Побег, Лондр Альбер, Год: 1929 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 17 минут(ы)

Побег

Повесть Альбера Лондра

Перевод М. Раппопорта

Иллюстрации П. Королева

0x01 graphic

Год назад каждый, кто читает газеты, мог прочесть телеграмму из Кайенны о том, что бандит Дьедоне, ‘старый участник шайки Боно’, убит при попытке к бегству.

Камилл-Евгений-Мария-Дьедоне. Когда прогремело дело Боно, ему было двадцать шесть лет. Он был по специальности рабочий — мебельщик, по убеждениям — анархист, ‘беззаконник’, — как его тогда называли.

Каждый день после работ он бежал на собрания, которые ему рекомендовали профессора. Чудак! Лучше бы он шел в кабак. Там бы он встретил Гарнье, Боно и Гальмена, по кличке ‘ученый Раймонд’.

Как раз в те дни Гарнье, Боно, Гальмен, вооруженные, в автомобиле напали на банковских артельщиков и ‘снимали’ кассиров.

Надо было бы схватить этих парней, называвших себя анархистами, а в действительности бывших простыми бандитами. Но полиция ограничилась тем, что пришла к их соседу, — не соседу по квартире, а по убеждениям. Так был арестован Дьедоне. Это было началом развернувшейся драмы.

Но самое главное вот в чем.

Банда Боно начала свои преступления нападением на некоего Габи, банковского артельщика, когда он проходил по улице Орденер.

Габи не умер.

Он опознал в Гарнье одного из нападавших.

— Это конечно он, — утверждал Габи,— я узнал бы его из сотни людей!

Но Гарнье был убит несколько позже во время осады одного из домов в пригороде.

Полиция предъявила Габи для опознания несколько фотографий убитого.

— В первый раз, указав на Гарнье, я ошибся, — сказал он. — Меня пытался убить вот кто! — И Габи указал на портрет полицейского инспектора, нарочно предъявленный среди фотографий налетчиков.

Дьедоне был в тюрьме.

Однажды, после обеда, небритый, угрюмый, с головой, ушедшей в плечи, он проходил между двумя полицейскими по коридорам Дворца юстиции. Его вели на допрос.

Габи также был здесь. Когда проходил Дьедоне, один из агентов толкнул локтем Габи.

— Смотрите, — вот кто напал на вас! Через пять минут — очная ставка у следователя.

— Вы знаете этого человека, Габи?

— Да, — заявил Габи, — Это он.

На самом же деле на Габи напал Гарнье, заявивший об этом перед смертью.

Точно так же Боно перед смертью написал: ‘Дьедоне невиновен, он не был на улице Орденер’. Гальмен, уже однажды приговоренный к смерти, воскликнул: ‘Дьедоне невиновен! Он не был на улице Орденер.- Я знаю его, я был там’. Но свидетельство Габи, человека, по крайней мере дважды ошибавшегося, решило судьбу Дьедоне: он был приговорен к смертной казни.

В то время президентом республики был Раймонд Пуанкаре. Он помиловал Дьедоне, так как не нашел в этом деле доказательства его вины. Но человек, помилованный таким образом, должен пойти на вечную каторгу.

Спустя одиннадцать лет отправился туда и я. Прогуливаясь однажды утром по коридорам исправительной тюрьмы на островах Салют, я остановился перед именем, написанным на дверях одной из одиночек, — Дьедоне. — Это из банды Боно? Мне ответили утвердительно.

Конвойный позволил мне открыть волчок. В отверстие выглянула чья-то голова. Это и был Камилл Дьедоне.

— Я приехал познакомиться со здешней жизнью, — сказал я ему. — Не хотите ли поговорить со мной?

— Да, да, я хотел бы поговорить с вами, но не о том, что меня интересует, а вообще об ужасной жизни на каторге.

Он говорил, тяжело дыша, как будто бы только-что очень много ходил. Но его одиночка была только два метра в длину и полтора в ширину. Он содержался в ней уже восемь месяцев. Он долго рассказывал мне о здешних кошмарах. Я попросил открыть двери. Открыли.

Дьедоне был худощав, с выдающимися скулами, с большими горящими глазами. Он держался настороже.

— Жизнь на каторге, — сказал он, — ужасна. Нас убивают здешние правила. На практике они выглядят совсем не так, как их представляли себе люди, вырабатывавшие эти правила. Мы здесь все раздавлены.

— Почему вы в одиночке?

— Я расплачиваюсь за мой последний побег. Я должен был получить пять лет тюрьмы, потому что это был мой второй побег. Но морской трибунал приговорил меня только к двум годам.

— Потому что вы хорошего поведения,— сказал надзиратель.

— Да,— добавил Дьедоне,— я должен сказать, что меня наказывают без злобы.

К нам подошел комендант островов.

— Ага, вы нашли Дьедоне. Здравствуй, Дьедоне!

— Здраствуйте, комендант.

— Обратите внимание, — комендант положил руку на плечо каторжника, — это интересный парень, искусный, образцовый работник. Он сумел уберечь себя от всех пороков каторги. Когда он кончал ручную работу, он изучал механику, философию. Что вы теперь читаете, Дьедоне?

Дьедоне собрал сложенные в углу номера ежемесячного журнала ‘Меркюр де Франс’ и показал их коменданту.

— А здесь вам не темно?

— Благодарю вас.

— Я не должен был бы спрашивать вас об этом. Чтение в одиночке не разрешено. Скажите мне по крайней мере, что вы ничего не видите, чтобы успокоить мою совесть!

Они улыбнулись.

Улыбка — редкий цветок на островах Салют!

— Он бежал отсюда, — сказал комендант. — Это один из самых замечательных подвигов на каторге. Девяносто пять шансов во время бегства — оставить свои кости акулам. Как вас возвратили обратно?

— Едва живого, комендант.

— История Дьедоне — волнующая, — сказал я коменданту. — Многие считают его невиновным.

— Клянусь, я невиновен! — воскликнул Дьедоне.

Дверь одиночки снова закрылась, замуровав его живым в этом гробу…

В последние годы об ужасах Кайенны много писали и говорили. Адвокаты и журналисты снова подняли дело Дьедоне. Вспомнили, что он был осужден только вследствие сомнительного показания Габи.

Как то в 1926 году де Моро-Жиафери несколько других общественных деятелей отправились в министерство юстиции ходатайствовать о помиловании Дьедоне. Но в помиловании было отказано.

0x01 graphic

Спустя два месяца я получил следующее письмо от одного колониста из Кайенны.

‘Вы вероятно знаете, что совершенно неожиданно для всех Дьедоне отказали в помиловании. В течение двух лет он жил только этой надеждой. Я считаю его невинным. Во всяком случае он уже дорого заплатил. Не смогли бы вы походатайствовать о нем? Ведь он в этой ужасной каторге сумел остаться тружеником и честным человеком. Если бы Дьедоне убежал, все жители Кайенны пожелали бы ему счастья!’.

На третий раз Дьедоне все-таки удалось бежать.

* * *

Это было в июле месяце. Телеграммы сообщили, что Дьедоне не умер, что его обнаружили в Парагвае.

Такси доставил меня на ул. Энгьен, 18, в редакцию ‘Пти Паризьен’. Я явился к Эли-Жозефу Боа, главному редактору.

— Ну, что Дьедоне?— спросил он прежде, чем я сел. — Вот это действительно история! Вы ее знаете? Надо было бы его разыскать.

— Но ведь он в Бразилии.

— Ну, так что же? В самом деле, Бразилия ведь не на луне

Послали телеграммы, взбудоражили консулов, а потом я уехал в Бразилию.

Быстро прошли двадцать дней путешествия через океан. На двадцать первый, в семь часов утра, пароход ‘Гебик’ вошел в гавань Рио-де-Жанейро и ошвартовался у набережной.

В этот час люди рассудительные предпочитают оставаться в постелях. Но все-таки на набережной собралось человек пятнадцать, наблюдавших за маневрами парохода.

— Ну-ка, — сказал я себе, — каков был твой человек, когда ты его видел в последний раз?

Я вспоминал его череп и бритые щеки. Передо мной встала сцена нашего прощанья. Его тело было в одиночке, а голова — в волчке, который казалось хотел его гильотинировать. Он пристально смотрел на меня своими лихорадочно горевшими глазами… Это было четыре года назад, в каторжной тюрьме Кайенны.

Если бразильцы его снова не арестовали и если наши телеграммы дошли до него, — он должен быть здесь.

Пароходный слуга сказал, что меня кто-то спрашивает.

— Там, на земле, у лестницы. Я пошел на нос парохода.

— Добрый день! — крикнул мне кто-то с набережной,— добрый день!

Это был не очень полный человек, в синей матроске и в новых ботинках.

Его усы были расчесаны, но он нисколько не напоминал франта. Когда я нагнулся над бортом, он мне сказал:

— Хоть я и не узнал вас, но я понимаю, что это вы.

— Я вас совсем не знаю, — ответил я.

— Неужели я так изменился?

— Стало быть, это вы? И он глухо промолвил:

— Дьедоне.

‘Что вы делали в шайке Боно?’

Мы сидели с Дьедоне на одном из холмов большого порта, в Санто Терзина, потому что на Рио было уже жарко.

Это помещение называется отелем Модерн, в нем обычно живут французы. Здесь можно увидеть офицеров военной миссии, профессоров Сорбонны, разъезжающих по научным съездам, инженеров, французского консула, авиаторов будущей семидневной линии Париж—Буэнос-Айрес.

Каторжанам только-что разрешили селиться в этом отеле.

Мы часто меняли тему нашего разговора, не забывая однако самого интересного. Поэтому мы и заговорили о побеге Дьедоне.

— Стало быть побег был вполне успешен? — спросил я.

Он тряхнул головой, и в этом молчаливом ответе было столько грусти…

— Веди вам оставалось только два года ч девять месяцев тюремного срока?

— И двадцать два дня, — перебил он меня.

— Это все же значительно меньше, чем смерть, которая поджидала вас во время побега.

— Я уже не мог больше выдержать, — сказал он. — Честное слово, невозможно! Видите ли, я мог бы вам об этом многое сказать еще четыре года тому назад, когда я вас видел там.

— Ну, расскажите, прежде чем начать историю вашего побега.

— Историю моего побега? Никто пожалуй этому не поверит.

— Предварительно я хотел бы спросить вас кое о чем. Что же вы все-таки делали в банде Боно?

— И вы? Вы знаете мое дело и все-таки задаете мне этот вопрос?

Он покачал головой, как бы желал сказать: ‘я этого не ожидал, не ожидал’…

— Вы ставите передо мной вопрос пятнадцатилетней давности. Вечный вопрос. Если бы я не сдерживал себя…

Представьте себе Каина, который никогда не убивал Авеля и который всю свою жизнь слышит за собой: ‘Что ты сделал с твоим братом?’ Понимаете вы это? Что я делал в банде Боно? Я сейчас припомню… — Он медленно провел рукой по лбу.

— Тех, кого я знал, звали Гальмен, Гарнье, Боно, но они не были в банде, когда я их видел. Сотни людей знали их так же, как и я. Это были простые посетители анархистских кружков, где иногда бывал и я. Они были как все прочие. На их лбах ничего не было написано.

— Я что вы делали в анархистских кружках?

— Мы перестраивали общество, чорт возьми! Я об этом писал и говорил. Пятнадцать лет я верил в анархию, это была моя религия. Анархисты помогают друг другу. Когда кто-нибудь в опасности, он имеет право на помощь нашего союза, на деньги в нашем кошельке.

— Значит вы скрывали Боно?

— Я скрывал Боно?

— Я только спрашиваю.

— Да нет же! Я хочу сказать, что пожимая руку Гальмена, Гарнье или Боно я знал столько же, сколько и вы о том, что они сделали или сделают… Ведь не требуют ни расписки, ни исповедей от тех, кому предлагают кров и кусок хлеба. Вот все мое преступление. Оно привело меня к гильотине.

Дьедоне заговорил тише. Мы были на террасе отеля, и выходившие из-за стола люди проходили сзади нас.

— Теперь вы отдаете себе отчет в том, что я испытал, когда был обвинен в убийстве на улице Орденер? Я ясно помню эту минуту. Все рухнуло, все! Когда прошел первый удар, у меня появилась слабая надежда. Я говорил себе: Габи сначала узнал своего убийцу в Гарнье, потом в другом, теперь во мне. Через несколько дней он назовет убийцей кого-нибудь четвертого. Судья поймет, что этот человек немного помешан.

Увы! Ни предсмертные заявления Гарнье и Боно о моей невиновности, ни признание Гальмена, ни мои искренние протесты, ни мои свидетели, ни страстная защита Моро-Жиафери, ни вся моя честная жизнь — ничего не помогло!

‘Дьедоне должен быть казнен публично’. Еще до сих пор эти слова звучат у меня в ушах. Я признаюсь, у меня не хватило бы мужества итти на гильотину. Быть обезглавленным, как вол на бойне, умереть, сознавая, что ты осужден невинно, оставить в наследство своему сыну имя подлеца… Передохнем немного…

Я переживал страшные часы в моей одиночке для смертников. Моро-Жиафери ободрял меня. Без него я бы покончил самоубийством. Меня пугала не самая смерть, а способ казни.

23 апреля 1913 года в четыре часа утра мою одиночку открыли. Одовременно открыли камеры Гальмена, Монье и Муди. Мне неожиданно объявили помилование. Я прислушивался к тому, что делают те, которые торопились итти на смерть. Я так долго жил, думал об этой минуте, что не стене моей тюрьмы я видел, как на экране, их отрубленные головы.

Охрана вернулась с места казни. Некоторые из них плакали. На дворе шел дождь. Я знал, что после помилования я буду отправлен на каторгу. Силы покинули меня… Меня поддержал инспектор… Я стал каторжанином на всю жизнь.

Вот что я делал в банде Боно. Я был приговорен к смерти за преступление, совершенное Гарнье. Был сосланным без вины — какое это невероятное несчастье! Но еще большее несчастье — участвовать в процессе ‘трагических бандитов’. Я пятнадцать лет испытываю это. Вы можете писать об этом, как вам будет угодно, но у тех, кто это прочтет, всегда останется некоторое сомнение. Сорок три года моей честной трудовой жизни не сгладят позора каторги. Окружающие всегда, бросают на меня робкие взгляды, двери предо мной закрываются… Завтра кто-нибудь другой меня спросит: — что вы делали в банде Боно? Будь они прокляты!

Какой-то авиатор, выходя из-за стола, подошел ко мне на террасе. Я познакомил его с Дьедоне. Спустя минуту он нагнулся к беглецу и спросил:

— Что же, в конце концов, вы делали в шайке Боно?

‘Прекрасная дама’

Hа другой день Дьедоне вошел ко мне в комнату.

— Теперь, когда мы вдвоем,— сказал я ему, — вы расскажите о вашем побеге. Итак, в одно прекрасное утро, вы решили бежать из каторги.

— В одно прекрасное утро? Вы так думаете? Я всегда хотел бежать.

Он присел на кровать и начал:

— Нужно быть совсем погибшим человеком, чтобы согласиться жить в каторге, когда ты невинен. Это было нелегко. Знаете ли вы, что такое каторга для таких людей, как я? Страна вечного испытания!

Когда бежит обыкновенный уголовник, это считается в порядке вещей, об этом не извещают Париж, начальники не подвергаются наказанию. Побег же людей вроде меня наделал бы много шуму. Поэтому администраторы спускают всех паршивых гвианских собак-сыщиков. Они ходят только стаями, как на облаве. Сыщик,— ваш сосед по квартире, которому вы даете папиросу, сыщик — привилегированный бездельник, фланирующий по острову, парикмахер, посыльный лазаретный сиделец — все сыщики! Им ведь надо удержать свое место. Сыщики исполняют самые гнусные обязанности, их подлость дает им возможность получить лучшее место. Сыщики доносят охране на уголовных и уголовным на охрану. Среди сыщиков есть и люди ‘заслуженные’, известные, из числа администрации. Сыщиков столько же, сколько москитов.

Вы, свободные люди, понятия не имеете о том, что происходит в каторжной норе. Человек сдается перед голодом. За добавочный паек хлеба, за место прачки он продает своего товарища. Если он ничего не знает, он выдумывает. Я так как он преимущественно клевещет на людей, процессы которых были достаточно громки, то начальство верит ему.

И все-таки, несмотря ни на что, я не переставал думать о ‘прекрасной даме’.

— О какой прекрасной даме?

— О свободе, чорт возьми! Там ее так называли. За исключением стариков (и то не всех), и нескольких сотен самых опустившихся людей, которые удовлетворены жизнью в этом большом корыте, — все ждут свободы. Сердца семи тысяч человек бьются для нее. Это, конечно, очень смешно. Семь тысяч живущих вместе и одержимых только одной мыслью!

— Однако, в последнее время, вы могли рассчитывать на помилование.

— Конечно, мне было лучше. Я больше уже не сидел в одиночке, куда я попал из-за ‘прекрасной дамы’. Губернатор Шанель перевел меня в Кайенну. Однажды, это было в декабре, я работал для фирмы Шири, на набережной, у таможенных складов. Корсиканец Бонами, вестовой, славный парень, отыскал меня.

‘Мне приказано отвести вас в канцелярию, вам должны кое-что сообщить’.

‘Вам сбросили пять лет каторги, — сказал мне комендант. — Вы будете освобождены 30 июля 1929 года. Распишитесь’.

Сердце мое захолонуло. Я ведь рассчитывал на полное помилование. Оно мне было обещано. Я уже купил чемоданы. Они были наполнены подарками: ящичками, палками из ‘любовного дерева, сделанными марсельцем Болоном, тоже невиновным. У меня были статуетки, сделанные лионцем Жесету, туфли работы Биби Гриллада, цветы из птичьих перьев, сделанные сиротами Кайенны. Все это — подарки для моих доброжелателей… Когда я вернулся в свою конуру, эти ящики мне сразу напомнили обо всем, и я грохнулся на пол…

Я вспоминаю, что лежа на полу я подсчитал время, которое я должен был еще оставаться на каторге. Вышло два года, девять месяцев и двадцать два дня. Эту запись можно и сейчас увидеть на плитах пола. Пятнадцать лет каторги за преступление, которое я не совершил… И кроме того, еще два года, девять месяцев и двадцать два дня. Это было слишком много. Я поднялся и воскликнул: Да здравствует свобода! Я решил бежать.

— Бегство — это риск, а на каторге в последнее время вы были в привилегированном положении.

— Совершенно верно, в последние месяцы мне не было плохо. Я имел право свободного передвижения, ночевал в городе. Полиция, встречая меня после запрещенного часа, делала вид, что не видит меня. Я зарабатывал, так как люди моей специальности могут найти работу в Гвиане, — я механик, мебельщик. Но вы понимаете, что жизнь в Кайенне — это не жизнь. Всегда у тебя вот здесь какая-то метка,— он ударил себя по лбу, — вы ее, правда, не увидите, но там даже негры придумали для нас особую кличку ‘попотами’. Жить снисхождением одних и состраданием других, — какой уважающий себя человек согласился бы на это? Я предпочел свободу тарелке супа и бразильские степи — моей кайенской норе… Я спустился с моего чердака. Я совершенно отчетливо помню, что произошли в тот день.

Было три часа пополудни. Солнце оглушало людей, как оглушают на бойне быков. Я отправился посидеть на берег. Каторжане разгружали шаланду. Таможенные чиновники ползали, точно сонные мухи. Несколько грузчиков, полуголые, татуированные, искали какой-нибудь работы, которая позволила бы им добавить селедку к казенному пайку… Машина для пилки розового дерева заглушала своим грохотом все окрестные шумы. Когда она умолкла, я услыхал голос Биби Легранда, спорившего с надзирателем.

‘Да, я взял вашу курицу, — говорил он. — Но вы крали рис из наших пайков, им выкормили эту курицу. Поэтому я считаю ее своей’.

Я видел, как он вошел со своим другом Бириби в ‘Кимарасс’, международный кабак. Шли гвианцы, торопясь домой. Надзиратели прогуливались с револьверами в кобурах. Я смотрел на море. В это время подошел комендант Мишель.

— Вы смотрите на море, Дьедоне? — спросил он. — Не делайте глупостей.

Он ушел, а я смотрел и смотрел на море, и за маяком ‘Потерянный ребенок’ уже видел грядущую свободу.

У китайца

Мы с Дьедоне сидели в моей комнате в Рио-де-Жанейро. Дверь и окно были открыты.

— Можно закрыть? — спросил Дьедоне. — Правда, будет жарко, но зато я смогу говорить с большим удовольствием.

Он снова уселся напротив меня.

— На другой день ночью, один каторжанин направлялся в сторону канала Лосат. Это место до сих пор является главным сборным пунктом всех преступников. Я там никогда не был. Я оглянулся. Никто не следовал за мной. Я перешел гнилой деревянный мост.

Я направился к китайцу. Мне указали на него, как на посредника. Его шалаш был притоном. Там играли в карты, курили опиум, прятали краденое… Я пошел туда, чтобы убежать…

Я толкнул дверь. Тотчас заворчала собака, погасли светильники. Ко мне подошла молодая китаянка. Я назвал пароль. Девушка позвала хозяина. Огни зажглись, и игра возобновилась. Затем появилось какое то смешное чудовище: это и был хозяин.

‘Я пришел, чтобы бежать’, — сказал я ему. Он отвел меня в комнату, которая служила для всех надобностей. Здесь была печка, голубятня, тиски, кровать, Китаянка последовала за нами. Удивленный, я смотрел на женщину, спрашивая себя, что ей здесь надо. Китаец понял, улыбнулся и положил палец на губы, как бы желая сказать, что девушка не болтлива. Она вышла и принесла чай. Не из датюры ли он?

А датюра — это растение. Из него в Кайенне приготовляют напиток, который дают тому, кому хотят отомстить. Я выворотил карманы и сказал: ‘Бесполезно, у меня нет с собой денег’. Чудовище улыбнулось, китаянка тоже, и она сказали оба: — ‘датюра не для тебя’.

‘Сколько будет стоить, хозяин, доехать до Ойнока?’

‘Три тысячи франков, двести на продовольствие, еще сто для меня. Максимум — шесть пассажиров’.

‘Лодочник надежен?’

‘Я за него ручаюсь’.

‘Белый?’

‘Черный. Его зовут Акупа. Если ты согласен, он завтра будет здесь в это время’.

‘Хорошо. До завтра’.

Мой спутник

Вы помните, — мой друг Маршера сказал вам на каторге: — побег — это искусство. — Это правда. Нов этом искусстве главную роль играют случай и неизвестность.

Самая большая случайность — подбор компаньонов по трагической авантюре. В каторге не выбирают своих друзей, — их терпят. Невозможно убежать с людьми по своему выбору. Вы живете в Кайенне, а ваши товарищи могут быть на островах или на Марони. Надо довольствоваться тем, что имеется здесь, исключить подлецов, отыскать таких, кто может внести свою долю, нанять моряков, которые знали бы путь в Бразилию или Венецуэлу, остерегаться провокаторов, bja каторге не охрана оберегает каторжан,— каторжане сами оберегают друг друга.

На следующий день я подобрал группу. Нас собралось шестеро.

Первого звали Меней. Укус ядовитой мухи лишил его одного глаза. Пятидесяти шести лет, Отбыл двадцать девять лет каторги. Приговоренный к десяти годам, он получил добавочных девятнадцать за побеги. Это был трудолюбивый крестьянин, привязанный к своей семье, еще крепкий. У него было семьсот франков. Второй — Девере, двадцати пяти лет. Вечник. Отбыл пять лет каторги, Его привел Меней. Я больше ничего о нем не знаю. Имел пятьсот франков. Третий — Венет, двадцати восьми лет, тоже вечник. В каторге пробыл семь лет. Интеллигентный, вежливый, хорошо воспитанный, говорящий по-немецки. Был служителем госпиталя. Физически не слишком силен. Имел тысячу сто франков.

Четвертым был тридцатипятилетний Брино, тоже вечник, проживший шесть лет на каторге. Препаратор в аптеке. По профессии мясник, он был так искусен в своем ремесле, что мог разделить лягушку на шесть равных частей. Хороший товарищ. Имел девятьсот франков.

Жан-Мари был пятый. Двадцати шести лет. Вечник, отбывший восемь лет каторги. Попал сюда из Бретани. Его невеста повесилась, и Жана без всяких оснований обвинили в убийстве. Он был арестован, и в тюрьме надзиратель по десять раз в день бил его ключами, повторяя:— Признавайся, ты задавил свою невесту? — Спустя двадцать дней Жан-Мари прямо-таки обезумел от ярости и убил надзирателя, который пред смертью попросил у него прощения. Я знал Жана-Мари на островах, я учил его мебельному ремеслу. Каторжанин, добровольно обучающийся ремеслу, — не погибший человек. Без меня он никогда бы не бежал. Имел девятьсот франков,

— Вот все пассажиры моего ‘корабля’…

…Дьедоне замолчал и, пошарив в карманах, спросил меня:

— Вы опять стащили мои спички?

Я ему их отдал и он закурил…

— Ну, продолжим… Ночью я снова отправился к китайцу. Я бросился к двери, как будто меня преследовали. На этот раз игроки не успели скрыться, но похватали деньги со стола, а один из них, не имевший карманов, — он был голый, — даже сунул монету в рот.

Китаец отвел меня в комнату, служившую для всяких надобностей. Какой-то негр, сидя на кровати, курил трубку. Это и был наш спаситель.

‘Ну, что же,— сказал он,— плохи дела с рыбной ловлей, а у меня жена и трое детей. Чтобы поправить свои дела, я переправляю беглецов. Меня зовут Акупа’ — добавил он.

‘Какая у вас пирога?’

‘Вполне надежна’ — ответил Акупа.

Негру было за сорок лет. Он был крепок. Уже десять лет он рыбачил на стороне. С первого взгляда он не производил впечатление плута.

‘Три тысячи, затем еще двести франков, и еще сто’, — сказал я ему. ‘И все’,— ответил он. Ударили по рукам. Сговорились.

‘Когда?’ — спросил я.

‘Послезавтра, шестого’.

‘Где?’

‘В пять часов вечера, у мыса Фуйе. Вы знаете это место?’

‘Еще бы я его не знал!’

Отъезд

Один за другим, разными дорогами, я — в китайской куртке с пилами за плечами, пятеро других — в куртках каторжан, с номерами на груди, — мы все с бьющимися сердцами покинули Кайенну. Это было 6 декабря. Если бы нас заметил надзиратель, мы разошлись бы по направлению к казарме или госпиталю.

Когда я по дороге встречался с каторжанами, они почему-то казались мне более несчастными, чем обычно. Я испытывал к ним такое же сострадание, как выздоровевший человек к больным, еще остающимся в лечебнице. Один из них, которого я знал, спросил меня: ‘Что нового?’ — ‘Все хорошо’, — ответил я, останавливаясь. Я встретил также адвоката Дарналя. ‘Дьедоне, — спросил он меня,— когда вы придете ко мне работать’? Мне очень хотелось ответить ему: ‘Вы шутите, господин Дарналь’! Но я сказал: ‘Скоро’. Я наткнулся еще на старшего надзирателя, корсиканца. Мы не обменялись ни словом. Я обернулся и посмотрел ему вслед. Но не для того, чтобы лучше запечатлеть образ карающего начальства,— скорее всего это была надежда видеть его в последний раз. Я едва удержался, чтобы не крикнуть ему: ‘Прощай»

Я достиг окраины Кайенны. Предо мной расстилалась чаща. Последний взгляд назад, и я исчез в зарослях…

Теперь надо было не попадаться охотникам за людьми. Во Франции есть места, где охотятся на зайцев, на фазанов, на коз. В Гвиане охотятся на людей, и эта охота разрешена круглый год. Не хвастаясь скажу, что я был бы отличной приманкой для ружья, и администрация выдала бы за меня двойную премию. Надо замести следы. Я, как тапир, бросаюсь в лесную чащу. Через час я останавливаюсь. Невдалеке зашуршали листья. Животное? Охотник? Каторжанин? Я лег на мох и, подняв голову, осмотрелся. Это был Жан-Мари, бретонец. Я окликнул его. Как он испугался! Мы молча шли вместе еще полтора часа, почти не разгибая спин. Наконец мы добрались до мыса Фуйе.

Там уже были Брино, Меней, Венет, не хватало только Деваре.

‘Если он не придет, — сказал Брино,— у нас не хватит пятисот франков, и все погибло’.

‘Я дополню недостающее’, — сказал я. Все замолчали. Каждый раз, когда показывалась какая-нибудь пирога, мы прятались. Наконец пришел Девере, — почему-то его ноги были в крови.

Пять часов. Половина шестого. ‘Не видать Акупы?’ Шесть часов… Ях, проклятый негр! Если он нас здесь бросит, нас отыщут охотники за людьми.

Половина седьмого — никого нет.

Я что, если он или китаец продали нас?

Темнело. Вдруг на море показалась пи. рога. Она приближалась очень медленно, очень осторожно.

Я поднялся и сделал знак. Я узнал Акупу… Пирога приближается и за ней следует другая, поменьше, управляемая китайцем.

Должен сказать, что в этот момент мы обожали этих двух людей. Мы разулись и вошли в первую пирогу, куда вместе с нами прыгнул и китаец. Он зажег свой фонарь. Теперь прежде всего надо было расплатиться. Каждый из нас вытащил по пятьсот франков. Брино еще не приготовил их и силился извлечь деньги из своего ‘плана’ (потайное жестяное портмоне цилиндрической формы). Каждый считает и пересчитывает. Это длится долго, у всех мелкие купюры. Когда пересчитано, считают в третий раз. Вы понимаете, бывают люди вроде Девере, которые в течение двух лет продавали половину своего пайка, чтобы собрать эту сумму. Лишиться денег — целое событие для них. В этих пятистах франках — вся их жизнь, они собирали их с таким трудом, по грошу… Пятьсот франков, потом тысяча, потом тысяча пятьсот, две тысячи. Я распродал мои шкатулочки, все подарки, приготовленные для моих покровителей. Расстаться с этими деньгами тоже нелегко… Наконец я их отдал. Меней все не мог сосчитать, сбиваясь в середине счета… ‘Мне больно пересматривать их’,— говорил он. Он тоже обменивал на деньги свой паек… Но вот три тысячи франков отсчитаны.

Китаец берет деньги и начинает у фонаря считать и разглаживать кредитки так старательно, словно на каждой из них он ищет подпись художника, рисовавшего узоры. Он не пропускает ни одного билета. При свете фонаря видно, как у него бежит слюна.

Эта история по крайней мере заняла полчаса. Затем китаец передает деньги негру. Негр привязал свой фонарь к шее и тоже начал считать и разглаживать их не быстрее китайца. Он снова передал их китайцу, который опять стал пересчитывать и проверять кредитки. Наконец все готово. Китаец прячет деньги за пояс.

Я даю ему на-чай обещанные сто франков.

Он тушит фонарь, возвращается в свою лодку и молча, унося деньги рыбака, гребет к своей хижине.

‘В путь’, — сказал Акупа…

Его лодка была семи метров длиной и метр шириной. В ней нас семеро. Стемнело. Мы идем вдоль лиственного леса. Внезапно, точно по команде, нас атаковали москиты. Девере заохал от боли.

‘Замолчи’! — приказал Меней. — Не стоило тратить столько трудов и избежать охотников за людьми, чтобы теперь привлечь их из-за двух—трех москитов.

Девере замолчал. И затем началась охота на москитов, которая продолжаюсь до рассвета. Мы беспрестанно били себя по лицу, по шее, по ногам, по щиколкам не останавливаясь ни на минуту. Полными пригоршнями мы давили москитов. На нас напали миллионы, вы понимаете — ми-лли-о-ны.

Длина мыса — пятьдесят километров. Мы обогнем его только утром. Акупа греб. Меней, сплошь покрытый москитами, стоя на носу, управлял длинным бамбуком, заменявшим руль. Его сменял Жан-Мари. а Жана-Мари сменял я. Бамбук погружался в ил, и работа была очень утомительна.

Но все же мы подвигались вперед.

Ясной ночью перед негром, которому на все было наплевать, мы строили планы новой жизни. Девере говорил о своей матери, которая так обрадуется его приезду. Мясник Брино рассказывал, как он покажет бразильцам искусную работу парижских мясников. Венет, набожный католик, никогда не расстававшийся со своими четками и даже в день побега отыскивавший священника, все время молился. Бретонец Жан-Мари, увидев Южный Крест, утверждал, что это очень хорошая для нас примета. Он сделает хорошую мебель бразильцам. Меней так плакал от радости, что плохо видел сбоим единственным глазом. ‘Да, — говорил он, — на этот раз я добьюсь свободы!’ Ему было пятьдесят шесть лет. Уже в четвертый раз он отправляется ее разыскивать. Я не знаю, что его вдохновляло, но он не сомневался в успехе. Он пел — этот старый каторжанин…

— А вы?

— Я, чорт возьми, вел себя, как все остальные.

Мыс становился шире. Мы услыхали шум моря. Скоро мы его увидели и подняли парус. Крик радости вырвался из нашей груди: мы избежали охотников за людьми!

Мели

— Скажите, — спросил меня Дьедоне,— когда вы были в Кайенне вы ничего не слыхали о так называемых французских мелях? Они находятся в Никири, в английской Гвиане. Там обычно разбиваются пироги каторжан, бегущих в Венецуэлу.

— Я в чем дело?

— Я вот в чем: мели там илисты и засасывают каторжан.

Мы боялись, что и мы разобьемся. Акупа был плохой моряк. Он не сумел миновать меть при выходе из Магори. Он вышел в открытое море как бык на арену, беспорядочно ударяя веслами по воде. Наконец, благодаря отливу, мы все же добрались до островов Отец и Мать.

Ветер спал. Мы вынуждены были бросить якорь. Вдалеке виднелись две рыбачьи лодки. Был слышен шум мотора. Это Дуец везет со своего острова в Кайенну ‘свежие овощи’.

‘Акупа! Нас относит назад!’ — закричал я.

Мы стали вытаскивать якорь, но вытащили одну веревк