Литературная летопись, Чернышевский Николай Гаврилович, Год: 1863 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 38 минут(ы)

ЛИТЕРАТУРНАЯ ЛТОПИСЬ.

РУССКАЯ.

Скудное обозрніе скудной ноябрской литературы. Литература. ‘Что длать’ съ ‘Взбаломученнымъ моремъ?’ спрашиваютъ насъ гг. Чернышевскій и Писемскій.— Люди сороковыхъ годовъ и отношеніе къ нимъ г. Писемскаго.— Люди шестидесятыхъ годовъ и отношеніе къ нимъ г. Чернышевскаго.— Что сдлали люди сороковыхъ годовъ, и что длаютъ люди шестидесятыхъ годовъ?— Возможно ли одно юмористическое отношеніе къ періоду 1840—1860 годовъ?

Переводъ съ нмецкаго книги Фохта ‘Человкъ и его мсто въ природ’, переводъ съ нмецкаго ‘Всеобщей исторіи литературы’, Шерра (выпускъ III), переводъ съ нмецкаго ‘Исторіи греческой поэзіи’ (для гимназій), Э. Мунка, переводъ съ французскаго книги Массе: ‘Исторія кусочка хлба’ или описаніе жизни человка и животныхъ, переводъ съ нмецкаго книги Миштермайера: ‘Руководство къ судебной защит по уголовнымъ дламъ, переводъ съ французскаго дрянной книги Мишле: ‘Женщина’, переводъ съ нмецкаго (!) грамматики польскаго языка, Гильтебрандта, переводъ съ нмецкаго книги Гартвига: ‘Природа и человкъ на крайнемъ’ свер’ — переводы, переводы и ни одной русской, сколько нибудь замчательной книги, ни одного самостоятельнаго произведенія русскаго ума — вотъ замчательный итогъ литературной и ученой дятельности за ноябрь мсяцъ! За ноябрь — мсяцъ, всегда самый обильный новыми изданіями, литературными новостями, мсяцъ самый дятельный, съ которымъ могутъ обыкновенно равняться разв декабрь, да январь. Въ эти мсяцы обыкновенно Петербургъ и Москва чванятся своими сезонами, опера, балетъ, французскій и русскій театръ не даютъ отдыха прізжему провинціалу и стараются не ударить себя въ грязь передъ прізжими. Въ былое время, и литература къ этому сезону подготовляла все, что у нея есть лучшаго, и хвасталась. Но то были другія времена! То были времена наивности, когда литература и наука думали, что он составляютъ силу. Теперь не то, теперь мы стали умны. Теперь мы стали по преимуществу политики. Съ одной стороны насъ увряли, что мы все знаемъ, что мы уразумли всю сущность вещей, и намъ осталось только дйствовать, съ другой стороны, боялись, чтобы мы многаго не узнали — и вотъ результаты этихъ противоположныхъ по направленію, но въ итог согласныхъ мнній. Новыхъ книгъ, книгъ русскихъ, трактующихъ о предметахъ близкихъ русскому уму и сердцу — такихъ книгъ въ ноябр не явилось. Мы близимся къ невжеству петровской эпохи, и я думаю, скоро начнутъ появляться у насъ самодльные Посошковы, которые собственнымъ умомъ начнутъ доходить до того, что будетъ всмъ извстно, кром насъ. Самодятельность русской мысли прекратилась, потому что появляются только переводы, газеты твердятъ одно и то же на тысячу ладовъ, это — своего рода соловьи, и трели ихъ, какъ ни хороши, все-таки не то, что у курскихъ соловьевъ. Опять мы вступили въ ту грустную эпоху, когда вся дятельность наша сполна могла помститься въ нсколькихъ толстыхъ журналахъ. Кажется, вновь нашей ученой дятельности положенъ высшій предлъ — статья въ журнал, нашей литературной дятельности — повсть въ журнал. Повсти и статьи должны быть пересыпаны стихотвореніями, хотя бы въ этихъ стихотвореніяхъ было весьма мало смыслу — это такъ мило, стихи такъ пестрятъ книгу, такъ разнообразятъ обертку. Какъ же безъ стиховъ, когда у насъ есть поставщики этого продукта? И чмъ меньше содеряшнія является въ журналахъ, тмъ обертки ихъ стаповятся пестре. Редакторы ломаютъ голову надъ заглавіями статей, потомъ они ломаютъ головы надъ отыскиваніемъ стиховъ, сколько нибудь годныхъ для пересыпки статей, потомъ ломаютъ головы надъ оберткой. Головы болятъ, какъ отъ самой усиленной работы, и ихъ объявленія сверхъ того еще одинъ разъ завряютъ, что у нихъ дйствительно головы трещатъ отъ труда.

Прежде, въ это время, журналы обыкновенно распинались, доказывая, вопервыхъ, что у нихъ есть направленіе, и вовторыхъ, что направленіе ‘мое’ лучше направленія ‘твоего’. Вопросъ о направленіяхъ, одно время, выдвинутъ былъ на первый планъ, потому что думали, если скажешь при подписк, что у меня есть направленіе, то оно и будетъ сидть въ двнадцати книжкахъ журнала. Къ какому юродству не вели эти ‘направленія для подписки!’ Сказавши разъ впопыхахъ слово, его потомъ или забывали, или вспомнивъ, приставляли къ каждой стать, точно ярлыки въ ботаническихъ питомникахъ, и готовы были свой здравый смыслъ исказить ради сорвавшагося съ языка ‘направленія’.

Но вотъ, теперь, слава-богу, журналы, кажется, перестали говорить о направленіяхъ, убдившись, что ежели у кого оно дйствительно есть, то и будетъ проникать наружу безъ помощи ярлыка, а если его нтъ, другими словами, если сотрудники не составили себ яснаго понятія о томъ, что они пишутъ и печатаютъ, то никакіе ярлыки не помогутъ.

За то, съ другой стороны, посмотрите, какая меланхолическая томность самыхъ объявленій! Даже они имютъ видъ, будто написаны тамъ… гд-то, далеко отъ Россіи, и потомъ переведены на русскій: такъ мало говорятъ о томъ, что слдуетъ.

Итакъ, намъ не предстоитъ даже удовольствія наслаждаться объявленіями: что жь мы будемъ длать? Неужто приниматься всмъ за романы, и каждому писать свое ‘Что длать?’

Я беру еще разъ книгопродавческія объявленія, такія длинныя, такимъ мелкимъ шрифтомъ напечатанныя, и не хочу врить, чтобы въ ноябр мы точно вс были въ четвертомъ класс гимназіи, на урок нмецкаго учителя оганна Буттербродта и занимались переводами съ нмецкаго на русскій. Читаю въ одномъ объявленіи реэстръ новыхъ книгъ: Житіе Ефрема Сирина. Синодальная типографія, Житіе преподобнаго отца нашего саакія Печерскаго. Синод. типографія… Макарія Египетскаго. Синод. типогр… Синод. типогр… Син. типогр… Все книги богословскія, до меня некасающіяся, и имющія свою особенную область и кругъ дйствія. Я о нихъ не говорю.

Но вотъ дале, за богословіею и философіей, которыя у насъ, слава-богу, печатаются подъ одной рубрикой, слдуетъ языкознаніе. ‘Ноэль и Шапсаль, новая грамматика, по плану методическому!…’ Знаю я эту новость 1863 г. Я по ней учился, когда еще пшкомъ подъ столъ ходилъ. Дале:

‘Тетрадь чистописанія…’ и эту новость знаю. Очень больно били за мой почеркъ, и только благодаря новйшему прогресу, я могу безнаказанно выводить т каракули, которымъ я выучился по этой ‘Тетради чистописанія’, и которыя весьма годились бы для шифрованной переписки министерства иностранныхъ длъ.

‘Русская грамматика, А. Антонова.’ Трехлтній гимназическій курсъ. Знаю я и эти трехлтніе курсы. Посл нихъ, начнешь писать такъ, точно учился у г. Половцова, пригодно: ‘для городов і прігородов, для посадо, погостов і сел, для ніжніх чінов всероссііскаго воінства, для казачіх хат, для крест’янскіх ізб і для стражніческіх домов.’

‘JElementarbuch der deutschen Sprache fr die russische Jugend. ‘— Эти курсы зачмъ пишутся, я ршительно не понимаю. Вс они похожи одинъ на другой, ‘russische Jugend’ изъ нихъ обыкновенно не выучивается нмецкому языку. А между тмъ изданія эти выходятъ безпрестанно, и пусть бы перепечатывали старыя — все-таки, хотя бы преданіе пріятное было: ‘вотъ, молъ, учился по этой книг, и ничему не выучился’, а то нтъ, сочиняютъ все какія-то новыя, можетъ быть, даже и хорошія. Можетъ быть, кто-нибудь и выучится нмецкому языку. Просто досадно. Вотъ и въ ноябр сочинилъ такую книгу г. Фишеръ.

Перехожу къ исторіи, географіи и статистик: у насъ между этими науками мало разницы.

Первое знакомство съ земнымъ шаромъ. Переводъ съ французскаго.

Землевдніе для начинающихъ, г. И. Разумова.

Списокъ чинамъ, состоящимъ на служб въ курской губерніи.

Проектъ учрежденія конторы для прислуги въ Кіев.

Это — наша статистика, географія и исторія. Конечно, это не открытіе истоковъ Нила, не изслдованіе объ Австраліи, не изученіе сибирскаго края, а сочиненія боле популярныя, но за то согласитесь сами, что о нихъ сказать рецензенту, хоть бы, напримръ, о списк чиновъ курской губерніи? Ршительно, сколько ни ломай голову, а все придется сказать: ‘какіе это отличные люди во всхъ отношеніяхъ!’ Но скажи это я — примутъ непремнно за лицепріятіе, за пристрастіе къ извстному направленію, примутъ за увлеченіе идеей!

Перехожу къ послднему и самому замчательному отдлу книгъ, вышедшихъ въ ноябр, къ отдлу словесности. Читаю:

О жизни и кончин Ав. П. Глинки. Тип. Акад. Наукъ.

Про себя говорю ей ‘царство небесное!’ и продолжаю:

Повоблгарска сбирка. Новоблгарска гусла. Москва. Книгопечатня Бахметева.

Это я вамъ, читатель, рекомендую, если у васъ будутъ гости, занять ихъ этой книгой.

Сказка о славномъ и сильномъ витяз Еруслан Лазаревич… Извстно, что.

Альбомъ русскихъ лучшихъ псенъ и романсовъ, исполненныхъ хорами псенниковъ Молчанова, Соколова и Молодцова.

Новйшій карманный псенникъ, съ любимыми публикою… и проч..

Жаръ-птица. Живая и мертвая вода. Соч. В. Шмитановскаго.

Волшебный замокъ, или знаменитый рыцарь Родригъ и волшебникъ Роасъ. Москва.

Вотъ вамъ сокровища русской литературы, вышедшія въ ноябр. Не хотите ли, читатель, составить о нихъ статейку въ журналъ? Я берусь пристроить ее и похлопотать у редакторовъ ‘о приличномъ вознагражденіи за трудъ’.

Сдлавъ это краткое, но полное обозрніе текущей литературы за ноябрь мсяцъ, я могу съ чистою совстію и покойнымъ сердцемъ возвратиться къ трудамъ мене обстоятельнымъ, о которыхъ я кой-что уже говорилъ. Но такъ-какъ читатель теперь видитъ ясно, что иногда повсть или статья, появившаяся въ журнал, гораздо важне цлаго отдла книгъ, отдльно вышедшихъ въ Москв и Петербург, то впередъ онъ и будетъ прощать ‘Отеч. Запискамъ’ нкоторую ихъ несостоятельность при обзор русскихъ книгъ. Полный обзоръ могъ бы вредно отозваться, по счастливому современному нашему выраженію — на мозгахъ читателя и рецензента.

Перехожу къ роману г. Писемскаго ‘Взбаломученное море’, который окончился и о которомъ наша ежедневная пресса успла уже наговорить такъ много дурнаго, что мн даже было бы совстно повторять ту же избитую тэму. И въ самомъ дл, послднія три части романа приняли такой политическій и соціальный складъ въ ум нашего первокласснаго писателя, что мы считаемъ уже долгомъ остановиться только на этомъ явленіи и оставить въ сторон весь шаловливый эпикуреизмъ Бакланова, оны-циника, откупщика Галкина, его повреннаго, m-me Линевой и проч. и проч. Во всхъ этихъ сценахъ Писемскій неподражаемъ, сцены и интриги веселы до I уморительности, такъ-какъ по глубокому убжденію г. Писемскаго, мужчина и женщина на Руси не могутъ ссть рядомъ, чтобы черезъ пять минутъ посл этого женщина не ударила уже мужчину по своевольной рук. Этотъ принципъ здоровой русской натуры, проведенный г. Писемскимъ черезъ шесть частей романа, самъ по себ составляетъ уже фактъ замчательный, а для новйшихъ нашихъ нигилистовъ даже и поучительный. Если у г. Чернышевскаго, въ роман, Вра Павловна и Лопуховъ могли воздержаться отъ принципа г. Писемскаго четыре года, занятые преимущественно соціальнымъ развитіемъ нашего общества, то у г. Писемскаго, напротивъ, какимъ бы серьзнымъ политическимъ дломъ ни были заняты люди, если только между ними есть женщина, они непремнно дурно держатъ руки подъ столомъ и позволяютъ себ очень любознательныя экскурсіи.

Съ виду такой странный фактъ давалъ бы полный поводъ обвинить то поколніе, которое изобразилъ г. Писемскій, въ матеріальной невоздержности, а молодое поколніе могло бы гордиться строгимъ аскетизмомъ, выводъ былъ бы не въ пользу г. Писемскаго. Но если перевернуть вопросъ и представить, что г. Писемскій изображалъ слабость нашей человческой природы, а г. Чернышевскій ея силу, то пользы, я полагаю, принесетъ гораздо больше г. Писемскій, чмъ г. Чернышевскій. Первый такъ боится слабости мужчины, что на каждомъ шагу предостерегаетъ отъ него неопытныхъ голубищь, г. Чернышевскій, напротивъ, закрываетъ грхъ и слабость нашей природы, такъ что ихъ не видно, они на второмъ план, и читатель любуется только взаимнымъ стремленіемъ молодыхъ людей къ улучшенію быта всхъ страждущихъ и обремененныхъ, къ распространенію знанія и довольства, какъ общей панацеи отъ всхъ золъ, тяготящихъ міръ.

Такимъ образомъ, какъ читатель видитъ, я ухитрился доказать, что г. Писемскій, несмотря на всевозможную фривольность его героевъ, есть писатель въ высокой степени нравственный. Я считаю это даже заслугой, посл тхъ нападокъ на грязь и цинизмъ всхъ циниковъ, дйствующихъ въ первыхъ трехъ частяхъ ‘Взбаломученнаго моря’. Я надюсь даже отъ нашей академіи наукъ получить за это если не премію, то золотую медаль ‘за рецензію’. Г. Писемскій — русскій человкъ и человкъ бывалый, все, что онъ пишет7′, онъ или видлъ, или слышалъ, въ книжку онъ никогда не заглядываетъ для, того, чтобы попользоваться оттуда идеей и потомъ эту книжную идею изобразить подъ видомъ разнаго сорта русскихъ людей, одтыхъ во фраки, мундиры и зипуны. Онъ не вводитъ въ обманъ и рисуетъ русскаго человка такимъ, что всякій утопистъ долженъ попятиться, и прежде всего подумать, пригодна ли для такого человка, придуманная какимъ нибудь нмцемъ теорія. Я увлекаюсь фантазіей и предполагаю, что кто-нибудь, внявъ гласу г. Чернышевскаго, задумалъ бы, для экономическихъ сбереженій, устроить такое домашнее заведеніе, гд бы жильцы, имя отдльныя комнаты для себя, въ то же время имли бы общій столъ, общую кухню, библіотеку, гостиную и проч. и проч., однимъ словомъ: общія комнаты для рекреацій, и отдльныя для труда и сна, кабинеты и спальни. Въ это заведеніе я мысленно поселяю ону-циника, Бакланова и Басардина, сообщество котораго до того опасно для дамъ, что даже старая губернаторша выскочила отъ него изъ кареты. Что такое могло бы выйти, на этой русской почв, изъ подобнаго заведенія! На каждаго изъ подобныхъ господъ нужно было бы на ночь надвать намордники и накрпко запирать ихъ въ спальняхъ! Созданіе этой экономической жизни для русскаго бднаго столичнаго жителя, такое полезное, должно разлетться въ прахъ, какъ только заведутся въ немъ люди, подобные Баклановымъ и Басардинымъ, двумъ дурнымъ представителямъ двухъ поколній — по мннію г. Писемскаго. Не забудьте, что это представители слабости русской натуры, разсматриваемой, конечно, съ нравственной стороны.

Но я думаю, какъ безъ помощи Бакланова, поколніе сороковыхъ годовъ, къ которому онъ принадлежалъ, длало свое дло и продолжаетъ его длать, такъ и другое поколніе, къ которому принадлежитъ Басардинъ и два брата Галкины, сдлаетъ, въ свою очередь, что-нибудь полезное безъ помощи этихъ двухъ героевъ наглости и тупоумія. Главное дло, чтобы въ поколніи, выступавшемъ на сцену, была ясная идея, чего оно хочетъ. Ясно опредленныя границы мысли, твердо очерченные предлы дятельности никогда и ничему не могутъ быть опасны. Если они, какъ идея, ясно выражены, они должны или быть признаны истиной, и тогда неопровержимы, или будутъ поражены какъ ложь, и тогда недолговчность ихъ сама собой обозначится.

Какія же идеи были у поколнія сороковыхъ годовъ, нын дйствующаго и прославившагося уже своимъ участіемъ въ величайшихъ реформахъ русскаго общества, и какія идеи у новаго поколнія, такъ неудачно ознаменовавшаго начало своей дятельности?— Можемъ ли мы спрашивать объ этомъ у г. Писемскаго, но прочтеніи его романа? Кажется можемъ, думаю я, потому что заключеніе шестой части говоритъ слдующее:

‘Разсказъ нашъ, на сколько въ немъ было задачи, конченъ. За откровенность нашу, мы напередъ знаемъ, тысячи обвиненій падутъ на нашу голову. Но изъ всхъ ихъ мы принимаемъ только одно: пустъ насъ уличатъ, что мы наклеветали на дйствительность!… Не мы виноваты, что въ быту нашемъ много грубости и чувственности, что такъ называемая образованная толпа привыкла говорить фразы, привыкла или ничего не длать, или длать вздоръ, что, не цня и не прислушиваясь къ нашей главной народной сил: здравому смыслу, она кидается на первый фосфорическій свтъ, гд бы и откуда ни мелькнулъ онъ, и дтски вритъ, что въ немъ вся сила и спасеніе!

‘Въ начал нашего труда, при раздававшемся около насъ, со всхъ сторонъ, говор, шум, треск, ясное предчувствіе говорило намъ, что это не буря, а только рябь и пузыри, отчасти надутые извн, а отчасти появившіеся отъ поднявшейся снизу разной дряни.

‘Напрасно враги наши, печатные и непечатные, силятся низвести наше повствованіе на степень безцльнаго сборника разныхъ пошлостей. Мы очень хорошо знаемъ, что они сердятся на насъ за то, что мы раскрываемъ ихъ болячки и бьемъ ихъ по чувствительному мсту, между тмъ какъ ихъ собственная совсть говоритъ за насъ и тысячекратно повторяетъ имъ, что мы правы.

‘Трудъ нашъ мы предпринимали вовсе не для образованія ума и сердца (?) шестнадцатилтнихъ читательницъ, и не для услады задорнаго самолюбія разныхъ слабоголовыхъ юношей, имъ даже лучше не читать насъ, мы имли совершенно иную, чтобы не сказать высшую цль, и желаемъ гораздо большаго: пусть будущій историкъ со вниманіемъ и довріемъ прочтетъ наше сказаніе, мы представляемъ ему врную, хотя и неполную картину нравовъ нашего времени, и если въ ней не отразилась вся Россія, то за то тщательно собрана вся ея ложь’.

Посл этого отвта преждевременнымъ критикамъ, т. е. ‘врагамъ печатнымъ и непечатнымъ’, мы уже не имемъ права смотрть на романъ г. Писемскаго, какъ на рядъ фельетоновъ изъ общественной жизни. Сюда призывается вниманіе будущаго историка, здсь говорится, что авторъ имлъ высшую цль, что въ роман заключена вся ложь нашей эпохи, если не вся исторія ея. Здсь, во имя ‘здраваго смысла’ и ‘яснаго предчувствія’ — двухъ орудій г. Писемскаго, требуются къ отвту поколнія 40—60-хъ годовъ, здсь, наконецъ, длается вызовъ каждому желающему поднять перчатку, такого рода: ‘изобличите насъ, если мы наклеветали на дйствительность’.

Имя г. Писемскаго, мсто, занимаемое имъ въ ряду нашихъ писателей, вопросы, имъ затронутые, поколнія, требуемыя къ суду — все заставляетъ насъ остановиться на тхъ задачахъ, которыя задумалъ разршить г. Писемскій, своимъ особеннымъ способомъ — указаніемъ на зло.

Въ чемъ же это зло, намченное г. Писемскимъ и представленное имъ въ роман, въ образахъ яркихъ и всмъ доступныхъ? Оно перечислено въ томъ же послсловіи, которое мы привели выше.

1) въ нашемъ быту много грубости и чувственности.— Истина неоспоримая.

2) ‘Такъ называемая образованная толпа’ привыкла говорить фразы.— Истина неоспоримая нетолько у насъ въ Россіи, но и везд, гд есть ‘такъ называемая образованная толпа’.

3) Эта толпа привыкла или ничего не длать, или длать вздоръ.— Истина опять неоспоримая по отношенію къ ‘такъ называемой’ толп.

4) ‘Наша толпа, не прислушиваясь къ нашей главной народной сил: здравому смыслу, кидается на первый фосфорическій свтъ, гд бы и откуда ни мелькнулъ онъ, и дтски вритъ, что въ немъ вся сила и спасеніе.’ Опять неоспоримая истина для всхъ народовъ. Напримръ, французы, когда у нихъ заврется какой-нибудь писатель, говорятъ, что онъ опустилъ изъ виду здравый смыслъ, ‘эту главную черту французскаго народа.’ Когда какой-нибудь политикъ задумаетъ либеральныя измненія въ конституціи 1852-го года, Наполеонъ Ш непремнно скажетъ, что здравый смыслъ французской націи противится этимъ идеямъ. Я привелъ французовъ, какъ самый легкомысленный народъ, и онъ тоже гордится своимъ здравымъ смысломъ. Только вотъ что: при Наполеон французскій народъ полагаетъ здравый смыслъ въ сенаторахъ имперіи, при Луи-Филипп находилъ его въ министерств Гизо, при реставраціи — въ палат перовъ, и т. д. Но здравый смыслъ никогда не переставалъ жить между французами. Что же сказать объ англичанахъ — этомъ всесвтномъ здравомъ смысл! о нмцахъ, этомъ воплощенномъ благоразуміи! Везд есть, и даже больше чмъ у насъ, здравый смыслъ, везд онъ различенъ, и потому весьма интересно было бы знать, что такое русскій здравый смыслъ, который долженъ судить и разбирать ‘фальшивый фосфорическій свтъ’. Еще недавно у насъ, эманципація крестьянъ была фосфорическимъ свтомъ, она была этимъ свтомъ, напримръ, въ ‘Охотничьихъ Очеркахъ’ Тургенева, а теперь уже превратилась въ здравый смыслъ, который иметъ твердую почву подъ собою, и такую твердую, что при ныншнихъ обстоятельствахъ, этимъ фосфорическимъ свтомъ спасаютъ отъ поляковъ нетолько Литву, Блоруссію, Малороссію, но и самую Польшу, отъ односторонней польской же партіи!

Что же касается до втораго критеріума истины или лжи, рекомендуемаго г. Писемскимъ, до яснаго предчувствія того, что окажется дрянью и что не окажется дрянью, то считая этотъ способъ распознаванія событій чисто личнымъ у нашего автора, мы можемъ только отнестись къ нему съ уваженіемъ, но въ разборъ предчувствій, какъ дла чисто-личнаго, входить не станемъ.

Итакъ, повторяемъ слова г. Писемскаго: ‘пусть будущій историкъ со вниманіемъ и довріемъ прочтетъ это сказаніе, здсь представлена ему врная, хотя и неполная картина нравовъ нашего времени, и если въ ней не отразилась вся Россія (!), то за то тщательно собрана вся ея ложь.’

Какая ‘вся эта ложь’ — мы видли изъ четырехъ пунктовъ, выше нами приведенныхъ. Эту ложь мы не находимъ особенно рельефною. Напримръ, о томъ, что наше такъ называемое образованное большинство привыкло говорить фразы я изъ фразъ длать вопросъ жизни и смерти — этотъ вопросъ спеціально разработанъ въ одной изъ лучшихъ повстей г. Тургенева — ‘Рудин’, о томъ, что это большинство ничего не длаетъ, или толчетъ воду — объ этомъ даже есть безсмертное произведеніе — ‘Мертвыя Души’. О томъ, что въ нашемъ обществ много грубости и чувственности — на эту тэму написалъ самъ же г. Писемскій вс свои прежніе романы и повсти, гд эти свойства русской натуры являются во всей своей нагот и непривлекательности.

Слдовательно, ложь эту нтъ никакой возможности уловить общими фразами: она всегда была у насъ и долго еще будетъ. По ложь эта, мы полагаемъ, будетъ имть въ разныя времена свои оттнки, своихъ представителей и своихъ героевъ. Тутъ уже должна явиться такъ сказать спеціальная ложь, присущая каждому поколнію. Ее поймаешь только на живыхъ чертахъ лица, а не на труп ея, не на мысли. Слдовательно, мы должны ловить ее на Бакланов, на лицахъ, окружающихъ Бакланова, на его сверстникахъ, и на послдовавшемъ за нимъ поколніи. Это не одна и та же ложь, такъ сказать не наслдственная, переходящая изъ рода въ родъ, какъ добрый англійскій майоратъ, а нчто обусловливаемое въ каждомъ поколніи особыми примтами, типическими знаками, которыхъ не разгадаешь безъ того, пока не узнаешь достоинствъ эпохи. Ложь, вдь, обратная сторона правды, слдовательно, чтобы знать, какая ложь господствовала въ какомъ нибудь поколніи, напередъ нужно знать, какой правд оно служило. Скажите мн, чмъ были заняты передовые люди, и я вамъ скажу, въ чемъ упражнялись ихъ слпые подражатели, укажите, что защищали лучшіе умы, и я вамъ скажу, какъ могли изуродовать ихъ идеи легіоны полуобразованныхъ послдователей! Не сдлаете этого — и вами изображенная ложь получитъ какое-то безразличное значеніе. Она не будетъ дйствительна ни для общества, въ поученіе которому пишется, ни для историка, въ назиданіе которому собирался повидимому весь этотъ богатый запасъ лжи. Я вамъ приведу одинъ изъ новйшихъ примровъ. Г. Тургеневъ, желая выразить, до какой уродливости можетъ доходить эманципація двушки, вывелъ въ своемъ роман: ‘Отцы и Дти’ нкую Кувшину, занятую въ Гейдельберг эмбріологіей. Онъ думалъ, что этимъ поразитъ на голову несвойственныя женщинамъ занятія. И, однакожъ, онъ ршительно не достигъ цли, сколько можемъ судить но существующимъ и процвтающимъ у насъ Кукшннымъ. Спрашивается: отчего, казалось бы, ударъ, направленный такъ врно, не удался? Предполагаемая ложь осталась живущей въ обществ, и намъ случилось читать одинъ рукописный разсказъ, гд именно, наперекоръ г. Тургеневу, молодая двушка, бесдуя въ самомъ интимномъ tte—tte, разсказываетъ своему милому цлый курсъ эмбріологіи. Повсть написана именно для доказательства, что ни чувство двической скромности, ни та стыдливость, которая выработана двухтысячелтнею христіанскою цивилизаціей, нисколько не шокируется подобнымъ разговоромъ, подобнымъ занятіемъ.

Все это доказываетъ только, что г. Тургеневъ слишкомъ всколзь коснулся того явленія, которое требовало боле всесторонней разработки, которое проявляется не въ однхъ безобразныхъ Кукшиныхъ. Вопросъ былъ съуженъ, главная идея упущена изъ виду, и хотя личность Кукшиной живая, неподлежащая сомннію, но съ тмъ вмст, и слишкомъ односторонняя, чтобы вмстить въ себ весь вопросъ объ эманципаціи женщины. Поэтому она и не убила дйствительности, которая продолжаетъ»жить и развиваться. А между тмъ, ничто такъ не убиваетъ лжи какъ искусство. Все, что вы допустите толкуя priori, все это получаетъ другой оттнокъ и даже дйствуетъ на васъ иначе, когда художникъ силою своей власти столкнетъ васъ съ живымъ лицомъ, говорящимъ и дйствующимъ по книг. Противъ силы художественной картины нтъ отпора, тогда какъ толкуя priori, защитникъ самой ложной идеи, если только онъ хорошій діалектикъ, можетъ поспорить и поспорить съ вами.

Такимъ образомъ художникъ, изображая какую нибудь общественную ложь, долженъ ясно выставить ея источникъ, опредленно и во всей подробности характеризовать истину, которой эта ложь представляетъ извращеніе, иначе, она не будетъ имть значенія.

На этомъ основаніи я спрашиваю себя, какую ложь песетъ Баклановъ, какую связь иметъ этотъ господинъ съ другими представителями поколнія сороковыхъ годовъ, чмъ онъ имъ родствененъ, какимъ образомъ онъ порожденъ тмъ же идеями, которыя, можетъ быть, въ состояніи были произвести людей сколько-нибудь получше? Для вящей связи съ фактами, неподлежащими сомннію, выведенъ авторомъ на сцену московскій университетъ, студенческая жизнь, нкоторые факты изъ балетной закулисной исторіи, потомъ жизнь деревенская, тогдашняя служба, задающее чиновничество… однимъ словомъ, все какъ слдуетъ быть. И, однакожь, что же выходитъ на поврку?

Будто поколніе сороковыхъ годовъ дало намъ только Баклановыхъ, какъ умственный свой цвтъ, чиновничество въ вид губернатора, откупщика Галкина и госпожу Линеву?

Остановимся на этомъ.

Люди сороковыхъ годовъ — на нашихъ глазахъ, слдовательно, ужь это никакъ не секретъ — были участниками лучшихъ подвиговъ русской земли: дали свободу двадцати мильйонамъ русскихъ крестьянъ, дали русской земл возможно правый судъ, подготовили фундаментъ для ея самоуправленія, избавили русскую землю отъ откупа… Подумалъ ли г. Писемскій о томъ, что люди, засдавшіе въ разнаго рода крестьянскихъ коммиссіяхъ, большею частію принадлежали къ людямъ сороковыхъ годовъ? Нужно ли перечислять ихъ по именамъ? Вдь и это можно сдлать, если ужь на то пошло. Неужто для г. Писемскаго секретъ, что капитальный вопросъ русской литературы 40 — 60-хъ годовъ, былъ вопросъ крестьянскій? Къ тому же поколнію, которое представляетъ Баклановъ, принадлежали Блинскій и Грановскій — два лучшіе наши общественные двигателя сороковыхъ годовъ, поколніе это дало намъ Тургенева, Островскаго, Некрасова, и двумя послдними оно связывается тсно съ молодымъ поколніемъ, которое задумало искать боле близкой связи съ народомъ. Такъ вотъ изъ этого поколнія беретъ г. Писемскій своего героя и проводитъ его по шести частямъ своего романа. Въ послднихъ двухъ частяхъ выступаетъ на сцену молодое, новое поколніе, и что мудренаго, что и къ нему совершенно односторонно отнесся г. Писемскій, если и прежняго не понялъ. Вопросы о женщин, о труд, о сближеніи съ народомъ изложены у него въ той форм, на которую указалъ уже г. Тургеневъ, хотя между Базаровымъ и Галкинымъ или Басардинымъ такая же разница, какъ, напримръ, между Рудинымъ и Баклановымъ. Ограничиться однимъ вншнимъ, смшнымъ, потому только, что одна эта сторона, по мннію г. Писемскаго, выплыла наружу въ нашемъ обществ, непозволительно романисту, рисующему поколнія людей, а не уличныя сцены. Романистъ, понимающій идею, даже и къ смшной форм какого нибудь явленія отнесется иначе, нежели писатель, который за вншностью не видитъ сущности.

Не говоримъ объ отношеніи автора къ поколнію новому, и для г. Писемскаго чуждому. На него онъ могъ смотрть, положимъ, свысока. А какъ могъ онъ сдлать подобный промахъ съ поколніемъ, къ которому самъ принадлежитъ? Г. Писемскій самъ долженъ былъ формироваться литературно подъ вліяніемъ статей Блинскаго, котораго боготворила молоджь сороковыхъ годовъ, какъ воспитанникъ московскаго университета, онъ не могъ, казалось бы, ускользнуть отъ гуманной атмосферы, которую внесъ въ этотъ университетъ Грановскій. Какъ же сдлалось, что этого ничего не видно изъ романа г. Писемскаго? Между тмъ, личности сороковыхъ годовъ были уже тронуты нашей литературою. Рудины и Бельтовы много взяли въ себя изъ окружавшей атмосферы. Потомъ, литературные кружки сороковыхъ годовъ, въ Петербург и въ Москв преимущественно, были слишкомъ оживлены и съумли дополнять недостатокъ идей, проводимыхъ въ литератур. Эти кружки формировали ученія: славянофиловъ, которые такъ блистательно явились въ крестьянской реформ, доктринровъ-англомановъ, откуда вышелъ ‘Русскій Встникъ’ 1856—1860-го года. Въ Петербург эти мннія видоизмнялись вмст съ поворотами мнній Блинскаго. Блинскій принадлежалъ нсколькимъ партіямъ поочередно, отъ гегельянцевъ блаженной памяти положенія ‘все что дйствительно, то разумно’, до партіи прогреса въ лиц Жорж-Занда, Леру и нмецкой- философіи 1848-го года. Послднее его направленіе преимущественно господствовало въ Петербург, тогда какъ Москва, съ помощью университета, преимущественно сохраняла или славянофильскій или доктринрскій характеръ. Все это зрло въ кружкахъ, было предметомъ оживленныхъ бесдъ и споровъ, которые тогда составляли единственный признакъ общественнаго движенія.

Вотъ эту-то лицевую сторону поколнія мы не находимъ у г. Писемскаго, тогда какъ именно это поколніе онъ и задумалъ изобразить въ роман. И посл всего этого г. Писемскій могъ сдлать такой смлый вызовъ: ‘Изобличите насъ, если мы наклеветали на дйствительность!’ — Вы на нее не клеветали, нтъ, по потому, что вы ея не видли, и потому дйствительности, въ настоящемъ смысл слова, нтъ въ вашемъ роман.

Какое отношеніе Бакланова ко всему этому міру ‘дйствительности?’ Почему именно онъ дитя сороковыхъ годовъ? Потому-ли что засдалъ въ трактир Британіи, былъ посвященъ въ балетныя партіи Банковской и Андреяновой? Гд на немъ ложь сороковыхъ именно родовъ? Сдлался онъ славянофиломъ въ поддевк, которая такъ уди, вила нкогда Петербургъ, куда явился въ этомъ костюм Хомяковъ. Сдлался онъ отъявленнымъ поборникомъ идей Гизо о роли средняго сословія въ европейскихъ государствахъ и за это навлекъ на себя немилости? Впалъ онъ въ крайній соціализмъ Фурье и пострадалъ за это? Сдлался наконецъ онъ поклонникомъ того наполеоновскаго демократизма, который жилъ въ нашихъ лучшихъ бюрократахъ того времени? Однимъ словомъ, почему Баклановъ принадлежитъ сороковымъ годамъ, а не тридцатымъ, не двадцатымъ и не пятидесятымъ — по своимъ ошибочнымъ идеямъ?

Ничего этого нтъ, такой краски, такого лаку на Бакланова не наведено. Но вдь для историка только и нужна историческая ложь, а не всякая, какая угодно. Этакъ, пожалуй, мало ли людей лжетъ съ утра до вечера, и до всего этого будетъ дло историку!

Но что намъ за дло до отдльныхъ личностей, скажутъ нкоторые. Ложь эпохи разбросана у г. Писемскаго но всему обществу, которое въ сред своей имло либераловъ въ род Бакланова, администраторовъ, въ род губернатора, выведеннаго насцену, представителей земства — въ род предводителя дворянства, который говоритъ рчь, по случаю освобожденія крестьянъ, общество, которое питаюсь насчетъ откупщиковъ Галкиныхъ, въ свою очередь набивавшихъ карманы на счетъ народа. Вотъ что изображено у г. Писемскаго и вотъ что правда.

Такъ, у г. Писемскаго изображена эпоха двадцати послднихъ лтъ, чуть не до вчерашняго дня. Но вдь характеръ эпохи слагается изъ характеровъ отдльныхъ лицъ, ея оттнокъ несутъ съ собою представители высшихъ интересовъ, ея ложь происходитъ отъ извращенія идей, составляющихъ ея силу. Слдовательно, все-таки мы не можемъ обойтись безъ самаго тщательнаго разсмотрнія отдльныхъ личностей и ихъ существенныхъ признаковъ. Это и будетъ изученіе той эпохи, которая выведена въ роман.

II.

Если Баклановъ и его отношенія къ университетскому кружку сороковыхъ годовъ обижали тогдашнее молодое, а теперешнее зрлое, поколніе, то точно такъ же Галкины и Басардины оскорбятъ ныншнее молодое поколніе. Съ этой стороны г. Писемскій потерплъ въ нашемъ обществ двойную неудачу. А между тмъ Галкины и Басардины — лица не выдуманныя авторомъ, лица всмъ знакомыя: такъ этотъ неглубокій и рзкій типъ усплъ даже примелькаться въ нашихъ глазахъ. Эти господа посл двухъ-трехъ словъ вс на лицо и до того откровенно наглы и пусты, что надъ ними и задумываться нечего. Рисуя Галкиныхъ и Басардиныхъ, авторъ не погршилъ передъ этими лицами излишней каррикатурностью рисунка — погршилъ:онъ тмъ, что далъ имъ родовое значеніе цлаго поколнія. Вс поняли такъ, что въ лиц этихъ молодыхъ представителей самой молодой лжи, авторъ хотлъ унизить все поколніе. Но точно такъ же, какъ и Кукшина, такъ и эти господа слишкомъ поверхностно относятся къ тому явленію, которое они думаютъ исчерпать. Виноватъ ли авторъ, что выведенныя имъ лица понимаются, можетъ быть, иначе, нежели онъ самъ ихъ понимаетъ?

Если мы сближали Бакланова съ тми людьми сороковыхъ годовъ, которые были истинными представителями эпохи, мы должны точно такъ же сблизить и Галкиныхъ, и Басардиныхъ съ представителями ихъ поколнія. Но гд же представители этого поколнія, которое до сихъ поръ не успло еще ничего сдлать, кром неудачныхъ попытокъ, кром броженія, которое не уложилось ни въ какія формы? Дятелей нтъ, слдовательно и сравнивать не съ кмъ? Дйствительно, еслибы пришлось отводить настоящее мсто Галкинымъ и Басардинымъ только посл сравненія съ людьми дйствующими, мы были бы въ большомъ затрудненіи, потому что пришлось бы говорить о лицахъ, кругъ дятельности которыхъ еще мало извстенъ.

Мы были бы въ затрудненіи, еслибы вопросъ этотъ не былъ упрощенъ уже печатью. Поколніе, незаявившее себя еще никакою положительною дятельностью, лицевыя черты котораго мы наблюдали и въ Базаров и изнанку въ Басардин и Галкин, нарисовало себ уже идеалъ.

Что такое идеалъ въ литератур, мы сейчасъ скажемъ, теперь же только пояснимъ г. Писемскому, что поколніе, обижавшееся изображеніемъ Галкиныхъ и Басардина, именно тому и обижалось, что оно создало себ идеалъ, и писатель, рисующій эпоху, долженъ знать этотъ идеалъ, хотя бы ему не сочувствовалъ. Идеалъ этотъ долженъ войти въ канву его исторической картины, какъ матеріалъ, игнорировать же его юмористъ не можетъ.

Теперь перейдемъ къ этому идеалу, до котораго мы добирались еще въ прошломъ мсяц, въ нашей Лтописи. Идеалъ этотъ изображенъ у г. Чернышевскаго въ его роман ‘Что длать‘ — въ роман, который составляетъ въ своемъ род другое ‘Взбаломученное море’.

Идеалъ въ литератур! Да это нчто установившееся, осязательное, живущее но крпкимъ правиламъ, сильнымъ врованіямъ, нчто знающее куда идетъ, зачмъ идетъ, а главное, убжденное, что другой дороги туда нтъ, куда онъ идетъ. До того мы отвыкли отъ идеаловъ, что даже самое понятіе объ идеалахъ спуталось, я подъ высшимъ проявленіемъ сознанія эпохи, что долженъ былъ бы означать идеалъ, стали понимать нчто несуществующее, призракъ, тни, пробгающія въ ум писателя, наблюдающаго жизнь дйствительную.

А между тмъ намъ показываютъ идеалъ — Рахметова такъ-таки прямо и говорятъ, что это идеалъ. Тутъ, при такомъ категорическомъ объясненіи, каждое слово человка-идеала длается дорого, и въ него начинаешь вдумываться, какъ наши публицисты въ изреченія Наполеона III.

Итакъ нашелся такой писатель, который не задумался вывести въ наше надломленное время героя, да еще прибавилъ, что онъ зналъ такихъ восьмерыхъ! Вотъ какъ! Значитъ, идеалъ несомннный. Выводъ сдланъ изъ восьми Рахметовыхъ. Значитъ, идеалъ — такое воздушное представленіе, которое можно бы построить, зная одного человка! А то восьмеро.

Литература до того забыла объ идеалахъ, что давно не осмливается даже и мечтать о нихъ. Ршиться на изображеніе такого лица — трудно, очень трудно, это все равно, еслибъ кто-нибудь, зная одну солнечную систему, разсказалъ въ подробности и все устройство вселенной, какъ неопровержимый фактъ, еслибы кто-нибудь, зная, что движеніе демократическое составляетъ отличительную черту нашего времени, прислъ да и написалъ намъ окончательную форму, въ которой будетъ долговчна на земл демократія, и не будетъ приближаться ни къ демократіи французовъ, ни къ демократіи казацкаго круга, ни къ демократіи американской, такъ-какъ вс он непрочны, еслибъ кто-нибудь, зная всю сложность задачи, относительно уголовной вмняемости за преступленія., зная всю зависимость человка отъ нашего организма, отъ свободной воли и отъ обстоятельствъ, сейчасъ же написалъ намъ новый уголовный кодексъ, еслибы кто-нибудь, задавшись идеей, что въ человк животное на первомъ план, то-есть его физическія потребности, въ силу этихъ убжденій предложилъ намъ новыя эстетическія правила вмсто прежнихъ идеалистическихъ! Но такъ-какъ до сихъ поръ не нашлось такого человка, то и весьма удивительно встртить человка, который легко, безъ всякаго затрудненія, выводитъ въ дйствіи, въ жизни роль идеала.

Идеалы художниковъ — самые чувствительные барометры умственнаго состоянія эпохи. Политическія убжденія народа могутъ измниться, но форма можетъ поддерживаться силой, религіозныя врованія могутъ пошатнуться, но государственная сила церкви можетъ поддерживать колеблющійся порядокъ. Не то въ литератур.

Какъ только надломились какія-нибудь идеи, ихъ новому поддерживать силой — и тотчасъ идеалы исчезаютъ въ литератур.

Вотъ почему, когда намъ скажутъ: есть идеалъ въ литератур, мы тотчасъ встрепенемся и обрадуемся за ту литературу, въ которой онъ явится. Конечно, это не долженъ быть идеалъ г-жй Кохановской, который глядитъ въ прошедшее, это долженъ быть человкъ, указывающій на будущее. Вс признаки его драгоцнны для литературы, потому-что по слдамъ идеала идутъ всегда толпы, идутъ долго, пока не наступитъ время другаго идеала. Поэтому, повторяемъ, читателю не должно быть нисколько удивительно, что мы длаемъ такой скачокъ изъ одного ‘Взбаломученнаго моря’ въ другое, изъ романа г. Писемскаго въ романъ г. Чернышевскаго. Поясненіе Басардиныхъ и Галкиныхъ требуетъ этого.

Итакъ, Рахметовъ — идеалъ. Но прежде всего скажемъ, что г. Чернышевскій относится къ людямъ сороковыхъ годовъ ршительно съ,тмъ же презрніемъ, съ которымъ и г. Писемскій. Хотя и г. Писемскій и г. Чернышевскій подходятъ къ этому вопросу съ разныхъ сторонъ, тмъ не мене они здсь встрчаются лицомъ къ лицу, кажется, чтобы еще одинъ лишній разъ доказать ненужную аксіому, что крайности сходятся. Отъ людей сороковыхъ годовъ г. Писемскій направляется къ Галкинымъ-дтямъ и Басардину, г. Чернышевскій — къ Рахметову.

Такихъ людей, какъ Рахметовъ, увряетъ насъ г. Чернышевскій, и самъ онъ, авторъ, встртилъ до сихъ поръ только восемь образцовъ (въ томъ числ двухъ женщинъ). Г-нъ Чернышевскій въ своемъ роман аккуратенъ, какъ статистикъ. Если онъ выводитъ среднюю величину, то непремнно говоритъ, изъ какого числа фактовъ. Между ними, этими знаменитыми восьмью, были люди мягкіе и люди суровые, люди мрачные и люди веселые, люди хлопотливые и люди флегматическіе, люди слезливые и люди ни отъ чего неперестававшіе быть спокойными. Одинъ съ суровымъ лицомъ, насмшливый до наглости, другой съ деревяннымъ лицомъ, молчаливый и равнодушный ко всему. Такъ-какъ ихъ всего было восьмеро, по увренію г. Чернышевскаго, то изъ этихъ наружныхъ чертъ мы можемъ узнать почти всхъ ихъ. Но, конечно, этимъ наружнымъ качествомъ не дорожитъ г. Чернышевскій, потому-что люди съ самыми деревянными лицами умли чувствовать и плакать, и при г. Чернышевскомъ и безъ него наедин, когда случались какія нибудь дла, хотя бы ихъ лично и некасавшіяся. Слдовательно, въ наружномъ отношеніи, сходства между этими людьми не было никакого.

Вс лица, дйствующія въ роман г. Чернышевскаго и любимыя имъ: Вра Павловна, Лопуховъ и Кирсановъ, не помнятъ своей родословной дальше ддушекъ съ бабушками. Рахметовъ, напротивъ, принадлежалъ къ знаменитой фамиліи, которая вела свой родъ изъ XIII столтія, и характеристика этой фамиліи очень интересна. Въ числ татарскихъ темниковъ, корпусныхъ начальниковъ, перерзанныхъ въ Твери вмст съ ихъ войскомъ, будто-бы за намреніе обратить народъ въ мухамеданство, а по самому длу, просто, за угнетеніе, находился Рахметъ. Маленькій сынъ этого Рахмета отъ жены, русской, племянницы тверскаго дворецкаго, былъ пощаженъ для матери и перекрещенъ изъ Латыфа въ Михаила. Отъ этого Михаила Рахметовича пошли Рахметовы. Они въ Твери были боярами, въ Москв’—окольничими, въ Петербург — генерал-аншефами. Отецъ юнаго Рахметова, о которомъ уже говорится въ роман г. Чернышевскаго, вышелъ въ отставку генерал-лейтенантомъ, и поселился въ одномъ изъ своихъ помстій, разбросанныхъ но верховью Суры и Медвдицы. Въ помстьяхъ заключалось до двухъ съ половиною тысячъ душъ, а дтей у генерал-лейтенанта было восьмеро. Посл отца, наигъ Рахметовъ получилъ 400 душъ и 7,000 десятинъ земли. Какъ онъ распорядился съ душами и съ 5,500 десятинъ земли — это не было извстно никому — говоритъ г. Чернышевскій. Я же предполагаю, что Рахметовъ былъ юноша великодушный и нетолько отпустилъ крестьянъ, но и отдалъ имъ даромъ 5,500 десятинъ земли.— Ибо онъ такимъ распоряженіемъ заслужилъ анаееэіу отъ братьевъ и достигъ того, что мужья запретили сестрамъ Рахметова произносить его имя. Дале говоритъ г. Чернышевскій, что Рахметовъ оставилъ за собою только 1,500 десятинъ земли, что составило до 3,000 р. сер. дохода. То-есть за оставшуюся у него землю, онъ бралъ только по два руб. сереб. за десятину. Такія подробности, какъ читатель замтитъ, вовсе нейдутъ въ романъ и относятся скоре къ агрономіи, чмъ къ литератур. Но дло-то въ томъ, что у г. Чернышевскаго, политическая экономія, технологія, агрономія и стихи такъ перемшаны, что никогда не узнаешь, гд оканчивается политическая экономія и гд начинается романъ. Но мы не знали — говоритъ г. Чернышевскій — что у Рахметова было даже 3,000 рублей годоваго дохода, мы знали только, что Рахметовъ проживалъ въ годъ 400 рублей, что для студента въ то время было очень достаточно. Мы не знали даже, что онъ принадлежитъ къ извстной фамиліи Рахметовыхъ, и думали, что онъ сынъ какого нибудь совтника казенной палаты, однофамильца богатыхъ Рахметовыхъ. Не интересоваться же намъ было такими пустяками, справедливо прибавляетъ г. Чернышевскій.

‘Рахметовъ былъ съ 16-ти лтъ студентомъ, два года онъ изучалъ естественныя науки, потомъ, три года ‘скитался по Россіи разными манерами: и сухимъ путемъ, и водою, и тмъ и другою, по обыкновенному и по необыкновенному — напримръ, и пшкомъ, и на расшивахъ, и на косныхъ лодкахъ, имлъ много приключеній, которыя все самъ устроивалъ себ, между прочимъ, отвезъ двухъ человкъ въ казанскій, пятерыхъ въ московскій университетъ — это были его стипендіаты, а въ Петербургъ, гд самъ хотлъ жить, не привезя’ никого, и потому никто изъ насъ не зналъ, что у него не 400, а 3,000 рублей дохода. Это стало извстно только уже посл, а тогда мы видли, что онъ долго пропадалъ, а за два года до той поры, какъ является въ роман, поступилъ на филологическій факультетъ — прежде былъ на естественномъ, и только’ (11,488).

Припомните, что было нами сказано въ предъидущей стать {‘Отечественныя Записки’ No 10, Лит. лт.} о Рахметов: что онъ идеалъ новаго типа, тогда какъ вс другіе люди: Кирсановы, Лопуховы — обыкновенные типы новаго поколнія.

Прежде всего Рахметовъ — принадлежитъ къ великодушнйшимъ юношамъ, и если онъ дйствительно освободилъ 2,500 душъ крестьянъ, надливъ ихъ безъ вознагражденія 5,500 десятинами земли — то мы бы желали узнать ужь не идеальное названіе этого человка, а его обыкновенное имя — потому, что оно должно быть историческимъ, и честь и слава должна быть удломъ его не въ одномъ роман г. Чернышевскаго, а и во всей русской земл. За этотъ поступокъ мы благоговемъ передъ Рахметовымъ и просимъ всхъ знающихъ его, сообщить намъ хоть имя его, если намъ не суждено знать его лично. Это — краса молодаго поколнія. Впрочемъ, мы знаемъ и личности сороковыхъ годовъ, близкія къ Рахметову въ этомъ отношеніи.

Дале: Рахметовъ два года учился на естественномъ факультет, и потомъ былъ два года на филологическомъ. И это — черта поучительная. Слдовательно, онъ не была’ юноша односторонній, онъ не принадлежалъ къ тмъ, которые, поучившись немного на филологическомъ факультет, длаются поборниками естественныхъ наукъ, безъ изученія ихъ. Онъ ими занимался, и, посл занятія природой, задумалъ познакомиться и съ человкомъ. Конечно, г. Чернышевскій не уважаетъ Шлейдена, какъ отжившій авторитета, и какъ идеалиста, Шлейденъ принадлежитъ, конечно, къ тмъ профессорамъ, надъ которыми Лопуховы и Кирсановы часто подсмиваются въ роман, къ тмъ профессорамъ, которые ‘слыхали, что заграницей есть Клод-Бернаръ и Фирховъ’, но знаніе ихъ этимъ и ограничивается. И мы все это знаемъ, и потому намъ вдвойн странно, что г. Шлейденъ въ вышедшей недавно брошюр противъ матеріализма, въ которой онъ такъ неосновательно придирается къ Фирхову, рекомендуетъ будущей наук, если только она не желаетъ быть одностороннею, тотъ же самый методъ, которому слдовалъ и Рахметовъ, то-есть соединеніе гуманныхъ знаній съ естественными. Только тогда — говоритъ Шлейдевъ — мы избавимся отъ гибельной односторонности философовъ a priori и естествоиспытателей-эмпириковъ.

Какъ бы то ни было, до сихъ поръ мы не находили ни слова сказать противъ Рахметова.— Но за то дале, представляются намъ недоумніе за недоумніемъ. Пробывъ два года (только два!) на естественномъ факультет, Рахметовъ отправился скитаться по Россіи.— Зачмъ, спрашиваемъ мы? къ какой цли могъ подготовить его двухгодичный курсъ естественныхъ наукъ? Заниматься ботаникой, собирать волжскую, сурскую, двинскую флору? изучать русскую фауну?— Нтъ, потому что такихъ результатовъ мы не видимъ ота этого путешествія. Въ роман сказано, что онъ скитался разными манерами, и сухимъ путемъ и водою, и пшкомъ и на расшивахъ. Но этого мало. Скитаніе такъ и можетъ остаться скитаніемъ но блу свту, безъ всякой пользы для общества. Повидимому, оно осталось безъ всякаго результата и для Рахметова, потому что отправить семерыхъ человкъ на свой счетъ въ университеты, сдлать это доброе дло можно ршительно не разъзжая на расшивахъ.

Изучалъ онъ народъ? Но гд жь и какая подготовка къ этому изученію?— Естественныя науки?— плохой проводникъ нашихъ симпатій къ народу, какъ мы уже видли на Базаров. Базаровъ ходилъ къ крестьянами разговаривать съ ними о разныхъ предметахъ, и даже поддлывался подъ ихъ рчь — но крестьяне смялись только надъ нимъ! Результатъ печальный. Рахметовъ старался сблизиться съ народомъ — и врно не сблизился, потому что г. Чернышевскій ничего не говоритъ по этому поводу, а конецъ эпизодической исторіи Рахметова положительно это доказываетъ. Затмъ, Рахметовъ вновь поступилъ въ университетъ, и на этотъ разъ на филологическій факультетъ. Что заставило его это сдлать? Боле близкое знакомство съ народомъ? Простое ли любопытство разузнать т глупости, которыя народы земнаго шара назвали своею исторіею, философіею, общественнымъ устройствомъ, добромъ и зломъ? Отвта у г. Чернышевскаго нтъ, а это тмъ боле досадно, что пропуски въ этой характеристик очень важны: здсь кроются насущные наши, капитальные вопросы.

‘Затмъ описывается мною — поясняетъ авторъ, для насъ съ вами читатель — описывается такъ подробно одинъ экземпляръ этой рдкой породы людей (Рахметова), чтобы научить тебя, проницательный читатель, приличному обращенію съ людьми этой породы: теб ни одного такого человка не видать: твои глаза, проницательный читатель, не такъ устроены, чтобы видть такихъ людей: для тебя они невидимы, ихъ видятъ только честные (гм!) и смлые глаза, а для того теб служитъ описаніе такого человка, чтобы ты хоть по наслышк зналъ, какіе люди есть на свт’.

Посл такихъ присловій насчетъ честности нашей публики, которая даже и разузнать не можетъ, что такое Рахметовъ, если съ нимъ встртится — ибо только честные глаза могутъ ихъ распознать — я съ большимъ усердіемъ начинаю толковать читателю свойства людей этой рдкой породы. Пусть хоть но наслышк кой что знаетъ!

Недогадливый читатель видлъ, что Рахметовъ былъ на двухъ факультетахъ поочередно — и нужно полагать, что въ два года успвалъ отлично узнать то, что иные проходили въ четыре, да и то кое-какъ. Рождается очень важный вопросъ: какимъ образомъ успвалъ Рахметовъ такъ скоро узнавать то, что другимъ стоило большихъ трудовъ. На это г. Чернышевскій даетъ положительный отвтъ, не въ примръ другимъ вопросам^гь, на которые часто нтъ отвта. Были ли способности Рахметова блестящи — кажется, сомнваться нельзя, хотя онъ былъ одаренъ преимущественно силой воли и жаждой дятельности. Но методъ изученія былъ усвоенъ имъ оригинальный.

Шестнадцати лтъ Рахметовъ пріхалъ въ Петербургъ, кончивши курсъ гимназистомъ, обыкновеннымъ добрымъ и честнымъ юношею, и провелъ первые три-четыре мсяца, какъ проводятъ обыкновенно начинающіе студенты. Но сталъ онъ слышать, что между студентами есть особенно умныя головы, которыя думаютъ не такъ, какъ другіе. Они заинтересовали его, онъ сталъ искать знакомства съ кмъ нибудь изъ нихъ, ему случилось сойтись съ Кирсановымъ и началось его перерожденіе въ особеннаго человка. Жадно слушалъ онъ Кирсанова въ первый вечеръ, плакалъ, прерывалъ его слова восклицаніями проклятій тому, что должно погибнуть, благословеній тому, что должно жить.— ‘Съ какихъ же книгъ мн начать читать?— Кирсановъ указалъ. Онъ на другой день ужь съ восьми часовъ утра ходилъ но Невскому отъ Адмиралтейской до Полицейскаго моста, выжидая, какой нмецкій или французскій книжный магазинъ первый откроется, взялъ, что нужно, и читалъ больше трехъ сутокъ сряду — съ 11 часовъ утра четверга до 9 часовъ вечера воскресенья, 82 часа (врный счетъ), первыя дв ночи не спалъ такъ, на третью выпилъ восемь стакановъ крпчайшаго кофе, до четвертой ночи не хватило силы ни съ какимъ кофе, онъ повалился и проспалъ на полу часовъ 15. Черезъ недлю, онъ пришелъ къ Кирсанову, потребовалъ указаній на новыя книги, объясненій, подружился съ нимъ, потомъ черезъ него подружился съ Лопуховымъ. Черезъ полгода, хотя ему было только 17 лтъ, а имъ 21, они ужь не считали его молодымъ человкомъ сравнительно съ собою, и онъ ужь былъ особеннымъ человкомъ.

Слдовательно Рахметову, чтобы быть ‘особеннымъ человкомъ’, нужно было только три мсяца чтенія. Примръ, завидный для начинающаго юношества. Конечно, не всякій въ состояніи читать по 82 часа сряду, хотя и можетъ пить но 8 стакановъ крпчайшаго кофе въ ночь, однакожь быстрота успховъ тмъ не мене соблазнительная. Пробывъ три мсяца въ университет, я могу уже считать себя особеннымъ человкомъ, а что касается до 82 часовъ — кто станетъ поврять мое время сна и бднія? Кром этого гигантскаго чтенія, быстрымъ успхамъ помогало и слдующее, также соблазнительное убжденіе Рахметова.

По истеченіи полугода, ‘когда онъ увидлъ, что пріобрлъ систематическій образъ мыслей‘ въ томъ дух, принципы котораго нашелъ справедливыми, онъ тотчасъ же сказалъ себ: ‘теперь чтеніе стало дломъ второстепеннымъ, я съ этой стороны готовъ для жизни‘, и сталъ отдавать книгамъ только время, свободное отъ другихъ длъ, а такого времени оставалось у него мало.

Здсь мы принуждены тоже остановиться на нсколько времени, такъ-какъ мы вышли изъ міра дйствительнаго и перешли въ область фантастическихъ эпопей среднихъ вковъ. Семимильные шаги мы начинаемъ длать на каждомъ шагу, точно сказочные чароди.

Первый шагъ: въ три мсяца Рахметовъ пріобрла, систематическій образъ мыслей… Онъ, естественникъ, въ три мсяца считалъ себя знатокомъ огромной области естествознанія!

Въ три мсяца, онъ, Рахметовъ, полу гимназистъ, но я у студентъ, сдлалъ уже оцнку принципамъ, того образа мыслей, который считалъ справедливымъ. Другими словами, онъ была, философомъ и принципы своей философіи до того считалъ справедливыми, что нашелъ возможнымъ швырнуть книги въ уголъ.

Въ три мсяца, наконецъ, онъ, 17-лтній Рахметовъ, былъ готовъ для жизни.

Если уже два первые результата поражаютъ насъ быстротою успховъ Рахметова, то третій просто ставитъ въ тупикъ. ‘Былъ готовъ для жизни’. Но вдь жизни не узнаешь по естественнымъ наукамъ, жизни общественной, я хочу сказать. Для этой жизни, чтобы быть готовымъ, нужно знать еще кое-что, кром книгъ, еслибы ихъ и изучилъ въ три мсяца. И въ самомъ дл, уже въ 17-ть лтъ, Рахметовъ началъ отдавать книгамъ только свободное время, а таковаго у него было мало. Спрашивается, что онъ могъ длать?

Здсь мы довольно строго должны обратиться къ г. Чернышевскому и сказать, что правдивыя исторіи не терпятъ лжи, что общественная дятельность требуетъ людей, подготовленныхъ не ложью, а наукой, что такіе идеалы принесутъ и уже принесли положительный вредъ тмъ, кого онъ хотлъ возвести въ идеалъ. Зачмъ изъ 17-тилтняго юноши длать государственнаго мужа, у котораго такъ много дла, что нтъ времени для чтенія. Г. Чернышевскій перевернулъ задачу и, вмсто того, чтобы сказать, что у г. Рахметова было такъ много вопросовъ нершеныхъ и наука до того поглощала его, что ему оставалось мало времени для другихъ занятій, онъ сказалъ противное. Но вывороченная наизнанку фраза можетъ надлать много вреда, если будетъ принята на вру какимъ нибудь чистосердечнымъ юношей. Обманомъ не длается ничего прочнаго.

Чтобы пояснить легкій способъ проходить быстро вс науки, г. Чернышевскій заставляетъ Рахметова читать книги особеннымъ образомъ. Нужно замтить, что въ 22 года, по увренію г. Чернышевскаго, Рахметовъ былъ уже человкъ очень замчательной учености. Это потому, что онъ поставилъ себ правиломъ: роскоши и прихоти — никакой, исключительно то, что нужно. А что нужно? Онъ говорилъ: по каждому предмету капитальныхъ сочиненій очень немного, во всхъ остальныхъ только повторяется, разжижается, портится то, что все гораздо полне и ясне заключено въ этихъ немногихъ сочиненіяхъ. Надобно читать только ихъ, всякое другое чтеніе — только напрасная трата времени’.

Положеніе съ виду и правдоподобное. Родоначальниковъ системъ, великихъ и истинныхъ ученыхъ дйствительно было не богъ-знаетъ какъ много. Но дло не въ томъ, что этихъ ученыхъ было немного, а въ томъ, что, вопервыхъ, прочтя только, и, вовторыхъ, прочтя одни капитальные труды, вы ихъ не поймете, или поймете изъ нихъ совсмъ не то, что слдуетъ. Я могу по каждой наук прочесть лучшій ученый трактатъ — и, однакожъ останусь или невждой, или хуже того: дилеттантомъ всхъ наукъ. Это возведеніе дилеттантизма въ систему насъ пугаетъ боле всего, потому что намъ случалось встрчаться съ юношами тхъ заведеній, гд проходятъ вс науки. Знаемъ мы, сколько пользы отъ этого энциклопедическаго образованія. Но положимъ, что это наше возраженіе несостоятельно, я привожу боле ясныя слова г. Чернышевскаго:

‘Беремъ русскую беллетристику — говоритъ г. Чернышевскій — (Этотъ примръ изъ самыхъ слабыхъ, замчаю я, потому что бельлетристику въ состояніи хоть сколько ни будь понимать каждый, тогда какъ Ньютона и Канта могутъ читать только люди, годами готовившіеся къ этому чтенію). ‘Я говорю (это говоритъ уже г. Чернышевскій), прочитаю всего прежде Гоголя. Въ тысячахъ другихъ повстей, я уже вижу по пяти строкамъ съ пяти разныхъ страницъ, что не найду ничего, кром испорченнаго Гоголя — зачмъ же я стану читать ихъ’.

Такъ думалъ Рахметовъ.

Прекрасно, говорю я г. Чернышевскому.— Литература наша представляетъ другой еще талантъ, равный Гоголю, и другаго направленія — Пушкина. Посл Гоголя и Пушкина до сихъ поръ собственно нтъ ничего оригинальнаго, то-есть такого, чего бы не наметили эти великіе художники. Слдовательно, по словамъ г. Чернышевскаго, я не долженъ тратить время на чтеніе всего остальнаго, и мое знакомство съ русской литературой должно ограничиться прочтеніемъ Пушкина и Гоголя. Замтьте это ‘прочтеніе’. Тутъ объ изученіи и помину нтъ. Прочиталъ — и довольно. Точно Гоголь и Пушкинъ такъ легко даются пониманію каждаго! Вдь въ нихъ сосредоточивается жизнь русская, ея лучшія и худшія стороны.— А тутъ прочелъ, и кончено. Ну, такъ вотъ я и спросилъ бы теперь Рахметова, чтобы онъ, прочтя Пушкина и Гоголя, ухитрился мн сказать, куда склоняется въ настоящее время направленіе русской литературы? Оно еще не обозначилось, но есть уже признаки, которыхъ я не найду ни у Гоголя, ни у Пушкина? Гд же они? Везд и нигд. Ихъ можетъ чувствовать только тотъ, кто слдитъ за второстепенными и третьестепенными талантами, и наблюдаетъ, куда они склоняются. А вдь это направленіе и дорого для современнаго человка. Въ этихъ попыткахъ фантазіи, въ этихъ колебаніяхъ мысли онъ идетъ за своими собственными колебаніями и попытками къ чему-то новому, къ чему-то боле близкому и дорогому. А что въ томъ пользы, что я, прочтя Гоголя да Пушкина, буду оставаться точно деревяннымъ къ современной работ и утшаться мыслью: ‘я, молъ, прочелъ и Гоголя и Пушкина’ — а все остальное — тотъ же Пушкинъ да Гоголь, только разжиженные. Ужь одна возможность такъ холодно относиться ко всякому предмету мысли и фантазіи, доказываетъ совершенно поверхностное, точно принужденное, точно по заказу сдланное чтеніе автора.

Вотъ то же самое бываетъ и въ наук. Занимающіеся ею прочли нетолько первоклассныхъ писателей, но и слдятъ за тмъ, что длается въ послднее время. Это ‘что длается’ есть поврка абстрактныхъ положеній науки, ихъ приложеніе къ жизни, попытка къ новымъ сближеніямъ фактовъ, однимъ словомъ — жизнь, а не чтеніе, наука, а не дилеттантизмъ.

Продолжаю слова Рахметова, которыя вполн одобряетъ г. Чернышевскій.

‘Такъ и въ наукахъ, какъ въ литератур, думалъ Рахметовъ: въ наукахъ даже еще рзче эта граница. Если я прочелъ Адама Смита, Мальтуса, Рикардо и Милля, я знаю альфу и омегу этого направленія, и мн не нужно читать ни одного изъ сотенъ политико-экономовъ, какъ бы ни были они знамениты.’

Положимъ, что Рахметовъ и не нашелъ бы въ другихъ ничего самобытнаго, но за то, я увренъ, что онъ ничего бы не зналъ, прочтя только Адама Смита, Мальтуса, Рикардо и Милля. Здсь онъ разуметъ, съ позволенія Рахметова сказать, одинъ пронесъ чтенія. А кто же объ этомъ и разсуждаетъ? Кто не помнитъ, съ какою легкостью въ иное время читаются экономическіе трактаты, нетолько но систем Смита, но и по всякой другой, дале, съ какою легкостью процесъ чтенія принимается за самостоятельное обсужденіе? Но дло въ томъ, что и этого чтенія и этого обсужденія очень недостаточно для жизни. Людьми компетентными въ ршеніи вопросовъ оказываются только т, кто не одну книгу прочелъ, а если и одну, то поврялъ ее съ жизнью очень долго и голыя истины, изложенныя въ трактат, старался прикрыть фактами, взятыми изъ жизни. Иначе, какимъ бы образомъ Рахметовъ объяснилъ разногласіе мнній, если наука всмъ такъ легко дается? Отчего жизнь совсмъ не такъ проста и однообразна, какъ она показалась Рахметову? Должно быть, онъ думалъ, что отвлеченныя истины, излагаемыя въ экономическихъ трактатахъ, также не подлежатъ спору и цликомъ примняются къ жизни?

Но я оставляю эту неудачную попытку возвести дилетантизмъ и невжество на степень науки. Съ самымъ непріятнымъ чувствомъ я читалъ эти строки, и он дйствовали на меня болзненне, чмъ какіе бы то ни было парадоксы нашей литературы. Повторяю, я вп_# длъ въ этомъ одно систематизированное невжество.

Мы нашли теперь, почему такъ легко Рахметову доставались знанія, и почему онъ въ такое время, которое повидимому недостаточно для изученія наукъ одного факультета, усплъ пройти курсы двухъ. Посмотримъ же, къ какому результату онъ пришелъ путешествуя, или нтъ, скитаясь по Россіи, сухимъ путемъ и водою, пшкомъ и на расшивахъ.

На половин 17-го года, повствуетъ намъ г. Чернышевскій (именно въ то время, когда Рахметовъ началъ читать по 82 часа сряду), герой нашъ вздумалъ, что нужно пріобрсть физическое богатство, и началъ работать надъ собою. Сталъ очень усердно заниматься гимнастикою, это хорошо, но вдь гимнастика только совершенствуетъ матеріалъ, надо запасаться матеріаломъ, и вотъ, на время, вдвое большее, чмъ занятіе гимнастикою, на нсколько часовъ въ день, онъ становился чернорабочимъ: возилъ воду, таскалъ дрова, рубилъ дрова, пилилъ лсъ, тесалъ камни, копалъ землю, ковалъ желзо, много работъ онъ проходилъ, и часто мнялъ ихъ, потому что отъ каждой новой работы, съ каждой перемной, получаютъ новое развитіе какіе нибудь мускулы. Онъ принялъ боксрскую діэту, сталъ кормить себя — именно: ‘кормить себя’, прибавляетъ г. Чернышевскій — исключительно вещами, имющими репутацію укрплять физическую силу, больше всего бифштексомъ, почти сырымъ, и съ тхъ поръ всегда жилъ такъ. Черезъ годъ посл начала этихъ занятій, онъ отправился въ свое странствованіе, и тутъ имлъ еще больше удобства заниматься развитіемъ физической силы: былъ пахаремъ, плотникомъ, перевозчикомъ и работникомъ всякихъ здоровыхъ промысловъ: разъ даже прошелъ бурлакомъ всю Волгу, отъ Дубовки до Рыбинска. Сказать, что онъ хочетъ быть бурлакомъ, показалось бы хозяину судна и бурлакамъ верхомъ нелпости, и его не приняли бы, но онъ слъ пассажиромъ, подружившись съ артелью, сталъ помогать тянуть лямку, и черезъ недлю запрягся въ нее какъ слдуетъ настоящему рабочему: скоро замтили, какъ онъ тянетъ, начали пробовать силу — онъ перетягивалъ троихъ, даже четверыхъ самыхъ здоровыхъ изъ своихъ товарищей, тогда ему было 20-ть лтъ, и товарищи его по лямк окрестили его Никитушкою Ломовымъ, по памяти героя, уже тогда сошедшаго со сцены. Ломовъ былъ бурлакъ, ходившій по Волг лтъ 20-ть тому назадъ, гигантъ геркулесовской силы, 15-ти вершковъ ростомъ, онъ былъ такъ широкъ въ груди и въ плечахъ, что всилъ 15-ть пудовъ, хотя былъ человкъ только плотный, а не толстый. Когда онъ шелъ на базаръ, толпа народа, говоритъ г. Чернышевскій, всегда валила за своимъ богатыремъ. И Рахметовъ пріобрлъ и поддерживалъ въ себ непомрную силу. ‘Такъ нужно, говорилъ онъ: — это даетъ уваженіе и любовь простыхъ людей. Это полезно, можетъ пригодиться.’

Такъ вотъ вывезенный изъ странствія результатъ, что уваженіе и любовь народа даются за геркулесовскую только силу! Что богатырями народъ называлъ только этихъ поборниковъ физики, которые дятъ сырое мясо! Иначе, сообразите сами: зачмъ такое неестественное укрпленіе мускуловъ для человка, который долженъ работать нервами? Вдь такіе крпкіе мускулы какъ у Рахметова, длаютъ жизнь мозга малою до невроятія? Пусть бы Рахметовъ готовился для войны: такъ нтъ, ныньче при штуцерахъ ничего не подлаешь самыми крпкими мускулами! И неужто же, въ самомъ дл, народъ нашъ уважаетъ богатырей только за физическую силу? Вдь самъ Илья Муромецъ, прототипъ Рахметова въ этомъ отношеніи, прославился своимъ заступничествомъ за дла правыя столько же, сколько и физическою силою, которая въ т времена имла то же значеніе, что ныньче армстронговы пушки. Ильею Муромцемъ нельзя быть только за одни мускулы. Этимъ не сблизишься съ народомъ, онъ требуетъ чего-то другаго, боле родственнаго, о чемъ забылъ г. Чернышевскій, и чмъ не надлилъ своего героя Рахметова. Вдь внутренняя сторона Рахметова тянула его къ отцу новйшей философіи, тому бдному нмцу, которому Рахметовъ далъ 30,000 р. на изданіе его сочиненій. Вслдствіе этого, несмотря на то, что Рахметовъ былъ и бурлакъ, и плотникъ, и перевозчикъ, и кузнецъ, и каменотсъ, и дровоскъ, и мастеръ другихъ ‘здоровыхъ ремеслъ’, онъ былъ неизмримо дальше отъ народа, нежели старинный русскій баринъ, который въ парчевомъ французскомъ кафтан и шелковыхъ чулкахъ усердно молился въ одной церкви съ бурлаками или своими крестьянами…: И тотъ не былъ русскій, по крайней мр, снаружи, а Рахметовъ былъ только снаружи ‘народомъ’ — внутренность, или ‘такъ называемая душа’, у него для бурлака все-таки оставалась нмецкою, какъ и у каждаго добраго славянофила сороковыхъ годовъ. И про тхъ вдь говорили, когда они вырядились въ поддвки: ‘экъ, молъ, господа дурятъ!’.

Мы уже говорили о быстрыхъ способностяхъ Рахметова, мы видли, что въ три мсяца онъ узналъ то, надъ чмъ другіе ломаютъ голову четыре года. Мало того: въ этотъ короткій промежутокъ времени онъ принялъ и окончательныя нравственныя убжденія для руководства въ жизни. Именно (II. 491):

‘За нсколько времени передъ тмъ, какъ онъ вышелъ изъ университета и отравился въ свое странствованіе по Россіи (слдовательно, еще меньше чмъ въ три мсяца Рахметовъ усплъ сформироваться морально), онъ принялъ оригинальные принципы и въ матеріальной, и въ нравственной, и въ умственной жизни, а когда онъ возвратился, она уже развилась въ закопченную систему, которой онъ держался неуклонно’.

Да, это было, дйствительно, нчто геніальное, натура изъ ряду вонъ, а потому намъ остается покорнйше просить всхъ и каждаго, не торопиться такимъ быстрымъ приговоромъ самому себ, такимъ окончательнымъ, безаппеляціоннымъ приговоромъ на всю жизнь. Не вс же геніи! а если каждый задумаетъ произвести себя въ геніи?! Прежде говорили: вкъ живи, вкъ учись — такъ разнообразенъ предполагался міръ общественныхъ отношеній, теперь мене нежели въ полгода допускается возможность все узнать и поршить разъ навсегда свое положеніе въ этомъ мір.

Впрочемъ, нравственныя убжденія Рахметова были достойны уваженія. Онъ говорилъ: ‘мы требуемъ для людей полнаго наслажденія жизнью, мы должны своею жизнью засвидтельствовать, что мы требуемъ этого не для удовлетворенія своимъ личнымъ страстямъ, не для себя лично, а для человка вообще, что мы говоримъ только по принципу, а не пристрастію, но убжденію, а не по личной надобности’.

Въ этомъ отношеніи Рахметовъ былъ, дйствительно ‘человкъ-жертва’, какъ онъ былъ названъ и опредленъ нами прежде {См. ‘Отечественныя Записки’ октябрь. Литературная лтопись.}. Онъ — искупительная жертва ученія, для всхъ же послдователей, онъ разршаетъ полное наслажденіе жизнью. Остается узнать: многіе ли примутъ на себя роль жертвы, и многіе ли предпочтутъ роль людей обыкновенныхъ ‘новаго’ типа и ихъ девизъ: полное наслажденіе. Г. Чернышевскій увряетъ, что онъ зналъ такихъ людей-жертвъ восемь человкъ, только восемь, и то изъ нихъ двое были женщины. Что такое ‘полное наслажденіе жизнью’ — мы отчасти видли изъ предъидущей статьи, и надемся еще объ этомъ говорить.

Теперь покончимъ съ Рахметовымъ. Главныя черты этого идеала мы видли, все остальное будетъ только поясненіемъ ихъ. Такимъ образомъ, Рахметовъ, какъ жертва, отказываетъ себ во всемъ, отказывается отъ вина, отказывается отъ женщинъ. ‘А натура была кипучая’, прибавляетъ къ слову г. Чернышевскій. Онъ лъ одну говядину, много говядины, и на всякую другую пищу жаллъ копейку, одвался онъ очень бдно, ‘хотя любилъ изящество’, не допускалъ тюфяка и спалъ на войлок.

Дла у него было множество, когда онъ во второй разъ поступилъ въ университетъ. Но какого дла — не сказано, чтеніе брало у него только четвертую часть свободнаго времени. Онъ не тратилъ часовъ надъ второстепенными длами, какъ не читалъ второстепенныхъ книгъ, какъ не знакомился съ второстепенными людьми. Занимался только капитальными. Если мы спросимъ, гд жь эти дла? отвта не найдемъ у г. Чернышевскаго, и пока жизнь не укажетъ намъ результатовъ этихъ капитальныхъ длъ, мы не будемъ придавить имъ большой важности, хотя бы этихъ длъ у Рахметова было столько, что своимъ знакомымъ онъ могъ удлять только одинъ часъ, отъ двухъ до трехъ, когда обдалъ. Онъ имлъ время говорить только тогда, когда лъ.

Черезъ два года, какъ мы познакомились съ Рахметовымъ, онъ оставилъ Петербургъ, продавъ свои десятины земли за 35,000 руб., 5,000 отдалъ своимъ стпендіатамъ и отправился странствовать за границу. Постилъ славянскія земли, Германію, Францію, Англію и намренъ былъ отправиться въ Сверную Америку. Путешествовалъ онъ, должно быть, такъ же, какъ и странствовалъ по Россіи, изучая бытъ народный. Послдній слухъ о немъ былъ слдующій: Молодой русскій, бывшій помщикъ, являлся къ величайшему изъ европейскихъ мыслителей XIX вка, отцу новой философіи, нмцу, и сказалъ ему такъ: ‘У меня 30,000 талеровъ (однакожь, это, должно быть, давно, когда еще курсъ былъ хорошій и 30,000 руб. значили 30,000 талеровъ), мн нужно только 5,000, остальные я прошу васъ взять у меня (философъ живетъ очень бдно). ‘Зачмъ же?’ — На изданіе вашихъ сочиненій.

Такъ вотъ чмъ ‘русскій идеалъ’ нашего молодаго поколнія закончилъ нока свою карьеру! Отдалъ вс деньги честному нмцу на изданіе его сочиненій?! Великодушно, но для русскаго можно найти другое употребленіе этихъ денегъ, тмъ больше, что сочиненія ‘отца новйшей философіи’ расходятся недурно, и выдержали уже нсколько изданій. Нтъ, Рахметовъ, вы не Никитушка Ломовъ, вы — честный и благородный русскій юноша, по ошибк принявшій Рейнъ за Волгу, или Волгу за Рейнъ. Въ этомъ вся ваша ошибка.

III.

Плывемъ опять по ‘Взбаломученному морю’. Это — русское море, его ужь, какъ бы мы ни хотли, ни за что не примемъ за нмецкое. Мы видли отношеніе Бакланова къ поколнію сороковыхъ годовъ, можемъ видть теперь отношеніе Галкиныхъ и Басардиныхъ къ тмъ ‘новымъ’ типамъ, которые, говорятъ, уже народились въ нашемъ обществ, которые успли уже создать свой идеалъ, слдовательно свой взглядъ на вещи и свое отношеніе къ окружающему ихъ русскому обществу. Мы гораздо подробне говорили о Рахметов, нежели о представителяхъ поколнія сороковыхъ годовъ, потому что т люди ярко обозначились, вступили въ жизнь грудью и многое уже сдлали. Эти, напротивъ, представляютъ изъ себя нчто туманное, дятельности общественной ихъ быть не могло въ размрахъ замтныхъ, слдовательно и гораздо трудне уловить ихъ черты. На этомъ основаніи мы должны были подробне анализировать поучительную личность Рахметова. Она представляетъ намъ черты симпатическія и ошибочныя, она стремится къ тому, чего не знаетъ, приноситъ жертвы и жертвы эти оказываются или преждевременными, или напрасными. Мы попросимъ читателя припомнить т черты рахметовскаго поколнія, которыя были нами извлечены изъ русскихъ повстей въ предъидущей стать, и будемъ продолжать.

Это стремленіе къ народу, эта жажда сдлать для его блага что нибудь, не подлежитъ сомннію въ людяхъ, подобныхъ Кирсанову и Лопухову, и тмъ боле Рахметову. Еще Тургеневъ въ ‘Отцахъ и Дтяхъ’ сдлать капитальное замчаніе, сказавъ что ‘Базаровъ больше демократъ нежели ‘отцы’, предъидущее поколніе’ — эта первая и важнйшая черта. Она справедлива и по времени, которое все боле и боле выдвигаетъ демократію на первый планъ, она справедлива и важна но отношенію въ Россіи — такъ-какъ ее оправдываютъ вс современныя событія. Мы передъ Европой, въ нашей распр съ Польшей, начинаемъ гордиться тмъ, что мы боле демократичны, чмъ поляки… Будемъ же гордиться такъ, чтобы слова эти можно было произносить нетолько напоказъ передъ Европой, и прятать ихъ у себя дома, какъ мы прячемъ при перезд черезъ границу вс любезности, которыя расточали передъ нмецкими лон-лакеями и кондукторами. Будемъ откровенны и съ этимъ демократическимъ чувствомъ. Къ этому чувству, не вслдствіе изученія нашего народа, а черезъ науку, подошло молодое поколніе. Тмъ лучше, что направленіе оказывается врнымъ во всхъ отношеніяхъ.

Дале, люди, подобные Рахметовымъ, надлены и впечатлительностью, неуспвшею отупть отъ долгаго опыта, и желаніемъ блага ближнимъ, тмъ безкорыстнымъ желаніемъ, которое бываетъ такъ свжо у юности. Но это общій удлъ всхъ молодыхъ поколній. Содержаніе ихъ стремленіямъ даетъ наука. Ясно обозначенная цль стремленій, знаніе средствъ, которыя могутъ быть употреблены въ дло, не доступна юности иначе, какъ на вру отъ поколній старшихъ, добывшихъ тяжкимъ опытомъ и трудомъ это знаніе цлей и средствъ. За юностью остается свжесть впечатлній и энтузіазмъ чувства, а этою-то впечатлительностью, этимъ чувствомъ можно пользоваться только крайне осмотрительно.

Я обращаюсь къ Рахметову и хочу знать его цли, по отношенію къ народу, я вижу любовь не русскую. Еслибъ Рахметовъ на 30,000 талеровъ завелъ 30 народныхъ русскихъ школъ — я бы благословилъ его. Я бы простилъ ему, еслибы онъ даже лъ сардинки (онъ ихъ не лъ, потому-что нашъ народъ не стъ сардинокъ), лишь бы усвоилъ ту мысль, что народу нравится не одна гигантская сила мускуловъ.

Я считаю Рахметова натурой широкой, счастливо одаренной, но не могу не признать его также и натурой, которая преждевременно можетъ погибнуть для русскаго общества. А можетъ погибнуть оттого, что его уврили, будто въ три мсяца университетской жизни можно составить себ окончательное убжденіе и въ нравственномъ и общественномъ отношеніяхъ. Рахметовъ, при всемъ своемъ ум, не могъ понять, что онъ орудіе, а не самостоятельный дйствователь.

Я считаю Рахметова фанатикомъ, который проповдуя теорію наслажденія, самъ всего лишалъ себя, ‘чтобы показать, что не для себя лично хлопочетъ’. Такъ, я врю Рахметову, и дай Богъ намъ больше фанатиковъ своихъ убжденій. Но фанатизмъ, какъ и юношеская впечатлительность, обманчивы тмъ, что могутъ быть введены въ заблужденіе. Фанатизмъ основанъ преимущественно на вр, а вра должна быть плодомъ глубокихъ разсужденій. Слдовательно, кто-нибудь прежде фанатика долженъ былъ обслдовать вопросъ со всхъ сторонъ. Кто жь разъяснилъ вполн Рахметову это ученіе наслажденія жизни? Я допускаю, что кто-нибудь разъяснилъ, можетъ-быть, даже и тотъ нмецъ, на изданія сочиненій котораго онъ пожертвовалъ 30,000 талеровъ. Но какъ же онъ упустилъ изъ виду, что кром теоріи наслажденія жизнью, которая иметъ въ виду отдльнаго человка, есть еще теорія долга, потому-что человкъ есть существо общественное. Въ теоріи долга преломляются теоріи личныхъ наслажденій, а вся трудная задача жизни и состоитъ въ томъ, какъ примирить ‘мое’ личное наслажденіе жизнью съ ‘твоимъ’ личнымъ наслажденіемъ жизнью, еслибы случилось, что они встртятся на пути. Изъ романа г. Чернышевскаго не видно, чтобы Рахметовъ зналъ эту сторону теоріи наслажденій, ибо браки, которые были у него передъ глазами, и лица дйствовавшія (Кирсановъ и Лопуховъ) тщательно обгали эту сторону вопроса {См. ‘Отеч. Зап.’ октябрь.}.

Такимъ образомъ благородная и фанатическая личность Рахметова ршилась принесть себя въ жертву длу, которое вполн и со всхъ сторонъ не обсудила.— Урокъ печальный дня общества, въ которомъ могутъ быть подобныя явленія!

Понятно посл этого, что послдователи Рахметова, ненадленные ни талантливостью, ни благороднымъ фанатизмомъ этого идеала, могли усвоить только т черты ихъ жизни, которыя легко доставались, безъ бою. Мы не можемъ не врить г. Писемскому, что являлись обличители въ нашей литератур, подобные Басардину, которые имли въ виду только свой карманъ, и изъ обличенія сдлали аферу. Такъ было, и этого не нужно затушевывать. Мы не можемъ отрицать и того, что могли быть и Галкины, которые изъ всего доступнаго ихъ разумнію поняли одно, что можно всему выучиться въ три мсяца и быть ‘новыми’ людьми, приправляя эту ‘новизну’ не благороднымъ самоотверженіемъ, а только угощаясь на счетъ отца-откупщика, котораго тутъ же и бранили. Эти послдніе — уже прямое порожденіе той теоріи невжества, которую преподавалъ Рахметовъ своимъ примромъ неслыханно быстраго разумнія всего сущаго.

Теперь мы можемъ сказать, что и къ Рахметовымъ, г. Писемскій отнесся такъ же поверхностно, какъ и къ людямъ сороковыхъ годовъ, но за то эти мелкіе типы Галкиныхъ такъ полны жизни, что сомнваться въ нихъ нтъ возможности. Ихъ невольно признаешь за лица живыя — а когда этого художникъ достигъ, значитъ, онъ правъ: онъ схватилъ явленіе, дйствительно бывшее въ обществ.

Эти общія, предварительныя черты времени мы хотли высказать прежде, нежели разсмотримъ содержаніе романа ‘Взбаламученное Море’.— Дйствіе романа именно и занимаетъ промежутокъ времени между 40—60 годами, дйствіе велико, потому что въ это время многое случилось. Поколніе сороковыхъ годовъ должно было бороться съ предшествовавшимъ поколніемъ, нетолько воспитаннымъ на крпостномъ прав, но и опытностью жизни приведеннымъ къ тому убжденію, что безъ крпостнаго права Россія существовать не можетъ, борьба съ поколніемъ, воспитаннымъ на строгой дисциплин, и у котораго единственнымъ принципомъ была дисциплина и дисциплина везд. Съ этимъ могучимъ поколніемъ нужно было много силы, чтобы потягаться, и эту борьбу выносило поколніе сороковыхъ годовъ. Не успло оно докончить задуманнаго, какъ его захватило новйшее обличеніе и отрицаніе, одинаково навалившееся на вс предъидущія поколнія безъ разбора, и къ стыду своему неумвшія различить разныхъ пластовъ нашего общества.

Вотъ какая сложная была работа, вотъ какой перекрестный шелъ огонь. Тутъ нужно было особенно тщательно каждому воздавать свое и не смшивать разнородныхъ фактовъ въ одну кучу. А г. Писемскій задумалъ изобразить ихъ вс однимъ цвтомъ, написать только смшную сторону этого дла.— Дло было совсмъ не такъ смшно, какъ кажется оно г. Писемскому, по крайней мр требовало даже отъ юмориста большаго снисхожденія и меньшаго безразличія. На дл далеко не вс смялись, и если такую борьбу мнній, какой давно не слыхано въ нашемъ обществ, называть смшною, то много ли драматическихъ періодовъ, подобныхъ этому, представитъ намъ наша исторія?

Но повторяемъ, г. Писемскій взялъ въ свое распоряженіе одну комическую сторону дла. На сколько она одна неудобна для исторической картины, читатель теперь уже отчасти можетъ видть. Обо всемъ остальномъ мы скажемъ въ слдующей стать.— Тамъ будетъ показано, на сколько самое дйствіе, а уже не дйствующія лица типичны для изображаемой эпохи.

‘Отечественныя Записки’, No 11, 1863

ЛИТЕРАТУРНАЯ ЛТОПИСЬ.

Читайте также: