Лидия, Неера, Год: 1888 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 73 минут(ы)

ЛИДІЯ.

Романъ Неэры.

Переводъ В. Крестовскаго (псевдонимъ).

I.

На площади толпилась масса любопытныхъ, преимущественно женщинъ. Всмъ хотлось поглазть на аристократическую свадьбу. Невсту одни знали лично, другіе по наслышк.

Семейство очень извстное. Старики помнили Джованни Коломбо, мелкаго купца, торговавшаго холстомъ. Сынъ его, Джузеппе Коломбо, поставилъ дло уже на широкую ногу. Потомъ этотъ Джузеппе Коломбо сдлался ‘синьоромъ Коломбо’, кончилъ торговлю и сталъ жить богато. ‘Синьоръ’ Коломбо былъ человкъ очень ловкій и изворотливый, не пренебрегалъ ничемъ и черезъ нсколько лтъ при помощи различныхъ уловокъ нажилъ громадное состояніе.

Въ своемъ щекотливомъ положеніи синьоръ Коломбо, человкъ тонкій и практическій, умлъ устроиться такъ, что не задвалъ никого: съ важными господами онъ добрый малый, какъ будто извиняющійся, что вмшался въ ихъ кругъ, съ бдными онъ щедръ, кошелекъ его открытъ для всхъ. Онъ сталъ силой. Многіе потомки крестоносцевъ обходились съ нимъ, какъ съ равнымъ, явною снисходительностью маскируя смиреніе побжденныхъ. И вдругъ, нежданно, быстро, сбивая, вс догадки, синьоръ Коломбо былъ сдланъ графомъ.

Въ интимныхъ кружкахъ, въ задушевныхъ бесдахъ, надъ этимъ графствомъ подсмивались, но Коломбо былъ непроницаемъ, онъ еще щедре сыпалъ деньги направо и налво, женилъ единственнаго сына на знатной двиц-безприданниц и, такимъ образомъ, породнившись съ настоящими, родовыми графами, проникъ въ среду высшаго общества. Передъ нимъ отворились вс двери. Онъ былъ настолько философъ, что не прислушивался, скрипятъ ли эти двери, или нтъ.

Но самую тонкую дипломатическую ловкость выказалъ онъ, заставивъ общество примириться со своею женой. Графиня Коломбо была еще странне своего мужа. Явилась она неизвстно откуда и положительно могла считаться самою безобразною изо всхъ синьоръ, что катаются, раскинувшись на подушкахъ, въ коляск. Когда она входила въ гостиныя, другія дамы инстинктивно отдалялись, отворачивались отъ этого пошлаго лица, еще боле смшнаго среди перьевъ и брилліантовъ.

Мужчины посматривали на нее насмшливо и въ полголоса повторяли скандальные анекдоты изъ ея прошлаго. Она, непоколебимая, сильная захваченнымъ положеніемъ, зная силу мужа, зная по опыту слабость всякой души человческой, проходила спокойно, ничего не слушала, пустоты кругомъ себя не замечала, садилась, оправляла свое бархатное платье и ждала.

И всегда подходила къ ней какая-нибудь дама изъ незамтныхъ, какая-нибудь простодушная особа здоровалась съ нею, мужчины вдругъ длались серьезными и почтительно спшили засвидтельствовать свое почтеніе графин, которая не мстила никому. Она встрчала всхъ по-своему, мщански, радушно, шумно, безтактно. Въ этомъ обществ ей не удалось завоевать себ мста, время отъ времени у нея бывали свои битвы, она побждала, довольствуясь немногоимъ.

Въ послдніе годы она принялась играть, эта страсть, завершая рядъ ея прежнихъ страстей, поглощала ее всецло. Она несла къ карточнымъ столамъ вс порывы, которые когда-то разрушили ея красоту, что-то неудовлетворенное, сжигающее сверкало въ ея глазахъ, вырывалось въ ея движеніяхъ, когда она тасовала карты, то вся дрожала, будто ставкою была ея жизнь.

——

Во дворъ мэріи, впереди всхъ въхала карета невсты, лакей отворилъ дверцу, нсколько господъ выскочили изъ другихъ воротъ и окружили первую. Мелькнуло облако кружева, мелькнуло, будто видніе, и исчезло.

По недоразумнію, въ тотъ же часъ была назначена другая свадьба, и пара брачущихся явилась, извиняясь, что замедляетъ церемонію: люди изъ простыхъ, времени у нихъ въ обрзъ. Графъ Коломбо, врный принципу, которымъ упрочилъ свое благосостояніе, ни за что не захотлъ пользоваться первенствомъ, уступилъ его бднякамъ и, сидя съ друзьями и родственниками въ зал, смежной съ брачною, ожидалъ своей очереди, какъ простой смертный. Онъ весело разговаривалъ съ синдикомъ, покуда въ отворенную дверь не послышался голосъ секретаря, который читалъ протоколъ, а строгій ассессоръ, казалось, считалъ минуты.

— Слдовало бы имть дв свадебныхъ залы!— вскричала одна герцогиня, правнучка крестоносцевъ.

Графъ Коломбо наклонился къ ней, тонко и лицемрно улыбаясь.

— Какъ на желзнодорожныхъ станціяхъ. Вы совершенно правы… Но законъ одинъ для всхъ.

— Сію минуту…— тихо сказалъ синдикъ.

По благородному кружку будто пробжало электричество.

— Въ первый разъ въ жизни дожидаюсь!— сказала герцогиня.

Въ глубин залы графиня Коломбо оживленно разговаривала съ старымъ, подкрашеннымъ господиномъ. Ея очи метали пламя.

— Американская игра называется покеръ… Вотъ какъ-нибудь вечеромъ я вамъ покажу…

——

Тереза Коломбо (въ семь ее называли Tea) и Фридрихъ фонъ-Штернъ сидли на красныхъ бархатныхъ креслахъ и серьезно слушали статьи закона.

Только дв двушки не сли рядомъ съ другими на мстахъ, назначенныхъ для публики, и стояли, почти прячась за драпировки у дверей залы, гд ожидали. То были Костанца-Джеронима, дочь маркизы Аримонти, и истинный другъ ея, Ева Сеймуръ.

Прелестная Ева, вся въ бломъ, непринужденно прислонилась головой въ стн, отъ чего ея античная фигура казалась еще очаровательне. Костанца, немного холодная, съ правильными аристократическими чертами, въ простомъ серебристомъ плать, стояла подл подруги, разсянная, какъ человкъ, который чувствуетъ себя не на мст.

— Tea сегодня счастлива.

— Ты думаешь?

Он переглянулись.

— Для тебя,— продолжала Ева своимъ бархатнымъ голосомъ,— для тебя счастье найти нелегко,

— Нелегко. У меня есть девизъ, знаешь?

— Девизъ Аримонти?

— Девизъ Костанцы-Джеронимы: Все или ничего.

Она выговорила это тихо, но гордо, и ея глаза засвтились.

— И у меня есть девизъ,— сказала тихо Ева:— Быть любимой.

Костанца подумала, кивнула головой и возразила быстро и увренно:

— Мало.

Ева не отвчала и опять прислонилась къ стн, устремивъ свои глаза въ пустое пространство. Хотя общее вниманіе привлекала невста, но нсколько мужчинъ заглядлись на Еву.

Прислоненная къ стн, неподвижная, она казалась картиной Джорджоне. У нея были свтлые блокурые волосы и огромные черные нжные глаза. Волнистая линія головы, плечъ, стана была изящна въ совершенств. Отъ ея лица, отъ всей фигуры вяло чистотой, счастьемъ, спокойствіемъ и какою-то удивительною соразмрностью во всемъ.

Подруги продолжали молчать, вдругъ въ толп мелькнула необыкновенная розовая шляпка.

— Лидія!— вскрикнула Ева.

Изъ-подъ полей этой задорно высокой шляпки раздался смхъ.

— Ты опоздала, уже кончено.

— Дядя не хотлъ… Я просила, просила…

— Ты, по крайней мр, не показывайся въ своей шляпк,— вс станутъ оглядываться.

— Вы не хотите, чтобъ я смотрла, а вы-то что тутъ длаете, за занавсками?

Ева отвчала ласково и таинственно:

— Сообщаемъ другъ другу наши девизы.

— У васъ есть девизы? Какіе же? Это интересно!

— Девизъ Костанцы: Все или ничего, а мой — Быть любимой. Какой теб больше нравится?

Шалунья улыбнулась и поправила шляпку.

— Не знаю, право. Одинъ слишкомъ серьезенъ, а другой — сантименталенъ.

— Ты себ какой придумаешь?

— Надо подумать.

— Девизъ долженъ выражать вс твои понятія, вс стремленія, понимаешь?

— А если такъ, извольте: Забавлятся! Хорошо?

Костанца отступила назадъ, почти возмущенная. Ева слегка, матерински, ударила шалунью по пальцамъ.

— Хорошо, что никто тебя не слышалъ.

— А еслибъ и слышали?— живо возразила Лидія.— Разв не вс хотятъ того же?

——

Церемонія кончилась. Синдикъ разсыпилъ во вс стороны улыбки, рукопожатія, поздравленія, посторонняя публика расходилась, зала пустла. Двинулись и новобрачные, но опять попали въ толпу, которая нетерпливо ждала во двор.

Костанца сла съ своею матерью въ закрытую карету.

— Ты въ своей карет?— спросила Ева Лидію.

— Нтъ.

— Такъ хочешь хать со мной? Мы не въ свадебномъ позд, не на служб у родственниковъ, какъ бдная Костанца… Отецъ, не правда ли? Позволь мн, отвеземъ Лидію домой.

Баронетъ Сеймуръ былъ старикъ и казался ддомъ своей дочери, но, видя ихъ вмст, вс находили, что они — удивительная пара. При сдинахъ, у него сохранилась строгая античная красота, она, въ золотыхъ кудряхъ, сіяла, какъ вчно юная богиня. Въ обоихъ виднлись сила и спокойствіе англосаксонской расы, только глаза дочери сверкали огнемъ юга,— то было наслдство ея матери.

Почти до сорока лтъ сэръ Эдвардъ Сеймуръ еще ни разу не испыталъ чувства любви, да ему и некогда было думать объ этомъ,— вся молодость его прошла въ научныхъ трудахъ или путешествіяхъ. Море, неотвязная любовница, Армида, не выпускающая своихъ плнниковъ, влекла его къ себ постоянно. На палуб корабля, въ звздныя тропическія ночи, Сеймуру не грезились женщины… Но однажды зимой въ Неапол онъ встртилъ бдную двушку, учительницу, и полюбилъ въ первый разъ. Онъ былъ одинъ на свт, безъ сословныхъ предразсудковъ, и женился. Чрезъ годъ она умерла.

Въ первые дни онъ едва не обезумлъ, понемногу отчаяніе перешло въ тихое, постоянное горе. Онъ не ухалъ больше изъ Италіи, перенося изъ города въ городъ свою скорбь по обожаемой женщин. Съ нимъ постоянно видли ангела-двочку, всегда одтую въ бломъ. Въ сердц баронета начала возрождаться новая любовь, на половину перемшанная со скорбнымъ воспоминаніемъ о прошломъ, навки утраченномъ счасть.

II.

‘Пишу теб на-скоро, милая Ева. Мн не хочется, чтобъ до тебя дошли слухи въ извращенномъ вид. Наша Лидія надлала чудесъ, по своему обыкновенію. Между недостатками ея воспитанія есть одинъ: ея мать,— знаешь, какъ она беззаботна и лнива?— тяготится обществомъ ‘своего чертенка’ и позволяетъ ей уходить, куда она хочетъ, одной, подъ предлогомъ, что ‘можно, деревня’. Донъ Леопольдо, очень справедливо, желаетъ тоже отдохнуть отъ должности наставника-наблюдателя, и Лидія, въ коротенькой юбочк, въ соломенной шляпочк, скачетъ по доламъ и горамъ аркадскою пастушкой. На видъ ей никакъ не дашь шестнадцати лтъ, и до нкоторой степени становится понятно, что ее въ прошломъ году называли ‘бэби’.

‘Гуляла она по берегу озера, около заливчика, гд крестьянки полощатъ блье. Тамъ была одна старуха и съ ней внучекъ, лтъ трехъ. Какимъ-то образомъ ребенокъ свернулся и — въ воду, съ. головой, а потомъ вдругъ опять показался, но уже далеко. Старуха кричитъ, въ отчаяніи, ничего сдлать не можетъ, рыбаки на другомъ берегу, не понимаютъ, что случилось. Наша Ладія въ секунду снимаетъ съ себя долой платье и бросается въ воду… Пойми, я только изъ приличія говорю платье… Рыбаки поспшили, приплыли.

‘Вся наша милочка видна въ этомъ поступк, объяснять нечего. Но и сказать теб не умю, какъ злословятъ въ Бельджирате, какія сплетни составляются насчетъ Лидіи.

‘Всхъ больше страдаетъ донъ Леопольдо. Дворянинъ стараго закала, онъ придерживается аристократическихъ привычекъ и вообще деликатенъ до щепетильности, для него, посл чести, выще всего вопросъ о форм и приличіи.

‘Жалки вс они трое, принужденные жить вмст и такъ мало похожіе другъ на друга. Между матерью и дядей Ладія мечется, какъ челнокъ на волнахъ. Донъ Леопольдо видитъ многое, но сказать невстк — значитъ дать ей понять, что она не занимается дочерью. Онъ длаетъ, что можетъ, провожаетъ ее въ гости къ ея пріятельницамъ, скромно-археологически, остроумно разсказываетъ ей воспоминанія своей юности, разсуждаетъ съ нею о статьяхъ Revue des Deux Mondes, которую выписываетъ тридцать лтъ подрядъ. Онъ, можетъ быть, уменъ, но его, какъ меньшаго сына знатнаго семейства, всегда держали въ тни, на второмъ план.

‘О, какъ они падаютъ вокругъ насъ, эти славные дубы, которые оставили намъ преимущество благороднаго рожденія, достоинства, величія духа!

‘Не знаю… Не могу оторваться отъ того, что нынче называютъ предразсудками. Я смотрю на нихъ иначе,— не съ точки зрнія ныншней пошлости,— я смотрю, какъ они родились, крпкіе, непобдимые. По моему понятію, аристократія — синонимъ всего высшаго и чистйшаго, и я горжусь, что принадлежу къ каст, которая обязана подавать примръ добродтели и доблести…

‘Ты скажешь, что слишкомъ много противныхъ примровъ разбиваютъ это воображаемое превосходство. Правда. Но когда благочестивые люди длаются атеистами только потому, что бываютъ дурные священники, то мн кажется, что у этихъ благочестивыхъ людей и раньше не было вры…

‘Что сказать о себ? Тоскую, и только. Почему тоскую — мудрено объяснить. Крестьяне зовутъ меня маркезиной, видятъ, что я молода, здорова, богата, и, конечно, полагаютъ, что я блаженствую. Но чмъ больше я вглядываюсь въ жизнь, тмъ ясне понимаю, что блаженство не создано для меня или я для него… Можетъ быть, и такъ.

‘Помнишь день свадьбы Tea? Какая печальная свадьба! А, однако, вс довольны. Tea пишетъ изъ Вны, что совершенно счастлива, а ея маменька, тасуя карты, провозглашаетъ себя счастливйшею изъ матерей… Я не выйду замужъ, это врно.

‘Я требую отъ любви слишкомъ многаго, неосуществимаго. Можетъ быть, въ какомъ-нибудь уголк вселенной, далеко,— а, можетъ быть, и близко,— живетъ ‘человкъ моихъ мечтаній’, идеалъ Іоланды… Но она, Іоланда, удовлетворилась искателемъ приключеній. Нтъ, девизъ Костанцы-Джеронимы ‘Все или ничего Я не пойду замужъ.

‘Но жизнь пуста безъ любви. Отъ недостатка любви люди длаются хуже. Солнце, говорятъ, все охлаждается понемногу и земля умретъ, когда больше не станетъ тепла. То же и съ людьми въ нашемъ обществ: въ душ у всхъ что-то холодетъ.

‘Вчера я сидла у открытаго окна своей комнаты, налетла гроза. Подъ бшеными порывами пыли, крутились деревья, струи огня перерзывали черное небо, горячее дыханіе вихря колебало тяжелый воздухъ.

‘Вдругъ на пыльную листву упали первыя капли и продолжали падать, чистыя, блестящія, свжія. Меня охватило восхитительное спокойствіе. Дождь шумлъ, заливалъ садъ, поле, дальше, чмъ глазъ могъ окинуть… Чувствовалось какое-то облегченіе, будто съ земли смывались вс печали, съ людей — вс преступленія…

‘Люблю я деревню, свободу, уединеніе, — милое уединеніе, которое заставляетъ думать, — не потому, чтобы я не любила людей, напротивъ, мн кажется, что съ такими, какъ я, мн жилось бы лучше… Но я ни на кого не похожа или, врне, я похожа на людей, жившихъ встарь и теперь забытыхъ своими потомками…

‘Иногда я спрашиваю себя, не тнь ли я какой-нибудь древней владлицы замка, какой-нибудь моей прабабушки… вотъ, той Джеронимы, чье имя я ношу съ такою гордостью, чей портретъ виситъ надъ моею постелью? Мать позволила мн взять его сюда за мою любовь къ героин, моей тетк.

‘Я знаю, надо мной смются и за это, и за то, что отдаляюсь отъ общества, меня называютъ затворницей и ханжой, говорятъ, что мой аристократизмъ — притворство, аффектація. Нтъ, неправда, я искренно терпть не могу всего, что сверкаетъ, трещитъ, толкается,— поддльнаго золота, поддльной добродтели, купленныхъ титуловъ, а такъ какъ вижу, что все это ростетъ, выступаетъ впередъ, захватываетъ наши дома, наши семейныя убжища, я отдаляюсь, я ухожу… Не знаю, чмъ бы я ни пожертвовала, лишь бы не обниматься съ графинями Коломбо!…

‘Хочешь ли знать исторію моей прабабушки?

‘Въ конц семнадцатаго вка Джеронима, изъ рода маркизовъ Аримонти, двадцатилтняя богатая красавица, жила очень одиноко. Ея мать не отличалась строгостью своего поведенія, бабка тоже, и въ современныхъ запискахъ говорится объ одной Аримонти, которая была замужемъ за французскимъ дворяниномъ и при Людовик XIV оспаривала владычество у Ментенонъ.

‘Нехорошее стояло время для женщинъ моего семейства, но чистая Джеронима не имла ни о чемъ понятія. Она росла въ далекомъ замк, не зная черноты и злобы свта, работала, играла на арф, охотилась подъ защитой стараго сокольничьяго, была добра и щедро одляла всхъ окрестныхъ бдняковъ.

‘Ее полюбилъ молодой человкъ изъ знатнаго и вліятельнаго семейства, она тоже отвчала любовью и все, казалось, шло къ счастливому концу. Но когда молодой человкъ объявилъ своей матери, что хочетъ жениться, старая генуэзская княгиня ршительно возстала. Все было напрасно — просьбы, мольбы: княгиня объявила, что не приметъ въ свой домъ невстки изъ дома Аримонти.

‘Невинная Джеронима преклонилась предъ гордою обидой. Какъ должна была она страдать за чужой позоръ! Какъ велика, священна казалась ей необходимость смыть пятно съ своего рода! Молодой человкъ любилъ ее безъ мры, хотлъ жениться противъ воли матери, но гордая двушка не могла и подумать, что ее выгонятъ изъ дома или будутъ только терпть тамъ, куда она имла право войти, высоко поднявъ голову…

‘Разставаніе несчастныхъ было ужасно. Съ того дня Джеронима отказалась отъ свта, благородно отомстивъ этимъ женщин, которая ее опозорила. Она осталась навки въ своемъ замк, окруженная больными, раздавая все, что имла, наконецъ, обратила самый замокъ въ монастырь и умерла его настоятельницей… Нужна была жертва цлой жизни, чтобы возстановить добрую славу дома Аримонти.

‘Прошло почти два вка. Мн все кажется, что чистота Джеронимы съ высоты свтить надъ нами…

‘На портрет, что надъ моею постелью,— блокурая двушка. Она не совершенная красавица, но если оживить жизнью эти голубые глаза, этотъ высокій лобъ, эти блдныя губы, вдохнуть душу Джеронимы въ холодное изображеніе — оно будетъ очаровательно’.

III.

Въ гостиной, скупо освщенной масляною лампой, донъ Леопольдо стоялъ, прислонясь въ камину.

Онъ былъ во фрак, въ бломъ галстук, палевыя перчатки лежали на дощечк камина. Платье сидло нсколько мшковато на его худощавомъ тл, но благородная, непринужденная осанка исправляла этотъ недостатокъ.

На спокойномъ лиц дона Леопольдо не выражалось ни малйшаго нетерпнія. Уже много лтъ привыкъ онъ жить для другихъ, взялъ на себя обязанность всюду сопровождать невстку, вдову своего брата. Но теперь онъ готовился везти свою племянницу, Лидію, на ея первый балъ, и, сохраняя вншнее спокойствіе, внутренно волновался. Онъ чувствовалъ, какъ важенъ первый шагъ въ свт для двочки, любимой и всми избалованной, за вс свои достоинства эта двочка не найдетъ въ обществ безграничнаго снисхожденія матери и дяди…

Снисходительный донъ Леопольдо видлъ все и все понималъ. Отъ его тонкаго чутья не скрывались недостатки этого огневаго нрава, этому нраву была нужна узда. Но мать ничего не видла, не понимала. Богатая буржуазка, романтическая, лнивая, она освоилась съ аристократическою средой, но не прониклась ея правилами. Она была недальновидна, уживчиво-добра, полудобродтельна,— впрочемъ, на ея добродтель никто не длалъ серьезныхъ нападеній. Она жила въ своихъ креслахъ, читала романы, цловала дочку всякій разъ, когда та случалась близко, и безъ труда завоевала титулъ нжной матери.

Портьера вдругъ распахнулась и Лидія влетла въ гостиную, какъ ракета.

— Смотри, дядя!

Она говорила, заране увренная въ эффект. Донъ Леопольдо еще не очнулся отъ своихъ видній и медлилъ отвтомъ.

— Смотри же, хороша я?

— Да… да… Хороша.

— Какъ ты это говоришь! Что ты задумался?

Мысли дона Леопольдо были далеко, но, все-таки, онъ добродушно отвтилъ:

— Ты, какъ всегда, миленькая.

— Отлично! Какъ будетъ весело!

Она не была красавицей, какою себя воображала и, можетъ быть, казалась снисходительнымъ глазамъ дяди. Она была, какъ говорится, пикантна, оригинальна, невысока, стройна, съ изящными руками и ногами. Головка ея съ впалыми висками глядла умно, глаза огромные и веселые, вздернутый носикъ, насмшливыя губки, — все неправильно, но гармонично, одно къ одному. Непроколотыя уши казались между волосъ розовыми раковинами. Волосы ея были темные, но отъ завиванья, пудры, духовъ, растительнаго масла они принимали отливъ каштановыхъ и блокурыхъ, мняясь по днямъ и часамъ. На этотъ разъ Лидія капризно разсыпала ихъ воздушными волнами, подхваченными на затылк розовымъ бантомъ, спереди они бахромой спускались до бровей. Блдно-гороховое креповое платье, казалось, было случайно наброшено на маленькую юбку,— такъ оно было пышно, но тугой шелковый корсетъ сжималъ ея станъ, выдавая его контуры, оставляя свободными только руки и плечи, открытыя до подмышекъ, гд корсажъ окаймлялся гирляндою мелкихъ розъ. Перчатки, подъ цвтъ платья, сливались съ цвтомъ тла. Двушка вся казалась цвткомъ розы.

— Хороша!— сказалъ про себя донъ Леопольдо.

Чего собственно ждала она, она и сама опредленно не знала, она выросла среди поклоненій роскоши и красот. Еще съ дтства, закутанная въ кружева, она привыкла слушать восторженныя похвалы своей няньки-англичанки.

Поздне, затйливыя игрушки, художественныя вещицы, дорогіе переплеты книгъ, красивая мебель, золотыя бездлки, всякая окружавшая ее мелочь постоянно поддерживали въ ней привычку ставить красивое выше всего.

Отъ няньки къ гувернантк, отъ учителя музыки къ учителю рисованія она переходила безъ сознація, безъ сравненій, было много учителей, но ни одного, который заронилъ бы здравую мысль въ ея голову. Она выросла свободною среди общества, гд всё — одно лишь притворство, и принимала красивое просто, безъ объясненій, ршительно не понимая ничего, что было выше или сложне ощущенія.

Она была дитя своего времени: смсь разорившейся аристократіи и дерзкой буржуазіи. Умная отъ природы, она затаила въ себ начала добра и зла, и ни одно изъ нихъ не развивалось и не господствовало. Поверхностное воспитаніе заставило въ ней застыть всякую самобытность. Она не понимала, что такое любовь, и искала забавы. Со всмъ тмъ, она была уврена, что она не только всхъ лучше, но и всхъ добре.

— Теб, дядя, весело?

Она кокетливо погладила подбородокъ старика.

— Весело.

Ему не было никакого повода быть веселымъ: въ шестьдесятъ лтъ хать на балъ значитъ приносить жертву. Но донъ Леопольдо привыкъ къ доброму притворству и повторилъ:

— Мн очень весело.

У Лидіи уже больше не осталось ни малйшаго упрека на совсти, она полагала, что дядю, какъ и ее, должно интересовать все.

IV.

Лидія безъ малйшаго смущенія вошла въ ярко освщенную бальную залу. Полная самоувренность сказывалась во всхъ ея движеніяхъ, въ смломъ взгляд, въ непринужденной улыбк, въ манер подавать руку знакомымъ.

Можно было подивиться и, вмст съ тмъ, пожалть, глядя на это едва сложившееся дтское личико и на эти свтскія замашки,— подивиться, если бы не вс женщины кругомъ Лидіи были такія же, вся зала напоминала садъ, полный искусственныхъ цвтовъ.

Ее окружили пріятельницы, вс хорошенькія, нарядныя и также развязныя.

Лидія опытнымъ взглядомъ окинула туалеты дамъ и покусывала губки, встрчая наряды лучше своего.

На мужчинъ она смотрла съ недовріемъ и не особеннымъ интересомъ. Напримръ, маркизъ Герарди, колоссъ съ бычачьей шеей, со спиной носильщика, весь пропитанный запахомъ сигаръ и конюшни. Литераторъ Бонелли, сухой, вытянутый, кланяется, будто выдвигается изъ футляра, будто хочетъ сказать: ‘я всхъ вижу насквозь и вс ваши души понимаю’. Скептикъ адвокатъ Кальми, который отъ роду не любилъ ни одной женщины,— отъ любви къ нему одна двушка съ ума сошла, а онъ даже не пересталъ смяться! Молодой герцогъ Кастель-Габбіано, чахлый, близорукій, безволосый кретинъ. Алари и Солуцци — обручились съ горными вершинами, альпинисты, способные въ вальс разсуждать о Монблан… Еще кто? Три-четыре кавалериста, они здсь уже два года, давно извстные. Еще… Еще кто же? Вс, толпа.

— Кто этотъ стройный офицерикъ, морякъ?

— Графъ Рамбальди, онъ только что возвратился изъ Индіи.

— Джиджи?— вскричала Лидія и вся покраснла отъ радости.— Точно, въ самомъ дл, это Джиджи? Да я его разцлую! Онъ другъ моего дтства, — продолжала Лидія, забывая держаться прямо и выдвигаясь впередъ.

Лидіи хотлось играть, забавляться, смяться, излить куда-нибудь избытокъ своихъ силъ. Джиджи напоминалъ ей бготню въ чудесномъ густомъ парк ихъ виллы, напоминалъ игру въ воланъ, напоминалъ веселье. Ее не тревожилъ смхъ пріятельницъ, она не знала, какое зло несутъ съ собою эти насмшки, эти невидимыя стрлы, и продолжала такъ упорно смотрть на молодаго моряка, что тотъ самъ это замтилъ и, узнавъ свою бывшую маленькую подругу, подошелъ поздороваться. Лидія радостно протянула руку.

— Какъ ты выросъ!

Графъ очень серьезно и учтиво спросилъ:

— Какъ ваше здоровье, синьорина?

Лидія вдругъ оправилась, сжала губы, опустила глаза и понизила голосъ.

— Благодарю васъ. А вы?

Оркестръ началъ польку.

— Вы не ангажированы?

Она была ангажирована, но сдлала видъ, что забыла, ей хотлось уйти изъ кружка двицъ подъ-руку съ Рамбадьди.

— Вы опять удете въ Бомбей?

— О, нтъ.

— Какъ вы увренно говорите!

— Я всегда увренъ въ томъ, что говорю.

— Позвольте: вы сейчасъ намекали, что я хороша.

— И повторяю.

Въ то время, когда Джиджи Рамбальди, какъ человкъ воспитанный, говорилъ любезности своей дам, она украдкой въ него вглядывалась. Онъ выросъ, какъ она и вообразить не могла. А она осталась маленькою. И какой онъ сильный! Танцуя, онъ поднимаетъ ее за талію, какъ перышко. Разъ его загорлая щека коснулась ея кругленькой щечки, и у Лидіи явилось сумасшедшее желаніе ущипнуть его за подбородокъ и поцловать. Но онъ такой серьезный, разсянный, все молчитъ. А ей такъ хотлось говорить.

— Помните, какъ въ Бельджирате мы, бывало, бгали на озеро, по кустамъ, по горамъ… качели, воланъ… помните?

— О, конечно.

— Когда мы разъ, вечеромъ, заблудились въ парк, вы хотли построить шалашъ, чтобы въ немъ ночевать…

— Ахъ, да.

— И мы столько цвтовъ нарвали! Помню, все почти фіалки, ихъ тамъ много въ лсу. Вотъ какъ эти…

Она показала на букетъ у своего пояса.

Онъ поспшилъ сказать:

— Прелесть! Я особенно люблю фіалки.

Не задумываясь, Лидія подала ему букетъ. Онъ немного удивился, но взялъ и заткнулъ его въ петличку. Она оглянулась и встртила взгляды Евы и Констанцы. Но что-жь такое? Не преступленіе какое-нибудь — дать цвтокъ товарищу дтства… Лидія пожала плечами и опять обратилась къ Джиджи, который, кусая усы, лорнировалъ залу.

——

Въ буфет донъ Леопольдо угощалъ свою невстку, которой прислуживалъ весь вечеръ. Онъ уже давно предпочелъ бы лежать въ постели, съ книжкой Revue des Deux Mondes, но герой, невольникъ учтивости все еще наклонялся къ креслу донны Клары и, граціозно улыбаясь, показывалъ свои вставные зубы.

Подл нихъ Лидія ла мороженое, машинально, почти не чувствуя, вся погрузясь въ созерцаніе зеркала. Раза два донъ Леопольдо оглянулся,— что такое занимаетъ племянницу?— и заключилъ, что въ шестнадцать лтъ небольшое тщеславіе извинительно. Донна Клара, звая, произнесла, что зеркала несносны, потому что въ нихъ заглядываешь невольно, хотя бы и не хотлось.

Лидія все смотрла, смотрла мимо собственнаго отраженія, въ уголъ залы, заставленный высокими растеніями, въ зеркал онъ былъ виднъ отлично. Тамъ, на диван, сидлъ молодой морской офицеръ, онъ казался оживленъ, будто на палуб своего корабля, и говорилъ съ дамой, не сводя съ нея глазъ, она игриво, кокетливо улыбалась, съ тмъ невыразимымъ довольствомъ, которое разливается по лицу женщины, когда за нею ухаживаетъ молодой человкъ.

Смлые взгляды молодаго человка говорили: ‘Вы хороши, вы мн нравитесь и я васъ люблю’.

Глаза синьоры отвчали: ‘Врить ли? Это, вдь, всмъ говорится!’

Онъ крутилъ усы и страстно заглядывалъ ей въ глаза, она же спокойно улыбалась и обмахивалась веромъ.

— Весело видть, какъ веселятся молоденькія двушки!— размышлялъ вслухъ донъ Леопольдо.

Его слова упали глухо, какъ камень въ болото. Донна Клара только утвердительно кивнула головой. Лидія продолжала смотрть въ зеркало. Те, двое, сидли все тамъ же, только дама прислонила головку къ подушк дивана и устремила блуждающій взоръ въ потолокъ. Рамбальди покраснлъ.

Вдругъ она выпрямилась и, подсмиваясь, указала кончикомъ вера на букетъ въ петличк молодаго человка. Тотъ, не колеблясь, выхватилъ фіалки вс до послдней, до крошечнаго приставшаго листочка, смялъ ихъ и бросилъ за диванъ.

— Дядя,— сказала Лидія, сжимая зубы,— знаешь ты синьору Капителли?

— Синьору Капителли?— повторилъ старикъ, слдя за взглядомъ племянницы, но уже ничего не видя въ зеркал, такъ какъ пара ушла.

— Да, синьору Капителли, сейчасъ она прошла съ Джиджи Рамбальди.

— Красавицу синьору Капителли?

— Ты находишь, что она красавица?— вскричала Лидія, пожимая плечами.— Но я тебя не объ этомъ спрашиваю. Что это за женщина?

— О, женщина превосходная, совершенная!— отвчалъ онъ, любезно показывая зубы, по привычк говорить о женщинахъ всегда только хорошее.

Буфетъ наполнялся, дамы хотли пить, кавалеры проголодались, явилось шампанское, пастеты изъ дичи. Нкоторыя дамы сняли по одной перчатк (только по одной!) и, положивъ голую ручку на бархатъ кресла, поправляя браслеты и улыбаясь, слушали, что говорилось вокругъ. Ихъ окружали ихъ ‘неразлучные’, знакомые, поклонники, влюбленные, цлый маленькій дворъ.

Лидія взглянула въ зеркало уже на себя и замтила, что она одна. Она была блдна, дурна, не подходила къ общей обстановк. Такъ показаться въ ‘свтъ’ она не желала.

Она шла на бой съ этимъ ‘свтомъ’.

Она развязно, ршительно отвернулась отъ зеркала, за смлостью разстройство лица было незамтно.

Ее позвали въ групп двушекъ, стоявшихъ у кустовъ цвтущихъ азалій. Оригиналъ маркизъ Герарди приказалъ подать двицамъ шампанскаго.

— Дайте мн,— сказала Лидія и выпила цлый стаканъ.— Вотъ теперь я обстрляна.

Она взяла подъ-руку другую двушку и пошла тихонько бродить, кокетничая съ подругой, репетируя, какъ будетъ кокетничать съ мужчинами.

Синьора Капителли прошла подъ-руку съ Рамбальди, покачиваясь медленно, всмъ станомъ. Лидія попробовала было сдлать такъ же, но это не удалось. У синьоры Капителли было очарованіе особенное, она двигалась волнообразно, говорила мягко, въ ней все дышало притягивающимъ спокойствіемъ. Кто-то сказалъ о ней: ‘Она хуже, чмъ красавица’.

‘Какъ это она такъ длаетъ?’ — думала Лидія.

— Ты въ первый разъ на большомъ бал?— спросила подруга Лидіи.

— Да.

— Теб весело?

— Очень. Будь я замужемъ, было бы еще веселе.

— О, да, да! Я думаю то же.

Он говорили скоро, не глядя въ лицо другъ другу.

Передъ ними румяная, пышная блондинка, съ неимоврно открытою грудью, хохотала съ нсколькими молодыми людьми.

— Эта замужемъ?

— Конечно. У нея недавно умеръ ребенокъ.

Маленькій гробикъ, свчи, крестъ на кладбищ мелькнули въ воображеніи Лидіи. Между тмъ, платье пышной блондинки все больше сползало съ плечъ.

Двушки переглянулись и покраснли.

V.

Въ круглой бесдк купальщики старались какъ-нибудь разогнать полдневную скуку, разговаривали, работали, читали. На прибрежномъ песк играли дти.

Съ воды слышались смшанные голоса, вопросы, заглушенные всплесками, свистки, веселые крики. Блыя руки и мускулистые торсы появлялись и исчезали, покачиваясь на волнахъ.

Раскаленное солнце свтило и жгло.

— Mademoiselle Лидія еще не воротилась съ ловли?

— Нынче и креветы стали умны,— не даются.

Разговаривали въ вод — молодой человкъ, сильный, какъ Геркулесъ, въ сромъ трико, и другой, въ полосатыхъ панталонахъ.

— Этотъ герцогъ, кажется, по уши влюбился.

— Бды бываютъ всякія: могъ бы ногу сломать.

— Ну, то было бы хуже.

— Почему знать!…

Геркулесъ нырнулъ, отдуваясь и разметывая брызги, какъ тритонъ.

— Правда, она въ мод. Одвается премило, обо воемъ говорить развязно, куритъ, здитъ верхомъ, ругается… по-французски, но, все-таки, ругается,— я самъ слышалъ. И всего-то ей восемнадцать лтъ.

— Двадцать.

— Поплывемъ къ ней на встрчу.

— Ты тоже за ней немножко ухаживалъ?

— И во сн не думалъ. Смялся, какъ вс.

— Все-таки, пренебрегать не слдуетъ…

— Ну!… Вся подльная, вся изломалась… Начиная съ волосъ, у которыхъ своего цвта нтъ, да и волосъ-то нтъ…

— Точно ли ей двадцать? Теперь, говорятъ, длаютъ такое притиранье, что сразу можно помолодть.

На встрчу имъ плыла лодка.

— Плыви живй! Они насъ къ себ посадятъ.

На лодк завидли пловцовъ, въ одобреніе имъ разввался платокъ. Махала Лидія, стоя у кормы, выдаваясь на фон неба и моря, счастливая тмъ, что у нея — картинки — такая великолпная рама. Она выпрямлялась во весь свой маленькій ростъ, втеръ игралъ ея юбкой, голубой съ блыми обшивками. Блое трико обтягивало ея руки и грудь, открытую спереди, откинутый широкій морской воротникъ былъ заколотъ крошечнымъ золотымъ крестикомъ, клеенчатая шляпа съ прямыми полями, украшенная якоремъ, была надта на бокъ и не скрывала роскоши волосъ, блествшихъ переливами радуги.

Просторъ, свтъ неба, отблески моря, опьяняющій запахъ смолы и соли проникали ее, зажигали въ ея крови волненіе, жажду движенія, беззавтную жизненность. Она дрожала, она топала ножками въ пестрыхъ чулкахъ, упертыми въ край лодки, она была легка, какъ бабочка. Упоенная молодостью, она рисовалась подъ солнцемъ, предъ всею природой,— рисовалась искусно, но искренно, какъ артистъ, увренный въ своей роли.

Ее веселило еще одно: восторженное лицо герцога Кастель-Габбіано, почти колнопреклоненнаго предъ нею. Этотъ несчастный, болзненный, истощенный человкъ представлялъ среди морскаго раздолья ‘пикантный контрастъ’. Лидія не сантиментальничала, не претендовала ни на умъ, ни на чувствительность, и потому находила, что герцогъ забавенъ. Сначала она принимала поклоненія герцога просто изъ кокетства. Черезъ мсяцъ онъ уже не отходилъ отъ нея. Ей было любопытно, какъ онъ повторялъ ей все, что ужь, конечно, высыпалъ старой графин Коломбо. Нкоторыя модификаціи, которыя неизбжно приходилось ему длать въ своихъ рчахъ, особенно смшили Лидію. Онъ, напримръ, въ экстаз говорилъ о ‘близн розъ, слегка окрашенныхъ румянцемъ’, а Лидія вспоминала желтую графиню.

— Одинъ поэтъ,— говорила она сквозь зубы и сдерживая смхъ,— сказалъ о красавиц: ‘она желта, какъ померанецъ’.

Герцогъ не имлъ понятія о Мюссё и продолжалъ восторгаться.

Но понемногу къ молодому легкомыслію кокетства прибавилось нчто врод жестокости. Лидіи нравилось его страданіе. Она наслаждалась не злобно, но втрено. Она уже составила себ дурное понятіе о ‘свт’. Она изъ подражанія, рисуясь, нарядилась въ скептицизмъ, нарядъ пришелся по ней, впился въ нее, слился съ нею… Вс такіе,— надо быть такою же. Нынче безъ боли отнимаютъ руки и ноги. Двушка изъ ребенка сдлалась зрлою, безъ переходныхъ испытаній. Брать отъ жизни какъ можно больше — вотъ и вся теорія…

— Гопъ! гопъ!— кричала она съ лодки отважнымъ пловцамъ.

Молодые люди вскочили въ лодку, она покачнулась, чтобы удержаться, Лидія ухватилась за одну изъ этихъ мускулистыхъ рукъ, вымочивъ перчатки, и сла, скрывая неудовольствіе.

Она мягко склонилась на подушки, протянула ручки къ морю и запрокинула головку, будто замирая въ упоеніи. Молодые люди насмшливо переглянулись. Геркулесъ сказалъ съ многозначительною улыбкой:

— Лодка — поэзія,— просторъ для двическихъ розовыхъ мечтаній.

Слова пустыя, но улыбка и взглядъ много говорили для напряженнаго чувства. Лидія увидла, что она одинока, беззащитна въ непріятельскомъ лагер: два человка ухаживаютъ за ней и презираютъ ее, въ то же самое время, третій клянется, будто любитъ, и не иметъ мужества защитить.

— О, нтъ, нтъ!— поспшно возразила она, смло подхватывая т же слова, какъ боецъ подхватываетъ перчатку противника.— Нтъ, я нисколько не поэтична и нтъ у меня ни розовыхъ сновъ, ни мечтаній.

И она улыбнулась. Въ ея груди кипла глухая злоба, въ глазахъ разстилался туманъ. Ей хотлось побить герцога. Всхъ больше бсилъ ее онъ своимъ блаженнымъ, идіотскимъ видомъ…

Но на розовомъ личик не проглянула внутренная борьба. Лидія обмахивалась веромъ, подражая манерамъ синьоры Капителли, ея глаза тонули въ неопредленной нг, полуоткрытый ротикъ будто ждалъ поцлуя… Быстрымъ взглядомъ она убдилась, что комедія удается.

‘Три дурака’,— подумала она и повеселла.

Она сбросила шляпку. Втеръ игралъ блокурыми завитками на ея лбу, солнце золотило ей маковку, гд волосы отливали цвтомъ мди.

——

Сидя въ круглой бесдк, донъ Леопольдо безпокойно слдилъ глазами за приближеніемъ лодки. Донна Клара, лежа въ кресл, время отъ времени вышивала крестикъ по канв.

— Однако,— ршился вымолвить старый дворянинъ, уже не разъ покачавъ головой,— однако, эти морскія купанья допускаютъ слишкомъ много вольностей, далеко не піитическихъ.

Онъ прибавилъ невинную шутку, чтобы его словъ не сочли за проповдь. Но донна Клара уже разглядла проповдь на горизонт и отвтила съ оттнкомъ неудовольствія:

— Кажется, здсь нтъ ничего дурнаго.

— Положимъ, что ничего, моя милая, но, все-таки, вонъ тамъ сидятъ двое молодыхъ людей, на которыхъ хоть бы халаты накинуть…

Донна Клара не дала договорить.

— Такъ ты предпочелъ бы, чтобъ она допустила ихъ умереть отъ усталости посл такого далекаго плаванья?

— Нтъ, я предпочелъ бы только, чтобы эти господа не позволили себ принять лодку моей племянницы за спасательную лодку или за комнату для переодванья… Я лично предпочелъ бы, чтобы Лидія обратила свои филантропическія стремленія въ другую сторону. Довольно ее скомпрометировала бельджиратская исторія. Злыхъ языковъ много.

— Именно. И хороши бы мы были, еслибъ ихъ слушали. Вотъ десять лтъ, какъ мужъ умеръ и. ты живешь у насъ, разв не говорили, что ты мой любовникъ? А Господь знаетъ, справедливо ли это.

— И я знаю,— медленно произнесъ донъ Леопольдо, сознавая свою добродтель.

Онъ вдругъ почувствовалъ угрызеніе совсти за то, что былъ не довольно учтивъ, и наклонился къ донн Клар.

— Ты знаешь, другъ мой, какъ я люблю двочку…

— Не сомнваюсь. Но ты съ своими идеями отсталъ на полвка. Ты не берешь общества, каково оно есть, ты будто никогда его не зналъ. Ты что-то врод старой двы.

Донъ Леопольдо покраснлъ, потупивъ голову, и, по обыкновенію, уступилъ. Невстка торжествовала. Въ ея мщанской натур вчно кипло раздраженіе противъ ‘этихъ аристократовъ съ ихъ предразсудками’.

VI.

Подъ конецъ купальнаго сезона Лидія, модная царица, получила два предложенія: одно отъ бездомнаго юноши, находившагося по уши въ долгахъ (онъ только разъ ее видлъ, но справился о приданомъ), другое — отъ герцога Кастель-Габбіано и совершенно искренно расхохоталась. Ее въ послднее время больше занималъ вопросъ, гд она проведетъ послдніе дни августа? До сентября въ Бельджирате не прідутъ, обыкновенные гости, а Лидія ужасалась, что придется оставаться въ деревн съ матерью и дядей.

Въ зеленой Піемонтской долин, среди живыхъ воспоминаній стариннаго величія, былъ замокъ маркизовъ Аримонте. Костанца нсколько разъ приглашала подругу, и теперь было самое удобное время принять приглашеніе.

Надо было еще немножко остановиться въ город, возобновить туалетъ. Легкія платья, морскіе костюмы, соломенныя шляпки, широкіе зонтики на розовомъ подбо,— все это уже не годилось. Необходимы темные шерстяные англійскіе наряды, войлочныя шляпки, толстыя перчатки, альпійская палка. Покамстъ въ душные, скучные, нескончаемые вечера Лидія читала стихотворенія о красотахъ природы, прочла Клитумискій водопадъ и подумала, что въ самомъ дл чувствуетъ влеченіе къ величію лсовъ. Она велла переплести книжку, оттиснуть свое имя золотомъ (рядомъ съ именемъ Кардуччи) и положила ее въ дорожный баулъ.

‘Можетъ быть, — размышлялъ донъ Леопольдо въ глубин своей души,— можетъ быть, для Лидіи будетъ полезно заниматься немного побольше, нежели она занимается. У нея большія способности. Почему она не посвятитъ себя какой-нибудь отрасли искусства, литературы?…’

— Теб бы взять съ собою кисти,— сказалъ донъ Леопольдо племянниц на другой день.— Мстоположеніе тамъ красивое, ты могла бы заняться живописью. Ты ее совсмъ забросила.

— На это была важная причина.

— Важная?

— Очень. Пальцы пачкаются въ краскахъ.

Донъ Леопольдо снова началъ посл небольшой паузы:

— Когда ты была маленькая, ты, бывало, писала такія граціозныя, сердечныя вещицы, столько было у тебя фантазіи…

Онъ не смлъ продолжать. Лидія взглянула на него своими огромными глазами.

— Дядя, ты хочешь меня опять помстить въ школу? Мечтаешь для меня объ учительскомъ диплом? Какъ же! ‘Подъ старость кусокъ хлба’!… Не то?… А, такъ ты желаешь, чтобы я была писательницей, страшной, знаешь, отъ которыхъ мужчины бгаютъ?… Ну, дядя, погляди и скажи серьезно, достанетъ у тебя на это духу?

— Мн казалось, ты скучаешь,— робко сказалъ дядя.

Лидія остановилась, закусила губы, будто задумалась.

— Иногда, разумется, скучаю, но что-жь длать? Твое лкарство хуже болзни.

— Не желаешь ли ты чего-нибудь, по крайней мр?

— Да, желаю, чтобъ жизнь была позабавне.

Она упала въ начальное кресло и громко засмялась.

——

Строгій домъ, строгій порядокъ, тнистый, печальный паркъ,— Лидія увидла все это сразу, увидла и Костанцу, которая шла ей на встрчу легкимъ шагомъ, будто не касаясь земли.

Лтомъ вся семья Аримонти патріархально жила въ деревн,— старуха, сыновья и молодыя невстки.

Изысканный вкусъ и величавая простота гостиной не нарушались ни одною мелочью новйшей странной моды. Маркиза-мать шила блье для бдныхъ, об невстки, сидя за роялемъ, разыгрывали сонату Бетховена, на полу, на медвжей шкур, игралъ блокурый мальчуганъ, великолпный ньюфаундлендъ смотрлъ на него ласковыми глазами.

— Мои сыновья на охот,— сказала маркиза, длая легкое движеніе, будто извиняла и вмст представляла гость отсутствующихъ.

Ея сдержанный, тихій голосъ словно растаялъ въ воздух. Молодыя женщины, здороваясь, тоже тихо отодвигали стулья, говорили тихо.

Все кругомъ — средневковые обои, черная дубовая рзная мебель, тяжелыя штофныя занавски, блдныя вышивки креселъ, потускнлыя зеркала въ золоченыхъ рамахъ, старинныя бронзовыя лючерны, сводчатый потолокъ,— все, воздухъ, штукатурка стнъ, складки драпировокъ, все, казалось, было пропитано увреннымъ, яснымъ величіемъ, всмъ прошедшимъ дома Аримонти и внушало невольное уваженіе.

Какъ-то инстинктивно Лидія постаралась устроить, чтобы ея браслеты не очень звенли, и посмотрла на свою пріятельницу. Костанца казалась совершенно на своемъ мст въ этой торжественной обстановк. Лидія замтила только, что она слегка похудла и глаза ея какъ будто ввалились.

— И ты здсь живешь пять мсяцевъ?

Костанца улыбнулась.

— Что ты длаешь?

— Все больше сижу съ матерью, мы много читаемъ, гуляю въ парк, немного вышиваю съ сестрами. Вечеромъ братья сидятъ за шахматами, мы занимаемся музыкой до десяти часовъ, а тамъ и день конченъ.

— Никуда не выходишь?— спросила Лидія, удерживая вздохъ.

— Всякое утро хожу къ бднымъ, дтскій пріютъ также отнимаетъ нсколько часовъ. Ты не повришь, какъ скоро идетъ время.

— Въ самомъ дл, это можетъ быть, надо испытать, чтобы убдиться.

— А ты какъ провела эти пять мсяцевъ?

— По обыкновенію, разнообразно. Возила въ разныя мста своихъ стариковъ, покуда не нашлось довольно пріятное общество въ Ливорно. Ныншній годъ Арденца была въ мод. Тамъ встртили всхъ: и Капителли, и Коломбо, и Кастель-Габбіано. Изъ Рима былъ графъ Нарни. Была знаменитая Сантіери, неаполитанка съ двумя своими любовниками. Затмъ капитанъ Де-Арчелли, хорошенькій, прелесть… и предосадный: одинъ онъ за мной не волочился!… Я должна и о себ говорить правду: я тоже завоевала себ мстечко среди звздъ. Всякій разъ, какъ въ газетахъ разсказывали что-нибудь новое, о спектакляхъ и прочее,— мое имя стоитъ тутъ, между самыми блестящими… Капителли провалилась… enfonce!

Снисходительно слушая болтовню подруги, Костанца безпокойно взглянула на мать. Но маркиза взяла на колни бленькаго мальчика и разсказывала ему сказку. Молодыя двушки тихо ушли и услись въ глубин окна, откуда были видны высокія деревья парка, красныя въ свт заката. Гд-то вдали звонили къ вечерн.

Лидія слегка звнула и вздрогнула.

— Теб дурно?

— Нтъ. Такъ, смерть мимо прошла, какъ говорится въ Тоскан. А кто, въ самомъ дл, знаетъ, что такое надо мною прошло?

— Можетъ быть, скука.

Лидія принужденно улыбнулась.

— Ты нашу жизнь поняла и она теб не нравится, сознайся!

— Сознаюсь безъ отговорокъ.

— Дло все въ томъ, что надо принять въ ней участіе, слиться съ нею…

— Я понимаю твою мать,— прервала Лидія,— понимаю твоихъ невстокъ, у которыхъ мужья и дти… Да, въ нкоторой степени я понимаю ихъ, хотя и не завидую имъ… Но ты… что ты длаешь?

По лицу Костанцы пробжала тнь.

— Много есть благородныхъ чувствъ, великодушныхъ, дорогахъ привязанностей…

— Я знаю твои благородныя чувства, все знаю, преклоняюсь, но раздлять ихъ не могу.

Костанца, смущенная, потупила глаза. Лидія живо заговорила:

— У тебя такая натура, нечего и спорить. Но я… къ чему я могу привязаться? Ты вришь и можешь быть счастлива. Я… вижу. Видть, увряю тебя, высшее несчастіе!

— Надо смотрть вверхъ.

— Что тамъ наверху? Религія? Но ее надо чувствовать. Благочестивою надо родиться…

Мальчикъ заснулъ на колняхъ у бабушки, преклонясь головкой къ кожаной спинк стариннаго кресла.

— Ахъ, какъ хорошъ!— вскричала Лидія.

Маркиза приложила палецъ къ губамъ и сдлала двушкамъ знакъ уйти въ паркъ, чтобы не будить ребенка.

— У тебя женская жилка,— тихо сказала Костанца,— тебя трогаетъ видъ ребенка.

— Нтъ, это не то, что ты воображаешь. Меня это трогаетъ, какъ художественная вещь: красиво. Будь у этого мальчика какая-нибудь сыпь… ужасъ! я бы убжала.

Ея голосъ рзко звучалъ на порог стараго дома, поднимавшагося высоко,— казалось, выше всхъ людскихъ мелочей. Лидія сама почувствовала себя неловко и поспшила оправдаться.

— Не хочу представляться хуже, чмъ я есть, но сердце у меня не расположено къ чувствительности. Слишкомъ рано постигла я закулисныя свтскія таинства. Съ каждымъ днемъ я все больше убждаюсь, что мы искренны только въ минуту наслажденія, все остальное — ложь… боле или мене возвышенная, боле или мене честная, но, все-таки, ложь. Не говори о себ: ты — исключеніе… по крайней мр, въ томъ смысл, что тебя ложь охватываетъ разомъ, слдовательно, въ теб нтъ притворства.

— Какъ же это?

— Да такъ. Ты живешь химерами прошлаго, ты вришь, что великое имя хранитъ отъ всякой слабости… А у меня (мой ддушка по матери торговалъ мхами) кровь мятежная.

Костанца терпливо шла за нею по алле, сожаля и, вмст, слегка презирая свою подругу. Помолчавъ, она, наконецъ, возразила:

— Люди портятъ все, до чего коснутся. Они отрицаютъ любовь, вру, смются надъ любовью и самоотверженіемъ… Боже мой! да неужели же и мы должны отрицать все это?

Она остановилась, блдная, измученная, и отчаянно заломила руки.

— Вотъ до чего довела тебя твоя чувствительность!— вскричала Лидія.— Ты страдаешь… отъ какой болзни? Ты безумне меня! Ты страдаешь отъ того, что не находишь счастья въ своемъ великомъ идеал! Чего теб недостаетъ? Говори!

Она схватила ее за руки и чувствовала, что сама начинаетъ горячиться.

Все время за обдомъ Лидія смялась, шутила, обращаясь больше къ мужчинамъ, почти дерзко-развязно, но къ вечеру впала въ страшную меланхолію. Она заперлась въ своей комнат, въ окн, на блдномъ фон ночи, чернли, словно великаны, деревья парка, слышались несносные звуки рояля. Лидія думала, что здсь нтъ общества, нтъ возможности провести день иначе. Наконецъ, она легла, старая деревянная кровать скрипла при каждомъ ея движеніи… Лидія не могла уснуть.

Утромъ она побжала къ Костанц, бросилась ей на шею, клялась, что любитъ ее, обожаетъ, но чтобъ она сейчасъ же приказала заложить карету и везти ее на станцію.

— Боже, что за жизнь!— шептала она, усаживаясь въ уголъ первокласснаго вагона.

VII.

Лидія и адвокатъ Кальми курили сигаретки на террас предъ очаровательнымъ заливомъ.

Старшіе пока дремали въ гостиниц отеля.

Они встртились на какомъ-то увеселеніи въ этомъ прелестномъ город въ прелестномъ апрл мсяц и жили, почти не разставаясь, какъ старые друзья.

— Скажите правду, Кальми, что вы обо мн думали?

— Думалъ или думаю?

— Въ прошедшемъ времени.

— Дурно.

— А теперь?

— Еще хуже.

Лидія ждала не такого отвта. Она выпустила длинную струйку дыма и сказала, по виду спокойно:

— Замтно, что вы не захватили съ собой, на дорогу любезности.

— Натурально,— отвтилъ онъ, смясь,— слишкомъ громоздко.

Оба немного помолчали. Лидія, стоя, казалась выше ростомъ отъ длиннаго благо плюшеваго пальто, опушеннаго лебяжьимъ пухомъ. Она оперлась локтемъ на балюстраду террасы, головой на руку, а другою рукой подносила къ губамъ сигаретку. Лунный лучъ падалъ на свтлую прядь ея волосъ и она блестла золотомъ. Ночь была упоительно тиха, воздухъ будто струился и шепталъ слова любви.

— Я знаю, что обо мн говорятъ дурно…— начала Лидія.

Ея голосъ былъ странно печаленъ, она ждала возраженія, но возраженія не явилось.

— Говорятъ, я втрена, тщеславна, эксцентрична, кокетка… не знаю что еще.

— Конечно, все это клевета.

— Нтъ, не клевета!— вскричала она порывисто.

— Стало быть?…

— Стало быть…

Она увидла, что запуталась, и напрасно ждала помощи. Адвокатъ смотрлъ ясными, холодными глазами, учтиво отвертываясь всякій разъ, какъ выпускалъ дымокъ своей сигаретки.

— Я думала, вы меня понимаете!— вдругъ вскричала она.

— Обыкновенное заблужденіе и, вмст, обыкновенная политика женщинъ — изображать изъ себя неразршимую загадку.

— А, я забыла, что для васъ вс женщины одинаковы!— горько возразила Лидія.

— Съ извстной точки зрнія — да. Но я длаю и различія: бываютъ обманутыя и обманщицы.

— О-о!— вскричала Лидія, захохотавъ и бросая сигаретку,— адвокатъ открылъ огонь! Я уврена, что вы предпочитаете обманутыхъ.

— Предпочитаю,— отвчалъ Кальми, не смутясь,— предпочитаю женщинъ простыхъ.

— А, такъ, по-вашему, я женщина сложная?

— Еще хуже: вы хотите казаться сложной.

— Стало быть, я и сложна не въ самомъ дл?

Кальми бросилъ сигаретку и сказалъ серьезно:

— Посмотрите, что за небо. Когда я былъ ребенкомъ, меня увряли, что за этимъ синимъ сводомъ — рай, и что звзды — глаза ангеловъ. Я врилъ. Я былъ истинно несчастенъ въ тотъ день, какъ узналъ, что вся эта лазурь — пустота, а это золото — раскаленная матерія. Совсмъ напрасная печаль: не лучше ли было бы сразу говорить мн правду?

— И, обманувшись въ небесахъ, вы уже больше ничему не врите на земл?

— Врю математик,— отвчалъ онъ, опять закуривая.

Лидія была непокойна, задта за живое. Кальми казался ей умне другихъ. Онъ ей не нравился, но ей хотлось нравиться ему, а, между тмъ, все ея кокетство разлеталось понапрасну.

И, какъ нарочно, въ этотъ вечеръ она была одта ‘къ лицу’: блое платье мягко лежало вокругъ ея шеи, лебяжій пухъ служилъ точно рамкой для прелестной головки.

Лидія подошла къ балюстрад, будто глядя на луну, она была зла на Кальми, ей хотлось приручить его, какъ ягненка, побда надъ нимъ была заманчива. Она нисколько не была сантиментальна, но въ эту весеннюю ночь она чувствовала сильне всего свою молодость, свою привлекательность. Объясненіе въ любви, казалось ей, было обязано сейчасъ наступить.

Безъ всякаго сомннія, она бы его отвергла, но любопытно, какъ въ этомъ случа поступаютъ мужчины?… Какъ это онъ не подумаетъ поцловать ей руку? А она нарочно положила ее на балюстрад.

Она пожала плечами, кокетливо откинулась назадъ и сильно вздохнула всею грудью.

— Хорошо!

— Воздухъ хорошъ?

— Да, воздухъ, дыханіе цвтовъ и моря… поцлуи и раны, ласки и удары…

— Которые вы предпочитаете ласкамъ?

— Кто вамъ сказалъ?

— Я предполагаю.

— Ошибаетесь. Меня никто не понимаетъ.

Она стояла передъ нимъ, поднявъ голову, съ ярко искрящимися глазами.

Кальми сдлалъ шагъ впередъ, взялъ ее за об руки и притянулъ къ себ, его глаза вспыхнули.

Лидія испытала минуту невыразимой радости, острой, глубокой, потрясающей, она слабо отклонялась, улыбаясь, нжась своимъ торжествомъ, потомъ вдругъ отшатнулась, покачала головой… во взгляд ея еще догорала улыбка.

— Ошибаетесь, ошибаетесь!

‘Гадкая кокетка!’ — подумалъ Кальми и сталъ холоденъ попрежнему.

Лидія перегнулась черезъ балюстраду, смотрла на луну и повторяла:

— Ничего, ничего… все ничего!

——

Остальную часть ночи она провела на колняхъ передъ диваномъ въ гостиной отеля: донн Клар вдругъ сдлалось дурно. Лидія никогда не видала больныхъ и сама не бывала серьезно больна, она и мыслью не могла остановиться на страданіи и не знала даже названія самыхъ обыкновенныхъ болзней. Она совершенно растерялась, безпрестанно окликала мать, металась по комнат изъ угла въ уголъ и осыпала дядю и Кальми безпорядочными вопросами.

— Вотъ придетъ докторъ, тогда узнаемъ,— успокоивалъ донъ Леопольдо.

Онъ весь дрожалъ, искренно огорченный и еще боле переконфуженный. Адвокатъ сохранялъ приличное достоинство порядочно воспитаннаго человка, свидтеля чужой горести.

— Если бы перенести ее на постель…

— Лучше дождаться доктора.

Хозяйка отеля, женщина практичная, принесла горчичники, увряя, что если они не помогутъ, то, по крайней мр, не повредятъ.

Лидія глядла на эти хлопоты какъ будто сквозь сонъ, въ полномъ убжденіи, что это просто обморокъ.

— Не потереть ли ей виски одеколономъ?

Кальми пожалъ плечами.

Пришелъ докторъ, подробнаго осмотра не понадобилось. Очень опасный случай: апоплексическій ударъ.

Лидія не хотла оставить мать, хотя докторъ и совтовалъ ей это. Впрочемъ, она была довольно тверда, не плакала, смотрла на больную, на всхъ и на все большими горящими глазами, въ которыхъ виднлось больше удивленія, нежели горя.

— Я приду чрезъ нсколько часовъ,— сказалъ, прощаясь, Кальми.

Было три часа утра. Лидія отчаянно схватила его за руки.

— Не правда ли, это пройдетъ, это ничего? Она будетъ здорова?

Онъ посмотрлъ на нее и отнялъ руки.

— Будемъ надяться.

Донъ Леопольдо, казалось, окаменлъ въ широкомъ кресл у ногъ больной. Лидія безпокойно мняла мста, хватаясь то за грудь, то за голову.

Докторъ прописалъ лкарство и, выжидая дйствія, переговаривался съ дономъ Леопольдо. На зар донн Клар не стало лучше, но докторъ твердилъ:

— Не будемъ терять надежды.

— Дядя, дядя, ты какъ думаешь?— прошептала Лидія, бросаясь на шею старику.

Совершенно ошеломленный, онъ нашелъ еще мужество отвчать дрожащими губами, улыбаясь, какъ въ прошлые счастливые дни:

— Выздороветъ.

Какъ всегда, правду отъ ‘двочки’ скрывали.

Въ семь часовъ донна Клара выказала признаки жизни, открыла глааза, взглянула на дочь. Лидія, охваченная надеждой, бросилась на колни, хотла было обнять донну Клару, но въ ужас отступила назадъ.

— Мама, мама!— вскричала она и упала на трупъ матери.

VIII.

Несчастіе пришло нежданно, двушка была поражена, почти негодовала на него, какъ на несправедливость. Она видала чужія слезы, но никогда ей не приходила на мысль даже возможность когда-нибудь плакать самой.

Наряжаться, веселиться — къ этому занятію она привыкла съ дтства, ни оглядываться, ни размышлять было некогда.

Ничто не могло ее утшить, ничто не обуздывало порывовъ ея отчаянія. Лидія отдавалась отчаянію съ наслажденіемъ еще неизвданнаго ощущенія: скорбь — плодъ горькій, но, все-таки, новинка.

Безпрестанно и всмъ она говорила о матери, возбуждалась собственными словами. У нея являлись драматическіе жесты, оттнки голоса, которые ее удивляли и восхищали, она еще не знала у себя такихъ страстныхъ нотъ, открытіе было любопытное.

Ея горесть была истинна и искренна, но эта маленькая сценичность, хотя тоже истинная и искренняя, связанная съ ея характеромъ, возмущала постороннихъ. Лидіи не прощали глубокаго траура ея гостиной, чернаго флера на люстрахъ, цвтовъ передъ портретомъ матери. Не прощали, что всякій день, въ пять-шесть часовъ, она отправлялась на кладбище въ закрытой карет, обитой чернымъ, лошади черныя, кучеръ въ черномъ, она сама съ головы до ногъ закутана въ черное погребальное покрывало, сквозь которое едва просвчиваетъ металлическій блескъ ея волосъ. Ей не прощали, что ея искреннія слезы льются на вышитые кружевные платки, пропитанные Parfum d’Ixora.

А Лидія оставалась все такою же. Она плакала такъ же, какъ прежде смялась, — насильно, на-показъ, разсчитывая на эффектъ, но ей этого не прощали. Мужчины не щадили ея добраго имени. Кальми, помня сцену на балкон, ужь, конечно, не защищалъ осиротвшую двушку. Въ кружкахъ женщинъ были деликатные намеки, — уколы отравленными булавками… Кто-то сказалъ, будто видлъ ея ночныя рубашки: он вышиты чернымъ, съ черными бантиками. Другой, чтобы не отстать, уврялъ, что она носить черныя бархатныя подвязки и, вмсто пряжки, на нихъ серебряныя мертвыя головы. Но настоящаго было мало: припоминали старыя исторіи, разсказывали, что Лидія каталась въ лодк нагою съ молодыми людьми, и посл этой сплетни ей хохотали почти въ лицо, когда она возвращалась съ кладбища, закутанная въ черное покрывало.

Не покинули ее два друга: Ева и Костанца. Костанца писала ей длинныя сочувственныя письма. Ева, отказываясь отъ общества, которое признавало ее царицей, вс вечера проводила съ Лидіей.

То были чудесные вечера. Баронетъ Сеймуръ, красавецъ, статный старикъ, сидлъ въ сторон съ дономъ Леопольдо, но донъ Леопольдо, разбитый, робкій, будто весь прятался, исчезая передъ величавымъ спокойствіемъ прекрасной головы гостя, осненной внцомъ пышныхъ сдыхъ волосъ.

Двушки разговаривали между собой, плакали, вспоминая, какъ добра была донна Клара, потомъ рчь переходила и на другое, а понемногу и на свтское, случалось толковать и о нарядахъ… Ихъ первая молодость прошла, он стали женственне, серьезне, на нихъ легло облако печали, будто слдъ полета времени, въ ихъ рчахъ безсознательно являлась горечь.

Лидія больше чмъ когда-нибудь выказывала себя ‘свободномыслящею’, esprit fort. Она повторяла, что не пойдетъ замужъ, что не понимаетъ любви, что вовки не полюбитъ. Въ прошлые годы ея цль была — веселье, теперь у нея другой идеалъ: страдать и всю жизнь оплакивать дорогую потерю… Она была уврена, что плачетъ о матери. Вокругъ себя она видла страшную пустоту. Ее ничто не занимало. Мужчины, которые ухаживали, бывало, за нею,— вс порочны или глупы. Раздражаясь, она передавала въ мельчайшихъ подробностяхъ объясненія въ любви, разговоры, остроумничанье,— истинные, животрепещущіе ‘человческіе документы’. Она высказывалась дко, безпощадно, съ развязнымъ скептицизмомъ, похожимъ съ вида на самое беззаботное легкомысліе.

Ева о себ ничего не разсказывала. Въ глубин ея черныхъ глазъ, въ лучахъ взгляда, скрытаго тнью рсницъ, казалось, хранилась тайна, если этой тайн измняла внезапная блдность, если невольный вздохъ выдавалъ ея волненіе, Ева призывала на помощь лучезарную улыбку, которая привлекала вниманіе и прерывала наблюденія постороннихъ.

— Очень натурально, что я не выйду замужъ, — говорила Лидія.— Я фантастична, самовластна и смюсь надъ вздыхателями. Но ты — красавица, добрая, достойная — не должна отказываться составить счастье человка. Это будетъ грхъ.

Ева ничего не отвчала.

Лидія подумала о Маріо Авелла. Этотъ молодой ученый рдко показывался въ обществ, но бывалъ везд, гд могъ встртить Еву: въ театр, въ концерт, какъ только показывалась очаровательница, въ толп являлся Авелла. Но прошло около двухъ лтъ, а онъ все молчалъ.

Но разъ, наконецъ, особенная награда и отличіе министерства сдлали Авелла знаменитымъ на цлыя сутки. Весь городъ заговорилъ о молодомъ сицилійц. Лидіи показалось, будто ея подруга вспыхнула отъ радости, и, въ надежд открыть ея тайну, она вдругъ сказала:

— Я слышала, правительство предлагаетъ Авелла важное порученіе за границей. Онъ приметъ, не правда ли?

Ева разсматривала вышиванье и сказала спокойно, не оборачиваясь:

— Не знаю. Хорошо сдлаетъ, если приметъ. Слава — обольстительная сирена.

— Обольстительне, чмъ женщина?— спросила Лидія, просовывая задорное личико между вышиваньемъ и лицомъ подруги.

— Можетъ быть,— отвтила, смясь, миссъ Сеймуръ.

Съ этого дня Лидія перестала думать, что Авелла занятъ Евой, тмъ боле потому, что молодой человкъ вдругъ исчезъ. Друзья его говорили, что онъ ухалъ въ Сицилію по своимъ семейнымъ дламъ. Ева, между тмъ, отказала нсколькимъ богатымъ женихамъ и все рже являлась въ обществ. Въ начал зимы ея здоровье разстроилось. Отецъ, который жилъ только ею, сейчасъ же увезъ ее на берегъ моря, въ Санъ-Ремо.

Лидія осталась одинокой.

Ея положеніе въ свт было довольно странно. Своимъ умомъ она постигла всю безнравственность свта и хотя никому никогда не дала ни одного поцлуя, но знала, что на ея счетъ ходятъ сотни грязныхъ сплетенъ. Она чувствовала, что кругомъ нея все колеблется, что земля уходитъ изъ-подъ ногъ, и поступала, какъ люди, которые, чтобы не сознаться, что пьяны, пьютъ еще больше. Она уже не могла жить безъ какого-нибудь возбужденія.

Она искала радости въ свтскомъ успх, въ искусств, въ чтеніи книгъ послдней натуралистической школы, — во всемъ, что фантазирующая чувственность можетъ представить женщин, избалованной богатствомъ. Она довела до недосягаемой высоты культъ самой себ, красот и нарядамъ, пресытилась поклоненіями и уже не знала, чего просить ни у себя самой, ни у другихъ.

Смерть матери заняла ее надолго, но однажды она съ ужасомъ замтила, что у нея нтъ уже и слезъ.

‘Кончено,— подумала она,— я и страдать не умю’.

Ее охватило томленіе хуже того, которое она испытала при смерти матери. Теперь уже умерла она сама, Лидія… Что длать? Къ чему привязаться? Въ чемъ, въ комъ еще искать возбужденія?

Столько лтъ она глядлась въ зеркало, принимала и отдавала визиты, бывала въ театрахъ и на гуляньяхъ, смотрла, какъ мимо нея тянулись вереницей чудеса искусства и промышленности, пріучала къ нг свое тло и воображеніе, остроумничала, кокетничала, слушала ложь и лгала!… Устала!… Нтъ ли чего еще? Ничего нтъ!

Костанца писала ей длинныя письма, он дышали ясностью души, достигшей своего призванія. Костанца тоже устала, поняла обманы свта, который считалъ ее прекрасною, доброю, достойною, а любви дать ей не умлъ. Костанца отцвла въ одиночеств, призывая человка по-сердцу, но на призывъ никто не явился… Костанца-Джеронима поступила по примру своего идеала, давно умершей Костанцы-Джеронимы: та принесла себя въ жертву милому человку, эта — своей высокой иде. Времена перемнились: міру нужны не монахини. Костанца не постриглась, но отдалась любви къ ближнему, заботамъ о ближнихъ.

Это самоотреченіе молодой двушки, этотъ гордый разрывъ съ обществомъ произвели глубокое впечатлніе на Лидію. Она была настолько смышлена, что понимала величіе гордости, преобразившейся въ добродтель.

Она захотла подражать этому: лихорадочно принялась отыскивать бдныхъ, записалась въ разныя общества, захотла быть патронессой.

Въ простомъ черномъ плать, гладко причесанная, въ сопровожденіи стараго лакея, она предприняла странствованія въ госпитали, въ убжища для стариковъ, въ ясли для новорожденныхъ, въ дтскіе пріюты. Она увидла новый міръ: настоящія болзни, настоящую бдность, настоящія слезы, услышала плачъ истощенныхъ дтей, чахоточный кашель двушекъ, жалобы дряхлыхъ, хрипніе умирающихъ…

Она занемогла и пролежала дней шесть въ постели, страдая отъ всхъ болзней, которыя видла, ей снились больничные покои, темныя стны, кровати рядами и огромное деревянное распятіе — образъ вчной скорби надъ этою ежедневною скорбью.

Выздороввъ, она пожелала узнать печали другаго рода. Бодро и смло поднялась она на лстницы къ бднякамъ, въ жилища тружениковъ и увидала женщинъ, постарвшихъ преждевременно отъ лишеній и труда, мужчинъ отуплыхъ, дтей заброшенныхъ, проклятыхъ. Любовь, дтство, семья, — все, что видлось ей сквозь свтлый туманъ богатства, что казалось ей источникомъ радости, — все было только новымъ поводомъ для горя. Вмсто поцлуевъ и ласки,— этихъ нжныхъ цвтковъ,— ругательства, упреки, богохульства, пустые очаги, грязныя постели… Ужасъ и отвращеніе!… Она заговаривала съ женщинами,— ее не понимали. Мужчины смотрли подозрительно или равнодушно… Что можно сдлать для такихъ?

Лидія стала еще больше одинока, у нея въ душ охолодло, пропало мужество. Въ дв недли она истратила тысячу лиръ, не залечивъ ни одной раны, не принеся никому счастья и, главное, не испытавъ минуты удовольствія.

Она отказалась отъ посщенія бдныхъ.

IX.

Черезъ два года посл смерти матери Лидія снова показалась обществу въ театр. Она явилась нежданно, нарядъ, движенія, увренность,— совсмъ какъ у замужней женщины. Съ нею былъ донъ Леопольдо, въ качеств уже не ментора, а кавалера.

Она сла впереди и тотчасъ навела бинокль на дальнія ложи. На ней было черное бархатное платье, открытое до невозможности, въ волосахъ — два огромные брилліанта, будто росинки въ глубин двухъ черныхъ розъ, вмсто вера — прихотливо связанный пучокъ черныхъ перьевъ. На нее вс оглянулись.

Лидія безстрашно выдержала перекрестные взгляды, поднявъ голову и выставляя грудь, увренная въ красот своихъ рукъ и шеи.

Даже т, кто давно зналъ, ее, нашли, что она похорошла, но прошла минута, въ которую Лидія показалась новинкой, и вс припомнили, что ей, должно быть, уже лтъ двадцать шесть, двадцать восемь.

Но Лидія была богата, неглупа, держалась свободно,— слдовательно, и съ нею можно было держаться свободно, а въ праздныхъ людяхъ недостатка не было. Опять начались рысканье по свту, по баламъ, комплименты, ухаживанья, старые обожатели пошли по старой дорожк, новые, изъ любопытства, пробовали счастье. Такъ прошелъ годъ. Лидія начинала чувствовать усталость.

Ей случалось звать, когда камеристка докладывала, что готово одваться, она раздвалась нехотя, одвалась равнодушно. Случалось, вечерами, когда никто не приходилъ, Лидія засыпала въ кресл у камина, напротивъ спящаго дяди. За компанію съ ними, на ковр почивала книжка Revue des Deux Mondes.

——

Былъ бурный мартовскій вечеръ. Дождь заливалъ городъ, буря выла и ломала деревья. Донъ Леопольдо стоялъ и смотрлъ на небо. Носки золоченыхъ туфель, мелькая передъ нимъ то вверхъ, то внизъ, означали присутствіе Лидіи на качалк.

Полчаса никто не сказалъ ни слова, такъ бывало часто: говорить имъ было нечего. Лидія знала все, что могъ сказать старикъ, и все это было такое старое, что она не трудилась отвчать, но сегодня онъ оставилъ даже покушенія на бесду. Онъ понялъ, что онъ существо ненужное, тнь, — подобіе чего-то, и покорялся кротко, благодушно, съ безмолвнымъ достоинствомъ аристократа.

Оба они смертельно скучали.

Вдругъ въ комнату вошла миссъ Сеймуръ и, не говоря ни слова, съ рыданіемъ упала въ объятія Лидіи. Съ ней случилось большое несчастіе: торговый домъ, въ которомъ баронетъ Сеймуръ помстилъ свои капиталы, обанкротился, отецъ и дочь лишились почти всего своего состоянія.

Прежде Лидія не поняла бы величины такого несчастія, но теперь понимала. Ей представилась Ева въ лохмотьяхъ, на темномъ чердак,— Ева, у которой ‘ничего нтъ’. И Лидіи стало какъ-то страшно. Доброе чувство сейчасъ потянуло ее на помощь, она предложила свой домъ, деньги, все что можетъ,— предложила искренно, не рисуясь. Донъ Леопольдо былъ тронутъ, Ева опять заплакала отъ умиленія, Лидія сейчасъ бы все отдала: имнія, брилліанты, чтобы возвратить подруг все, что отняла у нее судьба. Высокая потребность жертвы, выразившаяся въ попыткахъ благотворительности, возродилась вдругъ, еще усиленная чувствомъ дружбы, Лидіи казалось, что ея сердце раскрывается, расширяется передъ волной новаго наслажденія. Она цловала, утшала Еву, смялась, ея лицо свтилось ласкающимъ свтомъ, она будто переродилась.

Но восторги должны были затихнуть передъ холоднымъ разсудкомъ. Ева, растроганная и серьезная, доказала ей невозможность принять такую жертву. Ея гордый отецъ не позволитъ, онъ и не смутился, узнавъ о несчастіи… Но она, Ева, страдала только за отца, она знала, что для него — въ ней была вся сила, вся надежда. Она будетъ работать, но надолго ли у нея станетъ силы работать?

Мысль, что Ева будетъ работать, снова привела Лидію въ содроганіе. Ева съ трудомъ освободилась отъ выраженій ея нжности и ушла, унося съ собою отрадное чувство.

На другой день и въ слдующіе Лидія жила одною Евой, отправляясь къ ней, она брала съ собой деньги, ожидая, что увидитъ ее въ страшной нищет, и удивлялась, встрчая невозмутимое достоинство сэра Эдварда и кроткую покорность Евы, попрежнему, ясной. Лидія приходила въ восторгъ отъ такого мужества и все больше тосковала, чувствуя свое безсиліе.

‘Какъ я несчастна!— думала она.— Даже деньгами помогать не могу!’

Вокругъ нея все больше пустло: вотъ и богатство ей къ чему!… О, во сколько разъ счастливе Ева!

Ева составила планъ. У нихъ оставалось маленькое родовое помстье, отецъ поселится тамъ, далеко отъ общества, она уже написала въ Англію, прося, чтобы поискали ей мсто гувернантки. Но на все это было нужно время, а покуда ‘свтъ’ продолжалъ видть могучаго старика съ высоко поднятою головой и его златокудрую дочь, которую продолжалъ находить, попрежнему прелестною.

Вдругъ въ этомъ ‘высшемъ свт’ пробжала новость: Маріо Авелла прилетлъ изъ глуши, изъ Сициліи, и посватался за миссъ Еву Сеймуръ. За два года, проведенные вдали отъ элегантнаго общества, молодой ученый составилъ себ обезпеченное положеніе и могъ просить руки миссъ Сеймуръ, не навлекая на себя подозрній въ разсчет.

Эта благородная любовь заставила Еву и Лидію пролить много слезъ, понятныхъ женщинамъ. Ева плакала радостно. Слезы Лидіи были странныя, горькія, жгучія. Она вскакивала ночью и рыдала, ей снилось, что у нея отняли что то дорогое, что ее ограбили, бросили на улиц… Мысль о Маріо Авелла колола ее въ сердце.

— Слушай, Ева,— горько сказала она,— ты со мною скрытничала, никогда не говорила, что любишь его.

— Видно, что ты никогда не любила,— тихо возразила Ева.

Лидія вспыхнула, будто ее ударили, и залилась слезами, припавъ къ ней на плечо.

— Ты говоришь: я не любила. А кто виноватъ? Гд любовь? Я не видала ее! Вотъ теперь маркизъ Струтти хочетъ женить на мн своего сынка… Молодой человкъ увлекся какою-то танцовщицей, такъ родители желаютъ, чтобъ онъ остепенился… хотя бы только для вида… И повсюду одинъ разсчетъ, лицемріе, грязь… О, правда, что для того, чтобы не видать горя, надо быть животнымъ или стать выше человка! Я не животное, и вотъ въ томъ-то все мое несчастіе.

Ева хотла возражать, но Лидія зажала ей ротъ.

— Молчи, молчи! Ты скажешь о себ? Да, вдь, ты одна въ своемъ род.

И вдругъ, съ тмъ порывомъ, за которые она заслужила названіе полоумной, Лидія бросилась на шею своего дяди.

— Вотъ мой муженекъ, покорный мой муженекъ: не споритъ, слушается и вренъ!… Такъ ли, донъ Леопольдо? Вдь, вы врны вашей неисправимой Лидіи?

Она звонко расцловала его въ об щеки.

X.

Свадьба Евы и Маріо Авелла прошла скромно, безъ огласки, они не хотли выставляться на-показъ и собирались на медовый мсяцъ ухать въ Сицилію.

Ева пришла проститься къ Лидіи, на этотъ разъ она сняла свой двичій нарядъ, простой, по англійскому обычаю, ея темнозолотистое платье мягко гармонировало съ тиціановскимъ золотомъ ея волосъ, она сіяла счастьемъ, красотою, прелестью… Много он обнимались на прощанье. Ева показала письмо Еостанцы,— благословенія новобрачной отъ подруги-отшельницы.

— Теперь я совсмъ одна!

Лидія старалась улыбаться и щипала себ руки, чувствуя, что кровь въ ней холодетъ. Наконецъ, у нея вырвался крикъ боли и бшенства и стало вдругъ будто легче.

И она начала новый періодъ жизни.

Было лто, театры закрыты, праздниковъ нтъ. Въ маленькихъ собраніяхъ Лидія скучала, встрчая все непріязненныхъ людей, которые злобно перетолковывали всякое ея слово, всякое ея живое движеніе,— тмъ боле злобно, что она, казалось, сама вызывала общество своими эксцентричными дйствіями,

Пріятельницъ у нея не было. Въ качеств друзей у нея бывали Кальми, Лонте, два-три офицера, изъ крупныхъ, одинъ небогатый депутатъ, которому очень нравилось ея богатство. Но ее не занималъ никто. Она принимала гостей, лежа въ качалк, съ сигареткой въ зубахъ, и нисколько не заблуждаясь, отлично знала слабыя стороны этихъ господъ. Они говорили, обо всемъ, не стсняясь: Лидія ‘претендовала на свободомысліе’ и ничего такъ не боялась, какъ прослыть наивною.

Чего бы ни стоило, но не быть смшной! Лидія бросилась въ крайность, старалась казаться холодной, безсердечной, все осмивала, иронизировала. Она разспрашивала мужчинъ о случившихся скандалахъ, о шумныхъ процессахъ, о жить куртизанокъ,— совсмъ какъ опытная, все знающая женщина. Мужчины, конечно, длались смле. Лидіи приходилось пускать въ ходъ всю свою изворотливость, но это, по крайней мр, расшевеливало ее среди апатіи.

Она вызжала одна, чаще въ карет, иногда рано утромъ выходила тоже одна, съ огромною датскою собакой, отъ которой разбгались прохожіе. Нсколько времени эта красивая собака была страстью Лидіи. Лидія увряла своихъ пріятелей, что она все понимаетъ, а не говоритъ только для того, чтобы не быть похожей на людей. Для своихъ раннихъ прогулокъ Лидія придумала даже особый, оригинальный, полумужской костюмъ.

Донъ Леопольдо не прекословилъ ей ни въ чемъ, Лидія крпко захватила власть, и если не приказывала, то — хуже — цловала. Старый аристократъ съ годами одурлъ, и хотя улыбался, механически показывая вставные зубы, но для себя молилъ только одного, чтобъ ему оставили его Revue des Deux Mondes.

Этимъ лтомъ Лидія не хотла хать ни на какія купанья, море, горы, табль-д’оты ей надоли. Жаркое время она провела въ Бельджирате, лежа въ гамак подъ тнью своего сада. Въ эти мсяцы она перечитала вс романы Флобера, Дроза, Додэ, новйшія — Бурже и Мопассана, прочла и Толстаго, потому что онъ въ мод, и Зола, который, говорятъ, скабрезенъ, но ей, напротивъ, показался скученъ. Ей прислали и итальянскіе романы, она ихъ и не разрзала. Выписала стихотворенія Коппе,— еще разочарованіе. Ей понравилось только Angelus, ребенокъ тамъ ростетъ между стариками и умираетъ потому, что не можетъ проявить свою горячую молодость. Ее это очень тронуло.

Нсколько дней у нея не выходило это изъ головы. Точно будто Angelus разбилъ надъ нею каменный сводъ и открылъ безконечность небесъ, гд странствуетъ поэтъ. Въ ея воображеніи пробгало пламя, она, вздрагивая, спрашивала себя, не найдется ли и ей утшенія, ей хотлось выразить свои чувства, пожить умственною жизнью, но у нея отпадали руки: видть не значитъ передавать, ощутить самой — не то, что убдить другихъ.

Подъ впечатлніемъ высокаго созданія, ея сердце билось и страдало, какъ будто и она сама была художница, но для искусства мало страданій и біенія сердца: страдая и любя, художникъ еще долженъ творить.

Лидія походила на ребенка, котораго орелъ уносилъ въ высоты. На минуту, казалось, она властвовала надъ міромъ. Опустясь же на землю, она замтила, что летала не на собственныхъ крыльяхъ.

Но она была настойчива и продолжала искать.

Въ деревн, одна, въ непривычномъ одиночеств, пропитавшись всмъ, что прочитала, она стала всматриваться въ природу. Особенно привлекала ее тишина лса, его таинственный покой, зеленые своды деревьевъ очаровывали ея воображеніе. По цлымъ часамъ, неподвижно, наблюдала она очертанія каштановъ, ихъ пышныя протянутыя втви, согнутыя будто вырзные своды. Ей казалось, что она — жрица чуднаго храма, ей слышалось таинственное пніе, цвты благоухали будто кадила, колеблящіяся въ невидимыхъ рукахъ. Взволнованная, она поднимала руки, хотла обнять невдомаго духа, пославшаго ей это сладкое волненіе, хотла поклониться божеству этого храма… но духъ не являлся, а Бога она не знала.

Какая-то сила,— она видла это ясно,— соединяла все живущее, привязывала, притягивала наскомое къ былинк, мохъ къ камню, птичку къ втк, ручей къ берегамъ, бабочку къ цвтку, дерево къ земл… Она одна затеряна, ей одной не отзывается ничто во всей этой гармоніи, она одна не держится ни за что, не тяготетъ ни къ чему… и къ ней никто. Нтъ прошлаго, въ будущее нтъ вры…

Къ ней скоро опять воротилась усталость, скука. Какъ автоматъ, покорный своимъ винтамъ, она позволяла увлекать себя на катанья по озеру, на вс сосдніе рауты, на вс пикники, и газеты заговорили о ея оригинальныхъ туалетахъ.

Въ октябр у нея явилась страсть здить верхомъ. Движеніе и свжій воздухъ нсколько успокоили ея нервы, она стала сильне, веселе.

Отъ кавалькадъ легко перейти къ охот. Лидія вызжала раннимъ утромъ въ обществ нсколькихъ мужчинъ и одной русской дамы, съ которою познакомилась на озер. Это были (включая и даму) отчаянные спортсмены, Лидія не могла съ ними соперничать, но справлялась съ своимъ элегантнымъ ружьемъ, смялась надъ своею неловкостью и всячески старалась найти удовольствіе въ этомъ новомъ занятіи. Самое настоящее веселье было всегда за завтракомъ въ пол, гд пробки шампанскаго летали выше деревьевъ. И затмъ — анекдоты, пикантныя исторіи.

Одинокая, печальная дома, Лидія приносила въ общество свое прежнее, ‘старинное’ увлеченіе, какъ надваютъ артистки поддльные брилліанты. Развязность и сарказмъ стали ея вчною маской. За то ее и называли ‘безсердечною’, ‘пустою головой’, ‘отъявленною кокеткой’. Свтъ принималъ вызовъ, который она ему безпрестанно бросала, бой шелъ отчаянный, безъ перемирій, прикрытый сладкими улыбками… Она бы умерла, но не уступила.

Съ перваго появленія въ обществ она поняла, какое важное мсто занимаетъ въ немъ женщина, но женщина умлая, ловкая, не щепетильная, опытная и самоувренная. Но, ухватившись за эту истину для того, чтобы ею воспользоваться, Лидія не разсчитала громадной разницы положенія замужней женщины и двушки. Что можно одной, то запрещено другой. Лидія вообразила, будто ловкость и богатство дадутъ ей независимость, будто она достаточно сильна, чтобы разбить мнніе, сложившееся вками.

Слишкомъ поздно замтила она свою ошибку, — замтила только тогда, когда осталась въ неопредленномъ положеніи и между двушками, и между замужними, а особенно между мужчинами, которые, не зная, какъ судить о ней, стали судить дурно.

Другая ошибка: у нея не было любовника, но, вчно окруженная мужчинами, она аффектированно держалась по-мужски. Однимъ это казалось противно, другимъ — непонятно и всмъ — смшно. И выходило, что вмсто одного любовника, котораго не существовало, Лидіи приписывали многихъ. Выдумки въ подобномъ случа ничего не стоятъ.

Одинъ непріятный случай на нкоторое время оттолкнулъ ее отъ мужскаго общества. Во время охоты она познакомилась съ однимъ молодымъ офицеромъ, смялась надъ нимъ, дразнила его, вызывала перегоняться, общала цвтокъ, который былъ приколотъ къ ея корсажу, то-есть она длала то же, что длала съ другими, чтобы позабавиться, блеснуть, понравиться.

Но офицерикъ, плохой знатокъ тайниковъ женскаго сердца, привычный имть дло съ женщинами другаго сорта, вообразивъ, что можно рискнуть всмъ, вздумалъ пойти на приступъ. Было вечеромъ, въ саду. Лидія, вн себя, оттолкнула его, сломила втку акаціи и прогнала его вонъ, какъ собаку.

Она вошла въ домъ, крича отъ бшенства… Оскорбить ее!… Да какъ онъ посмлъ?

Она еще больше возненавидла мужчинъ, удвоила злость, вызовы… О, еслибъ у всхъ мужчинъ было одно лицо,— отхлестать бы всхъ разомъ!… Но и среди такой ярости она не могла обойтись безъ нихъ. Ей было необходимо слышать эти твердые, мрные шаги, испытывать пожатія сильныхъ рукъ, оставлявшія: слды колецъ на ея нжныхъ пальцахъ, прислушиваться къ звукамъ этихъ полныхъ, глубокихъ голосовъ, отъ которыхъ пробгаетъ дрожь по всему тлу.

XI.

Наступилъ ноябрь, деревья потеряли свой зеленый уборъ, втеръ вылъ, клоня къ земл верхушки каштановъ. Срый покровъ окутывалъ небо и горы, срый туманъ вставалъ съ земли и съ озера, какъ будто изъ жалости набрасывая саванъ на эту агонію.

Нсколько дней Лидія испытывала глубокое наслажденіе: печаль окружающаго и печаль въ себ самой. Пріятно скакать по пустымъ дорогамъ, весело грться, упираясь ногой въ ршетку камина, когда распущенные волосы еще пропитаны живительною сыростью лса.

— Остаться разв здсь на зиму?…

Но на другой день она передумала, заглянувъ въ свой городской домъ, гд не была нсколько мсяцевъ. Тамъ нужно многое, перемнить. Необходимы столяры, обойщики. Устарлая мебель обветшалыя драпировки обратили ея мысли въ другую сторону.

Разъзжая, она встртила Еву. Синьора Авелла сказала, что тоже занимается устройствомъ своего ‘скромнаго’ гнзда. У Лидіи сжалось сердце. Слова ‘скромное гнздо’ напомнили ей многое, указали на благо, которое ей, Лидіи, не давалось.

— Не правда ли, ты счастлива?

Ева не отвчала, но улыбнулась и взглянула на нее съ состраданіемъ.

— Такъ знаю же я, что сдлаю,— вскричала Лидія съ рзкимъ смхомъ.— Положу въ шляпу билетики съ именами всхъ моихъ вздыхателей и выйду за перваго, который вынется… если только и счастья, что въ замужств!

Въ тотъ же день, волнуясь любовными мечтами, она купила себ бархатное одяло, узоръ — XIV вка, по блдно-перловому фону — фіолетовые зажженные факелы и голубыя ленты, ‘узлы любви’. Одяло дало мысль перемнить въ комнат все. Лидія заняла бывшую спальню своей матери, просторную, угловую, выходившую окнами въ старый садъ. Вынесли старую бархатную мебель, коверъ съ розами, сняли потускнлое зеркало, обои съ золотыми цвточками и кружевныя занавски, осталась только Мадонна — Головка Мурилльо, и то только потому, что Лидія находила сходство между ею и собой.

Лидія вся отдалась своей новой забав. Въ лихорадочныхъ хлопотахъ, она забывала даже наряжаться, бгала непричесанная, не одтая, среди хаоса ковровъ и свертковъ, приказывала, отмняла приказанія. Сначала она вздумала устроить себ ложе просто изъ груды подушекъ, арабскую палатку… Какъ бы подивились знакомыя дамы! Но тогда какъ же быть съ ‘средневковымъ’ одяломъ?… Она отказалась отъ арабскаго жанра, но средневковый черезъ-чуръ сухъ, суровъ… Къ чему гнаться за чистотой стиля?

Въ углу комнаты былъ воздвигнутъ огромный балдахинъ врод алькова, подъ занавсками фіолетоваго бархата, и между складками — головка Мурилльо. Прекрасное одяло разстилалось на низкой, широкой постели, пышной и мягкой до неприличія. Обойщики были уврены, что это брачная постель синьорины.

— Ты въ этой постели утонешь,— замтилъ донъ Леопольдо.

— Нтъ,— просто отвчала она,— мн будетъ покойно.

— Это мн кажется какъ-то… неловко,— еще продолжалъ, запинаясь, донъ Леопольдо.

— Почему?

Мудрено было бы сказать почему, и по яснымъ глазамъ Лидіи было видно, что она нисколько не догадывалась. Помолчавъ и подумавъ, она прибавила, пожимая плечами:

— Что-жь, вдь, никто не увидитъ, какъ я лежу въ постели.

Остальная часть комнаты наполнилась множествомъ модной, странной, миніатюрной мебели, прозрачно пестрыя занавски оконъ и фіолетовыя тяжелыя драпировки придавали всему пріятный, таинственный полусвтъ. Отдливъ ширмой одно окно, Лидія устроила себ кабинетикъ. Онъ сталъ ея любимымъ уголкомъ. На лаковыхъ ширмахъ были изображены сельскія сцены и напудренныя пастушки въ фижмахъ и розахъ. Лидія догадалась, что тутъ необходима рабочая корзина, и завела ее — съ голубыми ленточками, съ золотымъ наперсткомъ, съ вычурными ножницами.

‘Въ дурную погоду я буду здсь работать’, — думала она очень серьезно, раскладывая вс эти вещи.

На стнахъ висли фотографіи актрисъ и модныхъ красавицъ, съ потолка, какъ птица, свшивался огромный японскій веръ. Уголокъ былъ загроможденъ до невозможности, бдную маленькую пальму, чтобъ она не безпокоила Лидію своими листьями, прижали совсмъ къ стекламъ.

Въ хлопотахъ, Лидія незамтно дожила до конца года и еще нсколько недль доставляла себ удовольствіе, показывая комнату своимъ пріятелямъ. Сначала она только останавливалась на порог, но потомъ ей какъ-то лнь было подняться съ мста и она, лежа въ своемъ кресл, приняла визитъ Кальми. Что-жь, старый знакомый… Принявъ Кальми, изъ чего безпокоить себя для другихъ? Кружокъ мужчинъ располагался около ширмъ, за ширмами, покойно или непокойно, какъ кто могъ, тснились, наступали на ноги, сталкивались, но много смялись.

Все высшее общество пришло въ ужасъ. Одна старая маркиза, много лтъ служившая бсу и обратившаяся къ благочестію, явилась съ великимъ церемоніаломъ, во имя честныхъ дамъ, обращать Лидію, доказывая ей, что благородныя двицы такъ себя не ведутъ Лидія взбсилась, не дала кончить. проповди и возразила, что если эти честныя дамы принимаютъ своихъ пріятелей въ постели, то она можетъ принимать своихъ въ спальной.

Это было черезъ-чуръ сильно даже для Лидіи. Ее начали избгать, едва принужденно кланялись, наконецъ, совсмъ оставили. Защитить ее было некому,— донъ Леопольдо впалъ въ ребячество и считался защитникомъ только по имени. Лидія иногда сознавала свое ложное положеніе, но выхода изъ него не видла, ее оплела сть подозрній, клеветы, злобы, а какъ разорватъ ее, она не знала. Она чувствовала себя чище, благородне обвинителей и не хотла перемниться.

— Я ничего дурнаго не длаю,— оправдывалась она.

Всякій день она все больше выказывала отваги и презрнія ль приличіямъ, не переставая волноваться въ душ.

Куда двать время? Ей всякій день представлялась эта трудная задача. И чаще всего, не трудясь разршать ее, Лидія погружалась въ свое кресло безъ желаній, безъ любопытства, безъ влеченія.

На какой-то благотворительной лотере она выиграла хорошенькій револьверъ,— игрушку, которую сейчасъ же положила на свой столикъ, ради оригинальности, и показывала пріятелямъ. Т, въ шутку, надарили ей кинжаловъ, красивыхъ рапиръ, и она все это развшала рядомъ съ веромъ, новизна во что бы то ни стало.

Въ начал зимы она принялась часто бывать у синьоры Авелла. Она въ самомъ дл ее любила. Ева оставалась ея единственною пріятельницей посл добровольнаго отъзда Костанцы. Ева тоже любила Лидію горячо и искренно, но Лидія замтила, что, выйдя замужъ, Ева перемнилась, на объятія отвчала ласково, но какъ будто разсянно, принужденно, разговоры не клеились,— говорилось одно, думалось другое. Лидіи случилось видть Еву вмст съ Маріо, и ей казалось, будто она стснялась. Ева была привтлива, Маріо почтительно раскланивался, усаживались вс трое, а бесда не завязывалась.

XII.

— Вы серьезно не хотите идти замужъ?

— Вы серьезно меня спрашиваете?

Лидія и адвокатъ Кальми смотрли другъ на друга въ упоръ, при блдномъ свт лючерны, завшанной кружевами.

Лидія много вызжала въ этотъ день, устала, почти ничего не ла, въ пустую, холодную гостиную идти не хотлось, когда доложили о Кальми, съ кресла подняться не было силъ, да и не стоило. И ничто не стоитъ труда, въ жизни только и есть сноснаго, что безграничная свобода. За нее дорого платится, такъ, по крайней мр, хоть пользоваться ею.

И Лидія погрузилась въ кресло, скрестивъ ножки на мягкой скамейк,— прелестныя ножки въ срыхъ чулкахъ и туфляхъ, черныхъ съ серебромъ. Алое бархатное платье было опушено чернобурымъ лисьимъ мхомъ, нжныя руки открыты и опутаны, какъ четками, жемчугомъ.

— Серьезно?— повторила она, не договорила отъ скуки и звнула.

— Вы сами говорите, что устали.

— Да, но я не хочу, какъ въ Madame Апдо!…

Кальми засмялся. Въ нсколько лтъ короткаго знакомства они лучше поняли другъ друга. Ихъ умы были сотворены для взаимнаго пониманія, но они были слишкомъ схожи, и это сходство не вызывало симпатіи, а, напротивъ, отталкивало. Долгое время они, оба гордые, оба одинаково скептики, все оставались на-сторож, глядли подозрительно. Лидія слушала, безъ разбора, все, что говорилось о Кальми. Онъ былъ вчно съ тми, кто говорилъ о ней дурно.

— Знаете, я была на балу въ собраніи.

Онъ рзко повернулся, пожавъ плечами.

— Въ собраніи? Когда?

— Въ среду.

— А!.. И что же, веселились?

— Очень!— отвчала она рзко и насмшливо.— Удивляетесь?

— Я? Нтъ… Съ дономъ Леопольдо?

— Съ баронессой фонъ-Штернъ. Премилая женщина! Я съ ней не видалась нсколько лтъ, она все жила въ Вн.

— Похожа на свою маменьку?

— И да, и нтъ. Порядочне, симпатичне… А скажите правду (она оставила играть ножомъ и скрестила руки), вы какъ будто удивлены тмъ, что двица, синьорина, была въ собраніи?

— Помилуйте, къ чему насъ синьорины ни пріучили! Увряю васъ, я не удивленъ нисколько.

— Отлично. Вы считаете меня чудовищемъ разврата. Но, все-таки, не отрекаюсь: я хочу знать, въ какихъ моряхъ я плаваю.

— И вы веселись въ собраніи?

— Ну, да, я вамъ сказала, очень. Мн казалось, что я въ аду. Позабыть совсмъ все, что есть, напиться до безчувствія и провалиться въ самую глубину… можетъ быть, это и есть самое счастье.

Кальми смотрлъ наблюдательно, холодно. Она продолжала, подстрекая сама себя:

— Я видла тамъ важныхъ господъ, — чиновные, ученые, все серьезныя особы, которыя, обыкновенно, на меня свысока посматриваютъ… они ломались, орали, какъ паяцы…

Она отвертывалась отъ его взгляда.

— Женщины особенно меня заинтересовали…

Кальми молчалъ. Голосъ Лидіи дрогнулъ, она заговорила тихо.

— Скажите, эти женщины… это женщины, которыхъ вы любите?

— Какое вамъ дло, когда вы сами не хотите любить?

Лидія не ждала такого отвта, но онъ ей понравился: бда Кальми, еслибъ онъ сталъ отговариваться, какъ длаютъ другіе! Она опрокинулась въ кресл, ея блая шея красиво выказывалась изъ алаго бархата. Кальми смотрлъ. Для своихъ тридцати лтъ она еще хорошо сохранилась и могла бы выйти за какого-нибудь разорившагося маркиза, хотя бы для того, чтобъ ее не прозвали ‘королевой-двственницей’, какъ Елисавету англійскую. Онъ усмхнулся. Лидія оглянулась.

— Что вы подумали?

— Ничего.

— Неправда.

Онъ промолчалъ.

— Можетъ быть, размышляли о странности нашего положенія: женщина еще не старая, мужчина молодой, десять часовъ вечера, полнйшее уединеніе… Какой просторъ для злословія!

— Да…— выговорилъ Кальми,— да-а.

Онъ всталъ. Его движеніе, его на секунду закрывшіеся глаза напомнили Лидіи разговоръ много лтъ назадъ, на террас, въ ту ночь, какъ умерла ея мать. Ей какъ-то вдругъ захотлось услыхать какое-нибудь привтливое слово.

— Кальми, вы навсегда мн другъ? Вы знаете, что въ дружбу я врю.

— Я постараюсь не лишать васъ этой иллюзіи.

Онъ сказалъ это серьезно, но нжно, погладилъ бороду и, стоя, смотрлъ въ пустоту острыми, холодными глазами. Вдругъ онъ подошелъ въ стн, гд на темныхъ драпировкахъ блли фотографіи. То были портреты красавицъ, артистокъ, балеринъ. Лидія накупила ихъ изъ любви въ изящному. Въ золотыхъ рамкахъ, он гордо красовались въ этой странной двичьей спальн.

— Какъ хороша, не правда ли? Что за плечи! О, если бы быть такою!

— Что-жь тогда?

— Можетъ быть, и я бы любила… Да, быть первою изъ всхъ женщинъ! Одарить человка своею любовью такъ, чтобъ ему и въ голову не могла придти мысль сравнить меня съ другою! Но протсниться, становиться въ рядъ, брать номеръ — пятая, десятая, двадцатая… знать, что меня будутъ любить не дольше, чмъ любили другихъ,— знать, что я сама буду любить не больше, чмъ другіе любили… о, этого я не въ силахъ и высказать!

Она схватилась за грудь, разбитая, измученная, ея лицо мгновенно измнилось, около рта, въ болзненной судорог, сложилась морщина.

— Мн иногда приходитъ въ голову,— заговорила она, тоже вставая и прислоняясь къ ширм,— что, ежели мимо меня прошла любовь, а я не замтила?

Кальми покачалъ головой.

— Вы думаете, этого не можетъ быть?

— Нтъ.

Лидія потупила глаза. Оба молчали, вспоминая.

— Вы уврены, — выговорила она, все не взглядывая прямо,— что съ вами этого никогда не случалось?

— Увренъ.

Оба замолчали опять.

Лючерна бросала дрожащій свтъ изъ-подъ кружева. Портреты красавицъ, радостные, торжествующіе, выставляли на стн близну пышнаго тла, грацію властительныхъ головокъ, одна ‘знаменитость’, въ костюм богини войны, съ обнаженными руками и ногами, въ крылатомъ шлем, казалась олицетвореніемъ страсти, вызывающей чувственность на бой… Въ отблескахъ огня сверкали дамасскіе кинжалы, игрушка-револьверъ въ бархатной коробк, только на ширм, будто зачарованныя, неподвижныя въ своихъ граціозныхъ позахъ, виднлись напудренныя пастушки.

Лидія, все молча, зажгла канделябры у зеркала, вся комната освтилась.

— Покойной ночи,— сказалъ Кальми, подходя къ дверямъ.

— О, вс мои ночи покойны! Я сплю, какъ сурокъ.

Она опустила портьеру и тихо пошла въ свой уголъ.

Каждый вечеръ, раздваясь передъ портретами красавицъ, подъ занавсками темнаго бархата, передъ зеркаломъ, отражавшимъ блдное лицо тридцатилтней двы, Лидія думала, что ее никогда не цловалъ мужчина. Репутація ея подорвана, сама Лидія ничему не вритъ, знаетъ вс тайны разврата… и такъ чиста, что, ложась въ свою постель, дрожитъ, жмется, скрещиваетъ руки на груди, холодетъ отъ страха, какъ ребенокъ, запертый въ темной комнат.

XIII.

У Лидіи не оставалось больше подругъ, съ которыми она выросла вмст, которыхъ любила со всмъ жаромъ молодости.

Синьора Авелла не бывала въ обществ, счастливая своею любовью, она порвала вс другія связи. Жизнь Лидіи и ея началась вмст и разошлась въ разныя стороны только теперь, он еще любили, но уже не понимали одна другую.

Мать Костанцы Джеронимы умерла. Костанца вступила въ число сестеръ ‘Краснаго Креста’ и, отъзжая далеко, приходила проститься съ Лидіей. Он разставались тяжело, но Костанца была сильне. У нея было время своей борьбы — трудной, горькой, но борьба кончилась, Костанца побдила. Ея просвтленное лицо было свжо и молодо — признакъ равновсія силъ душевныхъ и физическихъ, лазуревые глаза патриціанки горды попрежнему, но еще боле прежняго кротки, полны состраданія и милосердія. Разставаясь, можетъ быть, на вки, подруги вспомнили свою шутку, свои девизы.

— Ты своему врна, — сказала Лидія.— Все или ничего!

Хотла прибавить, что и она врна девизу Забавляться! но слово замерло. Она прижалась къ подруг, умоляя не забывать ее, и цлый день никого не принимала, заперлась въ своей комнат, перебирая старыя замтки, записки и дневникъ, въ которомъ цлую зиму отмчала свои впечатлнія.

——

Этимъ временемъ она завела короткое знакомство съ дочерью графини Коломбо, баронессой фонъ-Штернъ. Въ одиночеств, въ разлук съ подругами-ровесницами, Лидія радостно отдалась новой привязанности. То, что Лидія чувствовала къ старшей подруг, на чьей свадьб такъ весело шутила, была въ самомъ дл привязанность.

Дочь графини Коломбо уродилась въ свою мать: странное существо съ пламенными глазами, жаркими губами, худое, извивчивое, какъ змя. Порядочная среда сгладила странности ея происхожденія, Tea была образованне, утонченне матери, но, для наблюдателя, сквозь ужимки баронессы все сквозила искательница приключеній.

Пятнадцать лтъ, проведенныя въ самомъ веселомъ и испорченномъ внскомъ обществ, доставили баронесс фонъ-Штернъ пикантную обольстительность экзотическаго цвтка. Ея духи разнились отъ всхъ извстныхъ духовъ, ея платья не согласовались съ общею модой. Впрочемъ, ея манеры были настолько приличны, что общество принимало ее охотно.

Лидія не находила возможнымъ броситься въ объятія этой новой подруги, но он видлись и писали записки другъ другу каждый день, отправлялись вмст гулять, въ театръ, въ концерты. Если Лидія заставала баронессу за туалетомъ, та приглашала ее въ уборную, Лидія въ подобныхъ случаяхъ длала то же. Лидія восхищалась своею баронессой, твердила о ней повсюду, прославляла ея умъ, развязность, пикантность. Он составляли громадные планы: Tea опять подетъ въ Вну и увезетъ съ собою Лидію. Мужъ, баронъ, будетъ, конечно, очень радъ.

— Мужъ теб во всемъ даетъ волю?

— Еще бы!

Баронесса казалась совершенно счастливою женщиной. У нея былъ четырнадцатилтній сынъ, учившійся въ императорской коллегіи, она съ гордостью показывала его письма. Въ Вн,— разсказывала она,— ее вс любятъ, ухаживаютъ за ней до того, что надоло, принята она въ лучшемъ обществ. Она часто говорила о своихъ побдахъ, о своемъ торжеств, и когда говорила, въ ея глазахъ вспыхивало то пожирающее пламя, которымъ прославились глаза ея матери.

— Въ этихъ очахъ, — говорилъ Кальми, — еще два десятка лтъ любовнаго аппетита, десятокъ лтъ — на карты, не удивлюсь, если и на церковь что-нибудь останется. Порода хорошая…

Лидія сердилась… Для этого Кальми нтъ ничего святаго! Она зажимала ему ротъ своимъ надушеннымъ платкомъ и кричала, что баронесса фонъ-Штернъ — милйшая изъ женщинъ.

Разъ въ одномъ изъ магазиновъ Лидія встртила синьору Авелла. Лидіи показалось, что она ее избгаетъ, но он сошлись и пожали другъ другу руки.

— Отчего ты не ходишь ко мн?— спросила Лидія.

— Я очень занята.

— Своею любовью? Но твоей мужъ не цлый же день дома.

Лидія улыбнулась гадкою улыбкой, которой выучилась недавно, улыбкою злою, прорзывавшею морщины у рта и похожею на гримасу.

— Ты… все съ Tea?— спросила Ева, нсколько колеблясь.

— Да. Больше друзей у меня нтъ. Вс бросили.

— А ты…— продолжала Ева кротко и ласково,— ты бы бросила… ее?

— Это почему?

— Знаешь… такая семья…

— Какое мн дло? Tea совершенно порядочная особа.

Ева замолчала, закусивъ губы. Она долго, крпко и горячо жала руку Лидіи. Та не хотла понимать. Ева отошла, тихо, печально оглядываясь.

— Такая же, какъ вс!— со злостью сказала ей вслдъ Лидія.

——

Въ интимности, которая установилась между Лидіей и Tea, разумется, не могъ быть оставленъ въ сторон вопросъ о любви. Онъ обсуждался безпрестанно, но пріятельницы и въ немъ были согласны, ршивъ, что вс мужчины не стоятъ того, чтобъ ихъ любили.

— Конечно, исключая твоего мужа?

Баронесса прищурилась, посмотрла пристально и отвчала ршительнымъ тономъ:

— Разумется. Но супружеская любовь совсмъ не то, что вы, двушки, воображаете.

— Знаю,— вскричала Лидія,— пожалуйста, не воображай меня простушкой!

— Да и другая любовь — вовсе нелюбовь,— вяло продолжала баронесса и остановилась.

— Но, все-таки,— спросила двушка,— совтуешь ты мн идти замужъ или нтъ?

— Удивляюсь, что ты до сихъ поръ не вышла. Напримръ, Кальми? Порядочное имя, богатъ, симпатиченъ, образованъ…

Лидія захохотала.

— Именно Кальми-то и не захочетъ на мн жениться! Ты не повришь, онъ никогда, ни чуточки за мной не ухаживалъ!

— Что-жь онъ такое?

— Онъ мн другъ.

— Платоническій!— Tea рзко захохотала.— Ну, а другіе?

— О, т, я думаю, меня возьмутъ, кто-нибудь ради моихъ прекрасныхъ глазъ и вс — ради приданаго. Но мн никто не нравится.

— Не слдуетъ обольщать себя идеалами.

— У меня нтъ идеала. Я ищу только, чтобы человкъ мн нравился.

— И то ужь много.

— Прими къ свднію,— возразила Лидія,— что у меня есть средства, нужда не заставляетъ меня стать подъ внецъ съ первымъ встрчнымъ. Синьорина Лидія въ муж не нуждается.

— Мужъ всегда нуженъ. Это аксіома,— спокойно произнесла баронесса и прибавила:— Поищемъ его въ Вн. У барона пропасть кузеновъ, у кузеновъ — безъ числа пріятелей.

— Ты говорила,— вскричала, вспомнивъ, Лидія,— что у васъ безпрестанно бываетъ кузенъ твоего мужа…

— Кетскій?

— Онъ тоже изъ Вны?

— Его мать изъ Вны, отецъ — русинъ.

——

Прошло нсколько дней. Старая графиня Коломбо, сморщенная, сухая, черная, вся въ красныхъ бантахъ, играла въ своей гостиной въ покеръ, кричала и металась въ кресл, сверкая выцвтшими глазами. На диван, въ углу, Лидія и Tea разсматривали альбомъ внскихъ фотографій.

— Мн нравятся боле женщины,— сказала Лидія.— ‘Сильный полъ’ много теряетъ на портретахъ.

— Вотъ императрица.

— Какая красавица!

— Вотъ эрцгерцогиня Стефанія… Гизель… княгиня Меттернихъ… баронесса Ротшильдъ…

— А это?— вскричала Лидія, поднося портретъ къ ламп, чтобы лучше разсмотрть.

— Это — не женщина!— насмшливо отвчала баронесса, откидываясь на спинку дивана.

— Я во всю мою жизнь не видала такого чуднаго мужскаго лица! Кто это?

— Отгадай.

— Наслдный принцъ?

Tea захохотала, закрываясь веромъ.

— Непремнно принцъ!

— Поменьше немножко.

— Такъ герцогъ?

— Не герцогъ.

— Маркизъ?… Не говори — нтъ! Не разочаровывай меня, что этотъ полубогъ — чиновникъ, банкиръ… По крайней мр, графъ?

— Мой кузенъ Кетскій,— медленно выговорила Tea.

Легкая краска пробжала по лицу Лидіи, глаза Tea блеснули.

— Прекрасный типъ, не правда ли? О, славяне… еслибъ ты ихъ знала!

— Неужели онъ въ самомъ дл такъ хорошъ?— спросила Лидія.

— Еще лучше,— отвчала Tea,— еще лучше!

Лидія неохотно оставила фотографію, разсянно пересмотрла остальныя и, вставая съ дивана, еще разъ взяла въ руки портретъ Кетскаго. Баронесса слдила за нею и вяло проговорила:

— Поручикъ, гвардейскій гусаръ…

XIV.

Въ іюльскіе жары графиня Коломбо ршилась похать на виллу и Tea отправилась съ нею провести послдніе дни своего отпуска, какъ она шутя говорила. Въ август ей было необходимо быть въ Вн, ея сынъ выходилъ изъ коллегіи. Она взяла съ собою Лидію. Вилла была не далеко отъ города, большая, богатая, впрочемъ, удобная и совершенно уединенная среди зеленой поляны.

Tea, несмотря на свои тридцать шесть лтъ, стройная, живая, всегда веселая, казалась бы двушкой, если бы загадочный взоръ не выдавалъ бездну мыслей и ощущеній далеко не невинныхъ. У нея былъ странно глухой голосъ, а въ разговор съ мужчинами онъ принималъ какіе-то оттнки безсилія, нжащей истомы.

— Ты должна нравиться мужчинамъ!— говорила Лидія.

— Да,— отвчала баронесса и углы ея рта вздрагивали, — да, но за то женщины меня терпть не могутъ.

— А какъ же я-то?

— Ты — исключеніе.

Однажды вечеромъ Лидія замтила на Tea медальонъ на тончайшей цпочк, спрятанной въ кружева.

— Портретъ твоего сына?— спросила она, протягивая руку.

— Да, сына, сына,— отвтила баронесса и отвернулась.

Пролетли четыре дня. На пятый, за завтракомъ, баронесса получила письмо, которое разстроило ее на цлый день. Посл ужина она долго говорила съ матерью. Лидія думала, что отъ барона пришли какія-нибудь нехорошія всти, но ей не хотлось вмшиваться въ чужія дла. Уходя спать, она только сказала:

— Ты нездорова, Tea?

— Нтъ.

— Не могу ли я сдлать для тебя что-нибудь?

— Нтъ.

Он простились и поцловались. Въ первый разъ Tea заперла дверь своей комнаты.

На утро Лидію разбудилъ какой-то шумъ. Она не могла больше заснуть, встала и сошла въ нижнюю гостиную. Ничего. Окна заперты, вчерашніе цвты увядаютъ въ вазахъ, на столахъ валяются вчерашнія газеты. Видно, что въ гостиную не входила еще даже и прислуга.

Она вышла во дворъ. Солнце было уже высоко.

Безъ цли, Лидія пошла тропинкой въ поле, — далеко или близко, ей было все равно. Лидіи было пріятно гулять свободно, не на виду у другихъ, не заботясь объ ‘эффект’.

Посл безплодныхъ попытокъ, вызванныхъ чтеніемъ Коппе. Лидія больше не принималась выражать свои впечатлнія въ художественныхъ образахъ. Ей было довольно чувствовать. Она чувствовала свжесть травы, воздуха и думала, что нынче въ мод цвта, которые не идутъ къ типу ея красоты. Ея взглядъ блуждалъ по лугу, испещренному цвтами, а въ глазахъ стояли задорныя картинки Vie parisienne, любимаго журнала Tea… и эта двойственность щекотала ея нервы и усиливала удовольствіе.

Дорога была не пуста, встрчались крестьяне, крестьянки, съ деревянными башмаками въ рукахъ, въ праздничныхъ платьяхъ.

‘Куда это они?’ — подумала Лидія. На поворот дороги все объяснилось: цлью была маленькая церковь, убранная по-праздничному, у дверей собралось еще много богомолокъ, вс чинныя и, въ то же время, веселыя.

‘Можетъ быть, сегодня воскресенье?’ — подумала, Лидія, но сообразила, что не воскресенье. Толпа увлекла ее за собою въ церковь. Это было для нея ново.

Религія не занимала въ ея жизни никакого мста, ни въ смысл вры, ни въ смысл отрицанія. Она не была ни врующей, ни атеисткой, потому что никогда объ этомъ не думала. Съ дтства она привыкла считать воскресную обдню за одинъ изъ общественныхъ обычаевъ, какъ принято, напримръ, кланяться знакомымъ.

Ея умъ, свободный отъ всякаго идеализма, никогда не ощущалъ потребности подняться къ существу высшему, ея сердце никогда не рвалось излиться въ молитв. У нея не было религіознаго чувства, а семья не развивала его въ ней. Донъ Леопольдо чуть чуть принадлежалъ къ вольтеріанцамъ начала ныншняго столтія. Донна Клара, одною своею неподвижностью могла бы научить дочь индифферентизму, если бы Лидія уже не была имъ пропитана со дня своего рожденія.

Въ бдной церкви не было ни картинъ, ни мрамора. Все ея богатство было собрано на единственномъ алтар: четыре мдныхъ подсвчника и нсколько букетовъ полевыхъ цвтовъ. Священникъ, въ зеленой риз и бломъ накрахмаленномъ стихар, взошелъ къ алтарю и перекрестился. Перекрестились вс, даже и Лидія, удивленная, что она находится въ такомъ обществ.

Вс женщины опустились на колни, смиренныя, погруженныя въ созерцаніе, и медленно, торжественно началось пніе вслдъ за словами священнослужителя.

— Что это такое?— спросила Лидія вслухъ невольно.

— Литанія. Сегодня праздникъ святой Анны, нашей заступницы,— отвчала молодая женщина, прижимая къ груди ребенка, вся переполненная радостью и благоговніемъ.

Лидія стояла и одна не пла. Она не умла молиться. Ей хотлось знать слова молитвы и повторять ихъ, но она не знала ихъ…

И опять, какъ прежде, передъ нею вставала страшная загадка жизни, тайна упоенія, тайна слезъ, тайна восторга. Она ее не знала, что чувствуютъ эти крестьянки, которыхъ за минуту она считала чмъ то среднимъ между человкомъ и скотомъ? Чему радуется эта, цлуя своего ребенка? Отчего та вся преобразилась, вдохновенная, не отводя глазъ отъ облаковъ дыма? Чувствуется трепетъ сердца подъ грубою одеждой, руки порывисто сжимаютъ четки. Пламенныя, любящія души летятъ прочь отъ міра, вмст съ божественнымъ пніемъ возносятся въ высоту, къ идеалу, котораго нтъ у нея, Лидіи… Он возвысились, он счастливы!

Счастье!… Ей же никогда не знать счастья. Ее охватила томящая тоска,— тоска безъ имени, тоска и ужасъ… Она одна, совсмъ одна.

Еще минуту — и она осталась бы въ этой церкви и плакала бы вмст съ этими женщинами, завидуя ихъ слезамъ, отчаянно терзаясь своимъ неумньемъ любить.

По она убжала. Подъ сводами раздавалась послдняя молитва: ‘Агнецъ Божій, вземляй грхи міра’.

——

На вилл не замтили отсутствія Лидіи, вс думали, что она въ своей комнат. Она вошла въ нижнюю гостиную, какъ была, съ зонтикомъ въ рук. Tea живо разговаривала съ кмъ-то незнакомымъ. Лидія хотла уйти.

— Воротись, воротись!— закричала Tea.

Гость обернулся. Лидія остановилась, пораженная, будто увидла призракъ.

— Кетскій!— выговорила она.

— Стало быть, старые знакомые?— сказала, смясь, баронесса.— Фотографія совершенствуется! Стало быть, и представлять васъ не нужно? Впрочемъ, для формы: графъ Кетскій, мой кузенъ, другъ мой, контессина Лидія Вальдора.

Во ожиданіи завтрака Кетскій прогуливался въ саду съ Лидіей и любезно спрашивалъ ее о здоровьи. Онъ находилъ, что она немного блдна.

У него была вкрадчивая манера говорить и голосъ, которымъ онъ владлъ необыкновенно искусно, слушалъ онъ еще лучше, нежели говорилъ, слдя за мыслью собесдника. Лидія была не высока ростомъ, и Кетскій почтительно наклонялся, его голубые глаза свтились ласковымъ свтомъ, вс движенія носили отпечатокъ какой-то особенной изысканности.

— Правда ли, что вы хотите насъ оставить?— вдругъ спросилъ онъ, заботливо отклоняя втку акаціи отъ лица Лидіи.

— Но…— сказала Лидія, затрудняясь въ первый разъ въ жизни и въ первый разъ чувствуя, какъ непріятно будетъ ухать,— я не хочу злоупотреблять гостепріимствомъ…

Какая глупая, вульгарная фраза! Она столько разъ вела, направляла блестящія бесды и не съумла отвтить Кетскому!

Онъ посмотрлъ, снисходительно улыбаясь, и сказалъ тихо:

— Если гостепріимство такое искренно-дружеское…

Она не отвчала, ей хотлось сказать многое, но она не знала съ чего начать. Ее влекло высказать этому незнакомому человку вс теоріи своей жизни, вс свои привязанности, ей: казалось необходимымъ открыть Кетскому свое сердце, но ей хотлось сказать все, или, врне, хотлось, чтобъ онъ понялъ все безъ объясненій. Кетскій:— вотъ былъ бы другъ! Добръ, понятливъ, образованъ, остроуменъ… Ее будто укусила зависть: онъ — кузенъ Tea, и сердце ея болзненно сжалось.

Кетскій говорилъ объ Италіи, онъ видлъ ее въ первый разъ и восхищался. Но Лидія вдругъ спросила:

— Захотли бы вы остаться въ Италіи навсегда?

— Если бы…

Лидія оглянулась и встртила его взглядъ, глубокій, потерянный, будто передъ нимъ стояло видніе. Ея сердце встрепенулось и словно на крыльяхъ стремилось за этимъ взглядомъ на встрчу виднію. Нсколько минутъ оба молчали и тихо шли по алле подъ свжимъ сводомъ акацій. Лидіи казалось, что она никогда не устанетъ идти,— такъ легко ея ножки касались земли, воздухъ, обнимая, будто уносилъ ее. Если бы не пора идти завтракать, она бы завела длинную бесду.

Раздался звонокъ къ завтраку.

— Я такъ и ждала,— сказала Лидія, но не заторопилась, а остановилась сорвать втку гераній.

Кетскій: остановился тоже.

— Идите, не церемоньтесь,— сказала она.

Она была уврена, что онъ не двинется съ мста. И точно, онъ наклонился надъ цвткомъ, который она сорвала, и сказалъ:— Я очень люблю гераній.

— Красныя?— спросила она, немного, принужденно улыбаясь.

— Нтъ, вотъ эти, блдно-розовыя, съ фіолетовыми жилками. Это — идея соединенія страсти и чувства… истинная, единственная поэзія.

Колокольчикъ прозвонилъ еще разъ.

— Тамъ проголодались!— весело вскричала Лидія и побжала,— побжала единственно изъ приличія: ей хотлось скакать, пть, дурачиться.

Въ гостиной она остановилась передъ зеркаломъ… Какъ сіяли ея глаза!

XV.

На вилл установился образъ жизни правильный, систематичный, будто на вки. Ни баронесса, ни Кетскій не поминали объ отъзд въ Вну. Лидія бросила было фразу о своемъ скоромъ возвращеніи въ городъ, но не повторила ее посл простаго самаго легкаго возраженія Tea.

Вс эти лица, совершая ежедневный кругъ общаго житья, казалось, имли, какъ планеты, свое собственное круговращеніе, свои собственные, загадочные интересы. Въ извстные часы Tea удалялась, Кетскій уходилъ упражняться въ стрльб, графиня Коломбо ложилась отдыхать на диванъ, Лидія мечтала. Сходились вмст къ обду, смотрли другъ другу въ глаза, будто ожидая найти перемну другъ въ друг. Лидія замтила, что Tea стала блдна, много разъ Tea подмчала, что Лидія становится все озабоченне, все задумчиве.

Кетскій былъ всегда оживленъ, любезенъ, веселъ, его эластичный и покладистый характеръ примнялся ко всму овладвалъ всякимъ положеніемъ. Кетскій былъ способенъ играть въ вистъ съ графиней, говорить ей комплименты и ему не было скучно.

Восхищеніе Лидіи этимъ молодымъ человкомъ росло день ото дня, это былъ энтузіазмъ, это было восторженное удивленіе, сдерживать которое она не имла силы. Но какъ бы и могла она удерживаться? Она привыкла отдаваться всегда и всему, что ее привлекало. Если во всемъ мір можетъ занимать ее только Кетскій, почему же не заниматься Кетскимъ?

У нихъ обоихъ есть все, чтобы понимать другъ друга: тонкій, быстрый умъ, утонченность вкуса, любовь къ изящному, стремленіе къ наслажденію.

Лидія похвалилась однажды своимъ искусствомъ стрлять изъ пистолета. Онъ засмялся, подкинулъ кверху скудо и прострлилъ его на-лету.

Но лучшія удовольствія устраивались потихоньку, съ волненіями, будто заговоръ, съ примсью таинственности. По вечерамъ, когда графин удавалось поймать приходскаго священника и приходилось довольствоваться партіей въ тарокъ или трентъ, когда баронессу вызывали для какихъ-нибудь распоряженій въ дом,— Кетскій подходилъ къ Лидіи медленно, траги-комическими шагами, что въ одинъ мигъ приводило ее въ отличное расположеніе духа, и глухо, торжественно произносилъ:

— Завтра!

Лидія смялась.

— Часъ?

— Когда запоетъ жаворонокъ,— отвчала она тихонько.

И на другой день, когда еще вс спали на вилл, Кетскій и Лидія были готовы и лошади для нихъ осдланы. Доктора запретили Tea верховую зду и Лидія только посредствомъ маленькой скрытности могла доставлять себ удовольствіе, не длая непріятности подруг.

Они пускались въ галопъ, какъ бглецы-влюбленные, скакали, какъ могли долго, возвращались, когда еще никто не вставалъ, и цлый день переглядывались другъ съ другомъ.

Скоро они сблизились. Лидія разсказала ему все, всю свою жизнь съ дтства: описала своихъ гувернантокъ, смшила юмористическими выходками, забавными подробностями, говорила о дон Леопольдо, о матери, Ев, Костанц, имена и обстоятельства толпились у нея на ум и срывались съ языка безъ всякаго порядка.

Еслибъ она была въ состояніи разбирать чувство, которое влекло ее къ Кетскому, она ршила бы, что онъ — ея опора, блаженство, забвеніе. Въ немъ было все — вра, любовь, прекрасное,— все вмст, всё соединенное,— все то, что разсыпается въ мелкихъ ежедневныхъ ощущеніяхъ, что тратится крохами, теряетъ половину своей цнности… Кетскій явился въ конц ея молодости, какъ великое завершеніе прерваннаго дла, какъ воскрешеніе растраченныхъ силъ, какъ геніальное слово непонятаго поэта…

Наконецъ, она любила.

Всякую минуту удивляло ее новое открытіе. Она чувствовала себя добре, кротч, жалостливе. Встрчая въ пол крестьянскихъ дтей, она останавливалась и ласкала ихъ, растроганная, съ нжностью, которая Волновала ее, какъ женщину. Бдность пробуждала въ ней состраданіе. Слпой старикъ, сидя у стнки, молился за своихъ покойныхъ дтей. Лидія увидла его и искренно расплакалась., Небо, деревья, вся природа казались ей въ новомъ свт, въ новомъ вид, боле близкими, боле, живыми…

Она не сказала себ, что любитъ, не спросила, любятъ ли ее. Въ эту пору для блаженства было довольно лишь сознанія присутствія невдомаго Бога. Дни летли такъ быстро, что едва доставало времени для наслажденія, а это еще неназванное наслажденіе, этотъ не распустившійся цвтокъ, какъ всякая замкнутая, сдержанная сила, держало ее въ напряженномъ восторг.

— Кетскій, невозможно, чтобъ я не знала васъ прежде, въ другомъ мір: мы были тамъ родные, свои… Иначе какъ же объяснить странность, что я васъ будто чувствую въ себ?

Кетскій приписывалъ этого сил магнетизма и приводилъ въ подтвержденіе, что самъ никогда не могъ думать объ Италіи безъ сильнаго душевнаго волненія. И это, конечно, больше нежели предчувствіе: это отдаленный токъ силы, могучей, дйствующей безсознательно.

Они всегда говорили по-французски. Лидіи въ особенности нравилась скупость Кетскаго на комплименты и ихъ естественность: точно онъ просто выражаетъ свое мнніе.

Кетскій былъ любезенъ съ женщинами безъ ухаживанья,— того приторнаго и неосторожнаго ухаживанья, которое только одно и умютъ мужчины поставить въ противуположность грубо-неучтивому равнодушію. Этимъ Кетскій былъ похожъ на Кальми, но во сколько разъ, во сколько разъ симпатичне! Все въ немъ доказывало превосходство расы и высшаго образованія…

Лидія интересовалась его исторіей и онъ разсказывалъ о годахъ своего дтства, проведеннаго въ Подоліи въ совершенномъ уединеніи со старою нянькой, объ училищ, о педантизм учителей, о томъ счастливомъ дн, когда онъ въ первый день надлъ блестящій гусарскій мундиръ… Лидія спросила, неужели, кром няньки, ни одна женщина не улыбнулась ему въ дтств? Онъ отвчалъ, что нтъ, что до шестнадцати лтъ не видалъ молодаго женскаго лица.

— Но,— прибавилъ онъ,— еще совсмъ ребенкомъ, въ замк, въ уединеніи, мн явилось понятіе, откровеніе женщины.

— По книгамъ?

— Да. Врне, женщины, о которыхъ говорили т страницы, открыли мн путь для созданія существа фантастическаго, сверхъестественнаго призрака, который я облекалъ всевозможною красотой и обожалъ десять лтъ. Въ моей любимой книг Тысяча и одна ночь меня поражали не заколдованные кувшины, изъ которыхъ выскакиваютъ духи, не чудныя лампады, не очарованные острова,— нтъ, я мечталъ о блдныхъ султаншахъ съ длинными косами, переплетенными жемчугомъ. Я видлъ, какъ пламенно любимая Шемсельнихаръ бродила въ садахъ, доступныхъ только для калифа, тамъ изгородь изъ драгоцнныхъ камней, шелковыя палатки, фонтаны душистой воды, тамъ нмые рабы стерегутъ любовь повелителя… А Бадора, царевна съ глазами газели? А страстная Тормента?… Я всхъ любилъ, всхъ царицъ, невольницъ, волшебницъ. Я бродилъ одинъ по лсу и все ждалъ — вотъ вотъ явится милый образъ изъ моихъ сновидній… Я говорю: образъ потому, что для меня женщина была только сіяющія очи, ласковыя уста и пышныя кудри.

Лидія погоняла лошадь и мчалась впередъ полною рысью. Кетскій оставлялъ ее на нсколько минутъ, отставалъ и, догнавъ, халъ съ ней рядомъ, не торопясь, глядя на дорогу… Въ полнот восторга, Лидія переживала въ эту минуту вс тридцать лтъ своей жизни.

Но почему не остаться съ нимъ навсегда? Въ сравненіи съ этимъ счастьемъ все такъ блдно и безцвтно…

Разъ она вздумала испытать себя: ухала гулять одна, не предупредивъ Кетскаго. Она похала тою же дорогой, гд они скакали вмст, подъ тми же деревьями, ускоряла, замедляла ходъ лошади… Какая разница! Какъ все холодно, однообразно! Въ тоск, она помчалась къ групп изъ, гд вчера Кетскій наткнулся неосторожно лицомъ на втку, Лидія схватила эту втку, прижалась къ ней щеками и губами и ускакала, какъ безумная крича на все поле:

— Рикардо! Рикардо!

——

Донъ Леопольдо занемогъ ревматизмомъ и пожелалъ видть племянницу.

— Ты возвратишься,— говорила Tea, видя, какъ неохотно Лидія оставляла виллу.

— Нтъ, нтъ, я предчувствую несчастіе!

— Можетъ быть, ты больше не найдешь здсь моего кузена.

Лидія была готова зарыдать, но удержалась: баронесса смотрла, какъ сфинксъ. Лидія скрывала свою печаль, притворяясь, что безпокоится о дяд, но вечеромъ, съ Кетскимъ, больше не выдержала,

— Кетскій, я васъ больше не увижу.

— Почему?

— Не увижу. Такъ мн голосъ говоритъ.

— Только не голосъ сердца. Мн, напротивъ, именно въ эту минуту онъ говоритъ совсмъ другое.

Онъ смотрлъ нжно, согрвая ее лучами своихъ очей. Казалось бы, немного, но Лидія была утшена и этимъ. Во весь вечеръ онъ не отходилъ отъ нея, занимался только ею. Только разъ Tea сказала ему что-то по-нмецки. Лидія не знала по-нмецки. Кетскій всталъ и тихо заговорилъ съ баронессой.

— Объясню посл, — закончилъ онъ по-французски, улыбаясь, воротился и слъ подл Лидіи.

— Стало быть, до свиданія?— спросила она.

— Безъ всякаго сомннія.

— Tea увряла, что вы скоро удете…

— Она ошибается. Меня никто не зоветъ.

Они разстались почти весело, крпко пожимая другъ другу руки.

XVI.

Донъ Леопольдо былъ болнъ не серьезно, но бдный старикъ любилъ ласки, какъ ребенокъ, а Лидія умла ласкать, когда хотла. Теперь она именно была въ період нжности, новорожденная любовь длала ее добре. Сознавая себя богатою, она охотно подавала милостыню.

Цлые два дня провела она у кресла дяди, читала ему Revue des Deux Mondes, баюкала его, цловала. Ея мысль часто бывала далеко, но слово — всегда ласково. Милости, расточаемыя дону Леопольдо, имли часто совсмъ другое назначеніе, даже т порывы, которые заставляли ее восклицать:

— Старичокъ мой миленькій!

Она начала разсказывать о Кетскомъ, онъ сдлался единственнымъ предметомъ разговора. Случалось, что донъ Леопольдо засыпалъ подъ двадцатое описаніе лазурныхъ очей Кетскаго, но это не мшало Лидіи продолжать.

Въ эти дни ей приходили въ голову разныя предположенія.

Не перестроить ли свое существованіе? Ей казалось, что она все проглядла, все длала на-выворотъ… Одно размышленіе ее опечалило. Она вспомнила: разъ, вечеромъ, Кальми не могъ справиться съ сигарой, которая не курилась. Лидія сказала ему: ‘Попробуйте съ другаго конца’, а онъ отвтилъ: ‘У сигаръ, какъ у людей, одна судьба, одна дорога, не заладится — остается только… вотъ!…’ и выкинулъ сигару за окно.

Но вспышка пессимизма тревожила ее не долго. Счастье близко, почти въ рукахъ, изъ-за теорій его не бросаютъ.

Лидія ждала извстій съ виллы, надясь, что Tea станетъ упрашивать ее возвратиться, но прошла цлая недля, а желаннаго письма все не было. Нервы Лидіи разстроились. Былъ августъ, въ город пусто, жара страшная. Во всемъ этомъ она обвиняла Кетскаго, думала о немъ, не переставая, днемъ и ночью, зажмуривалась и видла его…

Лидія вставала рано и, какъ бывало прежде, одна уходила къ городскимъ воротамъ по дорог въ виллу. Ей казалось, что такъ она ближе къ нему, дышетъ немножко его воздухомъ.

Она не удивилась, встртивъ разъ по утру Кетскаго недалеко отъ своего дома.

— Я вамъ говорилъ, что мы свидимся.

— Да, да… пріятная неожиданность… Благодарю.

Она была взволнована, голосъ ея дрожалъ, ручки захватили его руки, будто замерли, будто она думала, что онъ убжитъ.

— Что же?— спросилъ, смясь, Кетскій.— Могу я идти съ вами?

— О, конечно. Я представлю васъ дяд.

— Надюсь.

— Но прежде пройдемся немного..

Черезъ нсколько шаговъ она остановилась, сняла съ шеи голубой платокъ и начала обмахиваться.

— Что Tea?

Это имя такъ неожиданно упало между ними, что: молодой человкъ на секунду смутился.

— Кузина поручила вамъ кланяться.

И ничего больше. Непріятное воспоминаніе пробжало у Лидіи, но она скоро отогнала его. Дйствительность — вотъ она — прекрасная, очаровательная…

Они вспомнили свои прогулки верхомъ. Лидія спросила, здилъ ли онъ за послднее время.

— Нтъ, мн было бы слишкомъ грустно.

Ей хотлось броситься ему на шею. Чтобы не выдать своего чувства, она принялась смяться, звенла браслетами, дергала свои длинныя перчатки.

Разговоръ еще разъ перемнился. Кетскій сказалъ, что ждётъ писемъ изъ Вны, что намренъ пробыть въ Италіи какъ можно дольше, что Италіи дала ему возможность понять самого себя.

— Если вы общаете не смяться надо мной, я вамъ признаюсь, что здсь я опять нахожу милые призраки моего дтства — блдныхъ султаншъ съ длинными косами и главами газели… Вы стремились когда-нибудь въ безплотный міръ, въ мечтаніяхъ?

— Нтъ… Но все равно… Мн понятно, все понятно.

— Желаніе,— продолжалъ онъ,— страстное желаніе, которое терзаетъ, отравляетъ всякую мимолетную радость, которое лихорадочно влечетъ все впередъ, все дальше…

Вдругъ повяло свжестью, въ воздух туманомъ поднялся здоровый запахъ влажной земли.

— Дождь,— сказала Лидія, распуская зонтикъ, убраный кружевомъ.

— Это не велика защита.

— Все же лучше, нежели ничего.

— А вы довольствуетесь немногимъ?— сказалъ Кетскій и взялъ держать надъ нею зонтикъ.

Лидія не отвчала и граціозно продла руку подъ его руку.

— Вы правы,— сказалъ онъ, прижимая ее къ себ и улыбаясь.— Это лучше, чмъ ничего.

Они шли скоро, но дождь усиливался, зонтикъ весь измокъ, легкое платье Лидіи прилипало къ ея рукамъ, свертывалось жгутомъ.

— Я не могу больше бжать,— вдругъ сказала она.

— Отчего?

— Ботинки полны воды…

Она стараясь смяться, крпко цпляясь за руку своего кавалера и прислоняясь плечомъ къ его груди.

— Еслибъ я могъ взять васъ на руки…

Она вздрогнула и зажмурилась. Они дошли до городскихъ воротъ.

— Тутъ мы встртимъ карету.

Но въ длинной пустой улиц встрчались только мальчишки, которые возились въ лужахъ.

Что скажетъ дядя?

Кетскій успокоивалъ, почти несъ ее, выбирая мстечки посуше, онъ самъ промокъ до нитки, но заботился только о ней. На поворот открылась еще длинная, пустая улица, настоящая рка. Лидія совсмъ потеряла бодрость.

— Нтъ, больше силы нтъ…

— Остановимся,— сказалъ Кетскій.

Они стали подъ воротами недостроеннаго дома. Лидія озябла, дрожала, прислонилась къ стн, блдная, но сіяя отъ счастья, что такъ близко… съ нимъ.

— Вы такого слабаго здоровья, я боюсь, вы занеможете.

Она, улыбаясь, только пожала плечами.

— Позвольте обтереть вамъ ботинки.

Она доврчиво, благодарно, глядя какъ ребенокъ на мать, протянула ногу.

— Бдная ножка!

На ней были чулки, тонкіе, какъ паутина, и вырзные полусапожки съ чернымъ стеклярусомъ. Кетскій ловко вытеръ ихъ платкомъ.

— Давайте другую.

Переставляя ногу, Лидія пошатнулась и ухватилась за плечо Кетскаго. Оба засмялись. Лидія еще продолжала смяться, покуда Кетскій, обтирая, держалъ ея ногу. Она смялась, но была готова плакать, — у нея сжимало въ горл отъ волненія.

Он нжно взглянулъ на нее.

— Лучше ли вамъ хоть немного?

Она кивнула головой.

— Прислонитесь ко мн, вамъ будетъ покойне, чмъ у стны.

Лидія согласилась, но прежде стащила совершенно мокрыя перчатки, и вдругъ ей, какъ ни странно, стало стыдно своихъ рукъ, открытыхъ почти до локтя. Она старалась спрятать ихъ об подъ руку Кетскаго.

— О чемъ вы задумались?— спросилъ, помолчавъ, Кетскій.

— Не могу сказать.

Понималъ ли онъ, что происходило въ ея душ? Онъ наклонился къ ней и шепталъ:

— Милая, милая…

Она вздрогнула, хотла отнять руки, но онъ держалъ ихъ.

Какой-то человкъ выходилъ изъ дома, пріостановился противъ нихъ, равнодушно посмотрлъ, распустилъ огромный зонтикъ и прошелъ дальше.

— Не бойтесь,— шепталъ Кетскій.

Она дрожала, онъ страстно и нжно сжалъ ея руку. Ей длалось дурно.

— Рикардо…— проговорила она, поднимая глаза, полныя желанія любви.

Дождь пересталъ, только капало съ крышъ и подоконниковъ. Они пошли, не говоря ни слова. На дорог встртилась карета.

— Позвать?— спросилъ Кетскій.

— Да.

Ихъ голоса измнились, они гудли, какъ струны арфы посл восхитительной тревоги звуковъ.

Кетскій взялъ ее на руки, посадилъ въ карету и укрылъ мягкимъ ковромъ.

— Благодарю,— сказала она, протягивая руку.

Кетскій поцловалъ ее почтительно и затворилъ дверцу. Лидія распахнула ее.

— До свиданія! И скоре!

Карета тронулась. Кетскій проводилъ ее улыбкой.

Возвращеніе домой совершилось будто во сн. Лидія очнулась умытая, согртая, переодтая, въ креслахъ подл дяди, и никакъ не могла уяснить себ, какъ все это случилось.

На колняхъ у дона Леопольдо лежала книжка Revue des Deux Mondes. Бдный разумъ старика колебался между двумя помыслами: племянница попала подъ ливень, а вотъ въ журнал начатъ новый романъ. Поэтому, когда Лидія вошла, онъ сказалъ съ перваго слова:

— Тутъ начатъ новый романъ.

Затмъ онъ сталъ нжно упрекать ее за неосторожность. Лидія не прерывала его, она положила головку на фланелевый пледъ и бормотанье старика было для нея все равно, что баюканье. Только чтобъ успокоить дядю, она сказала, что была не одна подъ дождемъ, что ее охранялъ и провожалъ прелестнйшій, благороднйшій, элегантнйшій изъ всхъ кавалеровъ въ мір, но, отдаваясь влеченію поминать имя Кетскаго, она увлеклась описаніемъ подробностей, наслажденія стоять мокрою подъ воротами…

— Наслажденіе прачки,— прервалъ донъ Леопольдо, и проблескъ старинной насмшливости презрительно сжалъ его сухія губы.

‘Прачки!… Сколько принцессъ охотно пошли бы въ прачки, чтобъ испытать это!’ — думала Лидія.

— Новый романъ Октава Фёлье — Покойница,— досказывалъ свою вторую мысль донъ Леопольдо и указалъ пальцемъ на заглавіе романа.

— Что вы, дядя?

— Хочешь почитать?

— Не сейчасъ, если позволите, дядя, посл. Я немножко устала.

— Фланелью, Лидія, закутайся, фланелью…

Онъ тащилъ съ себя пледъ, чтобъ укрыть двушку.

— Нтъ, дядя, мн хорошо…

— Такъ вотъ что…

Онъ остановился, разинулъ ротъ и раскрылъ глаза, не помня, что хотлъ сказать. Понемногу глаза сомкнулись въ старческой дремот, голова опустилась на грудь, руки раскинулись и выпустили книжку.

XVII.

Кальми узналъ, что Лидія въ город, и пришелъ къ ней. Она встртила его съ сіяющими глазами.

— Я иду замужъ.

— По разсудку?

— По страсти. Я люблю графа Кетскаго, а онъ — первый красавецъ во всей вселенной — сдлалъ мн честь, предпочелъ меня всмъ.

— Кетскій?— сказалъ, раздумывая, Кальми.— Мн это имя не ново.

— Вы не можете его знать. Онъ австріецъ и только мсяцъ, какъ въ Италіи.

— И въ одинъ мсяцъ…

— Да, вамъ странно, но это такъ. Въ мсяцъ мы увидли и полюбили другъ друга. Я бы сама не поврила, еслибъ не испытала этого.

— Кетскій… Кетскій…

— Нечего припоминать. Вы его не знаете.

— Но это имя я слышалъ. Можетъ быть, въ клуб, отъ кого-нибудь изъ знакомыхъ.

Черезъ нсколько дней Кальми спросилъ Лидію:

— Вашего Кетскаго зовутъ Ричкрдъ?

— Да, Рикардо… Ричард.

Кальми нахмурился.

— Почему вы спрашиваете?

— Потому, что того Кетскаго, о которомъ я слышалъ, зовутъ тоже Ричардъ.

— И что же?

— То, что поздравить васъ я не могу.

— Кальми, это шутки дурнаго тона.

— Сочтите за недоразумніе.

— Графъ Ричардъ Кетскій, гусаръ, поручикъ гвардіи… смшивать его ни съ кмъ нельзя.

— Гвардейскій гусаръ? Да это тотъ и есть!

Оба поблднли, взглянувъ другъ на друга. Лидія вся дрожала. Кальми сознавалъ всю отвтственность своихъ словъ, но оставался, по обыкновенію, хладнокровенъ.

— Я не беру назадъ того, что сказалъ о поручик Ричард Кетскомъ, котораго заставили выйти въ отставку изъ гвардейскихъ гусаровъ за мошенничество и картежные долги. Остается только удостовриться въ тождественности этого господина и вашего жениха, и, если позволите, я, по праву старой дружбы, это сдлаю.

Лидія нервно сжимала губы, обламывая веръ.

— Кальми, еслибъ не вы это говорили… я васъ пятнадцать лтъ знаю… При васъ умерла моя мать… О, клянусь, другому бы я не дала кончить!

— И я клянусь, что все мое участіе къ вамъ не вывело бы меня изъ моего равнодушія, но въ глубин моего скептицизма, все-таки, есть совсть честнаго человка.

Они дурно разстались, раздраженные, недоврчивые. Лидія_tпроплакала весь вечеръ и хотла бы излить душу дону Леопольдо, но донъ Леопольдо ничего не понималъ. Она ршила, что отправится завтра къ Tea, разскажетъ все и попроситъ совта.

Она пріхала на виллу въ самомъ жалкомъ состояніи. Каждая тропинка, каждый кустъ напоминали ей прелесть прошлыхъ дней, недавнія очарованія властительной любви. Везд — Кетскій, его благородная осанка, лучезарныя очи, голосъ, улыбка… О, невозможно, невозможно, чтобы Кетскій… А, между тмъ, горе давило ей грудь.

Ее приняла графиня Коломбо, повторяя, что дочь ея нездорова, никого не принимаетъ, но для Лидіи, конечно, сдлаетъ исключеніе. Tea явилась черезъ полчаса. Едва войдя въ гостиную, она бросилась спускать занавски, крича, что ослпнетъ отъ свта, затмъ обняла Лидію съ увлеченіемъ, съ преувеличеннымъ энтузіазмомъ, и принялась говорить, говорить стремительно, нервнымъ, крикливымъ голосомъ. Лидія, разбитая, спросила, знаетъ ли она… Баронесса прервала, возражая, что есть секреты, которыхъ не скроешь… что она давно замтила впечатлніе, которое Лидія произвела на ея кузена, что она сама, Tea, торопила его объясниться, что для нея не можетъ быть больше утшенія, какъ этотъ бракъ… И опять объятія и звонкіе поцлуи.

Лидія оживала, сердце ея успокоивалось… Ахъ, какъ могла она въ немъ сомнваться? Изъ-за клубной болтовни, изъ-за вульгарныхъ сплетень… Она краснла. Ни за что въ мір не повторила бы она этой клеветы! Она едва осмлилась спросить:

— Ты хорошо его знаешь?

— Ричарда?… Какъ брата! Олицетворенная честь и честность! Онъ не богатъ…

— О!…— поспшно прервала Лидія.

Они начали толковать о свадьб. Баронесса уже написала въ Вну, что скоро воротится, но согласилась на просьбы Лидіи остаться и быть ея посаженою матерью.

— Для дружбы жертвую материнскою любовью,— заключила она торжественно.— Два мсяца ждетъ меня сынъ… и еще подождетъ! Я поведу тебя къ алтарю!

Лидія оставила виллу въ экстаз блаженства, она будто вынесла операцію, отъ которой, зависла ея жизнь.

На другой день пришелъ Кетскій, нжный, влюбленный и слегка грустный. Лидія чувствовала себя виноватою и потому приняла Кетскаго еще привтливе.

— Вы какъ будто печальны?

— Немножко.

— Стало быть, любовь и печаль могутъ идти вмст?

— Чаще всего. Я получилъ дурную всть.

Она задрожала, но скоро успокоилась:

— Я понесъ важную матеріальную потерю.

— Только-то?

— Будь я бденъ, вы бы любили меня, Лидія?

Его голосъ дрожалъ, какъ голосъ ребенка на первой исповди.

— Боюсь, я недостоинъ васъ.

— О, Рикардо!…

— Моя молодость была бурная. Я бывалъ неостороженъ, безпеченъ, нажилъ себ враговъ…

Лидія пришла въ негодованіе на злобу свта. Такъ вотъ и вс преступленія Кетскаго: неостороженъ, безпеченъ, и онъ признается въ нихъ сразу… О, еслибъ она могла быть царицей и могла возвысить его до себя! Любовь ея еще боле возросла отъ этихъ признаній, къ ней прибавлялись состраданіе, желаніе возстановить честь человка… Лидія умла презирать общество.

Онъ долго разсказывалъ о своихъ финансовыхъ затрудненіяхъ, о томъ, что оставилъ полкъ изъ-за вопроса чести, о своихъ планахъ въ будущемъ, о желаніи прожить первое время брака въ Подоліи, въ древнемъ дом предковъ. Лидія соглашалась на все молча, даже едва отвчая пожатіемъ руки, ея сердце, переполненное нжностью, уже не находило вырйженія.

Исторія Кетскаго — это ея собственная исторія. Не понятъ, одинокъ среди людей, слишкомъ благороденъ, чтобы склоняться на общепринятыя низости, независимъ, смлъ, гордъ, полонъ презрнія… По ея щекамъ катились крупныя слезы… О, низкіе, низкіе!… Она сравнивала жизнь Кетскаго со своею жизнью, возобновляла свои горести и разочарованія, чтобы лучше проникнуться, пережить его горести и разочарованія… и изъ этой глубокой муки выходила неизмримая радость: судьба соединила ихъ! Все забудется, все изгладится, будетъ счастье — не ненависть къ свту, а полное, безконечное забвеніе…

Она не вспоминала о Кальми и его обвиненіяхъ, когда получила отъ него короткую записку:

‘Существуетъ только одинъ Ричардъ Кетскій: Онъ не графъ, не гусарскій поручикъ, потому что изъ полка его выгнали, и не честный человкъ, а шулеръ’.

Лидія отвчала:

‘Я не признаю ни за кмъ, даже за старымъ другомъ, права клеветать на человка, котораго уважаю боле всхъ людей въ мір’.

——

Кальми не отвчалъ ни письменно, ни словесно, онъ, естественно, не имлъ желанія путаться въ щекотливое семейное дло.

Лидія, между тмъ, размышляла: ‘Какъ люди все преувеличиваютъ! Какая-нибудь втренность, несоблюденіе дисциплины, минута увлеченія, Неудача въ игр — и человка топчутъ въ грязь!’ Ей безъ труда припоминались многія обстоятельства, когда также бросали грязью и въ нее на потху общественнаго мннія. Она хохотала злымъ, презрительнымъ смхомъ.

‘Не графъ!… Что-жь такое?.. Благородство у него на лиц написано, онъ боле всякаго другаго достоинъ носить титулъ. Если разобрать грамоты всхъ, кто выставляетъ короны на своихъ визитныхъ карточкахъ, то и половины дворянства не останется!’ — и она пожимала плечами.

‘Онъ забылъ какой-нибудь карточный долгъ? О, какое великое преступленіе предъ законами свта! Или, можетъ быть…’

Она искала чего-нибудь еще покрупне, но не находила, качала головой и заключала:

‘Что-жь? Онъ виноватъ, но я, все-таки, его люблю. Лучшая сторона любви — прощеніе. Кто сметъ бросить камень?’

‘Выгнанъ изъ полка…’ Эти слова звучали окончательнымъ ужасомъ, холодный потъ выступалъ на вискахъ Лидіи. Кетскій униженъ, обреченъ на посмяніе, осужденъ клонить свою прелестную голову, осужденъ бжать, бжать въ изгнаніе, одинокій, оставленный всми… Ея нервы напряглись и трепетали, изъ сердца къ горлу поднималась горячая волна и душила ее. Ея губы шевелились, будто шепча молитву, будто цлуя… Нтъ, она не могла осудить его!

Виноватый, онъ сталъ еще миле. Безупречный Кетскій принадлежалъ обществу. Теперь онъ исключительно принадлежитъ ей. Она злобно бросала вызовъ этому лицемрному обществу, ненависть кипла въ ней и придавала ей сверхъестественную силу.

Пресыщеніе длало для нея еще божественне любовь, которой до сихъ поръ она не знала,— любовь властительную, какъ поздняя страсть. Время не ждетъ, скоро у ней появятся сдые волосы… Торопись, наслаждайся! И Кетскій тутъ, у ногъ, пламенный, страстный, прелестный, какъ сновидніе…

Онъ совсмъ ухалъ изъ виллы и жилъ въ город, приходя къ невст два раза въ день. Мене чмъ въ недлю онъ такъ покорилъ дона Леопольдо, что бдный старикъ дожидался его такъ же нетерпливо, какъ Лидія.

— Вы колдунъ, un charmeur,— говорила Лидія Кетскому.— Въ одной моей дтской книжк была картинка: заговариватель змй. Вы на него похожи.

Онъ ловко угождалъ маленькимъ слабостямъ дона Леопольдо, умлъ занять его, заставить разговориться и внимательно слушалъ. Кетскій, изящный молодой человкъ послдняго времени, казался современникомъ стараго дворянина,— такъ онъ умлъ усвоить себ духъ того далекаго прошлаго, слиться съ нимъ воспоминаніями и симпатіями. Тонкая, геніальная впечатлительность, чувствительность мимозы, быстрая понятливость, способная схватывать вс оттнки мысли,— это были таланты Кетскаго, соединенные съ удивительною красотой наружности.

Донъ Леопольдо и его племянница, въ отсутствіе Кетскаго, безпрестанно говорили о немъ, находя все новыя очарованія.. Изъ виллы черезъ день приходили записочки, Теа все предсказывала счастье и осторожно, покорно жаловалась, что Кетскій глазъ къ ней не кажетъ.

Уже были заказаны свадебные билеты, свадьба назначалась въ начал октября, все шло мирно, спокойно, безъ помхъ, Лидія, съ опытностью кокетки, заботилась о своемъ приданомъ. Ей хотлось бы собрать весь арсеналъ своего побдоноснаго оружія, но исчислить это оружіе было бы мудрено и, къ тому же, нкоторыя странности, на двадцатомъ году увнчанныя успхомъ, въ тридцать три года были бы уже рискованны. Сожалніе о напрасно пропавшей молодости затемняло радость настоящаго… Какъ она была жива, свжа! Какъ были густы ея волосы! А бленькіе зубки, а кругленькая шейка?… О, если бы, вмст съ сердцемъ, отдать Кетскому свою чистоту и свжесть!… Она не была неопытна, она знала, какое широкое мсто занимаетъ страсть въ любви мужчины, она выросла въ поклоненіи наружной форм и обожала красивое до того, что считала его необходимостью. Она цловала свои руки, почти благодаря ихъ за то, что он сохранили чистоту своихъ линій, она не отходила отъ зеркала, примряя наряды.

Умывшись надушенною водой, обсыпавъ лицо пудрой, слегка подкрасивъ губы и подтнивъ глаза, надвъ ловко сшитое платье, она отходила отъ зеркала удовлетворенная, и отъ удовольствія ея глаза сіяли, а улыбка складывалась, какъ бывало прежде. Но все же ей длалось грустно, когда, въ спальн, безжалостный свтъ свчей грубо вызывалъ тни, выказывалъ угловатости. Испугъ и горе при каждой сброшенной части одежды, настойчивое, подробное созерцаніе, мелочное и вмст ужасающее, сильное…. Такъ скупецъ смотритъ на обокраденный сундукъ.

Что унесло ея красоту? Не поцлуи, не пламенныя ласки, которыя жгутъ тло въ часы безумія и оставляютъ слды, не желанія, которыя усиливаютъ восторгъ объятій и въ нсколько мгновеніи заставляютъ переживать годы… Она, чистая двушка, не отдавалась любви. Ее взяло время.

О, если бы вернуться, если бы воротить!…

XVIII.

Прежде оффиціальнаго оглашенія, донъ Леопольдо пожелалъ сдлать вечеръ для боле близкихъ знакомыхъ и объявить о помолвк племянницы. Собрались Кальми, Ланте, семейство Кастель-Габбіано, одинъ изъ братьевъ Струцци, графиня Коломбо и прочіе. Tea важничала, какъ посаженая мать. Лидія написала дружескую записку, приглашая Еву Авелла, но Ева отказалась быть: у ней, только что родился ребенокъ. Она заочно желала всевозможнаго счастья невст.

Представленіе Кетскаго обществу было истиннымъ торжествомъ Лидіи. Вс ее поздравляли, вс съ удивленіемъ и завистью смотрли на жениха… Это самое тонкое наслажденіе, вознагражденіе за запоздалый бракъ.

Она подошла къ Кальми, улыбаясь съ высоты блаженства и обмахиваясь прозрачнымъ въеромъ съ изображеніями амуровъ.

— Вамъ прощено, вс мы великодушны! Я даже не хочу васъ конфузить, не спрашиваю вашего личнаго мннія о моемъ жених.

Кальми не отвчалъ, но посмотрлъ на нее съ такимъ серьезнымъ состраданіемъ, что ея твердость дрогнула.

— Злой скептикъ! Что же, вы хотите отравить и этотъ часъ веселья?

Она сла подл него, кроткая, ласковая, надясь его убдить. Онъ — старый другъ, его холодность, его презрніе не могли ее не мучить.

— Кальми, будьте умны, разсудите: могу ли я считать во что-нибудь титула, долги, грхи юности, когда преступникъ опомнился и отдаетъ мн всю свою жизнь, всю свою любовь?

— Слушайте,— возразилъ Кальми, стараясь владть собою,— теперь не время объ этомъ толковать, не правда ли? Да вы и слушать не станете, если я вамъ скажу, что онъ…

Лидія смертельно поблднла. Кальми остановился.

— Дорогая, вижу, вы еще не въ силахъ выдержать правду…

Онъ никогда не называлъ ее ‘дорогою’, онъ былъ растроганъ.

— Я буду въ силахъ, но… не сейчасъ. Правда ваша, не сейчасъ.

Она вскочила съ мста и побжала,— побжала какъ на заведенныхъ колесахъ,— и почти упала на руки Tea.

— Красавица моя, какъ ты блдна!— вскричала баронесса, матерински-заботливо поправляя ея волосы.

— Скажи, что ты меня любишь, Tea! Мн это надо повторять…

— Вотъ кто лучше повторитъ.

Баронесса граціозно указала на Кетскаго. Тотъ подошелъ къ невст, улыбаясь, но улыбка вдругъ замнилась испугомъ и тревогою.

— Вы блдны, моя Лиди?

Не нужно было прибавлять ни слова… Только взглянувъ на него, Лидія забыла все, что говорилъ Кальми.

——

Но прошла ночь и Лидіи на утро вспомнились слова Кальми. Если бы было кому довриться — матери, брату!… Но какъ бы ни вырвать, а вырвать эту занозу нужно. Лидія послала за Кальми. Она молила его во имя всего, что ему дорого, сказать все, что онъ знаетъ о Кетскомъ.

Адвокатъ увидлъ, что нельзя ни отговариваться, ни ограждаться намеками. Это было дло чести. Онъ былъ обязанъ сказать правду двушк, которая просила объ этомъ передъ тмъ, какъ ршитъ свою судьбу.

— То, чего вы отъ меня просите, очень серьезно. Не знаю, кто бы на моемъ мст взялъ на себя отвтственность разбить такую крпкую вру. Я принимаю эту обязанность. Если бы у меня была сестра и собиралась выйти за Ричарда Кетскаго, я сказалъ бы ей, какъ говорю вамъ, Лидія Вальдора: Кетскій — негодяй.

Онъ готовился, что она упадетъ въ обморокъ. Она сидла прямо, опираясь на ручки креселъ, сжавъ губы, раскрывъ глаза, относительно спокойная, и сказала тихо:

— Доказательства!

— Безъ состоянія, привыкъ кутить, жилъ игрой.

— Это не доказательства,— прервала она рзко.

— Принужденный выйти въ отставку, въ отчаянномъ положеніи, безъ гроша, опозоренный, онъ пріхалъ въ Италію къ своей любовниц, баронесс фонъ-Штернъ.

— Доказательства!— повторила Лидія, задыхаясь.

— Доказательства будутъ. Покуда разсмотримъ обстоятельства. Съ одной стороны, отчаянный человкъ, готовый на самоубійство, съ другой — любовница, которая спасти его не можетъ, не иметъ средствъ… И между этими людьми — жертва обмана, предательства…

Лидія сдлала движеніе, будто умоляла сжалиться надъ нею. Слишкомъ много разъ выносила она униженія быть любимою изъ-за денегъ, на этотъ разъ вынести не могла. Все это — ужасный сонъ, она старалась очнуться, ей представлялись сцены прошлаго, подробности, казавшіяся неважными, взгляды, условные знаки, волненіе Tea передъ пріздомъ Кетскаго, ихъ интимные разговоры…

Она забывалась. Кальми думалъ, что она борется, и хотлъ помочь ей ршительне.

— Наконецъ, доказательство неопровержимое…

Лидія не дала договорить. Вн себя, съ искаженнымъ лицомъ, вся дрожа, болзненно, судорожно протянула она руки, какъ утопающій старается ухватиться за доску.

— Не говорите ничего, ничего! Онъ измнялъ слову, онъ мошенничалъ, онъ сбжалъ, какъ воръ, онъ былъ любовникомъ Tea — я все прощаю. Теперь онъ мой! Кальми, понимаете ли: мой, я люблю его, я хочу его! Какое мн дло, чмъ онъ былъ? Какое мн дло до суда свта? Я его люблю.

Она говорила порывисто, умоляла, плакала. Кальми былъ смущенъ, тяготясь своею ролью мучителя. Онъ тихо взялъ ея руки и нжно, выбирая слова, чтобъ ей не такъ было больно, сталъ убждать ее, что заблуждаться не надо, что Кетскій боле и крпче, чмъ когда-нибудь, связанъ съ своею сообщницей.

— Такъ что-жь вы раньше не говорили?— закричала Лидія, въ мгновенному переход страсти набрасываясь съ обвиненіями на Кальми.— Вы ждали, чтобы вс узнали о свадьб? Почему вы не явились честно, открыто, публично поддержать ваши обвиненія? Вотъ кто обманщикъ — тотъ, кто не иметъ мужества открыто высказать свое мнніе, кто ранитъ изподтишка, какъ грузъ!

Лицо Кальми вспыхнуло. Онъ поднялъ на Лидію свои холодные глаза и отвчалъ:

— Припомните, какъ вы приняли мои первыя предостереженія: я не имлъ права настаивать. Тогда я зналъ только половину того, что вы называете обвиненіями. Основываясь на словахъ знакомыхъ, которые бывали въ Вн въ одномъ кругу съ Кетскимъ, я говорилъ вамъ, что Кетскій — chevalier d’industrie, и даже хуже. Надняхъ случай (для васъ не интересный) доставилъ мн вс нити этой интриги.

— Объясните,— сказала Лидія, снова овладвъ собою.

— Вс думаютъ, что баронесса живетъ у себя на вилл. Это только отговорка. Она всякій день въ город у Кетскаго отъ двухъ часовъ до шести.

— Въ то время, которое онъ не бываетъ у меня!— простонала Лидія и вдругъ встрепенулась отъ упорной надежды.— Такъ что же? Они родные, они дружны, у нихъ общія дла…

— Да, дла общія. Но подумайте, еслибъ это были дла позволительныя, то ихъ можно бы разбирать и не въ меблированныхъ комнатахъ… Извините, я говорю… безъ покрововъ, которые, мн кажется, ни къ чему.

— Я хочу видть!— вскричала Лидія.

— Видть? Кого?

— Видть ихъ!

— Это было бы самое лучшее доказательство, — поспшно сказалъ Кальми,— но чтобы видть…

Лидія презрительно засмялась.

— О, я не притворяюсь скромницей! Вы меня должны знать: я ни передъ чмъ не отступаю. Ведите меня.

— Куда?

— Въ тотъ домъ. Какъ разъ время.

— Но вы не знаете…

— Знаю, знаю… не безпокойтесь.

— Но я хожу туда…

— Воображаю, въ другой компаніи! Что жь, такъ и быть, принесите сегодня покаяніе. Я еще не такъ безобразна, вамъ меня стыдно не будетъ.

Эта послдняя, отчаянная насмшка его поразила. Онъ еще пробовалъ отговаривать ее, она бросилась передъ нимъ на колни, онъ подхватилъ ее.

— Докажите, или вы — лжецъ!— вскричала она, скрежеща зубами.

— демте!— сказалъ Кальми.

——

У подъзда дома онъ веллъ остановиться наемной карет, въ которой они пріхали. Лидія хотла выскочить. Адвокатъ все еще надялся удержать ее.

— Подождите, васъ увидятъ. Такъ безопасне.

Лидія притихла и скоро заволновалась снова. Она увидла, какъ по улиц шла Tea, медленно, раскачиваясь, вертя зонтикомъ, сіяя стеклярусомъ.

— Она!— глухо вскрикнула Лидія.

Tea, не оглядываясь, прошла мимо кареты, пріостановилась, осмотрлась кругомъ и быстро скрылась въ дверь.

— Онъ еще не проходилъ,— сказала Лидія.

Адвокатъ грустно улыбнулся: она все еще надется!

— Онъ тамъ, наверху.

— Такъ идемъ!

— Подождите.

— Идемъ!

Она распахнула дверцу и тащила адвоката. Полуживая, она не взвидла ни лстницы, ни входа и очутилась въ темной, тсной каморк. Кальми заставилъ ее ссть и, стоя, держалъ ея руки, будто докторъ, считающій пульсъ паціента.

Изъ-за тонкой перегородки, въ сосдней комнат, слышались голоса. Лидія не дышала. Слова отрывочныя, нельзя хорошо разслышать. Наконецъ, ясный, слишкомъ знакомый голосъ отчетливо произнесъ по-французски:

— Терпніе, душа моя!

— Не довольно ли?— прошепталъ Кальми.

Ногти Лидіи впивались въ его руки. Она, молча, вырвалась, бросилась къ перегородк, прислонилась головой… Странный, глухой голосъ Tea продолжалъ:

— Я не ревную къ этой кукл, но ты знаешь, я тебя обожаю…

— Радость моя!— отвчалъ Кетскій.

Лидія отшатнулась, какъ-то завертлась и упала на руки Кальми, который отнесъ ее въ карету.

——

Онъ не оставлялъ ее весь день до вечера.

— Благодарю васъ, Кальми, вы очень добры. Я не думала, что вы такъ добры. Но напрасно…

Повторяя ‘напрасно’, Лидія хваталась за сердце, будто поддерживая что-то разбитое. Она лежала, одтая, на своей громадной постели на факелахъ и любовныхъ узлахъ стариннаго одяла. Кальми не зналъ, какъ утшить ее, чувствуя, что слова безполезны предъ этимъ нмымъ отчаяніемъ. Иногда, осмливаясь, онъ поминалъ о покорности судьб, о мужеств… Лидія прерывала его движеніемъ руки, будто возражая на все, что онъ могъ сказать, наконецъ, тихо замтила:

— Видите, какъ хорошо тмъ, кто привыкъ страдать. Я не привыкла, не могу! Хорошо тмъ, кто вритъ,— тмъ, кто любитъ! Я не умю, не могу! Я любила только его!

— Милая, жизнь велика: утшитесь, забудете…

— Я кончила жить.

— Столько еще есть, для чего жить.

— Не для меня. Я все испытала. Для чего покоряться? Изъ-за чего бороться? Нтъ у меня идеаловъ, которые бы поддерживали… Нтъ даже возможности наслаждаться… вотъ, смотрите: уже сдые волосы.

Горькій ли упрекъ эти слова, или осужденіе холодному отрицанію, все разрушающему и не создающему ничего? Онъ склонилъ голову.

Время шло. Лидія спросила:

— Который часъ?

— Десять. Вы хотите отдохнуть?

— Да.

— Завтра потолкуемъ.

Лидія не отвчала и встала, шатаясь. За ширмой горла свча, на столик что-то блеснуло. Лидія присмотрлась.

— Вы что-нибудь ищете?— спросилъ Кальми.

— Ничего.

Она проводила его до двери, блдная, но спокойная.

— Прикажете позвать горничную?

— Нтъ. Потрудитесь сказать въ передней, что мн ничего не нужно. Благодарю васъ.

Кальми уходилъ. Лидія вернула его, положила ему руки на плечи, почти прислонилась лицомъ къ его лицу и смотрла ему въ глаза.

— А было время, вы обо мн очень дурно думали, не правда ли?

— Правда,— отвчалъ Кальми, почти довольный, что она занялась другимъ.— Но за то теперь…

— Да, теперь вы меня немножко любите… Поздно!…

——

На другой день Кальми прибжалъ печальный, взволнованный. Вс комнаты настежь, слуги въ слезахъ, спальня Лидіи обращена въ погребальную часовню, у постели зажжены свчи. Въ ногахъ сидитъ донъ Леопольдо безъ слезъ, по-дтски тараща глаза.

Она лежала, убранная, на подушкахъ, руки вытянуты, глаза закрыты, волосы распущены, нжное личико мраморно-блдно. На ше черная лента, застегнутая брилліантомъ.

Служанка приподняла край одяла и показала Кальми кровавое пятно на мст ея сердца. На столик блестлъ маленькій револьверъ…

‘Русская Мысль’, кн. I—II, 1888

ЛИДІЯ.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

IX.

X.

XI.

XII.

XIII.

XIV.

XV.

XVI.

XVII.

XVIII.

Читайте также: