Литературная летопись, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1863 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 50 минут(ы)

ЛИТЕРАТУРНАЯ ЛТОПИСЬ.

I. РУССКАЯ.

Журналы.— Вліяніе политики на литературу. Политико-литературные споры московскихъ и петербургскихъ журналовъ. Взглядъ на общину подъ вліяніемъ политики, взглядъ на ‘почву’ съ политической точки зрнія. Вопросы объ университетскомъ преподаваніи и объ улучшеніи быта духовенства, ршаемые практически. Статьи гг. Писарева и Благовщенскаго.— Повсти и романы.— Споръ о достоинствахъ молодаго поколнія, ршаемый политиками и романистами. Молодое поколніе на взглядъ партіи г. Каткова и оно же въ повстяхъ нкоторыхъ писателей и въ роман г. Чернышевскаго преимущественно. Какія существенныя качества молодыхъ людей.— Новыя книги.— Литература. Стихотворенія г. Фета. Его замчательные переводы изъ Гафиза. Непростительная невнимательность критики и ярость враговъ г. Фета.

I.
ЖУРНАЛЫ.

Везд политика, все для политики — таковъ девизъ нашей литературы послдняго времени. Даже г. Аскоченскій въ свою ‘Домашнюю Бесду’, невыходившую изъ предловъ. Библіи и Евангелія, внесъ борьбу съ повстанцами и завелъ цлый отдлъ польскихъ длъ. Все поглощено польскими длами, и литература съ ея насущными интересами приняла роль смиренницы, точно монастырская затворница, которую забылъ даже г. Аскоченскій.

Такое уклоненіе общественнаго мннія въ одну сторону, въ то время, когда у насъ на очереди ршеніе вопросовъ о земскихъ учрежденіяхъ и объ улучшеніи быта духовенства, когда публика ждетъ примненія къ длу началъ новаго суда, когда открыты университеты на новыхъ основаніяхъ, когда гимназіи сдлались опять предметомъ спора между Москвой и Петербургомъ — такое усиленное напряженіе вниманія должно же чмъ нибудь вызываться. Нельзя же въ самомъ дл читать до обморока газеты только для того, чтобъ прійти къ пріятелю и разсказать ему все вычитанное, хотя этотъ пріятель самъ вычиталъ все то же, и только ищетъ случая, кому бы разсказать благопріобртенное. Конечно, Эмиль Жирарденъ — публицистъ перваго разряда и отдлываетъ редактора ‘Opinion Nationale’ не хуже того, какъ нкогда и у насъ г. Гіероглифовъ отдлывалъ г. Курочкина, редактора ‘Искры’, конечно, Наполеонъ III и Пальмерстонъ — великіе хитрецы, конечно, императоръ Францъ-осифъ хочетъ съиграть съ Пруссіею плохую шутку, точь-въ-точь какъ ‘Москов. Вдомости’ съ петербургскими газетами… Однакожь, всему есть мра. Эмиль Жирарденъ знаетъ, зачмъ онъ побиваетъ газету принца Наполеона, Наполеонъ и Пальмерстонъ понимаютъ, для чего они обманываютъ другъ друга и чего оба они хотятъ: это понялъ Францъ-осифъ, торопливо созвавъ во Франкфурт независимыхъ владтелей Германіи, и Бисмаркъ очень хорошо понимаетъ, зачмъ ему нужно 300, а не 210 тысячъ войска, по сосдству съ Рейномъ. А вотъ я попросилъ бы нашу публику, одушевленную самыми лучшими политическими намреніями и самую усердную начетчицу русскихъ газетъ, разсказать мн, какъ это въ русскихъ газетахъ могъ возникнуть такой споръ между Москвой и Петербургомъ, въ которомъ Москва видитъ въ петербургскихъ писателяхъ ‘интригу, сплетенную ловкими людьми’?

Что касается до меня, я очень хорошо понимаю все это, но не скажу. Пусть наши политики, воспитанные на ‘premiers-Moscou’ и на ‘ргеmiers-St.-Petersbourg’, ломаютъ голову. Вдь наши политики такъ любятъ дипломатическую переписку со всми ея тонкостями! Нуте-ка, ухитритесь понять, а я пока разскажу вамъ исповдь одного корреспондента, который повдалъ газетную тайну. Онъ говоритъ’, будто эта тайна касается только августа и сентября мсяца, но онъ живетъ въ Лондон и тамъ время идетъ навыворотъ, какъ извстно всмъ. Тамъ на дачу узжаютъ, тогда, когда у насъ съзжаютъ съ дачъ, тамъ переселяются въ городъ тогда, когда у насъ начинаютъ рыть мостовыя и соединенныя общества водопроводовъ, газоваго освщенія и всякихъ подземныхъ трубъ, гонятъ мало-мальски зажиточнаго человка вонъ изъ города. Изъ этого слдуетъ, что слова одного искренняго корреспондента примняются нетолько къ августу и сентябрю мсяцу, а могутъ быть распространены ровно на шесть мсяцевъ нашей политической жизни.

Вотъ какъ онъ описываетъ горькое положеніе лондонскихъ газетъ:

‘Забавно наблюдать различныя уловки, къ которымъ по необходимости должна прибгать лондонская пресса, въ август и сентябр, чтобы наполнять свои огромные листы матеріалами, удобными для чтенія, въ эту глухую пору политическаго застоя. Въ исход іюля мсяца, каждая изъ главнйшихъ столичныхъ газетъ помщаетъ на своихъ столбцахъ письмо, будто бы полученное отъ настоящаго корреспондента, но въ сущности сочиненное однимъ изъ постоянныхъ сотрудниковъ газеты. Такое письмо затрогиваетъ какой нибудь предметъ изъ общественной жизни, по поводу котораго всякій въ состояніи выразить свое мнніе. Въ одинъ изъ прошедшихъ годовъ такая корреспонденція была облечена въ форму письма отъ одного джентльмена, который жаловался, что не можетъ жениться, потому что владетъ доходомъ, непревышающимъ 300 фунтовъ стерлинговъ — при чемъ онъ порицалъ возрастающее нерасположеніе отцовъ и матерей выдавать замужъ своихъ дочерей за людей, которыхъ финансовыя средства невполн отвчаютъ средствамъ помянутыхъ родителей. Это былъ предметъ, о которомъ каждый имлъ какія-нибудь свднія и по поводу котораго каждый могъ сказать что-нибудь, и послдствіемъ было то, что сотни писемъ полетли въ редакціи различныхъ газетъ. Въ этихъ письмахъ, одни защищали, другіе отрицали возможность жениться, имя 300 ф. дохода въ годъ, первые неопровержимыми статистическими цифрами доказывали, что при такомъ ежегодномъ доход, женатые люди нетолько могутъ жить съ комфортомъ, но даже и въ роскоши, между тмъ какъ другіе, помощью столь же неопровержимыхъ статистическихъ доводовъ, доказывали, что горчайшее нищенство будетъ послдствіемъ брака, основаннаго на такомъ ничтожномъ доход. Какъ бы то ни было, только эти споры съ избыткомъ наполняли столбцы Times’а, покамстъ не собрался парламентъ, и тогда, естественно, вс корреспонденціи тотчасъ были брошены за порогъ, чтобы дать мсто предметамъ дйствительной важности. Въ слдующемъ году, въ Times появилось письмо отъ господина, который жаловался на однообразіе кушаньевъ, подаваемыхъ въ Англіи за обдомъ. Онъ сожаллъ, что вс обденныя карты составлены но одному образцу и что излишняя угодливость національному вкусу лишаетъ обдъ всякой пріятности, и въ заключеніе рекомендовалъ обды по русски (diners la russe), какъ чрезвычайно важное улучшеніе въ печальной англійской систем. Это письмо, хотя неимвшее такого успха, какъ предъидущее, по части наполненія газетъ, послужило, однако, благодаря словоохотливымъ корреспондентамъ, къ наполненію Times’а, впродолженіе нсколькихъ недль посл его помщенія. Еще черезъ годъ появилось письмо, исполненное негодованія, отъ имени ‘Семи матерей изъ Бельгравіи’, жалующихся на то, что никто не беретъ замужъ ихъ дочерей. Это письмо также оказалось очень удачнымъ, и были помщены безчисленныя возраженія обиженныхъ корреспондентовъ, поставлявшихъ на видъ, что разорительные вкусы молодыхъ двицъ ныншняго времени длали совершенно невозможнымъ супружество для большинства молодыхъ людей. Затмъ, было напечатано письмо отъ туриста, жалующагося на возмутительныя цны, требуемыя въ гостиницахъ — и каждый туристъ, путешествующій дома или заграницей, которому его счетъ казался большимъ, чмъ онъ долженъ бы быть, отправлялъ его въ редакцію Times’а. Въ прошломъ году, возрастаніе проституціи представило богатйшій матеріалъ для длиннаго ряда писемъ (боле или мене соблазнительныхъ) но этому предмету. Впрочемъ, въ ныншнемъ году, обычное вызывающее письмо не повлекло желанныхъ послдствій. Оно было выдано за письмо любовника, которой незадолго до того былъ отвергнутъ дамой своего сердца, но той причин, что не въ состояніи былъ ей предоставить 100 фунтовъ стерлинговъ въ годъ для расходовъ на туалетъ. Это письмо вызвало лишь одно возраженіе, и то отъ одной перезрлой двицы, которая выражала свою готовность и готовность полдюжины своихъ подругъ одваться за половину этой суммы. Теперь остается подождать, не выпуститъ ли наша главнйшая газета — выражаясь техническимъ языкомъ — ‘другаго зайца, чтобы поохотиться корреспондентамъ-любителямъ’ {‘Русскій Инвалидъ’ No 213.}.

Заяцъ этотъ, но нашему мннію, и былъ споръ ‘Московскихъ Вдомостей’ съ петербургскими газетами. Ловкій нашъ кремлевскій Times, бросилъ своимъ зложелателямъ, петербургскимъ газетамъ, такія строки, которыя стоютъ письма ‘Семи матерей изъ Бельгравіи’. Это было въ октябр, когда толки о рчи Наполеона не наполняли еще съ избыткомъ столбцовъ нашихъ газетъ:

‘Въ заключеніе мы скажемъ ловкимъ господамъ (читай: редакторамъ петербургскихъ газетъ), пишущимъ и непишущимъ, что усилія ихъ напрасны, что какъ ни сильна у насъ интрига, но своихъ отдаленныхъ цлей она все-таки не достигнетъ, что ходы ея видны, что люди на Руси проснулись и стали зорки, что обмануть теперь русское общество довольно трудно…

‘Какъ, наконецъ, эти господа не поймутъ, что никому и въ голову не пришло бы ратовать противъ сепаратизма, еслибы въ той атмосфер, гд эти господа живутъ и пишутъ, было мене повадокъ къ этимъ направленіямъ’ {‘Московскія Вдомости’, октябрь.}.

Господа, читающіе наши газеты и совершенно увренные, что вс он, и въ Москв и въ Петербург, говорятъ одно и то же, только разнымъ слогомъ — одн возвышеннымъ, другія среднимъ — ршительно удивятся, что въ Петербург есть, вопервыхъ, ловкіе господа, вовторыхъ, что тамъ есть интрига, втретьихъ, что интрига эта иметъ какія-то отдаленныя дли, вчетвертыхъ, что у ловкихъ господъ есть идеи сепаратизма и, наконецъ, впятыхъ, что виновата этому петербургская атмосфера.

Дйствительно, еслибы теперь былъ іюль, то такая статья была бы понятна. Русская публика, которая читаетъ русскія газеты, ровно ничего не поняла бы во всемъ этомъ, а потому, можетъ-быть, вдалась бы въ догадки, и это дало бы пищу нашимъ публицистамъ мсяца на два. Но кремлевскій Times не разсчиталъ времени: скоро должны были открыться палаты въ Париж, Берлин и Лондон, слдовательно, туманы, кроющіеся въ вопросахъ, будутъ чмъ нибудь другимъ замщены. А самый вопросъ объ интриг довольно скученъ, мы полагаемъ, что ‘Московскія Вдомости’ лучше бы напечатали письмо Семи матерей изъ Бельгравіи. Вопросъ семи матерей — вопросъ семейный, интересный — вопросъ, касающійся дороговизны, слдовательно соціальный. Отвты же могли бы кое-что разъяснить изъ науки семейнаго счастья въ Россіи.

Нельзя не сказать, что такое положеніе политическихъ интересовъ и нашихъ политическихъ споровъ крайне вредно для литературы. Посмотрите, куда двались прежніе, нкогда оживленные споры? Куда заброшены интересы науки и литературы?

Былъ у насъ, напримръ, нкогда споръ объ общин, въ которомъ принимали участіе вс литературныя партіи. Одни находили общинное владніе вреднымъ въ экономическомъ отношеніи, другіе считали его полезнымъ въ политическомъ отношеніи, третьи находили въ немъ общественную силу, ограждающую насъ отъ пролетаріата. Худо ли, хорошо ли, велись споры, но они были полезны, имли практическое примненіе и отразились на Положеніи 19-го февраля. Что же теперь сдлалось съ этимъ непоршеннымъ споромъ? А вотъ что. Недавно г. Тверитиновъ помстилъ въ ‘Дн’ статью объ общинномъ владніи, въ которой защищаетъ этотъ способъ пользованія землею. Былъ ли какой-нибудь отвтъ въ нашей литератур на эту статью? Какъ не быть! Онъ былъ, но вотъ какого свойства.

Гг. Скарятинъ и Юматовъ, резюмировали споръ очень скоро и ясно. Вотъ какъ они выразились: {‘Всть’ No 10.}

‘Славянофилы говорятъ слдующее: Что такое земля, въ глазахъ и въ интересахъ частныхъ лицъ? Извстная поверхность земли, боле или мене плодородная, удобообитаемая, это плодородіе или удобство не заключается въ одной поверхности, и условливается дйствіемъ атмосферы и свта, и внутреннимъ составомъ подпочвы самой поверхности. Поверхность земли, на которую мы предъявляемъ свое право, есть собственно колба, реторта: не знаю, какой химическій сосудъ, въ которомъ, при дйствіи свта и воздуха, да подпочвенныхъ соковъ, совершается актъ производительности природы — это officina naturae, или, короче, извстнаго размра система производительныхъ силъ природы. И такъ наше притязаніе на землю есть вмст съ тмъ притязаніе на свтъ солнца, на воздухъ и климатъ, на неизвстныя подземныя силы. Римляне дйствительно признавали за хозяиномъ участка въ земл право исключительной собственности на весь столбъ воздуха, пожалуй, неба, надъ участкомъ, и на всю массу и толщь земли, въ размр участка, внизъ, но найдено вполн неразумнымъ усвоять частнымъ лицамъ воздухъ и свтъ. Между тмъ мы знаемъ, что безъ воздуха, свта и подземныхъ или подпочвенныхъ силъ, участокъ обратится въ камень, песокъ, тундру, вообще во все, что неудобно и ненужно человку, стало быть или собственность въ участіи должна быть полною, съ обладаніемъ воздухомъ и свтомъ, или иначе собственность въ самомъ участк невозможна.

‘Таковъ оригинальный выводъ славянофильства. Публицистъ Дня снисходительно задаетъ себ вопросъ отъ имени противниковъ своего ученія, которые говорятъ, что оставляютъ свтъ и воздухъ въ общемъ пользованіи, а только поверхность желаютъ раздлить между частными лицами. На это онъ отвчаетъ:

‘Думаю, что это не вполн, не буквально врно и возможно, вдь въ самомъ-то дл не одна поверхность земли сама по себ нужна вамъ, а поверхность извстной толщи, съ извстнымъ содержаніемъ плодотворныхъ началъ и силъ. Какъ же вы раздлите, отдлите, разрозните эти силы, не уничтожая ихъ однхъ за другими? Попробуйте на самомъ дл, вмсто межъ, или знаковъ владнія, буквально, вполн разобщить участокъ отъ окружающей мстности, отъ всхъ покатостей въ одну, возвышеній въ другую сторону, и что получите въ вашемъ полевомъ участк? Этимъ хотимъ мы сказать, что земля есть самый идеальный предметъ владнія, только повидимому раздляемый. Возможны отдлы на земл, каковы земли государствъ и народовъ — возможны такіе, которые составляютъ достояніе областей и общинъ — но ни въ теоріи, ни на самомъ дл, безъ ущерба производительности, невозможны мелкіе участки по лицамъ гражданъ.

‘Снова вопросъ изъ противоположнаго лагеря:

‘Такъ неужели цлые народы, въ теченіе цлыхъ тысячелтіи, заблуждались на счетъ истиннаго отношенія своихъ гражданъ къ земл?’

— ‘Да, заблуждались, отвчаютъ сен-симоннсты, и теперь настала пора кончить съ этими тысячелтними заблужденіями, теперь слдуетъ воздать каждому свое: ‘A chacun suivant за capacit, chaque capacit suivant ses oeuvres’ {Каждому по его способностямъ, каждой способности по ея заслугамъ.}. Старая организація была основана грубою силой, потворствовала праздности и порокамъ, унижала человчество, теперь она замнится мирною и дятельною организаціею работниковъ, распредленныхъ согласно особымъ іерархическимъ степенямъ. Мы, сен-симонисты, требуемъ, чтобы вс земли и капиталы, составляющіе раздробленный фондъ частныхъ собственностей, воздлывались и эксплоатировались посредствомъ ассоціаціи (общинъ) и іерархически, такъ чтобы обязанность каждаго выражала его способность, а богатство каждаго служило мриломъ его заслугъ’ (Beylaud: Reform, social, modernes, t. I.).

‘Славянофилы говорятъ:

‘Собственность наша есть въ земл, только не земля — эта собственность, а трудъ нашъ, наше недвижимое да наше движимое, затраченныя въ эту производительную колбу, или реторту — трудъ, движимое и недвижимое, составляемое изъ труда и изъ движимаго — единственные предметы личной собственности, и единственные факторы производительности. Земля для человка есть только пространство, подлежащее оплодотворенію посредствомъ труда, смянъ и удобренія, и, въ этомъ смысл для трудящагося совершенно все равно, или можетъ сдлаться тожественнымъ, принадлежитъ ли земля ему въ собственность, или во владніе. И земля постоянно и везд находится подъ сильнымъ вліяніемъ общества и его учрежденій, какъ solum itaiicum, res mancipi, ager romanus et publiais и possessio Рима, какъ предметъ Obereigenthum’s — германцевъ и т. д.’.

‘Потому-то законы разныхъ государствъ такъ разнообразно, многоразлично и могущественно видоизмняютъ, въ разныхъ странахъ, поземельное право, какъ говорятъ, во имя общаго блага, слдовательно безпредльно, и нигд не допускаютъ частной, личной вол полнаго господства въ земл, употребляемой подъ дороги,— движущейся изъ рукъ въ руки по крпостнымъ актамъ, — опредляемой въ состояніи владнія по гипотечной систем,— подвергаемой общимъ распоряженіямъ, въ случа введенія искусственнаго орошенія, лсоводства, и т. д. Какое же существенное основаніе найдете вы въ томъ, чтобы уступить право ограничивать вашу поземельную собственность центральному правительству, а не общин, къ вамъ до того близкой, что вы сами участвуете въ ея длахъ и начинаніяхъ, и что она вполн знаетъ мстныя, постоянныя и временныя нужды?’

‘Таковъ убійственный выводъ, который длаютъ паши славянофилы.

‘Итакъ, сен-симонизмъ и славянофильство,— можно ли сближать два эти ученія?— спрашиваютъ гг. Скарятинъ и Юматовъ — Мы желали бы ошибаться, но принуждены повторить еще разъ {То же было уже разъ сказано въ No 8 (39) ‘Всти’.}, что не видимъ существенной разницы между тмъ и другимъ. По нашему мннію, оба эти направленія, если дать имъ полное примненіе, способны подорвать вс основы, на которыхъ зиждется общественный порядокъ просвщенныхъ государствъ. Недавно мы уже ршились высказать это. Личная собственность есть, конечно, главная основа, на которой зиждется общественный порядокъ и просвщеніе современныхъ государствъ, а ныншніе славянофилы отвергаютъ личную собственность. Для насъ не интересно, что за люди эти славянофилы, что они — люди наивные, или ловкіе люди? {Гг. Скарятинъ и Юматовъ ‘своихъ’ словъ даже не могутъ выдумать, и повторяютъ слово ‘ловкіе’ изъ статьи г. Каткова.} Мы считаемъ ихъ опасными людьми. День угрожаетъ намъ, что онъ не вступитъ съ нами въ полемику. Эти угрозы мы слышали и отъ Петербургскихъ Вдомостей, которыя, однако, пользуются всякимъ случаемъ, чтобъ обругать насъ. Подобныя обстоятельства не помшаютъ намъ высказать свои мысли, насколько это зависитъ отъ насъ. Мы будемъ заниматься славянофилами и ‘чиновниками-либералами’ {Опять словцо изъ ‘Московскихъ Вдомостей’.}, на сколько то признаемъ полезнызгъ. А теперь повторимъ, что, по нашему скромному убжденію, День напрасно драпируется въ мантію православія и монархіи. Мы будемъ пользоваться всякимъ случаемъ, чтобъ доказать, что подъ этою заимствованною мантіею, онъ старается припрятать свой фригійскій костюмъ. Его мурмолка, въ особенности, не скроетъ отъ насъ’ фригійскаго колпачка, который весьма часто выглядываетъ у него. Но объ этомъ посл’.

Такъ говорятъ гг. Скарятинъ и Юматовъ редактору ‘Дня’ — и подломъ ему! Зачмъ показывать дурную дорогу другимъ. Не самъ ли г. Аксаковъ говоритъ нчто подобное петербургскимъ газетамъ, когда он возстали противъ адреса московскихъ студентовъ! Положимъ, газеты были неправы, но онъ тотчасъ же обвинилъ ихъ въ сообщничеств съ нехорошими людьми.

Вдь это было, г. Аксаковъ?— Ну, такъ и полюбуйтесь на плоды вашихъ политическихъ экстазовъ!

А вдь хорошо говорятъ гг. Скарятинъ и Юматовъ!! Что значатъ крпкія убжденія, которыя у насъ выработались съ нкоторыхъ норъ. Прежде была пора какого-то шатанія. Приводили чужое мнніе, обходились съ нимъ осторожно, опровергали его… Бывали, правда, случаи, что обзывали другъ друга ‘дуракомъ’ — ну, да вдь этимъ еще иногда гордились! Каковы времена — въ иное время дураку и лучше, какъ напримръ, теперь!— Да теперь ужь мы бранимъ другъ друга иначе.

Былъ у насъ споръ’ о ‘почв’ и о вліяніи ея на развитіе, политическое и общественное. Долго тоже тянулся и этотъ споръ. Одни отрывались отъ почвы и летали въ воздух, другіе садились на нее, какъ на мягкую траву. Но все какъ-то сходило благополучно, не вело къ дурнымъ послдствіямъ и никто не простужался, пока мы не занялись политикой. Какъ только политика выступила у насъ на первый планъ, сейчасъ же г. Катковъ счелъ долгомъ вооружиться противъ почвы и а какихъ-то народныхъ началъ’. Мало ли прежде противъ нихъ вооружались, мало ли надъ ними глумились, но почему-жь въ то время г. Аскоченскій не касался этого спора: ни радовался ему, ни огорчался имъ? Не было политики. А теперь, не усплъ г. Катковъ вооружиться противъ ‘народныхъ началъ’, какъ уже въ ‘Домашней Бесд’ является восторженная похвала г. Каткову. Г. Аскоченскій чуетъ, что пахнетъ… потираетъ руки при чтеніи статьи ‘Русскаго Встника’ и въ умиленіи душевномъ восклицаетъ:

‘Итакъ (подъ видомъ толковъ о народности), къ жалкому невднію своей страны присоединяется еще апатія и нелюбовь къ ней, отсутствіе патріотизма, замняемаго открыто проповдуемымъ космополитизмомъ’ {‘Домашняя Бесда’ 1863 года No 39, стр. 257.}.

Г. Аскоченскій растолковалъ публик г. Каткова и сдлался самымъ рьянымъ его защитникомъ. Никто не смй теперь тронуть г. Каткова, сейчасъ на выручку является г. Аскоченскій. Всмъ журналамъ досталось, и наконецъ г. Аскоченскій такъ продолжаетъ свою рчь:

‘А что подлываетъ на ‘томъ берегу’ нашъ шутъ заграничный, нашъ неугомонный Елизарычъ? Время теперь такое, что ему никакимъ образомъ не можно оставаться спокойнымъ зрителемъ.

‘Плохи дла нашего Елизарыча, очень плохи! Никто даже вниманія не обращаетъ на его осиплые крики, никто и слышать не хочетъ дребезжащихъ звуковъ его ‘Колокола’… Особенно вознегодовалъ нашъ Елизарычъ на журналистовъ русскихъ… а пуще всхъ недоволенъ ‘Московскими Вдомостями’ — просто зубомъ грызетъ! Вотъ ‘Дню’, сами не понимаемъ, почему-то онъ маленько мирволитъ, говоритъ, что это ‘журналъ независмый’… Какъ же это, восхваляя ‘День’, Елизарычъ ничего не сказалъ въ пользу ‘Искры’? Ужъ она ли не старается! Нтъ ни одного нумера, гд бы она не ругала въ стихахъ и проз, не каррикатурила г. Каткова именно за то, за что поноситъ его господинъ Герценъ, гд бы не бросала она призывныхъ своихъ возгласовъ на тотъ берегъ, простирая дружескія объятія къ заграничному печальнику нашего благоденствія. Конечно, ‘Искра’ собственно не занимается политикой: но никто не станетъ отвергать, что подъ все, чмъ живетъ и движется всякое благоустроенное общество, она подводитъ свои мины и ставитъ камуфлеты. Какъ угодно, а Александръ Ивановичъ несправедливъ, очень несправедливъ къ своей сердечной союзниц, и мы уврены, что онъ не замедлитъ исправить свою ошибку и прислать въ редакцію ‘Искры’ дипломъ на званіе ‘независимой’.

‘Смхъ, право, съ этимъ Елизарычемъ! Приходило жь ему когда-то въ голову, что имя его дорого для всякаго русскаго, что даже крестьяне читаютъ его издлія и ждутъ какъ своего избавителя. Каково жь теперь разочарованіе его, когда онъ видитъ, что, въ виду совершающихся событій, никто о немъ и ухомъ не ведетъ, что русская журналистика стала относиться о немъ съ открытымъ и свободнымъ пренебреженіемъ, что не только ему, но и поклонникамъ его нтъ возможности стать передъ русскимъ народомъ съ такимъ колокольнымъ звономъ, какимъ потшается онъ на томъ берегу. Убойся, однакожь, Россія! Елизарычъ намренъ протестовать противъ тебя и присоединить свой голосъ къ тремъ державамъ, предписывающимъ теб законы.’

‘Помшался, совсмъ таки помшался, бдненькій {‘Домашняя Бесда’ 41, стр. 297.}!’

Такимъ образомъ развитіе политическаго смысла въ обществ, всегда тсно связанное съ умноженіемъ газетъ, у насъ содйствовало только перенесенію политическихъ умысловъ, даже въ т вопросы, гд ихъ никогда не было.

Былъ у насъ, года два тому назадъ, большой споръ объ университетахъ, о профессорахъ, студентахъ, о преподаваніи. Теперь споры эти поршены, уставъ утвержденъ, изданы правила для студентовъ, и слд. все примирилось, потому что споръ замолкъ. Университетъ петербургскій открытъ, и нкоторые изъ профессоровъ, но назначенію начальства, заняли каедры. Они составляютъ совтъ университета и на будущее время уже имъ принадлежитъ иниціатива нововведеній. Тутъ литератур длать нечего, какъ ограничиться ролью исторіографа. Этимъ она, кажется, и занялась. По крайней мр статья г. Писарева: ‘Университетская наука’ {‘Русское Слово’, 1863 г., іюль.} прекрасно восполняетъ это назначеніе. Рекомендуемъ ее всмъ, кого интересуетъ вопросъ объ университетахъ.— Но оговариваемся, что рекомендуемъ только первую часть статьи, гд изображена интересная картина недавно прошедшаго. Вторая часть — умозрнія самаго г. Писарева — излагающая проектъ будущаго образованія, интересна только въ одномъ отношеніи. Г. Писаревъ, самъ филологъ, какъ видно изъ статьи, убдившись въ плохомъ преподаваніи у насъ классическихъ наукъ, длаетъ такое заключеніе: ‘слдовательно единственно врный путь къ спасенію пролагаютъ естественныя науки’, которыми и слдуетъ замнить нетолько латинскій и греческій языкъ, но и литературу вообще, исторію, логику, однимъ словомъ, вс т науки, гд человкъ познаетъ человка, но стариному эпиграфу къ исторіи Кайданова.’ Требованіе г. Писарева неново и даже избито, новъ только научный методъ, съ помощью котораго онъ пришелъ къ такому заключенію. ‘Такъ-какъ курсъ наукъ философскихъ, историческихъ, филологическихъ преподавался дурно въ петербургскомъ университет, то изъ этого слдуетъ, что юношество должно изучать везд естественныя науки, которымъ самъ г. Писаревъ не учился.’ Рекомендуемъ этотъ способъ доказательствъ, онъ теперь въ большомъ ходу.

Говорятъ, будто былъ у насъ вопросъ объ улучшеніи быта духовенства, но я его никогда не могъ нигд найти, хотя искалъ усердно, и въ поискахъ наткнулся на описаніе ‘Аона’, г. Благовщенскаго, и обителей аонскихъ {‘Русское Слово’, 1863 г., августъ.}. Къ вопросу объ улучшеніи быта духовенства, эта статья ршительно такъ же относится, какъ статья г. Писарева къ вопросу объ университетахъ. Тутъ нтъ разсужденій о быт духовенства аонскаго, тутъ есть исторія, немного статистики и очень много наблюдательности, но наблюдательности истиннаго христіанина, который задумалъ вникнуть во вс подробности отшельнической жизни и описать ихъ съ добросовстностью, достойною предмета. Рекомендуемъ читателю эти статьи, вмсто всякихъ нашихъ разсужденій объ улучшеніи быта духовенства.

Былъ у насъ вопросъ о нигилистахъ, какъ говорили одни, о молодомъ поколніи, какъ говорили другіе, объ ‘Отцахъ и дтяхъ’, какъ выражался г. Тургеневъ.— Споръ былъ яростный, но что вышло изъ него? Многое вышло. Большинство считаетъ споръ поршеннымъ, и къ такимъ людямъ принадлежатъ г. Катковъ, а слдовательно и г. Скарятинъ — эта петербургская тнь кремлевской зубчатой стны. Меньшинство думаетъ, что споръ этотъ живетъ и долженъ жить, потому что въ немъ много жизни. Я принадлежу къ послднимъ. Но гд жь отъискать какія-нибудь нити этого спора? Трудно, очень трудно.

Господа, поршившіе споръ, говорятъ такъ:

‘За послднее время у насъ въ обществ привыкли думать, что большинство современной русской молоджи заражено космополитизмомъ, полнымъ равнодушіемъ къ родин, полнымъ непониманіемъ интересовъ своего отечества, отсутствіемъ всякой національной гордости и чести. Но такъ ли все это въ дйствительности? Мы здсь, конечно, не имемъ въ виду защищать ту печально прославленную секту, которая была названа ‘нигилистами’ и члены которой одно время рисовались при помощи всхъ эфектовъ своего безобразія. Напротивъ, наша цль должна состоять въ томъ, чтобъ, по возможности, разъяснить, что большинство нашего молодаго поколнія не состоитъ изъ тхъ только бурсаковъ санктпетербургскаго университета, которые прославились своими, ни чмъ неизвинительными скандалами. Наша цль — указать, что не вся же русская молодежь состоитъ изъ какихъ-то ‘дряблыхъ космополитовъ’, неспособныхъ ни къ какимъ гражданскимъ обязанностямъ, ни къ какому полезному труду. Какое господствующее настроеніе молоджи? спрашиваютъ нкоторые журнальные мыслители, и отвчаютъ, что это настроеніе выражено въ роман ‘Что длать?’ — Вотъ печальное заблужденіе! Не пора ли, наконецъ, понять, что русская молодежь не передавала своего права представительства тмъ выкидышамъ и недоноскамъ нашей общественной среды, которые въ пылу своего мальчишескаго азарта воображали, годъ тому назадъ, что не только Петербургъ, но и вся Россія, притаивъ дыханіе, смотритъ на нихъ, какъ на свою интеллигенцію, какъ на своихъ вождей и представителей. Имъ казалось — o sublime btise!— что Россія, притаивъ дыханіе, въ трепет, слдитъ за ихъ дтскими фарсами и ждетъ своей судьбы. Нельзя отрицать, что извстная часть нашего прогресистскаго общества, нашихъ петербургскихъ канцеляристовъ и недоучившихся школьниковъ придавали значеніе, такъ называвшимся, студентскимъ манифестаціямъ. Это была комическая минута, которую припомнилъ недавно г. Писемскій въ своемъ новомъ роман {Дйствительно, г. Писемскій въ своемъ роман ‘Взбаломученное Море’ совершенно создалъ со взглядами гг. Каткова и Скарятина.}. Прежде въ Петербург, говорится у него, ‘были взрослые люди, которые имли передъ собой и не совсмъ, можетъ быть, чистыя, но очень ясныя и опредленныя цли, а тутъ — теперь — какіе-то мальчишки, съ безсмысленными, ребяческими стремленіями. Весь городъ обратился въ мальчишекъ… Разумется, не по числу, но все-таки на нихъ смотрятъ, въ нихъ видятъ что-то такое… думаютъ, наконецъ, что это сила…’

‘Какое смшное было время, но вдь нельзя вспомнить о немъ безъ стыда! Маленькій кружокъ забракованныхъ семинаристовъ, людей безъ имени, безъ общественнаго положенія, людей ничтожныхъ во всхъ отношеніяхъ, покровительствуемыхъ однако извстною частью нашей журналистики — этотъ маленькій кружокъ очутился внезапно героемъ дня. Съ нимъ няньчились, на него были устремлены вс взоры. Сколько даже старичковъ растерялись до того, что, подъ вліяніемъ либеральнаго террора все той же пресловутой журналистики, изъ вчерашнихъ ворчливыхъ консерваторовъ мгновенно превращались въ самыхъ бурливыхъ либераловъ, плетясь за общимъ теченіемъ школьнаго и канцелярскаго санктпетербургскаго прогреса.

‘О, какое это было шутовское imbroglio!

‘Эти смшные львы тогдашняго сезона пустили въ ходъ свою жалкую болтовню о фаланстерахъ, о соціальныхъ казармахъ и конюшняхъ. Впрочемъ, эти маленькіе пигмеи, обращенные какою-то волшебною палочкою въ гигантовъ, рисовались недолго. Какъ быстро они были вознесены, такъ быстро они и упали. Повторяемъ, русская молодежь не передавала своего голоса тому кружку университетскихъ бурсаковъ, которые, получивъ даровое образованіе на общественный счетъ, въ благодарность за это слишкомъ сердобольному обществу, выдумали-было надъ нимъ же издваться. Мы желали бы спросить тхъ журнальныхъ мыслителей, которые въ наивности своей продолжаютъ неудачно повторять затверженные, но плохо понятые зады, и еще недавно увряли, что господствующее настроеніе нашего молодаго поколнія выразилось въ проект ‘какихъ-то мастерскихъ’ и что молодежь наша на мучительный вопросъ ‘что длать?’ — отвтила, будто бы, этимъ проектомъ,— мы желали бы спросить названныхъ мыслителей, какъ понимаютъ они слово молодежь? Что это, четырнадцатилтніе гимназисты, или это люди, которымъ уже исполнилось лтъ 20?— и потомъ довольно важно тоже спросить, заслуживаютъ ли титулъ молодежи только одни обитатели чердаковъ, обучающіеся на счетъ слишкомъ доброй русской казны, или подъ молодежью можно также разумть молодыхъ людей, поставленныхъ въ нсколько другія условія? Разумть ли подъ молодежью дтей и мальчиковъ, сидящихъ на школьныхъ скамейкахъ, или такихъ людей, которые, несмотря на молодость, уже принимаютъ дйствительное участіе въ общественной жизни и государственной дятельности?’ {‘Всть’, No 10.}

Другая партія молчитъ ‘бо благоденствуетъ’.

Слдовательно мы волею-неволею должны обратиться къ роману г. Чернышевскаго ‘Что длать?’, о которомъ не хотли бы говорить по многимъ причинамъ.

Но переходя отъ политики къ роману, прощаясь съ этою областью жгучихъ вопросовъ — какъ привыкли называть всякую политику, и преимущественно русскую — мы хотли бы дать политик одинъ совтъ. Какъ бы это сдлать, чтобы она не смшивала ученыхъ вопросовъ съ политическими, литературныхъ съ политическими, религіозныхъ съ политическими. Пора, казалось бы, припомнить это первое правило не только всякой литературы, но даже политической экономіи. И она вдь требуетъ раздленія труда. Зачмъ же наша политика все перемшала, все перепутала? Литературу пятидесятыхъ годовъ корили и корятъ ‘Рус. Встникъ’ и ‘Москов. Вдомости’ за то, что она заводила у себя журнальныя ‘литературныя’ обозрнія, которыя больше били по карману, чмъ по литератур. Но какой же посл этого упрекъ можно сдлать ныншнимъ ‘политическимъ’ обозрніямъ нашихъ газетъ’, которыя бьютъ уже не по карману, а по личности, въ юридическомъ и физическомъ смысл этого слова?

И такъ, бжимъ отъ политики.

II.
ПОВСТИ И РОМАНЫ.

Почти въ это же время, въ прошломъ году, говоря о лтнихъ книгахъ журналовъ и пересчитывая немногое, что он дали, мы замтили, что бельлетристика принимала складъ воспоминаній и обзоровъ прошедшаго. Эта наклонность въ ней какъ-будто поубавилась, но нельзя сказать, что ее замнило, опредленно ничто не выясняется. Жизнь общества разнохарактерне, разнообразне день это дня, новыя понятія, новыя отношенія. Мы нетолько не т, что были за два-три года назадъ, мы и съ прошлаго года замтно перемнились, самая пора для наблюдателя.

Казалось бы, самая нора для большинства нашихъ бельлетристовъ, этихъ постоянныхъ списывателей насущнаго, скользящаго предъ глазами. Казалось бы, тутъ-то и уловлять рождающіеся и умирающіе типы, отмчать движенія, которымъ, судя по быстрот хода вещей, несуждено повториться, стенографировать рчи, которыхъ нетолько слдующее за нами поколніе, но и наше больше не услышитъ. Задача трудная и полезная. Ни отъ кого какъ отъ этого большинства, отъ этихъ талантовъ одного уровня, съ большимъ или меньшимъ успхомъ наполняющихъ въ журналахъ отдлъ бельлетристики, работающихъ скоро, много и неутомимо, ни отъ кого какъ отъ нихъ слдовало бы ожидать выполненія этой задачи. Но, сверхъ ожиданія, она не выполняется. Мы замтили однажды, что въ литератур, кром весьма немногихъ исключеній, не осталось картины нашей общественной жизни за пятнадцать лтъ назадъ {Хотя г. Писемскій и думалъ, между прочимъ, выразить это въ своемъ послднемъ роман.}, судя по тому, что пишется теперь, съ настоящимъ временемъ будетъ то же самое. Наши бельлетристы повторяютъ варіаціи на старыя тэмы, воображая, кажется, что старое сдлается новымъ, когда его назовутъ новыми именами и прицпятъ къ нему лоскуты новыхъ фразъ. Они какъ-будто не замчаютъ перемнъ, движенія дйствительности: то, что происходитъ въ ихъ ‘современныхъ’ повстяхъ, могло происходить десять, двадцать лтъ назадъ. Никто не требуетъ отъ нихъ запутанныхъ завязокъ и развязокъ, но все же дйствительность не такъ бдна характерами и обстоятельствами, а ея оттнки и подробности — неисчислимы. Невозможно предположить, чтобы, списывая эту живую дйствительность, пишущіе ей не сочувствовали, но торопливость или необдуманность работы длаютъ то, что изъ дйствительности бываютъ схвачены одн общеизвстныя, избитыя черты, легко и скоро попадающіяся подъ руку, еще легче и скоре являющіяся на бумаг.

Постараемся доказать это примрами, на вопрос — о молодости и молодомъ поколніи. ‘Молодость есть сила’, справедливо сказали мы и, въ увлеченіи, договорились даже, что ‘молодость непогршима…’ Дло бельлетристики — изображеніе этой молодой силы, ея трудовъ, ея борьбы, ея замысловъ и начинаній, ея отношеній къ обществу и семь, ея мнній и понятій, подробностей житейскихъ, этой необходимой обстановки, безъ которой все неясно и расплывчиво. Въ молодомъ поколніи уже успли рзко опредлиться, между прочимъ, дв важныя черты: стремленіе къ труду общественному и стремленіе сблизиться съ народомъ. Молодое поколніе было почти дтьми и росло въ года отмненія крпостнаго права. Занятое ученьемъ, подвластное, оно не могло быть причастнымъ ни къ работамъ, ни къ недовольству старшихъ, войдя въ свой настоящій возрастъ, оно могло обратиться къ народу съ прямыми, опредленными отношеніями. Никто боле молоджи не порадовался уничтоженію крпостнаго права, никто мене молоджи не пожаллъ о его выгодахъ. Молоджь принимаетъ къ сердцу нужды народа, благородно желаетъ ему образованія, готова посвятить ему вс свои силы — это черты существенныя. Понятно, что ихъ должна взять во вниманіе бельлетристика, и любопытно, какъ она къ нимъ относится.— Начнемъ обыденными явленіями — повстями, наполняющими наши журналы, и потомъ перейдемъ къ романамъ гг. Чернышевскаго и Писемскаго.

Бельлетристика напала на одну, единственную тэму и нейдетъ дале — бдное труженичество, среди котораго молодые люди погибаютъ. Объ этой печальной истин не мшаетъ издать цлые томы статистическихъ изслдованій, но изслдованій исторически врныхъ, съ именами и біографіями, въ этомъ случа, какъ во всхъ другихъ, изслдованія могутъ повести къ изъисканію средствъ отвратить зло, слдовательно, принесутъ пользу и даже въ литературномъ отношеніи будутъ занимательне, нежели сочиненія бельлетристовъ. Бельлетристы мало заботятся и о ‘сочиненіи’: они берутъ буквально одинакіе сюжеты, нетолько сходные по завязк, но совершенно одинакіе по характерамъ, по обстановк: утомительное одно и то же, къ довершенію неудачи неновое, а десятокъ лтъ извстное, съуживаютъ дйствительность, которая, можетъ быть, служила имъ образцомъ, и торопливой, рутинной отдлкой лишаютъ ее правдоподобія, а читателя — охоты ей сочувствовать…

Примръ — ‘Лотерея’, повсть г. А. Плещеева, {‘Современникъ’, 1863 г., No 6.} написанная, очевидно, даже безъ помышленія объ отдлк. Юноша Знаменскій живетъ въ Петербург, въ нумерахъ, въ четвертомъ этаж, ходитъ на лекціи, переписываетъ сочиненія бездарныхъ сочинителей, даетъ уроки, за которые не доплачиваютъ, и чахнетъ отъ бдности… Мы знаемъ, какъ это бываетъ еще съ сороковыхъ годовъ, съ ‘Записокъ Студента’ Гребенки.— Жильцы въ нумерахъ, кром Знаменскаго — все дураки и негодяи… Мы знаемъ, что всегда отбираются такія лица, чтобъ не хлопотать долго ихъ описывать.— Особенно гадокъ и грязенъ офицеръ Шалфеевъ, дневникъ котораго идетъ въ перемежку съ письмами Знаменскаго… Мы знаемъ, что для контраста юнош, чистому помыслами, трудящемуся и жаждущему знанія, всего удобне приходится безграмотный и развратный бездльникъ. Есть двочка Маша, племянница хозяйки, молча любящая Знаменскаго, ее, какъ слдовало ожидать, мучатъ, забиваютъ и насильно отдаютъ замужъ за писаря. Знаменскій умираетъ въ чахотк. Повсть названа ‘Лотерея’, потому что хозяйка разыгрываетъ лотерею и, принеся Знаменскому доставшіеся ему часы, застаетъ его ужь мертвымъ. Повсть написана для эфекта послдней строчки: ‘Бднякъ не нуждался больше въ часахъ. Время остановилось для него. Онъ былъ мертвый’.— Передъ смертью, отыскивая средства къ жизни, онъ написалъ статейку и снесъ въ редакцію одного журнала, гд ее потеряли.

Гд же во всемъ этомъ духъ, отпечатокъ нашего времени? гд какія-нибудь особенности, составляющія различіе между молодыми людьми возникающаго поколнія и молодыми людьми за десять, за двадцать лтъ назадъ? Гд т важныя, существенныя черты, которыя уже выяснились?… Знаменскій говоритъ, собираясь сочинять: ‘Я народный бытъ знаю. Опишу обычаи разные нашихъ мстъ. У меня и псенъ довольно записанныхъ есть’. Если молодой человкъ, любя народъ, сближаясь съ нимъ, желая для него трудиться, подать голосъ за народъ и о народ, пользуется для этого своими свдніями и набранными матеріалами, онъ вправ, натурально и законно, пользоваться и выгодами, которыя можетъ доставить ему его трудъ. Но Знаменскій нигд, ни однимъ словомъ, не выражаетъ никакого стремленія ни къ чему, никакой заботы, кром какъ о собственной своей особ, его знаніе народа и любовь къ народу ничмъ недоказаны, его свднія ему неинтересны и недороги, а такъ, пришлись кстати, для статейки, слдовательно, единственная строка объ этомъ предмет: ‘Я народный бытъ знаю’ и проч.— не выраженіе новой молодой любви къ народу и труду, а нчто въ род спекуляціи стараго закоренлаго фельетониста: ‘Я кстати знаю то-то, и изъ этого сдлаю то-то…’ Характеръ Знаменскаго нетолько не иметъ хорошей черты новаго направленія — равнодушной твердости и спокойствія въ житейскихъ лишеніяхъ, онъ ей положительно противорчитъ: Знаменскій постоянно жалуется, что ему жить скверно, Знаменскій — безсиліе, слезливое и желчное, рдкое даже въ балованныхъ поколніяхъ. Что его жизнь несладка — это безспорно, что это жизнь молодаго большинства — тоже безспорно, но, возвращаемся къ нашему предположенію объ изслдованіи о молодыхъ труженикахъ: еслибы такое изслдованіе было возможно, оно доказало бы примрами, что способны выносить молодыя натуры, прежде нежели расплачутся надъ самими собою, читая предсмертную пснь Никитина…

Въ ‘Русскомъ Слов’ (No 6) есть повсть г. М. З—ва ‘Неудавшаяся жизнь. Изъ записокъ Бубликова’, такой pendant къ повсти г. Плещеева, что будь это картинки, ихъ бы такъ и повсить рядомъ, въ одинакихъ рамочкахъ. Это нчто въ род работъ на программу, задаваемыхъ нашимъ художникамъ: такъ же слабо и такъ же разнится между собою только весьма немногими акссесуарами. Программа опять — несчастное труженичество, опять бднякъ, умирающій на чердак, съ призракомъ любви предъ глазами… Юноша, кончившій курсъ гимназіи — еще въ прошломъ году дйствующими лицами были большею частію студенты, а теперь, увы! развиваютъ двицъ уже гимназисты — сирота, лишенный наслдства отцомъ за несходство въ убжденіяхъ, находитъ мсто учителя исторіи и географіи въ маленькомъ уздномъ город. Въ него влюбляется Маша, дочь смотрителя училища. Онъ самъ взаимно влюбляется въ Сашу, дочь своего хозяина-мщанина, и сватается за нее. Уздный городъ возстаетъ на молодаго человка ‘за такое неравное сватовство, ему отказываютъ отъ уроковъ, а ревизоръ училища, недовольный его преподаваніемъ, выгоняетъ его изъ службы. Безъ средствъ — жениться невозможно. Онъ узжаетъ въ губернскій городъ, существуетъ два-три мсяца уроками, сочиняетъ повсть, которая пропадаетъ въ редакціи одного журнала, и умираетъ въ чахотк, завщавъ свои записки доктору, который печатаетъ ихъ въ ‘Русскомъ Слов’.

Мы предпочитаемъ разсказъ г. М. З. разсказу г. Плещеева. Можетъ быть, начинающій, можетъ быть молодой писатель все-таки положилъ въ свое произведеніе нкоторую долю сердечнаго участія и замтно желалъ его отдлать. О избитости тэмы мы больше не повторяемъ, на нкоторыя подробности, хотя столько же избитыя, слдуетъ обратить вниманіе.

Люди, окружающіе героя, опять вс глупы или дурны. Въ повсти г. Плещеева это сдлано для того, чтобы скоре съ ними покончить, г. М. З. имлъ цль — этимъ лучше выставить своего молодаго человка. Совсмъ напрасно, кром того, что и способъ очень неновый. Удивляемся, какъ новйшіе бельлетристы не припомнятъ старыхъ романовъ, гд герой бывалъ непремнно окруженъ злодями и гонимъ за свою добродтель — тхъ романовъ, надъ которыми довольно посмялись и общество, и критика, а больше, всхъ, молоджь. Мы знаемъ, что правда не блаженствуетъ на свт, мы знаемъ, что ее гонятъ самымъ мелкимъ и часто самымъ отвратительнымъ образомъ, что представлять ея торжество было бы почти наивно — но постоянная облава на правду, набранная изъ всевозможныхъ тупицъ, взяточниковъ, ханжей, пьяницъ, стая эта, гонящаяся за маленькимъ добродтельнымъ звркомъ, безвременно погибающимъ — это сначала утомительно, а потомъ и смшно. Такъ много дряни разомъ, что ей вритъ не хочется. Житейская правда должна быть сильно обдумана, строго переоцнена, для того чтобы, представленная искусствомъ, она продолжала быть и казаться правдой… Бельлетристы уже не оставляютъ общечеловческихъ чертъ ‘ужаснымъ’ лицамъ, они отпускаютъ имъ черты казенныя, приспособленныя къ мстамъ, которыя эти лица занимаютъ въ обществ: смотритель училища непремнно счетъ учениковъ, ревизоръ требуетъ благонамренности, докторъ не смыслитъ аза въ медицин, начальники важничаютъ, подчиненные подличаютъ, богатые не платятъ долговъ, редакторы журналовъ теряютъ рукописи, уздные жители необразованы, уздныя дамы сплетницы, отцы семействъ самодуры, матери святоши — и такъ дале… Читая, невольно входитъ въ голову: эти люди, не родились же они прямо такими, были же они когда-нибудь молоды, были же они мягче, умне, лучше по крайней мр того, каковы теперь, если ужь не лучше этой молодежи, которую теперь забиваютъ? Или эти люди — дрянные остатки, уцлвшіе отъ своего поколнія, между тмъ какъ лучшіе — какъ т, которыхъ намъ представляютъ теперь — легли въ могилу, забитые? И всегда ли было такъ? Но вдь это — цлыя поколнія! Что жь за фатализмъ, что выживаетъ только дурное?… Намъ кажется, что, подумавъ надъ этимъ, можно удержаться отъ поголовныхъ осужденій среды, этого многострадальнаго нчто, на которое бельлетристы взваливаютъ вс бды и вс глупости своихъ героевъ.

Изъ ‘ужасныхъ’ лицъ въ повсти г. М. З. мы признаемъ законность существованія только одного, хотя о немъ написано всего дв страницы въ начал, и т особенно некраснорчиво и неловко. Это — отецъ героя, дурной человкъ, рано разгаданный сыномъ. Для полноты драмы даже слишкомъ рано, лучше бы поздне, даже десяткомъ лтъ. Двнадцатилтній ребнокъ, какъ бы ни былъ онъ чувствителенъ и уменъ, еще не въ состояніи понять всего ужаса и всей горечи разрыва съ человкомъ, которому, при всхъ порывахъ сердца и сожалнія, но при безпристрастной оцнк, разумъ и сознаніе отказываютъ въ уваженіи, разрыва съ человкомъ, которому общественный законъ обязываетъ повиноваться, а честность не допускаетъ протянуть руки, разрыву съ чуждымъ роднымъ, который въ своемъ раб находитъ противника и, никогда неуважавшій правды, ненавидитъ ее именно за то, что она ему кровная, должна бы, кажется, быть покорна — а возстаетъ… Драматичне этого положенія трудно найти, г. М. З. имъ не воспользовался, а прервавъ разсказъ, обратился съ желанымъ подсмиваньемъ и упреками къ какому-то, будто бы осуждающему, ‘благонамренному читателю-судь’. Смемъ уврить г. М. З., что нтъ такихъ ‘судей-читателей’, которые бы не отдали должнаго сочувствія оскорбленному чувству правды, что если гд-нибудь и найдутся подобные, то съ ними не стоитъ тратить словъ, а потому, бранитыіеизвстнаго читателя такъ, на всякій случай, совершенно излишне.

Въ повсти есть и женскія лица: ханжа-смотрительша, мать Маши, и злая мщанка, мачиха Саши — безцвтныя об, какъ вс старшіе у бельлетристовъ. За то характеры молодыхъ двушекъ авторъ старался отдлать. Герой учитъ по-французски Машу… У насъ вообще жалуются, что въ гимназіяхъ учатъ плохо, а сколько намъ достоврно извстно, языки идутъ тамъ всего хуже, но, судя по повсти г. М. З., эти жалобы совершенно несправедливы: юный учитель, нисколько неподготовленный дома и едва выпущенный гимназистъ, въ нсколько мсяцевъ достигаетъ, что его ученица, уздная барышня, тоже нисколько неподготовленная, выражается по-французски отборнйшими, затйливыми фразами, которыми объясняется своему учителю въ любви. Это двушка ‘сильная, хотя спокойная съ вида’. Она разсказываетъ, что въ дтств ее заставляли молиться Богу, ‘не разсказавъ ей, впрочемъ, вразумительно, кому и зачмъ она молится…’ (Неправда, этого быть не могло: ея мать богомолка и непремнно учила ее катихизису). Года за два до встрчи съ учителемъ, ‘ея понятія стали вдругъ проясняться’ (безъ причины) ‘и настала пора сомннія’ (Въ чемъ и какихъ?). Ей дали книжку ‘Рудина’. Она прочла и ‘ршила, почему романъ кончился такъ, а не иначе’ (почему? и почему именно ‘Рудина’? что ей въ ‘Рудин’?). Потомъ она принялась ‘читать романъ за романомъ, не думая останавливаться надъ прочитаннымъ’. Въ это время она познакомилась съ учителемъ чистописанія того же училища, исключеннымъ гимназистомъ: ‘онъ произвелъ на нее сразу очень выгодное впечатлніе, сталъ ухаживать за нею и она отвчала ему сочувствіемъ.’ Но явился герой, она обратила къ нему свою любовь и сама открылась въ ней — что именно и есть доказательство ‘силы’ ея характера…

Не врне ли доказательство, что барышня начиталась романовъ? Не подвернись герой, она объяснилась бы учителю ^чистописанія безъ всякой ‘силы характера’, а просто, потому что поправилась новая выдумка — объясняться цервой. Мы не порицаемъ и не хвалимъ этой выдумки, мы относимся къ ней совершенно просто: пусть объясняется первый тотъ, кому вздумается, но именно отъ этой простоты воззрнія не видимъ никакой особенной ‘силы характера’ въ подобномъ поступк двицы, дошедшей своимъ умомъ до разршенія разныхъ вопросовъ о равноправности, и, вслдствіе разршенія этихъ вопросовъ, приготовленной къ перенесенію отказа, который рискуетъ получить какъ мужчина въ такомъ же случа. Этотъ рискъ тяжелъ для женщины, которая о подобныхъ вещахъ не раздумывала: ей страшно, ей стыдно, отваживаясь, она въ самомъ дл выказываетъ силу характера, но она любитъ искренно, для нея самый отказъ легче неизвстности, и она ршается лучше разомъ вытерпть всю боль, нежели переносить ее понемногу. Бельлетристы воображаютъ, что говорятъ новость, представляя женщинъ, поступающихъ прямо и свободно: это и прежде, и всегда бывало, только робость длала женщинъ привлекательне, а важность, которую он сознавали въ своемъ поступк, заставляла обдумывать его серьзне, Татьяна писала же къ ‘Онгину’. Конечно, женщины какъ Татьяна, сознавая, что шагъ ршительный, отважатся на него только разъ въ жизни, а дочка смотрителя, отнявъ свое ‘сочувствіе’ у учителя чистописанія и получивъ отказъ отъ учителя исторіи, ршитъ надосуг еще нсколько вопросовъ и обратится къ учителю математики.

Посл признанія въ любви Маши, герой заболлъ горячкой и видлъ, какъ за нимъ ухаживала Саша, что ясне указало ему, что и онъ ее любитъ. До тхъ поръ онъ ‘училъ’ ее но просьб ея отца и мачихи. Чему училъ онъ — не сказано. Она знала ‘только грамоту’. Было бы чрезвычайно любопытно и полезно (говоримъ безъ всякой шутки) узнать, съ чего начинаютъ свой курсъ молодые развиватели двушекъ, знающихъ только одну грамоту. Въ послднее время, это еще любопытне, потому что недовольство за недостаточность преподаванія сдлалось почти общимъ, слдовательно, молодые люди, неимвшіе возможности доучиться но окончаніи офиціальнаго курса (какъ герой г. М. З.), должны знать очень мало — чему же и какъ они учатъ? Понятно, что этихъ элементарныхъ свдній достаточно для передаванія дтямъ, простому народу, какъ приготовленіе, какъ начало знанія, передаваніе и длается класснымъ порядкомъ: терпливо, съ помощью учебниковъ и, шагъ за шагомъ, обыкновеннымъ процесомъ, немногое извстное учителю переходитъ въ головы учениковъ. Вроятно, такъ училъ въ училищ и герой г. М. З., ‘заботясь сдлать ученіе занимательнымъ’. Эта фраза надола до крайности, именно потому, что остается фразой или выполняется на дл очень неудачно. Такъ, кажется намъ, вышло и съ героемъ повсти. Мы отчасти согласны съ ревизоромъ, который остался недоволенъ его преподаваніемъ: изъ единственнаго примра, какъ онъ разнообразилъ свои лекціи и развивалъ дтей, видно, что онъ говорилъ вещи совершенно излишнія и неведущія ни къ какому развитію, на что десятилтнему ребнку нужно знать, что ‘Петръ-Первый былъ жестокъ со своими любовницами’? Подобные разсказы учителя доказываютъ, что учитель нахватался кое-какихъ, даже не верхушекъ свдній, а журнальныхъ мелочей, радъ толковать о нихъ кому попало, потому что это — все его богатство, а своего учительскаго дла вовсе не понимаетъ… Но это — объ элементарномъ обученіи дтей. Любопытно, какъ подобные учителя развиваютъ взрослыхъ двицъ, знающихъ одну грамоту. Въ бельлетристик не бывало примра, чтобы молодые развиватели сажали ихъ за первыя страницы учебниковъ, какъ же дло обходится безъ учебниковъ? При всей своей геніальности, если двушка ничего не знаетъ, она не въ состояніи понять десятой доли того, что ей будутъ разсказывать: ея намять пуста, ея соображенію не надъ чмъ работать — однимъ словомъ, она невжда, а знаніе, начиная съ азбуки, не дается въ нсколько мсяцевъ… Для чего же представлять въ повсти то, что въ дйствительности невозможно? Для чего такую хорошую вещь, какъ передача знаній молодаго человка молодой двушк, изображать такъ сказочно, такъ неопредленно, такъ сбивчиво, что читатель сочувствующій не можетъ взять ее въ толкъ, а несочувствующій — ей не вритъ и надъ ней хохочетъ? Такъ бельлетристика не выражаетъ того, что хочетъ выражать, не описываетъ того, что хочетъ описать, и не услугу оказываетъ тому, за что стоитъ…

Изъ повсти мы узнаемъ, какъ герой ‘училъ’ Сашу: онъ читалъ ей одно за другимъ произведенія нашихъ романистовъ и ‘Саша боялась Писемскаго’ (Почему же? вдь тогда г. Писемскій еще не написалъ ‘Взбаломученнаго Моря’). Если подъ словомъ развитіе должно понимать образованіе понятій, направленіе чувства, то оно все-таки дается знаніемъ и самой жизнью, а не чтеніемъ романовъ ‘одного за другимъ’. Мы однажды выразили наше мнніе, что считаемъ это чтеніе дополненіемъ, но никакъ не основаніемъ развитія. Романы (разумемъ въ особенности нашу литературу) показываютъ, какъ идетъ жизнь, но никакъ не научатъ жить людей, нежившихъ разумомъ, то-есть простой народъ, двушекъ, знающихъ одну грамоту. Эти книги для нихъ дло темное. Безъ подготовки, простые люди видятъ въ нихъ только хорошо написанныя сказки, и чмъ лучше, чмъ тоньше он написаны, тмъ он мене понятны. Лучшая бельлетристика наша — не для развитія, а для развитыхъ, и представлять ее иначе (въ романахъ и повстяхъ), но нашему мннію — ошибка… Писатели, впадающіе въ эту ошибку, мало вглядываются въ простыхъ людей и пишутъ не съ нихъ, а съ самихъ себя. Люди развитые и пожившіе, они забываютъ, что, какъ, когда именно, можетъ быть съ дтства, съ первыхъ классовъ разбудило ихъ вниманіе, какъ привилось понятіе къ пріобртенному знанію, какъ съ однимъ понятіемъ соединилось другое, какъ сложился выводъ изъ понятій и знанія, какъ впечатлнія жизни выяснили этотъ выводъ, какъ, наконецъ, изъ всего знанія, понятія и впечатлній — выросли убжденія. Такіе люди, такъ сказать, совсмъ готовые смшиваютъ самихъ себя съ тми неразвитыми, неготовыми, которыхъ описываютъ. Можетъ быть, нетолько въ своихъ бельлетристическихъ разсказахъ, но и въ дйствительности, имя, случается длать эту ошибку: говоря, читая, объясняя неразвитому лицу, принимать свои собственныя чувства и воззрнія за чувства и воззрнія этого неразвитаго лица, невозражающаго слушателя — можетъ быть, даже и незаинтересованнаго, а только озадаченнаго новизной, которую слышитъ и которую забудетъ вскор, если не всю, то наврное въ половину, потому что она ему непонятна.

Саша, невста героя — двушка, забитая мачихой, безъ защиты отъ любящаго, но пьянаго отца, обыкновенное (въ бельлетристик) положеніе двушки, желающей ‘развитія’. Фактъ этотъ съ особенною настойчивостью повторяется въ роман г. Чернышевскаго.— Встрчая въ повстяхъ этихъ двушекъ, одну забитую, другую забитую, и всхъ непремнно твердыхъ и жаждущихъ развитія, мы не разъ слышали восклицанія читателей и, признаемся, восклицали сами: да когда же эти бельлетристы придумаютъ что нибудь другое? Неужели только и есть въ жизни русской двушки, что домашнія дрязги, да, ‘развитіе’ по романамъ? Но и дрязги бываютъ разныя, и дйствуютъ он разно, какъ на какой характеръ придется, и характеры бываютъ разные, и складка, которую принимаютъ они отъ обстоятельствъ — тоже разная. Бельлетристы знаютъ это и чувствуютъ, но что же они длаютъ? Для разнообразія своихъ героинь, вылпленныхъ въ одну форму, сходныхъ между собою какъ куклы, они придумываютъ имъ дикія особенности, невозможныя странности характера, необъяснимыя ничмъ, неистекающія ни изъ какихъ обстоятельствъ. Такъ, для разнообразія, г. М. З. придалъ своей Саш ясновидніе (у г. Чернышевскаго, Вра Павловна также страждетъ этимъ недугомъ): ей является ея подруга, умершая отъ любви ‘къ барину’, и, вслдствіе того, предостерегающая Сашу ‘любить барина’, то-есть героя повсти. Какой смыслъ въ этомъ? Премудрая подруга съ того свта, которую одинъ баринъ обманулъ и бросилъ, должна знать въ своемъ всевдніи, что этотъ баринъ не обманетъ Сашу и не броситъ, отъ чего же она предостерегаетъ? Что бденъ герой и бдна Саша, такъ будетъ трудно жить? Что за мелочи отъ совтчицы изъ другаго міра! Или просто, такъ, ‘не люби потому что не люби?…’ Но въ безсмыслиц, конечно, нельзя найти смысла, любопытне видть, какъ и къ чему она прилагается. Саша боится видній и въ видніяхъ боится господъ, а между тмъ, на яву, когда баринъ, смотритель училища, власть, выговариваетъ ея жениху, зачмъ онъ женится на ней и пугаетъ его начальствомъ — Саша, мщанка, пренебрегаетъ этимъ бариномъ-властью и смется надъ нимъ. На какомъ изученіи нравовъ и сердца человческаго это построено? Только натуры исключительныя, да и т не вс и невсегда, освободясь отъ понятій того сословія или общества, въ которомъ выросли и родились, совершенно освобождаются и отъ его склада и привычекъ, и въ такихъ натурахъ перерожденіе длается не въ нсколько мсяцевъ, не въ сред этого сословія и общества, но когда он отдлятся и удалятся изъ этой среды и ихъ окружитъ другая. тогда со всхъ сторонъ поветъ на лихъ другими, воздухомъ, когда никто больше не напомянетъ стараго. Тогда въ нихъ подростаетъ увренность въ себ и исчезаютъ ложный стыдъ и ложный страхъ. Героиня повсти — семнадцатилтняя мщанка, ея женихъ — первый и единственный человкъ, котораго она видитъ изъ другаго круга, его любовь могла сдлать ее счастливой, ободрить, внушить ей твердость въ домашнихъ бдахъ, но никакъ не могла разогнать съ разу сословнаго страха, этого мелкаго и отвратительнаго мученія бдныхъ людей. Къ тому же, и этотъ любезный, этотъ защитникъ, на котораго полагается Саша — тоже человкъ бдный и зависимый, а люди бдные и зависимые невольно, но сильно боятся за такихъ своихъ защитниковъ: такъ сильно боятся, что, случается, не довряютъ имъ. Эта недоврчивость, основой которой тоже любовь и забота — чаще всего и составляетъ горе бдняковъ-защитниковъ, кром того, что защищаемые своей тоской и недоврчивостью лишаютъ ихъ бодрости, они иногда, вдругъ, съ неловкой энергіей вмшиваются въ дло и вредятъ тамъ, гд желали бы помочь. На выговоры и застращиванье начальника, бдная двушка съ первыхъ словъ скажетъ своему жениху: ‘А что, какъ онъ тебя сгонитъ съ мста?’ И изъ этого слдуютъ страхи и слезы, или, по крайней мр, у характера потверже — скрываемая, но томящая, безпокойная печаль. Такъ должна была сказать и Саша, вмсто своего смха, и отъ этого она не была бы ни неграціозна, ни мелочна, ни эгоистка: она была бы только врна дйствительности. Мы не понимаемъ, чмъ молоденькая, запуганная мщаночка, испугавшаяся за своего жениха, непривлекательне визіонерки, вдругъ, неизвстно по какимъ причинамъ преобразовавшейся въ горделивую плебейку… Кстати, замтимъ о нравахъ: никакой уздный городъ не ‘взволнуется’, если учитель женится на дочери своего хозяина-мщанина. Уздные города или достаточно умны, чтобы не видть въ этомъ преступленія, или не такъ высоко цнятъ своихъ учителей, чтобы о нихъ безпокоиться.’

Умирая, молодой человкъ много плачется надъ собою и упрекаетъ себя въ томъ, что ‘попортилъ разныя существованія’, Саши — тмъ, что ее полюбилъ, Маши — тмъ, что ея не любилъ, учителя чистописанія — тмъ, что Маша отвергла его, влюбясь въ героя. Выводъ изъ этихъ тонкостей: герой виноватъ тмъ, что родился на свтъ и былъ такъ привлекателенъ, что но немъ страдали дв двицы. Но, безъ шутки, къ чему эти упреки самому себ и нервическія покаянія? Кто живетъ сознательно, тотъ и виноватъ бываетъ сознательно, или, по крайней мр, можетъ назвать обстоятельства, которыя были причиной его вины — въ такой вин и кайся. Печаль и болзненное состояніе доводятъ до дивагацій, но останавливаться на нихъ и въ своихъ жизненныхъ бдахъ видть еще какой-то фатализмъ — совсмъ напрасно. Эти жалобы и покаянія написаны на послднихъ страницахъ повсти, въ заключеніе, будто ея выводъ, ея идея. Очень странная, очень ложная идея, и примръ нехорошій, потому что нервически-чувствительный.

Можно бы сказать очень много, разбирая этотъ жизненный ‘молодой’ вопросъ. Мы касаемся его только въ его отношеніи къ бельлетристик. Онъ ей не дается, это очевидно, и причина — именно его насущность. За него не берутся хладнокровно, это — какой-то вопросъ спора, вопросъ вражды, искусство забываетъ свою обязанность безстрастія и находитъ необходимымъ что-то обличать, что-то отстаивать, старыя злоупотребленія или новую несостоятельность, нрава старшихъ или права меньшихъ. Казалось бы, бельлетристика должна хотя статистически разработывать вопросъ, представляя факты, но отъ тхъ фактовъ, которые она представляетъ, вопросъ не можетъ подвинуться: ея точка зрнія всегда односторонняя. Съ одной стороны, умышленно или неумышленно, бельлетристика забываетъ чуть не азбуку: то, что всякое поколніе вноситъ съ собою свои особенности, изъ которыхъ многія противорчатъ уже установившемуся порядку, мнніямъ, обычаямъ, и т. д., что такое обыкновенное явленіе нисколько не нуждается ни снисходительности, ни поощренія. Бельлетристика забываетъ, что старческія осужденія напрасны, потому что безсильны предъ неизбжнымъ движеніемъ, что они могутъ быть несправедливы, потому что въ текущемъ дл еще никто не разобрался и не можетъ положительно сказать, что изъ него выйдетъ, что помочь разбору дла можетъ только врное, безпристрастное изображеніе дйствительности и правдивыя слова, строго взвшенныя. Съ другой стороны, всякое обличительное слово противъ молоджи, хотя бы и добросовстное, и справедливое, хотя бы и вызванное сочувствіемъ, только не слпымъ и не гладящимъ по головк, бельлетристика принимаетъ за умышленную нападку и, начиная описывать сама, изображаетъ молоджь въ однообразныхъ картинахъ страданія и труженичества, гд виноватыми оказываются всегда воспитаніе и среда, то-есть старшее поколніе. Впечатлнія настоящаго, негодованіе воспоминаній, искреннее увлеченіе, заставляющее забывать работы своихъ собратій-бельлетристовъ и впадать въ однообразіе, искренняя досада на обвиненія недобросовстныя или кажущіяся такими — втягиваютъ бельлетристовъ въ ошибку, которую другая, спорящая сторона тоже называетъ недобросовстностью… Кончается тмъ, что ни та, ни другая сторона не даетъ врнаго понятія объ отношеніяхъ двухъ поколній — результатъ въ-особенности непріятный для читателей.

А читатели въ этомъ лучшіе судьи. Живя среди тхъ, кого описываетъ беллетристика, они врне видятъ, чего она не доглядываетъ, что она обходитъ…

— О, да какъ же ты плохъ, государь мой! говоритъ г. Чернышевскій въ своемъ роман ‘Что длать?’, обращаясь къ читателю, и ко всей публик.— Плоха и ты, очень плоха, публика, ты не понимаешь новыхъ людей.

Этому новому молодому поколнію посвященъ весь романъ, и о лицахъ дйствующихъ г. Чернышевскій такъ отозвался:

‘Я хотлъ изобразить обыкновенныхъ порядочныхъ людей новаго поколнія, людей, которыхъ я встрчаю цлыя сотни (!?). Я взялъ трехъ такихъ людей: Вру Павловну, Лопухова, Кирсанова. Такими обыкновенными людьми я ихъ считаю, сами они считаютъ себя, считаютъ ихъ вс знакомые, то-есть, такіе же люди, какъ они. Гд я говорилъ о нихъ не въ Такомъ дух? Что я разсказалъ о нихъ не такого? Я изображалъ ихъ съ любовью и уваженіемъ, потому что каждый порядочный человкъ стоитъ любви и уваженія. Но гд я преклонялся передъ ними? Гд проглядываетъ у меня хоть малйшая тнь мысли, что они ужь, богъ-знаетъ, какъ высоки и прекрасны, что я не могу представить себ ничего выше и лучше ихъ, что они — идеалы людей? Какъ я объ нихъ думаю, такъ они и дйствуютъ у меня — не больше, какъ порядочные люди новаго поколнія. Что они длаютъ превыспренняго? не длаютъ подлостей, не трусятъ, имютъ обыкновенныя честныя убжденія, стараются дйствовать но нимъ, и только — экое какое геройство, въ самомъ дл! Да, мн хотлось показать людей, дйствующихъ какъ вс обыкновенные люди ихъ типа, и надюсь, мн удалось достичь этого. Т читатели, которые близко знаютъ живыхъ людей этого типа, надюсь, постоянно видали съ самаго начала, что главныя мои дйствующія лица — нисколько не идеалы, а люди вовсе не выше общаго уровня людей своего типа, что каждый изъ людей ихъ тина переживалъ не два, не три событія, въ которыхъ дйствовалъ нисколько не хуже того, какъ они у меня. Положимте что другіе порядочные люди переживали не точно такія событія, какъ разсказываемое мною, вдь въ этомъ нтъ ршительно никакой ни крайности, ни прелести, чтобы вс жены и мужья расходились, вдь вовсе не каждая порядочная женщина чувствуетъ страстную любовь къ пріятелю мужа, не каждый порядочный человкъ борется со страстью къ замужней женщин, да еще цлые три года, и тоже не всякій бываетъ принужденъ застрлиться на мосту или такъ неизвстно куда пропасть изъ гостиницы. Но каждый порядочный человкъ вовсе не счелъ бы геройствомъ поступить на мст этихъ изображенныхъ мною людей точно такъ же, какъ они, и совершенно готовъ къ этому, еслибы такъ случилось и много разъ поступалъ не хуже въ случаяхъ не мене, или даже и боле трудныхъ, и все-таки не считаетъ себя удивительнымъ человкомъ, а только думаетъ о себ, что я-дескать такъ-себ, ничего, довольно честный человкъ. И добрые знакомые такого человка (все такіе же люди, какъ онъ: съ другими не водится у него добраго знакомства) тоже такъ думаютъ про него, что, дескать, онъ хорошій человкъ, но на колни передъ нимъ и не воображаютъ становиться, а думаютъ себ: и мы такіе же, какъ онъ… Надюсь — прибавляетъ г. Чернышевскій — я усплъ достичь этого, что каждый порядочный человкъ новаго поколнія узнаетъ обыкновенный типъ своихъ добрыхъ знакомыхъ въ моихъ трехъ дйствующихъ лицахъ.

‘Но эти люди, которые будутъ съ самаго начала разсказа думать про моихъ Вру Павловну, Кирсанова, Лопухова: ‘ну да, это націи добрые знакомые, простые, обыкновенные люди, какъ мы’, люди, которые будутъ такъ думать о моихъ главныхъ дйствующихъ лицахъ, все-таки еще составляютъ меньшинство публики. Большинство ея еще слишкомъ много ниже этого типа. Человкъ, который не видывалъ ничего, кром лачужекъ, сочтетъ изображеніемъ дворца картинку, на которой нарисованъ такъ-себ, обыкновенный домъ. Какъ быть съ такимъ человкомъ, чтобы домъ показался ему именно домомъ, а не дворцомъ? Надобно на той же картинк нарисовать хоть маленькій уголокъ дворца, онъ по этому уголку увидитъ, что дворецъ — это должно быть штука совсмъ ужь не того масштаба, какъ строеніе, изображенное на картинк, и что это строеніе дйствительно, должно быть, не больше, какъ простой обыкновенный домъ, въ какихъ, или даже по лучше, всмъ слдовало бы жить. Не покажи я фигуру Рахметова, большинство читателей сбилось бы съ толку насчетъ главныхъ дйствующихъ лицъ моего разсказа. Я держу пари, что до послди ихъ отдловъ этой главы Вра Павловна, Кирсановъ, Лопуховъ казались большинству публики героями, лицами высшей натуры, пожалуй даже лицами идеализированными, пожалуй даже лицами невозможными въ дйствительности, по слишкомъ высокому благородству. Нтъ, друзья мои, злые, дурные, жалкіе друзья мои, это не такъ вамъ представлялось: не они стоятъ слишкомъ высоко, а вы стоите слишкомъ низко. Вы видите теперь, что они стоятъ просто на земл: это отъ того только они казались вамъ парящими на облакахъ, что вы сидите въ преисподней трущоб. На той высот, на которой они стоятъ, должны стоять, могутъ стоять вс люди. Высшія натуры, за которымъ не угнаться мн и вамъ, жалкіе друзья мои, высшія натуры не таковы. Я вамъ показалъ легкій образъ профиля одной изъ нихъ: не т черты, вы видите. А тмъ людямъ, которыхъ я изображаю вполн, вы можете быть ровными, если захотите поработать надъ своимъ развитіемъ. Кто ниже ихъ, тотъ низокъ. Поднимайтесь изъ вашей трущобы, друзья мои, это не такъ трудно, выходите на вольный блый свтъ, славно жить на немъ и путь легокъ и заманчивъ, попробуйте: развитіе, развитіе. Наблюдайте, думайте, читайте тхъ, которые говорятъ вамъ о чистомъ наслажденіи жизнію, о томъ, что человку можно быть, и добрымъ, и счастливымъ. Читайте ихъ — ихъ книги радуютъ сердце, наблюдайте жизнь — наблюдать ее интересно, думайте — думать завлекательно. Только и всего. Жертвъ не требуется, лишеній не спрашивается — ихъ ненужно. Желайте бытъ счастливыми — только, только это желаніе — нужно. Для этого вы будете съ наслажденіемъ заботиться о своемъ развитіи: въ немъ счастье. О! сколько наслажденій развитому человку. Даже то, что другой чувствуетъ, какъ жертву, горе, онъ чувствуетъ, какъ удовлетвореніе себ, какъ наслажденіе, а для радостей какъ открыто его сердце, и какъ много ихъ у него! Попробуйте — хорошо.’

Вотъ четыре новыя лица, которыя показываетъ намъ г. Чернышевскій. Это ‘новые люди’, говоритъ онъ.

Троимъ изъ нихъ онъ говоритъ, какъ читатель видлъ:

‘Жертвъ не требуютъ отъ васъ, ‘новые люди’ (Вра Павловна, Лопуховъ и Кирсановъ), лишеній не спрашивается отъ васъ. Желайте быть счастливыми — только, только это желаніе нужно’.

Для тебя же, Рахметовъ, и жертвы, и лишенія, и счастья нтъ. По крайней-мр ты долженъ отъ него отказаться.

Но об повсти, которыя были нами приведены прежде, полны лишеній, полны жертвъ, хотя оба молодые человка желали счастья и не были Рахметовы. Слдовательно они не новые люди.

Что же длаютъ и какъ наслаждаются ‘Новые люди’ у г. Чернышевскаго? Какія ихъ примты?

Первый ихъ признакъ: новые люди трудятся и всякій трудъ считаютъ благороднымъ, одно тунеядство кажется имъ омерзительнымъ. Черта, какъ видите, хорошая. Кирсановъ — докторъ, но пренебрегаетъ практикой, потому что она доставляетъ лишь деньги, а онъ обезпеченъ профессорскимъ жалованьемъ, и слдовательно въ деньгахъ не нуждается. Онъ выбралъ себ трудъ полезный — развивать науку, чего настоятельно требуетъ’ настоящее положеніе медицины.— Лопуховъ также трудится честно, постоянно… Но трудъ его весь для денегъ, для того, чтобы было чмъ жить и развиваться головой, не отставать отъ вка, то-есть заработать себ маленькій отдыхъ на каждый день, когда онъ можетъ что-нибудь прочесть.— И это черта хорошая.

Въ этомъ труд помогаетъ ему жена, Вра Павловна, которая, на соблазнъ дворянству, завела у себя швейную мастерскую, а на соблазнъ старымъ мастерамъ, основала ее на начал ассоціаціи.— Опять хорошій признакъ!

Это — самыя крупныя черты дятельности трехъ лицъ. Въ Лопухов, но отношенію къ труду, ршительно ничего нтъ новаго (у него есть другія новыя стороны). Новы Кирсановъ-докторъ, который отказался отъ практики во имя науки, и Вра Павловна, которая основала мастерскую. Но дале: ‘Жертвъ не требуется, лишеній не спрашивается’, повторяютъ вс эти три лица, и работаютъ, чтобы жить безъ лишеній и обходиться въ обыденной жизни безъ жертвъ. Изъ этого выходить второй признакъ новыхъ людей — они стремятся сами быть счастливыми и стараются помочь другимъ трудиться, чтобы и т были также счастливы. ‘Только, только этого нужно желать’, говорятъ они. Но испоконъ вку люди трудились, испоконъ вку они стремились къ счастью: тутъ нтъ ничего новаго. Какъ же стремятся къ счастію ‘новые люди?’ чмъ трудъ ихъ отличается отъ труда предшествовавшихъ имъ ‘новыхъ людей’, тоесть старшихъ поколній? Это раскажетъ намъ романъ ‘Что длать’, въ которомъ описана погоня за счастьемъ.

Въ этой атмосфер труда и стремленія къ счастью дйствіе завязывается, къ сожалнію, старымъ и избитымъ описаніемъ семейства управляющаго, чиновника Сторешникова, проживающаго на Гороховой. Грязное и неталантливое описаніе этого семейства — есть мсто избитое въ нашей литератур: среда задающая, изверги родители и — прекрасныя дти.

Итакъ, мимо это длинное описаніе грязныхъ (потому что он ненужны) сценъ. Молодую Сторешникову изъ вертепа разврата нравственнаго и соціальнаго извлекаетъ молодой и благородный юноша, учитель. Это — студентъ, дающій уроки.

Опять старая канва. Мимо, но ново здсь вотъ что. Молодой студентъ, само-собою, благороденъ, трудолюбивъ, готовится выдержать окончательный экзаменъ. Все это слдовало ожидать. Но онъ ршается спасти Вру Павловну, то-есть жениться на ней, безъ всякой повидимому надобности. Онъ ея не любитъ, она его не любитъ, хоть они и говорятъ другъ другу: ‘милый’, ‘милый’, ‘миленькій’, то-есть не любитъ въ той мр, какъ должно любить для того, чтобы выходить замужъ. Лопуховъ очень уважаетъ Сторешникову, Сторешникова не по лтамъ уважаетъ Лопухова — но какъ же изъ этого слдуетъ, что они должны обвнчаться?

Это собственно нисколько не должно бы слдовать, какъ впослдствіи выражается и самъ г. Чернышевскій, когда та же Вра Павловна вступаетъ но второй бракъ съ Кирсановымъ. Слдовательно это необходимо, какъ ошибка молодаго человка? Нтъ. Какъ способъ затянуть романъ? Опять нтъ.

Это необходимо потому, что обыкновенные ‘новые люди’, которые должны стремиться къ счастью, приносятъ однакожъ жертвы, какъ люди благородные? думаемъ мы. Съ виду оно такъ, и вс поймутъ такъ, но не такъ понимаетъ г. Чернышевскій. Какже тогда различить Лопуховыхъ, Кирсановыхъ, которые должны стремиться къ счастью, отъ Рахметовыхъ, которые должны приносить жертвы?— Слдовательно, г. Чернышевскій вывелъ на сцену первый бракъ ‘новыхъ людей’ не для этого. Въ противорчія, мы думаемъ, онъ не впалъ бы.

Онъ разсматриваетъ ‘духовный’, если можно такъ выразиться, бракъ Вры Павловны и Лопухова, какъ нчто возможное и даже похвальное. Бракъ безъ любви, но бракъ съ уваженіемъ.— Отсюда разныя половины жены и мужа, и трудный доступъ одной половины къ другой (во второмъ брак Вры Павловны съ Кирсановымъ этой трудности нтъ), ихъ рдкія свиданія въ средней комнат, ихъ занятія, каждаго, своимъ дломъ. Однимъ словомъ, въ этомъ новомъ брак представляется благородная ассоціація мужчины и женщины, живущихъ вмст въ духовномъ брак и заработывающихъ деньги на столъ, квартиру, театръ и книги.

Но и не то удивительно, что между новыми людьми нашлись такіе духоборцы, удивительно, что они выдержали это испытаніе, несмотря на молодость, цлые три года и остались такими же библейскими отроками, чистыми и невинными, какъ-будто они выходили не изъ общей квартиры, а изъ пещи огненной.

Поучительный урокъ старичкамъ-идеалистамъ, которые непремнно нашалили бы и испортили весь романъ г. Чернышевскаго. Слдовательно, этотъ первый, чисто-духовный бракъ Лопухова и Вры Павловны опровергаетъ только то обвиненіе, которое взводится на матеріалистовъ, будто они очень падки къ грху. Примръ молодыхъ супруговъ осязательнымъ образомъ опровергаетъ такой фальшивый взглядъ спиритуалистовъ, на своихъ противниковъ.

Для этого и существовалъ въ роман бракъ Лопухова съ Врой Павловной. Собственно бракъ и брачныя отношенія начинаются только посл женитьбы Кирсанова на Вр Павловн. Разводу Вры Павловны съ Лопуховымъ и оправданію его посвящены многія, но темныя и сбивчивыя страницы. Видимо авторъ бьетъ противъ чего-то, противъ какой-то неясной вещи, и не можетъ ее себ объяснить.

Чего бы казалось проще: ни Лопуховъ не любитъ Вру Павловну какъ жену, ни она Лопухова, какъ мужа, она любитъ другаго и уже ясно понимаетъ жажду любви. Но, рдкая въ ‘прежней’, не новой женщин странность: чмъ меньше Вра Павловна любитъ Лопухова, тмъ больше она даетъ правъ Лопухову, какъ мужу. Пусть разсмотрніемъ этой пикантной черты займутся наши дамы, а я буду продолжать. Лопуховъ, однакожь, ясно видитъ новыя отношенія жены къ другому, новыя чувства. О чемъ же хлопочетъ авторъ, какая трудность для этихъ людей разойтись, тмъ больше, что у нихъ нтъ главнаго звна, скрпляющаго обоюдо-тяжелыя цни брака — нтъ истинной любви ни съ одной стороны, и нтъ дтей?

А между тмъ, вы видите, что авторъ чувствуетъ что-то не такъ. Мы ему скажемъ, что здсь не такъ: ненужно было совсмъ брака между Лопуховымъ и Врой Павловной, ни старые люди этого не длали, ни новые не будутъ длать. Сдлать благородное дло, спасти двушку изъ вертепа въ Гороховой, Лопуховъ могъ какъ-нибудь иначе. Не такъ поступилъ г. Чернышевскій. Допустивъ однажды этотъ бракъ, какъ средство спасти бдную двушку отъ погибели, авторъ долженъ былъ мотивировать этотъ бракъ. Явились благодарность, уваженіе, стремленіе къ однмъ и тмъ же благороднымъ цлямъ, и наконецъ, самое важное — молодость, молодость, которая въ призм видитъ жизнь, и съ помощью другой, такой же молодой жизни, бросается впередъ… Тутъ г. Чернышевскій встртился съ другими неодолимыми препятствіями. Если одного уваженія, какъ мы прежде объясняли, было мало для брака, то молодости, сочувствія, стремленія къ однмъ и тмъ же цлямъ, одинаковаго развитія и благородства, было слишкомъ достаточно, чтобъ внушить любовь. Не уродъ же какой нибудь Лопуховъ! Такъ нтъ, непремнно нуженъ разводъ, иначе не было бы и романа. Тутъ выходитъ наружу новая движущая пружина любви — симпатія. А такъ-какъ ея не было между Лопуховымъ и Врой Павловной, то молодые люди и могли прожить вмст, точно монахи въ кельяхъ. Допустивъ несообразность такого сожительства, необходимую для того, чтобы показать благородство ‘новыхъ людей’, авторъ потомъ выпутывается изъ нея, точно изъ какого-то кошмара. Почему Вр Павловн понравился Карницынъ, почему она въ него влюбилась, а не въ Лопухова — вы никогда не поймете. ‘Симпатія’ говоритъ авторъ, а читатель не видитъ симпатіи.

Но, свершилось: она влюбилась, новый человкъ очень хорошо понимаетъ, что онъ долженъ ее уступить тому, кто ей нравится. Связи между Лопуховымъ и женой нтъ никакой: любви нтъ, дтей нтъодна привычка. Но что значитъ привычка для людей въ 25 лтъ?

Новый человкъ уступаетъ свою жену другому, но я замчу этому новому человку: прекрасно брать уроки у г. Авдева (Подводный Камень), но всегда нужно съ благодарностью вспоминать того, кто выучилъ чему-нибудь хорошему.

Здсь же мы принуждены сказать г. Чернышевскому, что онъ нетолько не ршилъ труднаго вопроса, онъ и не задавалъ его себ. Трудность ршенія началась бы только тогда, еслибы Вра Павловна влюбилась въ Кирсанова, а Лопуховъ, посл четырехлтняго скромнаго сожительства, несмотря на свою холодную кровь, почувствовалъ бы наконецъ то влеченіе и ту симпатію къ жен, которой прежде у него не было. Еслибы потеря жены для его тихаго и скромнаго характера сдлалась вполн несчастьемъ, а въ это же время, Вра Павловна, опираясь на симпатіи душъ, ухала бы съ Кирсановымъ — вотъ первое затруднительное положеніе.

Дале, еслибъ у Вры Павловны съ Лопуховымъ были дти, что весьма вроятно, допустивъ т странные пароксизмы любви къ мужу, которые она чувствовала при начал своего увлеченія къ Кирсанову — какъ тогда быть? Связь между мужемъ и женой, вступившими въ бракъ безъ симпатіи, была бы сильна черезъ дтей, а между тмъ новая симпатія къ Кирсанову уничтожала бы всю сущность прежняго брака? Это вдь тоже могло бы быть.

А еще и вотъ что могло бы быть: Кирсановъ, человкъ такой благородный, слишкомъ близко сошелся съ тою прекрасною швеею, которая впала въ чахотку, Настенькою Крюковой. Но положимъ, что Крюкова была совсмъ не такъ болзненна, и одарена даже цвтущимъ здоровьемъ. Кирсановъ позволилъ себ съ нею вс т наслажденія, которыя другой Кирсановъ, Тургеневскій, дозволилъ себ, во имя крпостнаго права, съ Феней. Но тотъ идеальный старикъ, Тургеневскій, покрылъ свой старческій грхъ женитьбой, а Кирсановъ г. Чернышевскаго, молодой ‘новый’ человкъ бросилъ въ швейную свою возлюбленную, Крюкову, и въ это же время позволилъ себ влюбиться въ Лопухову. Чтобъ замять такой щекотливый вопросъ, г. Кирсанова’, младшій, или ‘новый’, заставилъ Крюкову умереть отъ чахотки, чтобъ развязать себ руки и жениться на Лопуховой. Но не всегда же чахотка приходитъ на выручку въ трудныхъ житейскихъ вопросахъ. Представьте, что Крюкова жива, что у_унея дти — какъ бы тогда поступилъ Кирсановъ-младшій, уже разлюбившій бдную швею, такъ его обожавшую? Какъ бы онъ продолжалъ развивать свою симпатію къ г-ж Лопуховой? Вотъ вдь гд жизненные вопросы. Мы говоримъ: жизненные, потому что кругомъ отъ нихъ страдаетъ наше общество. Ничего не стоитъ вступить въ связь съ бдной двушкой, которая ниже по образованію, но вдь она иметъ т же права на счастье, какъ и высокообразованные Кирсановы и Лопуховы. Особенно пріятно даже наслаждаться нсколько лтъ такимъ полу бракомъ, а потомъ бросить свою забаву, выставить себя жертвой новаго увлеченія, новой симпатіи, бросить дтей и предложить свои симпатіи другому, молодому, но образованному существу. Молодое, образованное женское существо, найдя ‘новаго’ человка симпатичнымъ, вврятъ ему свою судьбу, а общество, которое не допуститъ, по своимъ законамъ, брака между ними, будетъ считать вторую жену не женой, а возлюбленной. Такъ какъ же ршаютъ эти вопросы ‘новые’ люди? мы желали бы это знать, потому что старые люди ршали ихъ очень часто дурно, и не всегда кирсановскія Фени были такъ счастливы, какъ въ роман г. Тургенева.

Понятно, что если обойти вс эти вопросы, какъ обошелъ ихъ г. Чернышевскій, то ршеніе самыхъ запутанныхъ, соціальныхъ задачъ длается крайне просто, и погоня за счастіемъ легка.

Татощавность мужчины и женщины, повторяетъ безпрестанно Кирсановъ-младшій, у г. Чернышевскаго — и безжалостно бросаетъ нжно любящую его швею.— ‘Но у меня къ вамъ симпатія?’ могла бы робко заикнуться швея. ‘Что твоя симпатія? Ты необразована и твоя симпатія вздоръ. Я вотъ образованъ и чувствую симпатію къ Лопуховой — это дло другое: я могу на ней жениться’, такъ думаетъ одинъ изъ новыхъ людей у г. Чернышевскаго.

Между тмъ, трудъ, стремленіе къ счастію и равноправность мужчины и женщины составляютъ три главныя идеи произведенія г. Чернышевскаго. Какъ же поступать, когда право на счастье такъ жестоко разбивается о равноправность, которой авторъ вритъ? Случаи, подобные несчастной Крюковой, очень часты, и потому авторъ, рисуя ‘новыхъ людей’, могъ бы строже отнестись къ этимъ ‘беззавтнымъ увлеченіямъ’ однихъ и несчастно отъ беззавтныхъ желаній у другихъ.

Эта безцеремонная легкость въ ршеніи трудныхъ задачъ, которыхъ впрочемъ и не задаетъ себ авторъ во всей ихъ ширин и глубин, въ то же время напущенный цинизмъ фразъ, неидущихъ къ длу, обращенныхъ къ тупоумію публики, и въ то же время самодовольство отъ собственнаго глубокомыслія, дотого дурно подйствовали на общество, что критика только бранилась и даже не разсматривала многихъ умныхъ намековъ этой неудавшейся диссертаціи, въ форм романа. А между тмъ эта диссертація безпрестанно наводитъ на вопросы, чмъ не могутъ похвастаться другія наши повсти и романы.

Посреди такой жизни, очеркъ который мы показали читателю, является въ роман Рахметовъ. Роли у него нтъ никакой. Читатель видлъ, зачмъ онъ выведенъ. Потому-то мы и должны представить его очеркъ нсколько подробне. Но это завлечетъ насъ слишкомъ далеко, и потому мы оставляемъ наши дальнйшія сужденія о ‘новыхъ людяхъ’, о Рахметов, Вр’ Павловн и вообще о роман г. Чернышевскаго до будущаго мсяца, тмъ боле, что окончаніе романа г. Писемскаго ‘Взбаломученное море’ затрогиваетъ опять тотъ же самый вопросъ. Это будетъ удобне по многимъ соображеніямъ. Теперь же скажемъ одно, что на выведенныя г. Чернышевскимъ лица мы будемъ смотрть не какъ на живыя лица, а какъ на мысли и сентенціи, одтыя въ платье для красоты слога. Романъ г. Чернышевскаго написанъ противъ ‘Отцовъ и дтей’, почему въ немъ появилась даже фамилія Кирсанова, въ немъ Базарову противопоставленъ Рахметовъ, старикамъ Кирсановымъ (Тургенева) — Сторешниковы, родители Вры Павловны, тамъ Базаровъ, студентъ медицинскаго факультета, ржетъ лягушекъ — здсь спасаетъ людей. Знаніе естественныхъ наукъ везд на первомъ план. Герои человчества — люди знающіе медицину. Всюду вы чувствуете отвтъ на чужія слова, а не что-либо самостоятельное. Это не романъ, а статья полемическая, въ род статей гг. Антоновича и Писарева, написанныхъ по поводу романа г. Тургенева. Уже такая постройка романа говоритъ, что дло не въ роман. Выдуманная сказка хороша только тмъ, что показываетъ людей въ разныхъ положеніяхъ, безцеремонность обращенія съ публикой — неумнье писать. Все это мы оставимъ въ сторон и обратимъ вниманіе на главное.

III.
НОВЫЯ КНИГИ.

Теперь же переходимъ къ новымъ книгамъ. Вышло новое изданіе стихотвореній г. Фета {Стихотворенія А. А. Фета. Въ двухъ частяхъ. Москва. 1863 года.}, который въ послднее время сдлался бльмомъ на глазу для нашихъ обличительныхъ стихотворцевъ. Все, что только могли сказать противъ г. Фета люди, которые желали бы затоптать въ грязь этотъ талантъ, сказали. Они сказали, что у него нтъ содержанія, что міръ его поэзіи тсенъ, узокъ, что Фета повторяетъ одну и ту же псню въ каждомъ стихотвореніи.

Да это такъ, кругъ идей г. Фета тсенъ, очень тсенъ. Нигд онъ не говоритъ въ своихъ стихахъ хорошихъ мыслей, нигд онъ не научитъ добру читателя, не предостережетъ отъ взяточника, не уязвитъ будочника, не пожалетъ мужика, не скажетъ добраго слова ‘простому и честному ремесленнику’, для него не существуютъ формы правленія, для него нтъ разницы между ступенями общественности, для него нтъ деспотизма семейныхъ узъ, онъ совершенно равнодушенъ къ бдности бдняка и къ богатству богатаго, онъ не язвитъ начальника, не мирволитъ бдному и загнанному чиновнику. Ничего этого нтъ у г. Фета, и въ этомъ отношеніи можно сказать: кругъ понятій г. Фета очень тсенъ. Все это такъ, совершенно справедливо, и мы согласны съ тми критиками, которые все это говорятъ и все это ставятъ въ укоръ г. Фету.

Но совсмъ тмъ г. Фетъ есть поэтъ и поэтъ истинный, неподдльный и вмст съ г. Некрасовымъ представляетъ то, что наше время даетъ намъ поэтическаго въ стих. Они только вдвоемъ заставляли въ послднее время цнить стихъ, вн г. Фета и Некрасова все остальное неоригинально, все составляетъ повтореніе ихъ же главныхъ мотивовъ.

Да, у г. Фета нтъ опредленныхъ мыслей, нтъ всего того, что сказали враждебные ему критики, но у него есть поэзія и эта поэзія несетъ съ собою неуловимый букетъ, ей только свойственный.

Поэзія г. Фета и лирическія отступленія Тургенева… я часто между ними нахожу много сходнаго… Тонкость эстетическаго чувства, обращеннаго ко всмъ предметамъ: природ, женщин, красот внутренняго, психологическаго міра человка, взглядъ на природу, какъ на лучшую обстановку этого идеальнаго міра,— общи и Фету и Тургеневу. Чувства ихъ раздляли и т образованные люди, которыхъ въ одно время называли ‘лишними людьми’ и которыхъ теперь думаютъ замнить, но еще не замнили, ‘новыми людьми’.— Разница между Фетомъ и Тургеневымъ та, что Фетъ составляетъ какъ-бы часть Тургенева, маленькій уголокъ большой картины, которую рисуетъ г. Тургеневъ. Но этотъ уголокъ картины могъ быть нарисованъ только рукою художника, который учился у одного учителя вмст съ г. Тургеневымъ. Кто не помнитъ напр. въ ‘Дворянскомъ гнзд’ этого вечера, когда Лаврецій возвращался домой отъ Калитиныхъ росистымъ нолемъ и когда нмецъ Леммъ наигрывалъ свою симфонію? Вдь это мсто взято изъ стихотворенія Фета, или лучше, эти поэтическія картины давали жизнь и вдохновляли Фета. Тургеневъ шелъ дальше. У него міръ психологическій занимаетъ небольшое мсто, общественныя требованія вступаютъ въ свои права и дйствіе романа продолжается. Фетъ беретъ вотъ эту, оброненную Тургеневымъ картину, прячетъ ее въ блестящіе стихи, понимаетъ все ея достоинство какъ истинный поэтъ, и даетъ читателю какъ нчто цлое, отдльно обработанное, какъ нормальную форму ощущеній извстнаго рода людей.

А люди, такъ чувствующіе, которымъ доступны эти ощущенія, предполагаются извстными читателю. Ихъ требованія отъ жизни, ихъ образъ мыслей, ихъ взглядъ на природу — все это предполагается извстнымъ. Люди эти изображены у г. Тургенева, въ его повстяхъ: это развитыя личности сороковыхъ и пятидесятыхъ годовъ, это т художники чувства, которые дорожили каждымъ его оттнкомъ.

И когда вы, ничего этого не зная, какъ новичокъ’, которому неизвстны пережитыя поколніемъ радости и печати, вступите въ область поэзіи г. Фета прямо изъ обличительныхъ стихотвореній гг., Минаева, Розенгейма, Курочкина, Адамантова и проч. и проч., изъ области той гражданской поэзіи, которая взяла въ свое вдомство администрацію, перейдете къ стихамъ Фета, вы точно передете границу и вступите совсмъ въ другое государство. Вы привыкли думать, что полиція и стихи Розенгейма одно и то же, что исправительныя заведенія и юмористическія псни Минаева одно и то же, что стихотворенія Курочкина и наказаніе розгами одно и то же, вы думали все это вмст взятое и завернутое въ стихи, составляетъ поэзію. Вы привыкнувъ ко всему этому, и вдругъ взявъ въ руки книжку стихотвореній г. Фета, удивитесь, не найдя тамъ ни администраціи, ни полиціи, ни розогъ — и скажете: ‘нтъ, это не поэзія. Мы знаемъ, какая у насъ истинная поэзія — это Минаевъ, Курочкинъ, Адамантовъ’, Розенгеймъ…’

Вотъ съ такими-то требованіями и приступили къ г. Фету гг. рецензенты ‘Современника’ и ‘Русскаго Слова’, и поняли его какъ весьма плохой экземпляръ стихотворца, глазамъ котораго недоступны ни вредъ излишней централизаціи, ни грубыя послдствія крпостнаго права, ни ужасы тлесныхъ наказаній. Помилуйте, какая же это поэзія! ‘Все любовь да любовь, сумерки да заря, трели соловья да вздохи ночи’. Да, отвтимъ мы, все любовь да любовь, сумерки да заря, трели соловья да вздохи ночи. Но за что жь вы напали за это чувство на Фета, когда оно вотъ уже цлыя тысячелтія составляетъ основу всхъ эпопей, поэмъ, драмъ, романовъ и повстей у всхъ народовъ, и только у насъ въ послднія тесть лтъ было изгнано изъ области стиховъ? Вс берутъ это чувство за признакъ развитія, у разныхъ народовъ, въ разныя эпохи, и съ помощью того, какъ понималъ его грекъ или средневковой рыцарь, Шекспиръ, Вольтера’ или Гте — рисуютъ вамъ эпохи цивилизаціи у разныхъ народовъ. Отчего въ этомъ чувств, которому безсознательно повидимому служило искусство, какъ въ фокус сосредоточивались и отражались идеи эпохи и состояніе цивилизаціи?

‘Все любовь да любовь’… говорятъ противники Фета, ну, а другое положеніе: ‘все месть да месть’ — разв шире обнимаетъ міръ, чмъ первое? Которая истина больше захватываетъ жизненныя стороны — не хотите спрашивать у идеалистовъ, ну, спросите хоть у политиковъ?

Мы находились, лтъ пять тому назадъ, въ припадк полицейской поэзіи, и потому намъ казалась всякая другая поэзія галиматьею, теперь мы ратуемъ противъ бдности и забываемъ, что высшій тріумфъ получилъ отъ бдныхъ во Франціи Беранже, который плъ Лизетъ и забывалъ, что и онъ бденъ и т, которыхъ онъ прославляетъ, живутъ на чердакахъ. Вся поэзія Беранже, такая шаловливая, казалось бы, создана была посреди комфорта, человкомъ, получившимъ родовое и доходу отъ него тысячъ сто въ годъ. А эту любовь воспвалъ бднякъ и для бдняковъ, и зато сотни тысячъ бдняковъ почтили его похороны, забывъ о тхъ, кто, можетъ быть, очень краснорчиво громилъ полицейскихъ сержантовъ, такихъ докучливыхъ для всевозможныхъ Лизетъ.

Ну, да что говорить съ ‘новыми людьми’ о поэзіи Фета — эти стихи такая дрянь, на которую они не хотятъ и вниманія обращать. И потому я возвращаюсь къ одному старому писателю, не скажу пока къ какому, и постараюсь высказать его словами необходимость въ жизни, первостепенную важность тхъ мотивовъ, которымъ сослужилъ такую врную службу г. Фета’. Этотъ старый писатель, съ которымъ я теперь познакомлю читателя, писалъ, конечно, постаринному, и постаринному ломалъ голову, какъ бы высказать ту полноту жизни, которую ощущали герои его романа. Героиню она’ выводилъ въ свое время какъ ‘новаго человка’, какъ идеалъ, ее онъ облекъ всевозможнымъ сочувствіемъ, ее старался онъ выказать въ самыхъ привлекательныхъ краскахъ для молодаго поколнія. Наконецъ, когда онъ еще думалъ, что не съумлъ описать все, что ему хотлось изобразить въ его идеальной женщин, когда думалъ, что читатель не довольно еще закупленъ прелестью чувствъ, понятій и дйствій любимой женщины — ему захотлось быть поэтомъ. Стиховъ онъ самъ не писалъ и потому долженъ былъ прибгнуть къ стихотвореніямъ другихъ поэтовъ, имъ любимыхъ. Богъ какъ онъ описалъ полноту жизни этой женщины.— Мужъ и жена сидятъ и разсуждаютъ о слдующихъ предметахъ:

‘Кто не испыталъ, какъ возбуждаетъ любовь вс силы человка, тотъ не знаетъ настоящей любви.

‘Любовь въ томъ, чтобы помогать возвышенію и возвышаться.

‘У кого безъ нея не было бы средствъ къ дятельности, тому она даетъ ихъ. У кого она есть, тому даетъ силы пользоваться ими.

‘Мой другъ, я читаю теперь Бокачіо, говоритъ (положимъ) Ольга. Ты правду говорилъ, что у него громадный талантъ. Нкоторые его разсказы надобно, по зюему, поставить рядомъ съ лучшими шекспировскими драмами по глубин и тонкости психологическаго анализа… Я говорю о тхъ его разсказахъ, въ которыхъ серьзно изображается страстная, высокая любовь. Въ нихъ всего видне его великій талантъ. Но, вотъ что я хотла сказать, мой другъ(положимъ) Ваня: онъ изображаетъ очень хорошо и сильно, но судя по этому, можно сказать, что тогда не знали той нги любви, какъ теперь, любовь тогда не чувствовалась такъ сильно, хоть и говорятъ, что это была эпоха самаго полнаго наслажденія любовью. Нтъ, какъ можно, они не наслаждались ею и въ половину такъ сильно. Ихъ чувство было слишкомъ поверхностно, ихъ упоеніе слишкомъ слабо и слишкомъ мимолетно.’

За тмъ Ольга, желая выразить то, чего не можетъ высказать прозой, читаетъ стихи:

И сладкія рчи

Какъ говоръ струй,

Его улыбка

И поцалуй.

Милый другъ! Погаси

Поцалуй твои:

И безъ нихъ, при теб

Огнь пылаетъ въ крови,

И безъ нихъ, при теб

Жжетъ румянецъ лицо,

И волнуется грудь,

И блистаютъ глаза,

Словно въ ночи звзда.

Стихи дйствуютъ сильно на Ольгу, и она начинаетъ дремать, и въ полузабытьи

‘До нея доносится голосъ издали, ближе, ближе:

Wie herrlich leuchtet

Mir die Natur!

Wie glnzt die Sonne!

Wie lacht die Flur!

‘И видитъ Ольга, что это такъ, все такъ… Золотистымъ отливомъ сіяетъ нива, покрыто цвтами поле, развертываются сотни, тысячи цвтовъ на кустарник, опоясывающемъ поле, зеленетъ и шепчетъ подымающійся за кустарникомъ лсъ, и онъ весь пестретъ цвтами, ароматъ несется съ нивы, съ луга, изъ кустарника, отъ наполняющихъ лсъ цвтовъ, порхаютъ но вткамъ птицы, и тысячи голосовъ несутся отъ втвей, вмст съ ароматомъ, и за нивою, за лугомъ, за кустарникомъ, и лсомъ, опять виднются такія же сіяющія золотомъ нивы, покрытые цвтами луга, покрытые цвтами кустарники, до дальнихъ горъ, покрытыхъ лсомъ, озаренныхъ солнцемъ, а надъ ихъ вершинами, тамъ и здсь, свтлыя серебристыя, золотистыя, пурпуровыя облака своими переливами слегка оттняютъ по горизонту яркую лазурь, взошло солнце, радуется и радуетъ природа, льетъ свтъ и теплоту, ароматъ и псню, любовь и нгу въ грудь, льется псня радости и нги, любви и добра изъ груди — ‘о, земля! о, нга! о, любовь! о, любовь, золотая, прекрасная, какъ утреннія облака надъ вершинами горъ!’

О Erd’! о Sonne!

О Glck! о Lust!

О Lieb, о Liebe,

So Goldenshn,

Wie Morgeirwolken

Auf jenen Hh’n!

Вотъ какъ писали старые люди, вотъ какъ они восторгались любовью! доложу я вамъ.— Но кто этотъ несчастный? спросятъ у меня ‘новые’ люди, которые третируютъ поэзію хуже полицейскаго, кто этотъ, осмлившійся въ наше время восторгаться Бокачіо, говорить о любви восклицаніями, хуже фетовскихъ: ‘О, любовь, любовь! золотая, прекрасная’, размышлять о любви и подраздлять ее на вншнюю, глубокую, страстную, высокую, кто этотъ толкующій ‘о глубин и тонкости психологическаго анализа у Петрарки’? Будемте смяться надъ этимъ почтеннымъ старичкомъ-идеалистомъ. Это, должно быть, Фетъ такъ расчувствовался среди деревенской обстановки! говорятъ наши нигилисты. А если не Фетъ, то, должно быть, Всеволодъ Крестовскій!

Такъ, друзья мои, такъ, угадали. Въ самомъ дл, кто будетъ, зажмуривъ глаза, твердить такіе стихи:

И сладкія рчи,

Какъ говоръ струй,

Его улыбка

И поцалуй!

Кто на это способенъ? спрашиваемъ мы.

Способенъ на это — г. Чернышевскій!

Какъ, гд?— Въ своемъ роман ‘Что длать’. Мы замнили только Вру Павловну — Ольгой, а Сашу (Кирсанова) — Ваней и переписали стр. 106, 107, 108 и 109 -й ч. романа ‘Что длать’. Кирсановъ ли читаетъ эти стихи, или Вра Павловна, ужь наврное не знаемъ, г. Чернышевскій не говоритъ, но должно быть оба они, съ Чернышевскимъ включительно, позволяютъ себ такую поэтическую вольность!

Но какимъ же образомъ г. Чернышевскій допустилъ такую несообразность, такую непослдовательность своему ученію и ученію Добролюбова? какъ онъ допустилъ въ роман такое вопіющее противорчіе своей знаменитой магистерской диссертаціи ‘Объ эстетическихъ отношеніяхъ’, гд очень ясно и убдительно доказывалось, что поэзія есть выдумка праздныхъ и богатыхъ людей, что она въ сущности, если разобрать хорошенько вс повсти, романы, поэмы — не что иное, какъ суррогатъ географіи, исторіи, политической экономіи и соціальныхъ наукъ, что въ поэзіи и въ литератур преобладаетъ диллетантизмъ, то-есть поверхностное знаніе и популярное изложеніе исторіи, географіи, политической экономіи и соціальныхъ наукъ, что человку, хорошо знающему эти науки, нтъ никакого дла до поэзіи и литературы, точно такъ какъ человку, видвшему Швейцарію, нтъ никакой надобности до пейзажей Каллама, изображающихъ ту же Швейцарію, только хуже, потому что дйствительность выше поэзіи, какъ дйствительный цвтокъ выше цвтка нарисованнаго. А тутъ, ни съ того, ни съ другаго, тотъ же суровый г. Чернышевскій началъ распвать самымъ соблазнительнымъ образомъ:

Милый другъ! Погаси

Поцалуй твои!

бросился въ идеальничанье о какой-то любви ‘золотой’ и ‘прекрасной’, и все стихами, стихами такъ и ржетъ! А что еще хуже, прописалъ своей чет ‘новыхъ людей’ всякій вечеръ здить въ оперу, или въ театръ, или читать стихи и заниматься поэзіей! (III, 101).

Вотъ что значатъ старческія лта, г. Чернышевскій! А молодые-то люди, не намъ съ вами чета, г. Чернышевскій: т просто говорятъ, что поэзія создана ‘для золотушныхъ барышенъ’ (см. ‘Рус. Слово’ 1863. No 6, рецензія на Лермонтова).

Странно, что и Добролюбовъ, въ послдній годъ своей жизни, заговорилъ какъ-будто что-то недобролюбовское, тоже бросился въ идеальность чувства, даже началъ писать лирическіе стихи… Нтъ, это не новые люди, г. Чернышевскій, и вы сами, и ваша Вра Навловни, и Лопуховъ, и Кирсановъ, и Добролюбовъ — вотъ г. Зайцевъ и Бурбоновъ, т, дйствительно, новые люди. Одно время такимъ былъ г. Писаревъ, но потомъ и онъ, даже онъ! устыдился и провозгласилъ поэзію чмъ-то стоющимъ вниманія.

Такимъ образомъ, когда наши ‘новые люди-романтики’ тщатся слабыми прозаическими описаніями нарисовать намъ, напримръ, такую картину, какъ у г. Чернышевскаго: ‘Золотистымъ отливомъ сіяетъ нива, покрыто цвтами поле… тамъ и здсь свтлыя, прозрачныя, пурпуровыя облачка’ и проч. и проч. (см. выше), которыя видятся во сн Вр Павловн, какъ обольстительная обстановка жизни счастливой, эти картины — правда, подъ вліяніемъ другаго направленія — уже давно были выражены и лучше и сильнй все тмъ же г. Фетомъ, хотя бы напримръ, въ слдующемъ стихотвореніи:

Шопотъ, робкое дыханье,

Трели соловья,

Серебро и колыханье

Соннаго ручья,

Свтъ ночной, ночныя тни,

Тни безъ конца,

Рядъ волшебныхъ измненій,

Милаго лица,

Въ дымныхъ тучкахъ пурпуръ розы,

Отблескъ янтаря,

И, лобзанія и слезы —

И заря, заря!

Я бы очень хотлъ знать, надъ какими звуками, надъ какими мотивами задумывались въ опер Вра Павловна и Кирсановъ, репертуаръ вдь извстенъ: онъ весь сочиненъ старыми композиторами, и ‘новые люди’ принуждены были восторгаться ими. И дальше, Вра Павловна, которая видла во сн много замковъ и чертоговъ, блестящихъ огнями, что бы она сказала объ этомъ сн, который нарисовалъ намъ Фетъ:

Снился берегъ мн скалистый,

Море спало подъ луною,

Какъ ребнокъ дремлетъ чистый…

И по немъ скользя съ тобою,

Въ дымъ прозрачный и волнистый

Шли алмазной мы стезю…

Какъ это представленіе жизни ей показалось бы? Это вдь своего рода алмазные чертоги.

Мы понимаемъ, почему г. Чернышевскій плнялся стихами:

О Erd’! о Sonne!

О Glck! о Lust,

О Lieb, о Liebe,

So Goldenschn.

И поэтому-то мы еще разъ перейдемъ къ г. Фету. Въ новомъ (третьемъ) изданіи его стихотвореній перепечатаны многія стихотворенія, появлявшіяся въ журналахъ, уже посл втораго изданія. Къ нимъ принадлежатъ и переводы изъ Гафиза, по моему мннію — лучшіе изъ переводовъ послдняго времени… Стихотворенія эти прошли у насъ совершенно незамченными лтъ пять тому назадъ, между тмъ, какъ они составляютъ цнное пріобртеніе нашей литературы. Этакой глубины мысли въ удивительной художественной форм мы не встрчали со времени Пушкина. Гафизъ представляетъ характерное явленіе Востока. Поэтъ XIV-го вка, котораго мусульмане называли солнцемъ вры, строгій блюститель Корана, который зналъ наизусть эту священную книгу — былъ сначала дервишемъ и принадлежалъ къ сект софи или созерцательныхъ мудрецовъ и мистиковъ. Всю жизнь свою онъ предавался философскимъ и богословскимъ трудамъ, сочинялъ въ аскетическомъ вдохновеніи возвышеннйшіе гимны, въ которыхъ попиралъ въ людяхъ все плотское, за что и получилъ прозваніе: мистическій языкъ. Онъ былъ великимъ, славнымъ учителемъ своего времени, окруженнымъ толпою учениковъ, и въ качеств наставница состоялъ въ такой милости при двор, что великій визирь выстроилъ для него отдльную школу. И вдругъ подъ старость лтъ, этотъ мистикъ и мудрецъ добровольно отказывается отъ всхъ плодовъ своихъ долговременныхъ усилій, и бойкая псня старца разцвтаетъ яркими красками нашей земной жизни. Понятно, что этотъ нравственный переворотъ возбудилъ негодованіе въ прежнихъ приверженцахъ поэта. Вотъ каръ онъ началъ повствованіе о себ:

Я былъ пустынною страной,

Огонь мистическій спалилъ

Моей души погибшій долъ,

Песокъ пустыни огневой,

Я тамъ взвивался и пылилъ,

И, втромъ уносимый,

Я въ небеса ушелъ.

Хвала творцу! во мн онъ

Унялъ убійственный огонь…

Онъ дождикъ мн послалъ сырой —

И кротко охлажденный,

Я прежній отъискалъ покой,

Богъ далъ мн бытъ веселой,

Цвтущею землей.

Та же самая поэтическая идея выражена въ другомъ стихотвореніи Гафиза:

Звзда полуночи дугой золотою скатилась,

На лоно земное съ его суетою скатилась.

Цвты тамъ она увидала и травы долины,

И радостной ихъ и живой пестротою плнилась.

Она услыхала звонки говорливые стада,

И мелкихъ, серебряныхъ звуковъ игрою плнилась.

Коня увидала она, проскакавшаго въ пол,

И лошади статной летучей красою плнилась.

И мирными кронами хижинъ она и деревьевъ,

И даже убогой гнилушкой лсною плнилась.

И все полюбя, ужъ на небо она не просилась —

И рада была, что ночною порою скатилась.

Проникнутыя этой идеей, стихотворенія Гафиза — переданныя намъ г. Фетомъ въ неподражаемыхъ переводахъ — отличаются оригинальностью формы, которая сама составляетъ высокую поэзію. Только разв у Пушкина можно найдти такую смлость картины, такое глубокое опредленіе поэзіи, которое мы находимъ въ слдующемъ небольшомъ стихотвореніи. Сколько вы ни разглагольствуйте о томъ, что такое поэзія, въ чемъ ея сила, какія идеи могутъ служить ея содержаніемъ, вы не сдлаете боле поэтическаго опредленія поэзіи. Вотъ это небольшое стихотвореніе:

Сошло дыханье свыше,

И я слова распознаю:

‘Гафизъ! зачмъ мечтаешь,

‘Что самъ творишь ты пснь свою?

Съ предвчнаго начала

На лиліяхъ и розахъ,

Узоръ ея волшебный

Стоитъ начертанный въ раю!’

Гегель — единственный человкъ посл Аристотеля, глубоко взглянувшій на сущность общихъ законовъ поэзіи и искусства — позавидовалъ бы этому опредленію. Этотъ-то Гафизъ такъ опредлилъ самъ себя:

Книгу мудрую берешь ты —

Твой бокалъ беретъ Гафизъ,

Къ совершенству все идешь ты —

Къ бездн золъ идетъ Гафизъ.

Въ рабств тягостномъ живешь ты

Терпливою овцой —

Какъ пустынный левъ въ невол,

Вс оковы рветъ Гафизъ.

Съ тайной гордостью ведешь ты

Списокъ мнимо добрыхъ длъ —

Новый грхъ ежеминутно

На себя кладетъ Гафизъ.

Много избранныхъ блюдешь ты

Поученіемъ своимъ,

Къ безразсудствамъ безразсудныхъ,

Веселясь, зоветъ Гафизъ.

Мечъ убійственный куешь ты,

Покарать еретиковъ —

Свтлый стихъ свой, драгоцнный,

Золотой, куетъ Гафизъ.

Къ небу ясному встаешь ты,

Дымомъ тяжкимъ и густымъ —

Горной рчки блескъ и свжесть

Въ глубь долинъ несетъ Гафизъ.

Все скажу однимъ я словомъ:

Вчно бдный человкъ,

Горечь каждому даешь ты —

Сладость всмъ даетъ Гафизъ.

Понятно, къ кому обращалъ такую рчь Гафизъ, понятно, слдовательно, почему стихи его такъ полны свжести. Слдовательно, не объясняя боле сущности поэзіи Гафиза, я хотлъ бы показать еще одинъ образчикъ той оригинальности, которая даетъ такую силу стиху Гафиза, и которая поразила ученую Германію:

Не будь, о богословъ, такъ строгъ!

Не дуйся, моралистъ, на всхъ!

Блаженства всюду ищемъ мы —

А это ужъ никакъ не грхъ!

Насъ, какъ израильскихъ сыновъ,

Пустынный истомилъ побгъ,

И мы у неба просимъ яствъ —

А это ужь никакъ не грхъ!

Да, намъ старикъ трактирщикъ другъ,

Мы сознаемся въ томъ при всхъ —

Притворства избгаемъ мы —

А это ужь никакъ не грхъ!

Людскую кровь не станемъ лить

Мы для воинственныхъ потхъ,

Льемъ виноградную мы кровь —

А это ужь никакъ не грхъ.

Мы разверзаемъ кладъ души,

Чтобы для сладостныхъ утхъ

Вс перлы сердца раскидать —

А это ужь никакъ не грхъ!

Мы славимъ милую въ стихахъ,

И насъ, быть можетъ, ждетъ успха.,

Плнительнымъ плненъ поэтъ —

А это ужь никакъ не грхъ!

Ты какъ оселъ или верблюдъ,

Кряхтя, тащи тяжелый мхъ —

Мы все, что давитъ, съ плечъ долой —

А это ужь никакъ не грхъ!

Мы нарочно останавливаемся на переводахъ г. Фета изъ Гафиза, такъ-какъ на нихъ ршительно не обратила вниманія наша критика, хотя, казалось бы, одна оригинальность формы, помимо содержанія, должна была броситься за. глаза.

Прежде изданныя стихотворенія всмъ извстны, и мы о нихъ не говоримъ.

‘Отечественныя Записки’, No 10, 1863

ЛИТЕРАТУРНАЯ ЛТОПИСЬ.

Читайте также: