Юр. Бляевъ
Юр. Бляевъ
Морицъ.
Морицъ.
А. И. Куприну.
* * *
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мориц, Беляев Юрий Дмитриевич, Год: 1917
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Восемь разсказовъ
Петроградъ. Библіотека ‘Вечерняго времени’. Изданіе В. А. Суворина. 1917
Я проснулся.
Какой-то странный шумъ уже давно безпокоилъ меня сквозь сладкій утренній сонъ,— шумъ, похожій на шелестъ листьевъ, на шуршанье шелка, на… Не знаю, съ чмъ бы еще можно было сравнить этотъ продолжительный и какой-то стрекочущій интервалъ звуковъ, внезапно прервавшійся гулкимъ ударомъ…
Что-то упало — и я проснулся.
Денщикъ забылъ вчера опустить шторы, и комната была залита солнечнымъ свтомъ.
Большой, неуютный и безвкусно убранный покой, гд спальная мебель въ стил ‘нуво’ никакъ не согласовалась со старинными, массивными шкапами краснаго и палисандроваго дерева, еще недавно служилъ пріютомъ одной счастливой парочк молодоженовъ. Увеличенныя копіи ихъ портретовъ глядли на меня изъ золоченыхъ рамъ. ‘Онъ’ былъ молодъ, неприлично красивъ, завитъ барашкомъ и въ смокинг. ‘Она’ — полная, некрасивая, лтъ на двадцать старше его, въ подвнечномъ плать и съ букетомъ. Ихъ отношенія были ясны, какъ это небо, что сіяло въ большое венеціанское окно, играючи на фальцет зеркалъ и на грани туалетныхъ флаконовъ.
(Чуть было не забылъ сказать, что находился я въ большомъ вражескомъ город, только что оставленномъ жителями).
Что же это былъ за ударъ? Что упало?
На полу у ночного столика лежалъ мой походный будильникъ и, поднявъ на меня свой разбитый циферблатъ, словно жаловался на боль… не было сомннія, что кто-то уронилъ именно его, но кто?.. Въ комнат никого не было. Двери плотно закрыты. Я оглядлся. Невообразимый безпорядокъ поразилъ меня. Все платье было раскидано по полу, сапоги валялись въ разныхъ углахъ, фуражка очутилась въ умывальник… Хорошъ же я былъ вчера, когда вернулся отъ Старцева!
Кое-какъ прибравъ платье и вытащивъ промокшую фуражку изъ таза, я ршилъ, что и будильникъ, вроятно, упалъ тоже по моей милости.
Голова трещала и, чтобы освжиться, я распахнулъ окно.
Теплый втеръ принесъ изъ стараго епископскаго сада терпкій и бодрящій запахъ листопада. Нашъ домъ стоялъ на вершин холма, откуда открывался прекрасный видъ на городъ, зарывшійся въ золото осенней поры. Парки, и сады, и бульвары, и окрестныя рощи заливали искрасна-желтой гаммой осеннихъ красокъ. Древніе костелы и новыя общественныя зданія виднлись только однми крышами своими. Вонъ блеснулъ, какъ жаръ, кружевной католической крестъ, а вонъ блый флагъ Краснаго Креста надулся парусомъ — и не одинъ… второй… третій… пятый… десятый… Цлая флотилія ихъ вяла въ голубомъ сіяющемъ неб.
Я заглядлся, задумался и не слышалъ, какъ въ комнату вошелъ мой денщикъ — Тарасъ Зазуля. Какъ всегда, онъ былъ мраченъ, молчаливъ и неловокъ. Взялъ платье, потрогалъ мокрую фуражку, покосился на разбитый будильникъ, покачалъ головой, вздохнулъ и прошепталъ весьма явственно:
— Ой лыхо, лыхо!
— Чего ты? — хмуро спросилъ я, стыдясь за вчерашпее:— самъ виноватъ, что проспалъ меня.
Хохолъ только почесалъ въ затылк.
— Не… — посл нкотораго молчанія протянулъ онъ:— та, мабуть, винъ дужій, а тилькови я его схапаю… {Нтъ… Онъ, можетъ быть, и сильне меня, а только я его поймаю.}.
— Кого?
— А кто жъ его знае… може, то бісова сила…
— Чортъ знаетъ, что ты такое несешь!
Зазуля ушелъ и вскор вернулся съ платьемъ, съ чаемъ и съ бумагами изъ штаба.
Я принялся за чтеніе, прихлебывая изъ стакана отвратительную бурду и уписывая черствую булку. Денщикъ немного потоптался, повздыхалъ, положилъ фуражку на подоконникъ, опять повздыхалъ и на цыпочкахъ направился къ двери.
— Варенья дай! — приказалъ я.
— Нема,— лаконически отвтилъ Тарасъ.
— Какъ нема?.. Вчера же цлое блюдечко оставалось.
— Нема варенья…
— Ты его сълъ, что ли?
Зазулю даже передернуло отъ такого обиднаго подозрнія. Онъ подошелъ ко мн вплотную и, изобразивъ на своемъ закоптломъ потномъ лиц выраженіе почтительнаго страха и сокровенной тайны, сообщилъ на ухо:
— Не… не я, а вона… бісова сила!
Я тоже не безъ страха и не безъ сожалнія посмотрлъ на этого бднаго малаго. Невольно подумалось:
‘И онъ, добрый, честный, придурковатый Тарасъ, раздлилъ участь тхъ страдальцевъ, которыхъ судьба покарала, отнявъ разумъ… Стройте клиники для умалишенныхъ — ихъ будетъ много посл этой войны!.. Нервы выдержатъ бой, но не выдержатъ спокойствія, и въ то время, когда наши свжія силы будутъ торжествовать побду, въ сумасшедшихъ домахъ будутъ мычать и лаять герои… Бдный, бдный Тарасъ’.
Однако у новаго паціента, сообщившаго мн поистин грандіозную новость, снова былъ спокойный, упрямый и, какъ всегда, бозотвттіый видъ.
— Зазуля, что съ тобой? — ласково спросилъ я его.
— А ничого… А я его схапаю.
— Да кого же, кого?
Денщикъ развелъ руками, какъ бывало разводилъ ими покойный ‘дідъ’ Кропивинцкій, когда игралъ пана Вознаго.
И я поневол развелъ руками.
— Принеси чернила и перо! Я подпишу бумаги.
Зазуля ни съ мста.
— Ну, что же ты? Слышалъ?
— И чернилъ нема.
— Какъ нема? Куда жъ ты ихъ спряталъ?— крикнулъ я въ сердцахъ и самъ пошелъ въ кабинетъ за черинлами.
Боже мой, какой безпорядокъ нашелъ я тамъ! Вс мои документы были перерыты и запачканы чернилами. Важнйшія бумаги валялись на полу, на диван, подъ диваномъ, а открытыя на улицу окна позволяли думать, что иныя изъ нихъ могли достаться прохожимъ.
— Что это, что это? — уже съ отчаяніемъ кричалъ я.
А Зазуля хмуро мычалъ:
— Бісъ, бісова сила.
— Молчать, молчать у меня! Ты съ ума спятилъ, я тебя въ сумасшедшій домъ упрячу!
Зазуля поднялъ брови и придалъ своему лицу такое выраженіе, что нтъ, молъ, не спятилъ, а потому и не упрячешь.
Долгое молчаніе.
Я не зналъ, что мн длать, хватался то за одинъ, то за другой предметъ,— ничего не выходило, горевалъ, проклиналъ, чертыхался, чуть не плакалъ.
Не знаю почему, взглядъ мой остаповился на портрет маленькой смющейся двочки въ нарядномъ платьиц, въ кукольной шляпк и съ пресерьезной мартышкой на рукахъ.
На мартышк, заставлявшей двочку такъ весело смяться, былъ одтъ австрійскій военный колпакъ, и она отдавала честь…
Я взялъ портретъ и молча разглядывалъ его.
— Лили и Морицъ… Лили и Морицъ! — машинально повторялъ я написанныя на карточк слова.
Зазуля вздохнулъ.
Осторожно поставивъ портретъ на его обычное мсто, я ршилъ немедля хать къ моему пріятелю, капитану Старцеву, и посовтоваться съ нимъ, что длать дальше.
— Я схапаю! — твердилъ безумный Тарасъ.
Я не слушалъ дальше и прошелъ въ столовую, чтобы посмотрть, не надлалъ ли и тамъ чего мой несчастный дещипкъ.
Ну, такъ и есть! Разбитая рюмка и разлитое по скатерти вино, пустая банка отъ варенья, грязная салфетка, попавшая на висячую лампу, не оставляла сомннія въ томъ, что Зазуля похозяйничалъ и здсь.
Къ Старцеву!
И какъ это я раньше нчего не замчалъ за нимъ? Или нтъ, впрочемъ, позвольте, позвольте, замчалъ. Ну, разумется, замчалъ! Когда перехали на эту квартиру, мн некогда было разбираться въ порядк или въ безпорядк. Въ моей голов стоялъ немолчный шумъ побды, все тло сладко ныло, я чувствовалъ себя героемъ. Я отдыхалъ на лаврахъ. Въ памяти, неизвстно почему, отъ найденнаго въ новомъ помщеніи остались только открытыя настежь окна да пожелтвшіе листы мстной газеты, печально летавшіе по всмъ комнатамъ. Потомъ… потомъ я началъ замчать нчто иное. Когда извстный своей аккуратностью Тарасъ убралъ квартиру по своему вкусу, т.-е. накрылъ вс столы блыми салфетками, сложилъ вс хозяйскія подушки на моей кровати, развсилъ по угламъ уніатскіе образки, добытые имъ на рынк, и такъ дале, то на другой же день я уже слышалъ его ворчаніе к недовольные намеки, что это я посдергивалъ салфетки и поснималъ образки. Мн опять-таки некогда было слушать и возражать на это ворчаніе. Я такъ я. Безпорядокъ на своемъ стол я тоже находилъ неоднократно, но тутъ ужъ я ругался, а Зазуля молчалъ. Наконецъ — и это было ежедневно — у насъ пропадали наши скромные състные припасы. То, бывало, вчерашнихъ сардинокъ нтъ, какъ нтъ, то виноградъ пропалъ, то орхи исчезли, то… И вдь вс улики были налицо, что виноватъ въ этомъ мой хохолъ. Въ д онъ былъ постоянно неопрятенъ, бралъ все руками и потомъ вытиралъ ихъ о скатерть, салфетку, или, когда случится полотенце, совалъ подъ себя, орховую скорлупу бросалъ за порогъ или въ уголъ, постояино разливалъ кофе, сливки. А ткнешь бывало его — молчитъ!..
Все это вспоминалось мн, когда я уже спускался по лстниц, и вдругъ — мысль внезапная, странная и даже жуткая пришла въ голову!
А вдругъ… Ну, нтъ, этого быть не можетъ?
Нтъ, можетъ!
И по мр того, какъ я убждалъ себя въ невозможности, ноги мои несли меня по лстниц — но уже не внизъ, а вверхъ!.. вверхъ!..
Дверь, конечно, была не заперта — такъ вдь и должно было быть у полоумнаго денщика.
Я нашелъ его самого въ передней схватившимся за голову и безсмысленно уставившимся въ одну точку…
При моемъ появленіи онъ вскочилъ и такъ же безсмысленно вытаращилъ на меня свои оторопвшія знки.
Я ничего не сказалъ ему и поспшно прошелъ въ кабинетъ, прислъ къ столу, взялъ портретъ двочки съ обезьяной.
— Лили и Морицъ! — повторялъ я уже повеселвшій.
Теперь Тарасъ могъ принять меня за сумасшедшаго.
Я улыбался, я потиралъ руки, я былъ радъ своей выдумк, а тамъ будь, что будетъ, успхъ или провалъ!
Глаза мои радотно бгали по предметамъ, ища какой-нибудь улики, какого-нибудь подтвержденія такой веселой, такой неожиданной идеи…
И я нашелъ ее — нашелъ!
На одной бумаг я увидлъ чернильное пятно, которое сначала принялъ за обычную кляксу.
Но, нтъ, это была вовсе не клякса!.. А… а… слдъ чьей-то маленькой кукольной руки…
Не было больше сомннія, что таинственный ‘бісъ’ Тараса былъ не кто иной, какъ Морицъ въ своемъ австрійскомъ колпак или безъ онаго.
И онъ, этотъ маленькій гномъ, этотъ домовой, этотъ разбойникъ жилъ вмст съ нами на нашей квартир, оставленной хозяевами, забытый своей смющейся двочкой, таинственный, голодный, подраяжающій мн въ моихъ пріемахъ, разрушающій и безпощадный!
Ахъ, чортъ возьми, было отъ чего хохотать до упаду, было отъ чего хлопнуть Зазулю по плечу, набрать полную пригоршню орховъ и въ сопровожденіи изумленнаго, ужасающагося и, несомннно, соболзнующаго хохла обойти вс комнаты, перерыть все, заглянуть подъ столы, подъ шкапы, за зеркала, за картины, сунуть свой носъ даже въ кастрюлю на кухню и все-таки ничего не найти!
— Морицъ, Морицъ! — насколько возможно ласково и убдительно взывалъ я.
Морицъ не шелъ.
Печальный Зазуля только вздыхалъ.
— Морицъ, Морицъ!
Что-то похожее на сухой короткій кашель отозвалось наконецъ на мои призывы,— или, быть можетъ, мн это почудилось?
— Морицъ,— еще нжне позвалъ я, потряхивая въ пригоршн орхами:— гд ты?
— Кхе, кхе.
— Поди сюда, поди, Морицъ! Морицъ хорошій, Морицъ умный!
Онъ, несомннно, былъ тамъ, въ моей собственной спальн, на карниз драпри, надъ большимъ венеціанскимъ окномъ.
Первымъ движеніемъ моимъ было закрыть ему путь отступленія, то-есть, попросту сказать, не дать улизнуть ему на дворъ.
Я закрылъ окно. Затмъ приказалъ Тарасу принести изъ кухни лсенку и взобрался на нее самъ.
Зазуля чуть не плакалъ отъ жалости.
— Ой, лыхо, лыхо,— тихо шепталъ онъ, видя, какъ его поручикъ, съ безумныхъ глазъ, прямо что называется, лзъ на стну.
И вдругъ онъ закричалъ во весь голосъ:
— Ратуйте, ратуйте, то бісъ, бісъ!
На карниз, въ взбитомъ на бекрень, почти на щеку, австрійскомъ колпак, но все-таки еще какимъ-то чудомъ удержавшемся, сидла уморительная мартышка, стропла намъ рожи и отдавала честь.
— Морицъ, Морицъ! — стоналъ я.
Но онъ не дался мн, а самъ быстро, быстро слзъ съ портьеры и какимъ-то лягушечьими прыжками устремился въ другія комнаты, то и дло оглядываясь на насъ и скаля зубы…
Тутъ уже началась настоящая погоня!
Онъ — отъ насъ, а мы — за нимъ…
— Тише, тише! — кричалъ я осатанвшему, какъ на недавнемъ приступ, Зазул:— ты раздавишь его… Вдь это обезьяна!..
— Обезьяна? — сразу ослъ тотъ:— а я думалъ…
И тутъ же ‘схапалъ’-таки кусающагося Морица въ свои загребистыя лапы.
Посл этой облавы маленькій уродъ прожилъ у насъ нсколько дней, видалъ нашу дружбу, нашу ласку, но, несомннно, пенавидлъ насъ. За что? Мы кормили его сластями, поили теплымъ молокомъ, по плнникъ неохотно бралъ подачки, морщилъ брови, гримасничалъ и по-обезьянски жаловался намъ на что-то обидное… Быть можетъ, онъ скучалъ по своей смющейся Лили, быть можетъ, разсказывалъ намъ о ней одну изъ первичныхъ повстей женской измны? Какъ знать? Но однажды, вернувшись изъ штаба домой, я засталъ такую сцену: Зазуля, не замтивъ моего прихода и передразнивая покряхтыванія Морица, зажалъ его въ рук и поминутно подносилъ къ портрету двочки.
— Дывись, дывись, дурню!
А тотъ только кряхтлъ и держался обими руками за голову…
Исчезъ отъ насъ Морицъ такъ.
Утромъ я валялся на кровати, а онъ сидлъ у меня въ ногахъ, старательно ковыряя шовъ моего сапога. Въ этотъ день онъ первый разъ былъ веселъ и предпріимчивъ. Со вкусомъ покушалъ. Нсколько разъ прикладывался на одяло, не сводя съ меня своихъ желтыхъ, разбойничьихъ глазъ. Въ одно изъ такихъ ‘прикладываній’ его вспутнулъ Зазуля, и Морицъ въ два прыжка очутился на подоконник. Окно было, какъ всегда, настежь… Разъ-два-три! И нашего Морица не стало… Онъ выскочилъ на дворъ, на черепичную крышу какого-то домишка, находящагося подъ самымъ окномъ. Не расшибся, но, почесывая задъ и приложивъ руку къ колпаку, который мы такъ прочно утвердили на его макушк,— мерзавецъ,— козырялъ намъ.
Я звалъ:
— Морицъ! Морицъ!
Онъ не поддавался.
Зазуля кубаремъ побжалъ на дворъ, но Морицъ давно былъ на крутомъ черепичномъ гребн крыши, перелзъ его, махнулъ хвостомъ е исчезъ.
Вотъ и все.
Старый городъ костеловъ и парковъ сіялъ своей блистательной панорамой, какъ и въ то утро, когда мы нашли Морица. Немного рзче сдлалось дыханіе осени, красне сталъ медъ епископскаго сада, госпитальные флаги поникли на безвтріи, но даль далекая была все такъ же красива и все такъ же молиласъ…