ЛЮБОВЬ ЦАРИЦЫ.
ЛЮБОВЬ ЦАРИЦЫ.
Историческая повсть А. Брахфогеля.
I
I
II.
II.
IV.
IV.
V.
V.
VI.
VI.
Любовь царицы, Брахфогель Альберт, Год: 1873
Время на прочтение: 49 минут(ы)
Вскор посл битвы при Филиппахъ, гд Брутъ и Кассій, мечтавшіе отстоять въ Рим республику, поплатились за свои грезы полнымъ пораженіемъ своихъ войскъ и личною гибелью,— Маркъ Антоній, тріумвиръ и одинъ изъ ихъ побдителей, основалъ свое мстопребываніе въ Тарс, въ Малой Азіи. Онъ былъ одинъ изъ трехъ подлившихъ между собою римскій міръ, наслдіе Цезаря.
Октавіанъ сталъ владыкой Италіи, Лепидъ получилъ Испанію и Африку, Антонію достался Востокъ, наиболе дивная треть этого міра. То была львиная доля добычи — но на гибель ему. Желзное сердце растаяло подъ знойнымъ небомъ,— и тотъ голосъ что гремлъ надъ израненымъ тломъ умерщвленнаго Цезаря, воспламеняя поголовно духъ мщенія во всемъ народ римскомъ, теперь едва уловимо и томно звучалъ среди разнживающей обстановки чувственной жизни.
Далеко не охотно переселившись въ Тарсъ и не будучи внчаннымъ властителемъ, онъ тмъ не мене окружилъ себя дворомъ, затмвавшимъ роскошью вс царскіе. Повелители Востока стекались сюда толпою, повергая къ ногамъ тріумвира дары и знаки покорности, а онъ, откинувшись на подушкахъ золотаго трона и полусомкнувъ вки, выслушивалъ ихъ. Гордость цлаго Рима витала на чел его. Едва удостоивая взгляда нагроможденныя у ногъ его сокровища, играя кистями тоги, онъ легкимъ наклоненіемъ головы принималъ присягу. А они, уходя, разносили въ отдаленнйшіе предлы славу равнаго богамъ всемилостивйшаго повелителя. Да, равнаго богамъ! Въ Аинахъ, гд онъ провелъ послдній годъ, его именовали Діонисомъ (Вакхомъ) и рой вакханокъ окружалъ его плясками, когда онъ, увнчанный виноградомъ, съ леопардовой кожей на плечахъ, короталъ въ пирахъ аттическія ночи. Онъ всегда любилъ Аины. Тамъ, во всей сил еще неискаженной красоты, сказывался возвышенный духъ Фидія въ каждомъ камн, въ каждомъ памятник. Тамъ улыбки аинянокъ еще вяли чарующей прелестью и граціей, унаслдованной отъ Аспазіи. Но докучливыя дла правленія звали его на востокъ. Досадуя, простился онъ съ колонадами Минервина града и отплылъ на корабл въ Тарсъ.
Этотъ городъ лежалъ на южномъ берегу Малой Азіи, неподалеку отъ моря, нсколько выше устья ркиКидна. Онъ былъ основанъ въ глубокой сдой древности Сарданапаломъ, послднимъ царемъ вавилонскимъ, который оставилъ по себ не только улицы, дворцы и храмы, но и превосходный совтъ гражданамъ:
Упивайтесь, пируйте, любите —
Остальное не стоитъ труда.
Не мудрено угадать, что царь, основавшій городъ единственно ради такого классическаго завщанія обывателямъ, конечно не пустыню выбралъ мстомъ его построенія.
Такъ и было на самомъ дл. Киднъ шумно струилъ свои свтлыя волны къ близкому устью. На полночь высились горы, преграждая доступъ холоднымъ дуновеніямъ свера. Къ югу разстилалось море — чудное, тихое кипренское море. Воды его были такъ же прозрачны, какъ въ т времена, когда изъ лона ихъ возникла Венера Анадіомене (водою-рожденная). По отлогимъ склонамъ береговъ обильно произрастала виноградная лоза, померанцовыя деревья толпились тнистыми чащами, розы выглядывали въ разслинахъ скалъ и напояли воздухъ благоуханіями вчной весны. Майскія ночи оглашались звонкой соловьиною трелью изъ каждаго куста — и кроткій, пригожій народъ въ мечтательной задумчивости внималъ этимъ брачнымъ напвамъ.
Въ этомъ-то миломъ, но тихомъ Тарс основалъ свое мстопребываніе великій тріумвиръ Маркъ Антоній. И пока Октавіанъ втайн питалъ честолюбивйшіе замыслы, забирая мало по-малу въ свои руки всю власть надъ Римомъ,— пока Лепидъ былъ въ поход на варваровъ,— онъ, сильнйшій изъ трехъ, нжилъ свое тло, натертое благовонными мазями, на лож восточной лни. Красивйшіе изъ его рабовъ пли ему стихи Анакреона, красивйшія изъ рабынь тшили его сладострастными круговыми плясками. По временамъ, какъ уже сказано, принималъ онъ царственныхъ данниковъ или производилъ смотры своихъ легіоновъ,— но ничто не помогало. Повелитель Востока скучалъ.
Имъ овладвала смертная скука.
Ему ничего не стоило начать любую войну и приковать цпями цлые народы къ тріумфальной колесниц побдителя. Отдавъ своимъ когортамъ хлбъ уже покоренныхъ провинцій, онъ могъ бы доставить имъ и зрлища новыхъ завоеваній.
Но сладострастье аинскихъ ночей и любовный шопотъ этого изнженнаго города — шутя обезоружили мощную длань, поднимавшую филиппинскій мечъ, и совлекли съ широкой груди панцырь, носимый при Мутин. Антоній жаждалъ флейтъ Эллады, грохотъ азіатскихъ тимпановъ былъ ему противенъ. Какое-то гнетущее затишье, овладло имъ,— обезсиливающее, томительное затишье, какъ т, что наступаютъ передъ сильнйшими грозами.
Впрочемъ онъ-бы давно уже снялъ свой лагерь и вернулся въ излюбленную Грецію, еслибъ его не удерживалъ въ Тарс нкоторый долгъ, своего рода гордость. Въ числ властителей, вытребованныхъ имъ туда на судъ, была и Клеопатра египетская, послдняя царица изъ дома Птоломеевъ. Она одна еще не поспшила заявить свою покорность — и брови тріумвира мрачно хмурились, когда въ его присутствіи упоминали о Египт. Самъ онъ, разумется, былъ слишкомъ гордъ, чтобы проронить хоть слово досады или удивленія касательно отсутствія этой данницы, уловившей нкогда волшебными стями великаго Цезаря,— онъ и другимъ не дозволилъ бы произнести при немъ подобное слово.
Онъ еще никогда не видалъ царицы. Но слыхалъ о ея чарующей сил. Онъ думалъ о Цезар — и любопытство боролось въ душ его съ неудовольствіемъ. То что длало Птоломейку такою гордою и самоувренною, даже явно дерзкою,— отнюдь не настроивало его къ снисходительности. Въ отвтъ на вс росказни объ ея сверхъестественномъ дар обольщенія, онъ только надменно поднималъ чело.
Онъ понималъ лишь уступчивую, предающуюся красоту женщины, цвтокъ предназначенный быть сорваннымъ рукою мужчины.
Царицы, подчиняющей неотразимою властью, не встрчалъ онъ еще ни въ одной женщин. Такимъ образомъ, тлющее неудовольствіе на отсутствующую разгоралось съ каждымъ днемъ — и съ каждымъ днемъ созрвала въ немъ твердая ршимость подготовить этой женщин пріемъ настолько суровый, чтобы весь Востокъ со страхомъ взиралъ на прославленнаго имъ милостивца.
Такъ и сегодня, въ зловщемъ молчаніи, возлежалъ онъ за обдомъ. Прохладный втерокъ съ моря врывался въ отворенную залу съ цломъ роемъ лепестковъ померанцеваго цвта и осыпалъ ихъ блоснжными хлопьями курчавые волосы тріумвира.
Антоній гнвно отряхалъ ихъ, вымщая на безвинныхъ цвткахъ дурное настроеніе духа. Приближенные безмолствовали. Повелитель оттолкнулъ поданный ему кубокъ — огненная струя кипрскаго вина не манила его устъ. На всемъ лежала свинцовая печать унынія и раздражительности. Въ сосднемъ поко звучали струны греческой цитры и переливчатый голосъ отрока, пвшаго строфы изъ Сафо. Въ порыв внезапнаго бшенства, тріумвиръ сорвалъ съ себя внокъ изъ розъ, по эллинскому обычаю надваемый къ столу, и пустилъ имъ вдоль колоннады въ пвца. Полный звукъ псни мигомъ затихъ. Вс въ смущеніи встали съ мстъ, изрдка лишь осмливаясь бросить робкій взглядъ на гнвное лицо тріумвира.
Вдругъ онъ обратился къ Персандеру, придворному врачу своему:
— Какое ощущеніе овладваетъ человкомъ, который видитъ нчто неслыханное, сверхъестественное?
Но не дождался отвта. Проведя рукой по лбу, онъ продолжалъ глухимъ голосомъ:
— Должно быть похоже на смерть.
И трепетъ пробжалъ по всему стану героя.
Въ это мгновеніе съ нарчной стороны города поднялся нестройный гулъ. Онъ приближался къ дворцу и походилъ на радостные клики восторженной толпы. Клики восторга? тріумвиръ прислушался. Кого же могъ привтствовать народъ, когда Онъ не показывался изъ глубины своихъ покоевъ? Онъ слегка приподнялся съ триклиніума навстрчу возраставшему шуму. Приближенные вздохнули свободнй. Гроза на чел повелителя нашла себ исходъ, ей было надъ чмъ разразиться,— и когда онъ далъ знакъ освдомиться о причин смятенія, вс поспшили вонъ, радуясь возможности подъ предлогомъ повиновенія укрыться отъ начинавшейся бури. Грозный остался одинъ.
— Не она ли наконецъ, пробормоталъ онъ, — эта скользкая нильская змйка? И вставъ изъ-за стола, онъ прислушивался къ набгавшимъ волною радостнымъ кликамъ, которые потрясали окрестный воздухъ. Сердце ему стснила яростная зависть и нкоторая, досел невдомая, боязнь. Спшно вернувшійся любимецъ его, Макробій, отступилъ, замтивъ мрачное облако на чел повелителя.
— Что же тамъ такое?
Тотъ пролепеталъ дрожащими устами:
— Это Венера Водою-рожденная… снова выходитъ изъ волнъ и желаетъ привтствовать Марса.
— А! богиня красоты, преклоняющаяся предъ богомъ войны! скажи ей, Марсъ идетъ… А про себя прибавилъ: во всеоружіи!
Судя по его вншнему виду, онъ вовсе не намревался благосклонно встртить богиню благосклонности. Быть можетъ, онъ хотлъ предъ глазами ликующаго народа показать ей, что здсь, кром его самого, никому не подобаетъ ликованій. Онъ накинулъ пурпурную тогу, опоясалъ мечъ съ драгоцнной рукоятью, и накрывъ широкое чело сіяющимъ шлемомъ, поспшилъ дворцовыми садами къ берегу Кидна.
Солнце клонилось къ закату, воспламеняя близкое лоно морское волшебнымъ огнистымъ блескомъ. Вверхъ по рк плыла небольшая флотилія, впереди всхъ корабль подъ парусомъ изъ чистаго пурпура. Его складки напоены были благоуханіями, и втеръ на далекое разстояніе несъ ихъ ароматъ. На палуб сверкала громадная раковина изъ разноцвтнаго мрамора. Двы и отроки въ свтлыхъ одеждахъ, по видимому неся на плечахъ, окружали ее живыми каріатидами. Въ самой же раковин, на лож изъ розъ, покоилась женщина въ блоснжномъ одяніи, опоясанномъ и расшитомъ по краямъ серебромъ. въ распущенныхъ волосахъ сіяли жемчужины. Грудь и плечи ослпляли собственнымъ блескомъ, едва отдляясь отъ края блой одежды. Всю ее обливалъ какой то матовый свтъ. Она лежала въ живомъ пурпур цвтовъ, какъ звзда, скатившаяся съ неба въ чашечку розы.
На верхней ступени широкаго мраморнаго схода къ рк стоялъ Маркъ Антоній.
Втерокъ, напрягавшій паруса волшебной галеры, разввалъ и перья на его шлем. Заходящее солнце отражалось въ сверкающихъ доспхахъ мужественнаго стана. Тогу же относила втромъ назадъ, какъ бы для того чтобы не стснять дыханія этой мощной груди. Корабль сталъ на якор, среди кликовъ толпы, словно въ опьяненіи тснившейся къ невиданному великолпію. Дивный образъ женщины въ раковин слегка восклонился. Потомъ она медленно приподняла лвую руку по направленію къ полководцу, стоявшему на берегу, какъ бы моля поддержать ее при сход съ высокаго ложа.
А онъ — гнвный богъ? не волшебство ли вдругъ остило его своими чарами? Онъ повинуется знаку. Со ступени на ступень сходитъ онъ внизъ къ мосткамъ корабельнымъ, покрытымъ сидонской ковровою тканью отъ нижной ступени мраморной лстницы до самой палубы. Какъ во сн, ослпленный, обезсиленный, переходитъ онъ мостки. Вс разступаются передъ нимъ — и вотъ онъ уже стоитъ у края раковины — крошечная, какъ снгъ блая рука женщины дрожа принимаетъ уже опору его руки, — а темные глаза ихъ разгораются огнемъ, впиваясь очи въ очи, подобно солнцамъ, взаимно палящимъ другъ друга жгучами перекрестными лучами. Вотъ онъ снялъ блистательную красавицу съ цвточнаго ложа, и горделиво закинувъ голову, рука въ руку ведетъ ее съ палубы, по мосткамъ, на лстницу, — она слдуетъ за нимъ съ приподнятымъ челомъ и возводя взоръ къ лицу его, межь тмъ какъ изъ устъ ея вырывается подавленный вздохъ. Волнистыя складки ея длинной одежды змятся далеко позади на ступеняхъ, сверкая искрящимся шитьемъ, словно расплавленное серебро выступаетъ изъ земли подъ пятой чародйки.
Народъ затихъ. Восторженные клики замерли на губахъ. Какъ-бы уничтоженные зрлищемъ этого единственнаго въ мір явленія двойственной красоты, предстоящіе затаили дыханіе — и подобострастное безмолвіе смнило шумные возгласы изумленной толпы. Пока божественная чета шествуетъ берегомъ ко дворцу, сонмъ двъ и отроковъ съ палубы сыплетъ въ народъ золотыя и серебряныя деньги, кольца и прочія драгоцнности. Сладчайшіе голоса отроковъ, неслыханные на берегахъ Кидна, поютъ хоромъ:
Слава теб, тріумвиръ, грозной стопою
Бога войны попиравшій Востокъ,
Знамя свое водрузившій на Кидн
И съ торжествомъ подъ пяту низложившій
Въ рабство теб обращенныхъ царей!
А двы продолжаютъ отвтнымъ хоромъ:
Дважды хвала повелителю боя,
Свтлому Марсу, когда снизойдетъ
Съ пыльной своей колесницы, къ подножью
Дивной богини, Водою-рожденной,
Въ даръ повергая кровавый трофей.
Хвалебная пснь тріумвиру съ египетской царицей — замолкла, и сумерки оснили своимъ покровомъ возволнованный городъ. На улицахъ, вблизи дворца, тснились толпы, приливая и вновь отливая на подобіе морскаго прибоя. Потшные огни были зажжены въ честь богини любви, вновь рожденной моремъ,— и вс считали себя осчастливленными зрлищемъ, котораго удостоились. Съ горячихъ устъ юношей срывались вздохи о чарующемъ образ, двы стыдясь прятали лица въ подушки, — стыдясь того, что нкогда считали себя прекрасными.
Между тмъ, въ дворецъ тріумвира казалось переселился Олимпъ со всми богами, съ тхъ поръ какъ серебряный край одеждъ египтянки прошумлъ на мраморномъ полу. Не сводя глазъ съ блистательной гостьи, повелитель провелъ ее въ роскошныя залы. Тамъ указалъ онъ ей ссть на собственное его тронное кресло, — и только тутъ, когда она движеніемъ руки отклонила милостивое приглашеніе, онъ впервые нашелъ нсколько словъ, чтобъ воскликнуть:
— Привтствую тебя, богиня, явившаяся намъ изъ пны морской! прими покорность твоего…
Она не дала ему кончить своей рчи. Взявъ его за руку, она начала тихимъ голосомъ:
— Нтъ, воевластитель, не ты явился сюда во имя покорности. Здсь я преклоняю колна. Ты вызвалъ меня своимъ повелніемъ. Дозволь же мн прикоснуться губами къ рук побдителя, пока мои спутники вручатъ ему внецъ побжденной.
Внезапнымъ напоминовеніемъ забытой дйствительности отдались эти слова въ ушахъ очарованнаго. Онъ слегка вздрогнулъ.
Ему живо припомнилось, что онъ намревался уничтожить эту женщину, — а теперь онъ уже не въ силахъ быть отнять у нея своей руки. Точно скованная покоилась эта рука въ ея рук, а прелестныя уста такъ близко наклонились къ ней, что ее жгло горячее дыханіе, межь тмъ какъ рчь ихъ лилась дальше…
— Ахъ, не всевластную безсмертную богиню видишь ты передъ собою! Это бдная земная женщина — нкогда царица, нын прибывшая сюда заплатить дань слезами и — какъ избжать ей ужасной мысли?— быть можетъ принять оковы цпей. Не Водою-рожденная говоритъ съ съ тобою, тріумвиръ преисполненный власти, — это Клеопатра египетская… Клеопатра…
Голосъ ея прескся, а съ нимъ порвалась и нить прежнихъ мыслей Антонія. Уста ея коснулись его руки. Жгучій, палящій зной цлой Африки сосредоточился въ этомъ прикосновеніи. Трепетъ охватилъ полководца. Вотъ она склонилась впередъ, какъ-будто хотла пасть къ его ногамъ. Сильной рукой подхватилъ онъ изнеможенную красавицу — ивзявъвнецъ Египта, поданпый ему сребробородымъ царедворцемъ, возложилъ его на чело очарова тельной просительницы. Имъ овладло какое-то призрачное бытіе, блестящее яркими красками дйствительности. Онъ оглядывался вокругъ, недоумвая, та ли это зала, т ли сады, то ли самое небо надъ ними, что прежде: да, все было то же самое, и сіяющій взоръ его вновь обратился къ солнцу, озарявшему всю это дйствительность инымъ, волшебнымъ свтомъ. Губы его прошептали:
— А все же Водою-рожденная!
Но она снова его прервала, кротко пояснивъ, что для того только и выбрала парадъ пресвтлой богини, чтобы получить безпрепятственный доступъ къ нему.
— Всему свту извстно, что Маркъ Антоній чтитъ небожителей. Имя, которое я заимствовала у богини, давало мн увренность, что ты встртишь меня пріязненнымъ взглядомъ.
— Заимствовала? страстно перебилъ онъ,— она должна быть у тебя въ долгу то, за что ты ею одолжалась. Ты лищь возвратила себ свое достояніе. Боги вновь сходятъ на землю, царица, — къ чему имъ занимать свою сущность?
— Это твои слова, не мои. О, мой тріумвиръ, что остается Рожденной отъ пны морской, кром блаженной покорности вщимъ рчамъ грознаго Владыки войнъ! Да, ты правъ, боги сходятъ на землю — да будетъ же наше время временами боговъ!
И голосъ ея звучалъ музыкой при этихъ словахъ, не совсмъ ясныхъ, но разнживающихъ мужское сердце.
Не звонко-веселою трелью жаворонка лился этотъ голосъ, онъ походилъ на соловьиную пснь, приглушенную далью, страстную какъ въ послдніе дни весны, предъ замолканіемъ….
Чудный день смнился дивною ночью. Весь дворецъ, за исключеніемъ нсколькихъ неказистыхъ покоевъ удержанныхъ для себя тріумвиромъ, былъ предоставленъ египетской цариц. Опочивальню ей отвели въ помщеніи, выходившемъ на море. По ту сторону этого моря, вдомой ей, простиралось ея царство. Ея царство, лтъ за одинадцать унаслдованное отъ отца, четыре года спустя полученное въ подарокъ отъ Цезаря, а семь часовъ тому назадъ отвоеванное у Марка Антонія. Семь часовъ тому совершилось второе великое торжество въ ея жизни. За семь лтъ передъ тмъ, самъ Цезарь, всемогущій владыка Рима, явился на берега Нила, намреваясь у юной царицы, тяжущейся съ братомъ своимъ за внецъ, отнять ея царство. Вмсто того, онъ загостился тамъ на цлые мсяцы, опутанный стями внчанной чародйки, пренебрегалъ побдами ради ея улыбокъ — и вдругъ возвстилъ міру, что египтянка родила ему сына, Цезаріона. Наслдникомъ, котораго не могли дать ему римлянки, въ довершеніе полноты его счастія подарила его первая красавица Востока. Прощаясь съ Египтомъ, онъ оставилъ его двадцатилтней цариц съ прибавкою цлыхъ провинцій.
Семь лтъ протекло съ тхъ поръ. Красота Клеопатры достигла зенита. Съ этимъ соединялся блестящій даръ женственной прелести. Каждое движеніе ея было запечатлно поцлуемъ граціи, осанка поражала совершенствомъ изящества и величія. Даже сильнйшія проявленія страстей не могли исказить разлитаго въ ней благородства. Высокій санъ ея сказывался не только въ каждой черт лица, отъ каждой складки ея одежды вяло величествомъ. Притомъ она превосходила всхъ женщинъ умньемъ и навыкомъ сводить съ ума мужчину. Глаза ея горли пожирающимъ пламенемъ. Темные и свтящіеся въ одно и то же время, они ежеминутно мнялись въ цвт: обращаясь къ небу, сіяли чистйшею синевой этого южнаго неба, скользя по зелени садоваго дерна, вспыхивали искрящимся блескомъ изумруда, покоясь на темныхъ предметахъ, загадочно мерцали, словно сама ночь разстилала въ нихъ глубоко-таинственный покровъ свой. Уста ея, съ одинаковой непринужденностью выражавшія неудержимую веселость и строжайшую недоступную сдержанность, казалось были на то и созданы, чтобы навки лишать разсудка тхъ, кого удостоятъ поцлуя. Очаровательнйшее лукавство, трогательнйшая мольба слабой женщины, самыя увлекательныя остроты и опьяняющіе звуки необузданной страсти — все это въ равной степени присуще было божественнымъ устамъ. Но сверхъ того, Клеопатра владла однимъ несравненнымъ даромъ. Она не только сама была красавицей — она умла возвысить до красоты все, что ее окружало. Весь свтъ порицалъ ея расточительность, но вс причуды ея были запечатлны благородствомъ и поэзіей. Съ дтства привыкла она не знать желаній, которыхъ нельзя было бы тотчасъ же удовлетворить. Подданные ея трепетали передъ малйшей морщинкой на чел ея, за малйшую улыбку предавали себя на распятіе. Она ни въ чемъ не встрчала себ отказа, никогда не слыхивала противорчія. Казначеи охотно допускали безмрную роскошь, которой окружала себя царица. Этой роскошью она заявляла свое повиновеніе тому великому закону, который повелваетъ украшать бытіе, потому-что этимъ оно облагороживается. Царица и владтельница неисчислимыхъ богатствъ, она такъ и поступала, преобразивъ свою жизнь въ поэму, гд будничное являлось сказочнымъ, неслыханное — обыденнымъ.
Сегодня свершилось второе великое торжество въ ея жизни. Она очень хорошо знала, что собственно предстоитъ ей. Она такъ хорошо понимала это, что держала соглядатаевъ даже за обденнымъ столомъ и въ опочивальн враждебнаго ей воителя. И все же ршилась на борьбу. Правда, что тріумвиръ не укрылся бы шлемомъ и панцыремъ отъ того всеоружія, которое было въ ея распоряженіи. И вотъ, она побдила. На что ни взглянетъ она — все предвщало ей торжество. Надо лишь довершить коварствомъ сирены то, что начато ея обаяніемъ. И однакожь, не одна гордая радость побды заставляла ее вспыхивать яркимъ румянцемъ. Еще выше вздымалась грудь и гораздо сильне билось сердце при мысли о томъ воин съ богоподобнымъ челомъ, который встртилъ ее на берегахъ Кидна,— при мысли о томъ, что воинъ этотъ и Маркъ Антоній тріумвиръ — одно и то же лицо!
Безмолвно сидла она въ своей опочивальн, на рзномъ изъ слоновой кости кресл съ высокою спинкою. Шея и плечи царицы были обнажены. Вмсто низпавшей одежды ихъ затопили волны распущенныхъ волосъ. Ира, когда-то подруга дтскихъ игръ, нын наперсница, опрыскивала эти волосы нардомъ изъ золотаго сосуда коринской работы. Молча, по примру своей повелительницы, медленно и заботливо расчесывала она ихъ гребнемъ, предварительно погруженнымъ въ благовонную мазь.
Вдругъ царица отбросила назадъ темный ливень волнистыхъ кудрей и, схвативъ руку наперсницы, воскликнула порывомъ:
— Ира, донын я никогда еще не видывала мужа!
— Какъ? возразила та — и долго помолчавъ, прибавила: — а Цезарь?
— Не хочешь ли ты унизить меня этимъ напоминаніемъ? гнвно проговорила повелительница: — разв ты забыла, какой ужасъ возбуждали во мн его лысый черепъ и тощія губы?
— Но онъ былъ величайшій человкъ на свт, и ты,— посл богини побдъ, Паллады-Аины, была единственной женщиной, которую онъ любилъ.
— Любилъ? перебила царица.— Нтъ, любить ему не было дано богами. Хвастливость и тщеславіе — вотъ что держало у ногъ моихъ маленькаго великаго человка, который даже лавры носилъ для того только, чтобъ прикрыть свою лысину, — суетное тщеславіе — вотъ и все. Ниломъ клянусь, въ этомъ онъ былъ ниже всякой женщины. Міру слдовало бы сказать про него, что онъ все могъ, всмъ владлъ,— и какъ въ юности былъ первымъ плясуномъ и декламаторомъ, а въ позднйшемъ возраст величайшимъ полководцемъ и правителемъ, такъ же точно хотлъ онъ обладать прелестнйшей въ свт женщиной и возбудить зависть всхъ смертныхъ. Но я-то знаю, что онъ называлъ любовью! Его объятія…
Она умолкла. Трепетъ отвращенія прервалъ ея рчь.
— А ты, несносная, снова начала она, помолчавъ,— разв теб не о чемъ и поговорить со мною, кром Цезаря? Лучше верни мн назадъ мою молодость, принесенную въ жертву ему. О, Ира!.. и страннымъ огнемъ загорлись очи царицы,— теперь, только теперь настало бы время для этой жертвы! Да будутъ прокляты дни, въ которые этому сердцу когда либо грезилась любовь! Проклятіе всмъ, кто осмливался простирать ко мн свои желанія! Будь жизнь ихъ въ моихъ рукахъ, я стерла бы ихъ съ лица земли, всхъ до единаго!..
И снова стыдливая краска вспыхнула на блдномъ лиц царицы.
— Ты жалуешься, царица, на времена, безвозвратно минувшія, шепнула ей наперсница,— и только что одержала побду, достойную зависти грацій Олимпа!
Клеопатра порывисто встала. Одежды ея пали долу, обнаживъ сокровенную, сказочную красоту. Царица сложила руки на груди и голосомъ, прерывающимся отъ радостныхъ слезъ, воскликнула:
— Потому-то и жалуюсь. Побду — да! но съ смертельною раной въ груди!….
А что же Антоній?
Въ безпокойномъ сн разметался онъ на взбитыхъ подушкахъ своего ложа. Онъ грезилъ. Вокругъ него гудла дикая суматоха битвы. Вихри пурпуровой пыли взвивалась волнистымъ облакомъ. Кто-то скрытый въ этомъ облак стремительно несся вдаль, непреоборимо увлекая за собою. Вдругъ облако потонуло въ мор. Антоній кинулся за нимъ. Волны шумно сомкнулись надъ его головой — и онъ съ ужасомъ пробудился. Въ страх привставъ съ ложа, онъ лишь мало по малу приходитъ въ себя. При блдномъ свт ночника съ высокой бронзовой стойки, онъ узналъ Макробія, своего любимца, на страж не подалеку отъ ложа, и подозвалъ его наклоненіемъ головы.
— Что случилось? воскликнулъ онъ, и какъ будто вспомнивъ, что именно-случилось, прибавилъ:— она дйствительно здсь?
— Ты о богин говоришь? спросилъ Макробій.
Тріумвиръ громко засмялся.
— Стало быть о цариц египетской? продолжалъ тотъ.
— О цариц и богин! воскликнулъ Антоній:— она въ самомъ дл здсь?
— Она явилась — и немилость твоя миновала.
— Да, перебилъ тріумвиръ,— моя немилость… Суровъ я былъ съ вами? съ тобой тоже, Макро? онъ положилъ руку на плечо любимца.
— Вонъ тамъ стоитъ мой шлемъ — возьми его себ. Мдь его драгоцнна, работа единственная. Возьми его и забудь, что я грубо съ тобой обошелся.
— А что же отроку Люцію, сказалъ Макробій,— котораго ты такъ гнвно прервалъ за трапезой? Онъ до сихъ поръ еще дрожитъ отъ страха, что будетъ съ его серебристымъ голосомъ, если ты не ободришь его улыбкой?
— Отдай ему тогу. Правда, грань камня въ наплечной застежк стоитъ цлой провинціи — но все же отдай ему. А чтобъ онъ могъ носить ее, когда возмужаетъ,— заутра онъ боле не рабъ.
Антоній снова прилегъ на подушки.
— Она здсь, прошепталъ онъ, — она, Клеопатра! и по всему стану его пробжалъ тотъ же трепетъ, какъ вчера, когда онъ спрашивалъ у врача: каково ощущеніе человка, предъ которымъ стоитъ смерть.
Жизнь достойная боговъ!
Таково было завтное слово Клеопатры египетской повелителю и рабу своему Марку Антонію римскому. Слову предстояло осуществиться на дл. Триремы воевластителя примкнули къ египетскимъ кораблямъ въ усть Кидна. Съ свера подулъ попутный втеръ — и соединенный флотъ понесся къ югу, съ пурпурнымъ парусомъ царицы во глав. Этотъ царственный корабль таилъ въ своихъ ндрахъ похищеніе плннаго тріумвира прелестнйшей въ свт царицей, уносилъ новыхъ боговъ изъ міра греческихъ колоннъ на родину сфинксовъ. Какъ тихо плескало море, какъ благопріятствовалъ втеръ! Вдомо ли имъ было, что за царство страсти несли они въ страну солнца?
Антоній и Клеопатра! Въ полномъ цвт бытія, въ зенит жизненнаго пути, судьба свела ихъ на одну дорогу.
Она созналась, что до него не видывала мужа. Онъ хранилъ молчаніе, но безмолвно, покорно сложилъ гордую голову къ ея ногамъ и позволилъ увезти себя, какъ живой трофей, на берега Нила. Минулъ мсяцъ со времени первой ихъ встрчи. Оба любили. Не томясь въ слезливой юношеской мечтательности. Она давно была пережита вмст съ весеннимъ разцвтомъ ихъ бытія. Теперь настало знойное лто жизни — зноемъ дышала и любовь, овладвшая ими. Страсть, жаркая какъ дневное свтило, которое жгло ихъ отвсными лучами, безпредльная какъ море, укачивавшее ихъ на лон своемъ по пути къ югу. Куда двалось блдное прошлое предъ пыломъ настоящаго? Позади ихъ все являлось тяжелымъ сномъ, теперь только жили они. Два метеора встртились на пути своемъ. Непреоборимо тяготя другъ къ другу, съ тхъ поръ они не разставались, за то все небо цликомъ принадлежало новому двойному свтилу. Нсколько кораблей было услано впередъ возвстить въ Александріи прибытіе повелителя. Весь Нижній Египетъ столпился въ пристани на встрчу входящему флоту. Прежде всхъ присталъ царицынъ корабль. Рзко выдляясь отъ свиты, еще издали виднлась чета властителей, стоявшимъ рука объ руку на краю палубы. Передъ ними, на берегу, словно живой пальмовый лсъ, волновалась непроглядная толпа народа, махавшая громадными листьями царственной пальмы въ защиту отъ солнца и привтствуя гостей — съ восторженными кликами, какихъ не удостоивались ни Цезарь, ни Александръ Македонскій.
— Они молятся теб! воскликнула Клеопатра.
— Потому что я твой, было ей отвтомъ.
Они ступили на землю. Вдругъ чей-то голосъ тихо, но четко, шепнулъ надъ ухомъ военачальника: ‘Маркъ Антоній тріумвиръ, подъ тобою то самое мсто, гд убитъ тріумвиръ Кай Помпей!’
Онъ оглянулся въ изумленіи, — но со всхъ сторонъ устремлялись къ нему лишь радостные взоры, лишь восторженныя ликованія отовсюду привтствовали его. Однакожъ онъ явственно разслышалъ т слова — и мысль темне ночи омрачила ему эти свтлыя мгновенія. Помпей! да, это врно: на этомъ самомъ берегу былъ онъ убитъ ради его сотріумвира Цезаря. И — что же? у него такой же сотріумвиръ въ Рим, Октавіанъ, племянникъ Цезаря, правда не герой, но скрытный и боле всхъ смертныхъ сндаемый тайнымъ честолюбіемъ!.. Губы Антонія крпко стиснулись, глаза мрачно и неподвижно уставились въ землю, напитанную кровью его предшественника. Не надолго впрочемъ. Нжная рука, проворно скользя, разгладила нахмуренное чело. Онъ снова глядлъ въ очи царственной сирены — куда длись воспоминанія и предчувствія? Разв не его эти глаза и сквозящая въ нихъ любовь? Разв не его эта царица со всми областями ея прелестей? О чемъ еще стоило думать, кром ея одной? И онъ упивался полнымъ забвеніемъ въ чаш красоты. Одинъ глотокъ изъ этого кубка — и Рима какъ небывало!.
Да, жизнь достойная боговъ!
Тарсъ оказывался лишь жалкимъ прологомъ къ Александріи. Празднества шли за празднествами безконечной вереницей. Поэты истощали свое воображеніе, придумывая новое. На минутную прихоть расточались груды сокровищъ. Невроятное становилось будничнымъ для того только, чтобъ стереть съ лица земли все обыкновенное.
Однажды Клеопатра сказала:
— Надо теб посмотрть Египетъ. Это страна чудесъ.
И когда гость возразилъ:
— Разв ты не Египетъ?
Царица несказанно развеселилась и воскликнула:
— Пойдемъ, я его покажу теб, мемноновы столбы и пирамиды падутъ къ твоимъ ногамъ, ибо ты любимъ Египтомъ.
И вотъ они отправились на югъ. Цлый народъ, въ ослпительныхъ нарядахъ, сопутствовалъ имъ. Пустынные храмы Мемфиса вновь огласились пснопніями — конечно иными чмъ т, что во времена Сезостриса отражались отъ гранитныхъ ихъ стнъ. Сфинксы съ изумленіемъ поднимали головы въ наносныхъ пескахъ пустыни. Какъ отлично было это великолпіе отъ видннаго ими за тысячелтія! Они пережили свой вкъ — эти пирамиды и каменные великаны. Пробужденные вновь, они отряхали прахъ Сахары съ своихъ неуклюжихъ членовъ и, не вря глазамъ, косились на вихри мятущейся вокругъ нихъ роскоши. Какимъ весельемъ вяло отъ этихъ образовъ, нарушавшихъ ихъ покой! какъ легко падали складки ныншнихъ греческихъ одеждъ, въ сравненіи съ долгополыми аларами минувшаго времени! У ногъ Озирисова истукана чудовищной величины, гд нкогда въ громадныя порфировыя чаши лилась кровь сотни жертвенныхъ животныхъ,— нын на изящномъ золотомъ треножник шаловливо вспыхивало и переливалось яркое пламя, шутя приближалась влюбленная чета и разсыпала предъ грознымъ идоломъ пригоршню цвтущихъ розъ.
Лучъ эллинскаго свточа озарилъ и темныя преддверія храма въ Филахъ, но проникнувъ въ самый храмъ онъ угасъ въ его величественномъ сумрак, едва досягнувъ по колна обитавшихъ тамъ гранитныхъ великановъ. Лучъ такъ и остался лучомъ, мимолетнымъ, скоропреходящимъ,— а въ той каменной лтописи Египта гнздилась вчность. И вотъ, самой граціи, легкомысленно хотвшей украсить все это мрачное величіе цвточными внками, скоро наскучилъ неблагодарный трудъ, ей взгрустнулось, она понурила голову и затосковала по своей столиц.
— Ты теряешь свою веселость, сказалъ ей однажды тріумвиръ.— Вернемся. Я жажду солнечнаго свта.
— Истый орелъ! воскликнула царица: — будь по твоему, я насыщу тебя его лучами.
И они вернулись въ лучезарную Александрію. Прежняя жизнь началась съизнова. Все что могло лишь изобрсти самое пресыщенное воображеніе — тотчасъ осуществлялось, осыпая опьяняющими цвтами фантазіи ту жизнь, которую нильская царица называла жизнью боговъ.
Надо разсказать про закладъ, объ которомъ побилась Клеопатра съ тріумвиромъ. Выигрывалъ тотъ, чей праздникъ обойдется дороже. Антоній по условію долженъ былъ устроить свой впередъ. Онъ не щадилъ усилій. Каждый часъ однихъ приготовленій былъ уже самъ по себ праздникомъ. Наконецъ, насталъ назначенный день.
Ареной торжества былъ пловучій шатеръ, раскинутый посредин рки. Столбы и подставки его были обложены слоновой костью, а пологомъ и стнками служилъ фіолетовый тирскій пурпуръ. Серебряные снуры поддерживали великолпную ткань, распредляя ее во вс стороны широкими складками. Гирлянды блыхъ розъ обвивали колонки. Полъ усыпанъ былъ мягкимъ серебрянымъ пескомъ. Ставка эта могла помстить въ себ триста человкъ. Водолазы, нарядясь тритонами, плавали вокругъ блистательнаго зданія, подавая гостямъ кораллы, жемчугъ и рдкія раковины, казалось, только что наловленные въ глубин. Множество островковъ, искуственно образованныхъ изъ сплавнаго лса, окружали шатеръ. Усаженные цвтущимъ кустарникомъ и низенькими пальмами, они походили на громадные букеты, опущенные въ воду. Въ самомъ шатр, отворявшемся съ южной стороны толп гостей, а съ восточной обоимъ предсдательствующимъ на праздник божествамъ, было устроено возвышеніе для этихъ послднихъ. Надъ троннымъ кресломъ царицы пылало золотое солнце, серебряный мсяцъ освщалъ кресло ея друга, а надъ ложами гостей мерцали звзды. Гостей прибыло боле двухсотъ, такъ какъ тріумвиръ со всего Востока созвалъ царей, градоправителей и военачальниковъ, въ свидтели его любовнаго безумства. Со всхъ сторонъ свта стеклись они, каждый гость въ сопровожденіи собственныхъ тлохранителей, дабы явить собою достойное созвздіе спутниковъ двумъ главимъ свтиламъ этого дня. На пир были чернокожіе князья эфіоповъ съ золотымъ пескомъ въ курчавыхъ волосахъ, смуглые старшины арабовъ и блолицые правители сосднихъ греческихъ провинцій. Столы ломились подъ тяжестью серебряныхъ сосудовъ, кубковъ и чашъ. Ихъ наполняли рдчайшія яства, сласти и пряности, съ несказанными усиліями добытыя изъ отдаленнйшихъ земель. Всюду сверкало серебро, разливая матовый свтъ. Каждый гость получалъ въ подарокъ сосуды, служившіе ему за трапезой. Громадныя амфоры, кубки и чаши были погружены на дно Нила, въ даръ признательности старому богу-рк, за гостепріимный пріютъ на волнахъ его.
Сверхъ того, въ память этого дня, посвященнаго своей владычиц, Антоній веллъ перевезти изъ Мемфиса въ Александрію обелискъ, всемірное чудо по его громадности и великолпію работы. Онъ приказалъ поставить его на приморской площади города. Это стоило жизни множеству людей и скота. И вотъ, острый каменный лучъ вонзился въ небо, словно стоялъ здсь цлыя тысячелтія. Клеопатра изумилась удач предпріятія, не имвшаго себ подобнаго въ минувшіе вка.
— А не правда ли, онъ похожъ на иглу?! воскликнула она.
Въ это время тріумвиръ любовно игралъ прядями ея волосъ.
— И довольно драгоцнную для того, чтобъ заколоть теб косы!
Игла Клеопатры — слово это уцлло, вмст съ самымъ камнемъ и памятью о тхъ, кто могъ такъ говорить, забывая весь міръ въ грезахъ любви.
Таковъ-то былъ праздникъ Антонія. Мсяцемъ позже, за нимъ долженъ былъ послдовать и Клеопатринъ. Но прошелъ этотъ мсяцъ,— а тріумвиръ, подвигшій небо и землю на приготовленія къ своему, съ удивленіемъ замчалъ, что его соперница по закладу такъ безпечна, какъ будто совсмъ забыла объ условіи. Назначенный день приближался, но нигд еще не виднлось волшебныхъ садовъ или пловучихъ дворцовъ, нигд не громоздилось искусственныхъ горъ или сказочныхъ сооруженій. Никакихъ гостей не ждали съ предловъ извстнаго міра, никакихъ кораблей съ грузомъ серебряной утвари не являлось изъ Греціи. Да и могъ ли Египетъ побдить посл того, что было предложено ему Римомъ?
А все же онъ побдилъ.
У царицы былъ сельскій домикъ, неподалеку отъ Александріи, въ которомъ она имла обыкновеніе проводить исполненные глубокой тайны, блаженнйшіе часы ея любви. Какимъ-то лучезарнымъ гнздышкомъ пріютился онъ въ тни царственныхъ пальмъ и тамариндовъ. Ни одинъ звукъ изъ шумнаго города не долеталъ въ это затишье. Только море гудло у подножья садовъ. Прибой его волнъ, да шорохъ втра по верхушкамъ пальмъ — леляли усыпляющимъ напвомъ то счастье, которое такъ часто искало прибжища въ этихъ стнахъ.
Сюда-то привезла царица своего гостя. Она сама правила парянской колесницей съ ловкостью амазонки. Удивленіе тріумвира еще боле возросло, по прибытіи на мсто. Ни одинъ рабъ не встртилъ ихъ, не слышно было ни малйшей музыки, ни одного свтильника не виднлось въ наступающемъ сумрак ночи. Тихой идилліей, а не гамомъ вакханаліи вялъ этотъ пріемъ. Въ зал, напоенной благоуханіями нильскихъ лилій, стоялъ древній тронъ египетскихъ царей. Его принесли сюда изъ ивскаго храма Озириса. Вокругъ поставлены были старинные, необычайной формы, высокіе свтильники того же храма. Жрецы раздрали свои одежды, жалуясь на кощунство, похитившее эти священные предметы у Солнца. На что досел не дерзалъ еще ни одинъ изъ завоевателей персидскихъ, македонскихъ или римскихъ — на то, ради неистовой прихоти, осмлилась законная владычица страны, всхъ боле обязанная воздавать полную мру уваженія божествамъ ея предковъ.
Къ этому трону привела Клеопатра своего тріумвира, собственноручно воспламенивъ высокіе свтильники. Этимъ поступкомъ она воистину оскорбляла святыню. Единожды въ годъ, на праздникъ разлитія Нила, возжигались эти свтильники рукою старйшаго гіерофанта, и народъ повергался ницъ на все время, пока они горли. Что ей было до того? Она разграбила могильные склепы предковъ, чтобы купить улыбку обожаемаго римлянина.
Какъ свтильники возжигала она сама, такъ теперь собственноручно собрала простую трапезу, плоды и вино. Первые подавала она ему въ изукрашенныхъ чашахъ, второе лила изъ легкаго сосуда. Все поражало противоположностью его празднику. Тамъ сотни гостей — здсь они двое и никого боле. Тамъ сокровища и сласти со всего міра — здсь чаша съ плодами да кубокъ вина. Но она самолично прислуживала ему за скудной трапезой, въ внц нильскаго царства, подвернувъ пурпурную одежду широкими складками вокругъ бедръ наподобіе рабыни. А онъ принималъ ея услуги, лежа въ кресл Озириса, озаряемый свтильниками, стоявшими досел вокругъ жертвенниковъ.
Тріумвиръ понялъ свою подругу. Не праздникъ она давала ему — она боготворила его. Взявъ кубокъ онъ воскликнулъ:
— Жалкій Юпитеръ, теб служитъ Геба — мн Клеопатра!
Но этого мало. Царица хотла и расточительностью взять верхъ надъ полководцемъ. Закладъ надо было выиграть вдвойн.
На власахъ ея горлъ внецъ Египта. Сотни лучей, подобно цвтнымъ молніямъ обвивая чело ея, сверкали въ драгоцнныхъ камняхъ клейнода. Вершину его составляла грушевидная жемчужина, чудо чудесъ, когда либо исхищенныхъ у моря. Еще Цезарь хотлъ увезти это диво въ Римъ, дабы украсить имъ сокровищницу Юпитера Капитолійскаго. За дальнйшее обладаніе этимъ сокровищемъ и властью, которой оно было символомъ, богоподобная жена принесла себя въ жертву лысому владык міра. По преданію, сама Изида, матерь Египта, нкогда носила этотъ клейнодъ — и цари всхъ династій съ почтительнымъ трепетомъ склоняли голову, возлагая на себя это диво морской бездны. Пророчества, изсченныя гіероглифами на груди сфинксовъ, гласили, что ‘послднимъ царемъ Египта будетъ тотъ, при комъ утратится эта жемчужина’. Жрецомъ, приносившимъ въ то утро внецъ, овладла дрожь при передач его изъ рукъ въ руки, слеза повисла на рсницахъ старца — и онъ шатаясь вышелъ изъ дворца.
Эта жемчужина сіяла теперь въ волосахъ Клеопатры, рабски служившей тому человку, за чей взглядъ она отдала бы все свое царство. Отдала бы? она уже отдала его! Ибо, когда Антоній, подъ конецъ трапезы, протянулъ ей кубокъ, чтобъ выпить за его здоровье, она совершила неслыханное въ лтописяхъ любовной страсти. Быстро сорвала она съ внца жемчужину — и прежде чмъ изумленный тріумвиръ усплъ помшать ей, столкла сокровище въ прахъ на дн золотой иготи. Вотъ, порошокъ его шипя опустился на дно полнаго кубка — и царственная вакханка осушила безцнную чашу.
— Теб, мой тріумвиръ,— Египетъ со всмъ его сонмомъ боговъ и царей, во благо твое!
Безмолвно заключилъ онъ въ свей объятія побдительницу. Пораженіе его было полное, уничтожающее. Уничтожающее блаженство, блаженнйшее ничтожество! Жарко пылали уста на устахъ, въ открытыхъ аркахъ колоннадъ порхалъ ночной втерокъ, ся ливнемъ миртовыхъ лепестковъ, а волны морскія звучали тихимъ брачнымъ гимномъ…
— Дай мн, шептала Клеопатра, — дай изойти кровью моего сердца, дай умереть, уничтожиться на твоемъ сердц!…
— Но не одной, моя страшная, дивная, сладчайшая побдительница! Уничтожимся другъ въ друг — что намъ осталось еще?
‘Уничтожимся другъ въ друг — что намъ еще остается?’ такъ сказалъ тріумвиръ своей цариц.
Что оставалось имъ?
Конечно — еслибъ ихъ путемъ не правило ничто кром взаимной страсти, въ такомъ случа имъ ничего боле не оставалось. Но царская діадема — бдствіе. Что разршается пастырямъ, винодламъ, даже рабамъ — недозволено властителямъ. Съ этимъ-то воспрещеніемъ на устахъ должна было постучаться судьба у дверей Александрійскаго дворца — и очень невдолг.
Минулъ годъ съ тхъ поръ, какъ въ Александрію прибылъ Маркъ Антоній,— а письма его друзей, сначала лишь звавшія его въ Римъ, потомъ молившія о прізд, становились все настоятельне. Уже Сенатъ, разгнванный праздной жизнью тріумвира, грозилъ объявить его лишеннымъ власти, если онъ не поспшитъ оставить Александрію и не приведетъ въ покорность мятежные народы Востока, — такъ какъ множество малаоазіатскихъ племенъ, съ воинственными парянами во глав, наскучивъ римскимъ игомъ, открыто возмутились. За дерзостью послдовалъ успхъ. Они осмлились издваться надъ Тмъ, чье одно имя нкогда приводило ихъ въ трепетъ, и теперь хотли его, обезумленнаго чарами любви, низвести до тни прежняго героя. Правда, гнвъ Сената почти не имлъ значенія. Съ тхъ поръ какъ Цезарь на изгнаніе его Сенатомъ отвтилъ переходомъ чрезъ Рубиконъ, это высокое собраніе сановниковъ было развнчано до машины, всегда готовой повиноваться планамъ единичныхъ че столюбцевъ. Теперь имъ управлялъ Октавіанъ. За сенатскими приговорами скрывался онъ съ его неистощимымъ коварствомъ. Нельзя допустить, что онъ въ самомъ дл сердился на неслыханное нерадніе своего сотріумвира, такъ какъ оно слишкомъ помогало уронить его въ глазахъ Рима. Но это нерадніе начинало колебать римскую власть на Восток, а кром Антонія никто не сумлъ бы поддержать зыблющееся зданіе. Трудно ршить, имлъ ли Октавіанъ въ виду свое конечное единовластіе уже въ это время.
Для этого такъ много еще нужно было сдлать, что онъ не могъ обойдтись безъ помощи Антонія, какъ ни настоятельно требовали личныя его выгоды елико-возможно умалить всеобщее уваженіе къ своему помощнику. И вотъ, по его настоянію, Сенатъ отправилъ наконецъ въ Египетъ цлое посольство, съ тмъ чтобы напомнить нерадивому тріумвиру его долгъ и вызвать его на усмиреніе Малой Азіи.
Сами по себ послы были очень хорошо приняты въ Александріи. Что же касается доставленнаго ими приказа за подписью отцовъ отечества, то надъ нимъ полководецъ громко расхохотался, — и когда царица, пораженная внезапнымъ предчувствіемъ разлуки, поблднла, онъ, все еще смясь надъ Сенатомъ, поцалуями согналъ блдность съ ея щокъ.
Но пришла пора замолкнуть его смху. Къ повелителю прибылъ еще посолъ, потребовавшій пріема втайн и ночью. Прислалъ его Долабелла, испытанный другъ Антонія. Доставленное письмо ясно свидтельствовало объ честолюбіи Октавіана.
Все боле и боле овладвалъ онъ властью надъ умами, по мр возрастанія общаго ропота на безумства Антонія въ Александріи. Безнаказанное возстаніе Парянъ вмняется ему въ смертную преступленіе — и скоро же никакая мудрость съ его стороны не помшаетъ врагамъ его выступить открыто съ своими злыми умыслами.
Если они боялись этого до сихъ поръ, то это слдуетъ приписать ихъ неспособности подавить возстаніе малоазіатовъ безъ Антонія. Какъ только онъ это совершитъ — дни его сочтены. Но прежде всего долженъ онъ имть въ виду, что каждый часъ, теряемый имъ въ Александріи, усиливаетъ враждебное настроеніе противъ него и облегчаетъ игру Октавіану.
— Добро же! воскликнулъ тріумвиръ, прочитавъ это, — Долабелла правъ. Я покину Александрію. Но не въ Парію отправлюсь я — туда довольно и Вентидія моего военачальника — я ду въ Римъ! Они увидятъ, что я все тотъ же Антоній, котораго они знали! Ты же, сладчайшая царица, не плачь. Если Октавіанъ дерзаетъ простирать виды на вселенную, такъ Антоній и подавно! Разв не вмст учились мы въ школ у Цезаря? А затмъ, ты знаешь, кто со мной раздлитъ міръ.
Клеопатра только вздохнула въ отвтъ.
— И тебя бранятъ они, диво Востока, продолжалъ онъ, — а между тмъ, въ цломъ Рим нтъ ни одной женщины, достойной произнесенія ея имени тми устами, которыхъ касались твои.
Царица все еще безмолствовала. Вдругъ, какъ бы пораженная внезапнымъ безуміемъ, она схватилась руками за грудь.
— Что съ тобой? вскричалъ Антоній.
Въ дикомъ ужас сорвала она съ груди одежду, словно подъ нею скрывалось что-то чудовищное. Потомъ едва выговорила съ усиліемъ:
— Вотъ здсь… и тутъ… точно змя шевелилась на груди… впиваясь ядовитыми зубами…
— Змя — на этой груди?… воскликнулъ тріумвиръ и прижалъ въ ней уста: — не змямъ — Антонію принадлежитъ она!..
И все же онъ оторвалъ уста свои отъ этой груди и отплылъ въ Римъ. Десять дней спустя, римскій флотъ, съ крутобортнымъ кораблемъ воевластителя во глав всхъ, вышелъ изъ устьевъ Нила. Кормовая часть корабля съ позлащенной головой окна блистала на солнц, а съ самой высокой мачты разввался пурпурный стягъ Клеопатры. Увы, лишь стягъ одинъ, а не парусъ — не парусъ, уносившій ихъ нкогда изъ Тарса!
Корабль только что отвалилъ отъ берега. На палуб стоялъ тріумвиръ. На мосткахъ у самой воды — царица. Колна ея дрожали подъ бременемъ горя. Словно лаская возлюбленнаго, простираетъ она руки въ воздухъ,— тотъ воздухъ, которымъ онъ еще дышалъ мигъ тому назадъ… Но вотъ ихъ раздлило пространство, недоступное объятьямъ. Она склоняется всмъ станомъ, чтобъ хоть на пядь одну приблизиться къ удаляющемуся.
Какъ тихо стало въ этомъ дворц!— точно въ храм, лишенномъ божества. Осиротвшая жрица сидитъ на ступеняхъ разграбленнаго алтаря и смотритъ вдаль на сверъ, за море, омраченная необузданной ревностью, завидуя праху римскихъ плитъ, попираемыхъ ногою тріумвира.
Но этого мало, что онъ отсутствовалъ. Проходили мсяцы, — онъ не подавалъ всти. Ужь не море ли, завидуя ихъ любви, поглощало его пословъ? Въ довершеніе всего молва доносила ей странные слухи. Боле чмъ странные — ужасные, жизнь отравляющіе, міръ возмущающіе слухи. Насколько было въ нихъ правды?
Антоній, къ изумленію всего народа и величайшему неудовольствію Октавіана, явился въ Римъ. Общая злоба на него была въ самомъ разгар. Нкогда необозримая толпа его друзей и приверженцевъ таяла съ каждымъ днемъ. Жалкая кучка оставшихся ему врными встртила его ворчливыми упреками. Давно пора было ему пріхать. Промедли онъ еще мсяцъ — и дло его могло быть спасено разв силой оружія. Ему надо было бы вести Римъ на Римъ, какъ нкогда Цезарю. Теперь же вс нареканія сводились къ одному имени — Клеопатры. Онъ отправился на Востокъ съ тмъ чтобы подчинить ее и обратить Египетъ въ Римскую провинцію. Вмсто того, онъ лобзалъ полы одеждъ ея — и ради ея потерялъ Азію. Пока онъ не показывался въ Римъ, думали, что не найдется мры наказанія за подобную слабость. Нын, когда онъ снова явился среди нихъ во всемъ своемъ обаяніи, давно уже покорившемъ ему сердца всхъ,— они только изыскивали предлогъ для его оправданія и радовались возможности проклинать Клеопатру какъ единственную виновницу.
Что касалось Октавіана — присутствіе Антонія въ Рим разрушало самые сокровенные его планы. Чего бы онъ не далъ, чтобы вырвать его изъ сердецъ народа! Одинъ торжественный выходъ Антонія, одна рчь къ черни въ Капитолі — и прошлаго какъ не бывало. Умный и ловкій, недаромъ же онъ былъ сыномъ сестры Цезаря, Октавіанъ тотчасъ сталъ во глав общаго настроенія. Все что мало по малу создавалъ онъ въ видахъ будущаго — теперь было имъ покинуто. Онъ поршилъ точно такъ же ничего не щадить для сближенія съ своимъ совластителемъ, безъ котораго никакъ не могъ обойдтись, — какъ прежде старался погубить его въ глазахъ отечества. До сихъ поръ онъ съ тайнымъ злорадствомъ смотрлъ на то, какъ Антоній, въ полномъ забвеніи долга и чести, лежалъ у ногъ Клеопатры, теперь надо было не только изгладить это изъ памяти всхъ, но и въ будущемъ сдлать навсегда невозможнымъ. И вотъ, развился цлый замыселъ, который, созрвая во мрак лукавой души, пользовался и мракомъ ночи съ ея темными путями для того чтобы въ самое сердце поразить тхъ, противъ кого былъ направленъ. Гонцовъ царицы — она каждую недлю отправляла ихъ — перехватывали, точно такъ же и повренныхъ Антонія, которыхъ онъ посылалъ къ своей цариц. Оба ждали ихъ напрасно. Въ душ тріумвира закипало гордое негодованіе, царица предавалась глухому, безвыходному отчаянію. Увы! между ними лежало море, широкое, жестокосердое море!
Прошло полгода. Военачальники Антонія положили предлъ распространенію мятежа въ Малой Азіи. Окончательное подавленіе возстанія составляло личную его задачу въ ближайшемъ будущемъ. Но прежде того, въ Рим съ большимъ торжествомъ праздновалось примиреніе обоихъ тріумвировъ. Сенатъ и народъ пли гимны въ честь возсоединенныхъ. Геніемъ же прочнаго мира, между обоими властителями стояла Октавія, сестра Октавіана. Рука ея, при радостныхъ кликахъ цлаго Рима отданная Марку Антонію, долженствовала навки запечатлть ихъ дружескій и родственный союзъ. Строгая и доблестная душа этой женщины приносила себя въ жертву. Она была невысокаго мннія о человк, ставшемъ ея мужемъ. Но надялась и за него и за себя, да, и за себя ибо даже она — римлянка съ головы до ногъ — не могла безнаказанно противиться этой мужественной крас. Теперь она стала его женой. Но ей и въ голову не приходило, кого она замняла. Она не знала, что строгій строй мыслей и недоступная добродтель ея отнюдь не обладаютъ той волшебной силой, которая могла бы изгладить въ сердц Антонія обольстительный образъ царственной сирены.
Какъ только первая смутная всть о томъ проникла въ Египетъ, Клеопатра вспыхнула въ лиц. Конечно, она не поврила слуху.
— Его хотятъ отнять у меня? воскликнула она: — Добро же — Римъ вступаетъ со мною въ борьбу за него. Но я сильне!
Но душу ей стснила внезапная скорбь — и въ невольномъ раздумья о томъ невниманіи съ его стороны, которое она претерпвала со времени его отъзда, царица прибавила:
— Сильне? О, Ира! точно ли я сильне Рима?
Затмъ послдовали подтвержденія ужасной новости.
На первыхъ порахъ, удрученная любовнымъ недугомъ царица хотла идти на Италію и отбить своего тріумвира силой. Она отдала повелніе снарядить свой флотъ. На златоносыхъ корабляхъ и сама сражаясь впереди всхъ, хотла она потопить Западъ, отнявшій у нея избранника ея души. Потомъ она одумалась — и рядомъ съ ревностью, жестоко язвившей все существо ея, пробудилась гордость. Царица въ Клеопатр была поражена на смерть — но еще не умерла окончательно. Не все могла она простить. При томъ — разв все это пока не слухъ одинъ? Даже боле того, если судить хладнокровно: разв это не вн предловъ возможнаго? Что же осталось бы ложнаго на свт, еслибъ это могло быть правдой?
Но и этому утшенію скоро насталъ конецъ. Долабелла, повренный Антонія, прибылъ въ Александрію — и въ качеств посла Римскаго передалъ Египетской цариц уничтожающее извстіе.
Онъ очень удивился, видя царицу такою болзненною и тоскующей. Въ Рим говорилось — и какъ-же при этомъ скрежеталъ Антоній!— что на берегахъ Нила живется блистательнй и веселе чмъ когда либо: наслажденье за наслажденьемъ, безумныя празднества за празднествами и — о вроломство!— любовь за любовью.
Онъ исполнилъ свое посольство. Клеопатра безмолвно стояла передъ нимъ. Когда-же онъ сталъ оправдывать, пытался утшить, — царская кровь вспыхнула и заговорила въ ней, она согласилась съ римскимъ посломъ.
День спустя, она позвала своихъ строителей. На томъ самомъ мст, гд, восемь мсяцевъ тому назадъ, отъзжавшій далъ ей послднее лобзанье, изъ плитъ темнаго порфира воздвигалась теперь громадная гробница.
Каждый день приходила сюда царица надзирать за работами. Но взоръ ея лишь скользилъ надъ гробницей и надъ волнами морскими, устремляясь къ той точк небосклона, гд нкогда — исчезъ ея пурпурный стягъ.
Тріумвиръ сочетался бракомъ. Знатнйшая изъ женщинъ отдала ему руку — и тмъ поставила Антонія въ глазахъ Рима на прежнее мсто. Ея строгой красот, всесвтной дани уваженія, благородству ея образа мыслей — даже онъ дивился, ощущая нкоторое успокоеніе въ томъ, что можетъ назвать все это своимъ. Въ шумной драм его жизни насталъ эпизодъ какъ нельзя боле непохожій на прежніе — но въ самомъ несходств этомъ таилось нчто умиротворящее и привлекательное. Отъ перваго брака съ Фульвіей у него былъ сынъ, къ судьб котораго до сихъ поръ онъ питалъ почти полное равнодушіе. Октавія, сама не подарившая его наслдникомъ, ввела этого мальчика въ домъ отца — какъ нчто новое, внезапно удостоенное признанія. Она взрастила и воспитала его, какъ истая римлянка, какъ нкогда Корделія своихъ ‘ракховъ — и такимъ образомъ заставила мужа ощущать отеческія гордость и надежды. Словомъ, римская семейная идиллія, наставшая вслдъ за египетской вакханаліей, на время остепенила волненіе крови въ тріумвир и содйствовала возстановленію хотя отчасти прежнихъ силъ его духа.
На время! Разв такое прошлое, какъ у этого мужа призваннаго стать на земл полубогомъ, могло быть забыто? Какъ ни вялъ на него римскій воздухъ новымъ честолюбіемъ, какъ ни возстановляла Октавія давно утраченное имъ общее уваженіе — онъ уже не могъ быть прежнимъ Антоніемъ. Онъ заваливалъ себя правительственными длами всякаго рода, приходилъ во всевозможныя столкновенія съ народомъ, принуждалъ себя играть роль заботливйшаго главы семейства — и все-же кралъ у длъ правленія, кралъ у своихъ приверженцевъ, кралъ у своей семьи каждый выпадавшій ему часокъ уединенія. Въ удаленномъ поко, куда не проникалъ ни одинъ звукъ изъ вншняго міра, лелялъ онъ въ себ цлой міръ воспоминаній, средоточіемъ которыхъ была сказочная красавица береговъ Нила. Что-то охватывало его тамъ, словно мягкими жаркими объятьями, словно разливался вокругъ упоительный запахъ цвтовъ, губы его горли лихорадочнымъ огнемъ, тяжело смыкались и рдли его вки, точно съ роду невдомыя ему слезы готовы были хлынуть потокомъ. И когда кроткая красота Октавіи появлялась въ этомъ затишьи — удивительно-ли, что онъ, пробуждаясь отъ грезъ, глядлъ на нее какъ на мраморное божество, вызывающее молитву, а не жажду обладанія?
Впрочемъ, онъ совершилъ и великое дло. Секстъ Помпей, сынъ низверженнаго Цезаремъ Помпея, стоялъ въ глав значительнаго войска и еще значительнйшаго флота, грозя тріумвирату Октавіана, Антонія и Лепида. Особенно страшенъ былъ онъ съ моря. Онъ препятствовалъ ввозу хлба въ Римъ — и громадному городу предстоялъ голодъ. Народъ ропталъ, угрожало возстаніе. Антоній, по прежнимъ отношеніямъ стоявшій къ противнику ближе Октавіана, предотвратилъ враждебное столкновеніе переговорами, не ронявшими римскаго достоинства. Бдствіе междоусобной войны было отклонено, и пышныя празднества, данныя другъ другу примирившимися, скрпили ихъ соглашеніе.
Около того же времени возобновленъ былъ раздлъ римскаго міра. Востокъ остался за Маркомъ Антоніемъ въ прежнихъ границахъ. Онъ поршилъ управлять своими владніями изъ Аинъ. Мсяцемъ позже, флотъ, долженствовавшій доставить его и Октавію въ Пирей {Аинская пристань.}, вышелъ изъ устьевъ Тибра.
Западъ скрылся позади его. Снова повяло на него благораствореннымъ воздухомъ Востока. Снова плылъ онъ къ своей погибели. Греція встртила его съ восторгомъ. Но душ его были чужды эти радостные клики, она вся погружалась въ то прошлое, на почву котораго онъ ступилъ теперь,— а сдлать это прошлое вновь настоящимъ… Тутъ онъ взглянулъ на Октавію и впервые понялъ, что уваженіе можетъ быть совмстно съ ненавистью. И могло-ли это имть иной исходъ? могла-ли красота весталки, могъ-ли возвышенно-строгій разумъ римлянки надолго удержать за собою побду въ борьб съ воспоминаніями и чарами этихъ странъ — въ борьб за обладаніе тмъ человкомъ, который даже въ Рим, посреди волненій и занятій длами правленія, не могъ вполн быть самимъ собою,— тогда какъ здсь каждый звукъ, каждый порывъ втерка шепталъ ему о восторгахъ, послдовавшихъ за первымъ его посщеніемъ Аинъ? Правда, Октавіи еще разъ представился случай помирить между собою мужа и брата, такъ какъ союзникамъ грозила новая размолвка. Но что ему было до Рима? Онъ едва поблагодарилъ ее за самопожертвованіе. Оно все сильнй и сильнй угнетало ему душу невыносимымъ бременемъ, крпче и крпче стягивала прежняя неизъяснимая сила свои путы вокругъ попавшагося въ ея сти. Тенета стали такъ тсны, что онъ пересталъ уже биться въ нихъ. Онъ только поднималъ руку и потрясая грозилъ ею небу. Что разлучало его съ прошлымъ? Гд эти препятствія, которыхъ нельзя устранить?
Однажды онъ прогуливался вдоль аинской пристани. Какъ разъ въ это время прибыло египетское торговое судно, котораго хозяинъ знавалъ тріумвира въ Александріи. Антоній стиснулъ губы, узнавъ этого человка. Тотъ поспшилъ къ нему на встрчу и склонился предъ повелителемъ. Антоній прошелъ молча, неудостоивая даже взглядомъ смиреннаго гостя. Но вернувшись въ дворецъ и оставивъ свою свиту въ переднемъ поко, онъ позвалъ Макробія и веллъ ему привести египетскаго купца, какъ только стемнетъ къ ночи. Любимецъ понялъ своею повелителя: ‘ты хочешь разпросить объ Египт’? прошепталъ онъ.
Тріумвиръ не отвтилъ и только судорожно сжалъ руку повреннаго.
Было за полночь. Макробій заднимъ входомъ провелъ александрійца во дворецъ. Встрченный на первыхъ порахъ такъ немилостиво и теперь такъ странно вытребованный, купецъ трепеталъ и тломъ и душою. Страхъ его усилился при вид высокаго полководца, стоявшаго передъ нимъ во весь ростъ. Окончательно сробвъ, онъ упалъ къ ногамъ Антонія, словно глядя въ лицо самой смерти. Но какъ изумили его милостивый пріемъ, полные участія разспросы и увренія въ неограниченной благосклонности! Боле часу долженъ былъ онъ разсказывать внимающему тріумвиру про берега Нила. Его распрашивали о каждомъ знакомц, о каждомъ товарищ въ пирахъ. Лишь одно имя оставалось неупомянутымъ, имя сквозившее во всхъ разспросахъ,— имя Клеопатры не было произнесено. Боязливый гость не осмливался назвать его, гордый хозяинъ не хотлъ выговорить его первымъ. Тмъ не мене, онъ узналъ достаточно. Отпуская купца, онъ подалъ ему свитокъ, обвязанный золотыми снурами:
— Черезъ часъ ты съ твоимъ кораблемъ будешь вдали отъ Пирея. Грузъ твой принадлежитъ мн. Макробій заплатитъ теб за него до послдней мелочи. Это письмо — ты знаешь кому оно — возьми съ собою. Теб извстно — если только ты правду разсказывалъ мн о запустніи и вдовьемъ вид александрійскаго дворца — кто наградитъ тебя съ олимпійскою щедростью. Самъ я черезъ мсяцъ отправляюсь въ Азію — тамъ я буду ближе къ Египту и легче получу отвтное посланіе. Ты-же исполни свое порученіе и разскажи тамъ у себя дома, что за вс эти мсяцы и годы истинное мое я не покидало Алексадріи…
Черезъ мсяцъ — говорилъ Антоній. Мсяцъ этотъ прошелъ. Александрійскій купецъ давно уже бросилъ якорь въ родимой пристани. Онъ разсказывалъ о Марк Антоніи, превознося его любовь къ Египту. Не прошло и дня, какъ слухъ объ этомъ проникъ въ дворецъ, и еще до захода солнца необычайный гонецъ былъ туда потребованъ.
Но этого мало. Забывъ все царское достоинство, Клеопатра сама кинулась встрчать его въ преддверіи дворца. Она вырвала изъ рукъ его подаваемый свитокъ. Прочтя письмо и окончательно утративъ силы, царица опустилась на мраморныя ступени, которыхъ даже нога ея никогда не касалась,— и сла тамъ, слушая необычайнаго посла. Что значили вс хвалебныя псни, когда либо ласкавшія ея слухъ на высот престола, въ сравненіи съ упоительной нгой и музыкой тхъ встей, которыя сообщалъ этотъ человкъ, а она слушала сидя на ступеняхъ своею дворца?!
Въ свитк начертаны были только три слова, безъ всякой подписи. Но царица знала этотъ почеркъ — и все существо ея трепетало при мысли: не сонъ-ли, не обманъ-ли это чувствъ? Крпко прижавъ къ своей груди, держала она безцнную рукопись. Нжно привлекши къ себ Пру, она прошептала:— его истинное я никогда не покидало Александріи? О, Пра! и мы могли такъ страшно и такъ долго грезить съ тхъ поръ какъ онъ ухалъ?
Тутъ она велла принести себ свитокъ папируса, чтобъ отвтить на три слова своего тріумвира. Эти три слова были: ‘Смю-ли я возвратиться’?
Ея-же отвтъ, начертанный дрожащею отъ счастья рукою, гласилъ:
‘Прізжай’!
Антоній между тмъ, согласно заявленіямъ александрійскому купцу, покинулъ Аины, спша на помощь къ Вентидію, который считалъ себя не въ силахъ противостоять новому напору парянъ. Письмо египетской царицы дошло къ нему въ то самое время, какъ онъ всходилъ на корабль въ Аинской пристани. Съ желзнымъ сердцемъ, вдвойн радуясь возможности наконецъ бжать отъ Октавіи, вырвался онъ изъ ея объятій. Письмо Клеопатры было спрятано у него на сердц. Аины скрылись позади его — и когда послдняя вершина гористыхъ береговъ Аттики потонула въ волнахъ морскихъ, онъ свободно вздохнулъ, словно это сброшенныя оковы звеня погрузились въ пучину.
Настала пятая ночь этого странствія по морю. Истома желаній не давала покою полководцу на мягкомъ лож. Онъ короталъ ночь на палуб, то крупными шагами измряя ее длину, то склоняясь на бортъ корабля и глядя въ волны. Далеко-далеко свтилось море, словно силясь пристыдить самое небо съ необозримымъ роемъ мерцающихъ звздъ. Вдругъ на южномъ небосклон вспыхнула зарница.
— Все пламенетъ! воскликнулъ онъ, съ любовью прижимая свертокъ папируса къ своему сердцу. Потомъ, все еще глядя на югъ, гд уже снова стемнло, онъ обратиласъ- къ кормчему.
— Какъ обстоитъ втеръ, кормчій?
— Надо свернуть паруса и удвоить весла. Попутный западный втеръ въ Азію перемнился — и неожиданный втеръ съ свера несетъ насъ прямо къ Африк.
И подтверждая слова свои дломъ, кормчій сильно повернулъ руль. Антоній схватилъ его за руку.
— Это богъ напрягаетъ мои паруса! Это его знаменіе влечетъ насъ къ югу — послдуемъ же ему!
И доставъ спрятанное на груди письмо египетской царицы, онъ указалъ свиткомъ на юго-востокъ, гд новая зарница только что сверкнула надъ свинцовой чертой моря.
Макробій подошелъ къ повелителю.
— Знаешь, куда мы плывемъ, Макро?
Тотъ едва слышно отвтилъ:
— Вонъ изъ Греціи — вонъ изъ объятій Октавіи… И когда Антоній молча пожалъ ему руку, шепнулъ,— въ объятья…
— Клеопатры! воскликнулъ тріумвиръ, и указывая на паруса, напрягаемыя перемнившимся втромъ, прибавилъ:— разв ты не видишь, что такъ угодно самимъ богамъ?
Между тмъ боги, волю которыхъ обезумвшій тріумвиръ прозрлъ въ порывахъ свернаго втра, повидимому перемнили намреніе. Попутный его желаніямъ втеръ перешелъ въ бурю. Гроза, предвозвщенная дальними молніями, разразилась — и трирема Антонія, чуть не въ дребезги разбитая, къ утру выброшена была малоазіатскій берегъ. Въ этомъ грозный повелитель ужъ конечно не умлъ прочесть высшей воли. Онъ признавалъ божественное знаменіе лишь въ тхъ случаяхъ, когда оно не противорчило демону, овладвавшему его сердцемъ. Въ Ефес, собравъ потерпвшихъ крушеніе своихъ спутниковъ и велвъ чинить пострадавшія суда, онъ написалъ на клочк пергамента: ‘Маркъ Антоній до наступленія осени пробудетъ въ Тарс Киликійскомъ’. Этотъ свитокъ онъ какъ какъ-бы шутя сунулъ въ руку Макробію, а тотъ, не требуя дальнйшихъ приказаній повелителя, даже не простясь съ нимъ, къ вечеру плылъ уже въ открытомъ мор. За ужиномъ тріумвиръ его хватился. Онъ спросилъ о любимц, и узнавъ объ его отъзд на югъ, только прошепталъ: ‘разв я посылалъ его? Это боги ведутъ его въ Египетъ’.
Онъ и самъ не зналъ, что и сколько могъ возлагать на рамена боговъ.
Онъ отправился въ Тарсъ. Какія воспоминанія встртили его тамъ, какія надежды окрыляли каждое движеніе его души! Безцльно влачилъ онъ время въ киликійскомъ город, не придумывая даже оправданій этому новому медленію, новому бездйствію. Загадкою былъ онъ для всхъ. Не спшить къ легіонамъ, требовавшимъ, его появленія во глав воспомогательнаго войска, было явною измною Риму,— а между тмъ они тщетно призывали его. Правда, онъ послалъ имъ подкрпленія, но недостаточно сильныя, да еще подъ началомъ неспособныхъ предводителей. Самъ-же оставался въ Тарс и проводилъ время на дворцовомъ крыльц, посматривая на югъ, не вынырнутъ-ли съ краю небосклона наподобіе пурпурныхъ лебедей паруса Клеопары. Три года прошло съ тхъ поръ, какъ она постила эти берега. Ему-же казалось, точно это вчера только было. Каждый камень, который они попирали ногою, каждый кустарникъ, цплявшійся за ея одежды, каждая струйка рчная, носившая ихъ, — все говорило объ ней. Письма Октавіи, извщавшія о тоскующей врной супруг и объ успхахъ его сына, бросалъ онъ не читая. Наконецъ, даже не веллъ пускать къ себ на глаза ея гонцовъ, или хотя въ нсколькихъ словахъ докладывать ему объ нихъ. Такъ, мало помалу, вторично спускался онъ въ объятья прежняго губительнаго блаженства — и часъ конечной гибели былъ уже не далекъ.
Солнце клонилась къ закату. Тріумвиръ только-что вернулся съ бшеной скачки верхомъ вдоль по морскому берегу. Тмъ не мене, онъ все-таки спросилъ:— не приходило-ли кораблей на пристань за наше отсутствіе?
— Только одно торговое судно изъ Финикіи.
— Объ этомъ ужь докладывали мн шесть часовъ тому назадъ. Съ чмъ?
— Драгоцнный грузъ пурпура, ковровъ и Сидонскихъ тканей. Хозяинъ, родомъ изъ Египта, молитъ о дозволеніи предстать предъ лицо твое и похвалиться своимъ товаромъ.
— Допустить! Я полагаю, намъ пригодится его драгоцнный грузъ. Кто-бы поврилъ, въ какомъ нищенскомъ гнзд я живу здсь?.. И онъ указалъ на дворецъ позади его.— Весь товаръ сюда!
При этихъ словахъ, спутники его едва могли сдержать выраженіе крайняго изумленія, чуть не ужаса. Ежечасно ждали они приказа выступать въ походъ — и вмсто того сидли теперь въ повелител желаніе за-ново отдлывать домъ свой, какъ-бы для продолжительнаго пребыванія въ немъ.
Къ чему приведетъ это въ такое время, когда Римъ ежечасно ждетъ всти о подавленіи возстанія парянъ?
Давно уже не бывалъ повелитель такъ разговорчивъ и веселъ, какъ въ этотъ вечеръ за ужиномъ. Что за мысль мелькала въ улыбк на устахъ его и тайно сказывалась въ каждой веселой шутк, срывавшейся съ этихъ устъ? Эти ковры и ткани для нея! Ея нога будетъ попирать эту роскошь! На радость ея глазамъ, избалованнымъ созерцаніемъ всевозможной красоты, ниспадутъ широкія складки этого пурпура съ вершинъ карнизовъ и колоннъ! Съ такими-то мыслями, каждымъ біеніемъ сердца предчувствуя близкое будущее, бродилъ онъ посл пира въ чащ садовъ, сквозящихъ и мерцающихъ отблесками луннаго сіянія. Съ наслажденіемъ вдыхалъ онъ свжій воздухъ, который сегодня былъ такъ же тихъ и пріятенъ, какъ въ тотъ вечеръ, когда нильская Венера выплывала изъ устьевъ Кидна. Въ то время онъ веллъ художнику, который всюду за нимъ слдовалъ, изваять статую богини, въ совершенств передававшую черты и формы египетской царицы. Мраморное изваяніе было поставлено въ бесдк изъ миртъ, которыя, находясь въ запустніи со времени отъзда Антонія изъ Тарса, разрослись и покрыли произведеніе искусства густымъ естественнымъ навсомъ перепутанныхъ втвей. По прибытіи въ Тарсъ, тріумвиръ прежде всего пошелъ къ этой стату. Мечемъ проложилъ онъ себ дорогу въ чащ молодой заросли, чтобъ насладиться хоть изображеніемъ того лика, объ утрат котораго такъ болла его душа. Никому изъ приверженцевъ его не дозволялось входить въ эту часть сада. Одинъ одинехонекъ, никмъ невидимый, приносилъ онъ всего себя въ жертву къ подножію безжизненнаго мрамора, не передававшаго и тысячной доли тхъ сокровищъ, которыми нкогда обладалъ онъ и нын томительно жаждалъ этого обладанія.
Такъ было и теперь. Въ колеблющихся втвяхъ миртовой чащи мерцалъ и переливался на стату серебристый свтъ мсяца. Богиня была изваяна лежащею. Склоненная на руку, голова ея была слегка приподнята. Длинный покровъ облегалъ все тло, такъ какъ художникъ — желая ли польстить, или въ самомъ дл считая это вн предловъ своего искусства — отказался воспроизвести образъ богини въ дивной нагот, которой не въ силахъ передать никакая пластика.
Тріумвиръ остановился у входа въ бесдку. Въ трепетной игр луннаго сіянія, ему вдругъ почудилось (и какъ охотно отдался онъ этому обману глазъ!), будто бы покровъ статуи слегка приподнимается и вновь опускается, словно дивныя формы колышется дыханіемъ жизни, словно мраморныя уста эти дышатъ какъ живыя.
— Клеопатра! воскликнулъ онъ.
Въ отвтъ ему послышался вздохъ.
Онъ ринулся впередъ — и чудо свершилось въ глазахъ его. Онъ замеръ на мст въ блаженномъ восторг, а статуя вдругъ восклонилась и приняла его въ живыя объятья.
То былъ драгоцнный грузъ, прибывшій на финикійскомъ корабл. То былъ отвтъ на письмо, посланное съ Макробіемъ мсяцъ тому назадъ изъ Эфесской гавани. Сердце къ сердцу, душа въ душу, снова приникли другъ къ другу римскій тріумвиръ и египетская царица. И звзды небесныя, словно понимая всю полноту счастья этихъ двухъ смертныхъ созданій, взирали на нихъ съ высоты, искрясь лучами страстнаго блеска. Счастье? Нтъ! нчто другое было написано въ этомъ звздномъ свитк. То была гибель ихъ, скрпленная тьмами темъ огненныхъ печатей.
Въ тхъ же звздахъ, которыя озаряли свиданье влюбленныхъ, написана была гибель Антонія и Клеопатры. Всякій страхъ мірскаго приговора, всякій стыдъ предъ законами нравственности, всякое повиновеніе долгу и чести — все исчезло въ объятіяхъ возсоединенной четы. И если впослдствіи, среди упоеній, въ душ тріумвира повременамъ еще вспыхивалъ лучъ сознанія — одного мига было достаточно для возстановленія божественно-сладкихъ потемокъ. Онъ только проводилъ рукой по челу и вновь отдавался во власть прежнихъ чаръ. Правда, на первыхъ порахъ возсоединенія ихъ, онъ еще настолько признавалъ свои повинности Риму, что открылъ военныя дйствія противъ парянъ. Но, не одушевляемый ничмъ кром желанія вернуться къ прежнему блаженству въ Египт, онъ наскоро собрался въ походъ и едва не погибъ самъ. Происходили стычки, къ которымъ онъ не былъ достаточно приготовленъ, да и прежній орлиный взоръ полководца измнялъ ему нын при построеніяхъ легіоновъ въ боевой порядокъ. Исходу войны предстояло безславіе. Главныя силы врага заключались въ конниц, до того грозной и опасной, что страхъ, наводимый ею, еще во времена Цезаря обратился въ пословицу. Антоній встртилъ въ ней непреоборимаго врага. Внезапно, подобно тому какъ грозовыя тучи въ лтній зной мчатся по небу, со всхъ сторонъ налетали ихъ конные отряды, устилая равнину. Подъ напоромъ этихъ центавровъ гнулись колна римской пхоты. Шлемы и панцири трещали подъ копытами коней. Облако пыли застилало смшанные ряды опрокинутаго строя — и прежде чмъ войско могло сознать свое пораженіе, нанесшіе его всадники уже исчезали на краю небосклона. Къ этому присоединялись ненастное время года, коварство союзныхъ данниковъ и губительныя лихорадки въ войскахъ. Антоній, жаждавшій лишь предлога къ возвращенію въ Египетъ, тотчасъ ухватился за эти препятствія дальнйшему походу. Онъ приказалъ возвстить въ Рим, что слдующей весной онъ предприметъ изъ Египта новый походъ противъ парянъ и ихъ союзниковъ и тогда уже цлые народы прикуетъ къ своей побдной колесниц. А между тмъ его отступленіе, продолжавшееся двадцать семь дней, весьма походило на бгство — и не смотря на хвастливыя общанія, стоило ему военной его славы. Во все время этого отступленія, онъ отбивался отъ преслдовавшихъ его отрядовъ конницы, боролся противъ враждебной природы и противъ тяжкаго недостатка во всемъ, что требуется для продовольствія войска. Возвратный путь тріумвира съ парянскихъ полей въ объятія своей царицы былъ отмченъ двадцатью тысячами труповъ.
Опять Александрія стала мстопребываніемъ Антонія. Все въ немъ умерло, кром его страсти. Эта страсть была для него рокомъ. Она была пучиною, въ которую онъ топилъ все: и послднюю искру достоинства римскаго гражданина, и любовь супруги, и прежнюю свою славу, и будущее всемірное владычество. Очарованный, обезсиленный, онъ жилъ и глядами красавицы, которая, воздавая ему божескія почести, угнетала его какъ раба. Изнемогая въ знойномъ блаженствъ, которому вчно новою нищею служило то, что должно бы было охладить его, они въ какомъ-то самозабвеніи стремились къ погибели. Этому такъ и надлежало быть. Колесо катилось съ горы — то было тріумфальное шествіе смерти. Разввался пурпуръ, курился иміамъ, алмазы сіяли, звенли чаши, увнчанныя цвтами,— а міръ въ безмолвномъ ужас смотрлъ на это величіе, могущество и красоту, безъ удержу мчавшіяся въ пропасть.
Да, въ пропасть. Пока Антоній въ Египт всмъ жертвовалъ своему любовному опьяненію, одиночество покинутой Октавіи въ Рим накликало на него тысячи проклятій и приговоровъ. Въ то же время сила Октавіана съ каждымъ днемъ возрастала и вс уже видли въ немъ единственное спасеніе, единственную будущность римской державы. Самъ же онъ все боле и боле открыто выступалъ со своими замыслами сосредоточенія въ своихъ рукахъ всеміраго владычества. Секста Помпея, вслдствіе возникшихъ новыхъ непріязненныхъ столкновеній, онъ уничтожилъ, при мощномъ содйствіи третьяго тріумвира, Лепида, въ большомъ морскомъ сраженіи при Миле. Какъ бы для того, чтобъ довершить побду, судьба толкнула его бжавшаго противника на финикійскій берегъ, въ руки римскихъ наемныхъ войскъ, которыя не задумались заслужить награду, общанную за эту знаменитую голову. А когда вскор посл того Лепидъ, за оказанную помощь. потребовалъ себ во владніе островъ Сицилію, Октавіанъ, спшившій отъ успха къ успху, ни минуты не колебался обратить оружіе противъ своего союзника. Дло не дошло до настоящей воины. Войска Лепида чувствовали, подъ чьимъ главенствомъ ихъ ожидаютъ въ будущемъ побды и добыча. Они передались Октавіану,— а покинутый вождь ихъ, и безъ того уже утомленный треволненіями, неразрывными съ его положеніемъ, ршился удалиться чъ частную жизнь и предоставить боле счастливому товарищу свою долю римской державы. Это случилось семь лтъ спустя посл битвы при Филиппахъ, которая повлекла за собою раздлъ римской державы между Октавіаномъ, Антоніемъ и Лепидомъ, а въ слдующемъ году Октавіанъ почувствовалъ себя уже достаточно сильнымъ и самостоятельнымъ, чтобы въ первый разъ открыто выступигь противъ Антонія. Позорное обращеніе Антонія съ его сестрою и пораженія въ Малой Азіи, которыя вовсе не были заглажены, согласно общанію, послдующими побдами,— подали къ тому достаточный поводъ. На первый изъ этихъ упрековъ Антоній отвтилъ громогласнымъ отреченіемъ отъ Октавіи и объявленіемъ Клеопатры своею законною супругою. На второй упрекъ отвтилъ онъ тмъ, что слдующею весною выступилъ въ походъ въ глав блестящей рати и, нимало не заботясь о главныхъ врагахъ римлянъ — паряняхъ, пошелъ войною на армянскаго царя Артавазда. Этотъ царь былъ однимъ изъ союзниковъ парянъ — и тріумвиру легко далась побда надъ отрзаннымъ отъ союзниковъ непріятелемъ, далеко уступающимъ ему боевыми силами. Пышнымъ тріумфальнымъ шествіемъ, съ плннымъ царемъ, шедшимъ впереди его колесницы, онъ вступилъ въ Александрію. Словно будучи только полководцемъ Клеопатры и побдивъ лишь во имя ея, они положилъ внецъ къ ея ногамъ, и прибавилъ Армянское царство къ областямъ, подвластнымъ Египту. Вс эти самоуправства отозвались въ Рим однимъ общимъ воплемъ негодованія. Но самой дкой насмшкой и тяжкой виной было сочтено ему то, что онъ дерзко присвоилъ себ почести тріумфатора, когда настоящій непріятель, паряне, уже нсколько лтъ совсмъ почти стряхнулъ съ себя римское иго, и подбивалъ другія племена къ столь же успшному отпаденію. Сенатъ и народные трибуны открыто требовали отъ Октавіана, чтобъ онъ отъ имени Рима привлекъ къ отвтственности безумца, который на смерть оскорблялъ его — въ лиц его сестры, оскорблялъ государство — предоставленіемъ цлыхъ отластей на произволъ мятежниковъ, наконецъ оскорблялъ каждаго римлянина — доходящимъ до государственной измны поклоненіемъ египетской цариц.
Около этого времени, Октавія въ послдній разъ вмшалась въ дла своего супруга. Она продала свое частное имущество и выручила отъ этой продажи большія суммы. На эти деньги она собравъ снарядила войска и ршилась сама ему передать ихъ съ рукъ на руки. Если бы ей удалось подстрекнуть его къ походу и если бы походъ удался, тогда по крайней мр его положеніе было бы спасено. За себя же она давно перестала чего нибудь желать или надяться.
Она дохала до Греціи, а тамъ ее встртили приказанія Антонія отказаться отъ своего намренія лично съ нимъ видться гд бы то ни было, такъ какъ онъ занятъ приготовленіями къ новому походу противъ парянъ — и исходъ дла покажетъ, иметъ ли Римъ причины обвинять его въ изнженности. ‘Но, присовокупилъ онъ,— я не намренъ насыщать своими будущими завоеваніями жадность Римской черни — другое божество ожидаетъ моихъ жертвоприношеній’.
На это посланіе, разрывавшее сердце какъ супруги, такъ равно и римлянки, Октавія отвтила собственноручнымъ письмомъ.
‘Ты знаешь такъ же хорошо какъ и пишущая эти строки,’ писала она, ‘что эти слова — послднія съ которыми супруга обращается къ супругу. Любви твоей я лишилась. Но ничто не можетъ меня принудить считать твою честь чужою для себя. До тхъ поръ пока я дышу — буду стараться ее охранять. Безропотное молчаніе мое до сихъ поръ доказывало теб это. Все мое имущество я продала — ты это знаешь. Что мною выручено — я привезла теб, чтобъ помочь теб въ твоихъ приготовленіяхъ. Вотъ и все. Лица твоего зрть я и не надялась. Я знаю, что римлянк, родственниц Юлія Цезаря, законной твоей жен, въ твоемъ дом нтъ мста. Одно прошу тебя принять къ сердцу и молю боговъ, чтобъ они присоединили свои увщанія къ моему голосу: помни, что въ Рим у тебя есть сынъ, и что ты не вправ оставить ему память объ отц, какъ о муж бывшемъ героемъ и кончившемъ измною Риму. Во имя его и его будущности вручаю теб эти деньги, эти войска, эти боевые припасы. Ты полководецъ — по крайней мр ты былъ однимъ изъ величайшихъ полководцевъ — и знаешь, что со всмъ этимъ длать. Распорядись, кому все передать, и да увнчаетъ давно желанная побда твои знамена свжими лаврами!’
Когда посланный съ этимъ письмомъ прибылъ въ Александрію, онъ засталъ тріумвира и царицу за странною забавою. На мосткахъ, далеко вдавшихся въ Нилъ, сидла державная чета, окруженная шумною, блестящею толпою, и удила рыбу. Каждый разъ какъ особенно большая рыба клевала приманку, воздухъ оглашался радостными криками. До сихъ поръ цариц больше везло счастье. Въ серебряныхъ лохапяхъ возл нея трепетали самыя крупныя, рдкія рыбы. Вдругъ тріумвиръ воскликнулъ:
— На моей уд сокровище! и съ трудомъ сталъ тащить что-то тяжелое.— Посмотримъ, что тамъ попалось. Это самъ старый богъ рки даритъ насъ этимъ сокровищемъ!— И надъ водой показалась лучезарная діадема. Водолазы, по приказанію Антонія, прикрпили ее къ уд. Царица улыбаясь приняла неожиданный подарокъ. Приглашеніе-же въ свою очередь попытать счастья у стараго бога рки — она отклонила.
— Мое счастье давно довершено! воскликнула она,— разв мн не досталась драгоцннйшая добыча изъ всхъ когда либо выпадавшихъ въ удлъ смертной?
Въ это самое время, когда веселье достигло высшей степени, явился посолъ съ письмомъ Октавіи. Антоній прочелъ — и темныя тучи оснили его чело. Довольно долгое время мрачно и досадливо смотрлъ онъ на шумную суматоху крутомъ — и вдругъ отвернулся, точно ужаленный. Клеопатра-же, заглянувъ черезъ плечо его въ посланіе и узнавъ почеркъ, содрогнулась въ глубин сердца. Она ничего не страшилась кром этой римлянки, ни къ чему кром ея не питала ненависти. Злая змя ревности шипя поднимала голову въ груди ея, когда случайно произносили имя Октавіи, судорожный трепетъ охватывалъ нарицу, когда тріумвиру чмъ-бы то ни было напоминали о супруг. Такъ было съ нею теперь — и не безъ причины.
— Антоній! вырвалось у нея невольно, и въ страх она положила руку на плечо его. Онъ подался шагъ назадъ и, не замчая царицы, шепталъ:
— Она уничтожаетъ меня…
— Антоній! повторила царица съ оттнкомъ мольбы.
Онъ-же, быстро повернувшись, бросилъ на нее мрачный, почти враждебный взглядъ, отъ котораго она вся затрепетала. Потомъ тихими шагами позіелъ прочь, оставивъ свою подругу.
— Антоній! воскликнула она слабющимъ голосомъ, но онъ уже не слыхалъ ея.
За цлые годы еще не было у него подобной минуты. До сихъ поръ еще однимъ звукомъ своею голоса она умла разогнать всякое неблагопріятное ей настроеніе его духа. Что-же произошло сегодня? Обуреваемая глубоко-уязвленною гордостью и смертельнымъ страхомъ спшитъ она во дворецъ — и дрожа всмъ тломъ, падаетъ на руки прислужницъ.
— Это смерть, я чувствую ея приближеніе. Пошлите за Антоніемъ, хочу видть его въ послдній разъ.
Недвижимо лежала она на коврахъ своею ложа, когда онъ вошелъ. Безпомощная, блдная — но вдвое опаснй, вдвое привлекательнй въ этой безпомощности. ‘Я знаю — ты дешь… въ Грецію…’ шептала она угасающимъ голосомъ.
Но онъ не дать ей договорить. Въ безумномъ страх приподнялъ онъ дивную красавицу и положилъ себ на колна. ‘Прости, прости меня, молилъ онъ:— я былъ не въ себ, когда огорчилъ тебя. Возвратись въ жизнь или возьми меня съ собой въ жилище тней’. Иногда она взглянула на него съ просіявшимъ лицомъ, онъ обратился къ Макробію, который послдовать за нимъ до порога.
— Макро, сжечь то письмо!
На другой день, онъ далъ обоимъ сыновьямъ, которыхъ имлъ отъ Клеопатры, гордый титулъ: