпощадныхъ рукахъ. Люди гибли и умирали для того, чтобы все осталось постарому, какъ будто и не бывало этой блистательной эпопеи, пережитой народомъ. Напротивъ, сегодняшнее стало еще невыносиме вчерашняго. Т силы, которыя ему хотлось пробудить, спали и спали такъ крпко, что сонъ ихъ нельзя было отличить отъ смерти. Даже то прямое дло, ради котораго былъ совершонъ подвигъ, обращалось въ пользу нашихъ враговъ, даже освобожденные нами рабы торопились скоре отвернуться отъ насъ, чтобы броситься въ объятія недругамъ, радовавшимся нашей крестной мук и рукоплескавшимъ каждой нашей неудач… Напрасно Анисимовъ цплялся за послднія надежды, упорно хотлъ сберечь въ своей душ вру въ людей — съ, каждою минутою впереди все заволакивалось боле и боле безпросвтнымъ мракомъ, и дорога, еще вчера казавшаяся такою широкою и прямою, теперь терялась въ какихъ-то болотахъ и омутахъ… Общее дло было невозможно — о личномъ въ такія минуты не хотлось и думать. Да его и не было, личнаго дла, оно исчезало гд-то, въ какихъ-то вчныхъ просонкахъ, когда одинъ кошмаръ еще не успвалъ смниться другимъ, еще худшимъ… Онъ халъ теперь къ брату, зналъ, что тамъ тоже не встртить того трезваго и врующаго въ самого себя труда. Онъ уже былъ извщенъ, что кровное дло Петра Николаевича пошатнулось и пошатнулось такъ, что Анисимову старшему пришлось поступиться всмъ, во что еще недавно врилось, какъ въ непреложное и незыблемое. Онъ зналъ, что въ Малаховомъ курган, который такъ долго и упорно защищалъ его брать, уже пробиты широкія бреши и въ нихъ стоитъ почти торжествующій врагъ, что энергія борьбы слабетъ съ каждымъ днемъ и что, пожалуй, настанетъ часъ, когда Петру Анисимову придется пойти на уступки, сдаться и выйти вонъ изъ своего рабочаго Севастополя, отдавая его врагу на добычу. Какія-то подспудныя мрачныя силы вставали отовсюду. Все, что вчера не смло говорить громко и жмурилось, чтобы не ослпнуть передъ широкими и яркими лучами солнца, ворвавшагося въ душную тьму, теперь подняло голову, широкочелюстное, крпкозубое, съ чудовищными аппетитами и непомрною жадностью, упразднившее вс идеалы, своекорыстное, оголтлое, подлое, вмст ринулось впередъ, требовало себ простора и искало жертвъ… Невдомо изъ какихъ клоповьихъ тайниковъ выползала вонючая нечисть и торжественно провозглашала упраздненіе чувства обонянія, собачьи клещи въдались въ живое человческое тло — жиря, пока оно становилось худосочнымъ. Все, во что врили еще вчера, сегодня стало чуть ли не преступленіемъ. Бойцы, еще недавно казавшіеся непобдимыми или сильными, отдавали все безъ боя и уходили прочь, или же, какъ меланхолическіе коты, задумавшіеся надъ помойной ямой, ждали чего-то, какого-то чуда, хорошо зная, что никакого чуда не будетъ и быть не можетъ… Всеобщее оподлніе, какъ наводненіе, сокрушивши вс плотины, уже заливало все кругомъ… Многіе хотли быть Ноями и сооружали ковчеги, но въ нихъ входили только одн нечистыя твари, да и Арарата, гд бы могли остановиться такіе ковчеги, не оказывалось.

Какое-то холодное, влажное, слизкое, отвратительное чудовище безнадежности и отчаянія вползало и въ душу Анисимова… Онъ чувствовалъ въ себ большія силы, но он были не нужны. Врага вдь не оказывалось, все кругомъ: и воздухъ, и небо, и земля, и люди, — все было враждебно… И фонъ картины, и ея люди, и самая рамка оказывались одними и тми же…

‘Откуда это?— повторялъ онъ про себя, подъзжая къ имніямъ своего брата.— Когда пришло? Когда все захватило въ свои руки?.. Ужъ именно, какъ тать въ нощи, незамтно встало и начало ждать, оказался моментъ — разинуло громадную свою пасть и проглотило все разомъ!’

Анисимовъ вспоминалъ, когда онъ въ первый разъ прізжалъ сюда. Онъ такъ былъ измученъ, боленъ душою отъ только что пережитыхъ оскорбленій, но тогда его обиды были его личнымъ дломъ. Это оказывалось частностью — впереди на горизонт было свтло и ясно. Онъ забывалъ свои неудачи, несправедливости, сдланныя ему, ради великаго дла, ожидавшаго и манившаго его тогда… А теперь?

Онъ зналъ, что и брата найдетъ не тмъ, какимъ привыкъ его видть! И дйствительно, Петръ Николаевичъ былъ неузнаваемъ. Онъ весь осунулся и поблднлъ. Прежде годы на него не оказывали никакого вліянія, теперь его борода была совсмъ уже сдая. Очевидно, въ послдніе два года онъ постарлъ такъ замтно. Онъ держался еще стройно, но пересиливалъ себя. Въ минуты раздумья Анисимовъ старшій горбился незамтно для самого себя, поникалъ и опускалъ голову. Въ самомъ голос его уже не было тхъ нотъ, металлически звенвшихъ внутренней силой и энергіей. Онъ часто раздражался, хотя его слова уже не звучали прежнею увренностью въ себ. Не выносившій еще недавно никакого противорчія, теперь онъ внимательно вслушивался въ то, что ему говорили, но когда собесдникъ оканчивалъ, Анисимовъ вскидывалъ на него удивленный взглядъ, по которому видно было, что Петръ Николаевичъ не слышалъ ни одного слова. Мысли его всегда были далеки: рушилось дло, которому онъ служилъ всю жизнь, рушилось самымъ безповоротнымъ образомъ… Встртясь съ братомъ, онъ нервно, порывисто пожалъ ему руку — и отвернулся. Петру Николаевичу, очевидно, непріятно было дать замтить, до какой степени на него повліяло все случившееся… Наконецъ онъ совладалъ съ собою.

— Да, да!— торопливо говорилъ Петръ Николаевичъ.— А мы тутъ вотъ работаемъ, работаемъ.

И при этомъ потиралъ руки, точно ему было холодно.

— Работаемъ… мало-по-малу подвигаемся…

Братъ молчалъ, очевидно, подавленный всмъ, что увидлъ.

— Ну?— рзко и прямо обернулся къ нему Анисимовъ старшій.

— Что?

— Говори! Сильно я измнился?— И, видимо, не совладавъ съ собою, онъ горько улыбнулся.

— Да… мы вс… не молодемъ вдь.

— Ахъ, что!.. Не то… Что годы… Я еще подковы ломаю… А вотъ этого разоренія, что уже обступило меня кругомъ и ворвалось ко мн, не сломать, не сломать… Чувствую, что мой Севастополь защищается послдній день.

— Да отчего? Поворотъ какъ-то вышелъ случайно, разомъ, неожиданно.

— Для тебя… но не для меня… Война! Она не разбудила народа, не создала новыхъ потребителей, напротивъ, курсъ упалъ, все замерзло, замкнулось, ограничилось самымъ необходимымъ. Кредитъ упалъ. Я долго не распускалъ и не распускаю рабочихъ. Думаю, что не распущу ихъ даже — зачмъ?.. Они со мной выросли вмст. Не бросить же ихъ на произволъ судьбы. Ужъ если и придетъ разореніе, такъ пусть всхъ насъ вмст пришибетъ. Какъ жили мы, такъ и умремъ.

— Ну, это ты слишкомъ ужъ… Смерть еще далека.

— Нтъ, я вижу — длу смерть приходитъ… Новыя силы явились, видишь ли!— Голосъ его зазвучалъ гнвно.— Я, видишь ли, старъ и слабъ сталъ, другіе люди нужны. Я — самодуръ, не понимаю новыхъ вяній — посмотримъ, что-то сдлаютъ эти новые люди. Ограничьте, говорятъ, число рабочихъ, это значитъ: выбрось на голодную смерть тысячи, десятки тысячъ людей, врившихъ въ меня, жившихъ мною! Пускай ужъ это они выбрасываютъ, а я уйду…

— Что за малодушіе — ‘уйду’!

— Какъ малодушіе!— вспыхнулъ старшій братъ.— И это говоришь ты,— ты, который видлъ меня на дл, въ вчной каторг, безсмннымъ часовымъ!.. Разв я жаловался прежде: не разъ почва колебалась подъ ногами, но я не сходилъ съ своего поста. Разв я жилъ, какъ жили вы вс? Разв я претендовалъ на свою долю наслажденій въ жизни? Смйся — твоя очередь. Вдь я по-настоящему и не любилъ, жилъ одиноко, то-есть безъ семьи, безъ дтей. Для меня отдыхомъ былъ пятичасовой сонъ въ сутки, сонъ безъ сновидній даже, потому что съ устали да съ истомы мозгъ молчитъ. Разв я зналъ что-нибудь другое?.. Нтъ, это не малодушіе. Это сознаніе, что при такихъ условіяхъ нельзя бороться… Нельзя. Мое дло — дло государственное, дло, принадлежащее одинаково всей Россіи, а на него смотрятъ какъ на мое личное, ни до кого не касающееся… Ты знаешь ли, что значитъ закрыть полтораста заводовъ? Прикинь-ка это въ общей экономіи страны!

— Но вдь я слышалъ, что дло поддержали?

— Да, какъ веревка поддерживаетъ повшеннаго…

— Это еще что за иносказаніе?..

— А то. Съ деньгами вмст наслали ко мн цлую армію техниковъ-чиновниковъ. Техники-чиновники первымъ дломъ призвали къ себ всхъ братцевъ, братцы — кузеновъ. Тамъ, гд у меня сидлъ и работалъ доморощенный писецъ, получавшій десять рублей въ мсяцъ, теперь кишмя-кишитъ цлая канцелярія. Гд выходила четвертушка бумаги — теперь цлыя стопы изводятся. И все пишутъ и пишутъ! Ничего не длаютъ — только перья скрипятъ. И все отношенія, дополненія, запросы,— фу ты, чортъ возьми, голова кружится… И вдь какъ! Каждый паршивецъ одинъ получаетъ у меня столько, сколько хватило бы на сто рабочихъ, на сто рабочихъ! Понимаешь ты это?.. Года не прошло, а уже такая заварилась каша. Я теб говорю: истинное наводненіе бумажнаго дла, и это въ моемъ-то настоящемъ живомъ дл! Каково? Совсмъ какъ въ средневковыхъ легендахъ: мыши, съдающія все, ршительно все. Только эти мыши — каждая на громадномъ оклад… И вдь что ни заводъ, то канцелярія. Совсмъ министерства какія-то, я ужъ ничего не значу, я, видишь ли, самодуръ, я старъ, глупъ! А кто создалъ все это? Кто? Они на готовое пришли — года не минуло, я только клочья шерсти летятъ во вс стороны. Силъ нтъ никакихъ. Ей Богу, знаешь, иной разъ чувствуешь желаніе собрать этихъ же рабочихъ… да… а, впрочемъ, ну ихъ къ чорту. Нерадостную встрчу я теб устроилъ съ своими треволненіями!.. А что братъ?

— У него то же самое.

— Экіе крупные дубы сворачиваютъ… И кто же?— свиньи, роющіяся за жолудями… Знаешь: время крыловскихъ зврей пришло. Только у Крылова они вс были добрые, а теперь… Опять я впадаю въ тотъ же тонъ.

И дйствительно, когда Анисимовъ всматривался кругомъ въ это недавнее царство его брата, онъ не узнавалъ ничего. Ему самому становилось жутко,— до такой степени здсь все измнилось. Недавнихъ доморощенныхъ техниковъ, ‘управляющихъ’ въ армякахъ, какъ не бывало. Всюду возникли щеголеватые, точно, сейчасъ выскочившіе изъ петербургской канцеляріи, чиновники въ чистенькихъ и изящно сшитыхъ мундирахъ, съ кокардами на фуражкахъ. Эти ‘мыши, съдавшія дло’, были необыкновенно пріятны въ обращеніи. Они въ эту, по ихъ мннію, полудикую среду вносили хорошія манеры, откуда-то съ ними понахали пикантныя дамочки, на которыхъ мстныя кувалды смотрли съ выраженіемъ тупого недоумнія на своихъ деревянныхъ лицахъ. Въ селахъ, гд стояли заводы, завелись клубы, въ клубахъ лилось шампанское, изъ уздныхъ городовъ явились невдомо какъ устроившіеся жидовскіе оркестры, и заводскіе рабочіе съ изумленіемъ глядли въ окна, какъ отплясываетъ на балахъ новое начальство. Воровавшіе нкогда съ опаской и съ оглядкой грошами сроармячники только развали рты, видя, какіе куши каждое двадцатое число отваливаютъ себ господа-чиновники. А между тмъ рядомъ съ этимъ дло не только не двигалось, а тормозилось ими свыше мры. Всюду, гд ещ недавно кипла дятельность, теперь работали какъ-то по инерціи. Не стало ободрявшей всхъ воли, одушевлявшаго ихъ анисимовскаго энтузіазма къ труду, творческаго вдохновенія этого поэта труда, который издали со злобой и раздраженіемъ, часто смнявшимися глубокою печалью, наблюдалъ за разгромомъ, торжествующимъ кругомъ свою побду.

— Я не знаю зачмъ я живу здсь, — говорилъ онъ, опуская руки.

— Отчего ты не напишешь въ Петербургъ?

— Что же изъ этого выйдетъ? Пробовалъ, и писалъ и телеграфировалъ, — даже не отвчаютъ. Знаешь, чмъ объясняютъ тамъ мои жалобы? ‘Отживающее начало заводско-фабричнаго самодурства, разумется, не можетъ примириться съ раціональными основаніями и пріемами, которые вводятся новыми людьми, образованными техниками, въ это темное царство!’ Ты думаешь, я лгу? Я самъ читалъ эту невроятную фразу въ одномъ изъ отчетовъ этихъ господъ!.. Можешь себ представить, какъ посл этого встрчаютъ тамъ мой жалобы.

Даже енечка, и та ходила какая-то растерянная и смущенная.

— Чего вы-то волнуетесь?— спросилъ ее какъ-то Сергй Николаевичъ.

— Какъ же, помилуйте… И то кругомъ толчея какая!.. Господи, точно адъ. Не знаете, когда удутъ отъ насъ эти?

— Кто эти?

— Да чиновники, начальство.

— Ну, ужъ если куда они попали, оттуда ихъ не выживешь. Будьте спокойны.

— Что же это станется съ нами?

— Не знаю.

— Вдь они съдятъ все… Вдь посл нихъ все здсь съ голоду помретъ.

— И дйствительно, голодовки уже начались. Нкоторые заводы стали закрывать, какъ невыгодные, на другихъ сокращали число рабочихъ.

— Что вы длаете, господа?— набрасывался Петръ Николаевичъ.— У меня здсь сорокъ лтъ народъ нужды не зналъ.

— Да, зато вы вели дло не на коммерческомъ основаніи…

— Какія тутъ коммерческія основанія? Кормить людей нужно…

— Видите ли, научные принципы…

Когда доходило дло до научныхъ принциповъ, Анисимовъ старшій схватывалъ шапку и уходилъ прочь — домой, гд у крыльца его уже стояли толпы мрачныхъ мужиковъ.

— Что вамъ, братцы?

Т безмолвно валились ему въ ноги.

— Говори толкомъ, что вамъ?

— Съ завода согнали. Николи этого не бывало…

— Идите по чиновникамъ и съ ними толкуйте — Я здсь нынче ничего не могу.

— Что жъ къ нимъ ходить? Нешто они нашу нужду понимаютъ?

Никогда воровства не было — началось, никогда по мстнымъ дорогамъ не случалось грабежа — теперь уже бывало и это!..

— Уйду я прочь, уйду!— повторялъ Анисимовъ старшій.

— Не уйдешь… Сердце приросло!

— Что жъ мн тутъ длать — по-вашему?

— Побори ихъ, заставь уйти прочь.

— Опереться не на что. Нтъ, уйти лучше. И уйду, непремнно уйду. Что безъ-толку изводить себя…

— Брать Никодимъ не ушелъ бы.

— Что же, оставался бы смотрть на все это. Солянымъ столбомъ, какъ жена Лота?

— Да живымъ укоромъ или…

— Или что?..

— Мало ли средствъ для борьбы…

— Напримръ?

— Выгони ихъ, коли тебя не слушаютъ.

— Какъ выгнать?

— Силой, собери народъ.

— Эхъ ты!

— Не военную же силу пришлютъ противъ тебя, хозяина и владльца.

— Военную, нтъ. Денегъ не дадутъ — и завтра же вся эта масса темнаго люда, не получая расчета, на меня подымется. Меня вдь подрывали всячески, но дичего сдлать не могли… Теперь только съ моимъ безденежьемъ въ союзъ вступили. Ну, и обрзали крылья..

IX. Обрзанныя крылья.

А крылья были, дйствительно, обрзаны!

Сергй Николаевичъ попрежнему, какъ и въ тотъ разъ, объзжалъ окрестныя села и деревни, заглядывай даже въ ‘дудки’, куда онъ стремился, нсколько лтъ тому назадъ, и всюду въ лицахъ и въ глазахъ встрчавшихся ему людей читалъ одно тупое недоумніе.

Онъ пробовалъ разговаривать съ ними. Они отвчали ему нехотя, точно боялись его или не врили ему. Онъ замчалъ, что и работа на заводахъ уже не та, что была прежде. Все словно опустилось. Вмст съ петербургскими чиновниками какой-то мертвецкій духъ вселился въ это дятельное и кипвшее трудомъ сермяжное царство. Вс длали свое дло спустя рукава, лниво, какъ бы весь смыслъ этой работы былъ для нихъ потерянъ. Не такъ громко, какъ прежде, пыхтли паровыя машины, свистли и визжали пилы, въдаясь въ желзо, сверлили стальные бурава, вздымались и опускались маховыя колеса, громыхали молоты… Даже изъ-подъ желза не такъ, какъ прежде, разсыпались по сторонамъ массы брызгъ огневыхъ, освщавшихъ на мгновеніе самые углы сараевъ, гд зловще горли только пасти громадныхъ горновъ. Въ селахъ стояла тишина, не общавшая ничего хорошаго. Анисимовъ захалъ въ деревню, гд когда-то ему удалось вытащить изъ самаго пламени крестьянскаго ребенка. Тутъ его знали — и къ нему собрался народъ.

— Ну, что, братцы, длаете теперь?

— Какое ужъ дло, Сергй Миколаичъ! Никакого дла нтъ. Вчера еще одинъ заводъ закрыли.

— Бда приходитъ, Сергй Миколаичъ

— Никто, какъ Богъ!

— Ну, про насъ-то и Богъ забылъ. Правда, сказываютъ, что вс эти заводы подъ казну забираютъ?

— Нтъ, неправда.

— А съ чего же чиновника этого навалило сюда?

— На время. Пока дла въ порядокъ придутъ. На войн дло-то пошатнулось…

— Да все же съ Петромъ Миколаичемъ, съ братомъ-то твоимъ, робили мы…

— А какъ они нахали и работы не стало.

— Сказываютъ, — таинственно вступился невзрачный мужичонка, съ особеннымъ видомъ полнаго доврія глядя на Анисимова, — сказываютъ, будто чернети много нон стало, ну, сначала выдумали войну эту самую, чтобы, значитъ, чернети меньше было, побили, дйствительно, много, но только не въ ту плепорцію, такъ вотъ тапериче хотятъ изморомъ взять. Потому, извстное дло, чернеть работой живетъ, а какъ работы нтъ — тутъ ей и помирать надо. Точно что, коли не станетъ работы, куда пойдемъ?..

— Кто же это разсказывалъ теб?— заинтересовался Сергй Николаевичъ, всматриваясь въ сраго философа, стоявшаго передъ нимъ.

— Мн… Разсказывали, чего тутъ. Солдатъ одинъ — шелъ домой…

— Ну, такъ это онъ все?

— Онъ самый. Ему нельзя не знать. Онъ и на войн самъ былъ и руки ршился. Такъ безрукій теперь ходитъ. Мы его угощали здсь — онъ намъ всю правду какъ есть и выложилъ. Всю правду, другъ ты мой любезный. Онъ знаетъ, ему нельзя не знать. Самъ воевалъ скольки. Такъ онъ намъ это, извстно какъ на ладошк, про чернеть-то!..

‘Вотъ теб смыслъ войны и громадныхъ жертвъ, приносимыхъ народомъ!’ пробжало въ голов у Анисимова. Вотъ и великія задачи, которыми задавался онъ! И Сергй Николаевичъ невольно опустилъ голову. Весь этотъ героизмъ, вся эта эпоха подвиговъ и горя, великодушія и злобы, море крови, цлое наводненіе несчастій и разоренія — и въ конц-концовъ совершенно своеобразный смыслъ во всемъ этомъ, найденный народомъ. ‘Чтобы чернети меньше стало, чернеть, вишь, больно шибко разводиться начала!’

Казалось еще немного, и ему самому станетъ противно его прошлое — то именно дло, которымъ до сихъ поръ онъ гордился, какъ честно и доблестно выполняемымъ долгомъ.

— Не врьте этому, братцы! Ложь это! Все-то солдатъ навралъ вамъ — съ три короба… Другое дло совсмъ.

— Какъ другое, коли Петра Миколаича отмнили теперь? Сказываютъ, изъ самаго Питера и отмна ему пришла.

— Никто его не отмнялъ, и это неправда. Кто его отмнить можетъ, если заводы его?

— Врно отмнили. Ужъ ты оставь. Оттого и чиновника сюда прислали, потому что Петръ Миколаичъ противъ насъ итти не хотлъ. А чиновнику все единственно — онъ вдь не нашъ, ему что. У него душа чужая, платная душа у него. Какъ неврно, коли заводы закрываютъ? Вчера мы повалили къ чиновнику — вышелъ чиновникъ на крыльцо. ‘Чего вы?’ спрашиваетъ. Помилуйте, ваше благородіе, говоримъ, смерть наша приходитъ. А онъ смется. ‘Мн все, говоритъ, равно — умирайте, я не съ тмъ сюда пріхалъ, чтобы спасать васъ’.

— Ишь, онъ какой. Подумай-ка, съ чмъ же онъ это пріхалъ? Извстно, ему такой приказъ данъ.

Анисимовъ сталъ имъ объяснять терпливо и обстоятельно о томъ, что на ихъ работу спросу нтъ.

— Какъ на бутылку спросу нтъ? Чтобы въ Рассе да на бутылку спросу не было — никакъ это даже невозможно. На что другое, а бутылка всякому нужна. Сколько годовъ — надо-быть, пятьдесятъ годовъ — лили мы, лили бутылку и жили этимъ, а тутъ вдругъ и бутылку отмнили — не нужны бутылки-то.

— Меньше ея нужно, чмъ прежде. Народъ бднй сталъ…

Но толпа стояла на своемъ… Не хотли понимать, а понимающіе не соглашались изъ одного озлобленія.

Результатомъ всего этого разговора было одно. Подъ конецъ толпа пордла вокругъ Анисимова, а оставшіеся стали вдругъ молчаливы. Сергй Николаевичъ живо понялъ, въ чемъ дло. Защищая правду, онъ утратилъ довріе этихъ наивныхъ, но упорныхъ дтей! Даже стоявшіе передъ нимъ уже не смотрли ему въ глаза, а больше глядли внизъ, по сторонамъ, и на лицахъ уже читалось: ‘Ладно, болтай! Ты, видно, тоже изъ такихъ — знаемъ мы!’

Съ безотраднымъ чувствомъ похалъ онъ домой. Скоро его нагнала коляска съ сидвшимъ въ ней чиновникомъ.

— Ваше превосходительство!— окликнулъ тотъ Анисимова.— Ваше превосходительство, позвольте мн предложить вамъ мсто въ коляск!.. Она у меня покойная. Изъ Вны ее прислали пану Чаплинскому — помщику сосдняго узда — я и купилъ. Знаете, для перездовъ здсь необходимо.

— Нтъ, благодарю васъ. Я привыкъ верхомъ… Очень вами народъ недоволенъ.

— Еще бы ему довольнымъ быть!— засмялся не безъ самодовольства чиновникъ.— Мы тутъ порядокъ живо введемъ.

— То-есть голодовку?

— Печальная необходимость. Нужно перевести дло на коммерческую почву, и тогда оно будетъ для владльца и для казны золотымъ дномъ. Вы, ваше превосходительство, извините меня, но вашъ братъ — при всемъ моемъ безпредльномъ уваженіи къ нему — стоялъ на неврной почв… Онъ былъ не экономистомъ, а филантропомъ. Помилуйте! Онъ надлалъ четыре милліона долга, когда на этомъ дл можно было бы составить десятки милліоновъ чистаго отъ всякихъ обязательствъ состоянія. Могъ бы самъ онъ жить гд-нибудь въ Италіи…

— А здсь десятки тысячъ людей остались бы безъ работы.

— Разошлись бы по другимъ мстамъ, гд такая работа есть. Что же длать! Не всмъ же находить работу.

— А если и въ другомъ мст такъ же смотрятъ на дло?

— Наврно такъ же. Въ экономической наук сентиментальности нтъ мста. Тутъ главное, чтобы дла, побольше дла, а истратить на него поменьше. Возьмите заграничнаго предпринимателя: онъ не станетъ заботиться о какихъ-то тамъ рабочихъ… Ему…

— Вы и экономическую науку свою выдумали, удобную?..

— Это не моя, это офиціальная — единственно разумная. Производство должно опредляться спросомъ. То же, что въ біологіи естественный подборъ. Все слабое вымираетъ — и спасать его не стоитъ…

— Вотъ вы какой!— не безъ любопытства всмотрлся въ него Анисимовъ.

— Да, мы не даромъ вдь учились кое-чему.

— Вамъ за это большое жалованье платятъ?

— Пока маленькое… Я пять тысячъ получаю… Но со временемъ, разумется, надо надяться…

— Ну, а эти брильянтовыя булавки, лошади, коляска — все изъ пяти тысячъ?

— Да знаете, — растерялся чиновникъ,— съ осмотрительностью и разумной бережливостью… И притомъ…

— Полноте (и Анисимовъ поблднлъ немного), прежде это у насъ прямо называлось умньемъ на обух рожь молотить и еще проще — воровствомъ. Ну, а теперь по-вашему, по-научному, выходитъиначе… Смотрите, только не пересолите. Тутъ уже толкуютъ, что вы присланы съ спеціальною цлью ‘чернеть изводить’. Жаль неповинное правительство, озабоченное благомъ народа, на которое упадутъ всей своей тяжестью ваши ‘научные пріемы офиціальной политической экономіи’. До свиданія!— И Сергй Николаевичъ, дотронувшись рукой до козырька, далъ шпоры своему коню.

Генералу было противно видть доле это самодовольное, выхоленное лицо, къ которому такъ шелъ бархатный околышъ фуражки съ кокардой, торчавшей надъ нею.

‘Прежняго помщика чудовищемъ какимъ-то изображали, — думалъ онъ.— Помилуйте, — обратился Анисимовъ къ воображаемому собесднику, — какое же онъ чудовище былъ по сравненію хоть съ этимъ милымъ и образованнымъ петербургскимъ чиновникомъ? Правда, былъ онъ самодуръ, развратникъ, пьяница — да вдь въ самомъ худшемъ случа онъ все-таки заботился о своемъ мужик, чтобы тому было тепло и свтло. Наврно у Ноздрева народу жилось лучше, чмъ у этого господина съ офиціальною политическою экономіей’.

X. Неудача.

Сергй Николаевичъ не даромъ жилъ здсь.

Посл войны онъ остался не у длъ. Ему не хотлось хать опять въ ненавистный Петербургъ, просить и кланяться о томъ, на что онъ считалъ свои права и безъ того неоспоримыми. Если о немъ не вспомнили, во всякомъ случа не онъ станетъ напоминать о себ. Это было не въ его характер. Не хотятъ его признавать тамъ — онъ найдетъ себ другое дло.

— Нтъ у насъ теперь на Руси никакого дла!— мрачно обрывалъ его старшій братъ.

— Ну, это ты…

— Не я, а вообще нтъ дла. Самъ въ этомъ убдишься. Разрушители кончили свою работу, а созидателей не надобно.

— Что же, хаосъ, что ли?

— Да, пока имъ довольствуются. Никого не стсняетъ это. Я ли не созидалъ, я ли не воздвигалъ, одну твердыню за другою, а теперь ты же слышалъ, какъ офиціальные экономисты относятся ко мн. Ну, какое дло ты найдешь?

— Земству люди нужны.

— Ныншнему земству?

— Да.

— Ха! нашелъ кому предлагать свои руки и свою голову. Полно, Сергй. Въ земств тебя цловальникъ Архипъ Егоровъ на-голову побьетъ. Ты въ сосднемъ узд думаешь баллотироваться? Да?

— Именно.

— Ну, тебя и выберутъ, еще бы. Генералъ-лейтенантъ Анисимовъ длаетъ имъ честь. Единогласно, а потомъ ты самъ уйдешь оттуда.

— Ну, разъ засяду — не уйду.

— Уйдешь, потому что тамъ все будетъ противъ тебя, — отъ цловальника Архипа Егорова и бывшаго волостного писаря Неопалимскаго до самаго высокопросвщеннаго ландлорда, нашего князя Двинскаго-Бугскаго. Самъ увидишь. Не съ кмъ теб работать будетъ.

— Что, ужъ и ты противъ земства?

— Не противъ него, а за него, только за земство настоящее. Вначал были земцы. Лучшіе люди, соль земли пошли туда — все, что было у насъ выдающагося, знающаго, честнаго. Ну, а какъ начались всякаго рода ‘объясненія да дополненія’ земскихъ правъ и обязанностей — одинъ по одному и ушли они. На ихъ мста вылзло все, что животомъ да карманомъ живетъ. Есть земства — не скажу. Напримръ, пять земствъ и до сихъ поръ на высот остались — только не у насъ. У насъ по всей губерніи земскіе дятели изъ-за кабачныхъ стоекъ вышли.

— А дворянство?

— Вотъ чего ты захотлъ! Мертваго воскрешать. Съ дворянствомъ кончено, оно осталось въ прошломъ, позади, теперь Деруновы, Колупаевы да Разуваевы остались. Еще слава Богу, что они изъ молодыхъ — эти все же посовстливе, а гд сидитъ старый разбойникъ, да при немъ законникъ изъ семинаристовъ — тамъ бда! Sauve qui peut! У себя въ узд я главная выборная сила — да тутъ земству и дла мало. Больницы — мои, школы, пріюты — тоже. Дороги, мосты — тоже. Все я. Тутъ, разумется, я не позволю господину Дерунову съ Пречистенскимъ. народъ къ ногтю пригнуть… А тамъ — самъ увидишь. У себя же я теб не предложу баллотироваться. У меня въ земств выборные — все народъ достойный и практики. У нихъ и знаніе земскаго дла и навыкъ. Что теб тутъ длать? А въ сосдній уздъ — скатертью дорога. У тебя тамъ кстати и имніе… Значитъ, цензъ есть, попробуй… Созидатели?! Кому теперь нужны они?! Братъ Никодимъ, ужъ онъ ли не созидатель, а посмотри, что онъ написалъ теб.

— Когда получено письмо отъ него?

— Утромъ.

— Онъ еще у себя въ монастыр?

— Нтъ… Знаешь, въ глуши Вологодской губерніи есть захудалая старая обитель. Такъ его туда забросили тоже игуменомъ. Онъ вотъ головы и рукъ не опускаетъ. Врою, говоритъ, можно длать свое дло. Блаженъ, кто вруетъ, а мы ужъ прочь скоре. Намъ нтъ никакого дла.

— Дай мн его письмо.

— Вотъ возьми!

Анисимову хотлось поскоре увидть самому этотъ знакомый ему крупный почеркъ. Чудилось, что слова, написанныя имъ, звучатъ тою же спокойною твердостью, съ какою они звучали ему, когда онъ сидлъ въ скудной кель, слушая своего старшаго брата. Было что-то суровое и ободряющее въ этихъ строкахъ ровныхъ, не обнаруживавшихъ ни волненій ни колебаній въ ум, водившемъ эту сильную, несмотря на годы, руку.

‘Благословенно имя Господне, отнын и во вки вковъ!— читалъ Сергй Николаевичъ.— Пишу я теб это письмо уже не изъ стараго монастыря, гд ты постилъ меня, недостойнаго инока, а изъ новаго, который будетъ немного подальше и добраться до него теб, если вздумается, окажется потрудне, — но Господь даетъ силу побороть и не такія препятствія, не откажетъ Онъ, Всемилостивый, и мн и увнчаетъ здсь мой подвигъ столь же благими успхами. Какъ ты и видлъ шесть мсяцевъ назадъ, отъзжая изъ моей обители, — противу меня подымалась тамъ злоба, но я смиренно встртилъ новую милость Бога, посщающаго Своимъ испытаніемъ тхъ, чье спасеніе Ему угодно. Оставилъ я монастырь — въ дух любви и покорности, отпли мн иноки напутственный молебенъ, и на лицахъ ихъ читалъ я при семъ нелицемрную скорбь о пастыр, посему думаю, что, невзирая на памятную всмъ суровость моего нрава, былъ я имъ пастыремъ добрымъ… Проводили меня съ честью, и у пристани многіе старцы плакали, получая отъ меня прощальное благословеніе. Были присланы на сей случай изъ Петербурга соглядатаи, но единственно, о чемъ они могутъ засвидтельствовать, къ вящшему прославленію обители послужитъ. Духъ смиренія и покорности вол Господней не оставилъ иноковъ. Скорбя о нашей разлук, они ни разу не выразили упрека никому, повторяя мысленно: да будетъ воля Твоя, Господи, да будетъ воля Твоя!.. И воля Его совершилась. Посл двухнедльнаго дальняго и труднаго странствованія прибылъ я въ новую, ввренную моимъ попеченіямъ, обитель и возрадовался духомъ за нее. Старцы въ ней оказались, хотя и немногочисленны, но бдны, и самъ монастырь убогимъ (въ оборванныхъ ризахъ службы совершаемъ, а за трапезой масла и рыбы и по праздникамъ не видимъ), но духъ, пребывающій въ немъ, поистин великъ. Я не слагалъ рукъ своихъ — и, сказавъ краткое поученіе новымъ моимъ агнцамъ, удалился къ себ, дабы возблагодарить Господа за все содянное. Онъ знаетъ, куда и зачмъ ведетъ рабовъ Своихъ. Отдохнувъ малость, я направился посмотрть хозяйство обители и — увы мн!— въ первый разъ затосковалъ: столь все убого и жалко кругомъ. Даже чанъ, въ коемъ квасъ варятъ, и тотъ невозможенъ, ибо въ трещинахъ, кухня — самая ничтожная, трапезная хуже чего невозможно. Въ кельяхъ холодно и сыро, и банька, какъ у крестьянъ, черная. Но жаловаться не на что: если Господь привелъ меня сюда — значитъ, есть еще у меня сила къ созиданію, и не даромъ промыселъ Его указалъ мн это мсто. На всяческомъ запустніи надо умть соорудить домъ, Ему достойный, и я принялся за это не отдыхая. Къ счастію, я привезъ съ собою малую толику денегъ, кои оставилъ ты мн, будучи у меня, на всякій случай, и купилъ лсу. Теперь,— а лсъ здсь хорошъ и здоровыя деревья, по сту лтъ и боле — теперь мы рубимъ новыя кельи и съ утра до ночи труждаемся въ веселіи, утшая себя духовнымъ пніемъ, когда длается уже очень трудно. Вчера, напримръ, наладивъ внцы, пли ‘Тебе Бога хвалимъ’ и пли согласно, и столь этотъ примръ оказался полезенъ и хорошъ, что сегодня на помощь намъ строиться явились крестьяне окрестныхъ деревень, и тмъ дивенъ промыселъ Божій, приведшій ихъ сюда, что они вс старообрядцы и до сего времени ничмъ своего участія къ монастырю не обнаруживали, но, напротивъ, всячески предавали иноковъ посмянію и часто даже не хотли продавать имъ хлба и за деньги!.. Теперь я обращаюсь къ теб и брату Петру, хотя и самимъ вамъ по ныншнимъ временамъ приходится жутко и тяжко, но все же житіе ваше боле обильно, а при нашей скудости всякое даяніе будетъ благо. Помогите, чмъ можете. Пускай братъ пришлетъ денегъ и отольетъ у себя на заводахъ для насъ всякой посуды, и заслонокъ къ печамъ, и всего, чему реестръ прилагаю отдльно. А теперь, если возможно, пусть пришлетъ намъ иконъ и всякаго облаченія, потому что это всего боле тяжко: видть иноковъ, Господу предстоящихъ и Творца Вседержителя славословящихъ, въ столь угнетенномъ и нищенскомъ вид. Ибо если иноку и подобаетъ нищета, то Богу надлежитъ велелпіе и пышность… А сверхъ того, во время досуга, покопавъ малость землицы по здшнимъ лсамъ (поистин дремучимъ) и изслдовавъ воду ручьевъ, протекающихъ по нимъ, вижу я, что они богаты должны быть желзомъ, и если это оправдается, то я еще не теряю надежды обрсти въ нихъ великую милость Господню и поставить малую обитель свою на ноги… Когда узжалъ ты отъ меня, братъ Сергй, видлъ ты меня, недостойнаго инока, тоскующимъ и малодушнымъ. Полагалъ я, что уже не хватитъ у меня силъ на новыя созиданія… Но теперь не то: умудрилъ меня Господь и умудрилъ примромъ весьма простымъ. Нечаянно, проходя по лсу, разрушилъ я паутину, раскинутую малымъ паучкомъ у полянки. И столь мн жаль стало его труда, хотя и кровопивецъ онъ, что, остановясь, сталъ я слдить за малымъ существомъ симъ, и представь: оно умне меня оказалось. Ибо, пока я негодовалъ на свою судьбу, желая самого себя уврить въ безсиліи и старческой немощи, паучокъ, потерявъ свой домъ, сталъ, и не медля ни одной минуты, созидать себ новый. Сколь онъ разумне меня въ семъ вышелъ!.. Я принялъ это какъ указаніе и возблагодарилъ Бога!..’

— Да, — проговорилъ Петръ Николаевичъ, когда Анисимовъ кончилъ читать, — намъ всмъ надо брать примръ съ него.

— У него силы много. Настоящей силы.

— А у насъ ея мало, что ли? Вонъ его паукъ на умъ навелъ, а мы теряемся, хотя и въ лучшей, чмъ онъ, обстановк.

И — странное дло!— это письмо изъ далекаго захолустнаго монастыря точно приподняло ихъ обоихъ!..

Прошло еще нсколько мсяцевъ — начались земскія собранія. Анисимовъ попробовалъ баллотироваться.

Предсказаніе Петра Николаевича оправдалось.

Земцы не только избрали единогласно Анисимова, но они ему кричали ‘ура’ и, видимо, были польщены его участіемъ въ ихъ сред. Только тутъ же, вглядываясь въ нихъ, Сергй Николаевичъ уже наполовину поврилъ тому, что ему разсказывалъ братъ. ‘Нтъ,— говорилъ онъ про себя, — это не было одно раздраженіе въ немъ, онъ, дйствительно, безпристрастно рисовалъ людей, съ которыми мн придется имть дло. Куда же длись т прежніе земцы,— люди, имена которыхъ съ гордостью повторяетъ вся Россія? Или ихъ нтъ?’

— Какъ вы находите, генералъ, составъ нашихъ ‘излюбленныхъ’ людей? — спросилъ его молодой докторъ, бывшій тутъ же въ собраніи.

— Страннымъ. Мн кажется, что тутъ очень мало интеллигенціи.

— Интеллигенція нынче, во-первыхъ, или на счетъ цензу слаба стала — и купецъ всю ее купилъ и за голенище засунулъ, или же — какая осталась ‘въ ценз’, сама добровольно ушла.

— Почему?

— Да потому, что это вдь не земство. Вдь мы обрзаны кругомъ и подъ гребенку выстрижены. Не можемъ же мы въ самомъ дл самые важные вопросы нашей жизни предоставлять другимъ, а сами ограничиваться только…

Но тутъ вмшались другіе, и докторъ почему-то разомъ перевелъ разговоръ на другое.

Эти другіе были удивительны. Мстный предводитель дворянства съ семинарской фамиліей и горломъ, неоспоримо доказывавшимъ его происхожденіе отъ отцовъ, цлые вка возглашавшихъ октавою многолтія, оралъ такъ, что стекла въ зал звенли и уши болли у слушавшихъ его. Онъ посему и оставался всегда безъ оппонентовъ. ‘Съ нимъ оглохнешь’, говорили они. Онъ и самъ не зналъ, о чемъ онъ оретъ!.. Кругомъ группировались вчерашніе ‘дворяне’ изъ выслужившихся чиноваловъ, Разуваевы и Колупаевы, которымъ было очень мало дла до благосостоянія ‘земли’, ими представляемой, и очень много до своихъ кабаковъ, разсыпанныхъ по всему узду — точно манна, выпавшая съ небесъ, бывшіе волостные писаря, сдлавшіеся тоже землевладльцами… Съ университетскимъ образованіемъ было трое или четверо, но они оставались постоянно въ меньшинств, и никакой дятельной роли имъ не давалось. Напротивъ, ихъ намренно оттирали, считали не своими. ‘Куда! Они — образованные!’ съ нкоторымъ пренебреженіемъ говорили о нихъ господа-цловальники…

XI. Женская ябеда.

Анна Егоровна Торацкая только что вернулась домой посл дежурства надъ однимъ трудно-больнымъ, къ которому ее послала ‘въ городъ’ община. Она провела тамъ четыре дня и была утомлена свыше мры. Къ счастію, дома ждалъ ее отдыхъ, и посл пропитанныхъ запахомъ лкарствъ, душныхъ и жаркихъ комнатъ, гд она только что мучилась, ея прохладная спальня показалась двушк чуть ли не раемъ. Она быстро сняла съ себя свой ‘форменный’ костюмъ, — мундиръ, какъ называютъ его ‘сестры’, — и, набросивъ на себя блузу, сла въ кресло не то подремать, не то забыться отъ только что перенесенной устали. Ей эти дни пришлось имть дло съ умиравшимъ отъ одной изъ болзней, которая могла бы поколебать другое, мене самоотверженное сердце. Паціентъ былъ весь въ пролежняхъ, отъ его тла шелъ неописуемый запахъ, такъ что даже привыкшая на войн къ гангренознымъ больнымъ Торацкая нсколько разъ доходила чуть но до обморока. Тмъ не мене, когда это кончилось, когда она погрузилась въ состояніе полнйшаго покоя, похожаго на какую-то летаргію, такъ знакомую всмъ трудившимся свыше мры и свыше силъ, въ полузамирающемъ ея сознаніи вспыхивало и гасло порою такое довольство своимъ положеніемъ, такое ощущеніе счастья, какое она рдко испытывала до тхъ поръ. Жизнь ея была трудна, но полна. Ей ничего не было нужно, вс ея потребности были покрыты. Она усталью заморила въ себ женщину, а цлымъ рядомъ подвиговъ, скромное величіе которыхъ сознавала сама, подняла въ себ человка. Теперь она уже ясно смотрла на все. Она знала, что никогда и ни передъ чмъ не опустить своихъ глазъ. Она была убждена даже, что пережила необходимый періодъ жизни сердца, что воля въ ней замерла, по крайней мр, тою стороною, которая требуетъ личной жизни, личнаго счастья. Ей положительно ничего теперь не нужно было, кром покоя… одного покоя.

Правда, воспоминаніе объ Анисимов порою мелькало передъ нею, но смутно и неопредленно. Вся горечь, какая была прежде въ этомъ воспоминаніи, давно исчезла, осталось одно только неопредленное ощущеніе пережитой бури, посл чего затишье является еще боле желаннымъ и милымъ. Она интересовалась его судьбою, порою волновалась за него, достаточно было вмшательства Софьи Васильевны Нжиной, чтобы она на минуту приревновала даже ее, по чисто-женскому инстинкту, но потомъ тотчасъ же ей длалось смшно на самое себя и скучно и грустно за ту, другую, еще не пережившую своихъ волненій и тревогъ.

А ту, другую, она встртила на-дняхъ, когда хала къ своему больному.

Точно лтомъ тни быстро бгущихъ облаковъ скользятъ по молчаливой лсной полян, такъ и въ ея душ скользили вс эти впечатлнія. Она вспомнила, какой жалкій видъ должна была представлять она, Анна Егоровна, треплясь съ своей корзиной на жалкомъ, забрызганномъ грязью и словно поросшемъ мхомъ, извозчик, все время хлеставшемъ свою жалкую, точно изъ самой себя желавшую выскочить, слабую и лохматую лошаденку. Софья Васильевна прохала ей навстрчу въ чудесной коляск на резиновыхъ шинахъ. Вороныя лошади захлестали Торацкую грязью, такъ и брызнувшею изъ-подъ ихъ копытъ. Она испуганно откинулась назадъ, потому что комья этой грязи попали ей прямо въ лицо, но, откидываясь,— несмотря на то, что въ одно мгновеніе коляска та уже исчезла вдали, — Анна Егоровна разслышала хохотъ Нжиной и разсмотрла ея презрительно улыбавшееся лицо. На этотъ разъ Торацкая даже не обидлась. Ей жаль стало Нжину. И чего она такъ мучилась? Чего?.. Стоило ли въ самомъ дл? Вдь она сама считаетъ Анну Егоровну такой жалкой, ничтожной, такой ‘неопасной’?

— Да разв и не разсталась я давно съ своими надеждами и тревогами?— вполголоса проговорила Торацкая, уже засыпая.

Муха билась въ стекла ея окна, какая-то втка съ крупными листьями, подъ втромъ, застучалась къ ней тоже, за дверьми послышались голоса спорившихъ сестеръ…

Анна Егоровна уже ничего не слышала. Дыханіе ея становилось ровне и ровне. Она откинулась еще привольне на своемъ кресл… Она не различала даже шаговъ пожилой дамы, вошедшей сюда и остановившейся, глядя на нее, посреди комнаты.

— Анна Егоровна… Анна Егоровна!— позвала та.

Но Торацкая только шевельнулась въ кресл и не отозвалась.

— Устала, должно-быть!

Дама, вошедшая къ ней, позвала изъ другихъ комнатъ подругу Анны Егоровны.

— Когда Торацкая проснется, пожалуйста, пошлите ее ко мн.

— Прикажете разбудить черезъ нсколько времени?

— Нтъ. Дло вовсе не къ спху. Успется… Даже если вечеромъ. Я сегодня лягу спать поздно.

— Я такъ и скажу ей.

— Да, пожалуйста. Скажите, кстати, вы съ нею были во время войны вмст? Да?

— Какъ же. Всю сдлала — отъ Кишинева до Санъ-Стефано.

— Значитъ, вы знаете… Была она знакома съ Анисимовымъ?

— Она не разсказывала. Но мы знали хорошо, что генералъ длалъ ей предложеніе.

— Какое предложеніе?— удивилась спрашивавшая.

— Онъ хотлъ жениться на ней.

— Вы это врно знаете?

— Еще бы. Въ Санъ-Стефано я была рядомъ въ комнат и невольно все слышала.

— Да? И что же Торацкая?

— Отказала ему.

— Какъ отказала?

— Очень просто. Я ее знаю, она никогда и ни за кого замужъ не пойдетъ… Совсмъ не такая. Она своему длу отдалась на всю жизнь и не промняетъ его ни на какое иное.

— Да почему же?

— Очень просто, она объявила ему, что вовсе не любитъ его.

— Не любитъ Анисимова?

— Ну, да!

Очевидно, дама никакъ не могла совмстить въ своей голов понятія объ Анисимов съ возможностью не любить его.

— Ну, а потомъ они встрчались?

— Нтъ. По крайней мр, здсь, въ Петербург, Она его не видла. Я бы знала объ этомъ, если бы это случилось.

— А переписывались?

— Этого не знаю. Можетъ-быть. Дло очень странное, и я ихъ отношеній понять не могу. Почему вы спрашиваете меня обо всемъ этомъ?

— Такъ… Мн надо. Когда Анна Егоровна проснется, попросите ее зайти ко мн.

И начальница общины — это была она — вышла изъ комнаты.

Подруг пришлось недолго ждать пробужденія Анны Егоровны. Привычка взяла свое, и не прошло двухъ часовъ, какъ Торацкая встала и озабоченно посмотрла на часы. Было восемь вечера…

— Однако, какъ я заспалась!— И тотчасъ же засмялась. Оказалось, что она напрасно торопилась. Забыла, что посл своего дежурства у больного она дня на два свободна.

— Аня, тебя Ольга едоровна просила зайти.

— Хорошо.

— Все разспрашивала о твоихъ отношеніяхъ съ Анисимовымъ.

— Зачмъ ей? удивленно подняла брови Торацкая.

— Богъ е знаетъ. Не знаю… Добивалась о томъ, переписываешься ты съ нимъ или нтъ.

— А ей какое дло?

— Сама узнаешь.

— Да я сейчасъ пойду туда.

Ольга едоровна Шатырцева была въ свое время одною, изъ звздъ петербургскаго свта. Только это оказывалось такъ давно, что она сама забыла объ этомъ, какъ забыла о цлой куч бывшихъ своихъ поклонниковъ, давно уже спавшихъ, впрочемъ, въ могилахъ. Шатырцевой было за шестьдесятъ, но она держалась прямо, такъ что, не будь у нея сдыхъ волосъ, ей въ сумеркахъ или издали можно было бы дать не боле тридцати пяти лтъ. Она славилась, несмотря на былую красоту и успхъ въ свт, замчательною строгостью характера. Молва того времени не могла ни въ чемъ упрекнуть ее, ршительно ни въ чемъ. Она никогда не была замужемъ, объясняя это холодностью своего темперамента. Мужчины возбуждали въ ней одно любопытство, и, всматриваясь въ нихъ, она видла, по ея словамъ, что ‘ни съ однимъ нельзя связать своей судьбы’. Ни одному она не врила, да ее и не тянуло къ новымъ условіямъ жизни. Ей хорошо было въ двушкахъ, потомъ она отлично почувствовала себя въ имніи, которое досталось ей посл отца. Сдлалась постарше — взялась за устройство школъ и пріютовъ, стала благотворительницей и потомъ нечувствительно перешла къ новымъ своимъ занятіямъ. Ей была поручена одна изъ главнйшихъ общинъ ‘сестеръ милосердія’, и она сумла ее такъ организовать, что дло въ ея рукахъ приняло самое блестящее положеніе. Строгій выборъ сестеръ и отличное отношеніе къ нимъ были ея заслугой. Сестры не имли отъ нея тайнъ: она сумла добиться ихъ доврія.

— Садитесь, Анна Егоровна!— пригласила она ее. Торацкая сла.

— Устали вы?

— Нтъ, теперь отдохнула. А пріхала усталою.

— Благодарю васъ!.. Вы длаете большую честьобщин вашей неутомимостью.

— Помилуйте! Только свои обязанности и исполняю.

— Трудныя обязанности, трудныя, особенно при вашей молодости и… красот!— закончила она, пристально всматриваясь въ Торацкую.— Именно при красот. Вы положительно хороши собою… Въ васъ надо только вглядться…

Анна Егоровна покраснла.

— У васъ много знакомыхъ?

— Зачмъ вы меня спрашиваете объ этомъ?

— Такъ… Мн бы хотлось знать, что васъ привело къ нашему трудному и святому длу?

— Очень просто — другого подъ руками не было, а это по-душ пришлось.

— Но, знаете, вдь мы совсмъ монашескій орденъ. Мы отказываемся отъ семьи…

— Это легко, у кого ея нтъ.

— Отъ личной жизни и любви… Позвольте мн съ вами поговорить откровенно. Скажите, въ какихъ отношеніяхъ вы съ Анисимовымъ?

— Мы очень дружны!

— И только?

— Что же можетъ быть еще между нами?— вспыхнула Торацкая.

— Я такъ спрашиваю, потому что даже въ нашихъ стнахъ мудрено избжать клеветы… У васъ есть враги?

— Какіе же враги могутъ быть у скромной и безвстной сестры милосердія?

— Ну, какъ! Хотя бы знакомыя Анисимова, имющія на него свои виды.

— Я у нихъ на дорогъ не стою.

— Почемъ знать!

— Можно узнать у васъ, почему именно вы меня спрашиваете объ этомъ?

— Можно. Я получила письмо, на которое, разумется, не обратила бы вниманія, если бъ оно не касалось васъ.

— Меня?— удивилась Анна Егоровна.

— Да, именно.

— Отъ Анисимова?— опять вспыхнула Торацкая.

—О, нтъ… Вы не знаете Нжину?

—Софья Васильевна Нжина, какъ же — знаю… Это опереточная пвица… То-есть она была ею.

— Вотъ какъ… Пвица! Что она Анисимову?

— Легко прошедшій капризъ.

— Разв она не невста его?

— Нтъ, какіе пустяки!..— разсмялась Торацкая.— Анисимовъ никогда не женился бы на такой…

— Отчего? Мужчины часто теряютъ голову. Кстати, правда, что онъ длалъ вамъ предложеніе?

— Да, длалъ… Откуда вы это знаете?

— Слухомъ земля полнится, — улыбнулась Шатырцева.— Зачмъ вы ему отказали? Не любили его?

— Хотите правду знать?

— Разумется… если я стою вашего доврія.

— О, что касается до этого… Нтъ, я любила его, напротивъ. Но быть его женою, связывать собой его будущность, стать на его дорог!.. Нтъ, это было бы невозможно. Именно, какъ женщина, любившая его, я бы этого не сдлала.

— Любившая!.. Значитъ, теперь…

— О, теперь мн безразлично, я просто сохранила къ нему дружеское чувство, и ничего больше. Мн дорога память о немъ. Очень дорога.

— Я это понимаю. Наше святое дло можетъ замнить человку все.

— Что же такое Нжина? Почему вы у меня спрашиваете о ней?

— Она писала ко мн.

— Къ вамъ? Она? О чемъ это?

— О васъ именно!

— Это Богъ знаетъ что. Эта госпожа, кажется, ужъ слишкомъ много начинаетъ позволять себ. Могу я узнать, о чемъ она писала?

— Я вамъ покажу ея письмо, только съ условіемъ.

— Какимъ вамъ угодно?

— Не раздражайтесь. Эта несчастная не стоитъ того. Совсмъ не стоитъ…

— Ну… разумется, Ольга едоровна… Мн даже жаль ее было. Она прізжала сюда… Предлагала мн свою дружбу, а потомъ просила уступить ей Анисимова.

— Что жъ вы сдлали?

— Я погорячилась и выгнала ее отъ себя.

— А знаете, что отсюда слдуетъ?

— Что?

— То, что вы до сихъ поръ любите Анисимова,— улыбалась доброй улыбкой начальница.

— Ольга едоровна, и вы!..

— Да, и я… Да вдь въ этомъ грха нтъ. Побжденная любовь длаетъ только счастье женщины. Она можетъ гордиться этимъ. Я не знаю, кто другой поступилъ бы на вашемъ мст такъ же. Напротивъ. Вс бы бросились на шею Анисимову и потомъ, ставъ его женою, стали бы каяться и мучиться всю жизнь.

— Скажите, можете вы показать мн письмо этой, этой…

— Нжиной?

— Да.

— Видите, вы все-таки не можете говорить о ней и вспоминать безъ ревниваго чувства.

— Нтъ, это не ревность!— защищалась Торацкая.

— А что же?

— Это скоре негодованіе. Она слишкомъ много горькихъ минутъ заставила пережить.

— Васъ?

— Нтъ, за себя я бы ее простила… Я за него…

— Ну, да. Это я понимаю.

Ольга едоровна подошла къ своему столу, вынула изъ ящика конверта и подала его Торацкой.

— И какими противными духами пахнетъ. Сильные! Только у кокотокъ такіе и могутъ быть. Письмо все раздушено. Сама злилась, злилась, пока писала, а надушить письмо не забыла… Привычка, должно-быть.

Когда Анна Егоровна раскрыла письмо, изъ него выпало нсколько газетныхъ вырзокъ.

— Это еще что?— наклонилась она.

— Софья Васильевна прислала мн какіе-то пошлйшіе намеки какихъ-то incognito изъ мелкихъ листковъ. Прочтите. Эти… эти господа писали, видите ли, о томъ, что Нжина выходитъ замужъ за Анисимова.

Торацкая съ отвращеніемъ отбросила отъ себя эти вырзки.

— Нтъ, я эти мерзости читать не стану.

— И хорошо сдлаете. Все, знаете, опрятне. Какія-то пьяницы забрались въ литературу… Впрочемъ, какая же это литература…

Анна Егоровна между тмъ пробгала письмо Нжиной.

‘Обращаюсь къ вамъ, — писала та, — во-первыхъ, потому, что знаю васъ по наслышк, какъ женщину безукоризненную, добродтельную и отзывающуюся горячо на чужія несчастія, а во-вторыхъ, потому, что вы начальница той общины сестеръ милосердія, къ которой принадлежитъ и Анна Егоровна Торацкая. Эта Торацкая — несчастіе всей моей жизни. Съ своимъ тихимъ и кошачьи-ласковымъ видомъ и своей показною скромностью — она сумла лишить меня того, кто мн сталъ дороже всей моей жизни, лишила человка, бывшаго для меня единственнымъ моимъ счастіемъ, единственной надеждой. Сказать, что я ненавижу эту госпожу, было бы слишкомъ мало. Вамъ, святой и невозмутимой, никогда не понять чувства, волнующаго меня въ эту минуту. Вамъ никогда не измрить всей глубины моей ненависти къ ней. Мы, женщины, не умемъ вообще прощать, но я имю право на мою злобу. Безъ Торацкой, какъ вы убдитесь изъ прилагаемыхъ къ письму моему газетныхъ извстій, я бы давно была женою любимаго человка, счастливою и уважаемой… Она не только что отняла у меня его любовь, она вооружила его противъ меня. Какъ низкая интриганка, она задумала его женить на себ и, бывъ сначала его любовницей, стать госпожой Анисимовой, что для нищей, подобранной на улиц, разумется, крупный выигрышъ… Я хотла полюбить ее, хотла узнать, кто она такая, съ самыми чистыми и великодушными намреніями, и я прізжала къ ней за тмъ, чтобы вынести отъ этой попрошайки самыя тяжелыя оскорбленія, какія только возможны! Умоляю васъ вернуть мн мое достояніе и мое счастіе, умоляю васъ вритъ тому, что, въ данномъ случа, я не погршила противъ истины, что…’

Ольга едоровна, замтивъ, что Торацкая сидитъ вся блдная, выхватила у нея изъ рукъ письмо Нжиной.

— Довольно, вы и безъ того больше, чмъ слдуетъ, познакомились съ его содержаніемъ,

— О, какая это низкая тварь…

— Можетъ-быть, и не низкая. А какъ вс женщины — полюбивъ, способна на все, и на изумительный героизмъ и на величайшую подлость!.. Какъ вс женщины — могу васъ уврить…

— Да… Но какъ она сметъ… Она, которая… Нтъ… я такъ не могу. Я должна вамъ показать письмо Анисимова, хотя бы послднее письмо, которое я получила отъ него.

— Что жъ мн-то до этого, право?— смшалась та.— Я вамъ врю больше, чмъ тысячамъ Нжиныхъ.

— Нтъ, теперь я сама, сама хочу этого.

И, побжавъ къ себ, Анна Егоровна принесла къ Шатырцевой послднее, полученное ею, письмо Сергя Николаевича.

— Я вамъ говорю еще разъ: мн совсмъ не надо этого, — отнкивалась ‘начальница’.

— Нтъ, ужъ разъ вы дали мн прочитать письмо Нжиной — я попрошу васъ пробжать и это.

— Пожалуй, если вы хотите.

XII. Письмо Анисимова и статья Нжиной.

Письмо Анисимова, адресованное Анн Егоровн, было очень коротко. Видимо, Сергй Николаевичъ далеко не чувствовалъ себя хорошо, когда писалъ его.

‘Милая Анна Егоровна! Вотъ ужъ мсяцъ, какъ отъ васъ ни строки. Больны вы или здоровы? Въ Петербург или ухали? Увидимся мы съ вами еще когда-нибудь или нтъ? Думаю, что вы просто заработались, а такъ какъ у меня слишкомъ много времени, то я пишу вамъ первый. По всей вроятности, если вы еще тамъ, куда я вамъ писалъ въ послдній разъ, мы съ вами увидимся скоро. Я думаю на-дняхъ хать въ Петербургъ и разв только въ Москв остановлюсь дней на пять — не боле. Съ чисто мужскимъ эгоизмомъ я забочусь не столько о васъ, сколько о себ. Мн бы такъ хотлось видть васъ и по-душ поболтать съ вами. Не о томъ, не безпокойтесь. То, я думаю, навсегда ужъ исчезло съ нашего горизонта. И для васъ и для меня это было бы теперь неудобно. Я врно уду далеко, очень далеко и, быть-можетъ, навсегда изъ Россіи. Послдній мой опытъ — быть полезнымъ у себя на родин — привелъ меня къ такому убжденію, что теперь для насъ не время. Мы должны сойти со сцены. Вы ужъ знаете, что я было началъ работать по земству. Но нсколько мсяцевъ, почти даже годъ, убдили меня, что одинъ въ пол не воинъ и что тутъ ничего не сдлаешь. Ничего ршительно. Слишкомъ долго, — да для васъ, полагаю, и не интересно, — было бы описывать, почему именно я остановился на такомъ безотрадномъ ршеніи. Скажу только: въ земской управ я встртилъ не то, что ожидалъ. Предсказанія моего брата исполнились скоре, чмъ онъ думалъ, и я теперь ухожу, отряхнувъ прахъ отъ ногъ своихъ. Когда-нибудь вы отъ другихъ узнаете исторію моей борьбы здсь и причины, почему я ушелъ. Ухожу я не самъ. Я долженъ уйти съ сознаніемъ честно выполненнаго, но, очевидно, никому не нужнаго долга. Я долженъ уйти, потому что мн было предложено это людьми боле властными, бороться съ которыми законъ не даетъ мн ни средствъ ни возможности.

‘Не скажу, чтобы перспектива жизни въ Петербург была для меня слишкомъ привлекательна.

‘Увы! Вы знаете, что только вы представляете еще для меня нчто свтлое. Все остальное давно мн знакомо, давно опротивло, начиная съ этой трактирной роскоши и кончая Нжинскими прелестями, отъ которыхъ меня, правду сказать, посл всего пережитаго тошнитъ. Старю я, что ли? Только замчаю, что длаюсь сентиментальнымъ! Правда, это мн не къ лицу. Но что же длать! Въ самомъ дл — подумать, что посл всего пережитаго мн придется опять коснуться слякоти столичной жизни, встрчаться съ этими друзьями, столько клеветавшими на меня и такъ упорно тормозившими вс мои начинанія… Лицомъ къ лицу съ прежнимъ — съ этою Нжиною, если она тамъ ещ, съ этими ‘товарищами’, за ненадобностью пребывающими по всевозможнымъ садамъ… Ахъ, какъ все это противно, какъ противно! Вы одна могли бы меня спасти отъ всего этого… Но ваше ршеніе — неизмнно полагаю, что вы обдумали его. Да я уже сказалъ, что не вернусь къ нему’…

— Я думаю, дальше и читать нечего!— сложивъ письмо, Ольга едоровна вернула его ‘сестр’.

— Вы теперь убдились, какую роль Нжина играетъ въ жизни Анисимова?

— Да! Но, знаете, она васъ не оставитъ въ поко.

— Вы думаете?

— Да. Вамъ надо приготовиться не къ одной ея выходк противъ васъ… Я, вмсто всякаго отвта, верну ей письмо ея обратно. Иначе я не могу поступить. Не писать же мн этой… этой… барын,— видимо, затруднялась она прибрать какой-либо эпитетъ.

— Не отсылайте письма, зачмъ оскорблять ее. Жизнь Нжиной и безъ того тяжела, какъ я думаю. Самое лучшее: не отвчайте ей ничего…

— Будь по-вашему. Но посмотрите — она еще устроитъ вамъ что-нибудь.

— Она безсильна. Я могу только жалть ее и ничего боле!

— Поврьте, что мы живемъ въ глупое, странное время. Нынче безсильны одни честные люди… Т, которые не пойдутъ ни на какую гадость…

И дйствительно, Ольга едоровна была права.

Не прошло нсколько дней, какъ она позвала къ себ Торацкую.

— Помните, я говорила вамъ, что госпожа Нжина не оставить васъ въ поко. Она пойдетъ на все, и уже начала противъ васъ военныя дйствія.

— Что такое?

— Прочтите!

Анна Егоровна съ недоумніемъ взяла, листокъ какой-то маленькой газеты.

— Что это?

— А вотъ — посмотрите, что отчеркнуто синимъ карандашомъ. Я получила это сегодня въ запечатанномъ конверт.

Торацкая начала читать,

— Ну, что? Васъ это не оскорбляетъ?— спросила Шатырцева.

— Нисколько! Подлость продажнаго шантажиста… Такъ, кажется, называютъ ихъ нын?

— Я очень рада за васъ!

И Ольга едоровна поцловала Торацкую.

— Что касается до меня — я была искренно взбшена этимъ.

— Меня это нимало не трогаетъ.

И Анна Егоровна швырнула листокъ печатной бумаги на столъ, съ безсознательной гадливостью обтерла руки и пошла дале.

Оставшееся въ неизвстности incognito оповщало на весь міръ слдующее:

‘Всмъ извстно, съ какимъ глубокимъ уваженіемъ мы, какъ и вся честная печать, относились и относимся къ самоотверженнымъ двушкамъ, которыя приняли на себя священныя обязанности сестеръ милосердія. Недавняя война показала намъ, сколько героизма и величія скрывается въ этихъ простыхъ и незамтныхъ героиняхъ, созданныхъ русскою почвою. Мы гордимся ими, какъ нашей славой. Он намъ близки и дороги, потому что, цною своего подвига, стали родными каждому изъ насъ. Думаемъ поэтому, что тмъ строже мы должны относиться ко всему, что портитъ это великое учрежденіе, ко всему, что бросаетъ тнь на нашихъ святыхъ двушекъ-мученицъ и страстотерпицъ. И въ самомъ дл, у постели больного и умирающаго должны бы замирать земныя страсти, и пороку не мсто въ этомъ царств подвига и самопожертвованія. А между тмъ, именно въ послднее время, въ этомъ тихомъ мір христіанскаго труда и добродтели совершаются далеко не желательныя явленія. Кто, напримръ, не знаетъ общину сестеръ милосердія, управляемую нашей почтенной и заслуживающей вполн похвалы Нашатырцевой (предупреждаю читателя, что фамиліи здсь вс нсколько измнены), а между тмъ и въ этомъ, примрномъ стад не обошлось безъ… мы бы хотли сказать паршивой, но, такъ какъ говоримъ о дамахъ, употребимъ другой терминъ — нечистой овцы… Въ самомъ дл, въ этой общин живетъ и работаетъ какая-то г-жа Полторацкая или что-то въ род того, можетъ-быть, на половину и меньше… Что сказать объ этой шлюх? Я думаю, свднія объ этомъ мн доставлены изъ врныхъ источниковъ, я думаю, что эта госпожа гораздо лучше себя чувствовала бы въ какомъ-нибудь cabinet—part, въ обществ весельчака-генерала изъ недавнихъ лавровнчанныхъ героевъ, чмъ у постели умирающаго. И зачмъ такія идутъ на это дло? Разумется, костюмъ сестры милосердія длаетъ ихъ боле пикантными. Вдь въ самую развратную эпоху XVII вка — въ правленіе знаменитаго регента во Франціи — считалось особеннымъ шикомъ для куртизанокъ являться на оргіи въ костюм католическихъ монахинь. Не знаемъ, насколько это можетъ быть терпимо нашими нравами. Слава Богу, мы не во Франціи, и до галльскаго разврата намъ нтъ никакого дла. Въ скоромъ времени мы будемъ поставлены въ возможность сообщить! о госпож Полторацкой (или на половину меньше) боле подробныя и точныя свднія. Надемся только, что къ тому времени госпожа Нашатырцева, любя чистоту и достоинство своей паствы, попроситъ эту сестрицу (!!) для своихъ ‘прогулокъ подальше выбрать закоулокъ (подальше, разумется, отъ ея прекрасной и почтенной общины)’.

— Вы это оставите такъ?— спросила ее Шатырцева.

— А что же мн длать?

— Вы, во-первыхъ, какъ мн объясняли, имете право преслдовать автора этого пасквиля.

— О, Боже мой, только этого недоставало! Никогда и ни подъ какимъ видомъ.

— Но вдь иначе…

— Пусть это будетъ однимъ изъ испытаній….впрочемъ, очень легкимъ. Разв меня не знаютъ мои подруги и вы? А разъ знаютъ, какой же вредъ мн можетъ принести эта несчастная статья?

— Ну, а если это пойдетъ дальше? И какая подлость клеймить такъ беззащитную женщину!

— Тутъ на беззащитность и расчетъ. Я, впрочемъ, Софь Васильевн напишу нсколько словъ.

И Торацкая взяла брошенный листокъ.

— Во всякомъ дл надо быть готовымъ на все, ршительно на все. Я и не имю претензіи, чтобы госпожа Нжина щадила меня. Вредить честно она не можетъ — ну и старается наносить удары тмъ оружіемъ, какое у нея есть. Это съ ея стороны такъ понятно… Только какъ же она и опустилась, Боже мой! Мн ее даже жалко становится…

— Неужели вы сами будете писать ей?

— Непремнно сама.

И Анна Егоровна пошла дальше по больнымъ, совсмъ стараясь забыть всю горечь нанесеннаго оскорбленія.

Еще никогда, дйствительно, ея голосъ не звучалъ такъ кротко и ласково, никогда ея заботы о больныхъ не были такъ задушевны. Она читала въ ихъ глазахъ столько благодарной любви, что впечатлніе только что пережитой обиды сплывало совсмъ съ ея души — и черезъ нсколько часовъ, вернувшись домой, она была уже весела и счастлива вполн.

Когда вечеромъ она легла въ постель и развернула лежавшую на ея столик книгу, въ памяти ея воскресла прочитанная утромъ статья. Но она уже вспомнила о ней безъ всякой горечи. Улыбнулась даже.

‘Бдная, какъ она должна страдать, если прибгаетъ къ такимъ средствамъ: не вдаетъ, что творитъ!’

Она — это была Софья Васильевна Нжина.

— Да, вдь надо писать ей… Впрочемъ, завтра утромъ еще будетъ на это время.

И никогда ей не спалось такъ легко и свтло, какъ сегодня… Но письма она все-таки на другой день не написала. Случилось иначе.

XIII. Свиданіе.

Софья Васильевна съ утра была до крайности зла.

На ея письма Анисимовъ не отвчалъ, а она, дйствительно, если и любила кого-нибудь, такъ только одного его. Торацкая казалась совсмъ неуязвимой. По крайней мр, до сихъ поръ Нжиной никакъ не удавалось задть ее настолько, чтобы она хоть чмъ-нибудь показала себя оскорбленной. Сверхъ того, и личная жизнь Софьи Васильевны шла далеко не такъ, какъ бы она желала. Все кругомъ было до такой степени пусто и скучно, день ея такъ однообразно тянулся съ утра до поздняго вечера, что. часто она цлые часы металась съ конца въ конецъ опротиввшей ей гостиной, не зная, что ей длать и куда дваться. Оглядываясь на свое прошлое, она и тамъ видла такую скучную, такую одурманивающую пустоту, что сама дивилась, какъ могла пережить все это. Какъ она не сошла съ ума, не сдлала чего-нибудь — отравилась бы, что ли, какъ у нея хватало терпнія жить?.. Мишура сцены, ходули, вчныя ходули выдуманныхъ чувствъ, полнйшее отсутствіе реальнаго, заслоненнаго какими-то выдуманными интересами, фантастическими интересами, — все это душило и давило ее до послдней степени… И въ одну изъ такихъ минутъ, сегодня, когда, утомленная однообразнымъ скитаніемъ изъ угла въ уголъ, она, наконецъ, бросилась на софу и, откинувшись назадъ, зажмурилась, чтобы не видть этой отвратительной роскоши кругомъ, — ея врная, никогда не оставлявшая ее, Жанета вошла въ комнату.

— Что теб?

Жанета казалась нсколько растерянной.

— Теб надо что-нибудь?

— Нтъ… Такъ… Васъ спрашиваютъ, барыня.

— Кто спрашиваетъ? Ты вдь знаешь — разъ навсегда я приказала никого не принимать.

— Да, но это совсмъ особенное… Я не знаю, какъ и доложить вамъ.

— Говори скоре.

— Госпожа Торацкая… Анна Егоровна Торацкая, — прочла Жанета карточку, бывшую у нея въ рукахъ.

Софья Васильевна даже вскочила съ мста.

— Этого не можетъ быть. Откажи, скажи, что я не приказала принимать… Нтъ… это не то все. Скажи, чтобы подождала.

Софья Васильевна вся дрожала отъ волненія.

— Подлая двчонка. Теперь сама пришла, хорошо же… Я ее отчитаю.

И въ то же время, назло ей самой, какое-то смущеніе прокрадывалось въ ея душу. Она чувствовала, что она блдна, что у нея вздрагиваютъ губы, знала, что неизвстно, кто еще будетъ теперь растерянъ больше: она или та… Та, которая принесла ей столько зла… отняла у нея единственную надежду всей жизни.

— Пусть… Пусть войдетъ сейчасъ…

Если Софья Васильевна ожидала видть Торацкую смущенной — она не обманулась нисколько. Анна Егоровна тихо вошла въ комнату, скользнула удивленнымъ взглядомъ по всей этой кричащей роскоши кругомъ и въ недоумніи, растревоженная, сложила руки на груди.

Нжина приподнялась. Она не хотла выручить Торацкую и стояла передъ ней, ничего не говоря… Двушка перевела взглядъ свой на нее и смутилась еще больше.

— Вотъ… я и пришла… сама пришла. Сама,— говорила она, теряясь еще безвыходне.

Нжина молчала.

— Потому что… потому что между нами… началось… что-то… чего я не понимаю.

Софья Васильевна все не отвчала ни слова. Въ ней вспыхивала еще злоба, смнявшаяся какимъ-то, какъ казалось ей, совсмъ безсмысленнымъ сожалніемъ къ этой бдной растерявшейся постительниц.

— Что же вамъ угодно отъ меня?— спросила она наконецъ.

Торацкая совсмъ безсознательно остановила на ней благодарный взглядъ. Нжина ее выручила своимъ вопросомъ.

— Что же вамъ угодно?— повторила та.— Садитесь, пожалуйста.

Торацкая сла и сложила руки на колняхъ.

— Посл того, какъ вы выгнали меня отъ себя, согласитесь сами, Я всего мене могла ожидать вашего визита…

— Да… Я поступила тогда очень дурно… очень дурно. И потомъ каялась въ этомъ…

Голосъ Торацкой звучалъ съ такою подкупающею искренностью, что даже на Софью Васильевну онъ подйствовалъ смягчающимъ образомъ.

— Не извиняться же вы пріхали теперь?

— О, нтъ…— улыбнулась печально Торацкая.— Мн не въ чемъ извиняться… Я не передъ вами, я передъ собой виновата. Вы-то со мной уже поквитались.

— Чмъ?

— Во-первыхъ, письмомъ, которое вы послали нашей начальниц. Знаете, — еще тише и искренне заговорила она, — мн ужасно жаль было васъ посл того письма. Ужасно жаль!.. Такъ вы этимъ себя обидли… И видно, что вы долго… какъ бы это… ну, мучились и страдали… прежде… прежде, чмъ сдлать такую несправедливость.

— Это ужъ не вамъ жалть объ этомъ. Я васъ попрошу освободить меня отъ вашего сожалнія. Въ немъ-то, полагаю, не нуждаюсь я совсмъ… Чему я обязана честью вашего неожиданнаго и все-таки до сихъ поръ необъяснимаго для меня посщенія?

— Именно этому… Простите меня, но вы себя не жалете сами. — Наконецъ Анна Егоровна совсмъ собралась съ духомъ и остановила теперь на Софь Васильевн ясный и спокойный взглядъ.— Вы совсмъ не жалете себя… Разв можно длать это?..

И она положила на крошечный китайскій столикъ передъ Нжиной листокъ площадной газетки съ отчеркнутою синимъ карандашомъ статьей.

— Вдь это, знаете, это такъ унизительно, такъ дурно… И, врно, вы сами просили, унижались, здили туда, платили за это… Скажите, ради чего же?.. Что же можетъ васъ вознаградить за такія тяжелыя испытанія? Если вы думали оскорбить меня — вы ошибались. Вдь на это не обижаются. Вдь за это тхъ, кто сдлалъ, сердечно жалютъ, и я, дйствительно, жалю, очень жалю васъ…

Софья Васильевна, все время собиравшаяся наброситься на Анну Егоровну, теперь, глядя на ея скромное и тихое личико, видя ея замшательство и въ то же время глубоко чувствуя ея правоту, не знала сама, что ей сказать. Ободренная ея молчаніемъ, Анна Егоровна положила ей на руку свою худенькую ручку и сжала, точно не хотла выпустить.

— Да, именно, какъ вамъ не жаль самое себя… Какъ не жаль. Я не смю судить, разумется. Это не мое дло. Но зачмъ все это, зачмъ?.. И что я вамъ сдлала?

Софья Васильевна отняла свою руку.

— Что вы мн сдлали? И вы еще спрашиваете? Какъ вамъ не стыдно было… Что вы сдлали? Вы отняли у меня любимаго человка.

— О, я никого и никогда не отнимала у васъ. Слышите: никого и никогда. Я сама отказалась отъ счастія, я сама нашла въ себ силы отойти назадъ.

— Чтобы тмъ самымъ еще врне приворожить его къ себ?

— Зачмъ вы это! Разв я думаю объ этомъ… Вдь вы сами понимаете неправду своихъ словъ.

— Безъ васъ я была бы счастлива…— упорно повторяла Софья Васильевна.

— Да?.. Не знаю. Думаю, что нтъ. Позвольте мн откровенно говорить съ вами. Совсмъ откровенно… Слышите: врьте мн, врьте, что у меня на душ ничего нтъ противу васъ.

— Еще бы у васъ было!

— Да! Ничего нтъ, несмотря на ваши оскорбленія. Врьте мн — онъ не любилъ васъ. Не любилъ вовсе. Вы его мало знаете, я лучше и спокойне всматривалась въ него. Вс мы, и вы и я, для него игрушка, отдыхъ въ серьезномъ дл. Онъ вспоминаетъ о насъ, когда ему жутко, когда ему ничто не удается. Онъ выбросилъ бы насъ за бортъ, какъ негодную солому, если бы ему это понадобилось, и въ своей душ, въ своемъ ум, въ своихъ планахъ на будущее онъ нашелъ бы оправданіе такому длу. Врьте, врьте этому, Софья Васильевна. Я скажу вамъ больше, — вспыхнула она, — и скажу не для того, чтобы обидть васъ — для этого я бы никогда не сказала ни слова. Но я хочу, чтобы вы знали это: онъ васъ, именно васъ, даже ненавидитъ.

— За что? за что?— вырвалось у Софьи Васильевны.

— За многое. Вы для него олицетвореніе петербургской жизни со всми ея темными сторонами. Вы для него то прошлое, которое ему тяжело вспоминать… Сверхъ того, Софья Васильевна, эти газетныя статьи во время войны… Онъ до сихъ поръ вспоминаетъ ихъ.

Нжина потупилась.

— Да… Лучше всего вамъ успокоиться и оставить самую мысль о немъ.

— Очистить вамъ поле!— крикнула та.

— О, — тихо улыбнулась Торацкая, — я на это поле и ногой не ступлю. Въ этомъ отношеніи вы можете быть покойны. Я слишкомъ цню мое настоящее, уваженіе ко мн всхъ окружающихъ, пользу, которую я приношу, наконецъ, спокойствіе душевное, чтобы мнять это на другое…

— Вамъ хорошо!— тихо проговорила Нжина, невольно поддаваясь обаянію этого кроткаго личика и ласковаго голоса.— Вамъ хорошо!

— Кто же вамъ — такой богато-одаренной, смлой, сильной на все — мшаетъ длать что-нибудь, выбрать себ по-душ жизнь…

— Кто?.. Кто?.. Все, все мшаетъ. Все мое прошлое, вс мои привычки, вся эта роскошь, окружающая меня, вс, кто меня знаетъ, кого я знаю…

— Какъ легко отбросить это, забыть обо всемъ! Какъ легко!

— Вамъ — да, но не мн.

— Послушайте меня. Я вамъ чужая, посторонняя. Клянусь вамъ, что мн васъ жаль, что я хочу вамъ добра. Я забыла ваши оскорбленія, потому что не могу не видть, какъ вы несчастны. Я вижу это хорошо — бросьте все, все… Узжайте отсюда…

— Ухать!— вспыхнула Нжина.— Ухать отсюда? А, значитъ, Анисимовъ здсь будетъ скоро?..

— Какъ вамъ не стыдно!

— Ну, разумется, — святая, добродтельная!.. Вы очень ловко ведете свои дла, очень даже. Умно придумали, только я не такъ глупа. О, мы еще поборемся. Поборемся, слышите ли?

— О чемъ?.. Что съ вами?..

— Невинность, съ этимъ кроткимъ личикомъ и небеснымъ взглядомъ. Нтъ, какъ она это придумала: нарочно выгнать меня изъ Петербурга передъ самымъ пріздомъ Анисимова… Отлично, въ самомъ дл. Нтъ, Анна Егоровна, вы можете не сочувствовать мн, но не жалть меня. Главное: не жалть. Мы съ вами еще поборемся, и неизвстно, за кмъ будетъ побда…

— Какъ вы дурно все понимаете. Анисимовъ вовсе не сюда детъ, если хотите знать.

— Куда же?

— Я такъ мало заинтересована въ томъ, чтобы вы его видли или не видли, что скажу вамъ. Онъ детъ за границу, въ Вну.

— Въ Вну… Да? Вы даете честное слово?

— Я никогда не лгу, Софья Васильевна.

— Въ Вну… Вотъ за одно это указаніе спасибо вамъ. А вы… Вы остаетесь въ Петербург?

— Да… разумется, остаюсь, — удивилась Торацкая.

— Ну, такъ будьте уврены, что я-то встрчу его въ Вн. За это я вамъ могу поручиться.

— Я боюсь, что вмсто пользы, какую хотла вамъ сдлать, я только опять васъ вернула на старую дорогу.

— Да… Въ этомъ вы можете бытъ уврены вполн… Вамъ не удалось провести меня, не удалось!— ужъ хохотала ей въ лицо Нжина.— Только вотъ что: не обманываете ли вы меня, что онъ детъ въ Вну?— И она подозрительно взглянула на Анну Егоровну. Та поднялась, негодующая, и, не прощаясь, пошла къ выходу.

— Погодите… Ради Бога, погодите!— бросилась за ней Софья Васильевна.— Погодите… Дайте мн минуту, одну минуту времени… Ахъ, какъ у меня кружится голова. Я ничего, ничего не понимаю… Изъ одной крайности въ другую! Жизнь такъ пуста, такъ глупа. Такъ мн противно все. Такъ это глупо идетъ…

И она, дйствительно, схватилась за голову.

Анна Егоровна, замтивъ, что Нжина вся поблднла, взяла ее за руки, подвела къ дивану и усадила, а сама сла рядомъ и обняла ее.

— Послушайте. Вы меня насмшливо зовете святою. Я сама его любила и люблю, правда, не по-вашему. Если бы вы могли дать ему счастье — о, я бы первая умоляла васъ хать къ нему и не медля ни минуты. Но если вы сдлаете это, вы, уже потрясенная и измученная, какою я вижу васъ, вы подете на свое горе… на новыя страданія.

Софья Васильевна неожиданно опустила свою голову ей на плечо и зарыдала.

— Что же мн длать, что длать?!— билась она.

— Что?.. Почемъ я знаю. Врить сначала, искать дла потомъ, а главное — бросить все то, что васъ приковываетъ къ этой жизни, — всю эту пышность, ничего не говорящую сердцу…

XIV. Исповдь.

‘Мн, кажется, никогда не удастся спасти ее!’ думала про себя Анна Егоровна, глядя на вспыхнувшее отъ волненія и гнва лицо Софьи Васильевны.

— Что вы на меня такъ смотрите?

— Ничего. Мн жаль, что нашъ разговоръ привелъ не къ тому, на что я надялась.

— Еще бы!.. Вдь не дура же я, кажется…

— Нтъ, вы не такъ меня понимаете, совсмъ не такъ… Если бы вы знали, какъ я въ эту минуту горячо хочу счастья для васъ… Именно для васъ…

Голосъ Торацкой дрогнулъ. На ея глазахъ выступали слезы. Нжина съ недоумніемъ смотрла на нее.

— Странная вы!— тихо проговорила она.— Очень странная.

— Не странная… А мн просто за васъ и больно и обидно. Такая молодая, красивая, талантливая… И такъ все… какъ бы сказать это… идетъ у васъ.

— Кувыркомъ? грустно улыбнулась Софья Васильевна.

— Что?

— Я говорю — кувыркомъ… Видите: даже въ столь торжественную минуту никакъ не могу позабыть. ‘Прекрасную Елену’. Да, вся жизнь ‘кувыркомъ’.

Нжина, незамтно для самой себя, переходила въ искренній тонъ.

— Такъ суждено, значитъ…

— Кто же судилъ-то? Вдь не Богъ же. Онъ милосердъ и благъ…

— Это вы изъ катихизиса? Нтъ, знаете — я думаю, что я и сотворена-то назло всмъ и каждому, а главное — самой себ! Я думаю, вамъ не случалось еще встрчать такой?

— Я много видла.

— Скажите…— опять спохватилась Софья Васильевна,— вы дйствительно искренно желаете мн счастья? Да?

— Еще бы. Я не знаю, что дала бы.

— Помирите меня съ Анисимовымъ… Это вы — вы одна можете сдлать.

— И вы это считаете счастьемъ?

— Единственнымъ, возможнымъ для меня. Я иногда ненавижу его — кажется, сама бы его зарзала, но эти мгновенія проходятъ, и я опять чувствую, что въ немъ одномъ — мое все.

— Вы, значитъ, его мало знаете.

— Онъ крпокъ, смлъ, силенъ… У него натура…

— Все это такъ, Софья Васильевна… Но не для насъ съ вами эта сила, смлость… Врьте мн: мы въ его жизни играемъ роль тни, которую кидаютъ мимоходомъ на землю бгущія по небу облака… Мы только такія тни. Посл насъ у него ни впечатлнія, ни чувства, ни воспоминанія…

— А вы… вы?

— Неужели вы думаете, что меня онъ любилъ когда-нибудь? Полноте. Онъ просто не видалъ такихъ. Въ грустныя минуты неудачъ онъ вспоминалъ все дурное, что сдлалъ когда-нибудь… Вотъ и все. Тутъ не было раскаянія… Онъ видлъ только, что судьба его караетъ за меня, — такъ онъ думалъ, а не я… Вотъ и все. Сразить его на минуту ударомъ — онъ не надолго и смягчится. Начинаетъ копаться въ прошломъ, и въ это время ему кажется, что я играла какую-то роль въ его жизни… А въ сущности — никогда и никакой…

— Я его именно и люблю такимъ… безжалостнымъ…

— И вовсе не безжалостный онъ. Не думайте этого. Онъ все-таки человкъ нашего времени. Цльныхъ людей вдь теперь нтъ вовсе. Вы это знаете сами. И въ немъ вчный разладъ, — вчный и по всякому поводу. Я помню его во время войны — больно и досадно было на него смотрть. Въ самомъ дл, во время боя посылаетъ на смерть тысячи людей, и голосъ у него не дрогнетъ и чувство жалости не пошевельнется… Ну, а кончится бой — тотъ же Анисимовъ ночью ходитъ блдный изъ угла въ уголъ и мучится: не даромъ ли вс эти жертвы? Не придется ли за нихъ дать отвтъ тамъ?.. Не злодй ли онъ?.. Вы его мало знаете, очень мало

— Но откуда вы, вы такъ понимаете людей? Вы, которая меньше моего жили, вы ихъ узнаете и различаете лучше меня!

— Именно потому, что вы жили и никогда, слдовательно, спокойно на нихъ не смотрли. Я же ихъ со стороны разглядывала. Жизнь моя, Софья Васильевна, была очень не сладка. Я давно пріучилась понимать событія и характеры. Разумется, не женская гимназія,— усмхнулась она, — дала мн это. Я и мать были рано брошены отцомъ… Поэтому мы жизнь узнавали именно съ самой непривлекательной ея стороны. Она насъ углами своими задвала постоянно. Видя постоянно свою мать измученною и грустною, я уже ребенкомъ стала задумываться надо всмъ. Мы жили въ мір людей очень нуждающихся, гд каждый грошъ былъ дорогъ и за всякую копейку они были готовы на ссоры, на непріятности. Все это даетъ пониманіе характеровъ, заставляетъ вглядываться и въ нихъ и въ себя. Такъ это и развивалось. А книга уже потомъ на помощь пришла. И то, что для другихъ было просто средствомъ убить время, для меня являлось уже способомъ разъяснить т или другіе народившіеся въ моей душ вопросы. Вотъ откуда пришло все это.

— Но почему же рядомъ съ этимъ, Анна Егоровна, вы кажетесь такой тихой, смирной, точно не отъ міра сего? Даже, простите меня, съ перваго взгляда васъ можно принять за очень недалекую двушку…

Торацкая расхохоталась.

— И это оттуда же идетъ. Именно оттуда, Софья Васильевна. Мн поневол пришлось быть тихой, потому что бдные люди всегда стараются пройти мимо незамтно. Вы не знаете, сколько горькихъ обидъ, вызываетъ нищета. Бывало, мимо дворника идешь — стараешься, чтобы онъ тебя не увидлъ, иначе скажетъ какую-нибудь гадость, и ты ему не смешь отвтить, на улиц то же самое. Знаешь, что платье у тебя въ заплатахъ, башмаки изорваны, вдь самой непривлекательно, ну, и краснешь, если видишь, что кто-нибудь на тебя смотритъ.

— Да какъ же было не озлиться при этихъ условіяхъ? Я, извините за выраженіе, я бы остервенла и кусаться начала…

— Мать у меня была добрая… очень добрая. Такой доброты ни прежде ни посл я не встрчала. Она прощала всмъ и все. Люди не знаютъ, какъ они злы, говорила она. Если бы знали — стали бы добре. Она даже объ отц, бросившемъ насъ на произволъ судьбы, ни разу не вспомнила зло и неотходчиво. Напротивъ, малюткой она заставляла меня молиться за него… Ахъ, какъ она была добра! Я и теперь… часто мн кажется, вижу ея устремленный на меня взглядъ — чистый такой, свтлый… Ни одной дурной мысли я не прочитала въ немъ никогда… Она научила меня любить людей. И потомъ, знаете, бдняки всегда помогаютъ другъ другу. За грошъ ссорятся, а въ крайности послднимъ длятся, ну, и привыкаютъ невольно видть въ людяхъ только одно хорошее.

— Да, вы все-таки счастливе меня.

— Нтъ… Не счастливе, а довольне, спокойне.

— Какъ вы это умете?

— Надо полюбить свое дло… Всякій безропотенъ, кто длаетъ его по-сердцу.

— Не всегда это возможно!.. Не угодно ли ‘цыганскія псни’ любить? Попробуйте!..

— Я въ васъ тоже вглядывалась, и не разъ, — вдругъ покраснла Торацкая.— Я не знала васъ, только по тому, что мн разсказывали, судила и никакъ не могла понять. Вотъ вы говорите, что я всхъ разбирать могу, а вы для меня, какъ бы это выразиться, не совсмъ разборчивы. Я никакъ не въ силахъ сообразить: почему въ васъ уживаются такія противоположности.

— Какія именно? Я просто скверная, злая и взбалмошная женщина, и ничего больше.

— О, нтъ! — вспыхнула Торацкая.— Правда, я прежде васъ считала такою и…

— И нисколько не ошиблись.

— Значитъ, вы сами себя не понимаете. Въ васъ есть искренность, сердечность… И, простите меня, позвольте мн быть откровенной… Я знаю, что вы большой талантъ. Я много слышала и читала объ этомъ… Потомъ — вы умная. Очень умная. Какъ это у васъ только рядомъ помщается и умъ, и талантъ, и…

— Что — и?— улыбалась Софья Васильевна.

— Нтъ, ужъ я лучше въ другой разъ… потомъ…— сконфузилась Анна Егоровна.

— Вотъ этого я не допущу. Начали, такъ договаривайте. Я вдь не обижусь. Я теперь люблю васъ, право… А разъ я люблю — не обижусь ничмъ… Такъ что же рядомъ уживаются: умъ, талантъ…

— Ну, и… безразсудство. Вы ломаете всю свою жизнь — и сами, разумется, видите это и знаете…

— Слишкомъ хорошо знаю.

— Какъ же это?..

— Потому что моя жизнь ничего, Ничего не стоитъ… Ршительно ничего. И чмъ она скоре сломится, тмъ будетъ лучше для всхъ. А прежде всего — для меня! Вы вотъ разсказывали, какъ росли вы! А если бы вы знали, какъ я жила. Вдь все — все до сихъ поръ, съ того самаго дня, какъ я себя помню — противно мн до послдней степени. Ничего искренняго, правдиваго, ничего, что воспитало бы во мн душу. И вдь была она, эта душа, до сихъ поръ въ изломахъ болитъ — да какъ ее затоптали! Знаете ли вы, что мой отецъ крпостнымъ былъ?

— Да, я слышала.

— Вамъ, врно, Анисимовъ разсказывалъ?

— Онъ.

— Скажите, въ какія подробности пускался, — съ досадой проговорила она.— И, разумется, съ своей противной улыбкой?

— Вдь онъ и самъ не аристократъ. Полноте… Не волнуйтесь, Софья Васильевна.

— Я такъ. Не могу спокойно относиться, мнительна до болзни, до отвращенія. Ну, вотъ — взяли меня къ господамъ двочкой, при барышняхъ и я росла, училась съ ними, а все-таки на каждомъ шагу мн въ носъ точно пинкомъ совали. Сдлаютъ что-нибудь барышни: ‘Какъ вамъ не стыдно — вы вдь дворянскія дти’. Я чуть-чуть ненарокомъ провинюсь: ‘Такъ вдь, и видно, что мужичка’. А дворня!.. Когда уже крестьяне освобождены были — все-таки старый скверный духъ сохранялся въ этой сред. Каждый лакей норовилъ ткнуть меня, каждая горничная, бывало, не упуститъ случая дернуть меня за косу. За обдомъ меня сажали съ барышнями, а между тмъ я одта была хуже ихъ, и меня нарочно прислуга обносила лакомыми блюдами. Отправили барышень въ пансіонъ — и меня при нихъ. А въ это время отецъ мой расторговался, онъ давно оставилъ своихъ господъ и вспомнилъ обо мн. Взялъ меня изъ пансіона — и я полной грудью вздохнула дома. Росла на вол, ужъ и знать никого не хотла, если бы не случай — можетъ-быть, и до сихъ поръ была бы счастливой уздной купчихой. Нашъ городокъ на Волг стоялъ на гребн высокаго берега, такъ что съ рки только и видны были куполы церквей да кровли боле высокихъ домовъ. Помню: чудесный садъ у насъ шелъ по самой рк. Лтомъ и весною я цлые дни тамъ сидла. Шила, читала романы. Мн уже шестнадцать стукнуло, какъ прислали къ намъ изъ Петербурга студента одного. Совсмъ не ко двору онъ пришелся сначала. Высокій, красивый, задумчивый… Разумется, онъ не своей волей къ намъ попалъ. Мы, двчонки, сейчасъ же, разумется, вс въ него влюбились. Съ нами сошелся онъ короче, потому что у насъ въ дом и квартиру себ нанялъ. Сближеніе наше съ того началось, что сталъ онъ мн давать читать вмсто всякихъ виконтовъ де-Бражелоновъ и Монтекристовъ Диккенса, Тургенева и другихъ, а потомъ сталъ просвщать меня. Все бы, можетъ-быть, благополучно обошлось, и я бы осталась весь свои вкъ въ числ уздныхъ дамъ, да пріхалъ къ намъ въ городъ ревизовать уздъ губернаторъ. А онъ былъ страстный любитель театра. Исправникъ, которому хотлось прикрыть кое-какіе гршки, вздумалъ развлечь его театромъ. Поставили ‘Доходное мсто’ Островскаго. И вдругъ въ игравшемъ Жадова моемъ студент талантъ оказался, да какой талантъ! Губернаторъ явился на сцену, расцловалъ его: ‘Вамъ, говоритъ, на сцену, прямо на сцену, бросьте все — и ступайте служить искусству. Я вамъ и освобожденіе выхлопочу!’ Наши вс, уздные, какъ въ туман ходили. Ухалъ губернаторъ, а спектакли не прекратились… Поставили какъ-то ‘Грозу’. Передъ самымъ представленіемъ, дня этакъ за два, любительница, которая должна была исполнить Катерину, заболла… Туда-сюда — студентъ прибжалъ, какъ угорлый, къ намъ. ‘Софья Васильевна, сыграйте’… Я было попятилась — и слушать не хочетъ. Я, говоритъ, съ вами пройду — будетъ все отлично. Ну, черезъ недлю я играла — да какъ! Публика плакала даже. Студентъ совсмъ помутился. Кончилось это, какъ и слдовало ожидать!

И Софья Васильевна опустила голову… Торацкая взяла ея руку и тихо пожала.

— Когда я вспоминаю все это, невольно приходитъ въ голову, какъ я была глупа тогда.

— Вы полюбили его?

— Студента? Да. Только странно какъ-то. Въ немъ какое-то двическое цломудріе было. Сбжали мы съ нимъ въ странствующую труппу. По Волг блуждали эти ‘господа-артисты’ — ну, и мы съ ними отъ города до города. И ничего. Отношенія наши были совсмъ чисты. Онъ мн все въ свободное время книжки читалъ — Добролюбова, Писарева… Ахъ, какіе вечера мы проводили вдвоемъ! Точно новые горизонты раскрывались передо мной. Кажется, скажи онъ: или за мной въ огонь, я бы и не разсуждала, кинулась съ головою. И какъ все это глупо кончилось! Попали мы въ Петербургъ. Время было страшное. ‘Отраженное время’, какъ называли его…

— Я не понимаю этого.

— Да, знаете, передъ этимъ, въ Николаевскую эпоху, все было придавлено — ну, такъ тогда отразилось все въ противоположную сторону, да еще какъ отразилось-то… И вотъ между нами все было до тхъ поръ чисто. Ни разу онъ не поцловалъ даже. А тутъ вдругъ попала я въ одинъ кружокъ — и меня приговорили быть гражданской женой его.

— То-есть какъ же это?

— Такъ, знаете, священнодйствовали тогда. Не просто любили, а исполняли, такъ сказать, долгъ и несказанно гордились этимъ… Все такъ было безпорядочно, неустойчиво, лишено связи и послдовательности, что меня нисколько не удивило, когда черезъ три мсяца онъ объявилъ мн, что теперь мы должны разстаться, потому что онъ замчаетъ въ себ развивающійся эгоизмъ любви и что любовь должна принадлежать одинаково всмъ. Живя съ нимъ однимъ, Я являла, видите ли, грустный примръ права собственности. Что вамъ разсказывать: все это было молодо, свжо, искренно — и хоть я по многимъ рукамъ пошла тогда, но, право, грязи въ этомъ не было вовсе. Въ самомъ дл — мы священнодйствовали!.. Я даже не красню, вспоминая это наивное время.

— Богъ знаетъ что это. Вотъ бы я не подумала…

— Чего?

— Чтобы посл всего этого… и…

— Въ ‘цыганскія псни’ попасть? Все, Анна Егоровна, длается съ чувствомъ, толкомъ и разстановкой. Не сразу! Нашъ кружокъ существовалъ только годъ одинъ! А потомъ онъ распался, я стала бдствовать. Я вамъ забыла сказать, что отецъ женился вторично и умеръ, оставивъ все по завщанію мачех, которая меня терпть не могла. Дваться было некуда — я опять на сцену. Сначала стала пть въ водевиляхъ, оказался у меня голосъ отличный, а потомъ, когда наступило царство разрзныхъ юбокъ, розовыхъ трико и тру-ля-ля съ кувыркомъ-кувыркомъ, я и попала въ опереточныя дивы. Собственно говоря, меня туда сначала голодъ погналъ. Драматическая сцена никакъ не могла выдержать соперничества съ оперетками. Антрепренеры первой разорялись и артисты разбгались, второй — благоденствовали. Помню: первое время ужасно совстно было, а потомъ ничего, мало-по-малу привыкла. У меня всегда была безконечная жажда жизни — блеска, роскоши. Ну, я и воспользовалась тутъ вовсю. Деньги бшеныя тогда были. Желзнодорожная горячка всхъ охватила, десятки тысячъ летли такъ себ, задаромъ. Не подумайте — я не продавалась никогда и никому… На-дняхъ читала я въ одной газет: критикъ какой-то опредляетъ намъ, ‘опереточнымъ дивамъ’, цну отъ двадцати пяти рублей до ста! Не знаю, гд такихъ онъ видлъ.

Я смялась только, вспоминая, какъ на подносахъ подавали пачки сторублевыхъ бумажекъ, всякой бездарной, но красивой баб, которая выступала тогда на подмостки въ ‘Еленахъ’ или… Да, гадкое, совсмъ глупое время было… А потомъ, знаете, наша оперетка совсмъ послдній смыслъ потеряла. Вмсто ‘Орфеевъ въ аду’, ‘Мадамъ Анго’ и т. д. ‘цыганскія псни’ пошли. Иностранную производительность смнила наша отечественная, аляповатая!.. Вроятно, я такъ бы и пропала въ этой сред. Сегодня хорошо — завтра плохо… Опускалась бы все ниже да ниже, но моя мачеха заблагоразсудила умереть — мн досталось довольно крупное состояніе. Тутъ ужъ я могла играть, когда мн вздумается, и жить, какъ хочу… Года черезъ три я познакомилась съ Анисимовымъ… Вотъ вамъ вся моя жизнь. Теперь вы и видите, какъ во мн уживаются рядомъ такія противоположности…

— А теперь?

— Теперь мн просто скучно. Такъ скучно! Оглядываюсь назадъ и вижу, что ничего настоящаго въ этой жизни не было. Такъ, знаете, вся она въ призраки ушла. Я себ длала ее, эту жизнь, неизвстно зачмъ. Еще встрча съ Анисимовымъ…

— Ахъ, Софья Васильевна, — прервала ее сестра милосердія, — вотъ это-то настоящій призракъ и есть. Тутъ ужъ дйствительности совсмъ не было. И для него призракъ и для васъ. Миражъ какой-то взаимный.

— Что же длать! Я живу этимъ миражемъ. Курильщики опія тоже свои сны не считаютъ дйствительностью, а отнимите ихъ — несчастные покончатъ съ собой, потому что иная жизнь для нихъ уже и немыслима стала.

XV. На заводахъ.

А Сергй Николаевичъ, дйствительно, собрался въ полуславянскую, полунмецкую Вну. Тамъ начиналось движеніе, глубоко интересовавшее его. Посл нашей войны сербы, хорваты и далматинцы подымали головы, занятіе Босніи и Герцеговины, увеличивавшее число славянскихъ подданныхъ Габсбургскаго дома, общало умалить ненавистное имъ вліяніе венгерцевъ. Въ Загреб броженіе принимало опасный оборотъ, въ Тріест борьба изъ клубовъ и со страницъ журналовъ перешла на улицу, въ Галиціи зашевелились русины, узнавшіе о надл землей нашихъ польскихъ крестьянъ, у мадьяровъ, въ пограничныхъ съ славянскими землями комитатахъ, тоже было неблагополучно. Румыны въ Буковин вспоминали о своемъ племенномъ родств съ сосдями въ Дунайскомъ княжеств… Съ ума сходившій отъ бездйствія Анисимовъ схватился за это, какъ за средство къ спасенію. Тутъ его кипучія силы могли найти себ просторъ, а жизнь — оправданіе. Онъ зналъ, что здсь ему придется, можетъ-быть, имть дло съ прямой опасностью, но, во всякомъ случа, не съ тмъ пассивнымъ сопротивленіемъ, какое онъ встртилъ въ своихъ земскихъ попыткахъ. Въ самомъ дл, въ Вн были личности, которыхъ, такъ или иначе, можно было убдить, сломить, сбросить съ дороги. Позади, въ Россіи, оказывались не фигуры, а фонъ, а что можно было сдлать съ этимъ фономъ, съ этою безличною, сливавшеюся въ одинъ какой-то миражъ, массою?.. Онъ захалъ по пути проститься съ братомъ, намреваясь оттуда пробраться въ Москву на нсколько дней.

— Ну?.. Собрался наконецъ?— встртилъ его Петръ Николаевичъ.— Слава Богу.

— Ты точно радуешься тому, что я узжаю изъ Россіи.

— Не радуюсь. Чему же радоваться? А теб лучше будетъ гораздо.

— Ты все убжденъ, что у насъ дла нтъ?

— Нтъ. Большого нтъ. Да оно и не нужно. Не ко двору, не къ мсту.

— Что ты?

— Тоже собираюсь узжать.

— Бросить край, гд…

— Да, гд сорокъ лтъ работалъ… Что же длать! Край, который я создалъ. Все же это легче, чмъ видть все, что творится здсь. Половина заводовъ закрыта, а доходы остальныхъ съдаются цлою оравою чиновниковъ, насланныхъ сюда. Истинно, казнь египетская. Я, видишь, ужъ такъ у нихъ на дорог сталъ, что они теперь ставятъ мн условіемъ дальнйшаго существованія заводовъ мое удаленіе. Иначе казенное управленіе грозится ликвидаціей! По крайней мр откровенно.

— Что же ты думаешь длать?

— У меня есть еще небольшое имнье — уду, займусь тамъ хозяйствомъ. Какъ отецъ Никодимъ изъ большого монастыря въ малый ушелъ и созидаетъ тамъ, такъ и я. Кстати, ты знаешь, онъ писалъ мн: ‘неустанно труждаюсь во славу Господню!’ Да, онъ посильне насъ съ тобою!.. Пожалуй, онъ одинъ и выдержитъ только свой искусъ…

Анисимовское царство — хотя его только нсколько мсяцевъ не видалъ Сергй Николаевичъ — было неузнаваемо. Отсюда разбгалось все, что только могло уйти. Назжали массы чиновниковъ, — вс въ новенькихъ фуражкахъ, съ тычкомъ торчавшими кокардами,— и убирались заскорузлые, мрачные работники. По всмъ дорогамъ шли партіи этихъ послднихъ съ сумками за плечами, съ костылями въ рукахъ,

— Куда вы, братцы?— спрашивалъ ихъ Сергй Николаевичъ.

— Мстовъ искать,

— Да, слышалъ. Работы у васъ не стало.

— Какъ отняли у насъ Петра Миколаича, все въ очистку пошло. Помирать надо — вотъ какъ.

— Ну, ужъ и помирать. Никто, какъ Богъ,

— До Бога, Сергй Миколаичъ, далеко!..

— Сказываютъ, къ городу работа требуется?— пытливо спрашивали нкоторые.

— Не знаю,

— Что вою было. Бабы наши-то, знаешь самъ. Вдь мы жили здсь и работали, а теперь, вишь, не надо стало…

Петръ Николаевичъ разсказывалъ брату, какъ надняхъ вышелъ онъ утромъ на крыльцо своего дома и видитъ, стоитъ передъ нимъ тысяча человкъ, безъ малаго, сдобородыхъ стариковъ. Какъ замтили они Анисимова — рухнули на колни вс.

— Что вамъ, братцы?— изумился онъ.

— На тебя одного наджда — смерть приходитъ.

— Встаньте, ребята… Нельзя такъ. Кланяются только Богу,

— Помираемъ. Работы нтъ. Чиновники съ заводовъ гонятъ.

— Что я могу сдлать? Я теперь самъ человкъ подневольный!..

И дйствительно, онъ былъ безсиленъ теперь. Вновь складывавшіяся условія жизни, какъ громадные мельничные жернова, размалывали всхъ этихъ несчастныхъ. У нихъ не было земли, чтобы заняться ею, да если бы она и оказалась здсь, такъ ее какъ хочешь обрабатывай, ничего она дать земледльцу не можетъ. Скота не стало — все рухнуло… Тамъ, гд еще недавно царило довольство, даже богатство, гд нужда была совсмъ неизвстна, гд работы требовали, какъ должнаго, и получали ее тотчасъ же, точно какая-то туча нашла и разомъ заслонила солнце. Нищета, и какая нищета — фабричная! Во всякихъ другихъ условіяхъ переходъ отъ довольства къ голоду дологъ. Люди мало-по-малу привыкаютъ, отыскивая новыхъ путей и заработковъ. Тутъ дло другое. Вчера еще богатъ, сегодня — ступай на вс четыре стороны съ семьей, хочешь умирать — умирай!.. И никакихъ ступеней сверху внизъ. Понятно, что и озлобленіе сказывалось рзче и взаимное непониманіе было сильне.

— Я хотлъ одного, — говорилъ Петръ Николаевичъ: — просилъ ихъ не разомъ закрывать заводы, а исподволь, сначала сокращая работу, чтобы не оставлять безпомощной цлую массу рабочаго люда — куда теб, и слушать не хотятъ! Въ великихъ дйствіяхъ, видишь ли ты, требуются и средства ршительныя. Самъ я придумалъ бы что-нибудь: кого бы взялъ себ, кого бы направилъ на другія дла, а тутъ ничего и сообразить нельзя. Каждый день являются новыя толпы оставленныхъ безъ работы… Ну, хлбъ, какой у меня былъ запасенъ, весь роздалъ, наличныя деньги тоже. Заготовки я сдлалъ — и что же? Новое донесеніе въ Петербургъ полетло: Анисимовъ никакъ не можетъ, видишь ли ты, отршиться въ коммерческомъ дл отъ филантропическихъ прімовъ!..

А возвращаясь назадъ, Сергй Николаевичъ видлъ и прямыя послдствія ршительныхъ дйствій, которыми вздумали столичные канцеляристы лчить великое бдствіе. Навстрчу ему попался весь блдный, безъ фуражки, чиновникъ, летвшій куда-то стремглавъ на неосдланной лошади. Бдняга уцпился перстами за гриву лошади и, видимо, едва удерживался на ея хребт.

— Что съ вами?— остановилъ свой экипажъ Анисимовъ.

— Ваше превосходительство… Ради Бога…

— Да говорите толкомъ: въ чемъ дло. Куда вы дете?

— Въ городъ.

— Зачмъ?

— За военной силой… Стрлять… стрлять надо.

— Вотъ теб и на. Куда и въ кого?

— Бунтъ. У меня, на этомъ завод, бунтъ. Видите, въ какомъ положеніи. Едва ушелъ.

— Только этого недоставало, — вспыхнулъ Сергй Николаевичъ. — До чего довели вы! Сорокъ лтъ не слыхано было здсь безпорядковъ, а теперь военная сила понадобилась. Стрлять!.. Изъ-за чего же случилось это?

— Помилуйте, я объявилъ заводъ закрытымъ и распустилъ рабочихъ, а они вс сегодня явились. Выломали двери, стали къ станкамъ и требуютъ дла.

— Гд же это?

— А вотъ верстахъ въ двухъ отсюда.

— Я съзжу туда и узнаю.

— Ваше превосходительство, ради Бога. Васъ убьютъ.

— Анисимовы еще никогда отъ народныхъ рукъ не умирали!

Еще издали, по мр приближенія къ заводу, слышался какой-то гулъ. Кучеръ Сергя Николаевича тоже сталъ было опасаться.

— Назадъ бы, Сергй Николаевичъ.

— И ты, дуракъ, тоже струсилъ?

— Да вдь злы нынче мужики-то. Съ ними не сообразишь.

— Ладно, ладно, пошелъ, да живе. Некогда мн съ тобою проклажаться тутъ…

Деревня Ворошиловка около завода была пуста, вс точно вымерли, зато вокругъ заводскаго зданія стной стояли бабы, дти и старики. Вс они всполохнулись, увидавъ подъзжавшую коляску…

— Держи прямо… Не останавливай лошадей, — приказалъ Анисимовъ кучеру.

Живая стна разступилась, и коляска подкатила къ воротамъ, около которыхъ стояла толпа мужиковъ.

— Здорово, братцы!

Мужики сняли шапки.

— Экое горе стряслось… Ну, да Богъ не оставитъ,— точно уронилъ имъ Анисимовъ, проходя мимо.

— Сергй Миколаичъ!

— Чего вамъ?

— Во дворъ-то туда вы не ходите.

— А что?

— Да неровенъ часъ. Народъ-то, что. младенецъ.

— Ну, они меня не тронутъ, — засмялся онъ. Весь дворъ былъ переполненъ сумрачными рабочими.

Точно безчисленные рои пчелъ носились тутъ — глухой говоръ такъ и стоялъ въ воздух… Сергй Николаевичъ пріостановился на минуту. Рабочіе стояли кружками. Кто у входовъ въ различныя отдленія завода, кто посредин двора, кто по угламъ…

— Здравствуйте, братцы!— крикнулъ имъ Сергй Николаевичъ, входя въ середину этой живой, тихо про себя роптавшей массы.

— Здравствуй… Здравствуй, Сергй Миколаичъ!

— Не стыдно вамъ, ребята, такъ своего чиновника напугать! Встртилъ я его: на неосдланной лошади летитъ куда-то и безъ шапки.

— Чего же онъ пугается зря…

— Какъ чего? Заводъ запертъ, а вы набились здсь и хотите, во что бы то ни стало, отпереть его.

— Да какъ же, батюшка. Безъ хлба второй день сидимъ… Скажи самъ, что длать-то?..

— Ты подумай: заводъ онъ какъ закрылъ-то. За недлю мы ничего не слышали, ходили себ работать. А тутъ вдругъ утромъ собрались — ворота на замк. Что такое? Къ нему. А онъ папироской-то попыхиваетъ: ‘начальство такъ разсудило’, говоритъ. Намъ-то же нельзя такъ, у насъ дти… Ты думаешь, легко намъ? Дома теперь замсто хлба вой одинъ. Бабы-то наши ополоумли…

— Тяжелое ваше положеніе… Очень тяжелое.

— Чего тяжеле.

— А все бунтовать не надо было.

— Авось, хоть теперь настоящее начальство прідетъ и разберетъ насъ, Сергй Миколаичъ. Тоже вдь и помирать намъ не хочется. Слава те, Господи, сколько годовъ съ братцемъ твоимъ жили въ мир и согласіи, а теперь ступай-ка на вс четыре стороны. Легко ли: у насъ вдь у всхъ налицо и сорока рублей не осталось, а кормиться надо…

— Ну, этому-то горю я помогу, пока еще въ силахъ. Сколько васъ всхъ?

— Сколько… Да сотъ семь будетъ.

— Вотъ что, братцы: съ начальствомъ бороться вамъ не по силамъ. Чиновникъ-то вдь доложитъ такъ, что на васъ возьмутъ да солдатъ и нагонятъ. А ужъ разборка пойдетъ потомъ. Посадятъ коноводовъ въ тюрьмы.

— Всхъ сажай… Вс коноводы-то. Въ тюрьм, авось, кормить будутъ.

— Ну, братцы, острожный хлбъ-то вдь какъ горекъ. Подумаемъ лучше, какъ этому горю помочь. Деньги у меня есть — пораскинемъ умомъ, чмъ вамъ позаняться, чтобы кое-какъ до поры до времени подержаться.

— Спасибо теб,— загалдли кругомъ.

— Не за что, ребята. Вмст вдь съ братомъ вы работали — онъ и послднее отдастъ, что у него есть, чтобы кое-какъ выручить васъ.

— Ему-то на всхъ гд взять?

— Ну, кому сколько!.. А только вотъ что: пойдемъ въ село, а здсь я и разговаривать съ вами не стану. Заводъ долженъ быть запертъ, иначе накличете вы на себя бду. Кто хочетъ меня слушать, или за мной… А кто не пойдетъ, того и я знать не желаю.

И Анисимовъ ршительно пошелъ къ воротамъ. Толпа повалила за нимъ.

— Постойте, братцы. Телеграфъ-то у васъ цлъ? Не разбили вы его?

— Зачмъ разбивать-то…

— И телеграфистъ здсь? Не сбжалъ?

— Нтъ, нтъ, — повеселла толпа…— Енъ, мальчонка-то, изъ здшнихъ, чего ему пугаться.

— Ну, такъ вотъ что: прежде чмъ онъ, чиновникъ вашъ, въ город всполошить всхъ — пошлемъ прямо исправнику телеграмму отсюда, что здсь все спокойно. Тогда все и обойдется тихо да -смирно! Имъ тоже вдь неохота возиться…

Анисимовъ написалъ коротенькую депешу:

‘Въ Ворошиловк все спокойно, народъ разошелся по домамъ изъ завода. Случилось недоразумніе, которое я выяснилъ. Передайте чиновнику, ухавшему отсюда въ городъ, что страхъ его былъ неоснователенъ, и своимъ бгствомъ онъ совершенно невинному событію придалъ характеръ, въ дйствительности не существующій. Пусть возвращается назадъ.

Генералъ Анисимовъ’.

— Ну, теперь, ребята, все обойдется. Пойдемъ къ волостной изб. Тамъ и толковать съ вами будемъ. Только вотъ что: соберите-ка голоса да бесдовать со мной выберете человкъ десять почестнй и поумрй. Мы и обсудимъ вмст, какъ намъ выручить свои семьи-то и себя. Слышите?

— Слышимъ, слышимъ. Спасибо теб!

— Только прежнихъ вашихъ конторщиковъ да управляющаго ко мн не посылайте. А выберите своихъ — рабочихъ, къ кому вы довріе чувствуете. Слышите?

— Такъ, такъ, Сергй Миколаичъ.

— Ну, вотъ, а я пока здсь посижу и подожду васъ.

Черезъ нсколько минутъ человкъ десять подошли къ нему,

— Васъ выбрали?

— Да!

— И отлично, давай толковать, ребята. А вы, — обратился онъ къ остальнымъ, — стойте да слушайте. Сколько у васъ семей, ребята?

— Семей триста-двадцать будетъ — по всей Ворошиловк.

— Хорошо. Сколько семей жило заводомъ?

— Да, почитай, половина.

— А остальныя?

— Остальныя: гд работники къ городу, которые нанимаются на сторон въ другихъ губерніяхъ, которые живутъ огородами, землей… Скотъ держатъ.

— Значитъ, несчастіе это, т.-е. закрытіе завода, разорило только полъ-деревни.

— Такъ, такъ, батюшка.

— Всего этакъ семей двсти?

— Двсти семей будетъ. Врны твои слова. Двсти насбирается.

— Ну, а сколько среднимъ числомъ вырабатывала семья въ мсяцъ на завод?

— Какъ какая. Не равно. У кого работниковъ больше, у кого меньше. На человка рублей по двадцати приходилось на завод-то.

— Такъ мы и станемъ считать. Несчастіе, братцы, потому велико, что оно васъ врасплохъ захватило. Иначе вы бы перевернулись. Да?

— Врно. Иначе мы бы придумали, что робить-то.

— Ну, вотъ именно… Такъ что, значитъ, ежели вы будете обезпечены мсяца на три — слдовательно, и бды большой не будетъ. Найдете себ дло?

— Найдемъ. Ходоковъ пошлемъ искать, гд народъ требуется.

— Вотъ, значитъ, такъ и поршимъ. Дамъ я вамъ въ руки всмъ заводскимъ… Слышите, братцы?— крикнулъ онъ толп.

— Слышимъ, слышимъ, Сергй Миколаичъ.

— Дамъ я на руки вашимъ выборнымъ, для заводскихъ семей только, пятнадцать тысячъ рублей сейчасъ съ тмъ, чтобы они хранили ихъ свято и нерушимо и въ нужд выдавали другъ другу, кому тяжело изъ васъ будетъ. Такъ, чтобы ихъ хватило на самый долгій срокъ, пока вы станете искать себ дла да работы. Помните только: будете въ силахъ — и вернете ихъ мн, а не будете въ силахъ, — Господь съ вами. Вмст съ братомъ вы всю жизнь работали, значитъ, и помогать другъ другу должны мы. Не такъ ли?.. Сколько разъ, какъ у брата денегъ не было, вы на немъ ждали, а теперь мы за васъ, братцы…

Недавнее отчаяніе смнилось здсь спокойствіемъ и радостью. Анисимова далеко провожалъ народъ, прощаясь съ нимъ и желая ему всякихъ благъ.

— Съ тобой да съ братомъ твоимъ не пропадемъ мы!— говорили крестьяне.

— Смотрите, братцы, только, чтобы все было честно и тихо. Чтобы никто обиженъ не былъ. Не за тмъ, не для ссоръ да обидъ, я помогъ вамъ. Такъ вы это и знайте.

— Будь спокоенъ. Наши-то выборные надежные…

XVI. Въ Москв.

Москва, какъ всегда, встртила Анисимова радушно. Здсь его цнили высоко, хотя немного по-московски, т.-е. на словахъ. Не усплъ еще онъ остановиться въ ‘Славянскомъ Базар’, какъ уже со всхъ сторонъ потащились къ нему всевозможные народы. Первымъ постилъ старый пріятель по Хив, безшабашный купецъ Тараповъ.

— Ну, здравствуй, ваше превосходительство! Слава Богу, что къ намъ надумался!— ввалился онъ къ нему.

— Тараповъ?.. Уже пьянъ.

— Пьянъ!

— Да вдь еще одиннадцать часовъ утра!

— Что жъ, разв и для этого часы положены? Встаю въ девять — въ одиннадцатомъ пьянъ, дло христіанское.

— Когда ты остепенишься?

— Ну, ужъ это — ахъ, оставьте, мн такое предсказаніе было: какъ перестану пить, такъ и помру. Пьяному, братъ, Самъ Господь невидимо содйствуетъ. Спроси-ка, ваше превосходительство, у тхъ, кто въ Сербіи бывалъ, они теб разскажутъ, какъ я въ пьяномъ-то вид въ турецкій лагерь забрался. Изругалъ бритолобыхъ, какъ въ Москв: раза три даже, признаться, плетью щелканулъ — и ушелъ цлъ, какъ слдуетъ. А поди-ка тверезый сунулся бы. Сейчасъ — секимъ башка!..

— Ну, что ты длаешь?

— Все съ Машкой вожусь.

— Какая это еще Машка?

— Ужели жъ ты мою тигру забылъ? Муштрую я ее теперь, чтобы языкъ понимала. Смхота. Характеры изучаю. На лстниц тигра у меня лежитъ. Вс знаютъ, что ручная, а кто не идетъ — тверезъ или пьянъ, все стороной больше, у стнки да у перилъ. Неровенъ де часъ… Какъ бы чего не случилось.

— Ты бы хоть създилъ куда-нибудь.

— здилъ, какъ не здить! Во всхъ заграницахъ былъ.

— Ну?

— Помню все отлично — до самой Вержболовы. А тамъ словно бы туманомъ заволокло… Очнулся я: темно, холодно… Спрашиваю: гд мы? Въ какомъ город?— Въ Берлин, говорятъ. Слава Богу! Гд въ Берлин-то?— Въ полиціи, сказываютъ.— Сколько? спрашиваю.— Три тысячи марокъ пожалуйте за зеркала и прочее… Заплатилъ — опять все туманомъ покрыло. Очнулся — темно, холодно, сыро. Спрашиваю: гд я?— Въ суд исправительной полиціи.— Какой городъ?— Парижъ.— Сколько? спрашиваю.— Пять тысячъ франковъ.— За что?— Кафе разнесли и барышнямъ платья изодрали. Отлично — плачу. Не пускаютъ. Чего еще? спрашиваю. Судить будутъ. Стали судить, — видятъ: русскій. Я говорю: за все заплачено — отпустили… Опять туманъ — ничего не помню. Прочухался — темно, холодно. Гд, говорю, мы? Въ Лондон. Какое мсто?— Тюрьма! Ахъ, чтобы васъ черти драли! Сколько? спрашиваю. Плачу… А ужъ потомъ ничего не помню — везли меня, везли — пришелъ въ себя только въ Москв, въ бан, на полк. Спрашиваю: гд я? Въ Сандуновскихъ, говорятъ. Кто паритъ? Терентій!.. Не разбилъ ли я чего? Пробовали, сказываетъ, печку своротить, по только она, дай ей Богъ здоровья, устояла. Судить, говорю, какъ въ иностранныхъ земляхъ, не будутъ?— Нтъ! Кто же васъ судить можетъ? Вы сами всякаго, позвольте вамъ доложить, засудите. Ну, и опять туманъ пошелъ — до самой до сербской кампаніи…

— Хорошъ мальчикъ!— хохоталъ Анисимовъ.

— Да ужъ съ тмъ возьмите. У тебя для хорошихъ людей-то шампанское бываетъ?

— Это по утрамъ?

— Вс, братъ, часы человкъ выдумалъ — никто иной… Это ужъ врно. Теперь только мн воли той нтъ, что прежде.

— А что?

— Стыдно.

— Вотъ теб и на! Откуда это на тебя стыдъ напалъ?

— Изъ жены.

— Какъ! Ты женился?

— Второй годъ. И жена у меня, скажу я теб, такая, что становись передъ ней на колни, все мало. Она и не говорить мн ничего, а только посмотритъ, такъ знаешь — у меня сейчасъ и стыдъ… Пробовалъ я ругаться — все стыдъ… Отъ нея и стыдъ этотъ пошелъ. Потому ужъ очень она хорошая. А какъ на хорошее-то посмотришь, такъ и щемитъ здсь вотъ, — дотронулся онъ до сердца.

— Ну, слава Богу. Жена тебя исправитъ.

— Исправить, нтъ ли — а ужъ мы ее очень любимъ. По нашимъ мстамъ, самъ знаешь, хорошихъ людей искать надо. А она — хорошій человкъ во всхъ статьяхъ. И образованная, и красивая, и понимаетъ все, ну, и душа у нея словно цвтокъ, передъ солнцемъ открытый… Вотъ прізжай обдать — увидишь… Живемъ съ ней душа въ душу. Таково ли радостно.

— А не мучитъ ее, что ты пьешь?

— Ничего не сдлаешь, до такой линіи дошелъ. Я еще что! Вотъ, ты нашего Ходакова знаешь?

— Милліонеръ?

— Какой еще… Всмъ на удивленіе — такъ ужъ онъ до того дошелъ, что ему и пить не надо. А только пошевели его, онъ и готовъ. Утромъ глаза откроетъ — трезвъ. Возьми его за ногу да шевельни — пьянъ. Вотъ это настоящее.

— И съ чего вы только пьете?

— Какъ же не пить-то, когда мы обижены кругомъ.

— Тебя-то кто обидлъ?

— Насъ, русскихъ, вс обижаютъ. Нмцы, англичане,— вс, кому не лнь. Ну, да Господь съ ними. Мы до поры терпимъ, и пьемъ, а потомъ, перекрестясь, въ драку — разнесемъ, разнесемъ и смякнемъ. А какъ мы смякнемъ, они опять насъ обижать. Такъ и идетъ исторія эта!.. Ничего, брать, съ этимъ не сдлаешь. Вотъ скажи ты мн: какимъ тебя сюда втромъ занесло?

— 3а. границу ду.

— Это въ туманъ-то?

— Ну, братъ, она только для тебя туманъ.

— Про себя и говорю. Что же, въ Парижъ, что ли?

— Нтъ, въ Вну.

— Зачмъ понадобилось? Вну тоже я хорошо знаю. Судили меня тамъ. Я у нихъ въ Эльдорадо вс акваріи разнесъ, да рожки газовые со стнъ съ мясомъ повыворотилъ. Еще на Грабен со стеклами что-то понадлалъ. Ну, заплатилъ — отпустили. У нихъ благородно. Только деньги отдай. И даже съ жандарами своими для сохранности на желзную дорогу привезли. Почетъ!

— Что жъ ты въ Вн знаешь посл этого? А тамъ теперь дла идутъ ужъ очень для насъ интересныя. Славяне-то вотъ какъ головы поднимаютъ.

— Братушки?

— Да. Посл нашей войны всмъ имъ…

— Сладкаго захотлось, — прервалъ его Тараповъ.

— Чего сладкаго?

— Это свободы-то. Такъ имъ и дала ее Вна. Небось, братъ, нмецъ уменъ, его, какъ турку, не проведешь. Онъ это аккуратно все сладитъ. Нмецъ еще и нашихъ болгаръ живьемъ слопаетъ. У него пасть-то разинута вотъ какъ! Только подавай, а глотать онъ всегда согласенъ.

— Ну, теперь ему придется подождать.

— Врешь, братъ. Самое способное ему время нынче. Я хоть скрозь туманъ, а видлъ. Помню. Самое лучшее время теперь. Мы нынче, какъ я посл скандала, Напьешься — скандалъ сдлаешь, а потомъ жены стыдно. Ну, и идешь мириться на всякія кондиціи. Вотъ и мы тоже. Съ бодрымъ духомъ разнесли, а теперь намъ Европы стыдно. Мы и хотимъ мириться. Госпожа Европа, будьте столь добры, пожалуйте ручку… И чмокъ ее… Въ самую-то ручку. Ну, она и пользуется…

— Ты, я вижу, политикъ.

— Дло скрозь туманъ, а понимаю. В, ея моя политика въ этомъ. Милана мы имъ отдали. Жрите, дескать. Черногорію тоже прожертвовали — ну, да она у нихъ въ горл застрянетъ. Боснію и Герцеговину они благополучно слопали, ну, а теперь Игнатьевскимъ коридоромъ прямо къ Солоникамъ пойдутъ.

— Не такъ-то скоро.

— Они и не торопятся, зачмъ имъ торопиться-то? Торопиться никогда не надо. Это мы — какъ загорится — подавай намъ сейчасъ. Нтъ, а они благородно и ждительно. Сядутъ къ окошечку, губы подожмутъ и ждутъ. Апъ, глядь, и налетло… Они законы знаютъ. Тутъ вотъ у насъ Терентій говоритъ: кто васъ, батюшка, судить можетъ? А тамъ безъ разговоровъ — пожалуйте, купецъ, въ кутузку. Садитесь — сдлайте такое ваше одолженіе. Умный народъ, что говорить. Такихъ умныхъ, какъ австріяки эти, еще и не бывало: потому другіе рыло другъ другу въ кровь бьютъ, а австріякъ, по сосдству, у нихъ въ это время крестъ съ шеи снимаетъ. Пожалуйте мн, говоритъ, потому что вамъ для драки этого совсмъ не надо. Даже способне — безъ креста-то. Опять же у нихъ въ Берлин Бисмаркъ посаженъ. Онъ за нихъ горой. Тоже покумились подъ Садовой-то. Имъ это очень способно…

— Ну, что въ Москв длается?

— Москва? Попрежнему. Бобы разводимъ да болтаемъ — кому разговоръ даденъ. Ну, а у кого словесъ нту, тотъ къ Яру, къ цыганкамъ здитъ. Что Москва! Москву не передлаешь. Брехать мастерица. Брехать да бахвалиться.

— Ты за что же золъ на нее?

— Какъ же, другъ ты мой! Задумали мы боснякамъ помочь. Загалдли, загалдли — ну, думаю, кучу денегъ отвалятъ. Мельонъ, орутъ, не пожалемъ! А сталъ я собирать: на мсто мельона, первостатейные всего-то вкуп пять тысячъ отвалили. Ну, я своихъ сорокъ пять добавилъ и послалъ. Чтобъ не срамиться!

— Да, насчетъ общаній и бахвальства — Москву взять.

— Первый городъ, что говорить. Твой-то братъ поправиться хотлъ — въ Москву прізжалъ, когда его чиновники да жиды одолли по заводскому длу.

Думалъ занять денегъ здсь, да и обернуться. Мы его какъ приняли-то — просто диву даться. Не налюбовались, на рукахъ его носили. И такой ты, и сякой, и немазаный. Какихъ только на теб узоровъ не написано! И русское дло ты высоко держишь, и отъ иностранцевъ насъ оберегаешь. Чего-чего не было. Выручите, говоритъ. Не бойся, выручимъ, такъ выручимъ — гладко будетъ. Мельоновъ не пожалемъ. Ну, къ утру угаръ-то прошелъ — на мсто мельоновъ никого изъ нашихъ первостатейныхъ дома нтъ. Поболтался, поболтался такъ братецъ, плюнулъ, да и похалъ въ Питеръ — чиновникамъ продаваться. У насъ, брать, слова да посулы въ Москв дешевы. Дуракъ только тотъ, кто имъ вритъ. У насъ и слово такое хорошее заведено: чуть что — ‘мельонъ’ бери, кричимъ. Ну, такъ ты и понимай, что нашъ мельонъ-то ростомъ съ сотельную бумажку. Вотъ она, наша Москва-матушка. Дуй ее горой!..

XVII. Политическая дама.

Александра Николаевна Старикова была настоящая москвичка, хотя въ Москв едва ли она живетъ боле двухъ мсяцевъ въ году. Московская почва богата. Рядомъ съ Тараповыми на ней иногда, пышнымъ цвтомъ поднимаются и такіе типы, какъ описываемый. Старикова была въ полномъ смысл слова политическою дамой. Ни однособытіе, касающееся хотя однимъ бокомъ Россіи, не могло совершиться безъ ея участія. Она показывалась везд, гд задвались такъ или иначе наши интересы. Ее знали въ Англіи и во Франціи, въ Италіи и въ Австріи одинаково. Она выступала оппонентомъ нашихъ завдомыхъ враговъ и въ салонахъ, и въ ученыхъ обществахъ, и въ аудиторіяхъ, какъ лектриса. Со страницъ журналовъ и газетъ она вщала въ нсколько торжественномъ тон о тхъ намреніяхъ и предложеніяхъ, какія никогда еще и не зарождались въ русской голов, но которыя, по мннію Александры Николаевны, были уже близки къ осуществленію. Вамбери, какъ нашъ врагъ, и Александра Николаевна, какъ наша защитница, были наиболе всхъ иностранцевъ знакомы руководящимъ кружкамъ Лондона. Она была въ высшей степени талантливымъ публицистомъ и писала съ одинаковой легкостью по-англійски, по-французски и по-нмецки. Нужно сказать правду: Старикова не мало нашихъ враговъ помирила съ нами, а вопросы, уясненію которыхъ она служила, предупреждая тмъ самымъ серьезныя столкновенія, можно было насчитать десятками. Будь Александра Николаевна мужчиной, изъ нея выработался бы превосходный посланникъ или даже министръ иностранныхъ длъ. Какъ женщина, она въ настоящее время заняла мсто, которое во времена оны занимали Рекамье, Севинье, Сталь и другія выдающіяся француженки. Что касается до нмцевъ и англичанъ, то у нихъ, разумется, никогда подобныхъ женщинъ не бывало. Александра Николаевича, наврно, была знакома съ цлымъ полуміромъ. Ея переписка заняла бы десятки томовъ, ея знакомства, воспроизведенныя портретистомъ, могли бы для себя потребовать галлерею, длиною отъ Москвы до Петербурга. Не было такого политическаго человка, къ какому бы лагерю онъ ни принадлежалъ, который не считалъ бы обязанностью показаться въ салон у Александры Николаевны. Не было такого писателя, кого бы она не знала. Не было журнала, который въ свое время такъ или иначе не прославлялъ бы или не популяризировалъ Старикову. Надо признаться, ея собственныя писанія подкупали необычной искренностью и часто страстностью убжденія. Она никогда не говорила равнодушно, потому что вопросы, на которые тратила свой выдающійся талантъ, были жгучими, требовавшими за собой штыковъ и крови. Она могла говорить о самыхъ выдающихся людяхъ нашего вка: ‘мой другъ**, или мой врагъ***’. Просто знакомыхъ у нея между ними не было. Или они ее ненавидли, или дйствовали съ нею заодно. Въ Англіи съзжались смотрть на нее, какъ на чудо. Родись она во Франціи въ прошломъ вк, вроятно, ей бы пришлось или сложить голову на гильотин, или же сдлаться богинею разума. А можетъ-быть, и то и другое вмст. Александра Николаевна не сложила рукъ, не зазналась по-женски, пріобртя такую лестную популярность. Напротивъ, она постоянно была занята: читала, путешествовала, за всмъ слдила, всегда чего-нибудь ждала и рдко ошибалась въ своихъ предвидніяхъ. Съ Анисимовымъ она была дружна. Она считала его чуть ли не Наполеономъ — по военному генію, и его неудачи раздражали ее больше, чмъ если бы она сама испытала ихъ въ своей дятельности. Анисимовъ, въ душ котораго было не мало макіавеллизма, будучи глубоко равнодушенъ къ Александр Николаевн и мало интересуясь ея личными мнніями, притворялся чуть ли не благоговющимъ передъ нею. Онъ зналъ, что все сказанное имъ Александр Николаевн, изъ ея устъ зазвучитъ уже всему грамотному европейскому міру, и пользовался этимъ безъ зазрнія совсти. Когда ему нужно было, чтобы то или другое обстоятельство было узнано всми, онъ являлся къ Александр Николаевн и съ видомъ спокойной небрежности ронялъ слово за словомъ, лниво разсказывая съ перерывами, любезностями, направленными по адресу хозяйки. Этотъ пріемъ дйствовалъ, великолпно, и, спустя недли полторы, въ ‘Daily News’ или ‘Pall Mall’ уже появлялась страстная и талантливая статья Стариковой, которую тотчасъ же начинали цитировать періодическія изданія цлаго міра.

Такъ и теперь, только что отдлавшись отъ Тарапова, Анисимовъ переодлся и отправился къ Стариковой.

Въ Москв Старикова жила по-московски. У нея былъ свой домъ-особнякъ, непремнно деревянный, въ стародворянскомъ жанр и непремнно съ колоннами по переднему фасаду. Гостиная ея была довольно просторная и уставлена мягкой мебелью. Когда ей доложили о Серг Николаевич, она радостно вспыхнула и тотчасъ же обратилась къ нсколькимъ сидвшимъ у нея англичанамъ и американцамъ:

— Вы знаете, кто это?

— Кто?— процдилъ сквозь зубы рыжій джентльменъ въ жакет, безцеремонно развалившійся на диван.

— Анисимовъ.

— Знаменитый?

— Да.

— О!

Онъ поприличне убралъ ноги и съ видимымъ нетерпніемъ устремилъ глаза къ дверямъ.

— Какъ я рада васъ видть! Давно ли вы въ Москв?— пошла хозяйка ему навстрчу.

— Только сегодня.

— Вотъ это я понимаю. Это настоящая дружба… Не то, что въ прошлый разъ, когда вы прохали, не постивъ меня.

— Но я оставался тогда только нсколько часовъ отъ позда до позда,

— Все равно!

Она представила ему своихъ гостей. Англичане, вообще очень симпатизировавшіе Анисимову, хотя и боявшіеся его, пожали ему руку. Онъ заговорилъ съ ними по-англійски — безъ всякаго акцента.

— Скоро вы, генералъ, на Индію?— улыбаясь, спросилъ его одинъ изъ гостей.

— А вотъ когда вы насъ туда толкнете.

— Какъ мы? Когда у насъ только этого и боятся!

— Разумется, вы. Вы столько кричите всегда, что невольно начинаешь думать: если англичане такъ волнуются и боятся, значитъ, дйствительно, намъ надо туда толкнуться. Вы возьмите: кто намъ показалъ Среднюю Азію, — все же вы. Мы о ней, какъ теперь объ Индіи, и не думали даже. Но вы столько кричали, что мы готовимся завоевать ее, такъ убдительно доказывали, что вс наши интересы тамъ, и такъ старались защитить ее отъ насъ, что мы, дйствительно, сунулись туда — и даже съ полнымъ удовольствіемъ. То же самое вы теперь повторяете съ Индіей. Вы сами выдумали никогда не существовавшее завщаніе Петра Великаго и стараетесь насъ убдить теперь, что мы безъ Индіи жить не можемъ, что мы о ней только и мечтаемъ, что безъ нея намъ — бда, гибель, смерть. Ей-ей я не буду удивленъ, если, въ конц-концовъ, вы насъ убдите, и мы дйствительно постучимся въ эту дверь.

Англичанинъ вынулъ записную книжку и тщательно занесъ туда слышанное.

— Теперь вы насъ толкаете въ Афганистанъ. Нечему будетъ удивляться, если Скобелеву, когда онъ кончитъ съ Ахалъ-Теке, прикажутъ двинуться на Мервъ, а тамъ и дале, на Гератъ. Не горячись вы такъ, не волнуйся, и все обстояло бы благополучно. Врно я говорю, Александра Николаевна?— обратился онъ къ хозяйк.

— Еще бы. Совершенно. Я даже не разъ писала объ этомъ.

— Ну, вотъ видите.

— Что васъ занесло въ Москву?

— По пути, Александра Николаевна.

— Куда?

— Въ Индію!— засмялся Анисимовъ.

Англичанинъ даже привскочилъ.

— Какъ въ Индію?

— Я шучу, господа. ду въ Вну.

— Зачмъ?

— Хочу поближе познакомиться со славянами. Каковы они у себя дома.

— А другой цли нтъ?— по-русски спросила Старикова.

— Пока нтъ. Скучно здсь. Длать нечего.

— Вы въ опал?

— Да. Я и ожидалъ этого.

— Неужели вамъ не дадутъ возможности работать, приносить пользу…

— Нтъ, мы не нужны теперь. Я уже, знаете, подумываю о томъ, чтобы предложить свои услуги Александру Баттенбергскому.

— Зачмъ это?

— Организовать болгарскую армію. Вдь это нашъ авангардъ на Балканскомъ полуостров. А изъ болгаръ можно сдлать превосходныхъ солдатъ. Особенно, если бы удалось захватить въ свои руки и самого князя, чтобы онъ слушался.

— Да, но вы забыли, что отсюда вамъ помшаютъ.

— И еще какъ. Почему они туда посылаютъ такихъ, кому русское дло вовсе недорого? А тамъ, правду сказать, много дла и дла живого, кипучаго.

— Ну, васъ побоятся.

— А что?

— Да вы, преобразовавъ болгарскую армію, способны съ ней пойти въ Константинополь.

— Beati possidentes!..

— Ну, тутъ теперь это не ко времени.

— А что же надо?

— Сидть смирно… Вдь, скажите правду, вы уже списывались съ Баттенбергомъ?

— Да… Вы почему знаете?

— Вотъ они сказывали, — показала она на англичанъ.

— Эти всегда и все знаютъ, даже больше, чмъ надо. Удивительный народъ!

— Знаете, генералъ, — вмшался сидвшій на диван англичанинъ, — куда бы вамъ надо было хать?

— Куда?

— Въ Египетъ.

— Зачмъ?

— Вицекоролемъ Египта и главнокомандующимъ войскъ ея величества.

— Если бы я былъ англичаниномъ — не спорю, это было бы для меня весьма лестно.

— О, васъ и теперь приняли бы въ нашу службу.

— Но я не принялъ бы вашу королеву, — подчеркнулъ Анисимовъ.— Я имлъ честь командовать отдльнымъ отрядомъ русской арміи… И для меня быть главнокомандующимъ въ Египт, помимо политической подлости, являлось бы пониженіемъ въ чин…

— О, я пошутилъ, генералъ!— извинился англичанинъ.

— Я тоже это принялъ за шутку, — засмялся Анисимовъ, протягивая ему руку.

— Каково же ваше положеніе теперь?— спросила его Старикова, когда гости ушли.

— Отвратительное. Ни при чемъ и ни къ чему. Вотъ въ двухъ словахъ вся характеристика: ни при чемъ и ни къ чему.

— Что же вы думаете длать?

— Странствовать по свту, какъ рыцарь печальнаго образа.

— Жаль…— задумалась она.— Это у насъ только возможно. Вы не пробовали?

— Стучался.

— Ну?

— Не отверзлось. Со мной не могутъ примириться. Они говорятъ: намъ не надо (простите, я повторяю ихъ выраженіе), намъ не надо геніевъ, а нужны простые исполнители.

Александра Николаевна встала и нервно заходила по комнат.

— По крайней мр, хоть справедливы. За генія считаютъ, — проговорила она.

— Да. Съ насмшливой улыбкой на губахъ.

— Пусть смются. Исторія будетъ справедлива.

— Да, а до тхъ поръ испакостятъ русское дло до предловъ возможности.

— Что же длать?

— Я нашелъ что.

— Не секретъ?

— Для васъ — нтъ, для другихъ — да. Я въ Вн и въ славянскихъ земляхъ подыму такой взрывъ вры въ насъ, что намъ самимъ здсь уже нельзя будетъ откреститься и отказаться отъ этого, не рискуя своимъ достоинствомъ, потерей вліянія и даже будущностью. Не хотятъ они сами быть русскими — я ихъ заставлю силой, этихъ господъ изъ Петербурга, которымъ лишь бы двадцатаго числа выдавали жалованье, а тамъ хоть трава, не расти.

— И, вы думаете, это пройметъ?

— Смотря, какъ повести дло.

— А Австрія?

— Австрія что же? Главный ударъ всему я нанесу изъ Цетинья, Блграда и Софіи…

— Ну, давай вамъ Богъ…

— Богъ за того, кто смлъ и вритъ въ себя.

— Нтъ, Онъ тамъ, гд право.

— Мы съ вами, Александра Николаевна, не маленькіе. И вы и я знаемъ, чмъ я рискую въ данномъ случа. Скажите мн, пожалуйста: могу я на васъ разсчитывать въ этомъ?

— Безусловно.

— Вы меня поддержите?

— Всмъ, чмъ могу.

— О, вы можете много. Главное, вы знаете,— англійская печать. Они здсь чутко прислушиваются къ ней и боятся ея.

— Она будетъ за васъ.

— Вы не думаете, что въ самой англійской печати забьютъ тревогу?

— О, нтъ. Они теперь слишкомъ заняты. Дла! въ Египт принимаютъ отвратительный оборотъ. Да, кром того, они вамъ лично очень сочувствуютъ, и разъ они заговорятъ даже во враждебномъ тон — съ движеніемъ надо будетъ считаться.

— Да… Они здсь или должны отказаться отъ него и вмст съ тмъ отъ всей своей роли въ славянств, или взять его въ свои руки… Если, если…— И онъ остановился.

— Что если?

— Если я его отдамъ имъ!

— Какъ же вы можете не отдать?

— Просто. Самъ поведу. Можно ли неумлымъ рукамъ или, что еще хуже, дипломатамъ передавать такое дло? Подумайте, ну, что наше министерство странныхъ длъ сдлаетъ съ нимъ?

— Какъ вы его назвали?

— Министерствомъ странныхъ длъ. Это кто-то изъ моихъ адъютантовъ сошкольничалъ.

— Недурно и, главное, врно. Гд вы думаете начать?

— Не знаю еще. Надо будетъ приглядться ко всему этому, посмотрть.

— Не правда ли, какъ нелпо положеніе длъ? Люди, искренно любящіе свое отечество, не могутъ найти въ немъ никакого дла.

— Гд бы ему не служить — все равно. Не могу здсь быть полезнымъ родин — поду туда. Оттуда, пожалуй, ещ больше поработаю для нея… Со стороны видне, знаете.

— Да!.. Кого это еще Господь несетъ?— совсмъ по-русски поморщилась она, видя входящаго лакея.

— Семенъ Павловичъ Словцовъ.

— А!.. Вы его знаете?— быстро обернулась она къ Анисимову.

— Да!— улыбнулся онъ.

— Въ какихъ вы съ нимъ отношеніяхъ?

— Самыхъ дружескихъ. Вы знаете: въ этомъ я человкъ безъ предразсудковъ. Разъ Словцовъ человкъ вліятельный — имъ пренебрегать нельзя. Такими, какъ онъ, нужно воспользоваться до послдней степени, выжать изъ нихъ все, что они могутъ и потомъ, — брезгливо прибавилъ онъ, — выбросить ихъ за бортъ…

— Мораль!

— Старая, Александра Николаевна.

— Тсс… идетъ.

Въ дверяхъ показалось что-то срое, длинное, сгорбившееся, съ тусклыми глазами, сдою бородою и сдыми рдкими волосами, на лбу у вошедшаго былъ большой шрамъ, изъ ушей торчала вата. Одтъ Словцовъ былъ боле чмъ небрежно. Онъ какъ-то сонно направился къ Стариковой и, только подавъ ей руку, замтилъ Анисимова.

— А, ваше превосходительство… Давно ли вы къ намъ пожаловали, Сергй Николаевичъ?— И срый призракъ нсколько оживился. Онъ не выпускалъ, долго изъ своихъ рукъ руку Анисимова.

— Сегодня только.

— И, какъ настоящій cavalier galant, первый визитъ — нашей несравненной…

— Ну, Семенъ Павловичъ…

— Нашей несравненной — подчеркиваю… Нашей высокопочитаемой защитниц передъ ареопагомъ враждебной Европы!..— И онъ выпрямился даже, выпаливъ этой фразой.— Да-съ, Александра Николаевна, я съ Ивана Великаго готовъ прыгнуть за это!..

— Ну, благодарю васъ…

— Не за что. Отъ избытка здсь, — приложилъ онъ руку къ сердцу, — уста глаголятъ. Ну, а вы, нашъ архистратигъ, зачмъ пожаловали?

— За границу ду.

— Надолго?

— Навсегда…

— Какъ навсегда? Это даже не можетъ быть. Не можетъ быть — повторяю, мы васъ не отпустимъ… Кликнемъ кличъ на всю Москву: русскій богатырь оставляетъ насъ. Ну, завтра же подъ окна… въ какомъ лишь отел вы остановились?

— Въ Большой Московской гостиниц.

— Какое удобство — вся Иверская площадь впереди. Соберемся и колнопреклоненные станемъ молить, чтобъ герой нашъ не уходилъ отъ насъ.

Анисимовъ улыбнулся.

— А сегодня же поду я къ Аксакову и Каткову — они о томъ же предмет писать начнутъ.

— И все-таки не остановите. Я даже въ отставку выхожу-съ.

— Не врю!— горестно воскликнулъ Словцовъ.— Не врю и не хочу даже слышать объ этомъ!

И Семенъ Павловичъ, въ порыв отчаянія, выхватилъ даже вату изъ ушей.

— Не врю-съ. Что же это будетъ, ежели такіе, примрно, столбы и станутъ уходить за рубежъ? Зачмъ же вы это?

— Длать здсь нечего…

— Нтъ… Первымъ долгомъ мы завтра предложимъ дать вамъ обдъ въ англійскомъ клуб. Ото всей Москвы. Ну, Знаете, какъ тамъ, — ткнулъ онъ въ потолокъ, — освдомятся объ этомъ обд, сейчасъ же перемнятъ дирекцію. Вотъ увидите. Они опять слушаютъ Москву.

— Не особенно.

— Какъ не особенно?

— А такъ, потому что (вы меня извините) Москва, кром болтовни, ни на что неспособна. Что у васъ въ клубахъ творится, въ дум, въ газетахъ, въ гостиныхъ и на улиц, кром пустого разговора? Совершенно, что старая салопница за кофеемъ!

— Нтъ, вы не правы.

— Какъ не правъ! А позвольте у васъ узнать? въ позорное, только что пережитое время берлинскаго конгресса что сдлала ваша Москва? Вдь она претендуетъ быть сердцемъ Россіи. Не такъ ли?

— Точно-съ.

— Ну, такъ скажите же мн, шевельнула ли она хоть пальцемъ, чтобы помшать этому ужасному событію, за которое мы поплатимся еще очень… Вспомните мои слова. Войну мы, выигравъ въ Санъ-Стефано, проиграли въ Берлин. Долго еще Россія будетъ теперь для Западной Европы являться въ роли подсудимой, разъ мы уже признали сами для себя вполн законнымъ такое положеніе. Вы увидите, что всмъ воспользуются наши враги… Мы кровью своей купили величіе Австріи и выполнили программу, намченную изъ враждебнаго намъ Берлина… Теперь не будетъ конца уступкамъ. Одна за другой. Знаете, сбгая внизъ съ кручи — остановиться трудно, да намъ и не дадутъ теперь остановиться. А когда мы опомнимся, когда поймемъ, что уступка Босніи и Герцеговины врагу была измною славянскому, а слдовательно, и русскому длу, — будетъ уже поздно. На то, чтобы поправить сдланное, теперь придется потратить нечеловческія усилія. И кого мы испугались? Кого?..

— Однако коалиціи.

— Какой? Кто съ нами воевать станетъ? Никакой бы не было, если бы смло и прямо мы заняли Константинополь, а если ужъ нуженъ конгрессъ, созвали бы его тамъ сами подъ нашимъ главенствомъ и съ тремястами тысячъ штыковъ кругомъ. Коалиція! Ну, а явись изъ Москвы воззваніе во всей Руси — какъ бы вспыхнуло все кругомъ. Интересно знать: передъ такимъ подъемомъ народнаго духа, что бы нашлись сказать наши друзья? Нтъ, я повторяю вамъ: это измна народному длу, и измна! самая горькая изъ всхъ, которыя мы знаемъ. Не пройдетъ нсколькихъ лтъ, какъ, воспользовавшись общимъ разочарованіемъ, встанутъ среди насъ самихъ враждебныя силы. Исторія не вдаетъ прощенія. Она за все является неумолимою, немилосердной. Пришелъ моментъ, оказался ты слабъ, другой станетъ на твое мсто, и напрасно думать, чтобы теб еще удалось потомъ занять его. Горько именно то, что чиновничій Петербургъ смиренъ и нершителенъ. Онъ не знаетъ Россіи — не знаетъ громадныхъ силъ, сокрытыхъ въ ней. Если бы онъ зналъ народъ и врилъ ему, не стали бы мы являться въ Берлинъ подсудимыми и ожидать помилованія отъ всхъ этихъ маклеровъ и дипломатическихъ фокусниковъ. Напротивъ. Они бы дрожали передъ нами.

— Позвольте, Сергй Николаевичъ…

— Я васъ слушаю.

— Мн кажется, вы слишкомъ увлекаетесь.

— Чмъ это?

— А тмъ, что вы не соразмрили нашихъ силъ съ ихними.

— А вы знаете наши силы?

— Да… то-есть насколько возможно.

— Плохо же вы съ ними знакомы. Теперь еще ихъ пропасть — ну, а дайте развиться негодованію однихъ, разочарованію другихъ и глубокому чувству обиды въ третьихъ — дйствительно, силъ не будетъ, и передъ нашими будущими врагами мы явимся безпомощными… Народный духъ — великое дло. Съ нимъ считаться надо. Не унижайте же его, не заставляйте побдныя головы склоняться отъ стыда — он, пожалуй, не подымутся боле…

— Разумется, вы, какъ военный человкъ, въ вашихъ интересахъ…

— Простите, — прервалъ его Анисимовъ, — я понимаю только одни интересы — русскіе и никакихъ другихъ не признаю…

— Я хотлъ сказать, что вы слишкомъ ослплены, что вы видите наши силы и не замчаете силы нашихъ враговъ.

— Я?.. Я, который объздилъ Германію и Австрію, приглядывался ко всему, что совершалось тамъ… Полноте!..

— И вы врите въ возможность войны съ Германіей и Австріей?

Анисимовъ вскочилъ съ мста. Александра Николаевна не узнала его въ эту минуту. Его глаза загорлись тмъ ястребинымъ огонькомъ, который былъ такъ знакомъ всмъ участвовавшимъ вмст съ нимъ въ бою. Онъ поблднлъ и нсколько секундъ смотрлъ въ упоръ на Словцова…

— Да… Я врую въ окончательный успхъ войны, уже не говоря о дух народа, еще и потому, что мобилизація и сосредоточеніе нашихъ боевыхъ силъ въ шестидесятидневный срокъ, по характеру театра дйствій, не позволитъ непріятелю извлечь изъ быстроты своей мобилизаціи ршительныхъ выгодъ, второе: мы будемъ представлять однородную армію, противопоставленную арміи союзной. Исторія порукой, что союзникамъ не спться. Къ тому же численность нашей арміи на данномъ стратегическомъ район, въ начал третьяго мсяца войны, не будетъ уступать противнику. О качествахъ австрійскихъ войскъ, опирающихся на враждебную Галицію и еще боле враждебный Карпатъ, не говорю. Въ-третьихъ: симпатіи Царства Польскаго могутъ быть направлены въ нашу пользу: ваше дло пріобрсти ихъ, ваше дло — воспользоваться ошибками пруссаковъ и примириться съ братьями, ваше дло — показать имъ, что у насъ они боле выиграютъ… Да!… Еще я вамъ скажу, Семенъ Павловичъ — и запомните это, хорошенько запомните: войны намъ слдуетъ избгать не униженіемъ своего отечества, а, напротивъ, сознательною твердостью и стойкостью. Рискъ войны не одинаковъ. Для Австріи и Германіи — это вопросъ быть или не быть, для насъ ничего нтъ подобнаго. Къ тому же Франція, въ конц-концовъ, все-таки за спиною. И не надо откладывать въ дальній ящикъ, ни подъ какимъ видомъ, всего этого. Напротивъ — чтобы не растеряться въ случа возможности внезапнаго coup de tte Бисмарка, слдуетъ обдумать теперь же планъ дйствій. Я бы положилъ въ его основаніе… Впрочемъ, что же это? Угодно ли вамъ меня слушать?..

— Пожалуйста!— схватилъ его за руки Словцовъ.

— Ради Бога, продолжайте, — вспыхнула Александра Николаевна.— Вы не можете себ представить, до какой степени все это важно…

— Я бы положилъ въ основаніе — удержаніе линіи Вислы устройствомъ Варшаво-Новогеоргіевско-Буго-Наровскаго плацдорма наподобіе Плевны. Тутъ существенъ вопросъ продовольственный, но его легко разршить, если взяться за него заблаговременно. Ne jamais faire de petits paquets la guerre — слдовательно, избгать боя съ главными силами и, пользуясь выгодами внутреннихъ операціонныхъ линій, стараться разбить непріятеля по частямъ, обрушиваясь преимущественно на прусско-германскую армію, когда будемъ ихъ превосходить численностью. Теперь же начать подготовлять театръ дйствій въ австрійскихъ и балканскихъ славянскихъ земляхъ, положивъ за основаніе — воевать съ Австріей не столько штыками, сколько политической національно-славянской пропагандой. Куда бы ни показались русскія знамена, имъ долженъ предшествовать указъ о надл крестьянъ занимаемой мстности землею отъ владльцевъ, также казенною, въ размрахъ, по обстоятельствамъ, возможно широкихъ…

— Это къ чему?

— А чтобы заинтересовать массы въ окончательномъ успх нашего дла. Въ 1877 году, когда мы вступили въ Румынію, насъ везд на пути спрашивалъ народъ: объявить ли царь дополнительный надлъ. Я врю, что противу буржуазной Европы — главный и наиболе смертоносный снарядъ, которымъ можетъ пользоваться Россія въ наступательной войн — это принципы 19 февраля 1861 года въ самомъ обширномъ примненіи. Тогда, и только тогда, мы потокомъ польемся впередъ, и никакія крпости и феодально-мщанскія арміи насъ не сдержатъ.

— Это врно!.. Совсмъ врно.

— Удивить — значитъ побдить, это еще Суворовъ сказалъ. И раньше и посл него это было такъ. Вспомните: Саламинъ, Мараонъ, походы Ганнибала, Цезаря, чудеса Лейтена и Росхаба, наконецъ, и боле всего — войны французской революціи. У нихъ l’arbre de la libert — у насъ поземельный надлъ съ общиннымъ управленіемъ. Прочтите Шопенгауэра — и вы увидите, какое вліяніе на Западную Европу иметъ торжество безврія, стремленія къ нажив, подкупу, разнузданность однихъ и честолюбіе другихъ. Въ Германіи, какъ показалъ опытъ послднихъ мсяцевъ, въ особенности этими факторами было бы безразсудно пренебрегать, при соображеніи плана кампаніи съ нашей стороны. Несомннно, что если западно-европейскія массы и допускаютъ войну со всми ея кровавыми послдствіями, то только при условіи быстрыхъ и осязательныхъ успховъ (6 августа — Вертъ, 18 — Гравелотъ, 1 сентября — Седанъ). Даже сопротивленіе Гамбетговскихъ армій чуть-чуть не поставило грознаго Вильгельма въ положеніе Кречинскаго. Все это оттого, что у западныхъ буржуа понизилось сердце. Нашей масс это еще надолго будетъ непонятно. По маленькимъ сердцамъ надо бить неожиданностями и, если хотите, войной — вдь и война какая: за порабощеніе цлыхъ племенъ — мстить кровавымъ терроромъ. Каково будетъ состояніе сердца, а на войн въ сердц вся суть, когда Адольфъ и Францъ — образованные бюргеры, утопая въ грязяхъ между Вислой и Бугомъ, узнаютъ отъ молвы, что подъ Франкфуртомъ, Кюстриномъ и Старгартеномъ сожгли цлые округа, что все для нихъ святое и милое погибнетъ. Средствами къ достиженію этого первенствующаго результата противъ Германіи, гд нтъ славянъ, — кром нашихъ казаковъ, являются въ первый періодъ кампаніи туркмены, абхазцы, киргизы и вся эта неподражаемая конница, на которую, къ сожалнію, мы слишкомъ мало обращаемъ вниманія.

— Но вся эта масса плохо обучена.

— Нтъ, для своихъ спеціальныхъ дйствій они обучены отлично, а, во-вторыхъ, помните, что скорострлка равняетъ обученныя и необученныя массы. Примръ вамъ показали, и примръ разительный, турки въ 77—78 годахъ. Если бы война затянулась, у васъ есть второй контингентъ — это весь грозный, если его вооружить, людъ средней Азіи, который, съ Аттиллой и Тамерланомъ во глав, еще памятенъ Западной Европ. Я не упоминаю о кавказскихъ горахъ… Да, Семенъ Павловичъ, пусть лучше насъ не трогаютъ! Не замай насъ!

— Почему же этого не знаютъ? По крайней мр, еще нигд не высказывалось это.

— Этого не знаетъ только одинъ Петербургъ. Русь святая это чувствуетъ, враги отлично изучили ее и поэтому запугиваютъ. Вы помните: какъ-то разъ Наполеонъ I, замышляя уже вторженіе въ Испанію, сказалъ испанскому посланнику маркизу де-Кальвасу, указывая на проходящій батальонъ: ‘30.000 hommes comme cela et l’Espagne est moi.— Vous vous trompez, sire, — отвчалъ де-Кальвасъ:— s’il s’agit du gouvernement que je reprsente, vous n’avez pas besoin de 30.000 hommes, une menace vous suffit. Si vous entendez le peuple espagnol, sire, 400.000 hommes ne vous suffiiront pas!’ Поврьте, что и Швейницы, и Лигницы, и Вердеры не глупе Кальваса!..

— Да, но что же длать! Насъ не слушаютъ, — замтилъ Словцовъ.

— Не только не слушаютъ — надъ нами смются.

— Александр Николаевн это лучше знать, чмъ кому бы то ни было. Она еще недавно была въ Петербург.

— Лучше всего сложить руки и ждать.

— Никогда!— И Анисимовъ выпрямился во весь свой ростъ.— Никогда!— энергично подчеркнулъ онъ еще разъ.

— Что жъ вы сдлаете?

— Не знаю еще, но рукъ не сложу.

— Легко говорить!

— Вы помните это?— обратился Сергй Николаевичъ къ Стариковой:

Не брошу плуга, рабъ лнивый,

Не отойду я отъ него,

Покуда не проржу нивы,

Господь, для сва Твоего.

— Еще вчера мн Баскаковъ говорилъ, что теперь лучше всего ждать.

— Ничего не длая! En politique,— овладлъ собою опять Анисимовъ, — il ne suffiit pas d’entendre une cloche!

— Я все-таки думаю, что наши дипломаты не такъ ужъ плохи. Въ конц-концовъ…

— Простите, что я прерываю васъ… Какъ дипломаты, они превосходны, напротивъ, — именно какъ дипломаты… Но теперь не время дипломатовъ старой школы, а время политиковъ. Въ нашъ вкъ не воскресишь дипломатическихъ вліятельныхъ канцелярій, считавшихъ дипломатическія соображенія и тайну наиболе пригодными способами дйствія. Мы это видимъ на своихъ дипломатахъ, воспитанныхъ въ Нессельродовскихъ традиціяхъ. Не касаясь личностей (есть люди съ русскимъ сердцемъ и талантливые въ каждомъ вдомств — вдь и въ Содом Лотъ нашелся!), справедливо сказалъ кто-то, что передъ Отечествомъ наша дипломатія съ 1863 года сослужила службу даже хуже интендантства. Въ самомъ дл, въ наше своеобразное переходное время не находится ли дипломатъ старой школы къ современному политику въ томъ же отношеніи, въ какомъ находился нашъ крымскій кремневый солдатикъ къ союзнику, вооруженному Минье или Эндфильдомъ. Только политика способна оцнить всю необходимость несравненно боле широкой постановки вопросовъ народныхъ, политическихъ, соціальныхъ, передъ нервнымъ, прозорливымъ и въ высокой степени подозрительнымъ мыслящимъ большинствомъ въ Европ и даже у насъ. Только политикъ признатъ, наконецъ, всю неотразимую нын силу печатнаго слова, и, любя и уважая его законное общественное значеніе, увлечетъ его за собою во имя великой, въ конц-концовъ, всмъ одинаково дорогой государственной цли. Такія передовыя могучія силы бывали во вс вка. Вспомните Демосена, Кромвеля, Петра Великаго, но особенность нашего времени въ томъ, что люди иного закала стали немыслимы, и въ силу вещей останутся явленіями мертворожденными. Кавуръ, Гарибальди, Гладстонъ, Бисмаркъ, Гамбетта, Биконсфильдъ, Митхатъ-паша — вотъ типы современныхъ политиковъ. Какъ блдны передъ ними Бейстъ, Шуваловъ, даже Горчаковъ, въ которомъ нельзя отрицать искры народнаго самосознанія.

Александра Николаевна смотрла на Анисимова сіяющими глазами. Кажется, предложи онъ ей въ эту минуту пойти за нимъ хотъ на край свта, она не задумалась бы ни на минуту.

— Какъ счастливы вы, мужчины!— вырвалось у нея.

— Чмъ это?— спросилъ Словцовъ.

— Помилуйте, для вашей дятельности нтъ конца и края.

— Ну, не совсмъ,— грустно улыбнулся Анисимовъ: — связали же мн крылья.

— Развяжите.

— Давай-то Богъ. Самому только не врится, чтобъ здсь, въ Россіи, я могъ сдлать что-нибудь.

— Позжайте, а мы здсь будемъ за васъ молиться!— фальшиво торжественнымъ тономъ проговорилъ Словцовъ.

— Я бы предпочелъ, чтобы вы мн дломъ помогли.

— И дломъ поможемъ.

— Въ предлахъ министерскаго удовольствія?— расхохотался Сергй Николаевичъ.

Словцовъ воздлъ очи гор.

— Кабы наша воля!

— Эхъ, господа, въ томъ-то и дло, что у васъ ни вашей ни не вашей воли нтъ. Не умете вы хотть… Вотъ хоть бы вы… Вы, Семенъ Павловичъ,— человкъ независимый, богатый. Вдь у васъ милліоны.

Словцовъ какъ-то сжался и устремилъ неопредленный взглядъ въ окно.

— Да, сочувствуете вы длу на словахъ, по крайней мр, весьма горячо…

— О, помилуйте, всей душой…— видимо, безпокоился онъ.— Нельзя не сочувствовать: наше вдь, кровное.

— Что бы вамъ пожертвовать хотя единую крупицу.

— Я и то… Вчера еще… двсти пятьдесятъ рублей…

— Ну, кто о двухстахъ пятидесяти говоритъ! Это капля. Я бдне васъ, да и то въ двадцать разъ больше далъ…

— На что же собственно жертвовать-то?

— На большое и патріотическое дло. Выгнать австрійскіе и англійскіе товары изъ Болгаріи — на первый разъ больше полумилліона не обойдется вамъ это, а потомъ вы все вернете…

— Полмилліона… легко сказать!

— Да вдь у васъ ихъ шестьдесятъ!

— Кто считалъ-то?..— И Словцовъ весь сократился точно на половину.— Кто считалъ-то… Нтъ, помилуйте… Мы — люди средственные… Благодареніе Богу, есть достатокъ… но….

— Эхъ вы, москвичи, москвичи! Еще толкуете: Россія, Россія! Ужъ сидли бы да рзали купоны. А то тоже… Только и живете тмъ, что правительство таможенныя пошлины для васъ чуть не утроило. Дай вамъ то да дай вамъ другое. Ну, и дождетесь того, что австрійцы да англичане и болгарскій, еще пустующій, рынокъ отнимутъ у васъ, какъ отняли уже остальные.

— Это дло другое… Сергй Николаевичъ. Это дло коммерческое, тутъ, позвольте, политика-то вдь ни при чемъ. Я не говорю — ну, тыщонкой-другой отчего же не шевельнуть, а полмилліона… Эко вы слово какое уронили. Полъ имъ, этимъ словомъ-то, пробьешь…

— Ну, такъ знаете что. Будьте ужъ вы при купонахъ своихъ, а не толкуйте о патріотизм, о любви къ отечеству. У васъ только одна любовь и есть — къ государственному банку.

— Нтъ, отчего же-съ, помилуйте…— заторопился Словцовъ.— Мы всегда… мы для васъ… Однако и засидлся же я… Поди, ужъ шесть часовъ. Эко время-то прошло. Значитъ, мы въ надежд, что постите вы нашъ клубъ, ваше превосходительство. Александра Николаевна — ручку.

И быстре, чмъ кто-нибудь могъ опомниться, Семенъ Павловичъ простился и ушелъ.

— Видали!— смялся Сергй Николаевичъ.— Хорошъ?

— Неподражаемъ.

— Ну, вотъ — и вся Москва вамъ такая. Бахвальства, чванства да словъ — сколько хочешь, а дла!.. Ну, да Богъ съ ними. Не они могутъ помочь этому длу.

— Какая разница! Я вспомнила Англію. Я помню, какъ-то нмцы стали успшно конкурировать съ ними въ Испаніи. Ну, что жъ — одинъ изъ милліонеровъ Сити взялъ, да и бросилъ самъ въ это дло два милліона фунтовъ стерлинговъ, а за нимъ и другіе, пришли — нмцы черезъ годъ разорились, и вс рынки остались за англичанами. Знаете, руки можно опустить!

— Не разъ опускались, да ужъ такъ природа устроила — сами подымаются.

— Вы, надюсь, у меня обдаете?

— Если позволите.

— Алексй!— крикнула Старикова.

Старикъ лакей съ длинными сдыми бакенами вошелъ въ гостиную.

— Накрой обдъ въ саду. Да больше, кто бы ни пріхалъ, не принимай.

— Слушаю-съ.

— Я здсь живу въ обрзъ, — извинилась она.— Вдь у себя въ Москв я гостья. Впрочемъ, вы не пугайтесь, обдомъ-то я васъ угощу чисто-московскимъ и отличнымъ. Даже, по-здшнему, у меня и ботвинья и супъ есть. А ростбифа вы нигд такого здсь не увидите. Я не даромъ наполовину англичанка стала.

— Что это у васъ за англичане были, кстати?

— Одного вы знаете, а другіе — корреспонденты американскихъ и лондонскихъ газетъ. Надоли. Каждое утро являются вывдывать новости.

— Что же длать! На то ихъ право! Я самъ никогда не отказываю, да и невыгодно, — соткровенничалъ онъ.— Я половиною своей популярности печати обязанъ.

— Какой вы странный!

— Чмъ это?

— Такъ, переходы у васъ удивительные. Точно два человка сидятъ въ васъ.,

— Два и есть.

— И оба ничего общаго другъ съ другомъ не имютъ.

— Вы знаете хорошаго Анисимова, а другой вамъ только мерещится.

— Что же, онъ очень скверенъ?

— Зврь…

— Почему же вы его не убьете?

— Потому что я на самоубійство неспособенъ.

— Другой хорошій останется.

— А, можетъ, дурного, больше, чмъ этого хорошаго, — смялся онъ.

— Нтъ, въ самомъ дл, вы для меня во многомъ загадка.

— Не для васъ однихъ, и для самого себя тоже.

— Какъ въ васъ уживаются рядомъ великодушіе, героизмъ, геній, доблести и… Ну, я, впрочемъ, ужъ очень разоткровенничалась.

— Нтъ, нтъ, продолжайте. Начали, такъ…

— Не стоить.

— А если я этого прошу?

— Ну, и все дурное, что я о васъ слышала? Ваши разгулы, ваше отвратительное отношеніе къ женщинамъ, часто даже эгоизмъ, который ужъ совсмъ не ладится съ доблестями, за которыя васъ зовутъ русскимъ витяземъ. И потомъ, какъ въ васъ, при вашемъ воспитаніи, могъ развиться умъ государственный — да не улыбайтесь, именно государственный? Откуда вамъ дались эти идеи?

— Я такъ росъ. Вы не скучаете со мной?

— Нтъ, нтъ, — испуганно проговорила она.— Какъ можно!

— Ужъ очень разболтался я сегодня. Мн не одн вы задавали этотъ вопросъ. Чтобы отвтить на него, нужно отойти отъ ныншняго дня. Видите ли, — началъ онъ, немного погодя, — не васъ одну изумляютъ во мн эти противоположности, но он объясняются очень просто. Отрицательная сторона… впрочемъ!— и онъ разомъ расхохотался.

— Что съ вами? Чему вы сметесь?

— Такъ. Во-первыхъ, своей блажи исповдываться, а, во-вторыхъ, способу выраженій, точно я пишу передовую статью для газеты. Такъ вотъ, видите ли, росъ я подъ двумя вліяніями, одинаково сильными, но не одинаково благими. Первое — семья и среда. Ничего ужасне вы себ представить не можете, какъ именно Петербургъ и семью изъ нашего круга, гд все ушло въ честолюбіе, карьеру, въ желаніе сбить съ ногъ другого и самому стать на его мсто, можетъ-быть, именно для того, чтобы сейчасъ же быть сбитымъ третьимъ соискателемъ. Съ самаго ранняго дтства мы слышимъ, что тотъ добился того-то, а этому и думать нельзя. У насъ, какъ у галчатъ, чуть ли не въ гнздахъ уже широко раскрыты рты, и нтъ такихъ кусковъ, какіе могли бы удовлетворить этимъ аппетитамъ. Я читалъ ‘Дтство и Отрочество’ Толстого. Помилуйте, какое же сравненіе съ нашей средой! Ничего общаго. Братья вышли иными потому, что они и росли не со мною. Петръ былъ старше и его взялъ къ себ чудакъ-дядя, самъ вмст съ своими крестьянами работавшій всю жизнь въ своихъ громадныхъ имніяхъ, монахъ, отецъ Никодимъ, выросъ подъ вліяніемъ старухи-тетки, глубоко религіозной женщины, съ ужасомъ и презрніемъ относившейся къ свту. А я, — я попалъ совсмъ въ когти такъ называемаго петербургскаго режима. Дома у насъ не церемонились въ моемъ присутствіи — самыя тонкія интриги нашего служебнаго міра были мн понятны, когда я еще росъ въ курточк. Тутъ, знаете, локтями продирались впередъ, безъ жалости къ себ, безъ состраданія къ другимъ. Гордость — вся въ боле или мене крупной подачк, самолюбіе — въ возможности заслонить другому своей спиной лицезрніе разныхъ боговъ нашего Олимпа. Вмст съ этимъ было еще другое теченіе, уносившее меня, какъ и всхъ моихъ сверстниковъ. Товарищество наше было ужасно. Оно не задавалось высокими цлями, не мечтало о перерожденіи человчества, не задумывалось объ общемъ благ. Мученичество, героизмъ, великодушіе были ему чужды. Мы сходились тамъ для попоекъ и для… простите меня — ужъ разболтался безъ удержу — и для разврата. Мы, дти — мы знали такія вещи, какихъ и взрослые жители провинцій не узнаютъ во всю свою жизнь. Ей Богу, мн иногда кажется, что распущенная знать древняго Рима спасовала бы передъ нами въ этомъ отношеніи. Короче вамъ сказать, что отвратительныя книжки французскихъ порнографовъ прошлаго вка были намъ знакомы ране, чмъ мы сами испытали любовь, увлеченіе, страсть. Тутъ развратъ исходилъ не изъ рано развившагося темперамента, а изъ испорченнаго мозга, изъ болзненно-направленнаго воображенія, изъ Ничмъ и никмъ не сдерживаемаго любопытства. Можете себ представитъ, къ чему это привело меня… Отсюда явилось и неуваженіе къ женщинамъ. Мы не могли уважать ихъ. Мы видли ихъ дома — почти такими же, какими ихъ изображали французы-порнографы, т, съ которыми мы сводили боле интимныя знакомства, были еще. отвратительне, и въ минуты похмелья насъ самихъ, бывало, тошнитъ при воспоминаніи о нихъ. Это была одна сторона моего роста, если можно сказать такъ. Она долго сказывалась и потомъ. Уже задавшись широкими и благими цлями, думая послужить родин, умереть за нее — всякій разъ попадая въ Петербургъ, я не могъ не отдаться старымъ впечатлніямъ моего дтства и юности. Я, человкъ сильный и съ характеромъ, не могъ удержаться, чтобы не уйти съ головой въ эту грязь. Тянуло прошлое!.. что хотите. Вотъ именно въ такія минуты я сходился съ личностями, отъ которыхъ потомъ радъ былъ бы откупиться Богъ знаетъ чмъ. Никто, поврьте, боле меня не иметъ права сказать вмст съ поэтомъ:

Мн стыдно идоловъ моихъ.

— Нравственной дисциплины не было вовсе. У отца все порывами шло, а чаще всего меня оставляли на произволъ судьбы и подъ надзоръ отвратительнйшаго нмца-гувернера, которому, какъ нмцу, не оказывалось въ дом ни уваженія ни доврія!.. Онъ вымещалъ это на мн и, какъ истинный пруссакъ, вымещалъ грубо, топорно, за что я разъ его и выскъ хлыстомъ.

— Однако!— расхохоталась Александра Николаевна.

— Отсюда-то и явилось мое спасеніе.

— Отъ нмца?

— Нтъ, нмецъ тутъ ни при чемъ. Его выгнали, наконецъ, и ко мн попалъ въ наставники идеалистъ-французъ. Республиканецъ въ душ, онъ свободу любилъ, какъ любятъ женщину, съ самозабвеніемъ, со страстью и ревностью. Меня онъ не стснялъ. Сообразилъ ли онъ, что я нравственно неисправимъ, и хотлъ спасти только мой умъ, — не знаю. Только оргіи съ товарищами шли у насъ своимъ порядкомъ, хотя, надо сказать, все рже и рже. Видите ли, мн гораздо большее удовольствіе доставляли разсказы мосье Леруа. Онъ самъ былъ участникомъ іюльской революціи, дрался на баррикадахъ во время декабрьскаго переворота, былъ наполеоновскими палачами приговоренъ къ смерти, скрылся и бжалъ сначала въ Англію, а потомъ въ Россію, гд и остался. Въ этомъ старик были родники какой-то неувядаемой молодости. Онъ заставлялъ васъ любить то, что любилъ самъ, и ненавидть ненавидимое имъ. Я помню, что при имени Наполеона III я блднлъ, а во время его разсказовъ въ какомъ-то жару вскакивалъ самъ. Помню еще свою дтскую клятву: если когда-нибудь буду великъ и силенъ, избавить Францію, отечество моего милаго Леруа, отъ тирана и деспота Наполеона III. Въ самомъ дл, какая странная судьба! Страна за то, что склонилась подъ иго этого проходимца и авантюриста, должна была поплатиться Седаномъ, позоромъ Меца и несчастіемъ потерять дв лучшія свои провинціи

— Что же Леруа?— спросила Старикова, замчая, что Анисимовъ задумался.

— Леруа?.. Да. Онъ меня заставилъ любить не только Францію, но и французскій геній. Самъ онъ въ юности былъ военнымъ, и я помню, какъ горли его глаза, какъ онъ разсказывалъ о великомъ Конде и Вобан, о генералахъ изъ мужиковъ первой французской революціи, о Наполеон Великомъ, такъ имъ называемомъ въ отличіе отъ Napolon le petit. Мн въ эти минуты казалось, что слова его были похожи на искры, которыя выбиваетъ изъ раскаленнаго кома желза молотъ здороваго кузнеца. Они жгли!.. Леруа былъ другомъ Гюго — и читалъ мн его наизусть. Эти благородныя строфы вдохновеннаго поэта до сихъ поръ живы въ моей памяти, но самое глубокое и ршающее впечатлніе оставилъ во мн самъ великій поэтъ.

— Разв вы были съ нимъ знакомы?

— Какъ же. Меня отпустили съ Леруа за границу. Онъ похалъ со мною, какъ дядька, и провезъ меня прямо въ Джерсей, въ замокъ къ Виктору Гюго. Старые друзья не могли разстаться дней десять. Мы прогостили это время у великаго поэта, видались съ нимъ ежедневно — и я началъ благоговть передъ нимъ, какъ благоговлъ Леруа. Я думаю, тамъ именно во мн развился окончательно второй Анисимовъ, не имвшій ничего общаго съ первымъ. Права народовъ, блага свободы, величіе человческаго ума, героизмъ мученичества и счастіе принести себя въ жертву — всему этому училъ уже и тогда старецъ-поэтъ. Посл всякаго свиданія съ нимъ я цлые дни ходилъ по скаламъ въ какой-то одури сладкаго восторга, слушая волны и жадно дыша прохладою моря… А потомъ изъ Парижа вызванъ былъ пріятель Леруа, и такъ какъ послднему въхать во Францію нельзя было — его другъ показалъ мн чудеса этого современнаго Вавилона, который для меня скоре былъ Аинами. Нужно сказать правду, два мсяца, проведенные мною въ Париж, не пропали для меня даромъ. Ежедневно мы посщали кого-нибудь изъ лучшихъ людей этой страны — писателей, ораторовъ, философовъ, ученыхъ, и я, какъ губка, впитывалъ въ себя ихъ ученія. Посл этого, именно, я бросился на книги, и въ два-три года сдлалъ больше, чмъ другой въ десять. У Леруа была система въ выбор ихъ, и я быстро пополнялъ проблы своего образованія, не зная въ этомъ отношеніи чувства удовлетворенія. Напротивъ, чмъ больше я узнавалъ, тмъ больше мн хотлось узнать. Въ конц-концовъ, меня старались отрывать отъ книгъ, боясь, что я ‘зачитаюсь и заработаюсь’.

— Меня удивляетъ одно при этомъ, — возразила Старикова, интересъ которой все, видимо, возрасталъ.

— Именно?

— Какъ въ васъ, при такихъ условіяхъ, не развился космополитъ или, какъ у насъ нынче говорятъ, общечеловкъ?

— На это были свои причины.

— Страннымъ путемъ вообще идетъ у насъ развитіе выдающихся людей! Везд случай.

— Да это не у насъ однихъ.

— Нтъ, именно у насъ, посмотрите на англичанъ: т правильно и послдовательно идутъ.

— Ну, тамъ вдь ихъ штампуютъ.

— Какъ это?

— А какъ двугривенные на монетномъ двор. Чуть ли не съ самаго дня рожденія предназначено, кому быть тори, кому вигомъ.

— Совсмъ неправда… Такъ какъ же вы попали на свое?

— Все та же Москва выручила! Вы вдь знаете: я ворчу часто на старушку за ея болтовню невроятную, но, тмъ не мене, люблю ее. Я на первыхъ же порахъ своей служебной карьеры попалъ сюда въ кружокъ князя Черкасскаго и Николая Милютина. А ране еще, у князя В. . Одоевскаго, близкаго съ нкоторыми декабристами, сталкивался съ самыми выдающимися людьми той эпохи. Правду сказать, нашимъ далеко до нихъ. Если бы можно было такъ выразиться — кружокъ Одоевскаго я хорошо помню — на каждомъ изъ нихъ лежалъ особенный отсвтъ какого-то величія. Оно еще немного отразилось на людяхъ сороковыхъ годовъ, но совсмъ погасло теперь. Да и люди сороковыхъ годовъ все-таки были уже не т богатыри. Тхъ создала, въ свою очередь, эпопея 12 года, традиціи, славныя воспоминанія Екатерининской эпохи. Это были люди крупнаго масштаба! А главнымъ образомъ — меня захватилъ въ свои тсныя и даже дружескія объятія кружокъ Николая Милютина. Тогда только что осуществлялась крестьянская реформа. Вс ходили, словно опьянвшіе отъ сбывавшихся мечтаній. Тогда умли любить и любили Россію, и наше будущее казалось такимъ блестящимъ, что глаза слпило даже. Правду говоря, я былъ долго подъ вліяніемъ этого кружка. Космополитизмъ съ меня какъ рукой сняло тамъ. Приходилось много здить, говоритъ, видть. И люди какіе были! Послдній изъ нихъ, Черкасскій, умеръ въ Константинопол или Санъ-Стефано. Но онъ уже былъ только призракомъ прошлаго. Онъ уже поступился многимъ изъ своихъ убжденій. Я помню, незадолго до его смерти — онъ еще здоровъ былъ — обращается онъ ко мн и говоритъ: ‘Дай вамъ Богъ, Сергй Николаевичъ, не измнить себ во всю свою жизнь’.— ‘Почему вы это говорите?’ спрашиваю. ‘А потому, что, оглядываясь на свое прошлое теперь, когда вся жизнь уже прожита, я вижу, какъ ужасны были вс мои колебанія, какимъ я былъ прежде и чмъ сталъ теперь? Разв я тогда пошелъ бы на уступки? Нтъ, надо воспитать въ себ силу гордую и несокрушимую. Чтобы не она ломалась, а сама другихъ ломала’. И какъ тогда работали, если бы вы знали. Совсмъ другое время было, — все наполненное упованій и надеждъ, молодое, смлое, ршительное. Казалось, что съ тхъ поръ Россія по такой гладкой дорог пойдетъ, по какой еще никогда не ходила. Злые геніи, гасильники, тормозильщики ея движенія выступили потомъ. Въ этотъ медовый мсяцъ они молчали и хоронились гд-то по угламъ. Даже старички, и т старались не отставать отъ насъ. На что Леруа! Тотъ ежедневно ждалъ революціи чисто дворянской и помщичьей, а когда ея не послдовало, онъ плакалъ отъ восторга, видя въ Россіи свои завтные идеалы, и называлъ ее страной евангельской… Ну, а что потомъ случилось, — вы знаете. Пошли колебанія, попытки вернуться къ прошлому, поправки и объясненія, извращавшія все… Ну, и начала расшатываться постройка, казавшаяся такою прочною!.. Тутъ уже наступило грустное время. Слава Богу — я цлымъ ушелъ отъ него.

— Въ Туркестанъ?

— Да! Явилась другая школа — боевая. Она окончательно додлала меня.

— Кушать подали!— вошелъ Алексй.

— Вотъ видите! Какъ разъ во-время, — разсмялся Анисимовъ, подавая руку Александр Николаевн.

— Да, теперь мн многое, очень многое ясно въ вашей натур.

— Значитъ, вы ее! знаете лучше меня!— продолжалъ онъ смяться.

XVIII. Вопросъ и отвтъ.

Посл свиданія съ Торацкой Софья Васильевна Нжина все время находилась въ нервномъ состояніи. Она не могла найти-себ мста, не знала, что ей длать, чтобы хотъ немного забыться. То она собирала своихъ старыхъ знакомыхъ и кутила съ ними цлые дни, здила куда-то на тройкахъ, исчезая отъ испуганной Жанеты на недлю, на дв, то запиралась, не приказывая никого принимать, не вставала съ постели, и всякій разъ, когда горничная входила къ ней — она отворачивалась, чтобы та не замтила ея заплаканныхъ глазъ.

— Что съ вами, барыня?— спрашивала та.

— Оставь меня — уйди прочь. Не хочу никого видть, и тебя въ томъ числ.

— Да вы не обдали сегодня.

— И не буду!..

А потомъ срывалась опять, одвалась, приказывала привести коляску и хала чортъ знаетъ куда.

— Я теб странной кажусь это время?— спросила она какъ-то Жанету.

— Да ужъ чего странне.

— Не по себ мн. Придумай что-нибудь такое, чтобы занять меня. Чтобы всю захватило, всю, понимаешь, такъ, чтобы ни мысли ни воспоминанія — ничего бы не было.

— Чудная вы, Софья Васильевна!..

— Сердце у меня болитъ, такъ болитъ, такъ ноетъ, что я умереть бы рада.

— Полноте, что это. Ну, ужъ если такъ — шли бы опять на сцену.

— Очень мн надо. Да ты думаешь: сцена меня теперь интересуетъ? Полно — она и на часъ не займетъ. Дланные успхи — дланные провалы! Гадость какая! Всмъ улыбайся, всмъ жми руки… Смйся, когда хочется плакать, и раздвайся передъ этой жадной сволочью, только и оживляющейся передъ тломъ. Нтъ, это уже слишкомъ мн знакомо и такъ надоло!

— Да неужто же васъ ничего не интересуетъ?

— Разумется, ничего! Такая тоска…

— Ну, а Бухмановъ. Онъ опять былъ.

— Скажи, пожалуйста, этой бочк, чтобы онъ сюда не являлся.

— Баронъ зазжали сегодня.

— И ему тоже. Всмъ, всмъ… Никого не принимать и никогда. Мн уже это все такъ надоло.

— Вдь нельзя жить такъ, какъ вы.

— Сама знаю, что нельзя, оттого и скучаю.

— Хоть бы създили куда. Ну, за границу, что ли.

— Была везд, и все надоло. Я знаю, что умру скоро.

— Что вы, барыня, какъ вамъ Не стыдно думать такъ. Молодая, красивая такая! Рано еще, — погодите, какъ жить-то будете.

— Не бойся, если со мной что-нибудь случится — ты будешь обезпечена.

— Насчетъ чего это вы?.

— Если я умру.

— И слушать не хочу такихъ словъ.

И Жанета съ сердцемъ уходила вонъ.

Пробовала Нжина читать, но ничего не понимала. Затмъ садилась за рояль, но изъ-подъ рукъ вырывались какіе-то дикіе диссонансы. Иногда ей казалось, что она сходитъ съ ума,— до такой степени состояніе ея было тяжело. Все мшалось въ ея памяти. Она истерически плакала и смялась, пугая преданную горничную, которая разъ не выдержала и послала за врачомъ, тотъ пришелъ, многозначительно покачалъ головой, сжалъ губы, передвинулъ золотыя очки съ носа на лобъ и, добросовстно прописавъ спокойствіе, развлеченія и cali bromati, получилъ десять рублей и ухалъ.

— Ну, вотъ теб его рецептъ. Можешь сама глотать, если хочешь!— досадливо швырнула Нжина лоскутокъ бумаги Жанет.

Наконецъ, разъ вечеромъ, къ ней пріхалъ Бухмановъ. Его по обыкновенію не приняли.

— Скажи барын, что я привезъ адресъ, который ей былъ нуженъ.

— Проси, проси скорй!— приказала Нжина.

— Ну, давайте, давайте.

— А что мн за это будетъ?— улыбался Бухмановъ.

— Что хотите, только давайте.

— Ну, вотъ вамъ.

Нжина прочла: ‘Вна, на Грабен, отель Мюллеръ’.

— Долго онъ тамъ останется?

— Да еще недли три.

— Это врно?

— Будьте спокойны. Я вамъ привезъ самыя точныя свднія.

— Теперь можете отправляться.

— Куда? Какъ?.. Это за мои хлопоты?

— Потомъ, потомъ… Теперь мн не до васъ совсмъ.

Когда Бухмановъ ухалъ, Софья Васильевна съ лихорадочною поспшностью бросилась къ столу и начала что-то писать. Она не обращала даже вниманія на смыслъ своего письма. Внутри у нея все кипло, и рука едва успвала уловить быстро работавшую мысль. Только кончивъ написанное, она перечла его, на минуту поколебалась: не разорвать ли, но потомъ ршилась и заклеила въ конвертъ.

Письмо было, разумется, къ Анисимову.

‘Дорогой мой, милый и далекій! Я измучилась, я больна совсмъ — пожалй меня. У тебя есть все: слава, дятельность, сила — у меня ничего, кром возможности умереть. Счастье для меня кажется невозможнымъ, если ты мн не дашь его, а только ты одинъ и можешь это, никто другой, ничто другое. Мн кажется, что я уже сошла съ ума, что все кругомъ одни призраки, а въ сущности я, можетъ-быть, уже сижу взаперти. Вспомнишь прошлое, и больно и стыдно длается. Больно потому, что ты совсмъ забылъ меня, стыдно — за вс т мерзости, которыми я старалась отплатить теб за это. Какъ вс он жалки, пошлы и мелки, и какъ глубоко ты долженъ презирать меня. Но если можешь, если ты еще хоть иногда съ улыбкой вспоминаешь обо мн, если есть во всемъ, что было между нами, хоть одинъ свтлый лучъ — теперь, въ эту минуту, не думай о той глупой и жалкой мести, въ которой я такъ каюсь теперь. О, если бы можно было вернуть прошлое — клянусь: я могла бы быть достойна тебя. Я чувствую въ себ на это и силы и волю, но что все это, если ты не можешь меня видть безъ отвращенія, думать обо мн безъ негодованія? Послушай — не этого я стою. Если бы ты зналъ, какъ я сама страдала, какъ я страдаю теперь! Клянусь теб, если бы я думала, что ты простишь мн цною моей смерти — я бы жизнь свою не задумалась бросить теб подъ ноги: растопчи ее! Я ужъ ршилась было забыть тебя, но безъ тебя такъ пусто, такъ страшно все кругомъ. Точно гд-то висишь въ пространств, а вверху и внизу и по бокамъ бездна зіяющая, провалъ какой-то. Нтъ силъ жить, нтъ желанія жить. Спаси меня, если можешь. Посмотри на это письмо, какъ на призывъ о помощи. Вдь если бы я тонула, ты бы бросился меня спасти — теперь хуже. Спаси меня!.. Я задохлась совсмъ… совсмъ! Умоляю — не оставь только меня безъ отвта. Жить дале, не зная — ужасно. Скажи мн правду. Если есть въ теб хоть капля жалости, помоги мн… Я буду твоей любовницей, рабой, собакой — всмъ, что ты хочешь… Отзовись, я умираю отъ тоски и сердечной боли!..’

У нея такъ все кипло и болло внутри, что она не замтила даже непослдовательности и противорчій этого письма.

— Жанета… Отвези сейчасъ на почту это письмо.

— Пожалуйте.

— Нтъ, лучше я сама. Скоре коляску мн…

Едва и кое-какъ одвшись, она бросилась прямо на Варшавскую желзную дорогу.

— Сегодня же успетъ дойти…

Ещ съ минуту она колебалась: опустить его или нтъ въ ящикъ на вокзал, но потомъ незамтно перекрестилась и выпустила изъ рукъ.

— А что, если онъ удетъ и письмо не найдетъ его?

Она быстро прошла въ отдленіе телеграфа и тотчасъ же послала въ Вну, Анисимову:

‘Ради Бога не узжайте, не получивъ моего письма. Очень важное — отправлено сегодня’.

Она было подписала свою фамилію.

‘А если это его не остановитъ?.. Что ему я?’ И разорвала сейчасъ же.

Какая-то мысль блеснула въ ея голов. Она взяла новый бланкъ, написала то же самое, только подъ депешей поставила ‘Анна Торацкая’…

‘Ее онъ послушаетъ и подождетъ… Правда, обманъ это. Боже мой — да что же мн длать?’

Отправивъ телеграмму и получивъ расписку, она похала домой.

‘Сколько дней ждать теперь?— разсчитывала она.— Положимъ, три дня туда — на четвертый онъ его получитъ. Три дня сюда, на четвертый ко мн дойдетъ отвтъ… Итого восемь дней… Мало ли что можетъ случиться — я подожду девять… Вдь можно сократить ещ. Онъ можетъ телеграфировать мн. Да, какъ же ране не пришло мн въ голову!.. Кучеръ… Пожалуйста, назадъ, назадъ скоре’.

Телеграфные чиновники были крайне удивлены, когда Софья Васильевна, вс такая же взволнованная, вбжала въ отдленіе. Новая телеграмма гласила: ‘На сегодня посланное къ вамъ письмо прошу отвтить депешей…’

‘Не сдлала ли я какой-нибудь глупости?’ соображала она, но никакъ не могла ршить… Ясно было одно, что теперь скоро все опредлится. Не будетъ уже для, нея повода волноваться и мучиться: или она будетъ тамъ съ нимъ, или…

Объ этомъ ‘или’ она и не думала даже, то-есть не хотла думать: такъ оно казалось страшно.

‘Да и не можетъ быть, вдь не камень же онъ. Правда, говорятъ, онъ сталъ серьезнымъ теперь… Но человкъ въ немъ, не зврь же… Да не можетъ быть этого ‘или’… Разумется, онъ отвтитъ: прізжайте… Или какъ-нибудь иначе. Пусть только надежду дастъ, и я найду въ себ силы ждать и жить’.

Опять проходили день за днемъ. Ее положительно била лихорадка. Хорошо зная, что отвта еще быть не можетъ, она выбгала на каждый звонокъ: не почтальонъ ли?.. Она въ окна слдила теперь за почтальонами, куда они идутъ, и, замтивъ, что они входятъ въ ея подъздъ, выходила на лстницу и сверху спрашивала:

— Онуфрій (такъ звали ея швейцара), это не мн письмо?

Но — увы!— писемъ было и много и къ ней — только не отъ него!.. Отъ него еще ничего не было.

Прошло уже семь дней.

— Значитъ, онъ не телеграфировалъ… А и то можетъ бытъ, что онъ временно узжалъ изъ Вны и телеграммы найдетъ у себя вмст съ письмомъ.

Восьмой день она провела совсмъ въ горячк. Даже послала справиться, не случилось ли чего-нибудь съ варшавскимъ поздомъ. Наконецъ, на девятый день утромъ, полуодтая, выбжала она на звонокъ и почти выхватила изъ рукъ почтальона письмо. Оно было на ея имя и отъ него. Она узнала его смлый крупный почеркъ.

Сердце Нжиной билось такъ, что, казалось, оно стучитъ въ грудную клтку. Ей было больно.

— Ну, вотъ… Вотъ… и пришло… пришло, да..— какъ потерянная, повторяла она.

Жанета догадалась датъ ей воды. Софья Васильевна, наконецъ, нервно надорвала конвертъ… Уронила его… Открыла листокъ почтовой бумаги, взглянула и, зашатавшись, какъ подкошенная, рухнула на полъ. Жанета не успла подхватить ее, и съ помощью все того же почтальона снесла Софью Васильевну на постель. Горничная догадалась мимоходомъ прочесть отвтъ Анисимова. Онъ былъ коротокъ: ‘Ни въ любовниц, ни въ раб, ни въ собак я не нуждаюсь’…

Поздно ночью пришла въ себя Нжина. Она взглянула кругомъ и опять зажмурилась. Какъ ей противна была ея роскошная спальня, весь этотъ дорого купленный и такъ радовавшій когда-то блескъ… Въ немъ отразилось все ея ненавистное прошлое. Она, точно смотря давно знакомую книгу, пробжала его наскоро: ни одной страницы, которой она могла бы улыбнуться въ эту тяжелую минуту. За что все это и зачмъ прожито? Ровное дыханіе Жакеты слышалось около. Горничная заснула въ кресл около хозяйки. Софья Васильевна почувствовала на лбу что-то — дотронулась — оказалось сухое полотно. Очевидно, его смачивала все время горничная, пока не заснула… Нжина сорвала его прочь и бросила, потомъ открыла глаза и стала пристально и недвижно смотрть въ одну точку передъ собой. ‘Что же будетъ теперь?— думала она.— Куда же теперь?.. И зачмъ?’ Что жизнь дастъ ей новаго, свтлаго, взамнъ того, что камнемъ виситъ теперь на ше?.. Ей стало душно, точно въ комнат мало было воздуха. Тоска, тоска… давило въ вискахъ — ни искры надежды впереди!..

Что жъ, пора!..

Софья Васильевна приподнялась. И теперь, въ эту минуту, не на чемъ остановиться, не съ чмъ проститься ей… Она осторожно спустила одну ногу — нога ушла въ мягкій темно-малиновый коверъ… другую — Жанета не просыпалась. Хорошо, что хоть она будетъ здсь!.. Софья Васильевна встала и тихо, словно крадучись, пошла къ бювару… Что, если ящикъ скрипнетъ… Нтъ, выдвинулся тихо. Тускло блеснуло тамъ что-то… Софья Васильевна взяла это… Послышалось точно щелканье замка… Никкелевый маленькій револьверъ былъ у нея въ рукахъ — она взвела курокъ… Въ зеркал напротивъ отразилась вся ея чудная фигура. Рубашка ласково облегала ея великолпныя формы. И на себя взглянула съ ненавистью Нжина…

— Господи, прости мн…

Нащупала сердце…

— Силъ нтъ больше — Ты видишь… Прости!

Сухой звукъ выстрла. Точно что-то треснуло въ комнат. Жанета вскочила, ничего не понимая: прямо передъ ней, въ полусвт, на мягкій коверъ какъ-то странно, съ глухимъ шумомъ упало тло Софьи Васильевны.

XIX. На дунайскомъ пароход.

На Дуна сегодня было скверно.

Дулъ рзкій восточный втеръ, гоня передъ собою крутыя волны. Небо все было въ тучахъ. Пароходъ австрійскаго Ллойда только что отвалилъ отъ Землина, направляясь къ Блграду. Крошечный сербскій городокъ позади отходилъ, сливаясь всми своими домами въ одно марево. На крутыхъ холмахъ, по ту сторону Дуная, куда направлялся пароходъ, уже вырастали колокольни и дома столицы Милана Обреновича. Анисимовъ нервно ходилъ по палуб, не обращая вниманія, что налетавшія тучи кропили его крупными каплями дождя.

Онъ былъ одинъ.

Ни впередъ ни назадъ! Братья заняты своими длами, ихъ, этихъ богатырей земли русской, не сломило неудачами и не сразило грозами. Точно такъ же и онъ уцллъ подъ ихъ ударами. Теперь, зорко посматривая по направленію къ боле и боле выдвигавшемуся впередъ Блграду, онъ вспоминалъ только что полученныя имъ извстія. Онъ зналъ уже, что Петръ Николаевичъ долженъ былъ оставить свой Малаховъ курганъ и, какъ настоящій, уступилъ его непріятелю. Но онъ не остановился ни на одну минуту. Забывъ уже свои сдые волосы, онъ у себя на юг, какъ юноша, врующій въ окончательное торжество праваго дла, началъ новую Сизифову работу. Все его письмо къ Сергю было полно разсказомъ о томъ, что онъ вводитъ или собирается ввести у себя. Онъ нарзалъ тамъ крестьянамъ большіе надлы, ставитъ заводъ, открываетъ школы. Та же лихорадочная дятельность захватила его въ свой головокружащій вихрь, потерявъ большое, онъ безъ разочарованій и сожалній взялся за малое… Старшій братъ, отецъ Никодимъ, которому тяжело было оставлять созданный имъ далекій монастырь, оторванный отъ него съ болью и мукою, теперь созидалъ опять въ пустынномъ уголку вологодскаго захолустья, ободряя малодушныхъ и работая самъ киркою и заступомъ. Оглядываясь на свое прошлое, Анисимовъ видлъ, что и онъ въ этомъ случа стоилъ своихъ братьевъ. Онъ тоже не раскисъ, не опустился подъ ударами враждебной судьбы. Нтъ! Нельзя ему было послужить родин у себя — онъ нашелъ возможнымъ работать для нея вдали, за ея рубежомъ быть ей врнымъ и полезнымъ сыномъ. Онъ считалъ теперь себя свободнымъ, какъ втеръ. Никакихъ связей съ прошлымъ не оставалось. Онъ не зналъ объ участи Софьи Васильевны. Онъ помнилъ только, съ нкоторымъ чувствомъ покаяннаго недовольства самимъ собою, что отвтилъ ей грубо и рзко. Но онъ не могъ удержать сказавшагося въ немъ раздраженія. Слишкомъ уже мелочными, чисто-женскими уколами проняла его эта женщина. И, сверхъ того, она одна связывала его съ тмъ отвратительнымъ прошлымъ, о которомъ, негодуя, онъ самъ разсказывалъ еще недавно Александр Николаевн… Оставалась одна Анна Егоровна, но она и теперь ршительно отказалась итти за нимъ…

‘Оставьте меня моимъ скромнымъ и тихимъ обязанностямъ. Я стала бы вамъ помхой на дорог… Узнайте правду — я люблю и всегда любила васъ — васъ одного. Вы были моей врой, моимъ богомъ… И именно, въ силу этой любви, я не хочу становиться на вашей дорог. Что была бы я съ вами?.. Вы въ бур, и бурей должны пройти по свту, очищая воздухъ и пробуждая спящихъ… А я тутъ при чемъ? Позвольте мн издали молиться за васъ… Мн сладко думать, что иногда и вы вспомните, что тамъ, далеко на свер, есть сердце, которое бьется для васъ, есть душа, живущая вами… Одно только: если я вамъ дорога, ради меня будьте добре, мягче, если можете. Не наносите никому неисцлимыхъ ранъ, и да поможетъ вамъ Богъ совершить ваше великое дло’.

Конецъ.

Вас. Ив. Немировичъ-Данченко.

СЕМЬЯ БОГАТЫРЕЙ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I. Въ петербургскомъ лупанар.

II. Изъ чужого поля.

III. У дамы изъ ‘цыганскихъ псенъ’.

V. Какъ умираютъ съ голоду.

VI. Тяжелая минута.

VII. Худой миръ лучше доброй ссоры.

VIII. По-своему.

IX. Беллиніевская мадонна.

X. Неожиданная сосдка.

XI. Мужчина предполагаетъ, а женщина располагаетъ.

XII. Двое братьевъ

XIII. Старымъ повяло.

XIV. Укрощенная Бшенка.

XV. На новую жизнь,

XVI. Театральные каторжники.

XVII. За кулисами.

XVIII. Почему Верстаковъ хотлъ повситься.

XIX. На мирномъ дл.

XX. Въ дудк.

XXI. Въ гостяхъ у мадонны.

XXII. Пожаръ.

XXIII. Не ждано не гадано.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I. На кровавой нив.

II. Грозой прошло.

III. При свт&#1123, костра.

IV. Послдній ударъ.

V. Побда.

VI. Голосъ съ Патмоса.

VII. Объясненіе.

VIII. Одна!

IX. Ловцы.

X. Старшій Анисимовъ въ бд.

XI. Ныншнее всемогущество.

XII. Приготовленія.

XIII. Ночной походъ.

XIV. Занятая деревня.

XV. Камень подъ ноги.

XVI. Въ картонномъ царств.

XVII. Цнители и судьи.

XVIII. Опереточная месть.

XIX. Анна Егоровна на своемъ дл.

XX. Встрча.

XXI. Въ гостяхъ у турокъ.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I. Отецъ Никодимъ строитель.

II. Въ тихой и мирной пристани.

III. На кладбищ.

IV. Письмо издалека.

V. Расшаталось.

VI. Сватовство Нжиной.

VII. Дурныя всти.

VIII. Не съ кмъ.

IX. Обрзанныя крылья.

X. Неудача.

XI. Женская ябеда.

XII. Письмо Анисимова и статья Нжиной.

XIII. Свиданіе.

XIV. Исповдь.

XV. На заводахъ.

XVI. Въ Москв.

XVII. Политическая дама.

XVIII. Вопросъ и отвтъ.

XIX. На дунайскомъ пароход.

Читайте также: