Крестьянское царство, Немирович-Данченко Василий Иванович, Год: 1881 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 201 минут(ы)

КРЕСТЬЯНСКОЕ ЦАРСТВО.
(очерки и впечатлнія лтней поздки на Валаамъ).

I.
Сердоболіе.— Капитанъ парохода ‘Валаамъ’.— Отецъ Парамонъ и артистъ Володька.

Длинная, деревянная пристань далеко вдается въ губу, такъ далеко, что неуклюжій кузовъ парохода ‘Балканъ’ уперся вплотную. Видимо, по пути изъ монастыря богомольцевъ хорошо потрепало. Зеленые, покачиваясь, сходятъ они съ палубы и, попавъ на твердую землю, долго еще думаютъ, что она колышется подъ ними…. Иные даже руки растопыривъ идутъ,— ухватиться при случа, какъ качнетъ.

— Мутило? спрашиваетъ кто-то.

— За грхи!… Такъ отзвонило — страсть….

— Всякое злое помышленіе нутромъ вышло… Очистились!!.. привтствуетъ монахъ у самой пристани.

— Ну, и слава Богу, значитъ! Коли очистились, и въ кабакъ теперь можно. Согршимъ, а опосля замолимъ.

— Ты бы безъ грха….

— Ладно, отецъ Іеремія. Ты думаешь у насъ въ рабочихъ сладость? Теперь, чтобы въ себя придти, менй полуштофа и не думай!

— А забылъ, что Матій сказалъ, а?

— Не про насъ онъ, отецъ!

— Про всхъ…. и про тебя, малоумнаго, въ томъ числ. Ищите прежде царствія Божія и правды его, и сія вся приложится вамъ!…

— Мы, отецъ, въ обители и искали, а теперь, вотъ, прикладываться будемъ. Труждающійся да пьетъ, сказано.

— Да ястъ, иновръ!

— Нy, а если труждающемуся ясть полагается, то и пить слдуетъ!

— Прокуратъ этотъ Володька! обернулся ко мн монахъ. Придетъ въ обитель съ чистымъ сердцемъ, заработаетъ два-три рубля и сейчасъ назадъ въ Сердоболь…. Въ кабакъ…. Иноческихъ денегъ не жалетъ, извстно! А они — деньги-то вдь какія, ангельскія!

— Почему-же ангельскія?

— А какъ иначе? У васъ каждая копйка слезами облита. Вы думаете, богомолецъ такъ ее въ монастырь походя бросаетъ? Нтъ, онъ, какъ подаетъ, такъ еще намолится, да наплачется сначала. Вотъ онъ какъ. Отъ нея, отъ монастырской копйки, какъ отъ вдовьей лепты, нкій духъ исходитъ. А они ее въ кабакъ. Маловрные!

Нужно было спросить у капитана, когда завтра отойдетъ пароходъ. Капитанъ, какъ разъ подошелъ къ борту, красный весь, какъ кирпичъ. Кожа на лиц выдублена, точно втрами всхъ четырехъ странъ свта обдута. Глаза устроены такъ, что вблизи ничего не видятъ. Черезъ голову вамъ, за пятнадцать верстъ по-крайней мр, смотрятъ.

— Господинъ капитанъ!

— Есть! Голосъ точно въ рупоръ. Будто тотъ, кому отвчаетъ онъ, невсть какъ далеко отъ него. Оглушилъ совсмъ.

— Когда пароходъ отойдетъ въ монастырь?

— Парокотъ…. Красное сафьяное лицо принимаетъ глубокомысленное выраженіе…. Парокотъ, завтра…. земь часъ!

— Вечеромъ?

— О, ja! оретъ онъ на меня, и тотъ же взглядъ черезъ мою голову, упорно стремящійся разглядть что-то на горизонт: О, ja!…. Земь часъ!…. Парокотъ земь часъ пошла на мастырь!…

Совершенно удовлетворенный возвращаюсь я къ своей хозяйк, ужасно гордящейся тмъ, что ея мужъ былъ когда-то ‘господинъ на почта и золотой труба носилъ!’ Госпожа Ригойвенъ вполн счастлива теперь, отдавая комнаты по марк {Финская марка = двадцать пять копекъ серебр., т. е. сорокъ кредитныхъ по курсу.} въ день и угощая обдомъ за ту же марку. Въ минуты жизни трудныя она вынимаетъ мундиръ покойнаго мужа съ ‘золотою трубой’ и шпагу-мышеколку, кладетъ это на столъ передъ собою, любуется часъ — два и, вполн утшенная, прячетъ свои воспоминанія обратно въ шкафъ, Я удостоился особеннаго ея доврія.

— Ни знай? Она (т. е. ея мужъ) должна была получалъ Станислаусъ-крестъ, но только Богъ взяла себ.

Я долго ломалъ голову, зачмъ Богу понадобился крестъ св. Станислава, да еще 3-й степени въ петличку, но изъ дальнйшихъ ея объясненій оказалось, что Богъ взялъ ея мужа, который за смертію такъ и остался не украшеннымъ регаліями.

— Но я тоже звой мислъ имю…. Я купила Станислаусъ, положила на ему грудь и такъ каронила!

На другой день г-жа Ригойвенъ влетла ко мн съ крикомъ:

— Паракотъ пошла! Зачмъ вы спитъ, когда паракотъ пошла?

— Какъ! не можетъ быть! Вечеромъ въ семь часовъ, самъ капитанъ мн говорилъ.

— Нтъ! пошла. Сичасъ пошла… Свистала и пошла на мастырь!

Я одлся, выскочилъ на пристань, чтобы увидть, какъ въ серебряную щель между шкерами вползалъ уже далекій, умалившійся до микроскопическихъ размровъ, силуэтъ парохода….

— Ишь попыхиваетъ! любовался на него вчерашній Володька, очевидно, уже вошедшій въ себя. Этому Володьк было боле сорока лтъ, а его все еще называли уменьшительнымъ именемъ.

— Что длать теперь?… Разсказываю ему свои злоключенія.

— А больше ничего, что къ отцу Парамону вамъ надо. Какъ онъ положитъ, такъ и будетъ.

— Что это за отецъ Парамонъ?

— Вона, неужли-жъ вы его не знаете? недоумвалъ Вододька. Отецъ Парамонъ у насъ первый птухъ въ огород. Онъ тутъ настоятель на подворь…. Мужикъ строгій, не дай Богъ! Онъ тебя скрозь видитъ, ты еще только умомъ метнулъ, а онъ онъ тебя за хвостъ, стой! Никакъ иначе вамъ нельзя…. Отецъ Парамонъ васъ съ этимъ пароходомъ разсудитъ.

Совершенно не понимая, чмъ это отецъ Парамонъ можетъ помочь мн, я отправился къ нему. Подворье стоитъ въ конц города на берегу Ладоги. Калитка отворена. На двор, щедро облитомъ солнцемъ, спитъ кудлатый песъ. Прищурился на меня, сообразилъ было, что, по уставу, слдуетъ залаять, уже и пасть раскрылъ, да отдумалъ. Перевернулся на спину, лапами вверху,такъ и замеръ, нжась въ тепл и, очевидно, не стсняясь, неприличіемъ позы, совершенно не соотвтствовавшей его лтамъ и положенію въ свт. Двухъ-этажный домикъ точно вымеръ. Со двора слышно, какъ въ окн звенитъ большая черная муха. Свже-просмоленныя лодки сушатся на берегу, дв сойминки колышутся на водахъ озера, точно убаюкиваютъ кого-то. Жарко такъ, что янтарный потъ проступилъ даже на бревнахъ, сваленныхъ тутъ же на двор. Дверь въ домъ отворена,— вхожу…. Въ горницахъ никого.

— Отецъ Парамонъ?!

— Кто, крещенный? слышится со стороны.

— Надобность имю до васъ…. Бда случилась.

— Какая еще бда? Въ дверяхъ показался обстоятельный мужичекъ въ подрясник, умные глаза изъ-подъ сдыхъ бровей смотрятъ зорко, морщинки вокругъ расположились хитро: ‘меня, братъ, не надуешь’, такъ и читаешь на этомъ лиц: ‘я тебя насквозь вижу’. Клобукъ сползъ на бекрень, сивая борода растрепалась, видимо, со сна человкъ. Разсказалъ я ему свою бду. Пожевалъ, пожевалъ отецъ Парамонъ, вскинулъ на меня глазами….

— Изъ какихъ будете? По морю зжали?

— зжалъ.

— Лодки не пужаетесь?

— Нтъ.

— Братъ едоръ! Эй, братъ едоръ?

Изъ другой комнатки вскочилъ мальчонка въ бломъ холщевомъ подрясник, тоже заспанный. На бгу скуфейку на лобъ натягиваетъ. Мальченка румяный, кровь съ молокомъ, видимо, валаамскіе хлба въ прокъ пошли.

— Ишь у тебя скуфья-то, словно чулокъ обмялась. Спишь въ скуфь-то?

Тотъ со сна сунулся ему подъ благословеніе, носомъ въ грудь.

— Что тыкаешься! Пошелъ сейчасъ за Володькой, да за Иваномъ Гейной, знаешь, гд сыскать Володьку?

— Онъ, отецъ Парамонъ, на пристани, пояснилъ я, понявъ, что Володька, съ которымъ сейчасъ бесдовалъ, тотъ самый и есть.

— Гд и быть ему…. Совсмъ сосудъ непотребный. Жила не иметъ. На пристани и ночуетъ. Ты, братъ едоръ, поскоре зови ихъ сюда, да живо! Скажи, самъ отецъ Парамонъ наказывалъ!

Вздувъ скуфейку, какъ слдуетъ, пузыремъ, мальчикъ бросился въ ворота.

— Какъ же вы хотите распорядиться, отецъ Парамонъ?

— А вотъ сейчасъ. Нужно поправлять ваше дло. Сегодня вечеромъ въ обители будете! Хорошо, что ко мн пришли…. Вчера водворится плачъ и заутра радость!… О Господи, Господи, Господи!…

— Что это за Володька?

— Ссыльный у насъ тутъ, блуждающій…. Изъ Питера…. Онъ въ театральныхъ артистахъ былъ,— Треповъ его и загналъ сюда. Человкъ слабый, извстно…. На монастырь работаетъ, а потомъ пропивается…. Вотъ и не думалъ никогда, вдь Богу послужить, а промыселъ-то Господень черезъ генерала Трепова и оказалъ себя. Вы книгу числъ читывали-ли? Тамъ это хорошо изображено: отлучи васъ Богъ отъ сойма Израилева иприведе васъ къ себ служите службы въ Скиніи, Господни!… Да, а мы этого не понимаемъ. Только вотъ что, человкъ онъ слабый, этотъ Володька. Что у него еще на ум? У васъ денегъ съ собою много?

— Есть.

— Вы не показывайте…. Повезутъ они васъ въ лодк…. Ограбятъ и въ воду бросятъ. Скажутъ: утопъ, и вся недолга.

— Ну, вотъ, вдь не одинъ онъ повезетъ меда.

— Будутъ и еще. Да вдь по ныншнему времени какъ врить? Скажите, пожалуйста, какой пронзительный, напримръ, этотъ господинъ Узатецъ…. При всхъ кавалеріяхъ, и вдругъ такая пакость!… Нын трудно. Разв только на однихъ иноковъ и можно положиться, но и то потому, что подвижническое имуть житіе и во всемъ благое поспшеніе, днемъ и нощію въ въ богоугожденіи труждаются, пищу же имутъ отъ рукъ своихъ!

Володька не замедлилъ явиться, но уже пьяный. Когда это онъ усплъ, понять не могу. Отецъ Парамонъ укоризненно покачалъ головою.

— Ей-Богу, отецъ, вотъ на эстолько…. началъ было Володька, указывая на кончивъ мизинца.

— Не свидтельствуй ложно! Весломъ можешь?

— Могу,

— Ну, вотъ, дадите ему рубль и довольно! А еще при театрахъ въ артистахъ значился! Не стыдно?

— Это точно!. Было наше время, прослезился Володька, было и прошло!

— Ты какимъ былъ артистомъ-то, по пвческой части? Отецъ Парамонъ, видимо, хвастался Володькой. Вотъ-де у меня какой экземпляръ.

— Нтъ, мы въ Маріинскомъ театр капельдинеромъ стояли!

— Ну, вотъ-съ…. Изъ какого положенія и до чего дошелъ! А? Можно сказать, превознесенъ былъ и во прах истлваешь! А? Какъ ты сказалъ?

— Капельдинеромъ.

— Вотъ, вотъ! Очевидно, отецъ Парамонъ не достаточно ясно понималъ это слово.— Съ какими господами ты, можетъ, компанію велъ, а? Куда бы ты произошелъ, а Богъ тебя по затылку,— смирись!

Володьку это проняло. Совсмъ въ минорномъ тон заговорилъ:

— Не цнятъ здсь меня, вотъ что. Червь я, но тоже душу имю. У меня теперь двоюродный племянникъ въ Интер — въ берейторскомъ званіи — фельдъ-егерскій офицеръ. Золотой погонъ и сабля при боку. Легко это мн, а? Отецъ Парамонъ, ежели ему отъ самого государя императора указано шпоры носить, каково это мн? Вотъ, отецъ Парамонъ… вотъ онъ видите,— сейчасъ! Погодите, вотъ онъ. Я покажу….

Володька, ползъ куда-то за пазуху, что меня крайне удивило, ибо состояніе его лохмотьевъ не допускало даже и мысли о пазух. Пошаривъ тамъ, онъ вдругъ вытащилъ что-то красное. Отступилъ назадъ, бережно поднялъ его пальцами обихъ рукъ, какъ святыню…. Одазались остатки краснаго капельдинерскаго жилета.

— Вотъ онъ, отецъ Парамонъ, легко это мн? Вотъ я какой жилетъ носилъ, по положенію!…. Высочайше, государя-императора, утвержденный образецъ…. Форма, отецъ, Парамонъ…. Отъ казны полагалось. Легко мн теперь?.. Нтъ, вы мн въ душу войдите. Теперь мое сердце, можетъ, злыя собаки рвутъ,— вотъ какъ мн сладко, всхлипывалъ Володька. Опосл этихъ пурпуровъ и вдругъ ошметки, а?

Отца Парамона красный жилетъ, очевидно, сбилъ съ толку.

— Ну, что же длать, былъ большимъ человкомъ, сталъ малымъ. Смирись…. Смиряющій себя превознесется…. И то будь доволенъ: прежде бы ты въ обитель и не заглянулъ, по своему званію работать на иноковъ за низкость считалъ, а нын Господу труждаешься. И въ коемъ мст, а? Нсть-бо на немъ же ты стоишь, земля свята есть!,!.

Но и безъ этого Володька обрлъ себ неожиданное утшеніе.

Въ келію ввалился на неуклюжихъ, толстыхъ и кривыхъ лапахъ финнъ, подслповатый, неумренно тупаго вида, лицомъ по пословиц: идетъ свинья изъ Питера вся истыкана.

— Здравствуй, Гейна! встртилъ его от. Парамонъ.

Гейна бухъ ему въ ноги…. Поднялся и захохоталъ чему-то, причемъ маленькіе, блесоватые глаза его совсмъ было пропали, а щеки соединились съ бровями.

— А все-таки я въ самомъ несчастій своемъ чувствую себя человкомъ! вдругъ возвеселился Володька. Вотъ этотъ Гейна — разв онъ человкъ? Онъ — тварь, а я — человкъ. И что тамъ господинъ Треповъ не длай, а все же я не Гейна. И Гейной онъ меня сдлать не можетъ.

— Ладно, нечего не путемъ болтать! перешелъ от. Парамонъ въ дловой тонъ. Нечего…. Вы вотъ что…. Братъ едоръ, спусти-ка лодку. Садитесь въ лодку, братцы, часъ назадъ отъ меня Юдинъ на сойминк уплылъ домой. Но только онъ одинъ — далеко не уйдетъ. Должно быть гд-нибудь въ салму залзъ и ждетъ повтера, {Повтеръ — попутный втеръ.} какъ вы его догоните — скажите: отецъ Парамонъ приказалъ, вотъ, господина въ монастырь отвезти. Пожалуйте со мной! пригласилъ онъ меня въ другую келью.

— Какъ мн васъ благодарить?

— Господа благодарите! Вы вотъ что…. Степанъ Юдинъ мужиченко хитрый…. Онъ съ васъ заломитъ. Вы ему скажите: от. Парамонъ боле пяти рублей не веллъ давать. Пистоль съ вами есть?

— Револьверъ.

— Ну, ливольверъ, все одно…. Рулемъ править умете?

— Умкь

— Садитесь къ рулю. Они вс будутъ передъ вами…. Ничего и не посмютъ. Не то что за спиной. Вы, итакъ, лявольверомъ поиграйте…. Вотъ-де что у меня есть. Пусть видятъ. Не съ голыми руками. Оно — Степанъ Юдинъ мужикъ надежный У него купецъ Тюменевъ даже сына крестилъ, а все-таки…. Ужъ на что господинъ Узатецъ—ерой и на линіи былъ, а какъ его діаволъ-то смутилъ…. Въ мор діаволъ еще сильнй, другомъ вода — взяли за горло, ограбили и на дно…. Рыбамъ на пропитаніе! Ну, Господь съ вами…. Будете въ обители,— молебенъ, отслужите!

Со столь утшительными напутствіями я и отправился въ дорогу.

II.
Шхерами.— Степанъ Юдинъ.— Ивовый промыселъ.— Купцы пьяные и купцы бглые.

Губа Ладоги передъ Сердоболемъ кажется озеромъ, когда нсколько отплывешь отъ города. Точно въ заколдованное царство попалъ. Кругомъ скалистыя вершины, до которыхъ не могла доползти цпкая зелень. Выходъ изъ губы заставленъ шкерами самыхъ разнообразныхъ очертаній. Лодка быстро скользитъ по голубому зеркалу тихихъ водъ, въ которыя смотрятъ и наглядться не могутъ пустынныя горы. Чистенькій полу-финскій, полу-корельскій Сердоболь точно сбгаетъ въ кучку на пологомъ мыс. Передъ нами два выхода. Одинъ — точно серебряная щель. За нею мерещится сумрачный просторъ Ладожскаго озера. Этою салмою или проливомъ идетъ пароходъ. Мы двинулись направо извилистымъ и заросшимъ осокой корридоромъ, между двумя гранитными стнами, на самомъ гребн которыхъ нахмурился молчаливый лсъ. Вковыя сосны сползаютъ оттуда, цпляясь за каждую трещинку темнаго гранита. Солнце сегодня паритъ во всю: на свту вода зыблется точно расплавленное серебро. Стны шкеръ кое-гд съуживаются, кажется, вотъ-вотъ сомкнутся и расплющатъ нашу жалкую лодченку. Изъ лнивой дремы неподвижнаго лса доносится порою меланхолическая псня чернаго дрозда. Щель, по которой полземъ мы, кое-гд перегорожена мерёжками. Только колышки торчатъ надъ водою,— видимо, по всей этой глухой окраин идетъ теперь небогатый весенній ловъ. Гд вода бжитъ яро,— по крутому склону или въ порогахъ,— тамъ бросаютъ тони. Семьями ловятъ,— одну такую мы встртили на пути. Совсмъ сморщенный, точно мохомъ поросшій, старикъ и такая-же ветхая, вызеленвшая жена. Казалось, что они оба долго пролежали въ совсмъ сыромъ и холодномъ, теиномъ погреб, покрылись плсенью и теперь, выйдя, щурятся и не знаютъ, куда спрятать уже отвыкшіе отъ солнца глаза. Эта были корелы.

— Что стоить тоня?! крикнули мы имъ.

— Какая тоня? удивились старики, для которыхъ и безъ того наше появленіе въ этой пустынной салм было чудомъ.

— Да уловъ…. Сколько въ сть сберешь….

— Божій даръ! На рыб цны нтъ. Какъ ее цнить?… Гршно и продавать такъ-то, прямо съ улова.

— Да вдь продаете же вы рыбу?

— То въ городъ…. Вотъ на ваше счастье закинемъ…. Не кормленое, не холеное,— всмъ она рыбка Божья идетъ!

Филемонъ и Бавкида заработали стью. На поверхности воды, охваченной ею, забулькало.

— Щуку Господь посылаетъ. Ишь она полощется.

Одна какая-то срая, большая рыба перекинулась черезъ край сти и уплыла прочь.

— Ушла! Ишь ты, что человкъ, тоже понимаетъ. Нехочется ей въ уху-то…

Вся тоня оказалась, впрочемъ, весьма небольшою: пять щукъ да четыре окуня.

Выползли изъ щели, думалъ я, озеро раскинется открытое,— нтъ. Острова за островами. Шкеры выдвигаются одна за другою. За передними туманные силуеты, дальнихъ, а за этими какія-то синія неопредленныя массы, точно мгла тамъ лежитъ на вод. На нсколько минутъ открылся просторъ Ладоги. Блесоватый подъ блесоватымъ небомъ…. Спокойный, величавый…. Какое-то блое крыло на немъ полощется: парусъ-ли олонецкаго промышленника или всплескъ волнъ надъ подводнымъ камнемъ,— не разберешь…. Нкоторые большіе острова сливались въ одинъ. Доплывешь до такого — щель, въ нее и скользишь. Иныя щели, какъ остріе ножа, блестятъ между громадными отвсами скалъ. Точно одинъ колоссальный утесъ подъ чьимъ-то чудовищнымъ ударомъ раскололся надвое.

— Красовитая наша сторона? обернулся ко мн Гейна, вдругъ обрвшій даръ слова, которымъ до сихъ поръ онъ, казалось, вовсе не обладалъ.

— Вонъ онъ, вонъ онъ! забезпокоился артистъ Володька.

— Кто?

— Да Степанъ Юдинъ.

Впереди на берегъ вытащена большая лодка. Рядомъ, на самомъ солнцепек, стоитъ какой-то корелъ. Несмотря на жару, на немъ полушубокъ.

— Степка…. шельма! оретъ во всю пасть Володька.

Но шельма, очевидно, ничего не слышитъ. Причалили,— давай расталкивать. Храпитъ себ во всю и даже повертывается съ нкоторою граціей.

— Ахъ ты, бестія, передъ такимъ господиномъ и вдругъ во всемъ своемъ невжеств. Пьянъ должно быть!

Наконецъ, Степка открылъ глаза.

— Вези на Валаамъ барина, усердствовалъ Володька.,

— На Валаамъ — несогласенъ!

Артиста точно что-то озарило. Потянулъ носомъ, наклонился къ самому рылу Степки и еще разъ потянулъ.

— Мы на Валаамъ несогласны! опять было заснулъ Степка.

— Такъ и есть, подлая душа, ромомъ напился, настоящимъ ромомъ, съ завистью возопилъ Володька и даже руками всплеснулъ. Ну, ну, вставай! Ишь, подлецъ, настоящимъ ромомъ — девять гривенъ бутылка. Вставай!

— Не хочу…. У меня покосъ сегодня….

— Да отецъ Парамонъ….

Дйствіе этого имени было магическое. Степка Юдинъ встрепенулся и сталъ протирать глаза. Сна какъ не бывало.

— Ну, если отецъ Парамонъ — другое дло! Только, какъ будетъ угодно, я меньше десяти не возьму. Да еще къ себ въ деревню надо захать…. Тутъ недалечко. У меня покосъ,— распорядиться треба.

— Когда же мы въ монастырь подемъ?

— Къ ночи. Какъ нибудь будемъ. Посередь моря не встрянемъ.

Нечего длать,— пришлось согласиться и на эти условія. До деревни Самоцали (моховой островъ), гд жилъ Степанъ Юдинъ, было верстъ семь совершенно въ сторону. Я, впрочемъ, не раскаивался, что попалъ сюда. Не только самая деревня оказалась живописной (дома ея разбросаны на скалахъ, примостились, гд попало), но и семья Юдина занималась въ эту минуту столь интереснымъ дломъ, что ему будетъ посвящена одна изъ слдующихъ страницъ. Къ сожалнію, дти Юдина были въ осп, что не мшало выздоравливающимъ бгать въ однхъ рубашенкахъ и на босу ногу.

— Какъ же это ты отпускаешь ихъ такъ?

— А для ча не отпущать? У насъ по сей деревн воспа…. Разитъ.

— Да вдь отъ одного и другіе схватятъ.

— А Господь захочетъ, такъ схватятъ. Отчего не схватить — будь спокоенъ.

Красивый ребенокъ, у котораго оспенная шелуха осталась только на груди и на рукахъ, выбжалъ ко мн.

— Ишь, шельма, сахару хочешь…. Онъ, господинъ, у меня очень сахаръ любить. Дай дяденьк ручку. Ишь у него какая оспа, открылъ воротъ рубахи Степанъ. Дай ручку, дурашка, дай ручку.

Дяденька, которому въ это время предстояло пожать руку съ оспенными, заживающими ранками, былъ, разумется, въ очень интересномъ положеніи.

— Онъ у меня тюменевскій крестникъ. Богачъ крестилъ! Вотъ мы какъ…. Поцлуй, дурашка, дяденьку…. Вотъ такъ. Ну, теперь дяденька дастъ теб сахару! Поблагодари дяденьку.

Какъ только сютъ хлбъ на этихъ поляхъ! То и дло видишь, какъ изъ-подъ сползшей почвы чернютъ лысины гранита. Чуть-чуть насыпано землицы, плугъ ее не беретъ, только о камень скребется.

— Плохая самая сторона наша, сообщалъ Степка,— своего хлба хватаетъ намъ отъ Кузьмы до Рождества, на три мсяца всего. Вотъ у меня: семья съ дтьми — восемь ртовъ, долженъ я имъ купить десять кулей муки, да податей съ меня рублевъ пятьдесятъ сойдетъ. Хорошо, хорошо, коли годъ-то влетать въ двсти двадцать рублей, а то и вс триста подай. Хоть гд хочешь бери. Воруй,— либо съ голоду помирай. Вотъ наше дло какое неладное. Теперь куль-то четырнадцать рублей, а и всего-то его на три недли хватаетъ. Царапай камень, пожалуй, что онъ теб дастъ?

— А урожай какъ?

— Да съ куля, если въ хорошее время, кулей десять, а обыкновенно — больше шести не собрать. Пожога {Пожога — выжиганіе лса подъ пашню.} запрещена. Надлъ у насъ самая малость,— на дв коровы лугу не хватитъ. Да еще какъ: мн вотъ лужокъ отведенъ за тридцать верстъ, а лсъ мн за тридцать пять отмежевали! Пользуйся. Такъ на свое и не гонишь коровы, а платишь по семи рублей за лто обители. Плохое, совсмъ плохое наше дло….

И Степка, какъ не былъ пьянъ, а зачесалъ голову.

— А ты казанскую сироту не пой! Не разжалобишь, вступился Володьна.

— Кака-така казанская сирота?

— А вотъ что и ты же…. одна стать. Другимъ, дйствительно, конецъ смертный, а теб слава Господи.

— Чмъ это?

— А купцы пьяные?

— Экъ обзавидовалъ чему. Съ ними-то навозишься. Однихъ ругательствъ сколько.

— А богомольцы бглые…. Зимняки?

— Это точно что….

— Ну, вотъ. А ты киснешь. Ему, господинъ, будемъ такъ говорить,— Богъ невидимо посылаетъ. детъ зимой пьяный купецъ въ обитель спасаться отъ упоенія….

— Отъ чего?

— Отъ упоенія, потому они водку страсть жрутъ. Ну, детъ, разумется, черезъ Самоцали, другаго то пути нема, издали еще оретъ, живъ-ли Степка, а Степка тутъ уже, дло свое знаетъ, съ посудиной ждетъ. Сошелъ купецъ съ саней,— сичасъ Степк въ ухо, а Степка ему въ ноги…. Умирать не надо. Помилуйте! Покуражится онъ у него дня три, бабъ, это, деревенскихъ, которыя получше, попортитъ. Ну, тогда черезъ Ладогу на Валаамъ отмаливаться, а Степк четвертную.

— Ну, ужъ….

— А сколько теб о прошлую зиму Жидкой отвалилъ?

— Дакъ за тожъ у меня и щеку-то съ его безобразія во раздуло.

— Ахъ ты, Степка, Степка! Господь теб счастье посылаетъ, а ты — щека! Зался! Да я бы ему и другую щеку подставилъ,— вали! Опять же, которые купеческіе сынки на смиреніе въ обитель отданы,— бгутъ…. Только монахи оплошаютъ, они сейчасъ черезъ Ладогу на Самоцали къ тому же все Степк. Извстно, въ монастыр-то напостятся. Ну, тутъ сейчасъ разршеніе вина и елея. Посвирпствуютъ дня три,— Степка, вези домой къ отцу. Ну, тотъ ихъ въ Питеръ, а родители, извстно, денежки за путину все тому же Степк.

— Ну, тоже и отъ родителевъ имъ….

— Извстно, влетаетъ…. У купцовъ на этотъ счетъ никакого благородства.

— Сичасъ палку, и въ ухо! А я стою у дверей, гляжу…. Мн что: мн приказали везти, я и повезъ.

— Что говорить, большія поэтому случаю кровопролитія бываютъ.

— Двое опрошлую зиму изъ Валаама убгли,— сичасъ ко мн. Ставь вору,— двки пой! Натомились сердечные, потому отцы святые ихъ на исправленіе въ смолокурню загнали. Гони деготь! Шибко они съ этого самаго съ исправленія пьютъ. Иные даже до того, что образа человческаго надолго лишаются, ну, и языкомъ:— а да а, а словъ не могутъ. Словъ у нихъ нтъ! Одинъ прізжалъ, такъ онъ такъ налился, что трое сутокъ по деревн на корачкахъ ползалъ. Его въ избу, а онъ въ хлвъ наровитъ. Мычитъ коровой и въ хлвъ. Сно увидитъ, сно жретъ. Зовешь его: Иванъ Петровичъ, а Иванъ Петровичъ — ничего…. А по спин погладишь,— тпрусь, бурка, тпрусь! Ну, и идетъ!… Разъ я въ Шлюшинъ на пароход халъ: такъ одинъ послушникъ,— онъ съ войны, съ Егорьемъ, и духъ этотъ въ себ чувствуетъ,— сорвалъ съ головы скуфейку, слъ на нее и кричитъ: настоящее ей мсто! а потомъ позвалъ кочегара, напоилъ его и надлъ ему скуфейку. Носи, говоритъ, чертъ съ ней! Чего жалть? Буфетъ весь скупилъ.

— Какъ это весь?

— Да такъ. Скокъ стоитъ — заплатилъ, а потомъ публик. Пей, публика, въ мою голову! Жри, кто что хошь. За все плачено. Курилъ онъ это курилъ, а ужъ подъ Шлюшинымъ до чего докурился: давай, говоритъ, братцы, водку изъ моей скуфейки жрать.

— Ну?

— Ну, и жрали изъ скуфейки. Кто всю можетъ, тому онъ сичасъ три рубля, а кто не можетъ, тому за пазуху. Такое теперь мое желаніе, говоритъ, чтобы въ вин купаться! Хорошо?

— Эхъ! Кому жизнь, а кому…. вздохнулъ, не докончивъ, Володька.

Пока мы бесдовали объ упоительныхъ купцахъ и герояхъ войны, вдали слышалась какая-то молотьба.

— Что это у васъ? Для хлба бы, кажись, рано.

— Нтъ…. Это ивовую кору сушили, а теперь молотятъ.

— Для чего?

— Для кожи. Дубятъ корою. Бда съ ёй,— живьемъ стъ пыль отъ нея. Я бы на такую работу ни за что не пошелъ. Съ известкой куда лучше. Теперь Сердобольскіе купцы сколько платятъ, чтобы кору-то изъ амбаровъ повытаскать да погрузить на суда! По полтин въ день, а все охотниковъ мало.

— Отчего же пыль не сдуваютъ?

— Во! за нее-то и платятъ. Въ ей сила вся. Отъ ей и всу тоже больше. Какъ въ Чекуши {Чекуши — подъ Петербургомъ.} привезешь, сейчасъ глядятъ, есть-ли пыль. Тутъ округъ вс деревни этимъ промысломъ заняты. Изо всхъ корку везутъ. Дло сбытчивое. Хоть и не на деньги, а все хорошо, мы на продухтъ мняемъ.

— То-то у васъ ива повывелась.

— Какая и осталась, такъ вся ободрана. Ну, а съ дерева, что съ человка, шкуру сдерешь,— помереть должно. Теперь всякую мелочь — кустики да прутики — и ту лупятъ. Годовъ пятнадцать назадъ по всей Ладог ивы было — сила несосвтимая. Ну, а теперь мы ее одолли. Нтъ,— чисто!

— Почемъ же идетъ кора эта?

— Да нынче намъ товару даютъ на 55 коп. за пудъ коры. Цна хорошая, что говорить, только деревовъ мало. Ноншней весной ужъ такъ: найдутъ крошечку малую и сейчасъ ее драть. Этимъ и живутъ. Какъ весна, такъ новые прутики подымутся. А черезъ мсяцъ ихъ и званія нтъ! И весело же: двки, бабы, старики, мальчишки — вс на промысл на перегонъ, кто больше.

— Весело, весело, а больныхъ-то сколько съ этого?

— Больныхъ много. Потому, дло въ разливъ. По колно въ вод стоятъ. Иной посинетъ весь…. У насъ какъ промыселъ-то этотъ начался, пуще весною народъ мретъ. Соберутъ кору,— сушатъ ее на гумн, либо на втру держатъ, потомъ, какъ высохнетъ, ее въ ригу и молотить. А и молотить-то съ умомъ надо. На все своя наука…. Чтобы пыль не шла и чтобы всу больше было, ее опять намочутъ. Песку сыплемъ, чтобы тяжелй была.

— Камни кладете! съязвилъ Володька.

— И камни кладемъ! совершенно спокойно согласился Юдинъ. Отчего не класть? Все больше выйдетъ. Камень — онъ тоже Божій. И ему честь, и намъ отрадно. Иной разъ на пудъ-то фунтовъ шесть помельче присыплешь.

— Кто же этимъ торгуетъ?

— А много! Въ Сердобол, Кексгольм, Имбилакс купцы займаются. Больше всего Стойненъ и Гаагенъ. Цлыя суда грузятъ коркой. Она легкая. На судн ее до половины мачтъ.

— И опруживаетъ? {Опруживаетъ — опрокидываетъ.}

— Отчего, другъ любезный, не опружить. Господь втеръ пошлетъ,— ну, и сойминка кузовомъ вверхъ, съ легкимъ сердцемъ опружить. Потому — перегрузъ. Одну опружить, другія пройдутъ! Такъ, братъ, и человкъ: одинъ помретъ,— другой выживетъ. Какъ кому!

— А ты сегодня ромъ пилъ? зло вскинулся Володька на Юдина.

— Пилъ.

— То-то! Самъ пьешь, а другимъ не подносишь.

— Никогда не подношу…. Потому, у меня деньги за ромъ плачены. Если бы краденный, ну, тогда бы поднесъ….

III.
Въ открытомъ озер.— Буря.

Верстъ двнадцать плутали мы то впередъ, то назадъ по закоулкамъ и извилинамъ салмъ и заливовъ ладожскаго побережья. Да до деревни Самоцали отъ Сердоболя точно также плыли часа четыре. Наконецъ, послдняя шкера отошла назадъ и закуталась въ срый туманъ. Впереди открытое озеро, я сказалъ бы море, потому что по своей глубин и размрамъ Ладога боле заслуживаетъ это имя, чмъ какая-нибудь Азовская лужа. Берега на востокъ, сверъ и югъ даже и не мерещились. Спокойный и величавый просторъ окружалъ отовсюду смутные силуэты нсколькихъ острововъ, до которыхъ мало-мало было двадцать пять верстъ. Гребцы, какъ только увидли это марево, сейчасъ же шапки долой.

— Господи благослови!… Валаамъ!… И давай креститься.

— Дивное дло: посередь озера живутъ себ монашки.

— Божьимъ произволеніемъ.

— Пресвятые, преподобные Сергій и Германъ чудотворцы валаамскіе, спасите насъ и помилуйте! усердствовалъ Степка. А жаль, братцы, водки я не захватилъ въ боченк для валаамскихъ старцевъ. Ноне есть охотники, по пяти рублевъ за посудину платятъ. Чудесно бы…. перешелъ онъ сразу въ совсмъ другой тонъ.

— А отецъ Стефанъ?

— Таможенный-то ихній. Я бы его живымъ манеромъ обманулъ.

— Надрешь?

— Къ низу лодки на веревк боченочекъ,— и вези!

— Оно точно…. И плутъ же ты, Степка!

— Надо, братцы, хлбъ промышлять! Господи, Господи, монашки то!… И сколько святости тутъ этой!…

— Что это за таможенный монахъ? заинтересовался я.

— А иноки свою таможню здсь поставили, чтобы богомольцы отнюдь не возили вина и табаку въ монастырь. Строгая у нихъ таможня. Въ портки залзаютъ, сапоги скидовать приказываютъ. Все выищутъ.

— А отецъ Стефанъ кто же?

— Главный ихній надсмотрщикъ. Монахъ праведный, строгій монахъ. Ни водки, ни табаку не потребляетъ.

— Семь верстъ скрозь землю Стефанъ этотъ видитъ. Вотъ онъ какой! И чинъ на немъ поэтому не малый — іеромонахъ.

— Такъ-таки и нельзя провозить водку?

— Какъ нельзя. Только трудно и опасно. Потому, если поймаютъ, дороги въ монастырь не будетъ, а мы обителью кормимся.

Сроватое освщеніе было какъ разъ подъ стать этому недвижному простору. Жары какъ не бывало. Все небо затянуло не тучками, а какими-то блыми, сквозными крыльями, словно милліоны ангеловъ пролетали надъ безбрежьемъ и гладью Ладоги. Кое-гд по зеркалу ея бжали бороздки отъ лниво поднявшагося втра. Но и онъ, точно уставая, приникалъ къ теплой вод и засыпалъ на ней…. Изрдка передъ нами подымалась изъ воды черная, круглая, усатая голова тюленя…. Степка Юдинъ свисталъ какимъ-то особеннымъ способомъ, и нерпа еще раза два-три ныряла изъ озера по направленію къ нашей лодк… Вода и небо… И то, и другое — оба вявшія на насъ невозмутимою, благоговйною тишиной. Невольно воображеніе рисовало нашу планету, когда она носилась въ пространств, вся покрытая водою, когда земля еще не отдлялась, и, по преданію, духъ Божій носился надъ молчаливымъ, единымъ океаномъ, когда все разнообразіе являлось только въ переливахъ освщенія. Солнце восходило и заходило тогда надъ безжизненною планетой, играя на гребняхъ валовъ и золотя густыя облава. Безжизненною! Врно-ли это? Можно-ли опредлить тотъ предлъ, гд кончается жизнь и начинается механическое движеніе? Мы, впрочемъ, не будучи свидтелями первыхъ дней творенія, любовались теперь на удивительные эффекты освщенія. Когда солнце, закатываясь, вышло изъ-за блыхъ крыльевъ безчисленныхъ ангеловъ, весь безбрежный просторъ раздлился на три сливающіяся по краямъ полосы. На запад точно зыблется пламя, точно оно струится багряное по тихимъ водамъ, мало-по-малу блдня, по мр приближенія къ средин озера, и переходя въ блесоватые, а потомъ и совсмъ стальные тоны. Вся восточная окраина Ладоги отъ очистившагося надъ нею вечерняго неба казалась зеленоватой….

Нсколько уже часовъ плыла наша лодка, мрно разская воду, наконецъ, скучно стало.

— Скоро-ли?

— А вотъ, когда этотъ островъ, указалъ Степка на одинъ изъ силуэтовъ валаамскаго архипелага, зайдетъ за тотъ,— будетъ половина.

— Тоска!

— Тутъ, баринъ, затоскуешь. И монастырь такой, и озеро такое…. Тутъ истомитъ, будь спокоенъ.

— Съ праведной-то жизни либо въ кабакъ, либо утопишься! замтилъ на это Володька.

— А въ рай….

— Ну, еще чего…. Рай не про насъ.

Берегъ позади уже чуть виднъ. Едва-едва каймится. Валаамъ замтно ростетъ передъ нами. Ужъ теперь можно отличить, что это берегъ лсистый. Весь синій, онъ нсколько мраченъ, какъ и сама обитель. Въ синев поблескиваетъ, точно затерявшаяся въ пространств искра, куполъ Никольскаго скита и мерещится блымъ пятномъ соборъ самаго монастыря. Я держу руль прямо между ними, совершенно забывъ совты премудраго отца Парамона. Мои путники не только не внушаютъ недоврія, напротивъ, наперерывъ длятся со мною скудными свдніями о Валаам.

— А что здсь часто бываютъ бури?

— Вона! Наше озеро съ полнымъ удовольствіемъ. Какая лодка-сойминка, самая праведная, какъ ни грузи, таково-ли волной и безъ бури захлещетъ, бываетъ! Тутъ вотъ сколько нашихъ сойминокъ тонуло,— страсть. Тыщи! Это только слава, что озеро — морю не уступитъ. А зимой…. Тоже мы хали…. Эконома валаамскаго я изъ Сердобольской ярмарки везъ. Поднялась мзга…. Втромъ ледъ рямитъ. Трескъ…. Вода скрозь,— поло ужъ все. Едемъ по льду, а насъ волна гонитъ. Отецъ Алексй вс молитвы, какія зналъ, прочелъ. ‘Господи, что будетъ съ нами?’ — А что Богъ дастъ, отче, говорю. ‘Назадъ бы, Степушка’…. Повернулъ я назадъ, а тамъ ужъ волны въ сажень ходятъ. Какъ добрались,— не помню, оглушило. Настоящее страженіе.

Какъ просторъ Ладоги развиваетъ зрніе. Я и въ бинокль едва могъ разсмотрть какіе-то острова, а Степка Юдинъ опредлилъ, на какомъ именно изъ нихъ его братъ сно беретъ.

— Вонъ глико…. Лодочка малая намъ увстрнъ.

— Ничего не видать. Въ бинокль тоже.

— Эхъ, баринъ, ваши бинки эти ничего не стоютъ.

Подъхали еще версты дв. Дйствительно, лодочка ползетъ на насъ.

— Кого несетъ? кричатъ оттуда.

— Барина.

— Давно-ль Степка въ баре произошелъ? Ишь, вороватая душа. Ахъ ты, песья муха, и впрямь барина везетъ. Отколь зацпилъ?

— Съ Сердоболя.

— И судьба же этому Степк! Никому, окромя его, не достанется. Поди, пятерку слупилъ?

— Не, десятку! торжествовалъ Юдинъ, нисколько не стсняясь моимъ присутствіемъ.

— Ну, и прокудимъ! И что это за мужиченка у насъ Степка…. Поколть бы те безъ попа, неслась уже сзади любезность гребца корела.

— Сожри тебя Ладога!

И пошли трехъ-этажныя слова летать по втру изъ одной лодки въ другую….

Не успли мы проплыть версты, какъ съ запада вдругъ побжалъ втеръ. То все былъ попутный, а тутъ чуть съ одного не перевернулъ нашу сойминку, точно желая оправдать только что сдланную рекомендацію Ладоги.

— Держи руль! Убирай парусъ! вдругъ взялъ въ свои руки командованіе лодкой еще недавній Степка.

Володька и Гейна схватились за дло. Новый порывъ втра вырвалъ у артиста весло, едва догнали, причемъ Володька не только получилъ отъ Степки затрещину, но и перенесъ оную съ истинною христіанскою кротостью.

— Правй руль! Правй! Круче! Опружить! оралъ на меня Степка во все горло, точно стараясь перекричать втеръ.

Паруса, пока ихъ убиралъ Гейна, хлестали намъ въ лицо, завертывались вокругъ мачты, вырывались изъ рукъ и, какъ крылья чудовищной птицы, раскидывались въ воздух, чтобы тотчасъ же зашлепать во вс стороны. Втеръ теперь уже ревлъ кругомъ, кидаясь направо и налво, вертясь на мст, какъ одержимый пляскою святаго Витта, то припадая къ волнамъ, то взрываясь къ самымъ облакамъ. Волненія еще не развело, но вихрь уже вырывалъ бездны — воронками, въ которыя стремглавъ летла наша лодка, чтобы тотчасъ же подняться на новомъ, выросшемъ подъ нею, хребт…. Обшивка сойминки трещала и стонала, какъ живая, точно жалуясь на удары, сыпавшіеся на нее отовсюду.

— Кабы не разломило! заботливо оглядывалъ ее Степка.

— А что, жидка?

— Да наше дло скорбное. Нужда такая стъ насъ подомъ. Гд исправную лодку завести!

И при этомъ, въ вид знака препинанія, трахъ Володьку по уху.

Втеръ былъ такъ силенъ, что руку рвало отъ руля. Приходилось держать его обими. Я уже проклиналъ и отца Парамона, посовтовавшаго этотъ способъ путешествія. Въ самомъ дл, куда какъ интересно потонуть посреди Ладоги, да еще такъ, что никто и не узнаетъ, куда ты двался и что съ тобою было. Облака быстро неслись, то открывая блыя пятна беззвзднаго свернаго неба, то скучиваясь темными массами. Гд-то ударило громомъ, молнію мы пропустили, за то вдругъ рядомъ струя небеснаго огня неожиданно скользнула въ волны, и стихійный трескъ раздался надъ нами. Казалось, что твердь небесная, повинуясь чьему-то могучему слову, разслась надъ этимъ могучимъ, бунтующимъ озеромъ.

— Ну, братъ Юдинъ, плохо!

— Чего хуже! Читай молитву преподобному Герману. Онъ помогаетъ. На свою силу надежда плоха.

— Куда править-то?

Острова слились въ одинъ. По этому признаку заключали, что осталось до скита Никольскаго пять верстъ.

— Теперь, коли будешь держать врно, мигомъ донесетъ.

— А если съ курса собьюсь?

— Ну, тогда на дно къ рыбамъ!

Выбора не было. Къ счастію, направленіе взято, какъ слдуетъ. Втеръ не давалъ у острововъ скопляться туману, и соборъ былъ виднъ отлично сквозь брызги волнъ. Иногда его заслоняли блые, косматые гребни, которые подымались передъ нами, точно заглядывая въ лодку, что тамъ? Насъ уже захлестывало. На дн лодки билась вода. Черпать ее было некому. Дай Богъ справиться съ веслами….

— Зальетъ?

— Какъ Богъ! Видишь самъ: ничего не подлать. Держи руль.

Володька нсколько оправился.

— Вижу я, братъ Степка, ты у насъ мужчина безъ всякой причины.

— Это какъ?

— Да такъ. Молодецъ! Ишь управляешься какъ.

— Это что за островокъ виднъ? показываю я, высовывавшійся передъ однимъ концомъ Валаама, не то утесъ, не то тамъ клочекъ земли.

— Кабакъ!

— Какъ кабакъ?

— Такъ. Тутъ у монаховъ много острововъ малыхъ. Кабаками зовутся.

— Да ради чего же?

— Должно быть водкой прежде торговали. Ну, и кабакъ.

— Никогда не торговали! вступился Володька.

— Ты знаешь!

— Я знаю. А это, видите-ли, монашествующимъ, какъ ангельскому чину, водки отнюдь не полагается. Они, иноки-то, о водк и скорбятъ. Потому, всякій малюсенькій клочекъ земли имъ кабакомъ кажется. Спятъ и видятъ. Стоитъ-де, сердечный! ну, и легче имъ. Тоже тварь земная вдь!

Подъ свистъ втра, подъ грохотъ бури, подъ крики гребцовъ сумрачно выросталъ Валаамъ. Вонъ и проливъ виднъ. Огонекъ по немъ скользитъ. Это монашескій пароходикъ двигается тамъ. Затишье въ этихъ салмахъ. Втеръ и буря не проникаютъ въ ихъ тихія пустыни, защищенныя крутыми и гористыми берегами. Глазъ не оторвать оттуда…. Какъ бы доплыть скорй, скорй уйти изъ-подъ этой бури, изъ этого хаоса, въ которомъ не различаешь, гд кончаются тучи, гд начинаются волны, втеръ-ли это бьетъ въ лицо, или брызги съ гребней вспненныхъ волнъ срываются и несутся на встрчу.

— Давай ходъ! покрикиваетъ Степка. Давай ходъ! Перредъ!…

Никольскій скитъ все ростетъ и ростетъ передъ нами. Вотъ его красная кирпичная церковь, точно сторожевая крпость монастыря. Не мы бжимъ къ берегу, а точно берегъ бжитъ на насъ. Пришлось перевалить руль налво, чтобы не наскочить на утесы. Еще минута, и берегъ набжалъ, и наша лодка, вся мокрая, точно вспотвшая, недужно и устало покачивается въ тихой салм. Буря осталась позади. Тамъ за очарованнымъ кругомъ бсятся и злобствуютъ стихійныя силы зла. Милліоны демоновъ орутъ въ безсильной ненависти, но имъ не дано проникнуть въ этотъ мирный уголокъ.

— Слава теб, Господи! Пристали!

— Вотъ и таможня. Сейчасъ осмотръ будетъ.

Гейна и Володька зашушукали, длая какія-то таинственныя движенія въ лодк.

— Таможня, выходи! заоралъ Степка.

Но въ келіяхъ скита темно. Ни шороха, ни движенія кругомъ.

— Поплывемъ такъ дальше, предложилъ я.

— Нельзя.

— Почему?

— Порядокъ такой у нихъ. Нужно отсюда билетъ представить, что у насъ ничего нтъ. Тогда и въ монастырь пустятъ. А безъ билета назадъ прогонятъ. Отецъ Никандра у нихъ гостинникъ строгій. Онъ, братъ, турнетъ.

— Отецъ Стефанъ! опять заоралъ Степка.

Въ одномъ изъ оконъ скита засвтился огонекъ. Спустя минуту, огонекъ точно сбжалъ внизъ и пошелъ намъ на встрчу. Еще минута, и за ручнымъ фонаремъ обрисовалась высокая стройная фигура молодаго монаха.

— Вотъ и таможня. Сейчасъ начнется.

IV.
Монастырская таможня.

Пока я всматривался въ сумрачные очерки монастыря, у креста, стоявшаго на берегу, шелъ подробный допросъ. Отецъ Стефанъ оказался дйствительно докой.

— По правд, братцы, нужно жить по правд.

— Точно, отецъ Стефанъ! совался къ нему Володька подъ благословеніе.

— Погоди, чего тычешься? На все время. Дай свою должность исполнить, а потомъ и благословлю, коли будешь стоить.

— Помилуйте, святой отецъ, я за эту за самую за правду въ какое положеніе произошелъ. Генералъ Треповъ теперьче говоритъ…

— Не тараторь! Нкогда мн съ вами. Ну, такъ, братцы, по совсти будемъ: есть у васъ что, или нтъ?

— Нтъ! Помилуй, распинался Степка, разв я въ первый разъ.

— Ну, то…. Такъ ничего? Безъ правды, ребята, плохо.

— Вотъ какъ передъ истиннымъ!

— Папиросъ, табаку?

— Нтъ, и не пахнетъ. Степка, для пущаго убжденія, вывернулъ карманъ и, держа его въ рукахъ, сунулся къ монаху.

— Не егози…. Водки нтъ?

— Нтъ и званія. Помилуйте, при этакой святости и вдругъ водка. Да мы за недлю въ ротъ ничего не беремъ.

— Ну, выходи вс изъ лодки.

Лица у моихъ гребцовъ вытянулись. По разспросамъ отца Стефана они было думали, что обыска не будетъ, а тутъ какъ нарочно…. Пожалуйте къ разсчету.

Въ пустую лодку вошелъ монахъ и давай шарить. Во всхъ углахъ, каждую дощечку поднималъ, въ каждую щель запускалъ пальцы…. Володька съ напряженнымъ вниманіемъ слдилъ за нимъ, волнуясь каждый разъ, какъ отецъ Стефанъ подбирался къ правому борту.

— Найдетъ, а? шепотомъ спрашивалъ онъ у Гейни.

— Нэ, отрзалъ тотъ, совершенно спрятавъ свои глаза.

— Ахъ, найдетъ! Вотъ, вотъ…. Нашелъ!…

И Володька забезпокоился.

— Это, отецъ Стефанъ, невзначай, ей-Богу невзначай! Самъ забылъ….

— Вотъ и видно, что не по правд живешь! Ишь плутовство-то у тебя…. Оказываетъ!…. Въ то же время отецъ Стефанъ не только бросалъ въ воду, но и рвалъ пачки съ папиросами. Ползъ въ корму….

— Это еще что? Нюхальный табакъ, а?

— Для всенощнаго бднія! солидно объяснялся Степка. Плоть немощна. Такъ чтобы не заснуть.

— Когда всенощныя бднія-то бываютъ, разв нынче? Да тебя въ церковь-то и не загонишь, знаю тебя. Экой ты склизкій мужикъ, Степанъ.

— Помилуйте, я это для храма Божьяго.

— Табакъ-то для храма? не по правд живете, нтъ въ васъ правды!

Обыскалъ лодку. Гребцы было ползли въ нее.

— Стой, стой! Степанъ подходи!

Схватилъ шапку, ощупалъ, надлъ на голову ему, потомъ подъ мышки запустилъ руки, за пазуху и вдругъ, когда Степанъ мене всего ожидалъ этого, таможенный монахъ схватилъ его за голенища.

— Это что? вытащилъ онъ маленькую бутылочку.

— Лкарство. У меня дти въ восп, такъ изъ города.

— Ишь какое лкарство,— ромомъ оно у тебя пахнетъ. Хорошій медикаментъ….

— Не бросайте, отецъ Стефанъ, ради Христа! кинулся къ нему Володька.

— Ну?

— Зубы у меня…. Стрась…. Дозвольте, я сейчасъ только прополощу зубы…. Болятъ….

— Ахъ ты, смя злое! Вотъ, господинъ, на какія штуки пускаются, а! озлобленно обернулся монахъ ко мн — и трахъ бутылку о земь.

— А и ромъ-то какой былъ! вздохнулъ Юдинъ, повидимому, забывъ о лкарств.

Настала очередь Володьки.

— Ну, ты парень жохъ! И давай его теребить, куда только не попадали руки отца Стефана,— я ужь и не знаю. Бднягу онъ чуть не до гола раздлъ. И въ портянкахъ посмотрлъ даже.

— Видите,— задарма обижаете! оскорбленнымъ тономъ заговорилъ было Володька, но отецъ Стефанъ въ это время вытащилъ у вето изъ рукава пачку сигаръ, которую тотъ перекидывалъ изъ руки въ руку.

— Задарма! ломалъ онъ сигары.

— И какъ они туда попали,— убей не знаю! невинно удивлялся Володька, причемъ его глупый толстый носъ казался еще глупе.

Гейна вышелъ чистъ, какъ младенецъ. На этомъ неповоротливомъ куск мяса и костей даже и не отразилось ничего.

— Вотъ хоть и лютеръ, а правду знаетъ! похвалилъ его отецъ Стефанъ.

Гейна, ковыляя, какъ утка, пошелъ въ лодку.

— Ревизоръ! злобствовалъ Володька, отчаливая.

— Да, ужъ червемъ везд выползаетъ! негодовалъ Степка, глядя на оборванныя папиросы, плававшія по салм.

— А я свой схарнилъ! вдругъ торжественно изрекъ Гейна и вытащилъ на шнурк привязанную у кормы снаружи пачку сигаръ и папиросъ.

— Ахъ, ты тварь! Смотрите, глупъ-глупъ, а что придумалъ. Какъ это тебя умудрило, а?

Монахи, разумется, немногіе, на Валаам съ наслажденіемъ бы покупали водку, да негд. Присмотръ, какъ это будетъ видно изъ послдующаго, везд самый строгій. По всмъ берегамъ и островамъ точно кордонъ. Это, разумется, созданіе отца Дамаскина, который пристально слдилъ за прекращеніемъ торговли водкою повсюду, гд только живутъ валаамскіе иноки.

Сумракъ густится. Мы опять полземъ проливомъ. Издали изъ-за лснаго царства мелькаютъ главы церквей, какія-то башни, куполы. Гд-то бьетъ колоколъ. Звуки далеко разносятся по спокойнымъ водамъ.

— Да, братъ, тутъ пьянымъ не напьешься!

— Разв на пароход, въ буфет….

— Одинъ богомолецъ тутъ былъ — смхъ.

— А что?

— детъ на Валаамъ,— напьется, съ пьяна въ Сердоболь попадетъ, потому на Валаамъ пьяныхъ съ парохода не пускаютъ. детъ изъ Сердоболя,— опять пьетъ, везутъ его въ Питеръ. Такъ онъ безъ мала мсяцъ чертилъ и ни разу на Валаамъ попасть не могъ.

Блый соборъ монастыря плаваетъ надъ лсными вершинами. Въ сумрак вс очертанія длаются полувоздушными…. Лодка пристаетъ къ берегу…. Громадное зданіе гостинницы вверху. Везд все пусто. 12 часовъ ночи…. Обитель спитъ. Ни въ одной кель не мерещится огонекъ.

— Ну, отца Никандра будить теперь!

И мы двинулись въ монастырскую гостинницу.

V.
Валаамъ во времена оны.

Валаамъ издревле служилъ жрецамъ и попамъ всевозможныхъ культовъ. Въ глубокой древности здсь было главное капище Велеса или Волоса и Перуна. Изо всхъ окрестныхъ мстъ, съ отдаленнйшихъ береговъ озера Нево, какъ тогда называлась Ладога, сюда сходились на поклоненіе языческіе пилигримы. Камни алтарей не разъ орошались здсь кровью человческихъ жертвъ и, брызгая ею въ лица богомольцевъ, жрецъ священнодйствовалъ съ тмъ же глубокимъ убжденіемъ въ своей правот, съ какимъ въ послдствіи византійскіе попы жгли въ срубахъ старообрядцевъ и расколоучителей. Какъ видите, попъ византійскій, въ этомъ отношеніи, мало чмъ отличался отъ попа Велесова. Служенію языческимъ богамъ, какъ нельзя лучше, соотвтствовала сумрачная природа острова, таинственныя убжища его гранитныхъ трущобъ, дремучіе лса, въ которые не всякій входилъ безбоязненно. Отъ культа Велесова произошло и самое названіе острова. Оно распадается на два слова: мо-земля (по-корельски) и Валъ-Ваалъ, Велесъ, т. е. Валъ-мо — земля Велесова. Мстное преданіе, которому серьезные историки не особенно врятъ, говоритъ, что св. апостолъ Андрей Первозванный, просвтитель Скифовъ и Славянъ, изъ Кіева добрался до Новгорода, а отсюда по рк Волхову до Ладожскаго озера. Доплывъ до Валаама, онъ тотчасъ же занялся истребленіемъ капищъ и идоловъ,— дло, за которое ни одно археологическое общество его бы не поблагодарило. Къ сожалнію, преданіе не объясняетъ, во глав какой рати прибылъ сюда святитель, и дйствія его среди чуждаго ему населенія не походили-ли на современныя намъ взысканія податей и недоимокъ ретивыми становыми и исправниками? Рукопись ‘Оповдь’ говоритъ, что Андрей Первозванный, ‘Ладогу оставя, въ ладью свъ, въ бурное, вращающееся озеро на Валаамъ пошелъ, крестя повсюду и поставляя ревностно по всмъ мстамъ кресты, каменные’. Вслдъ затмъ, о Валаам свидтельствуетъ опять-таки ‘Оповдь’. По словамъ этой рукописи, Сергій преподобный сюда завернулъ, многія Очеслава монеты, подъ названіемъ столицы, взялъ, ‘кстати и Гуруслава монеты-лепешки золотыя — прихватилъ’. Дале видно, что Валаамъ управлялся вчемъ и оказывалъ покровительство даже знатнымъ иностранцамъ. Такъ, напримръ, ‘въ т жъ временъ Дрегоичей посадникъ Жлотугъ укрылся отъ Варакаллы, императора римскаго, на Валаамъ.’ Любопытно, какое имлъ отношеніе Варакалла къ Валааму и какимъ это образомъ у римскаго императора оказались посадники?

Жизнь иноческая началась здсь ране св. равноапостольнаго князя Владиміра. А въ 960 году здсь уже было монастырское братство съ игуменомъ во глав. Такимъ образомъ, валаамскіе старцы правы, говоря, что здсь на каждомъ камн слеза лилась и подъ каждымъ деревомъ молитва возносилась. Основалъ здсь иночество Сергій чудотворецъ. О немъ извстно только одно: Сергій былъ ‘изобразитель’ и окончилъ жизнь въ пещер нкоего Вага. Онъ окрестилъ какого-то Мунга, назвалъ его при семъ удобномъ случа Вуартомъ. Потомъ отъ восточныхъ странъ притекъ сюда св. Германъ, коего ‘слезъ струи приснотекущія, постъ, бднія и труды, предлъ естества превосходящіе’.

— Они у насъ изстари прорицали и чудеса многія творили, пояснилъ мн инокъ, показывая раки преподобныхъ. У насъ на сей предметъ и молитва есть такая удобопроизносимая и благопотребная. Богомольцы въ молитв сей взываютъ и глаголютъ: ‘вы бо въ недузяхъ явистеся цлители, по морю плавающимъ кормчіи и утопающимъ благонадежное избавленіе и отъ всякаго смертоноснаго нашествія хранители, паче же отъ духовъ нечистыхъ свобожденіе, и всякихъ навтомъ содержимыхъ очищеніе и помощь!’

— А теперь чудеса бываютъ у васъ?

— Чудеса мнози, сколько хочешь, только вруй. Все чудо: гора стоитъ,— чудо, лсъ на камн ростетъ,— предивно. Птица летитъ и то чудо, ибо ежели бы Господь не повеллъ ей летать, быть можетъ, она бы и плавала, какъ Левіофанъ-рыба, или ползала, какъ змя гадюка.

Я, разумется, постарался поскоре отдлаться отъ толкованій премудраго старца.

Исторія Валаама затмъ повствуетъ о нкоемъ блаженномъ Аврааміи чудотворц, изъ града Чухломы. Родители его были неврны и онъ по-чухломски (какой это еще языкъ?) назывался Иврикъ. Восемнадцать лтъ онъ лежалъ разслабленный на одр своемъ и, узнавъ о Христ Іисус, помыслилъ: убо помилуетъ-ли мя когда? И се внезапу почувствовалъ въ себ силу, нашедшую нань, и нача превращаться смо и овамо, и рукама, и ногама, пресмыкаяся, владти и возста здравъ. Затмъ онъ отправляется въ новгородскіе предлы, прославляетъ имя Божіе и на Валаам постригается, причемъ новоотрожденный тотъ мужъ воспрія и зельнйшее богоугодное тщаніе. Потомъ Авраамъ дйствовалъ по общей программ: статуевъ чудесно сокрушалъ, вру распространялъ, тьму идолобсія разсвалъ и дьявола посрамлялъ неоднократно.

— Неужели не осталось боле точныхъ свдній о доисторическихъ временахъ Валаама? спрашивалъ я у братіи.

— Должно быть есть въ финскихъ и шведскихъ архивахъ.

— Что жъ вы не приложите старанія разработать ихъ?

— Во-первыхъ, по невжеству нашему языковъ этихъ не понимаемъ, а во-вторыхъ, что возможно, длали. Когда одного извстнаго историка отправили въ Гельсингфорсъ, то отецъ Дамаскинъ послалъ пятьсотъ рублей на разработку архивныхъ свдній о Валаам.

— Ну, и что же?

— А деньги прикарманилъ, свдній же никакихъ, по слову писанія, ‘не даде’.

Инокъ сообщилъ мн при этомъ извстную фамилію одного изъ крупнйшихъ русскихъ историковъ, уже умершаго.

Второй періодъ исторіи Валаама, съ 960 до 1715 года, полонъ превратностей, раззореній, истребленій. Монастырь то оказывался въ развалинахъ, то возникалъ вновь въ еще пущемъ блеск. Прежде всего въ XI вк его раззорили шведы и повторяли потомъ это занятіе съ настойчивостью и злобой неимоврной. Въ 1578 году они, напавъ на обитель, прирзали 18 достоблаженныхъ старцевъ и 16 послушниковъ, ‘тщась о распространеніи ереси Лютеровой’. Въ 1581 г. на остров былъ моръ, истребившій и старцевъ и послушниковъ, а что осталось отъ мора, то опять попало въ лапы къ шведамъ, которые въ третій уже разъ сожгли обитель. Иноки разбжались по лсамъ и на вере горъ, среди пустыни поставили свои малыя келейки. Въ 1595 году, передъ самымъ миромъ, монастырь вновь былъ раззоренъ шведами. Въ томъ же году былъ заключенъ миръ, и Россіи возвращена вся ея древняя новгородская собственность. Великій князь еодоръ Іоанновичъ возобновилъ обитель.

— Въ другихъ монастыряхъ иноки во время нападеній защищались. Въ Соловкахъ, напримръ, въ Святыхъ горахъ.

— А у насъ нтъ. Потому, мы прельщаемъ кротостію и уловляемъ смиреніемъ. Меча валаамскіе иноки не обнажали и крови не проливали…. Не подобаетъ! Наши латы — вотъ, взялъ онъ себя за рясу. Они это всего свободятъ.

— Однако, какъ шведы васъ-то били…. Коли бы вооружились, мене бы васъ погибло.

— Эта погибель во спасеніе. Другіе монастыри-то падаютъ и разрушаются, а мы молитвами убіенныхъ и досел красуемся. Вотъ вы и разсуждайте, что выгодне, вооружаться, либо голову под ножъ…. Дло, за которое кровь пролилась,— дло прочное. Глубокіе ростки пускаетъ оно, и не скоро ихъ вырвешь вонъ. Дурная трава ничмъ не полита, ни кровію, ни потомъ. Оттого она годъ и живет.

Въ царствованіе Іоанна Грознаго иноческая жизнь такъ развилась на Валаам, что избытокъ монашествующимъ перешелъ на матёрой берегъ, и въ одномъ только пункт, гд нын стоитъ Сердоболь, основалось двнадцать скитовъ. Рай инокамъ былъ на Ладог: все вокругъ принадлежало имъ, такъ что въ XV и XVI столтіяхъ Валаамъ называли уже не иначе, какъ честною и великою лаврою. Вся корела, даже и Кексгольмская, была православной. Въ духовномъ отношеніи монашество боле соотвтствовало своему идеалу, чмъ нын, когда большая часть его силъ устремлена на развитіе промышленности, но никакъ не на подвижничество. Богатства обители росли. Къ ней были приписаны деревни, подворья, соляныя варницы.

— Да, тогда обитель была воинствующей и торжествующей! вздохнулъ монахъ, бесдовавши со мною.

— А теперь?

— И нын хорошо, и нын домъ Божій не оскудваетъ, только шведъ тснитъ.

— Какой еще шведъ? изумился я.

— Ну, все равно, чухна финская. Два острова у насъ оттягали. И то обидно еще, что мы православные иноки, а подъ княжествомъ финляндскимъ состоимъ.

Мы въ нашемъ очерк минуемъ всевозможныхъ строителей, игуменовъ и гостителей монастырскихъ. Для насъ гораздо боле цнности имли бы свднія объ отношеніяхъ Валаама къ окрестному населенію, но, къ сожалнію, ни въ одной изъ книгъ, написанныхъ объ обители, не встрчается данныхъ такого рода. Отношеніе къ крестьянству въ настоящее время мы наблюдали сами, о томъ же, что было прежде, можно судить потому только, что при первомъ случа корела Кексгольмская и Сартавальская обращалась къ пагубному Лютерову заблужденію. Ересь, можетъ быть, въ данномъ событіи явилась спасительной. Монахи издавна хорошіе хозяева, а у насъ досел понятіе о правильномъ хозяйств неразрывно съ кулачествомъ и прижимкой. Съ 1572 г. Валаамъ длается мстомъ ссылки для ‘исправленія заблуждающихся и кающихся’. Такъ, въ этомъ году великій князь Іоаннъ Васильевичъ, ‘угрызаемый совстью о низверженіи и мученической кончин св. Филиппа, митрополита московскаго’, взялъ да и объявилъ враговъ почившаго іерарха ‘наглыми клеветниками’, а одного изъ нихъ, бывшаго соловецкаго игумена Паисія, заперъ на Валаам для покаянія. Въ XVI же вк сюда сосланъ архіепископъ крутицкій Варлаамъ, за участіе въ нечестивомъ собор митрополита московскаго Діонисія съ боярами о постриженіи жены великаго князя еодора Іоанновича Ирины еодоровны въ иночество ‘за безчадіе’. Потомъ Валаамъ, славившійся своимъ строгимъ уставомъ, былъ тоже излюбленнымъ мстомъ для всяческихъ исправленій и заточеній. Самое положеніе острова таково, что для тюремщиковъ лучше и выбрать трудно. Кругомъ вода, никуда не уйдешь. Иноки же здсь живутъ и тогда жили строгіе, суровые, съ византійскою закваской, чуждые земнымъ страстямъ и, слдовательно, состраданію. Воображаю, какое уныніе охватывало заточенныхъ среди этихъ дикихъ скалъ и молчаливыхъ лсовъ, какъ должно было ихъ тянуть отсюда черезъ этотъ спокойный, безпріютный просторъ Ладоги туда, на югъ, подальше, въ Москву, Кіевъ, откуда ихъ посылали, сюда. Такъ дло шло до 1611 года, когда исконные враги Валаама, шведы, опять напали на обитель и разрушили ее до тла. Игуменъ Макарій, братія и служки были умерщвлены. Удалось только спасти мощи преподобныхъ, которые для того опущены были въ глубокую могилу — родъ колодца. Шведы, раззоривъ монастырь, поставили на его мст маленькую крпостцу, и остались въ ней. Нсколько лтъ, такимъ образомъ, обитель фактически не существовала. Иноки съ справедливой гордостью говорятъ теперь, что на ихъ остров нтъ камня, который не былъ бы запечатлнъ кровью подвижническою, нтъ мста, гд бы враги православія не убивали монашествующихъ. Нкоторымъ суеврнымъ людямъ и теперь здсь многое чудится. Разсказываютъ о видніи, бывшемъ одному иноку. Шелъ онъ по Назарьевской пустын,— одному изъ самыхъ поэтическихъ уголковъ Валаама. Вдругъ вдали послышалось погребальное пніе стараго образца, гнусливое. Инокъ, изумленный, остановился. Было это среди благо дня. Вдали изъ зеленой чащи, залитой солнечнымъ свтомъ, показалось шествіе черноризцевъ въ два ряда. Шли они, склонивъ головы и сложивъ руки на груди, образомъ они были пресвтлы и очи имли кротости несказанной. Только, когда шествіе приблизилось къ монаху, онъ увидлъ, что вс черноризцы обрызганы кровью и покрыты ранами. Тамъ, гд прошли они, трава оказалась не помята. Они изчезли также, какъ и явились въ зеленой чащ, причемъ тихіе отголоски погребальнаго напва долго носились въ воздух, пока не слились съ глухимъ шепотомъ лсныхъ вершинъ и свистомъ втра, проснувшагося между деревьями. Шведы, занявъ островъ, по преданію, сначала хотли было извлечь мощи преподобныхъ и надругаться надъ ними, но ихъ постигъ недугъ и, выздороввъ, они соорудили надъ могилою святителей деревянную часовню, вскор, впрочемъ, забытую. Развалилась и крпостца, поставленная шведами, и весь островъ пришелъ въ страшное запустніе. Только въ большіе праздники, невдомо съ какихъ незримыхъ колоколенъ надъ лсными вершинами и молчаливыми скалами носился благовстъ, коему не внимало уже ничье ухо. Безлюдье и запустніе было тамъ, гд еще недавно проливались покаянныя слезы и возносились горячія молитвы…. Только изрдка прибрежники Ладоги заплывали сюда для рыбнаго лова. Рдкіе проникали внутрь пустыннаго острова. Одинъ изъ такихъ немногихъ, дойдя до могилы преподобныхъ, увидлъ надъ нею полуразрушенную часовню, совсмъ окутанную отовсюду лсною дремой, и покачнувшійся, мохомъ поросшій кресть. По преданію, финнъ хотлъ совсмъ свалить его, но тутъ же на мст былъ пораженъ ‘язвами’. ‘Вразумленный, онъ позналъ все безуміе своей дерзости, былъ изцленъ, возобновилъ крестъ и часовню и поселился около тхъ преподобныхъ’. Теперь, среди бездорожья, въ этомъ безмолвномъ царств сосенъ и скалъ, явилось жилье человка. Потомки дерзостнаго финна существовали здсь до временъ игумена Назарія, который ихъ выселилъ въ Якимваарскій погостъ, въ деревню Бумоля, гд они живутъ до сихъ поръ, нося фамилію Бовуля. Какъ кому, а мн всего поэтичне изъ длинной исторіи Валаамской обители кажется именно время запустнія и безлюдья, когда островъ населяли только могилы, въ которыхъ мирно, спали бывшіе иноки. Во времени, когда Петръ Великій повеллъ возстановить обитель во всемъ ея блеск и величіи, на Валаам уже не оставалось никакого жилья, кром скудной хижинки поселившагося у часовни финна. Лсная поросль затянула срубы, кое-гд въ глухихъ трущобахъ догнивали по сырымъ понизьямъ балки, и только таинственный звонъ чудесныхъ колоколенъ носился надъ этимъ царствомъ запустнія и смерти.

Во весь первый періодъ своего существованія до окончательнаго раззоренія Валаамъ сослужилъ большую службу Россіи. Онъ былъ представителемъ нашихъ началъ среди корелы, первымъ форпостомъ славянскаго племени. Валаамъ въ значительной степени подготовилъ почву для обруснія ладожскихъ инородцевъ, и если въ самыхъ глухихъ корельскихъ селахъ мы слышимъ чистый русскій языкъ, если видимъ свои обычаи привившимися тамъ, а въ немногихъ русскихъ поселкахъ племенныя особенности сохранившимися во всей своей неприкосновенности, то заслугу всего этого мы должны приписать именно труждающимся и поскаемымъ шведами старцамъ валаамскимъ. Какъ Соловки на свер, такъ и Валаамъ на запад,— одинъ среди чуди блоглазой, другой среди корелы и финскаго племени,— оба высоко держали свточъ русскаго народа и, ни разу не склонивъ, пронесли его черезъ нсколько вковъ. И та, и другая обитель были созданіемъ господина Великаго Новгорода, имъ онъ передалъ свои живыя силы, и въ нихъ обихъ до послдняго времени, т. е. до вмшательства сунода въ дла соловецкаго строительства и до архипастырьства о. Дамаскина на Валаам, отголоски древняго вча сказывались въ общинномъ устройств и вершеніи своихъ длъ. Сходство между Соловками и Валаамомъ не ограничивается однимъ этимъ. Валаамъ, какъ и Соловки,— мужицкое царство, и въ немъ вся сила обители. Это будетъ достаточно ясно изъ нашихъ послдующихъ очерковъ.

И такъ Валаамъ сто лтъ былъ въ запустніи. Къ счастію, о немъ вспомнили во время. Тихвинскаго монастыря архимандритъ Макарій обратился къ Петру съ просьбою не дать мощамъ Германа и Сергія валаамскихъ ‘у проклятыхъ люторъ въ поруганіи быть’ и повелть т святыя мощи ‘съ того Валаамскаго острова отъ ихъ люторскаго поруганія перенести въ Тихвинъ монастырь, дабы они, проклятые люторы, тмъ не возносилися’, и отъ сосднихъ ‘государствъ (?!), которыя нын содержутъ законъ греческій и въ благочестіи состоятъ, укоризны и поношенія не было’. Если бы просьба была буквально исполнена, Валаамъ населился бы рыбаками и корелами. Здсь бы устроились крестьянскія волости и ныншней любопытной обители не существовало. Тмъ не мене, хотя просьбу Макарія не исполнили, но о Валаам вспомнили. Посщая олонецкій край, Петръ побывалъ на островахъ, и въ 1715 году послдовалъ указъ возстановить монастырь во всей его прежней слав.

Въ теченіе сорока лтъ, обитель росла очень быстро, но въ 1754 году, въ день Свтлаго Христова Воскресенія, была внезапно истреблена огнемъ. Пришлось опять начинать сначала. Впрочемъ, черезъ всю исторію Валаама проходитъ одна замчательная черта, чисто мужицкая, сильная, несокрушимая энергія:— черезъ 9 лтъ обитель обстроилась еще роскошне, еще просторне. Въ Саровской пустын, въ то время, былъ строгій отшельникъ, старецъ Назарій. Валаамъ вызывалъ его къ себ, но настоятель Сарова, стараясь удержать у себя его, отозвался о немъ, какъ о человк малоумномъ и неопытномъ въ духовной жизни. ‘Преосвященный Гавріилъ проникъ тайну смиренія Назаріева’.

— У меня много своихъ умниковъ, пришлите мн вашего глупца, отвчалъ онъ Саровскому игумену.

И старецъ Назарій сдлался, такимъ образомъ, строителемъ Валаама. Съ этого времени древній монастырь идетъ въ ширь. До сихъ поръ онъ еще не установился въ этомъ отношеніи и похожъ на громадный, строящійся домъ, гд въ однихъ комнатахъ уже живутъ, а въ другихъ стучатъ молотки, подъ топоромъ летятъ во вс стороны щепки, визгливо пилится крпкое дерево, стоитъ блое облако надъ кучами известки. Иннокентій очень удачно продолжалъ дло малоуинаго старца Назарія, оказавшагося прекраснымъ хозяиномъ. Послдующіе игумены тоже не складывали рукъ, но монастырь въ настоящемъ его вид нужно считать созданіемъ о. Дамаскина, правившаго имъ около сорока лтъ. Отецъ Дамаскинъ — личность столь замчательная, что его полную характеристику можно сдлать только впослдствіи. Это самый крупный представитель того типа крестьянъ-дятелей, которыми отличаются наши сверныя обители. Воля, невыносящая противорчій и нетерпящая ничьего равенства около. Это сила созидающая или разрушающая, смотря по тому, какъ она направлена. Въ отц Дамаскин выработался наиболе полный типъ монаховъ-строителей, которые безъ всякой сценической постановки съумли изъ ничего сдлать все. Какими путями — не спрашивайте, это дло ихъ совсти. Въ одной изъ слдующихъ глазъ я скажу о Дамаскин нсколько поподробне.

Въ прошломъ вк Валаамъ владлъ соляными варницами, мельницей и снными покосами въ Кольскомъ узд, Архангельской губерніи и деревнями по ладожскимъ берегамъ. Но потомъ, при Александр I, Валааму не повезло. Села были отобраны, острова посщались финнами, которые рубили монашескіе лса и косили траву въ лугахъ, ничего не платя инокамъ. Только при Павл I обитель вздохнула свободне. Теперь богатства обители въ земляхъ, лсахъ, водахъ и постройкахъ громадны, а даровые труды боле чмъ трехъ сотъ человкъ братіи составляютъ тоже немаловажный капиталъ.

VI.
Гостинница.— Отецъ Никандръ.— Богъ соединилъ, а отецъ Никандръ разлучилъ.

Ладожская гроза, какъ скоро налетла, также скоро и ушла.

Когда мы по довольно крутой дорог подымались на верхъ, вдали на горизонт только сверкали зарницы, проходя стороной. Направо отъ насъ было довольно большое зданіе, красное, выведенное изъ кирпича. Это старая гостинница. Теперь она идетъ подъ ‘простой народъ’. Прямо передъ нами блый фасадъ новой страннопріимницы, въ которой можетъ помститься боле 2,000 человкъ богомольцевъ. Она только недавно окончена и два другіе корпуса еще отдлываются. Я уже говорилъ, что все кругомъ спало. Ни въ одномъ окн не было свта, и налво, за блой стной монастыря чернли такія же мертвыя окна келій и высились, словно стремясь дорости до тучъ, колокольни и куполы. Кругомъ стною стоялъ лсъ, весенній шелестъ котораго несся намъ на встрчу. Именно весенній, мягкій, ласковый. Слышно, что листья еще нжны, молоды. Тотъ же лсъ осенью шумитъ совсмъ иначе. Въ сухомъ шорох его слышно что-то старческое. Чуешь, что листва подсохла, пожелтла и шуршитъ одна о другую, пока втеръ не сорветъ ее совсмъ и не броситъ въ сырое понизье.

— Неужели вс спятъ?

— Вс. Извстно, они деликатной жизни не понимаютъ, пояснилъ Володька. Теперь въ Питер только что въ разгулъ идутъ. Тутъ, какъ десять часовъ — шабашъ. Коты и т дрыхнутъ.

— Какъ встаютъ иноки?

— Рано-то рано. А только и тоска же!

— Не для веселья собрались! Цлый день на работ, пояснилъ мн Степка. Вотъ какъ четыре утра, такъ иноки и за дло. Кто куда. Всмъ послушаніе назначено.

— Ну, ужъ и всмъ!

— Завтра сами увидите. Ни одного, чтобы такъ болтался. Вс при своемъ. Тутъ монастырь строгій.

Тмъ не мене, эта тишина давила. Громаднымъ кладбищемъ казались кельи, соборы, дома…. Среди безцвтной финской ночи они еще были мертве, точно безкровное, ничмъ неозаренное лицо трупа. Сдлалъ я еще нсколько шаговъ…. Что это? Прелестный молодой голосъ…. Простая корельская псня, нервно вздрагивающая, точно подстрленная птица, что на земл бьется, шевелитъ ослабвшими крыльями, силясь подняться повыше, на просторъ, а сыра земля ее держитъ…. Больное сердце создаетъ такія псни. Изъ больной груди плачутъ он безутшныя….

— Кто это?

— Должно, изъ молодыхъ монаховъ кто.

Двери гостинницы были заперты.

Мы начали было стучать. Сначала Володька хлопнулъ.

— Ты что, чертъ! Разв такъ можно? Въ кое мсто попалъ, что ломишься.

Попробовалъ Степка, раза два-три. Прислушались,— никого и ничего.

— Отецъ Никандра спитъ, должно быть. Усь-ка я его подыму. Въ окно постучу.

Я слъ на лавочку. Стучали довольно долго. Наконецъ, въ окн кельи показалась чья-то сдая голова.

— Кто тутъ?

— Богомольца въ лодк привезли. Благослови въ гостинницу, отецъ Никандра.

— Въ лодк? Вона! Какой богомолецъ, изъ именитыхъ?

— Генералъ! совралъ Володька. Изъ Питера, от. Никандра.

Чрезъ минуту, наконецъ, отворились двери. Гостинникъ, іеромонахъ Никандръ, весь сухой, зорко поглядывающій однимъ здоровымъ глазомъ, въ то время, какъ другой, кривой, высматриваетъ что-то на сторон, заторопился…. Подъ руку даже подхватилъ меня.

— Вы извините, отецъ Нивандръ, я не генералъ, и вообще нигд не служу.

— Не служите? Что жъ такъ? А вы бы послужили. Генераломъ бы, пожалуй, вышли. А ты, братъ Владиміръ, все въ нераскаянности своей пребываешь. У тебя языкъ, что колоколъ звонитъ. Искушеніе. На обман только и стоишь. Развлеченіе мыслей я у тебя замчаю особливое. А ты себя въ нетерпливости укоряй. Не могъ меня дождаться,— генерала выдумалъ.

— Прости, отецъ Никандра, я это такъ….

— Что прости…. Я прощу, а только самоуничиженія не вижу въ теб никакого. Мысли-то у тебя какія. Все ты паришь къ предметамъ не полезнымъ и душевреднымъ. Пожалуйте, обернулся онъ во мн.

Длинный, блый корридоръ, по обимъ сторонамъ, точно келія одиночнаго заключенія, малыя комнатки, въ одно окно каждая. Стны начисто выблены известкой. Постели чистыя, но грубыя, по монашескому положенію. Въ комнат дв кровати, простой некрашенный столъ и табуретъ.

— Вотъ вамъ и келья. Какого званія будете: благороднаго или изъ купцовъ? Вы что же это на лодк, для развлеченія?

— Нтъ, къ пароходу опоздалъ.

— Скажите, какіе вы безстрашные…. А какой на васъ чинъ будетъ?

— Никакого.

— Какъ же…. Это нельзя, чтобъ безъ чина…. Вонъ, это книжки у васъ?

— Да.

Высмотрлъ книжки, въ бумаги заглянулъ. О семейномъ положеніи поинтересовался и вс мои отвты занотовалъ въ памяти.

— А вы какимъ дломъ занимаетесь?

— Пишу…. Книги вотъ пишу.

— Скажите, въ такихъ младыхъ лтахъ. Но наипаче свтскія?

— Да.

— О прелести суетной. Не для духорадости, а такъ, хитроумствованіе! Ну, что-жъ, теперь отдохнуть вамъ требуется? Одяло вамъ принесу сейчасъ. Покровъ тлесный, а вы о духовномъ-то покров сами позаботьтесь. У насъ тутъ хорошо спится, безъ вражьихъ мечтаній. Мы до прикосновенія сна молимся. Оттого и видній никакихъ не бываетъ. Что же, все осматривать будете?

— Да, думаю.

— Ежели пустятъ.

— Какъ пустятъ? Вдь богомольцамъ же не воспрещено?

— Нтъ, зачмъ же. У насъ богомольцамъ изъ гостинницы въ храмъ и трапезную и опять въ гостинницу. А до осмотровъ не допущаютъ. Но ежели отецъ-намстникъ благословитъ, тогда и вы посмотрите вся сокровенная. Скиты наши. Лошадокъ вамъ дадутъ, а то въ ладь повозятъ. А вы запишите мн на бумажку, зачмъ вы прибыли, на долго-ли и ваше святое имя.

— Зачмъ?

— Нельзя. Я о каждомъ богомольц докладать долженъ отцу намстнику. Вы еще спать будете по немощи своей, а я ужъ побгу къ нему.. Прибылъ-де свтскій писатель. Ну, и прочее, еже замчу, поясню ему. А потомъ вы подите, благословитесь монастырь смотрть. А то и такіе писатели есть, сказываютъ, которые монастыри бранятъ.

— Какже, есть.

— Докол Господь ихъ терпитъ…. Это точно,— вольное время нын. А то бы имъ слдовало уста заграждати. Потому — не дерзай.

Отецъ Никандръ въ послдствіи, когда узналъ, что намстникъ меня принялъ хорошо, сталъ очень милъ и любезенъ. Развлекалъ меня по вечерамъ бесдою сладко-гласною и умилялся добродтелями старшихъ иноковъ валаамскихъ. Разсказавъ что-нибудь изъ дяній сихъ послднихъ, онъ сейчасъ же, отнюдь не забывая, присовокуплялъ: а вы это занотуйте, потому — забудете. И когда я, дйствительно, нотовалъ, Никандръ утшался несказанно….

— У насъ разъединеніе половъ. Мужьямъ съ женами возбраняется стоять вмст въ гостинниц. Потому — мсто святое. Не для мерзостнаго плотскаго озлобленія уготовано. Тутъ иные прочіе прізжаютъ нарочно, дабы съ своими сужетами свиданія имть, но и мы за симъ паки и паки наблюдаемъ. Сужетъ въ одинъ этажъ, а кавалера — въ другой.

Тутъ какой случай былъ. Еврей банкиръ сманилъ какую-то гувернаночку въ благочестивое плаваніе на Валаамъ. Та согласилась. Еврей, какъ выползъ съ парохода, давай на вс кресты креститься, дабы уврить сопровождавшаго его монаха въ томъ, какъ онъ хотя и банкиръ, но прекрасный христіанинъ. Ввели ихъ въ гостинницу. Еврею отвели комнату.

— А моя жена?

— А супруг вашей, по нашему монастырскому положенію, слдуетъ особо…. Мы ее въ другую гостинницу….

Еврей возопилъ.

— Да гд же я ее видть могу?

— А въ храм Божьемъ. Помолиться вмст можете.

Банкиръ сообразилъ, что если ей нельзя къ нему, то онъ посщать ее можетъ. Только насталъ вечеръ, онъ, крадучись по корридорамъ, ползетъ къ ней… Взялся было за ручку двери,— какъ изъ земли монахъ….

— У насъ возбраняется это…. Нельзя….

— Да мн поговорить только….

— Завтра въ храм Божіемъ….

Такъ несчастные дворянинъ іерусалимскій и его сужетъ только и видлись, что во храм да на монастырскомъ двор. Не помогло даже напускное благочестіе!

— Вотъ у насъ какъ! подсмивались потомъ монахи: Господь соединилъ, а от. Никандра разъединилъ!

Валаамъ — первая обитель, гостинница которой содержится въ безукоризненной чистот. Пока отецъ Дамаскинъ не былъ разбитъ параличемъ, онъ самъ слдилъ за этимъ, и порядки, введенные имъ, сохранились и досел. Клопъ и блоха преслдуются здсь съ ревностію во истинну утшительною.

— Которую и богомольцы завезутъ, и ту мы истребляемъ! А сами они у насъ не водятся. По цлому монастырю этой нечисти нтъ.

— У васъ много иноковъ кореловъ?

— Много.

— А они вдь не совсмъ чистоплотны?

— Это дома, живучи въ нищет да лишеніяхъ. А тутъ они такъ округъ себя ходятъ…. Иному господину подстать…. Ну, спите! спите! Завтра васъ я разбужу въ свое время, Господь съ вами! Пость хотите?

— Нтъ, спасибо.

— И чудесно. Невоздержаніе и насыщеніе чрева — начало всякой страсти есть. Сею-то сытію прежде всего и скоре человкъ уловляется…. Такъ вы о мясахъ египетскихъ скорбть не будете? Нтъ? Ну, благослови Господи! И Никандръ оставилъ меня одного.

VII.
У отца намстника въ кель. Пустынные дворы. Воздухоплаваніе отца Анфина.

Хотя Володька оказался человкомъ неосновательнымъ, тмъ не мене слова его оправдались.

На другой день утромъ, когда я вышелъ изъ своей кельи, меня поразило безлюдье, окружавшее монастырь. Нигд не было безъ толку слоняющихся монаховъ, на пустынныхъ дворахъ ни души, только изрдка какой-нибудь служка перебгалъ отъ собора къ кельямъ, поправляя на ходу свою скуфейку. Иноки вс были на послушаніяхъ, назначаемыхъ каждому о. Афанасіемъ, намстникомъ, правившимъ обителью за недугомъ о. Дамаскина. Видъ монастыря не поражалъ ни тою прелестью, которою плняютъ Святыя горы на р. Донц, ни грандіозностію Соловокъ, гд каждый камень древнихъ стнъ кажется покрытымъ плсенью пережитыхъ вковъ. На Валаамскій монастырь лучше всего смотрть съ другаго берега пролива. Прямо изъ воды подымается хорошо содержимый садъ, надъ его деревьями точно плаваетъ блая казарменная стна и главы собора. Двухъ-этажные корпусы келій не имютъ въ себ ничего внушительнаго. Самый монастырь подавляется размрами и роскошью его хозяйственныхъ построекъ. Громадныя кирпичныя строенія конюшенъ, фермы, риги, красивыя гостинницы далеко переросли его. За то какъ хороша рамка этого сосноваго лса, эти березовыя, кудрявыя чащи, этотъ скитъ св. Николая, рисующійся лве на голубыхъ водахъ, при самомъ выход изъ пролива. Изрдка въ пустынныхъ водахъ скользитъ челнокъ возвращающагося рыболова-монаха. Внизу пристань, къ ней привалилъ и слегка попыхиваетъ дымкомъ, точно затягиваясь имъ, маленькій пароходъ, принадлежащій Валааму. Его купилъ и подарилъ инокамъ нкто Тюменевъ, богатый купецъ изъ того типа, который лучше всего опредляется именемъ ‘благодтеля’. Къ таковымъ благодтелямъ иноки прилежатъ весьма усердно и умютъ ихъ хорошо уловлять въ свои сти. Слды пребыванія Тюменева въ обители вы замтите везд. У него здсь даже свой скитъ и своя келья….

Тишина, какая-то мертвящая, охватывала меня кругомъ, когда я изъ одного пустыннаго двора переходилъ въ другой. Жутко становилось здсь. Престарлый привратникъ въ скуфейк едва имлъ силы приподнять на меня свои отяжелвшія вки…. На мой вопросъ, гд келья отца намстника, онъ что-то пожевалъ и, взмахнувъ рукой, тотчасъ же опустился по своей ветхости и немощи на скамью.

— Какъ жутко у васъ,— подлился я впечатлніемъ съ попавшимся на встрчу инокомъ.

Тотъ пытливо оглянулъ меня….

— Вы это о чемъ же?…

— Малолюдье….

— Да, теперь вс на работ. Въ мастерскія зайдите, на ферму, на заводъ,— тамъ у насъ самая кипень….

— Да не вс же?

— Вс на послушаніяхъ…. Извините, у насъ не болтаютъ. У насъ съ богомольцами еще отъ отца Дамаскина наказъ — не разговаривать…. Чтобы поношенія обители какого не вышло! Простите Христа ради.

И онъ побжалъ куда-то, суетливо помахивая руками.

Вс встрчавшіеся — въ грубыхъ солдатскаго сукна рясахъ. Нкоторые, которыхъ посылаютъ на рыбный ловъ или на рубку дровъ, въ блыхъ холщевыхъ. Все это занято, все это торопится. Другой, котораго я остановилъ было, даже не отвтилъ на мой вопросъ, а поклонился въ знакъ своего смиренія чуть не до земли и изчезъ въ ближайшія ворота. Съ перваго шага везд и на всемъ сказывалась дисциплина, скоре приличествующая арестантскимъ ротамъ, чмъ обители…. Нужно сказать правду, достаточно повидавъ обителей всхъ окрасокъ, я еще ни одной не встрчалъ, гд бы эта дисциплина была развита столь основательно. Тутъ даже монахъ къ монаху въ келью не можетъ войти безъ благословенія настоятеля. Короче, монашескія арестантскія роты синодальнаго вдомства съ Аракчеевымъ во глав…. Къ свиданію съ отцомъ Афанасіемъ я подготовлялся весьма безпокойно. Никандръ — гостинникъ охарактеризовалъ этого валаамскаго сановника такъ:

— Онъ, этотъ отецъ Аанасій, старецъ пронзительный…. Какъ скрозь стеклышко душу твою видитъ, все чмъ у тебя нутро полно. Ему, по своей должности, эта прозорливость благопотребна. Безъ ея, братъ, плохо!…

Живетъ намстникъ скудно…. Дв тсныя келіи. Только и роскоши, что простенькіе цвты на окнахъ. Картины на стнахъ, преимущественно виды Валаама, писанные масляными красками и притомъ весьма наивно. Пахнетъ ладономъ и кипарисомъ,— какъ надлежитъ этому быть у прозорливаго старца. Красивый высокій келейникъ доложилъ обо мн полушепотомъ, въ слдующей кель….

— А! Отецъ Никандръ мн ужъ докладывалъ.

Намстникъ — совсмъ крестьянскій или средней руки купеческій типъ. Умные глаза, на энергичномъ лиц выраженіе постоянной заботы. Сильный корпусъ, къ которому, пожалуй, идетъ, монашеская ряса и клобукъ. Видимо, хорошій работникъ, какимъ, впрочемъ, онъ и былъ до сихъ поръ. Это — строитель валаамскаго водопровода, сооруженія поистин замчательнаго, отличный механикъ, пріучившійся къ этому длу на Бердовскомъ завод, гд онъ былъ простымъ рабочимъ. Вмсто прозорливаго старца, передо мною оказался живой, всмъ живымъ интересующійся монахъ, не изрекающій, но говорящій просто и задушевно, отзывчивый…. Я не слышалъ отъ него ни единаго текста, но всякое замчаніе, высказанное имъ, отличалось здравымъ смысломъ, непритязательностію. Видимо, встрчаясь съ новымъ человкомъ, онъ не упускалъ случая научиться чему-нибудь, чего онъ еще не зналъ. Это именно одинъ изъ соловецкихъ типовъ. Не монахъ византійскаго склада, паче всего прилежащій къ пустынножительству, умерщвленію плоти при сценической постановк, нтъ,— это труженикъ, постоянно думающій о томъ, какъ бы развить то или другое дло, упростить производство, замнитъ машиной рабочія руки, расширить хозяйство. Короче, монахъ-строитель, монахъ-десятникъ. Достойный представитель тхъ промышленныхъ и рабочихъ общинъ, которыхъ подъ высокими глазами иноческихъ соборовъ и за блыми стнами обителей — у насъ не мало, хотя эти общины преслдуютъ служеніе не тому или другому соціальному принципу, а просто, не мудрствуя лукаво, хлопочутъ о благолпіи дома Божьяго. Отнимите Зосиму и Савватія у соловецкой рабочей общины и Сергія и Германа у таковой же валаамской,— и он не простоятъ и дня. Мн при этомъ всегда вспоминается одинъ разсказъ Глба Успенскаго, въ которомъ старообрядецъ хочетъ купить для своего скита помшанную двочку, потому что безъ Христа ради юродиваго, или инаго какого чудища, его община стоять не можетъ. Тамъ, гд принципъ недостаточно силенъ, чтобъ связывать людей на одно общее дло, тамъ вра, а иногда и фанатизмъ съ успхомъ замняютъ его….

— Правда-ли, отецъ Афанасій, что у васъ богомольцевъ не пускаютъ въ скиты?

— Которые ради празднаго любопытства — да. Потому, какое же спасеніе, если всякій соваться будетъ къ схимникамъ, да въ затворникамъ. Но вамъ — иная статья. Сдлайте милость, чмъ больше увидите у насъ, тмъ лучше. Намъ прятать нечего. Мы еще и рады, если узнаютъ о нашей обители…. Художниковъ еще съ легкой руки отца Дамаскина мы везд пускаемъ, ну и благодтелей, которые жертвуютъ. Вы только скажите, что вамъ надо: лошадей-ли, лодку, пароходикъ нашъ — съ удовольствіемъ. А то, помилуйте, бабы эти повадились по скитамъ свой запахъ заносить, что-жъ хорошаго! Пріхала молиться,— молись у преподобнаго, а не шляйся….

Благодаря доброму распоряженію о. Афанасія, мн удалось увидать здсь даже скитъ Іоанна Предтечи и Свирскій, куда и изъ благодтелей первой гильдіи пускаютъ рдкихъ

Выйдя изъ келіи намстника, я невольно заглядлся на тонувшій въ высот куполъ собора. На шпиц его, точно черный муравей, вислъ какой-то монахъ съ двумя помощниками — послушниками. Они смазывали олифой позолоту шпица и купола. Больно было смотрть въ эту высь, жутко становилось за нихъ.

— Кто это у васъ тамъ?

— Іеромонахъ одинъ, отецъ Анфимъ…. Онъ у насъ на вс руки мужикъ. Вотъ гостинницу выстроилъ. Такія у него отъ Господа дарованія, просто удивленіе. Все можетъ. Вы какъ думаете, разъ ужъ онъ леталъ.

— Какъ?

— Да съ собора этого. Помутилась у него голова что-ли, ну и слетлъ внизъ…. Шибко расшибся, думали,— помретъ, соборовали ужъ. Вдь о камень вдарился. Нтъ,— отлежался. Шесть мсяцевъ въ кельи съ койки не поднимался. Ну, и какъ всталъ, въ тотъ же день, сейчасъ на шпицъ взлзъ, поправка какая-то была тамъ. Мы ужъ его не пускали,— куда, слушать не хочетъ. ‘Господь, говоритъ, сохранилъ разъ, сохранитъ и въ другой!’ А если и помру, все же на послушаніи, на Божьемъ дл.

Съ воздухоплавателемъ этимъ я познакомился потомъ.

— Повыше-то къ небу ближе. Какъ взойдешь, вся горняя надъ тобою, небеса разверзаются, ангелы говорятъ душ. И помыслы чище. Сверху то внизъ глядишь, и люди кажутся маленькіе, да и страсти ихъ самыя крохотныя да жалкія… Духъ то что орлими крылами паритъ, птица летитъ мимо — точно сестра теб, ласково на тебя смотритъ, близокъ ты ей, тоже въ воздух какъ и она купаешься. Молитву творить, откуда и слова, совсмъ не т, что внизу. На земл земля къ себ тянетъ, а тутъ небо зоветъ, каждая тучка точно надъ тобой останавливается, манитъ: пойдемъ-де со мною… Втеръ ежели мимо, точно духъ Божій въ немъ носится…. Нтъ, хорошо на вере… Лучше нельзя!

VIII.
Богомольцы. Исправляемые. Голодные и холодные.

Во время моего посщенія Валаама, богомольцевъ было чрезвычайно мало. Нсколько корельскихъ семей, да гулящая голытьба изъ Питера обрадовалась даровымъ кормамъ. Такъ что типы, пропавшіе бы въ другое время, здсь невольно бросались въ глаза. Особенно любовался я двумя купеческими соврасами. Очень ужъ хороши были. Носы тупыми углами вверхъ, лбы, впрочемъ, лба имъ не полагалось, капуль замнялъ, золотушные глаза, ничего невыражавшіе и отвислыя нижнія челюсти. При этомъ спинжакъ въ обтяжку и штаны, разумется, колокольчиками.

— Эти зачмъ тутъ? спрашиваю у отца Никандра.

— На исправленіи. Третій мсяцъ слоняются.

— Вотъ, я думаю, томятся.

— Нтъ, помилуйте. Тятенька у нихъ звроподобный. Мы тутъ увидли свтъ, говорятъ. Одного родитель здсь въ монастыр училъ. Хорошую стоеросовую палку объ него обломалъ. Только и бда съ ними.

— А что!

— Богъ знаетъ, какъ ужъ это они табакъ достаютъ.

— Да разв богомольцамъ курить воспрещается?

— А то какъ. Тутъ смхъ съ этимъ куревомъ. Изъ Питера какія особы назжаютъ, можно сказать, сугубые господа, въ кавалеріяхъ. Такъ они, что мальчики, въ трубу дымокъ-отъ пущаютъ… Дымкомъ-то въ форточку попыхиваютъ. Разъ, я къ одному въ келью нечаянно вошелъ, а у него цыгарка въ зубу. Онъ ее сейчасъ трахъ,— да между пальцами и зажалъ. Стыдносъ, говорю ему, въ генеральскомъ чин, и вдругъ такой соблазнъ. Знаете уставъ нашъ, что нельзя! Это вы, отвчаетъ, на счетъ табаку, такъ я, ей-Богу, и не курилъ, и не курю совсмъ. Помилуйте, что въ емъ, табак этомъ…. Одно зелье блудное! А какъ онъ не куритъ, коли цыгарка-то у него скрозь пальцы дымитъ…. Вотъ я, говорю, пойду, да отцу Дамаскину пожалуюсь…. Такъ онъ меня сталъ просить, такъ просить….

Два купеческіе совраса перепли вс мотивы французскихъ шансонетокъ, которые они узнали не изъ первыхъ рукъ, и заскучали. Кстати, изобртательность выручила. Слышу я какъ-то въ корридор:

— Давай канонархать.

— Давай.

— Начинай…. Попробуй-ка проканонархать такъ, какъ отецъ Александръ канонархаетъ. Ну?

Ревъ поднялся такой, что отецъ Никандръ погрозился тятеньк отписать.

— Неужели же мы себ самаго малаго удовольствія доставить не можемъ?

А то вотъ еще одинъ овощь отъ чреслъ купеческихъ.

Стою я какъ-то у монастырской хлбни. Вдругъ оттуда выскакиваетъ весь въ поту молодчинище громаднйшій, на громадныхъ тяжелыхъ, толстыхъ лапахъ, лтъ этакъ семнадцати. Лицо все въ прыщахъ, носъ точно чмъ-то налившійся, маленькіе свиные глазки. Руки лопатами. Выскочилъ какъ съ угару, тяжело дыша.

— Вотъ благодарю!… Утшила меня маменька… Вотъ благодарю!

— Что это вы? спрашиваю.

— Ну, монастырь!

— Это вы насчетъ чего же?

— Какъ-же…. Сорокъ дней окромя квашни ничего не видалъ.

— Какимъ образомъ?

— А вотъ видите. По нашему обиходу я запилъ. Собрался въ Демидронъ, а меня маменька поймала, на пароходъ и сюда водворила на сорокъ дней.

— Квашня же тутъ причемъ?

— Да такая была ихъ просьба къ отцу намстнику, чтобы мн дло было какое потяжеле. Ну, онъ и благословилъ:— ступай квашню мсить. Такъ сорокъ денъ и храмовъ Божьихъ не видалъ. Утромъ, чуть свтъ, къ квашн, пошь и опять въ квашн, отъ квашни и спать идешь.

— Дурь-то изъ тебя потомъ и вышла! вмшался монахъ. Пріхалъ, вдь на теб лица не было. Отекъ съ вина, а теперь умалилось.

— Точно что…. сейчасъ только сорокъ дней кончилось! Ну, ужъ я теперь!… Благодарю васъ, маменька…. Ужъ я теперь!

Въ тон этихъ отрывистыхъ фразъ и въ томъ хитромъ выраженіи, какое принимало это глупое лицо съ глупымъ, толстымъ, прыщавымъ носомъ, сказывалось такое вожделніе къ Демидронамъ и Салонамъ-де-Варіете, что маменьк врно придется за одни разбитыя зеркала, опричь другаго дебоша, заплатить немалыя деньги.

Только и производили утшительное впечатлніе богомольцы изъ крестьянъ. Эти серьезно молились и отводили душу, находя помощь по вр своей. Особенно одинъ такъ и врзался въ моей памяти. Стоитъ въ собор на колняхъ…. Ни слова,— даже губы молитвы не шепчутъ. Пристальный взглядъ уперся въ образъ Богоматери и не отрывается отъ него по часамъ. Въ этомъ взгляд все: и надежда, и скорбь, и радость духовная, и тоска безмрная. Весь человкъ перешелъ въ глаза. Онъ не слышитъ богослуженія, въ немъ самомъ, очевидно, совершается свое священнодйствіе, въ которомъ онъ самъ и священникъ, и богомолецъ. А то вотъ цлая семья распростерлась и молится…. Плачетъ баба, всмъ своимъ нутромъ плачетъ. Видимо, настоящее горе, не наше сентиментальное и слащавое, слезами изводится.

— Что она у тебя? спрашиваю у старика.

— Горе у насъ, милый…. Большое горе….

— Ну?

— Сына въ тюрьму угнали. Одинъ сынъ былъ, одинъ кормилецъ.

— За что же это его?

— А податей нечмъ намъ платить было…. Исправникъ налетлъ самъ,— ‘розогъ!’ Вишь я сдой совсмъ — не пожаллъ! Ни зерна у меня — все чисто, послднюю коровенку о прошлый годъ продали. Дловъ у насъ нтъ, хлба не дородъ…. Раздожили…. Старости моей не уважили. А сынъ-то Василій у насъ грамотный былъ. Побллъ это весь, да какъ кинется на исправника. Едва его отняли…. Ну, засудили. Теперь на рестантскомъ положеніи. Мать-то и убивается…. А тутъ и помочь нечмъ. Сами именемъ Христовымъ…. Рази, вотъ только Сергій да Германъ, валаамскіе чудотворцы спасутъ.

Корелы, т и молятся какъ-то безсмысленно. Точно по команд взбрасываютъ руки, отряхиваютъ головы, кланяются въ поясь священнику, стадомъ подходятъ подъ благословеніе, стадомъ прикладываются къ иконамъ. Точно бараны за вожакомъ. Даже въ трапезную ползутъ тмъ же мрнымъ шагомъ и тоже стадомъ. Въ лсъ вздумаютъ, непремнно цлымъ табуномъ. Впрочемъ, когда они попадаютъ въ монастырь послушниками, у нихъ, Господь ужъ вдаетъ какъ и откуда, оказываются способности, и грубый, неуклюжій, аляповатый корелъ длается ловкимъ, умнымъ и предпріимчивымъ инокомъ. Питерскія вдовы и заматервшія въ долговременномъ двств мордастыя барышни тоже притекаютъ въ обитель, но — увы: въ инокахъ оной никакого себ утшенія не находятъ. Здсь монахи къ нимъ не такъ привтливы, какъ въ ‘иныхъ прочихъ обителяхъ’, и не сладкоглаголивы съ дамскимъ поломъ вовсе.

— У нихъ ужасное невжество, поясняла мн одна на пароход уже, когда я отъзжалъ отсюда. Я къ одному въ келью вошла, говорили,— онъ строгой жизни старецъ, а оказался просто мужланъ. Судите сами…. Всталъ это, а у него въ рукахъ книга въ кожаномъ переплет, я только къ нему, подъ благословеніе думала,— а онъ какъ замашетъ на меня книгою, да кричитъ: кши, кши! Я не понимаю, думаю, онъ это Христа ради юродствуетъ. Вдохновеніе постило! А онъ меня къ двери все, къ двери,— да кши, кши!… Такъ я и ушла. Схожу по лстниц,— а онъ мн вслдъ плюетъ! Ну, ужъ этого я перенести не могла. Обернулась къ нему и, памятуя его иноческій санъ, ласково говорю: стыдно вамъ, отецъ, благородную даму такъ обижать. Что жъ бы вы думали? Онъ мн на это такое слово, такое….

— Какое-же?

— Стыдно сказать…. Такое слово пустилъ!

— А вы скажите, ничего…. Здсь все народъ простой.

— Иди, говоритъ, сученка, иди! Иди прочь!

Отецъ Никандръ тоже подтверждалъ: ‘отъ этихъ сученокъ монашеское званіе много, ахъ, много терпитъ!’

— Иной разъ, пояснялъ другой монахъ, кинемся ницъ передъ святителемъ и вопіимъ: Господи! за что Ты посылаешь сію саранчу лповидную на насъ!… А она-то вокругъ тебя юлитъ, а она-то тебя охаживаетъ!

Дамамъ такого сорта, считаю великимъ благомъ предупредить ихъ, на Валаам монашескими совмстными молитвами не попользоваться. Здсь монахъ — мужикъ. Къ прекрасному полу не приверженъ и даже окомъ на нихъ не соблазняется. Только изъ настоящихъ крестьянъ выходятъ такіе сумрачные аскеты. Монахъ-дворянинъ, хоть его живьемъ въ мощи сведетъ, хоть объ ‘озлобленіяхъ плоти’ онъ и позабыть давно усплъ, все же съ прекраснымъ поломъ не можетъ,— галантничаетъ, хотя тмъ, что молитву имъ читаетъ мягкимъ, вкрадчивымъ голосомъ. Ну, а валаамскій инокъ никакого послабленія, а что касается до плнительнаго всякой бабьей мошкар, адультера монашескаго, тутъ объ ономъ и помышлять нечего….

Между богомольцами, бывшими при мн, выдавадоя одинъ особенно. У каждаго монаха допрашивался,— можетъ-ли ‘самоубивецъ, и вдругъ теперь, въ царствіе небесное войти.’ Никто ему точнаго отвта дать не могъ, только одно и совтывали, ‘молись преподобнымъ, на милость закона нтъ’. Сунулся онъ съ чего-то и ко мн съ тмъ же вопросомъ.

— Да что это васъ безпокоитъ такъ?

— По личной прикосновенности-съ.

— А именно?

— Братецъ у меня были, въ мастерахъ у нмца, ну, такъ они ядомъ чудесно застрлились. Купили это срничковъ, развели въ водк и застрлились…. Въ одноё, были значитъ, влюбивши. Ну, какъ она не хотла ихъ характеру подражать, такъ за ейное несогласіе. Въ знакъ тоски-съ!…

А то разлетлся въ обитель любитель стройнаго клирнаго пнія, а на Валаам поютъ,— святыхъ вонъ выноси. Не до того инокамъ, не тмъ заняты.

— Ахъ, нтъ у васъ паркеснаго пнія, сокрушался духовный меломанъ.

— А зачмъ намъ оное?

— Какъ зачмъ…. Паркесное пніе слуху отрадно и для души умилительно, гор возносишься и на земл рай всмъ человцамъ ощущаешь….

— Не надо вамъ паркеснаго пнія! упорствовалъ отецъ Никандръ.

— Почему не надо?

— Да такъ.

— Нтъ, каковой вашъ аргументъ будетъ…. вы, впрочемъ, скажите?

— А такъ, что не приличествуетъ.

— Паркесное не приличествуетъ?! Ангельскіе гласы не подлежатъ вамъ?

— И не подлежатъ…. Паркесное пніе подъ скрипку? озлился о. Никандръ.

— Подъ скрипку точно

— А гд у святыхъ отцовъ о скрипк значится? Кимвалы есть, трубы были, арфы, иныя прочія мусикійскія орудія упоминаются…. А скрипка есть?… Скрипку на иконахъ изображаютъ?

— Скрипки, нтъ! озадачился богомолецъ.

— А нтъ, такъ и не надо. Скрипка обители не приличествуетъ…. Давидъ, какъ по вашему, на скрипкахъ возвеселялъ себя…. Царя Саула на скрипк утшилъ?

— Простите, о. Никандръ.

— Богъ проститъ! Господь съ вами. Наше пніе намъ къ лицу…. Монастырь простой, не изглагольный,— и пніе простое. Надо, чтобы у тебя душа пла…. Благочестивыя мысли не черезъ пніе должны нисходить, а сами…. Плохо, коли только пніемъ вра твоя поддерживается!… Паркеснымъ пніемъ инока не создашь….

— Какъ кого Господь изберетъ! Онъ невидимо объявляется.

— Это точно, согласился Никандръ.

— Иной разъ и не поймешь какъ. Я въ одной обители былъ, такъ тамъ инокъ есть,— онъ черезъ этого самаго Макъ-Магона въ обитель попалъ….

— Вотъ!

— Врно мое слово. Макъ-Магонъ его и въ монастырь привелъ. Въ трактир были съ пріятелемъ, закутили и давай Макъ-Магона ругать! Ни съ чего.! Такъ, въ себ пареніе почувствовали и забранились. А тутъ къ нимъ какой-то стрюцкой…. Макъ-Магонъ на царскомъ положеніи нын, какъ же вы это его?— А мн, говоритъ, наплевать….— Какія ваши слова?— Наплевать!— Въ участокъ…. Судили-судили…. Какъ его раба Божьяго выпустили, онъ прямо въ обитель и вдарился…. Вотъ — какъ себя произволеніе оказываетъ!

— Это точно…. изъ-за поганаго Лютера!

— Макъ-Магонъ католикъ.

— Все равно, еретикъ!

— Еретикъ…. А все-таки и паркесное пніе…. хотя и со скрипкою… но….

— Что…. но….

— Но тоже….

На праздникахъ народу здсь ‘что каша крутая’. Голова кругомъ ходитъ у отца Никандра, потому что, какъ гостинникъ,— онъ пастырь всего этого алчущаго и жаждущаго стада. Сразу по нсколько тысячъ приваливаютъ даже зимою. Такъ на Благовщеніе по льду прізжаетъ сюда корелъ и чухонъ до 2000. Въ лтніе мсяцы изъ одного Петербурга приплываютъ по 150 богомольцевъ каждую недлю. На Преображеніе изъ столицы съзжается 700. Въ скиту Всхъ Святыхъ, въ его храмовой праздникъ, скопляется тысячи по три поклонниковъ. Въ теченіе же всего года однихъ береговыхъ собирается здсь тысячъ двнадцать, да дальнихъ тысячъ восемь. Выработавшихся, традиціонныхъ богомольческихъ типовъ, которыми такъ обильны Соловки и богата Кіево-Печерская Лавра, на Валаам нтъ. Тутъ срое крестьянство и питерская мастеровщина. Иной разъ въ гостинницахъ обители, несмотря на ихъ помстительность и размры, бываетъ такъ много постителей, что они спятъ въ повалку, спина къ спин, лицо къ лицу, точно дрова. Они, впрочемъ, и не претендуютъ. Для Бога! Значитъ и потерпть можно. А тутъ кстати и пословицы: ‘Въ тснот люди живутъ’, ‘чмъ тсне, тмъ тепле’. Между гостями бываютъ и старообрядцы, почитающіе, если не самый монастырь, то островъ, какъ служившій нкогда обителью для чистыхъ свточей древняго благочестія. Бднйшимъ богомольцамъ обитель подаетъ иногда сапоги, платье, случается и деньги. Сосдямъ, Ладожанамъ, помогаетъ сменами, сномъ, соломою, огородными овощами. Нищета прибрежныхъ крестьянъ до того поразительна, что въ самую крпкую зиму, ‘не имя почти обуви, въ самомъ ветхомъ рубищ’, они пускаются за сто пятьдесятъ и боле верстъ по озеру, чтобы только пожить денька два на монастырскомъ хлб. Многихъ изъ нихъ находятъ замерзшими ‘отъ великой стужи’ за версту или дв отъ обители. Въ монастырь стекаются и за медицинской помощью. Лечитъ бывшій гатчинскій аптекарь — нын инокъ и садоводъ, заткнувшій за поясъ петербургскаго Регели. Больные золотухой и глазами всего чаще обращаются сюда. Обитель снабжаетъ ихъ лекарствами. Всего бдне народъ съзжается на праздникъ Петра и Павла. Тогда тутъ слоняется по дворамъ и монастырю до 4000 человкъ.

Всмъ богомольцамъ Валаамскій монастырь ставитъ въ обязанность исполнять слдующія правила:

1) Безъ особливаго благословенія не ходить въ лсъ, въ пустыни, въ скиты, въ монастырскія кельи. Изъ живущихъ въ монастыр — никого у себя отнюдь не принимать въ келіи, имъ не давать и отъ нихъ ничего не брать ни подъ какимъ предлогомъ.

2) Не оказывать здсь никому частныя благотворенія, а доброхотное свое приношеніе подавать въ общую кружку въ пользу св. обители, такъ какъ никто изъ живущихъ въ монастыр не иметъ права пріобртать отдльную собственность.

3) Письма и посылки въ монастырь, на имя проживающихъ въ немъ, передавать монастырскому начальству.

4) Не стрлять на остров изъ огнестрльныхъ орудій, не бить зврей, птицъ, не ловить рыбы, не портить лса и не курить табаку.

5) Ничего не писать на стнахъ и стеклахъ гостинницы и не бросать огня на удобосгараемыя вещи.

— Тоже и богомолецъ богомольцу рознь, пояснялъ мн о. Никаидръ.

— А что?

— Да такъ. Иной вотъ уязвляетъ кротостію, думаешь,— душевенъ и благопотребенъ, а какъ удетъ, вся келія исписана стихомъ неподобнымъ.

Образцы такихъ вдохновеній я видлъ. Вс они въ род воздыханія:

‘Я въ полиціи служилъ

Ни копйки не нажилъ,

Только имя подлеца

Пріобрлъ въ поту лица!

О, Господи, (тою же рукою) очисти мои прегршенія!’

— Да не во время вы къ вамъ пожаловали, объяснилъ мн молодой, симпатичный о. Самуилъ.

— Почему?

— Не теперь надо, а когда нужа крестьянская къ намъ со всхъ сторонъ стекается. Тогда истинно Валаамъ во всемъ своемъ великолпіи красуется. Все это скорбное, немощное, горемъ къ самой земл прибитое, по единому слову пастыря, ницъ повергается. Тутъ-то истинному художнику и надлежитъ быть. Такихъ стоновъ не услышишь. Нашъ мужикъ не то, чтобы тоск своей волю давалъ, а тутъ ужъ — онъ ее на всю вольную волю…. Вчуж глядишь на нихъ и плачешь. Господи, думаешь, велики испытанія Твои, но и награда на небесахъ по симъ испытаніямъ, ждетъ ихъ не малая. Къ намъ и съ болящею совстью притекаютъ. Такіе, что когда нибудь и душу чужую загубили, т страсть какъ молятся и даются. Вдарится о земь и глазъ на святителя поднять не сметъ. Исповдуется,— а отъ святыхъ тайнъ отказывается самъ. ‘Недостоинъ я еще, не замолилъ’, Проситъ эпитемій потяжельше. Есть такіе, коимъ за мсто эпитемій духовникъ говоритъ: ‘иди и пострадай,— по начальству объявись’. Ну, это они свято исполняютъ. Примиреніе съ совстью обртаютъ въ самой лютой мук! А больше приходятъ о нищет своей передъ Господомъ искать предстательства у святыхъ чудотворцевъ нашихъ. Мы такъ замчаемъ, чмъ недородне годъ, чмъ крестьянство бдне, тмъ богомольцевъ больше…. Когда у нихъ все есть,— о Бог мало вспоминаютъ…. Помощь его въ несчастіи дознается…. Это я имъ не во осужденіе, а такъ по правд…. Тутъ какое дло было. Мн тоже разсказывали его старики. Одинъ убивецъ далъ обтъ въ каторг, если ему удастся бжать, такъ безпремнно къ святителямъ Валаамскимъ сходитъ поклониться. Ну, они ему помогли….

— Бжать-то съ каторги?

— Отчего же. У нихъ свой судъ, не земной. Суді небесному видне, это чего стоитъ…. Ну, вотъ-съ, удалось ему бжать, добрался до Валаама. Помолился, помолился, а потомъ взяло его сужнніе. Правое-ли дло его, хорошо-ли поступилъ бжамши. И такое у него довріе было, что онъ прямо къ отцу Дамаскину. Тотъ его выслушалъ. Приходи, говоритъ, ко мн на утро. А самъ сталъ на молитву, на всю ночь, чтобъ умудрилъ его Господь, какъ въ семъ дл поступить, И чмъ больше молился отецъ настоятель, тмъ боле въ немъ жалость къ душ болящей и сердцу неспокойному вопіяла. Утромъ, его подвижники наши просвтили. Пришелъ это бглый. Отецъ Дамаскинъ и говоритъ ему: ежели молилъ ты преславныхъ чудотворцевъ помочь теб и предпріятіе свое исполнилъ успшно, значитъ, дйствительно, преподобные оказали теб свою милость. Значитъ, не хотли они гибели твоей и, хотя великъ твой грхъ, кровь убіеннаго вопіетъ во Господу,— но надйся! Иди въ пустыню, живи со зврьми съ лютыми, во всемъ ограничивай себя, терпи немощь всякую. Зимой не одвайся въ мха, лтомъ не ищи прохлады. И вотъ теб послушаніе:— десять лтъ молчи! Чтобъ не случилось съ тобою,— молчи!

— А молитва?

— А молись духомъ, мыслями молись. Устреми глаза на небеса и молись сердцемъ, чтобы пустыня безмолвная не нарушалась словомъ твоимъ. Живи въ глад и хлад. Въ пещер не укрывайся…. А черезъ десять лтъ, если Господь тебя сохранитъ, приди опять сюда.

— И пришелъ?

— Какъ же…. Ушелъ молодымъ, а вернулся сдой весь, одичалый. Зимой,— грудь у него раскрытая, рубище треплется жалкое. Прямо въ соборъ нашъ попалъ. Самъ Дамаскинъ служилъ…. Кончилась литургія, пошли въ трапезу, онъ на паперти въ ноги отцу Дамаскину. Поднялъ тотъ его, спрашиваетъ. Молчитъ, не отвчаетъ. Узналъ его, наконецъ, игуменъ…. Разршаю теб говорить теперь! Примирилась-ли совсть твоя? Можешь-ли ты о прошломъ помыслить безъ озлобленія? Заговорилъ тотъ, но только совсмъ невнятно. Отецъ Дамаскинъ изъ этого и убдился, что послушаніе исполнено гршникомъ въ точности. Вечеромъ онъ его отъисповдывалъ, всю ночь приказалъ ему въ храм распростершись ницъ лежать, и чтобы сонъ не сомкнулъ ему глазъ. А наутро причастилъ его. Тутъ точно этому самому гршнику и было видніе: убіенный имъ въ райскомъ внц, съ лицомъ свтоноснымъ и въ одеждахъ блыхъ, сходитъ къ нему…. Палъ онъ на колни — а на лиц у того благость и прощеніе. Далъ ему руку,— ‘пойдемъ со мною, говоритъ, братъ мой… зане искупилъ ты грхъ великій!’ И въ тую жъ минуту бглый испустилъ духъ свой, вопія: ‘Иду, Господи, иду!’ Вотъ какія дла у насъ случались!

Мы шли въ это время по пустыннымъ дворамъ обители. Тишина ихъ говорила сердцу о чемъ-то не отъ міра сего. Въ окнахъ келій никого не было видно, звуки нашихъ шаговъ далеко раздавались, замирая подъ тяжелыми сводами изъ-за стнъ. Вышли. Голубой проливъ синлъ подъ солнцемъ, зеленые крутые берега пристально смотрлись въ него, точно разглядывая, какую тайну онъ ‘хоронилъ въ своихъ тихихъ водахъ.

— Красота нетлнная! Заглядлся монахъ.

IX.
Пустыня Назарьевская.

Тишина моей кельи давила меня. Весь этотъ монастырь такъ не похожъ былъ на другія мною виднныя обители, что я еще не могъ разобраться съ своими впечатлніями…. Листки записной книжки пока оставались двственными,— мысль разбгалась…. Во всемъ окрестъ меня сказывалось что-то чрезвычайно серьезное, большое, заблужденіе или нтъ,— но дло творилось тутъ искреннее, крупное, подвижническое.

— Святый Боже, святый крпкій, святый безсмертный помилуй насъ! стукнулъ мн кто-то въ дверь.

— Пожалуйте.

Румяный, молодой монахъ. Кроткіе голубые глаза.

— Простите! Отецъ намстникъ благословилъ вамъ показать пустыню Назарьевскую.

— Очень вамъ благодаренъ…. Сейчасъ?

— Ежели не очень устали, можете потрудиться во славу Божію.

Мы отправились.

Отецъ Авениръ оказался монахъ, знающій всю подноготную монастыря. Онъ тутъ прошелъ чрезъ вс послушанія и познакомился съ длами чудесно. Начиная съ хозяйства и кончая подвижничествомъ, для него ничего сокровеннаго не было. Только что мы вышли съ нимъ за ограду, какъ Валаамъ передо мною явился въ иномъ свт. Обитель осталась позади. Рабочая община выступала передъ нами со всми ея заботами и земными помыслами. Вонъ въ низин огороды громадные, обставленные глухо-шумящими деревьями. Низиной этой и они тянутся на нсколько верстъ вплоть до салмы. Зелени и овощи всякой не только на годъ хватаетъ обители, но осенью остатки даже раздаются бднйшимъ жителямъ, которые нарочно для этого съзжаются въ монастырь. Вонъ красивые кирпичные амбары дая хлба, отдльно отъ другихъ построекъ на случай пожара:

— Хлбъ-то у васъ свой или покупной?

— Своего не хватаетъ. Нивъ у насъ мало. Мы полтораста кулей снимаемъ съ своихъ полей, а тысячу сто покупать приходится и для себя, и для богомольцевъ. Хлбъ у насъ не совсмъ дозрваетъ, случается. Нашъ хлбъ маловсенъ, а въ подъем тяжеловатъ. Мы его съ купленнымъ мшаемъ. Больше для соломы пашемъ. Потому что намъ много соломы требуется для подстилки конямъ. Овса своего снимаемъ пятьдесятъ кулей, а двсти приходится на сторон скупать.

Вообще вс хозяйственныя постройки здсь въ отличномъ состояніи. Он не только грандіозны, какъ въ Соловкахъ, но и содержатся щегольски. Можно подумать, что попалъ къ богатому англійскому землевладльцу, не жалющему средствъ на долговчныя зданія. Большая двухъ-этажная кирпичная рига съ двумя громадными печами для сушки хлба. Для нихъ экономные монахи рубятъ пни. Несмотря на обиліе лса, его здсь жалютъ. Не расходуютъ попусту. Стволы исключительно идутъ на постройку, пни на топку. Вырываются даже корни, чтобы они не пропадали даромъ. Изъ нихъ гонятъ смолу. Лсное дло ведется такъ, что нашихъ лсоводовъ слдовало бы послать учиться у этихъ простыхъ, неграмотныхъ крестьянъ….

— Вонъ у насъ домъ, гд длаютъ посуду, чашки, тарелки.

— И теперь?

— Нтъ, гончарятъ зимою, а теперь тамъ красильня…. У насъ глины чудесныя. Думаемъ фарфоровое производство заводить. Каолиновыя породы есть.

Дорога въ Назарьевскую пустынь шла по чрезвычайно веселой алле. По сторонамъ шелестли кудрявыя березки. Въ молодой листв играло солнце. Пропасть всякой мелкой птицы орало въ чащ, перекликаясь со стаями, налетавшими на огородную низину. Величавыя, красивыя сосны слегка покачивали свои вершины, словно укоряя молодыя березки въ легкомысліи и шаловливости…. Мягкая трава струила весенній ароматъ. Чуялось въ воздух дыханіе невидимыхъ ландышей.

Вдали показался маленькій монашекъ.

Мой отецъ Авениръ чего-то смутился и сталъ оправляться.

— Кто это?

— Это-съ — отецъ Пименъ! Вещій умъ, свтило обители! заторопился Авениръ, полушепотомъ сообщая мн о необходимости быть представленнымъ маленькому іеромонаху.

— Они въ университет кандидатомъ кончили, много книгъ написали…. Истинно подвижническую жизнь ведутъ. На всхъ языкахъ могутъ!

Мы быстро нагнали монашка. Мой о. Авениръ сунулся къ нему подъ благословеніе.

— Вотъ-съ, отецъ намстникъ благословили имъ Назарьевскую пустынь обозрть.

— Сцаси Господи! А вы кто такой?

Я назвалъ себя.

— Писатель? Соловки ваши?

— Да.

— Ну, спаси Господи, какъ я радъ!— Позвольте васъ по-братски, и отецъ Пименъ трижды разцловался со мною. Хорошо вы это надумали, осмотрть нашъ Валаамъ. Очень хорошо! Спаси васъ Господи!… Пустыня Назарьевская по здшнимъ мстамъ — земной рай. Мы вамъ такую растительность покажемъ, диву дадитесь…. Любимое это мсто было отца Дамаскина. И нын его, когда сюда возятъ, такъ онъ духомъ возвеселяется, сказать ничего не можетъ, а только глазами.

Назарьевская пустынь началась аллеей чудныхъ кедровъ. Такихъ крупныхъ я давно не видлъ. Въ перемежку съ ними были дубы, которые, несмотря на свой только сорокалтній возрастъ, давали уже густую тнь. Все это посяно отцомъ Дамаскинымъ, въ первый же годъ его управленія обителью. Кедры и дубы выводились изъ смянъ подъ его непосредственнымъ надзоромъ. Еще дале, передъ нами раскинулись чащи пихтъ, серебристаго лоха, американскія липы съ крупною листвою, цвтущія и благоухающія…. ‘Гд я?’ невольно задавалъ себ вопросъ. ‘Сверъ-ли это? Что могла сдлать съ этою скудною и убогою природой сильная воля одного только человка!’

— Тутъ любилъ отдыхать отецъ Дамаскинъ.

Дйствительно, лучше нельзя найти мста! Цвты усыпали куртины. Густыя деревья стною стоятъ кругомъ. Лсъ шумитъ, точно далеко, далеко волны морскія бьются въ берега….

Прямо передъ нами, точно слегка, вздрагиваетъ перистыми втвями цлая кучка лиственницъ. Втеръ пробгаетъ вверхъ по тополю, будя его заснувшіе листы. Пестрая бабочка, нервно трепеща крыльями, прицпилась къ какому-то цвтку. Не хотлось уходить отсюда, а между тмъ уже звали въ часовню.

— Это чьи картины?

— Образа?

— Да.

— Это намъ монашекъ одинъ пишетъ. Спаси его Богъ!

— Какая прелесть!

Кисть нжная, тонкая, въ рисунк спокойствіе, видно, что безмятежное сердце и чистый духъ водили искусной рукой. Ликамъ ангеловъ придана чисто женственная кротость…. Подписей нигд нтъ. Имя автора неизвстно. Только одна казенная фраза ‘трудами валаамскихъ иноковъ’.

— Неужели самоучка работалъ?

— Самоучка…. Мы его валаамскимъ Рафаэлемъ называемъ. Вотъ, я вамъ ужо покажу его, въ мастерскую свожу къ нему, пообщался отецъ Пименъ.

— Молодъ онъ?

— Совсмъ еще съ виду отрокъ. Пристрастился къ обители нашей, ну и работаетъ во славу Божью.

Недалеко отъ часовни — церковь. Красивая, даже роскошная. Образа — работы того же инока и Пшехоновскіе есть. Иконостасъ весь рзной, чуднаго и изящнаго дла, до послдняго завива сработанъ въ обители и опять таки ‘трудами иноковъ валаамскихъ’. Кое-гд лпныя детали видны, неуступающія въ отдлк и красот своей рзному иконостасу. Вышли изъ церкви. Паперть, на высот. Крутой спускъ, по которому сбгаетъ въ низину гуща пышныхъ сибирскихъ кедровъ. У самаго храма уже приготовлена могила для отца Дамаскина. Этимъ начинается новое кладбище, такъ какъ старое уже совсмъ заполнилось. Тсно на немъ лежать усопшимъ. Большой холмъ для церкви, весь насыпной, требовалъ труда египетскаго. Обрывъ внизъ для прочности обшитъ гранитомъ. Съ одной стороны обрыва большая нжно-зеленая поляна, тамъ тоже будетъ кладбище.

Я взошелъ на колокольню,— точно плывешь надъ лсными верхушками. Теплый втеръ дышетъ въ лицо свжестью и ароматомъ, не ушелъ бы отсюда.

— Не врится, что на свер.

— Погодите, вы у насъ еще и не то увидите, спаси Господи! Все это отъ Назарія пошло, а въ отц Дамаскин обитель своего Петра Великаго обрла. Сейчасъ пойдемъ въ келью Назарьевскую. Здсь у него пустынька была чудесная. Скудная строеніемъ, но мстоположеніемъ дивно-прелестная. До Назарія монастырь былъ деревянный, онъ весь изъ камня его поставилъ. Гд Богъ, тамъ и вся благая!

Маленькій домикъ, въ немъ убогая кедья. Портретъ игумена Назарія: изнеможенное лицо съ зоркими глазами. Энергическій складъ губъ,— работникъ въ каждой черт лица виднъ. Здсь въ пустын онъ жилъ на поко, потрудившись достаточно въ пользу обители. Ради отдыха, онъ собиралъ различныя окаменлости и минералы оригинальнаго вида, которыми здсь завалена цлая стна.

— Нкоторые иноки полагаютъ, что это ступня древняго человка, показалъ мн о. Пименъ на окаменлость, дйствительно, имющую видъ ступни.

Тутъ же колодезь высченъ въ скал и обшитъ гранитомъ. Кругомъ принялись и колышатся смолистые тополи.

— Они здсь быстро ростутъ. Точно нарочито для нихъ и мсто, спаси Господи, уготовано.

— А эта аллея куда ведетъ? указываю я на рядъ пышныхъ вязовъ и ильмъ.

— Такъ разбито.

Отецъ Назарій именно былъ тмъ малоумнымъ глупцомъ, котораго настоятель Саровскій не хотлъ отпускать изъ своей пустыни. Обитель валаамскую онъ принялъ впуст, а оставилъ ее благоустроенной и обильной. Число иноковъ при немъ возросло до 55, а при Дамаскин до 300. До Назарія монастырь былъ почти безъ братства. Назаріемъ же были привлечены сюда и трудники — добровольные рабочіе по обту.

— Онъ у насъ и уставъ положилъ, какъ быть и управляться намъ.

— Уставъ у васъ тотъ же, что и у Саровцевъ?

— Да, только съ вчевымъ оттнкомъ. Старь новгородская сказывается. Такъ, напримръ, у насъ игуменъ не можетъ смирить непокорнаго наедин, а передъ братіей, о всхъ длахъ долженъ совщаться съ братіей же и безъ того ничего не предпринимать. У насъ и права свои есть, ежели замтимъ, что настоятель раззоряетъ уставъ и вводитъ соблазнъ, то сойдясь о Христ, мы совтуемся и затмъ идемъ къ настоятелю…. Тамъ предложивъ ему объ упущеніяхъ, должны сдлать, нисколько ‘не стыдясь, увщаніе объ исправленіи’. Если же онъ не приметъ совта, то мы просимъ избрать, другаго изъ братства!

— Случалось-ли это до сихъ поръ, когда-нибудь?

— Нтъ, слава Богу…. Наши преподобные не оставляютъ своимъ руководствомъ настоятеля. До сихъ поръ игумены у насъ были знаменитые. Такихъ поискать, не найдешь…. У насъ вообще уставъ строгій! Мы не можемъ, напримръ, пищу употреблять вн общей трапезы, а за трапезой, кто пожелаетъ воздержаться, то не вводя братію въ соблазнъ, долженъ спросить у настоятеля.

— Зачмъ же? Если я сть не хочу.

— А для того, чтобы все совершалось во спасеніе души, а не по бсовскому коварству. Въ повечеріи мы не должны бесдовать другъ съ другомъ. Намъ воспрещается принимать у себя въ келіи кого бы то ни было, особливо же мірскихъ людей.

— А дамы, если родныя, напримръ?

— Отнюдь! Не токмо дамамъ, но и отрокамъ входить въ келіи къ намъ возбраняетея. Письма писать безъ благословенія настоятельскаго, мы тоже не можемъ. Кто произнесетъ душевредное слово, того мы обличаемъ. Въ лсъ гулять — нельзя.

— Строго. Многіе не вынесли бы этого.

— Потому мы и принимаемъ сначала на испытаніе…. На три года.

— Ну, а если монахъ вздумаетъ оставить обитель?

— Не токмо монаха, но и послушника мы обязаны по сему увщевать, ежели онъ помыслитъ по какой либо скорби разуказиться.

— Это еще что?

— Совлечь съ себя званіе иноческое.

— Ну, а если онъ не послушаетъ?

— Уставъ предписываетъ непокоряющагося отпускать, не давъ ему мира какъ мытарю и язычнику, какъ уподобившемуся Іуд предателю. Потому, кто разъ отвергнулся себ и взялъ крестъ свой, и по Христу пошелъ, тому назадъ возврата нтъ. Исаія пророкъ вопіетъ: изыде отъ среды его и нечистотамъ не прикасайтеся, и Іеремія о томъ же: бжите отъ среды Вавилона. У Давида такожде обрящете: се удалится, бгая, и водворится въ пустыню, яко видлъ беззаконіе и пререканіе въ град день и нощь.

Строгій уставъ Соловецкаго монастыря, сравнительно съ этимъ долженъ поражать даже фривольными упущеніями. На Валаамъ, случаюсь, бгали съ Аона, находя уставъ и обычаи сего послдняго еще недостаточно суровыми…. Чисто гробъ. Уложатъ, забьютъ крышку, и съ послднимъ ударомъ молотка въ послдній гвоздь, ты ужъ знаешь, что теб возврата нтъ. Какъ ни стонай, какъ ни бейся подъ тяжелой насыпью могилы, никто не отзовется теб…. Страшная жизнь — удивительные люди!

Воскресивъ древній Валаамъ, отецъ Назарій замыслилъ развить дятельность монастыря нсколько шире. Онъ избралъ десять лучшихъ монаховъ для проповди христіанства въ русско-американскихъ владніяхъ, онъ покровительствовалъ подвижничеству и устроенію пустынь вн своей обители. Съ 1801 года онъ удалился отъ длъ и въ полномъ безмолвіи провелъ три года, а затмъ ухалъ въ Саровскую пустынь, гд отличался даромъ прозорливости. Личность его, съ этого времени, становится, по разсказамъ монаховъ, легендарной. Онъ, не зная греческаго языка, поясняетъ, какъ нужно переводить книгу ‘Добротолюбіе’, съ одного взгляда узнаетъ, безъ помощи медіумовъ, мысли приходившихъ къ нему постителей, въ дремучихъ лсахъ Саровскихъ непросвщенные медвди, встрчая старца, обходятся съ нимъ почтительно, наконецъ, Назарій является въ роли пророка. Вотъ что разсказываетъ объ этомъ іеромонахъ Илларіонъ: въ царствованіе Екатерины II, близь Петербурга происходило морское сраженіе со шведами. Вс были въ крайнемъ страх, а митрополитъ Гавріилъ до того перепугался, что заперся въ своей кель. Въ это самое время является къ нему игуменъ Назарій.

— Доложи владык обо мн! приказываетъ онъ келейнику.

— Да владыка никого къ себ не допускаетъ.

— Меня не надо ему принимать. Я просто подойду къ нему, и хоть ему до меня дла нтъ, да мн до него есть дло.

Видя, что старецъ попался несговорчивый, келейникъ отступился. Назарій является къ владык и предвщаетъ ему побду. Гавріилъ усомнился было, но Назарій подводитъ его въ окну и показываетъ въ сторон къ морю восходящія, на свтлыхъ облакахъ въ небеса, души воиновъ. Интересно было бы при этомъ узнать, въ какомъ вид являлись эти души, такъ какъ духовидцы послдняго времени по сему предмету довольно единодушно безмолвствуютъ или описываютъ души не видами, а запахами. Гавріилъ ободрился самъ и тотчасъ же написалъ объ этомъ Екатерин. Когда предсказанія Назарія оправдались, императрица приняла его у себя и милостиво съ нимъ бесдовала.

При Александр I, какой-то сановникъ В. ‘подпалъ царской немилости’. Жена его бросилась къ Назарію, умоляя его молиться о спасеніи мужа.

— Очень хорошо, только надо попросить о семъ царскихъ приближенныхъ.

— Мы ужъ всхъ просили, да мало надежды.

— Ты не къ тмъ обращалась, дай-ка мн денегъ, я самъ попрошу, кого знаю.

Барыня даетъ ему горсть золота.

— Эти мн не годятся, нтъ-ли мди или серебряной мелочи?

Получивъ ихъ, Назарій цлый день раздавалъ нищимъ милостыню, затмъ возвратился къ опальному сановнику.

— Ну, слава Богу, общали, вс приближенные царскіе за васъ.

Вслдъ затмъ приходитъ всть о благополучномъ окончаніи дла.

— Кто эти приближенные, просившіе за насъ? спрашиваютъ его.

— Царскіе….

— Да они вс отказали намъ….

— Да, то приближенные земнаго царя, а я обращался къ сановникамъ царя небеснаго,— къ нищимъ.

X.
Пустыня схимонаха Николая.

Веселая чаща молодыхъ дубковъ…. Лтъ семь, какъ разведена, а солнце уже весело играетъ въ свжей зелени и золотые брызги его съ привтливо колышущихся втвей скатываются внизъ въ густую траву, какіе-то простенькіе цвты наивно улыбались по всему пути, покорно подставляя намъ свои бдныя, благоухающія головки подъ ноги. Порою, дубовыя втки задвали наши лица, тихо и мягко, точно ласкали ихъ…. Все дышало покоемъ и миромъ въ этомъ глухомъ уголк. Съ неба, изъ лсу, изъ овраговъ — отовсюду вяло благоговйною тишиною…. Здсь дйствительно хорошо молиться, и молиться не по уставу, а тою сердечною молитвой, о которой повствуетъ Ефремъ Сиринъ. Дубы покосились, величавыя сосны шумятъ высоко вверху…. Поросль глуше и диче, даже дорога поросла травою. Вонъ какая-то одинокая могила….

— Схимонахъ Николай схороненъ здсь…. Ученикъ Назарія. Тутъ и пустынь его около.

— Чмъ же онъ замчателенъ былъ?

— Простотой своей…. Не было для него ни высокихъ, ни малыхъ. Вс мы равны передъ Господомъ, говаривалъ покойникъ. Забрался онъ сюда въ глушь лсную, когда еще сюда и дороги не было, и такъ наедин съ природой до самой смерти своей выжилъ….

— Безъ постителей?

— Не нуждался онъ. ‘Со мною, говаривалъ, всякое деревцо бесдуетъ, всякая травка мн свои сказки разсказываетъ. Втерокъ съ поля пролетитъ,— о томъ, что въ пол дется, повдаетъ, ключъ овражный про ндра горныя, откуда истекъ онъ. У меня собесдниковъ много.’ Такъ и жилъ!

Вотъ и жилье его. Срубъ весь заплеснвлый въ род плохой крестьянской баньки. Въ келью нужно почти вползать. Дверь узка и низка. Въ углу кое-какъ печка сложена, у печки нара малая…. Столъ, стулъ твердый — да больше и помстить нечего…. Безлюдье кругомъ. Воображаю, какъ тутъ жилось въ этой глуши лсной одинокому, особливо въ темныя ночи, когда тысячеглазая тьма смотрла въ эту убогую лачугу сквозь одинокое скупое оконце.

— Я изъ мщанъ вдь, говаривалъ схимонахъ Николай. Къ сует и прелести мірской не привыкъ, мн и тутъ хорошо!…

Бсы, случалось, смущали старца. Больному воображенію чудились ихъ голоса въ звукахъ мятелей и бурь, ломавшихъ вокругъ его избёнки вковыя сосны. Кто-то стучался къ нему въ окно и смолкалъ только, когда старикъ становился на молитву, призывая въ эту ‘дивную’ глушь Бога живаго. Воскресалъ Онъ и расточались враги Его…. И снова холодная мертвая тишина царила кругомъ, такая тишина, что звуки, рождавшіеся въ утомленныхъ слуховыхъ нервахъ, призраки звуковъ, казались громкими и говорили душ.

Александръ I посщалъ старика.

Николай сорвалъ ему рпу съ своего огорода.

— А ножика я теб не дамъ. Нтъ у меня,— шь такъ.

— Ничего, я солдатъ, улыбнулся императоръ.

Теперь надъ этой пустынькой сдлали навсъ. Иначе она бы развалилась вся….

— Въ иномъ простомъ старц, не глядя на малоуміе, мудрость почіетъ.

— Это какъ же?

— Говорить онъ не можетъ, да и говорить ему незачмъ… Его примръ душ говоритъ….

— Скажите, какая же заслуга уйти отъ людей и вести созерцательную жизнь въ одиночеств.

— А забыли это: удались отъ зла и сотвори благо…. Опять же, при всемъ своемъ одиночеств,— отцы пустынники, яко возженные свтильники, влекутъ къ себ сердца. Изъ ихъ дяній мы поучаемся, какъ презирать прелестный міръ съ его коварствомъ бсовскимъ.

— Я съ вами не согласенъ…. По моему, каждый простой работникъ, что потетъ у васъ, таская тачки съ кирпичами на постройку, гораздо полезне всякихъ пустынниковъ.

— Житейское мудрованіе. Гораздо важне одинъ подвижникъ для обители, чмъ горы каменныя, навороченныя руками рабочихъ…. Не единымъ хлбомъ сытъ человкъ бываетъ, и народы живутъ не дворцами и палатами, а идеалами, исходящими изъ жизней подвижническихъ…. По моему, пустынь схимонаха Николая гораздо боле соотвтствуетъ иде монастыря, чмъ ныншнія сооруженія египетскія съ мастерскими и заводами, съ водопроводами и пароходами….

XI.
Уголокъ монастырскаго хозяйства.

Тихо шли мы назадъ, любуясь то на живописныя рощи, то на скалы, неожиданно громоздившіяся по сторонамъ. Нсколько разъ на поворотахъ пути передъ нами раскидывались голубые заливы, по которымъ сегодня не бжала ни одна рябинка. Море застоялось словно зеркало, отражая одинокую тучку, которой, должно быть, надоло тянуться по голубому небу, она и замерла на немъ, мало-по-малу тая въ тепл и свт яркаго полудня….

— Вотъ, видите, указалъ мн монахъ, рядомъ съ пустынями, гд страдала и билась душа человческая, обртая въ подвижничеств утшеніе, мы построили дворцы.

Передъ нами вдали, дйствительно, было громадное, кирпичное строеніе. Оно было на столько высоко, что давило ближайшія кельи обители.

— Вы, какъ думаете, что это?

— Не знаю.

— Конюшни.

— Однако!… Вывели же!

— Монашеское-ли дло? Разумется, кто, отрицая иночество, признаетъ еще обители какъ рабочія общины, уязвилъ меня о. Пименъ, тому все это должно казаться прекраснымъ. Ну, а мн, какъ хотите, противно. О древнемъ Валаам помышляю. Богатство обители еще можетъ проявляться въ украшеніяхъ храма Божьяго, а не въ этихъ столпотвореніяхъ вавилонскихъ. Помните это: кая польза человку, аще весь міръ пріобрящетъ душу же свою отщетитъ?

По прочному накату мы взошли на верхъ. Второй этажъ конюшенъ весь былъ занятъ сноваломъ. Душистый запахъ свжей травы стоялъ здсь, зеленыя груды ея были навалены по всмъ угламъ. Внизу помщались самыя конюшни. Въ сновал прорзанъ полъ, въ отверстія вставлены рамы, сквозь которыя трава прямо сбрасывается въ ясли лошадямъ. Устройство чрезвычайно простое и остроумное. Изъ сновала выходъ въ большой сарай для саней, которыя нагромождены чуть-ли не до потолка. Даже непонятно, кому нужно столько.

Лошадей здсь сорокъ семь. Конюшнями завдуетъ іеромонахъ о. Павелъ, бывшій нкогда барышникомъ въ Петербург. Мы спустились внизъ въ его царство по узкой витой лстниц, которая шла туда изъ сновала.

— Тсенъ путь, вводяй въ животъ! замтилъ сопровождавшій насъ монахъ.

Лошади внизу — въ обширнйшемъ помщеніи. Он ходятъ тутъ по вол. Травы вдоволь — коньки смотрятъ весьма весело. Сытенькіе, крпкіе. Отдыхаютъ день, другой работаютъ, да и то съ прохладою, не черезъ мру, Я подошелъ къ окну и изумился. Зданіе, дйствительно, выведено, на образецъ. У насъ въ Петербург и домовъ такихъ не строютъ. Толщина стнъ равняется двумъ аршинамъ внизу, вверху полуторамъ. Не успли мы добраться до середины конюшни, какъ кони сбжались къ намъ отовсюду, ласково протягивая мохнатыя морды прямо водъ руку.

— Тпру, тпру!… Ишь, шельмы, это они за хлбомъ. Пріучили ихъ, они ко всмъ и тычутся.

Тутъ четыре отдленія для коней — по возрастамъ и но характерамъ. Есть между ними доморощенные, эти чуть-ли не лучше всхъ остальныхъ. Обитель иметъ и конскій заводъ въ сорока верстахъ отсюда. Тамъ девять превосходныхъ кобылъ и одинъ племенной жеребецъ. Судя по этой конюшн, лошади у монаховъ содержатся превосходно. Полы чисты, кони — какъ стеклышко, даже въ стойлахъ, гд они есть, опрятность доведена до чисто-нмецкой щепетильности.

— Вотъ, у насъ красавецъ! показалъ мн о. Павелъ чудеснаго коня, могучія стати котораго такъ и бросались въ глаза.

— Это тяжелеподъемный. Онъ у насъ камни изъ земли выворачиваетъ.

— Надорвется.

— Нтъ, испытанный. У насъ много такихъ коней, что двсти пудъ легко могутъ снять съ мста. Лошадь, что и человкъ, ухода за собой требуетъ. Корми во-время, а главное — будь съ ней ласковъ, говори побольше.

— Какъ, говори?

— Животная разговоръ любитъ. Какъ войдешь, сейчасъ теб въ глаза смотритъ. Коли ты съ ей привтливо поздоровкаешься тамъ, что-ли,— она на весь день весела, душа въ ей спокойна, и за работой, коли кучеръ молчитъ,— и конекъ уши свситъ и черезъ пень колоду. А если кучеръ начнетъ съ ей бесдовать, она куда лучше. И не устанетъ такъ, потому работа для нея тогда куда занимательнй выходитъ.

— Блаженъ, иже и скоты милуетъ!…. вздохнулъ монахъ рядомъ.

Отецъ Павелъ обидлся.

— Лошадь — не скотъ.

— А что?

— Лошадь — животная. Корова, баранъ, коза — скотъ, а конь — животная.

— Все одно.

— У коня духъ есть…. Онъ все понимать можетъ, только что словъ ему не дано. А то онъ все это чудесно. Вотъ это — скотъ! отворилъ онъ намъ коровникъ…. Передъ нами были представители извстной безрогой породы, которыхъ я нигд посл Валаама не встрчалъ.

— Сказываютъ, въ послднее время у васъ съ рогами стали появляться.

— Которыя коровки праведныя, т больше комолыхъ даютъ, а точно, что подлецъ бычекъ завязался одинъ — всю нашу породу испортилъ. Въ него пошли. Коровка, что баба — ей новинка миле. Онъ, еретикъ, этимъ и пользуется. У него, братъ, насчетъ совсти склизко.

Сотрудники у о. Павла — мальчики корелы. Ихъ по всему монастырю многое множество. Монахи съ ними очень ласковы, хотя на ихъ обученіе обращаютъ мало вниманія. Дтей тутъ работаетъ по обтамъ родителей боле полутороста, я думаю, а школа всего на тридцать, Я спросилъ, почему это, и получилъ чисто монашескій отвтъ.

— Въ мірской наук спасенія нтъ, а божественному онъ и въ храм Божьемъ научится. При томъ же собесдуютъ съ ними іеромонахи-старцы. Наставляютъ въ вр. Потомъ, ежели онъ въ монахи пойдетъ, зачмъ ему мірская наука? Отъ нея только сердце гложетъ. Посмотрите-ка, какъ еще духъ скорбитъ отъ мірской науки. А ежели въ свое крестьянское званіе обратится, такъ невжественность ихняя еще спасительне для нихъ. Легче тяготу носить.

Отецъ Пименъ не соглашался съ этимъ, но большинство монашествующей братіи стойко держалось высказаннаго убжденія.

Дтей тутъ иначе не называютъ монахи, какъ братъ Петръ, братъ Степанъ, братъ Григорій. Братья этимъ чрезвычайно гордятся, ибо это ихъ ставитъ выше ихъ возраста. Обращаются съ ними примрно. Я бы посовтовалъ и другимъ обителямъ позаимствоваться у Валаама. Прежде въ Соловкахъ было хорошо, теперь, судя по разоблаченіямъ Церковно-Общественнаго Встника, и тамъ стало плохо. Вроятно, въ сверное крестьянское царство проникла снодальная бюрократія съ ея сухостью и суровостью, съ ея семинарщиной. При мн тамъ духовныхъ чиновниковъ не было, потому и дло шло иначе.

Корелы мальчики совсмъ не похожи на взрослыхъ корелъ. Они очень смтливы, воспріимчивы и разговорчивы. Дтская душа, какъ цвтокъ теплу, открывается тутъ ласковому слову. Мелюзга на взрослыхъ и грузныхъ іеромонаховъ смотритъ, какъ на родныхъ, и возвращаясь домой, мальченко, во-первыхъ, разсказами своими поддерживаетъ престижъ обители, а во-вторыхъ, только и мечтаетъ о томъ, какъ бы отправиться назадъ на Валаамъ, сначала вольнымъ трудникомъ, а потомъ принять рясофоръ. Мальчики финны нсколько потупе и несообщительне корелъ, но и т на второй годъ своего пребыванія здсь отогрваются и не смотрятъ уже заморенными звренышами и дичками….

— Хорошо въ обители? спрашиваю я у одного кореляка-мальчуги.

— Ахъ, какъ дивно!… Вкъ бы тутъ остаться!

И это вамъ повторятъ вс.

Я говорилъ уже о крупныхъ сооруженіяхъ монастыря. Для нихъ обитель устроила особый заводъ, на которомъ длаются кирпичи не обыкновеннаго размра, а почти вдвое противъ нашихъ. Каждая штука тутъ вситъ 15 фунтовъ, причемъ сразу въ печи обжигаютъ 7800 такихъ кирпичей. Лтомъ работаютъ четыре печи. Изъ этого видно, какая масса матеріала потребна Валааму, и какъ ростетъ и ширится обитель, выходя далеко за первоначально задуманные предлы. Дале будетъ видно, какъ распредляются эти работы. Мы теперь отмтимъ только одно: монументальныя постройки возводятся подъ исключительнымъ наблюденіемъ монаховъ изъ крестьянъ. Тутъ же для заводовъ и литейныхъ мастерскихъ приготовляется и огнеупорный кирпичъ изъ своихъ кварца и шпата и покупной боровицкой глины. Въ дл монастырскій огнеупорный кирпичъ оказывается крпче англійскаго. Монахи, возводя свои дома, доходятъ даже до щегольства. Они не удовлетворяются чуть-ли не крпостною толщиною стнъ. Они еще обшиваютъ ихъ фундаменты своимъ же тесанымъ гранитомъ. Нужно, однако, прибавить, что добровольныхъ трудниковъ — взрослыхъ здсь не боле 30. На зиму остается изъ нихъ половина. Монастырь на вс свои работы обращаетъ, какъ наличныя силы, т. е. иноковъ, такъ и нанимаетъ рабочихъ на сторон. По всей справедливости надо сказать, я не видалъ еще обители, гд бы черноризцы трудились такъ, какъ здсь. Это отразилось, между прочимъ, и на другомъ. Монахамъ некогда. Они не эксплуатируютъ религіознаго чувства, не показываютъ различныхъ чудесъ, не торгуютъ ни волосами Богородицы, ни слезами Парасковіи Пятницы, это самая равнодушная къ даянію благу обитель, разумется, къ даянію благу въ розницу. Крупные дары тутъ принимаются охотно, есть основаніе думать, что въ этомъ отношеніи, какъ и остальныя обители, Валаамъ не безупреченъ. Мимо рукъ ничего не пропуститъ. Но за то тутъ не хватаютъ васъ на каждомъ шагу за горло, не подсовываютъ тарелочекъ, книгъ съ поминаніями, не заставляютъ платить каждые полчаса, за каждый образъ, за каждую новую перемну декорацій. Монахи валаамскіе слишкомъ крупные и серьезные люди для этого. Имъ некогда торговать по мелочи, счетъ ихъ безъ дробей. Время для нихъ слишкомъ дорого.

XII.
Трапезная.

— Духъ-то, я вижу, у васъ бодръ! входитъ ко мн о. Никандръ.

— А что?

— А плоть все же по человчеству немощна, питать ее слдуетъ, плоть-то. Это я насчетъ нашей трапезы. Неугодно-ли будетъ отъ скудости монастырской посндать чего? Или вамъ сюда въ келію подать?

— Нтъ, мн интересно вашу трапезу поглядть.

— У насъ трапеза бдная…. Въ другихъ монастыряхъ она украшена искуснымъ писаніемъ, а у насъ такъ, скудная, простецкая… Мужицкая. Мы мужики, и трапеза у насъ мужицкая. Чернеть у насъ….

Дйствительно, мужики, мужицкое царство. Кром отца Пимена, кончившаго университетъ, почти все остальное крестьянство. И строители, и уставщики, и архитекторы, и механики, вс вышли изъ ‘чернети’, какъ выразился о. Никандръ. И по типу валаамскій инокъ совершенно мужикъ-мужикомъ. Худощавыхъ монаховъ съ аскетической, византійской складкой весьма мало, все больше Микулы Селяниновичи — земскіе богатыри. Руки крпкія, тло сильное, глаза упорные. Ходятъ съ перевалочкой, клобукъ никакъ не хочетъ сценически сидть надъ самою бровью, а все больше то на затылокъ, то на бекрень сползаетъ. Толстыя солдатскаго сукна рясы съ подвороченными подолами, какъ у прачекъ, чтобъ не мшали ходить и работать. Шутка добродушна, когда расшутятся. Къ сожалнію, на всемъ и на всхъ лежитъ печать суровой дисциплины, введенной о. Дамаскинымъ. Говорятъ съ оглядкой,— какъ бы кто не подслушалъ, а съ прозжимъ человкомъ и вовсе опасаются. По уставу, видите-ли, нельзя. Только на работахъ между собою и отводятъ душу. Тутъ, сидя за камнями, которые надо оттесать, или мся глину, совершенно забываются черная ряса и монашескій клобукъ. Лицо въ поту, пыль и отески слоемъ ложатся на руки, солнце сверху такъ и палитъ, клобукъ съхалъ на затылокъ и держится только какимъ-то чудомъ. Молотки кругомъ стучатъ, пилы заводятъ свою визгливую жалобу, откуда-то доносится псня наемныхъ рабочихъ,— ну, и совсмъ изъ глазъ уходятъ монастырскія стны да затворы. Старое, какъ въ сказк, идетъ навстрчу, и еще вчера молчаливый, сдержанный инокъ начинаетъ, вопреки уставамъ и воспрещеніямъ о. Дамаскина, болтать во всю, перекидываться съ сосдомъ веселою шуткой. А тутъ еще зеленое царство кругомъ. Каждый листъ молодой, точно дождемъ обмытъ, такъ и свтится подъ солнцемъ, небо чистое, чистое, вода внизу — такая же, какъ въ чашк, не шелохнется. Глядишь — какой-нибудь о. Даміянъ и затянетъ вдругъ.

— Охъ, и у насъ-ли во Новгород!…

— Охъ, и у насъ-ли да улица свтла! отвчаетъ сосдъ рядомъ.

Только бы разгорться псн подъ стукъ молотковъ, да подъ говоръ топориковъ доносящійся откуда то изъ лсу, а тутъ вдругъ:

— Отцы! что же это? вмшивается монахъ, совсмъ ужъ закостенвшій.

Съ усиліями сбрасываютъ иноки внезапно налетвшія впечатлнія… И вмсто свтлой улицы, по которой доброй молодецъ идетъ, гнусливо затягивается ‘Свте тихій’.

Отецъ Авениръ встртилъ меня у входа въ гостинницу.

— А я за вами?

— Куда?

— Въ трапезную пожалуйте….

— Да вотъ ужъ меня о. Никандръ ведетъ.

— Ну, и чудесно…. Сегодня у насъ рыбка, своя. Не покупаемъ на сторон, все матушка Ладога даетъ…. Нын у насъ большой дородъ на рыбку. Милослива рыбка нын. Хорошіе ловы бывали.

— У насъ, чтобъ большихъ лововъ нтъ, артелью не ловимъ. А такъ, старымъ да хилымъ монахамъ, которые на постройкахъ не могутъ, о. намстникъ благословляетъ потрудиться, обители половить рыбки.

Мрачная, большая, зеленая подъ блымъ сводомъ трапезная. По стнамъ во весь ростъ фигуры святыхъ стараго письма. Никакихъ священныхъ картинъ, какъ въ Соловкахъ и другихъ монастыряхъ. Здсь фантазіи мста нтъ. Она не допускается нигд и ни въ чемъ. Тоже чисто крестьянская черта…. Изображать святаго, такъ ужъ изображать во весь ростъ, и въ одиночку. ‘А то, что кругомъ-то картины рисовать, чувство, глядя на нихъ, отвлекается’.

— Почему же отвлекается?

— А какъ иначе? Смотришь на дерево — ишь дерево какое,— на воду — хороша-де вода, а святаго-то и обидлъ, взглядъ отъ него отвратилъ.

Тутъ святыхъ не обидишь, потому что кром этихъ сухихъ черныхъ фигуръ со свитками ничего другаго нтъ. Стны трапезы — крпостныя. Я думаю, сажень или полторы толщиною. Не расшибешь. Въ старое время строены, когда еще и трудъ, и матеріалъ были дешевы.

Он у насъ противъ прочихъ впятеро выживутъ, хвалятся монахи.

Кирпичъ въ этихъ стнахъ сварился. Если бы пришлось разобрать ихъ, такъ разв порохомъ рвать, какъ скалы, на которыхъ он построены.

Трапеза въ монастыряхъ цлое священнодйствіе. Служатъ монахи,— каждый разъ по особому назначенію, причемъ это считается обязанностію всхъ рясофоровъ. Случается, что за наказаніе или для смиренія превозносящагося заставляютъ подавать сть и іеромонаха. При этомъ, по наставленію игумена о. Назарія, на свое дло слдуетъ смотрть такъ: ежели братіямъ за трапезою во услуженіе устроенъ будеши, то предстани со всякимъ благоговніемъ и страхомъ, и радостію. Служи совершенно, аки самому Христу и ангеламъ его, а не такъ, какъ человкамъ. Имй сердце, око и лицо веселое, служи безъ всякаго лицемрія. Расположи себя такъ, чтобы ты отъ всего сердца могъ сказать внутренно: я не токмо недостоинъ сидти со братіею на трапез, но недостоинъ и служити имъ, и ниже воззрти на нихъ достоинъ,— если бы къ сему не устроила меня милость Божія’.

Тмъ не мене, хотя мальчикъ, подававшій, напримръ, намъ, съ приговоромъ: кушайте во славу Божію, наврно благоговнія духовнаго исполненъ не былъ и насъ за ангеловъ не считалъ, но за то око и лицо имлъ веселыя и улыбался, точно увидвъ родныхъ.

Прямо передо мною столъ съ іеромонахами. Вотъ сидитъ нсколько: толстые, отекшіе, лица болзненныя,— видимо въ водяной приближаются. Однообразныя, черныя грубыя рясы, черные кожаные поясы, запахъ прли, что стоитъ надъ трапезой (часть братіи прямо съ работы), общее безмолвіе — производятъ какое-то подавляющее впечатлніе. Точно попалъ въ темную тучу, и она по вол втра быстро уноситъ тебя куда-то далеко-далеко, въ совсмъ невдомыя теб пространства….

Мертвое молчаніе длилось минутъ десять, затмъ въ дверяхъ показался о. намстникъ съ очереднымъ служившимъ сегодня въ собор іеромонахомъ. Спли ‘гласъ’, и о. Афанасій благословилъ начинать кушать. Поднялся сдержанный шумъ ложекъ, который не мшалъ чтецу протяжно и, очевидно, безъ всякихъ знаковъ препинанія выкрикивать на всю трапезную дянія апостольскія.

сть даютъ много, но невкусно. Соленые сиги на первое, капуста съ мелкой рыбой на второе. Третье кушанье супъ перловый съ рыбой, на четвертое гречневая каша. Опять-таки, чисто крестьянскій столъ. Совсмъ не т трапезы, которыми угощаютъ другія обители….

Мальчики, прислуживавшіе намъ, видимо дрессированые, удивительно быстро смняли оловянныя миски съ варевомъ. Здсь не выбираютъ нарочито красивыхъ, какъ въ Соловкахъ, за то нигд не видалъ я такихъ волосъ какъ въ трапезной Валаама. У многихъ послушниковъ это были, какія-то густыя, никакому гребню не подававшіяся волнистыя гривы. Они не лежатъ, а стоятъ копной.

— Какъ бы сіяніе, пояснилъ рядомъ сидвшій монахъ.

Пояснилъ и запнулся…. Забылъ видно, что за трапезой говорить запрещается вовсе. Потомъ я какъ-то спрашивалъ объ этомъ.

— О семъ точно въ наставленіи Назаріиномъ сказано, пояснили мн.

— Что же сказано-то?

— А что ежели удостоятъ тебя сидти со всми вмст на трапез, то помышляй въ себ: ‘кто есмь азъ недостойный, который вшелъ сюда, и како со святыми отцы хощу имти участіе въ трапез? Сидя, имй страхъ и стыденіе передъ братіей, какъ бы ты предъ царьми и князи сидлъ. Не озирайся и не любопытствуй….’

— Однако, много надо, чтобы все исполнить въ точности.

— А какъ же. Вы по своему свтскому малоумію дерзновенно мните: легко быть и инокомъ!… Нтъ не легко. Это не то, что надлъ рясу да клобукъ и ходи вольно. Нтъ, у насъ опасно ходить надо. Намъ и сть-то какъ приходится,— вонъ въ наставленіяхъ старца, что сказано: ‘смшивай языкомъ молитву съ пищею, т. е. имй пищу въ устахъ молитвой растворенную.’

Еще одна особенная черта Валаамской обители. Въ Соловкахъ, Троиц-Сергія, Юрьевскомъ, Святыхъ-Горахъ — всюду, гд я ни былъ, дамы допускаются къ участію въ братской трапез. Здсь для нихъ накрывается особо въ гостинниц, ‘дабы не возбудили смятенія въ монашествующихъ’. От. Никандръ самъ слдитъ за порядкомъ дамской трапезы. Чуть богомолицы разболтаются, онъ тутъ какъ тутъ.

— Потише, потише, не мелите черта языкомъ. Въ кое мсто попали, неразумныя…. Слушайте чтеца!

И барыни смиренно повинуются кривому монаху, по понятіямъ котораго все это сученки, съ которыми не только церемониться не слдуетъ, но и презирать ихъ яко сосуды со зломъ должно.

— Куда мы сегодня пойдемъ? шепотомъ спрашиваю я у отца Авенира.

— Надо у о. намстника спросить, куда благословитъ.

— Да вдь разршилъ везд.

— Все же на всякій разъ надо и еще спрашивать.

Просто душно становилось отъ этой дисциплины.

Кончили наконецъ и встали. Я ни въ одномъ изъ монастырей не видалъ, чтобы братія такъ низко кланялась. Одинъ передъ другимъ чуть земли не касаются, а говоря съ настоятелемъ, падаютъ къ ногамъ его ницъ,— обычай тоже, кажется, введенный недавно. Трапезы здсь иногда оканчиваются совершенно неожиданно. Пообдавъ, настоятель встаетъ и приглашаетъ всю братію идти работать на огороды. Отъ этого не имютъ права отказываться и присутствующіе на трапез богомольцы. Съ настоятелемъ во глав отправляются въ низины, гд преимущественно разводится всякая овощь, и до ужина копаютъ гряды, или сбираютъ картофель, смотря по времени года. Работа продолжается до ужина. То же самое и съ снокосомъ. По приглашенію въ трапез вся братія беретъ косы и грабли. Работники косятъ, а братія убираетъ, сушитъ и въ зародъ кладетъ. Есть и изъ братіи старцы, ‘которые, по смиренію своему’, тоже за косы берутся и соединяются съ рабочими. Покосы такого рода продолжаются дв недли, отъ Петрова дня до 15 іюля, а иногда и до 20-го. Въ это время къ 12 часамъ стараются покончить трапезу и съ полудня до 9 или до 10 братія работаетъ ‘неустанно’.

Когда я уходилъ изъ трапезной, ко мн уточкой подобрался монахъ. Бочкомъ, бочкомъ…. Грузный, носъ къ верху пуговкой, клобукъ на лвую сторону съхалъ.

— Въ другихъ обителяхъ бывали?

— Былъ….

— Тамъ лучше!

— Почему же?

— Сердце веселится. По стнамъ изображенія…. Въ Соловкахъ, сказываютъ, и дамскій полъ на сихъ изображеніяхъ допущенъ. И вжив является за братскій столъ дама эта.

— Да что-жъ изъ того?

— Все развлеченіе чувствамъ…. А то все черноризцы, да черноризцы…. У насъ и богомолецъ какой!… Рдко когда господинъ, а то все больше мщанинъ, купецъ, либо мастеровой. И поглядть не на кого…. Строгая наша обитель противъ другихъ.

— Точно строгая….

— Строгая, строгая…. Такой обители на свт нтъ! убжденно окончилъ онъ.

— Ну, ужъ и на свт.

— Нтъ. Ужъ я вамъ врно…. И монаховъ такихъ, какъ наши, нтъ и не будетъ. Потому мы водки не пьемъ, табаку не куримъ. Никакой радости у насъ нтъ. Чаемъ, и то не всмъ благословляетъ настоятель отрадиться! А какъ кому по его мыслямъ надлежитъ. И словесности намъ не положено…. Въ безмолвіи больше…

XIII.
Гавань, проливы и плесы.— Какъ Богъ купца убилъ спичкой.

Монахи, обнаруживающіе вообще такъ мало вкуса въ своихъ постройкахъ, картинахъ, въ сценичной постановк всевозможныхъ церемоній, большіе художники по отношенію къ природ. На дальнемъ-ли Свер, въ Крыму, все равно, они выбрали красивйшія мстности и на этихъ красивйшихъ мстностяхъ заняли самые эффектные пункты. Это, разумется, относится и къ валаамскимъ старцамъ. На ихъ островахъ скиты и пустыни поставлены именно тамъ, гд-бы ихъ устроилъ человкъ съ тонкимъ вкусомъ и пониманіемъ пейзажа. Отъ того-то здсь каждое, въ сущности очень незначительное, учрежденіе такъ сильно запечатлвается въ памяти зрителя. Передо мною, по крайней мр, до сихъ поръ словно въ-явь рисуются во всей своей красот то сумрачныя и дикія, то мягкія и идиллическія картины, окружающія Валаамъ.

— Сегодня мы съ вами на наши работы подемъ, встртилъ меня о. Авениръ.

— А что?

— Да намстникъ благословилъ.

Идти сначала пришлось къ гавани, и тамъ уже взять лодку.

Гавань, этимъ громкимъ именемъ окрещена здсь пристань, заставленная амбарами для снастей и лодокъ, устроена недурно. Маленькій пароходикъ точно заснулъ около. Солнце ослпительно блеститъ на ярко выполированныхъ металлическихъ частяхъ его. У самой трубы свернулся котъ и тоже спитъ себ.

— Это у насъ почтовый пароходъ. Между всми сорока двумя островами нашими сообщеніе содержитъ. Не глядите, что онъ махонькій, большую силу въ себ иметъ. Сколько онъ перетаскалъ сойминокъ, страсть! Маленькая собака, а большихъ дураковъ за собой водитъ.

Изъ каюты выползъ какой-то кудлатый, сдой монахъ. Позвалъ, позвалъ на солнце, на меня взглянулъ и звнулъ еще откровенне.

— Машинистъ нашъ, отрекомендовалъ его о. Авениръ. Всякую пружину понимать можетъ. Онъ и въ Питер былъ тоже по этой части, только у него жена померла. Ну, онъ къ намъ, а дочь постригъ въ женскій монастырь. Сказываютъ, она не хотла, да что подлаешь. Не всякому лестно это одяніе, для иного оно хуже тюрьмы!

— У васъ, кажется, мало такихъ?

— Есть, но рдко. Тоскующихъ о прелести міра сего мало, дйствительно. Потому что у насъ крестьянство больше. Для него міръ-то вдь не прелестенъ. Въ трудхъ время свое препровождаютъ и притомъ еще гладны и хладны. И обитель рай земной. И монахи изъ нихъ наилучшіе.

— Ну, а который изъ дворянъ?

— Этому сначала окаменть надо. А пока онъ не окаменетъ, обитель ему — что могила. Заживо схоронили его, слышитъ онъ, что на верху — тамъ, надъ нимъ люди ходятъ, псни поютъ, помнитъ какъ солнце свтитъ, тепла и самъ хочетъ, а подняться силы нтъ, доска гробовая давитъ. Эти — мученики здсь! Такъ, какъ вамъ нашъ пароходъ?

— Хорошъ.

— Вотъ, вотъ! а главное, свой. У насъ и шкипарь есть. Онъ изъ кореловъ, только въ монастыр образовался.

Нсколько большихъ монастырскихъ лодокъ тутъ же сохнутъ подъ солнцемъ, такъ что смола на дн даже пузырится отъ жара. Въ каждой изъ такихъ лодокъ смло помстится по пятидесяти человкъ. Лодки служатъ для богомольцевъ. Когда намстникъ благословитъ, возятъ ихъ по салмамъ и тихимъ водамъ Валаама въ скиты, гд уставъ мене суровъ и посщеніе мірскихъ людей допускается. Иной разъ монахи вмст съ богомольцами священную пснь затянутъ и плывутъ такъ по раздольямъ и затишьямъ этого очаровательнаго уголка.

— Одного генерала мы возили такъ. Съ блой кавалеріей на ше генералъ-то. Онъ намъ и говоритъ: много, отцы святые, я странъ раззорилъ и подъ ноз покорилъ, а такой еще не видалъ!… Оченно мсто способное, только одно въ емъ нехорошо: Коли бы васъ всхъ святыхъ отцевъ въ солдаты поворотить, такъ негд настоящаго ученья сдлать. Плацу хорошаго нтъ! Чудной генералъ былъ!

— А что?

— А все мста пробовалъ, откликнется-ли ему и все на ружейные пріемы. На краулъ!, кричитъ, къ но-г!… Ужъ мы дивовались. Такой скудоумный, а поди-ко, страны тоже разорялъ!

Амбаръ надъ водой залива на сваяхъ выставленъ. Въ него ведетъ каналъ къ внутреннему бассейну, гд подъ навсомъ хранятся еще боле крупныя лодки. Наврное, на такихъ новгородскіе ушкуйники впервые пробирались въ заповрыя дебри и неизвданную глушь, тогда еще чудскаго Валаама.

Навстрчу намъ ползетъ монахъ весь въ бломъ и скуфейка на немъ блая.

— Ты куда, о. Анемподистъ?

— Благословленную рыбку ловить.

— На всю, значитъ, ночь?

— Должно быть что. Ночь сегодня будетъ способная, ишь мошкара по вод какъ разыгралась…. Рыбка вся къ верху поднимется. Ну, а тутъ мы ее, Божью, на крюкъ…. Ступай, праверая, попитай-ко гршныя тла монашескія. А что изо всей рыбы — сигъ самый праведный.

— Почему это?

— Такъ его Господь устроилъ…. Другая рыбка лукавая, наровитъ бочкомъ наживку снять, ну, а сигъ врный, онъ этого коварства не любитъ, прямо на крюкъ идетъ безъ хитрости.

И блый монахъ, засвъ въ крошечную лодку, заработалъ веслами.

Заливъ мерцаетъ и свтится. Въ каждой рябинк отразилось солнце. Милліоны маленькихъ солнцъ, такимъ образомъ, зыблятся и вздрагиваютъ внизу. Напротивъ зеленые берега…. Налво одинокая, точно заснула, двухмачтовая шкуна. Совсмъ-бы мертвой казалась, если-бы на носъ ей не взобрался песъ и не началъ неистово лаять на благо монаха, который въ своемъ жалкомъ челнок уже проплывалъ мимо…. Куда ни взглянешь, все дышетъ миромъ и спокойствіемъ нерушимыми. Даже мрачныя скалы, отвсно обрушивающіяся въ заливъ, точно поблли подъ этимъ солнцемъ. Вечеромъ въ тни он покажутся совсмъ черными. Цпкая поросль попробовала было спуститься по нимъ сверху до воды, да не къ чему ей прицпиться и мотается длинными зелеными змями внизъ. Втеръ подымается и зеленыя зми шуршать по гладкому, точно полированному утесу. А внизу и такой колышущейся зелени нтъ. Одинъ камень, по которому изъ-подъ воды идетъ широкая, черная трещина….

— Этой трещин монашекъ одинъ повеллъ быть. Съ промысла онъ халъ, да втромъ его челнокъ ударило въ камень. А монашекъ-то праведной жизни былъ: ‘Будь же ты проклятъ!’ озлобился онъ на камень, ну и въ тую жъ минуту камень треснулъ. А сказываютъ, нон чудесъ нтъ. Какъ нтъ чудесъ, помилуйте, на всякомъ мст, сколько хошь ихъ…. Вотъ вы слышали про купца Ерофеева.

— Нтъ.

— Помилуйте. Его по здшнимъ мстамъ вс знали…. Такъ его Богъ-то спичкой убилъ. Срничкомъ простымъ.

— Какъ же это такъ?

— А такъ, что Богъ все можетъ. И покаралъ онъ купца этого вотъ за что…. Поставлялъ купецъ муку въ нашу обитель. Пришло дло къ разсчету. Сердобольскій строитель платитъ ему деньги. А Ерофеевъ и заспорь, мн де больше слдуетъ. Слово за слово…. Сталъ онъ изъ себя неудобопотребныя рчи испущать. Ну, тогда о. Іоиль и говоритъ ему: побожись. А Ерофеевъ трубку закуривалъ и срничками чиркалъ по стн. Съ полнымъ удовольствіемъ! отвчаетъ. Лопни глаза мои! И въ тую-жъ секунтъ шапочка отъ срничка отлетла, да въ глазъ ему. Завылъ и сознался онъ, что хотлъ обмануть о. Іоиля. И столь послдовало для него сіе зловредно и несносно, что въ скорости у купца и глазъ этотъ вытекъ. Помираючи, онъ признавался, что это его Господь за святую обитель срничкомъ убилъ! А говорятъ чудесовъ нтъ, не внимаемъ мы только, ихъ про всякій часъ довольно. У Бога, братъ, силы много. Эй, братъ Викторъ, отлей-ко воду изъ лодочки.

Братъ Викторъ, монастырскій трудникъ изъ корелъ, захлопоталъ, поблескивая на солнц обильными золотистыми волосами, красот и густот которыхъ позавидовала-бы любая каурая иностранка. Впрочемъ, такъ оно разъ и случилось.

— Вотъ волосы-то! говорю о. Авениру.

— Да…. Здсь одна барыня была, а у насъ есть трудникъ тоже изъ корелъ, братъ Симеонъ. У него волосы длинные, и еще лучше этихъ. Барыня къ нему и пристань, продай, да продай! На шельонъ ей, видите-ли, понадобились. Ну, онъ за пятьдесятъ серебра остригся и деньги по своему усердію въ обитель отдалъ. Он вдь, эти дамы, глупыя. Чужое-то на себя наднутъ, да и красуются. Для обмана одного живутъ. Съ той самой поры, какъ мы изъ-за нихъ раю лишились, никакой измны, каждаго привлекательнаго змія въ любви своей содержатъ.

Мы тихо поплыли по проливу, отдляющему собственно Валаамъ отъ другихъ острововъ. Свжій лсъ молчаливо дремалъ по берегамъ, хорошо ему заснулось подъ этимъ солнцемъ, да и просыпаться не хочется. Какъ-то втерокъ хотлъ его разбудить, добжалъ до листвы, да врно и на него повліяла эта дрёма, упалъ въ зеленую траву, всколыхнулъ ее и заснулъ тоже. Кудрявыя березы въ перемежку съ соснами. Береза любить сосну и не терпитъ ели. Гд ель подымется, тамъ береза захудаетъ, съ сосной же уживается въ добромъ сосдств.

— Оленевъ тутъ у насъ зимою!

— Что? очнулся я, уже почти погрузившійся въ полудремоту.

— Оленевъ бываетъ много. Осенью ходятъ трудно. Юровья штукъ по семнадцати. Чувствуетъ зврь, что ему милость, ну и ходитъ весело. Не бьютъ его, не стрляютъ. У насъ по всмъ островамъ нельзя ни изъ ружья, ни въ силки, ни инымъ какимъ хитрымъ способомъ уловлять, ни птицы, ни звря. Ходи и летай безъ запрету. Олень, иной разъ такъ случается, къ монаху подходитъ. Къ мірскому ни за что, но къ монаху съ полнымъ удовольствіемъ. Знаетъ, что это инокъ и ему другъ.

Вотъ мостикъ перекинулся черезъ проливъ. У мостика часовня Божьей Матери Владимірской…. Отъ этого и проливъ называется Владимірскимъ. Онъ отсюда то расширяется въ плесы, то съуживается…. Въ плесахъ вода спокойна, какъ безоблачное небо. Разв рыба шелохнется или съ дерева листъ упадетъ, такъ кругъ побжитъ по недвижному озеру. И листъ-то едва-едва тянется. Теченія незамтно. За то въ узинахъ вода бжитъ яро, наполняя зеленую пустыню своимъ меланхолическимъ рокотомъ. Плесы кое-гд проросли осокой. Водяные пауки пузырятся на ней. Изъ-за зарослей выглянетъ порою удивленная гагара…. Вонъ на право заводье, всполошились и разорались тамъ дикія утки. Сюда-бы пустить охотника! Вотъ бы натшился.

— Птиц милость, а рыб милостевъ мало. Мы по этимъ плесамъ неводомъ ее таскаемъ. Щуки попадаются здорровыя. Вы какъ думаете щука…. Она молодыхъ утятъ таскаетъ…. Поплывутъ они, а она снизу-то ихъ за ноги цапъ, да на дно. Тутъ щуки по полупуду есть. Разъ, что смху было. Щука-то большую утку захватила. То утка подымется вверхъ и щуку изъ воды тянетъ, то щука ее съ головой окунетъ. Орала, орала утка, однако, все же потопла.

— Откуда эти дубки у васъ?

По всему пути они. Молодые, свжіе, хорошо принявшіеся.

— А изъ Назарьевской пустыни, гд мы съ вами были, пересаживаемъ ихъ сюда подъ солнце. Здсь солнцемъ пуще гретъ, а дубку это первое удовольствіе, онъ и расправляетъ руки и въ ростъ идетъ лучше.

Въ одномъ мст проливъ съузился такъ, что вершины сосенъ съ противоположныхъ береговъ соединились надъ нами. По этой лсной темени и проплыли мы, пока солнце за поворотомъ не блеснуло въ волю.

— Вонъ крылосные за грибами пошли.

— Тоже послушаніе?

— А какъ иначе. Они въ мастерскихъ не работаютъ, землю не пашутъ, не строютъ. Ихъ дло хвалу Создателю своему воспвать только, потому ихъ посл обдни, какъ отпоютъ, сейчасъ же посылаютъ по грибы. Они же ихъ солятъ и сушатъ. Ихъ дло чистое. А и намъ хорошо. Обители не приходится совсмъ покупать грибовъ, своихъ на вс посты хватаетъ, даже съ мірскими длимся, которые побдне…. А это вотъ будетъ у насъ заливъ Кукинскій. Такъ и со старины онъ зовется.

— Откуда слово такое?

— А отъ куки. Кука, которая кукуетъ, пояснилъ онъ мн, замтивъ мое недоразумніе. Здсь прежде водились горластыя куки… Тутъ у насъ этой окуни, щуки, леща — изобиліе! Словно садокъ. Многолюдно!

Въ вершин залива домикъ. Тамъ варятъ пищу косцамъ и убиральщикамъ сна.

Въ эти заливы лосось не ходитъ, не любитъ ихъ тишины, за то его родственница кумжа посщаетъ ихъ зачастую, попадая вслдъ затмъ на монастырскую кухню. Сигъ ихъ тоже уважаетъ и по теплымъ мстечкамъ даже поднимается играть на солнц… Пальга въ озер самомъ ловится плохо. Тамъ вода чиста, а эта рыба любитъ мутную. Осетры въ Ладог есть, по въ обитель попадаютъ рдко. Около Валаама грунтъ каменный, и дно каменное, а осетры привыкли къ песчаному.

Вонъ направо въ густой зелени деревьевъ мелькнула часовня Смоленской Божіей Матери. Мелькнула и опять скрылась, точно ей было любопытно взглянуть на лодку, что одиноко бороздитъ спокойные плесы.

— Вотъ и разсадникъ!

— Гд?

— Берегъ такъ называется у насъ разсадникомъ,

Издали еще былъ слышенъ отсюда стукъ каменотесовъ, грохотъ топоровъ и какіе-то крики. Изрдка вс эти звуки покрывались точно пушечными выстрлами.

— Это камень рвутъ у насъ.

— Зачмъ?

— А вотъ сейчасъ наши постройки увидите.

Челнокъ нашъ пристаетъ въ берегу. Мы зацпляемся за досчатую пристаньку и выползаемъ на срыя скалы, около которыхъ тихо плещется вода….

XIV.
На монастырскихъ работахъ.

Масса рабочихъ копошится надъ возведеніемъ какого-то каменнаго зданія. Вдали другая масса каменотесовъ возится за глыбами гранита. Еще издали, намъ, оттуда слышны пушечные выстрлы — рвутъ скалы… Я думалъ, ужъ не новый ли монастырь вздумали поставить здсь.

— Что это у васъ?

— Коровникъ выводимъ.

— Вы сметесь, о. Авениръ?

— Съ чего же, помилуйте. Коровникъ въ три этажа… Вонъ владимірцы кирпичъ возятъ на верхъ, видите. Наймаемъ ихъ, они и работаютъ. Хоть спросите у нихъ.

— Да зачмъ же вамъ коровникъ? У васъ громадная кирпичная конюшня съ отдленіемъ для коровъ.

— Пусть тутъ будутъ… Не добро коню быть вкуп съ коровою…. Отчего-же не строить?… Кирпичъ свой, гранитъ свой, только рабочіе дороги.

Оказывается, что здсь монастырь содержитъ нсколько артелей. Каменьщики-ярославцы получаютъ въ лто по 150 рублей на монастырскихъ кормахъ, ярославцы-штукатуры то же самое. Первыхъ 10, вторыхъ 15. При нихъ трудятся и братія, и послушники, разумется, по ихъ примру и сноровк. Фундаментъ и корпусъ почти готовы. Первый выложенъ красивыми плитами гранита, толща стнъ втораго и третьяго этажей вдвое противъ нашихъ построекъ. Видимое дло,— своя рука владыка, не жалютъ. Въ самомъ коровник уже возводится какая-то новая, изобртенная монахомъ, печь для топки молока. Ужъ изъ дальнйшихъ объясненій строителей оказалось, что о. Авениръ, въ простот души своей, называлъ коровникомъ ферму. Самый же коровникъ строится саженяхъ въ пятидесяти и для него уже навалены египетскія массы гранитнаго теса. Тешутъ гранитъ олончане, преимущественно корелы. Говорятъ, что это ‘лучшіе каменотесы въ мір’. Они получаютъ отъ 70 до 80 рублей въ лто на брата… Такъ же, какъ и при ярославцахъ, и при нихъ множество монаховъ потютъ за кирками.

— Есть даже которые и іеромонахи.

— Неужели въ такомъ сан?

— Что-жъ? Чмъ тяжеле послушаніе, тмъ предъ всевидящимъ окомъ важне… Вонъ онъ, видите, сидитъ. Совсмъ старецъ. Ужъ іеромонашествуетъ двадцать лтъ, да въ монастыр сорокъ, а тоже кирку въ руки и ступай. Намстникъ благословилъ его камень тесать,— для него еще духорадостне. Съ кроткимъ сердцемъ труждается.

Старецъ-іеромонахъ, дйствительно, усердствовалъ не по лтамъ.

На берегу проложутъ водопроводъ, одна изъ трубъ котораго будетъ доведена до коровника.

— Не пожелаете ли вверхъ?

Мы поднялись по лсамъ на значительную высоту. Голова кружилась. Доски медленно качались подъ ногами, а тутъ еще то и дло позади: сторонись, сторонись! Везутъ тачки съ кирпичомъ, или наемный рабочій, или монахъ, обливаясь потомъ. Еще бы! втащите сразу этакій грузъ на подобную высоту. За то вверху передъ нами открылся чудный видъ на заливъ. Вершины самыхъ старыхъ сосенъ раскидывались подъ нашими ногами. Словно черныя шапки на нихъ выдлялись какія-то прошлогоднія гнзда.

— Теперь ужъ тутъ птицы не будетъ.

— Почему?

— Другой скитъ себ поставитъ. Нельзя птиц водиться. Тутъ цлый день стукъ, работа… Кипнь самая… Какъ тутъ птиц быть. Птица божья, она, что пустынникъ, тишину любитъ…

— А кто у васъ горы рветъ?

— Камень-то? Былъ прежде рабочій простой — изъявилъ желаніе постричься. Ну, мы его быстро въ іеромонахи вывели. Нужный человкъ, помилуйте. Сколько экономіи одной… Прежде нанимать должны были, а теперь онъ послушаніе сполняетъ. Еще усердне. Какъ бы вы думали! Онъ-то и буритъ, и рветъ скалу… Ловко работаетъ.

Камень рвутъ тутъ же, невдалек отъ коровника.

Іеромонахъ-каменотесъ совсмъ крестьянинъ. Та же походка съ присданіемъ, то же озабоченное выраженіе лица. На немъ короткая куртка и скуфья.

— По нашему длу нельзя длинныхъ одяній. Ужъ я и то на духу спрашивалъ, не во грхъ ли и осужденіе мн будетъ сіе. Но, спасибо, о. Дамаскинъ утшилъ. Онъ вдь какое мн мудрое слово сказалъ: не ряса длаетъ монаха. Иной въ короткомъ и неблаговидномъ все же монахъ, а другой и въ длинномъ, да хуже всякой блудницы вавилонской. Ты, говоритъ, хучь все съ себя скинь, да не соблазняйся, и инокъ выйдешь. Ну, я съ той поры успокоился. Теперь ничего, безъ всякой опаски въ блудномъ вид хожу.

Вообще монастырь ширится не по днямъ, а по часамъ. Промышленнымъ характеромъ его начинаетъ забиваться подвижничество. Еще о. Дамаскинъ умлъ поддерживать послднее, строя скитъ за скитомъ, хотя истому подвижничеству отшельническому онъ то и нанесъ главный ударъ.

— Пустынниковъ запретилъ.

— Какъ запретилъ?

— Такъ, хочешь уйти ты въ одиночество, въ лсу спасаться — нельзя. Ступай въ скитъ, тамъ и спасайся. Ему уединенія хочется, а въ скиту все пять, шесть человкъ есть, настоящаго то пустынножительства и не обртается.

— Почему же о. Дамаскинъ не любилъ пустынниковъ?

— Это, говорилъ, гордость въ нихъ дйствуетъ. Не разберешь по желанію онъ или просто передъ братіею повеличаться хочетъ. Чтобъ остальнымъ соблазна не длать, онъ и учредилъ скиты.

Отецъ Дамаскинъ въ этомъ отношеніи былъ большой регламентаторъ. Человкъ хочетъ въ лсъ уйти и спасаться одинъ — не порядокъ! Какъ это можно, иди въ скитъ, гд есть программа. И въ программ этой видлъ онъ лучшее устройство. Какъ будетъ жить монахъ по своей вол. Нельзя! Это сказывалось у о. Дамаскина во всемъ.

Коровникъ строится громадный: 28 саженъ въ длину и десять въ ширину. Тесаный гранитъ кладется такими массивными кубами, точно сооружается пирамида хеопсова, а не скромное помщеніе для иноческихъ безрогихъ коровъ.

— У насъ прежде камень по простецки возили — и трудно было, а теперь мы надумались рельцы положить, пояснилъ мн монахъ-каменотесъ. По рельцамъ куда легче.

Дйствительно, на работахъ въ разныхъ направленіяхъ были проложены рельсы.

— Кто рельсы прокладываетъ?

— Да о. намстникъ самъ. Онъ вдь прежде хорошій работникъ былъ на Бердовскомъ завод. Не то чтобъ образованный, а самоучка. Такъ это онъ.

Вся мстность передъ нами завалена обломками гранита. Суета работы всюду. Приходится выкрикивать слова, чтобы ихъ услышали. Вонъ трое рабочихъ бурятъ положенную горизонтально, громадную гранитную плиту, чтобы она раскололась, вонъ другіе тешутъ уже расколовшуюся. Третьи подрываются подъ обломки скалъ, чтобы сдвинуть ихъ съ мста. Рослый, широкогрудый красавецъ конь стоитъ около.

— Это у насъ Сила-богатырь. Какъ рабочіе не могутъ сдвинуть — сейчасъ его. Мигомъ выпретъ. Горы можетъ! Вотъ онъ у насъ каковъ, восхищался монахъ-каменотесъ, хлопая Силу-богатыря по спин. Тотъ только передвинулъ кожей и повернулъ морду къ намъ.

— Что, братъ, хлбца захотлось? а!

Сила-богатырь ткнулся ему мордой въ руку.

Какіе гордые лсные великаны легли ради этого коровника. Я видлъ тысячи такихъ бревенъ, заготовленныхъ обителью. Они лежатъ тутъ же. Въ сторон для рабочихъ поставлено два домика и трапеза подъ навсомъ. Въ субботу на воскресенье они прізжаютъ въ обитель. Тутъ имъ устраивается баня. Имъ живется хорошо, монахи ими дорожатъ, какъ спеціалистами своего дла, что нельзя сказать объ отношеніяхъ монастыря къ простымъ поденщикамъ, которыми хоть прудъ пруди. О положеніи послднихъ я слышалъ еще по пути въ Валааму, и мои личныя наблюденія только подтвердили эти свднія. ‘На Валаам цлый день, не складывая рукъ, за 46 коп. работать надо’.

— Разъ, меня одинъ паренекъ надулъ на эти 46 коп., такъ я ужъ плакалъ, плакалъ, говорилъ другой.

— Ну, тоже и его Богъ наказалъ! радостнымъ тономъ замтилъ онъ, видимо утшенный.

— Какъ это?

— Надулъ, а черезъ два дня, слышу, померъ! Вотъ оно, какъ Богъ-то за наши трудовыя денежки отплачиваетъ.

Я сообразилъ, во сколько же времени, признавъ заключеніе моего спутника справедливымъ, должны подохнуть вс наши банкиры, директоры акціонерныхъ компаній, короче — вся эта почтенная компанія христопродавцевъ и вампировъ. По пути-же мн пеняли на Валаамъ, что тамъ поденщиковъ плохо кормятъ.

— Да вдь общая трапеза.

— Куда! кабы общая, умирать не надо. Нтъ, тамъ для монаховъ одна, запечная — рыбакамъ, кузнецамъ, каменотесамъ, столярамъ, вообще всей мастеровщин, другая, а намъ, чернорабочимъ, третья.

— Что же именно даютъ вамъ?

— Да не густо. Скупятся отцы. Щи — капуста да вода съ мучной подбойкой. Ни рыбы, ни говядины. Каша гречневая съ саломъ, либо постнымъ масломъ.

Рабочимъ на коровник даютъ говядину, въ виду ихъ тяжелаго труда и особеннаго привилегированнаго положенія.

— Съ утра съ самаго до ночи, бывало, таскаешь вверхъ на третій этажъ тачку. Каждый разъ не мене 8 кирпичей, всего значитъ 3 пуда. А урокъ мало-мало тысячи полторы штукъ. Тутъ, братъ, Бога-то узнаешь, и вспаришься, и измучишься.

— И съ рабочими тоже коммиссія! жаловались монахи. У насъ обитель ширится,— руки намъ надобны. Ну, съ началомъ навигаціи какъ разъ сотъ пять народу привалитъ. Вы зачмъ? Въ монастырь. На долго ли? Господь дастъ — навсегда. Навкъ. Ну, переоднутъ его.— Недли дв-три живетъ. Идетъ къ намстнику: я хочу назадъ!— Что жъ такъ, аль не живется?— Я думалъ, что тутъ только въ церковь ходятъ да въ трапезу, а здсь вонъ какъ работать надо. Такъ изъ пятисотъ-то человкъ только что девять, десять останется. А и трудники тоже. Прідутъ много, а останется самая малость.

Между работниками бываютъ и исключительныя натуры. Теперь въ обители работаетъ по обту нкто В. И. У него, въ Питер, богатое хозяйство, мастерская, дти. Въ почет онъ тамъ, и совсмъ бы жизнь его шла хорошо, еслибъ по временамъ не запой. А начнется — хозяинъ ходитъ оборванный, по частямъ ночуетъ. Поношеніе всей семь, не говоря ужъ о срам передъ рабочими. Пріхалъ онъ въ Валаамъ разъ, помолился,— какъ рукой съ него сняло запойное озлобленіе. Съ тхъ поръ онъ постоянный гость и работникъ въ обители. Теперь его вызвали сдлать воротцы и чугунную ршетку для ограды и ужъ четвертый мсяцъ онъ, вмст съ данными ему въ помощь иноками, трудится надъ этимъ дломъ. Кстати и иноки мстные такъ пообучились, что посл его отъзда могутъ и одни продолжать дло.

Какой тяжелый трудъ здсь совершается монашескими руками, я убдился въ этомъ именно на постройк все того же коровника. Погребъ приходится вырубать въ цльномъ гранит. Вода чуть сочится сквозь его поры, для нея продлывается канавка. Эта египетская работа совершается также системою послушанія.

XV.
Запретный скитъ. Молчальникъ.

Гранитные утесы правильными отвсами обрушиваются въ покойныя воды Новаго пролива. На ихъ вершинахъ ели и сосны, точно молчаливые часовые, сторожатъ сверху свою заманчивую пустыню. Мы плывемъ мимо, невольно погружаясь въ дрёму. Цль нашей поздки — самый строгій скитъ Валаамскій — Іоанна Предтечи, куда изъ богомольцевъ не пускаютъ почти никого. Много, много, что въ году трое, четверо постятъ отдаленный уголокъ. Объ одномъ изъ двухъ схимниковъ запретнаго скита мн говорили ране, и я горлъ нетерпніемъ скоре познакомиться съ этою въ высшей степени интересною личностію. Онъ извстенъ подъ именемъ ‘безмолвника’, а почему,— будетъ объяснено ниже.

Красивый Новый проливъ тянется до мостика, за которымъ начинается каналъ Копаный, проведенный монахами. Тутъ было песчанное безводье,— о. Дамаскинъ вырылъ достаточную для лодокъ ложбинку — въ дв сажени шириной и пятьдесятъ длиной. Глубина канала — сажень. Окончена работа въ 1859 году. Въ одномъ мст привелось срыть прочь выступъ горы съ гранитнымъ стержнемъ. Стны подъ водой выложены камнемъ. Вся работа сдлана грубо, но прочно, и является замчательной, потому что надъ нею трудилась одна невжественная масса. Спеціалистовъ не было, и хотя монахи говорятъ, что имъ невидимо помогали преподобные Сергій и Германъ, но о такихъ инженерахъ путей сообщенія пока еще никто не слыхивалъ. Просто — безконечная энергія, настойчивость и масса даровыхъ рабочихъ силъ, которыми располагаетъ обитель въ лиц своихъ монаховъ-крестьянъ. Этимъ каналомъ дали выходъ въ море всевозможнымъ внутреннимъ озерамъ и салмамъ. Въ конц, гд каналъ выходитъ въ одинъ изъ Ладожскихъ заливовъ, два его берега смыкаются, и мы плывемъ по узенькой щели. Одинъ ея берегъ — каменный пологій мысъ, другой — крутая лсистая гора. Изъ-за ея вершины едва замтенъ зеленый куполъ. Онъ словно прячется въ чащу отъ чуждаго взгляда. Это-то и есть скитъ — цль нашей поздки. Весной и осенью въ этомъ пролив ледъ слабъ — ни на лодк, ни пшкомъ. Пустынники скита запасаютъ на это время сухари тмъ и живутъ…. Въ обыкновенное же время имъ ни молока, ни масла, ни рыбы не полагается: дятъ овощи, пустыя щи, кашу съ квасомъ. Всхъ отшельниковъ теперь четверо. Отецъ Ириней — безмолвникъ лтъ семидесяти, монатейный монахъ тоже старикъ и двое рясофоровъ, изъявившихъ ревность потрудиться именно въ этомъ скит. Кругомъ вода. Островокъ четверть версты въ ширину и полъ въ длину. Точно на корабл, затерянномъ среди океана, живутъ эти отшельники, почти не имя сообщеній съ остальнымъ міромъ. Съ своихъ вершинъ смотрятъ они на паруса далекихъ кораблей, скользящихъ по безбрежному простору озера, привязываются не на долго къ нимъ мыслью и грезой, видятъ иногда чухонъ-тюленьщиковъ, которые на своихъ лодкахъ плаваютъ мимо, стрляя морскаго звря. Изрдка въ непогоду пловцы просятъ ночлега и заночевываютъ въ лсу, вн стнъ скита…. Жизнь этихъ отшельниковъ похожа на ту, которую ведутъ маячные сторожа на отдаленныхъ островахъ Свернаго океана, да промышленники, по невол зимующіе на остров Обртенномъ, т. е. на Новой Земл.

— Отецъ Ириней безмолвникъ, схимникъ, предупредили меня.

— Братія!… Радъ вамъ…. радъ, братія, спасибо, что потрудились. Спасибо голубчики.

— Вотъ, о. намстникъ дозволилъ имъ посмотрть вашъ скитъ, отецъ.

И Авениръ подошелъ было подъ благословеніе.

— Недостоинъ я, гршный, недостоинъ! смиренно отстранилъ его безмолвникъ и вмсто благословенія разцловался съ нимъ.

Онъ въ монастыр уже сорокъ пять лтъ. Прежде когда-то былъ купцомъ въ Петербург и торговалъ въ Гостинномъ двор. Въ обители онъ отличался очень веселымъ нравомъ и говорливостію.

— Такъ говорить любилъ, бывало начнетъ,— не остановишь! И хорошо говорить могъ. Красно. Заслушаешься.

Замтилъ это отецъ Дамаскинъ и захотлъ испытать, на сколько можетъ смириться о. Ириней.

— Наложу на тебя послушаніе, не знаю, перенесешь-ли?

— Господь поможетъ.

— Ну, такъ вотъ,— молчи, пока я теб не скажу.

Отецъ Ириней и смолкъ. Молчалъ бы пожалуй всю жизнь, да черезъ девять лтъ узналъ о. Дамаскинъ, что слава о подвиг Иринея прошла далеко и о немъ хотятъ писать, пожаллъ о. Дамаскинъ старца,— какъ бы не вышло соблазну, не возгордился бы старецъ, и приказалъ ему говорить.

О. Ириней заговорилъ посл девятилтняго безусловнаго молчанія.

А еще толкуютъ, что у насъ нтъ характеровъ! На что бы ни былъ направленъ и чмъ бы ни руководился о. Ириней, все-таки это крупный характеръ. Вынести подобное испытаніе ужасно. На Ирине оно даже и не отразилось. Онъ свжъ, бодръ и говорливъ какъ въ первое время своего пребыванія въ обители. На этомъ маленькомъ остров онъ уже около двадцати лтъ и любитъ его, какъ капитанъ свой корабль. Оставляетъ его онъ только въ годовые праздники: тогда, отслушавъ обдню, онъ и трапезуетъ вмст съ братіей, а, окончивъ трапезу, не медля возвращается въ свою пустынь. Онъ ее и украсилъ, какъ могъ, надъ каждымъ клочкомъ ея работаетъ, какъ прилежный рабъ въ притч.

— У насъ съ колокольни хорошо!…

Взобрался я на нее. Лсное царство кругомъ. Сквозь него поблескиваютъ свтлыя воды и туманно рисуются другіе берега. Оказалось возможнымъ подняться еще и въ куполъ. Отсюда виды еще прелестне. Серебряные и голубые извивы проливовъ. Широкіе плесы, окутанные со всхъ сторонъ зеленой дрёмой. Длинные скалистые мысы, мысы, поросшіе соснами. Далеко на югъ надъ вершинами плаваютъ серебряные куполы другаго скита — Всхъ Святыхъ, а еще дальше — точно горделивый блый корабль изъ зеленаго моря лсовъ подымается соборъ самой обители…. Просторъ, дичь и глушь…. Въ противоположное окно — Ладога вплоть до смутныхъ очертаній корельскаго берега. А вонъ напротивъ, чуть-чуть мерещатся за шестьдесятъ верстъ скалы Якимваари. Въ этомъ купол, что ни окно, то новая картина. Мы переходимъ къ слдующему и подъ нами надъ опасной лудой — маякъ. Семь лтъ тому назадъ здсь слъ на мель пароходъ Коневецъ…. Вонъ нсколько суденышекъ точно подъ ногами у насъ ползутъ маленькія, маленькія….

— У насъ и колоколъ внизу особый, примчательный.

— Чмъ это?

— Борисомъ Годуновымъ жертвованъ…. Еще мы вамъ покажемъ колодезь нашъ. Семь аршинъ въ скал выдолблено, ключа ни откуда, а вода студеная и обильная. По учености судить — можетъ изъ скважины, а по нашему волею Божіей. Вода высоко стоитъ здсь — аршинъ надъ вершиною горы, вершина-то ниже воды…. Какъ это по вашему? По моему — чудо непрестанное

— Какъ этотъ колодезь пробили?

— А въ Преполовеніе о. игуменъ пріхалъ. Гд бы колодезь найти? спрашиваетъ. Ходили мы, ходили,— нтъ нигд. На это мсто пришли — мокрый мохъ въ ямочк, въ низинк. Сунулъ о. Дамаскинъ палку, на аршинъ вошла. Давай рыть — докопались до скалы. Стали долбить скалу, вдругъ какъ хлынетъ вода, и пошла, и пошла, а теперь выше горы стоитъ.

Кедры кругомъ молоденькіе, но принялись шибко, обвтвились и растутъ вширь. Молодые кедры мн напоминаютъ маленькихъ слоновъ. Уже въ самой неуклюжести ихъ широкаго тла сказывается будущая громадность и сила, такъ и въ ведр.

— Кто это посадилъ?

— Я, отозвался безмолвникъ. Когда они выростутъ и окрпнутъ, насъ уже не будетъ. Другой придетъ любоваться ими…, задумался онъ. Одно плохо — не везд для нихъ способно. Вишь ты, ростетъ, ростеть чудесно, а потомъ вдругъ и посохнетъ. Есть такіе, которые пятнадцать лтъ подымались дивно, и пропали на шестнадцатомъ…. Я такъ думаю, корни ихъ до луды дошли. Мальчики! обернулся онъ къ нашимъ гребцамъ. Видите, рпа поспла. Берите, шьте сколько угодно. Жаль, яблоки у меня не вызрваютъ.

Дти бросились въ огородъ. Старецъ проводилъ ихъ любящимъ взглядомъ.

— Эхъ вы, малые, малые! Иде же есть сокровище ваше, ту будетъ и сердце ваше!

Въ свое время, въ обители о. Ириней былъ келіаркомъ и звался о. Иваномъ. Къ нему часто хаживалъ пустынникъ изъ лсу и о. Иванъ сталъ по его примру ревновать въ пустынножительству. Хотли сдлать его іеродіакономъ, отказался — ‘недостоинъ’. Ушелъ въ скитъ, потому что лсное пустынножительство о. Дамаскинъ уже сталъ прекращать. Ириней и до сихъ поръ само смиреніе и привтъ. Какихъ бы ни былъ убжденій человкъ, изъ бесды съ нимъ онъ вынесетъ отрадное впечатлніе не ослабвающей бодрости и энергіи, молодая сила въ организм старческомъ. У о. Иринея отъ лтъ уже сдой пухъ изъ ушей повыросъ, а онъ наврное больше насъ съ вами и ходитъ, и работаетъ. Сталъ меня разспрашивать, много-ли и зжу, бывалъ-ли въ обителяхъ.

— Хорошо вы путешествуете — изобильно и пространно!… Угощу я васъ теперь нашимъ лакомствомъ. Что-жъ длать, чревоугодники и мы тоже!

И старецъ самъ нарвалъ цлую тарелку крупной земляники.

— Это все отъ нашего труда!…

Скиты живутъ своимъ хозяйствомъ. Обитель даетъ имъ только хлба. Овощи скитъ долженъ производить самъ. Кром огорода, у отца Иринея есть и другая излюбленная работа. Онъ плететъ тонкіе осиновые короба, сшитые черемховымъ лыкомъ, мебель изъ втвей.

— Посылаемъ въ обитель, тамъ продаютъ во славу Божью, должно быть.

— Деньги за проданное кому-же, вамъ?

— Намъ деньги? Зачмъ намъ деньги? У насъ и въ обители монахъ денегъ не видитъ. Куда я возьму деньги. Я и забылъ о нихъ, понятія теперь не имю, какія он нын…. И зачмъ? Что тутъ деньгами сдлаешь? Нашъ скитъ — постный скитъ. Оттого и Іоанновымъ названъ, чтобы постнымъ быть. Іоаннъ акридами и дикимъ медомъ питался. Живемъ мы тутъ, никто насъ здсь не посщаетъ.

— Не пускаютъ?

— Какіе же мы пустынники были бы, если бы къ намъ въ гости здили. Одно безпокойство отшельнику. Такъ и игуменъ говоритъ. Пусть лучше одинъ отдленный скитъ будетъ, чмъ нсколько посщаемыхъ. Сюда къ намъ даже и братію не пускаютъ.

Пустынь, ея площадку, храмъ и садъ со всхъ сторонъ мрачною стною обступили темныя ели. Насупились и точно что сторожатъ здсь. Точно ужъ разъ попавшаго сюда он уже не выпустятъ назадъ. Жутко даже становится, такъ жутко, что совершенно понимаешь того аонскаго монаха, который какъ-то попалъ сюда, думая остаться, и не выдержалъ — бжалъ, чуть не помшавшись, въ Угршскій монастырь.

— Мрачно у васъ. Скудно.

— Съ Богомъ и въ лсу жизнь, а безъ Бога и въ раю соскучишься!

Изъ какого чуднаго лса выстроена здсь церковь. Видимо, шли бревна аршина полтора въ діаметр. Дерево крпкое, словно камень. Здоровыми соками питалось, и цлые вка шумло въ вышин горделивой вершиной, давая пріютъ тысячамъ птицъ, прежде чмъ могучее и еще полное жизни, оно упало подъ топоромъ монаха.

Внутри церковь совершенно проста и скудна, какъ подобаетъ въ пустын.

— Церковь молитвой держится, а не окладами. Въ убогой церкви Бога то еще лучше зришь. Не заставленъ Онъ отъ тебя сокровищемъ.

Вышли изъ пустыньки. Вдругъ лса и скалы, до сихъ поръ заставлявшіе даль, раздвинулись. Обрывъ внизъ. Мы стоимъ на карниз. Предъ нами безбрежный просторъ Ладоги, появившійся неожиданно, точно по мановенію волшебнаго жезла. Ели шумятъ далеко внизу, маленькими кажутся съ этой высоты! Мн эта картина живо напомнила видъ изъ Байдарскихъ воротъ въ Крыму, гд путешественнику, утомленному однообразнымъ маревомъ горъ да лсовъ, вдругъ представляется громадная перспектива Чернаго моря.

— Иной разъ, внизу такъ играетъ стихія! Могущество Бога своего являетъ. Пны набьется, точно въ серебряныхъ облакахъ нашъ островъ плыветъ.

Надъ обрывомъ — крестъ, тесаный изъ гранита. Налво — заливъ, гавань, куда изъ-за пятидесяти верстъ бгутъ корабли отстаиваться отъ бурь.

— Намъ только одн мачты ихъ видны да палубы. Махонькими кажутся. Имъ къ намъ нельзя, намъ къ нимъ не подобаетъ. А гавань мы во имя св. Никона окрестили…. Вонъ наши рыбари вызжаютъ.

Какая-то черная точка дйствительно ползетъ по морю, ничего на этой черной точк не разглядишь.

— Это должно быть о. Алимпій. Онъ и есть, всматривался Ириней.

Постоянная привычка разглядывать предметы на далекихъ разстояніяхъ дала удивительную зоркость этимъ старческимъ глазамъ. Гд-то въ сторон точно клочекъ тумана ослъ и мерещется оттуда. Ириней разглядлъ около этого островка монастырскій пароходъ. Видимое дло,— человку одна житейская отрада и оставлена — любоваться на эти дивныя дали. Тутъ и слпой прозретъ.

Вонъ внизу, невдомо какъ прицпившись въ отвсу, держится громадная сосна. Лсъ шумитъ у насъ подъ ногами, вода бьется въ берега и точно серебряная нитка окаймила ихъ едва замтная отсюда пна прибоя. Удивительное спокойствіе вяло на душу. И не одно спокойствіе — горе забывалось, прощалось всмъ, примиреніе казалось такъ легко!

Сюда измученные, сюда усталые! Не въ скитъ, не въ душную келью схимника, а на этотъ просторъ, на эти берега пустынные! Если сердце болитъ и томится, если изъ недужной груди невольно рвется крикъ, если нтъ сна, если тоска прерываетъ дыханіе — скоре сюда! Рядомъ съ этой безконечностію малымъ покажется всякое горе, рядомъ съ этой красотой дивной смолкнетъ личное страданіе. Ничтожнымъ и жалкимъ явится оно теб. Оплакать-ли захочешь жертву, дорогую теб,— плачь здсь. Тебя услышитъ одна пустыня безмолвная. Слезамъ твоимъ отзовутся одн мятежныя волны. Униженіе твое увидятъ только величавыя сосны,— он никому не скажутъ о немъ. Он свято сохранятъ твою тайну. Опозоренъ ты,— спрячутъ, разбитъ,— исцлятъ твои раны. Только тучка небесная, проносясь мимо, заплачетъ надъ тобою частымъ дождикомъ, солнце взойдетъ, высушитъ слезы, и твои, и ея слезы высушитъ на очахъ и на листахъ зеленаго лса.

Вонъ вдали показался другой пустынникъ, едва бредетъ. Сдой весь. Келья его на версту отъ кельи о. Иринея. Паисій забрался въ чащу лсную. Давно просился онъ на этотъ одинокій островокъ,— не пускали какъ и другихъ.

— Братіи не дозволяютъ сюда. Зачмъ теб, говорятъ, жить такъ, какъ они — не сможешь, говорить станешь. Едва Паисія благословили.

— Удивляюсь, о. Ириней, какъ это вы такую бодрость еще сохранили. Подвигъ вашъ труденъ, пища скудная.

— А что березку на камн питаетъ. Ишь она выскочила сдуру, а Богъ ей сейчасъ и жизнь далъ. Вонъ она, поглядите-ка, какъ раскудрявилась. А откуда кажется. Пища у нея въ камн скудная.

Отецъ Паисій тотъ совсмъ въ другомъ род. Ириней — типъ подвижничества, типъ тхъ временъ, когда люди спасались отъ всего живаго, отъ скверны мірской въ пустыни и дебри — уходили въ безлюдные лса и, проживъ тамъ въ тишин и душевномъ поко десятки лтъ — временами, вызываемые обстоятельствами, возвращались къ народу боговдохновенными обличителями, вождями, учителями. Отецъ Паисій, тотъ скоре Маниловъ во образ пустынника. Всему онъ радуется и притомъ очень слащаво. Въ мір онъ былъ сапожникомъ.

— Благодтели! встртилъ онъ меня. Постили насъ неимущихъ, немощныхъ рабовъ Божьихъ.

Слово ‘благодтели’ поясняется тмъ, что въ скитъ этотъ пускаютъ только тхъ, кто ужъ очень крупныя пожертвованія длаетъ,— купцовъ, которымъ отказать нельзя.

— Благодтели, живемъ мы здсь скудно, убого…. Лсными людьми живемъ…. Дай вамъ Богъ!

— Пойдемте, я вамъ нашъ островъ покажу, прервалъ его о. Ириней. Полюбуйтесь на красу его.

Мы спустились внизъ. Тропинка то и дло огибаетъ громадныя свалившіяся сверху скалы…. Осыпей подозрвать здсь нельзя, нужно было остановиться на землетрясеніи, несмотря на сверное положеніе Валаама.

Я сообщилъ это о. Иринею.

— По вашему…. А по моему, это когда на крест Христосъ духъ испустилъ. Земля потряслась и камни распадошася…. Только вдумайся, везд слды найдутся. Ишь дорога то — сукномъ подернулась.

Дйствительно тропинка здсь отъ сырости точно зеленымъ сукномъ покрылась. Мохъ мелкій совсмъ ее заполонилъ. Тянется она вокругъ всего острова. Все время около насъ шумитъ озеро. Сегодня поднялся къ вечеру втеръ и, срывая блую пну съ гребней волнъ налетающихъ на утесы, несетъ онъ ее прямо намъ въ лица. Путь этотъ сдланъ руками отшельниковъ въ 1865 году. Мы обошли островъ и въ одномъ изъ лсныхъ участковъ замтили простой срубъ.

— Моя келья!— повелъ насъ о. Ириней.

Крохотная горенка и другая такая же. Голыя нары, подъ голову полно. Вотъ и вся обстановка.

— Скучно тутъ, вырвалось у меня.

— Соскучишься, такъ кричи: Господи помилуй! Ну, какъ дитя…. Гоеподь услышитъ, онъ утшитъ.

Изъ кельи вверхъ на кручу лсенка съ перилами. Воображаю, осенью и весной, въ непроглядную темень ночей, какъ живутъ эти отшельники за версту другъ отъ друга. Только вой мятели, да стонъ втра въ ущельи, да шорохъ снга, осыпающагося съ деревьевъ и говорятъ ихъ чуткому слуху о жизни и движеніи. Мертва, какъ могила, келья и темна, какъ она. Свчей и лампадъ пустынники не жгутъ вовсе — не полагается имъ. Еще какъ печка топится, такъ перебгающій свтъ скользитъ по стнамъ бревенчатаго сруба. Оказывается, впрочемъ, что Ириней не всегда и топитъ. Когда ужъ вдостоль стужа припуститъ — по невол, а то и такъ обходится. Огня не зажигаютъ и въ церкви. Всю ночь въ ней пустынники читаютъ по очереди, во тьм на память.

— А что забудешь — падешь ницъ и своей малоумной молитвой дополнишь. Словъ не хватитъ, слезами. Оно точно какъ слдуетъ и выходитъ.

Когда два пустынника въ церкви вмст, тогда свчей не зажигается, чтобъ не видть другъ друга. Это — одно изъ условій жизни въ этомъ скиту.

— Отчего келья у васъ, о. Ириней, внизу, а не на верху.

— А тамъ какъ бы аворъ. Мы, какъ апостолы, внизу, а Господь невидимо на верху присутствуетъ.

Монахи разсказываютъ, что пустынникамъ часто чудится. Еще бы!… какія виднія должны являться имъ, вчно пребывающимъ въ одиночеств и мрак. Какіе голоса должны звучать въ этой чудной тишин — когда сердцемъ слышишь, когда оно раскрыто и ждетъ — приди Господи! И несомннно, что Господь сходитъ къ нимъ, сходитъ въ звук и образ, сходитъ, какъ елей на болящую душу. Сходитъ въ пламени молніи, сходитъ въ тихомъ дуновеніи втра. Распростершись ницъ, безмолвникъ внимаетъ грозному глаголу и въ самыя тяжкія минуты уединенія, въ самыя глухія ночи, на высот точно разверзается твердь и широко раскрытымъ очамъ являются легіоны свтлыхъ ангеловъ, сіяютъ божественныя кущи и раскидывается иное, нездшнее небо….

Иначе, какъ бы, не видя этого рая, живой вылежалъ десятки лтъ въ этой одинокой могил?

Въ запретномъ скит по собственной вол поселились двое послушниковъ. Мы ихъ застали обоихъ — пилятъ дрова. Одинъ писаный красавецъ — сынъ протоіерея. Къ сожалнію, онъ совсмъ глухъ.

— Что безъ рыбки соскучились?

— Вотъ день какъ попилятъ, такъ вечеромъ имъ и въ голову не придетъ, что рыбки нтъ, отвтилъ за нихъ отецъ Ириней.

— Чай пили-ли? продолжалъ шутить о. Авениръ.

— Чай въ скитахъ запрещенъ вовсе.

— Изъ губы (залива) пили, отшутился другой послушникъ.

— У насъ губа эта злая.

— А что?

— Тутъ волны осенью сажени по дв въ высь ходятъ…. Гремятъ что тучи.

Съ какой любовью отцы пустынники воздлали свой маленькій островокъ, каждый уголокъ его! Тамъ крестъ высченъ, тутъ скала деревьями обсажена. Я говорю, такое же отношеніе, какъ капитана къ своему кораблю, въ т времена, разумется, когда адмираловъ Поповыхъ еще не бодилось. Теперь капитаны корабля совсмъ иные. Все на коммерческомъ основаніи пошло.

— Островъ вашъ малъ, даже и зврю негд….

— Нтъ, олени живутъ свободно. Къ самымъ кельямъ подходятъ, бываетъ. Одни тюленьщики бьютъ ихъ, мерзкіе…. Зато ядовитыхъ звревъ у насъ по всему Валааму нтъ, пояснилъ Авениръ.

— Какихъ ядовитыхъ?

— Да волковъ и медвдей.

Отъзжая, я съ особенныхъ сожалніемъ смотрлъ на этотъ чудный уголокъ. Не людей жалко. Нтъ! Т, что поселились здсь, давно отгорли житейскими страстями и міръ ихъ къ себ не тянетъ. Они обрли тутъ утшеніе, какого нашъ свтъ имъ не дастъ. Жаль было, что уголокъ этотъ, быть можетъ, прелестнйшій на Свер, пропадаетъ такъ. Какой бы чудный пріютъ — жизнь, трудъ и любовь могли бы свить здсь, на этомъ клочк земли, среди скалъ, на этой скал среди спокойнаго, безмятежнаго моря!

Назадъ мы плывемъ другимъ проливомъ.

Деревья въ вод стоятъ. Въ прошломъ году вода была еще выше. Досадно было за эту лсную красу. Простоявъ лто въ вод, она пропадетъ.

— Потому корни у нихъ подопрютъ. Ну мы зимой спилимъ вс дерева эти.

Монахи съ ихъ отвращеніемъ къ этому міру, съ ихъ исканіемъ смерти не похожи-ли на т же деревья съ подопрвшими корнями, деревья, существующія здсь по какому-то недоразуменію?

XVI.
Коневскій скитъ. Отецъ Дамаскинъ.

— У насъ трудно, очень трудно иноческаго сана добиться.

— Почему?

— Пока еще тебя послушникомъ примутъ, навозишься, да въ послушникахъ шесть лтъ, а если молодъ, то и больше. Моложе тридцати лтъ рясофоромъ не сдлаютъ. Да и въ рясофор, если ты во всемъ взялъ и обители угоденъ, просидишь только шесть лтъ. Лтъ пятнадцать до мантіи то промаешься. Я вотъ мантію получилъ на седьмомъ году.

Все это объяснялъ мн благодушный о. Самуилъ по пути въ Коневскій скитъ. Въ немъ живетъ всего одинъ пустынникъ о. Макарій. Въ мір онъ былъ на пивоваренномъ завод рабочимъ. Застали мы его за самымъ невиннымъ дломъ. Прудокъ у него около келіи. Возился онъ надъ нимъ.

— Благословите, отче.

— Господь благословитъ. Недостоинъ я….

— Что это вы?

— Да вонъ въ прудокъ это рыбку пускаю. Пущай же она плодится.

— Какую рыбку?

— А сижковъ махонькихъ, да ряпушку. Въ прудк у меня щучки нтъ, ну такъ безъ хищнаго звря всякой мелкой рыбк куда какъ вольготно будетъ…. Нехай ее забавляется. Подростетъ, въ свтлые дни полюбуюсь, какъ она на солнц играть станетъ…. Только и отрада, что молитва, да вотъ прудокъ мой, ко мн мало кто ходитъ. У рдкаго явится усердіе такое, чтобъ къ намъ въ дальній скитъ…. Мальчика бы мн, обратился онъ къ о. Самуилу.

— А ты просилъ?

— Просилъ намстника, общалъ. А то я здсь одинъ совсмъ, какъ жукъ на осок…. Все одному невозможно передлать…. Огородикъ-то свой я позапусталъ.

Прудъ чрезвычайно весело смотритъ. На немъ разрослись какіе-то желтенькіе цвтки, которые о. Макарій почему-то называетъ курочками. Зеленые листики прямо, точно тарелочки, на вод лежатъ.

— Ишь ты, словно блюдца. Разбросались какъ. У меня тутъ мсто мяккое. Спокой. Ни горъ высокихъ, ни возерной волны. Тишина у меня. Вотъ, сижу, да слушаю звонъ изъ того лса. Коровки тамъ ходятъ. Иная и ко мн забредетъ, къ пустыннику, навститъ тоже…. Ну, хлбца ей — все лишняго гостя привадишь. А какъ настоящаго человка Господь пошлетъ, милостивый, такъ истинно возопіешь: возсія намъ яко солнце свтозарно въ велелпіи!

Въ Коневскомъ скит хранится образъ Нерукотвореннаго Спаса, собственнаго письма графини Орловой. Для графини работа эта исполнена недурно. Колокольня низенькая. Съ нея только и видно, что прудъ кругомъ, да пустынька самая. Вокругъ церкви разсажены вязы, серебристые и душистые тополи.

— А это что?

— Аулье дерево. Божье дерево такое есть, аулье. Сказываютъ, у кровожадныхъ черкесъ растетъ.

— Какъ! Такого дерева нтъ, да и черкесовъ нын не осталось, вс въ Турціи.

— Врно говорю, аулье. Такъ и о. Дамаскинъ называлъ, и изъ Турціи можетъ быть. У насъ много деревьевъ изъ неврныхъ мстъ. А черкеса расточили наконецъ?… Ну чтожъ — не бунтуй!…

Вязы особенно хорошо принялись здсь.

— Рыбку дите? подшучивалъ я.

— Уху хлбаемъ изъ пруда. Велика кадка-то, рыбки и не поймаешь.

Огородъ ступеньками къ верху. Хоть старецъ и жалуется на то, что запустилъ его, но на мой взглядъ у него все въ исправности.

— Тутъ еще какія деревья у насъ есть,— диву дашься. Изъ Блой Арапіи, сказываютъ, одно,— самъ нечистый бузукъ его сажаетъ. А вотъ кленъ-то. Ишь могучій какой. Его о. Дамаскинъ выростилъ. Отецъ Дамаскинъ здсь въ затвор пробылъ нсколько лтъ, въ Коневскомъ скит моемъ. Разъ онъ кленовую палочку такъ взялъ да и посадилъ въ землю, а она изъ себя корень пустила. Ишь теперь дерево какое райское вышло. Гущина…. Сила-дерево. А самъ-то о. Дамаскинъ безъ рукъ, безъ ногъ. Какъ кого умудритъ Господь! А вотъ это дерево по моему большая лапа зовется, потому что у него листъ такой.

Пушистыя лиственницы окружаютъ бывшую келью о. Дамаскина. Въ самой кель чистота. Все словно только что вымыто. Видимое дло блюдетъ ее о. Макарій. Вотъ и гробъ, гд нсколько лтъ спалъ о. Дамаскинъ, ведя отшельническую жизнь въ этой пустыньк. Онъ, какъ теперь о. Макарій, былъ здсь въ полномъ одиночеств. Одн священныя книги утшали его въ уединеніи. Память о его подвижничеств здсь столь высоко цнится монахами, что мн случалось слышать такіе, напримръ, отзывы.

— Художникъ Пешехоновъ вмст съ о. Дамаскинымъ года три назадъ прізжали сюда. Пешехоновъ и говоритъ: по настоящему-то гробъ этотъ въ серебро отдлать надо…. Ну, а по моему его въ золото, да каменьями драгоцнными изукрасить, какъ святыню.

Отецъ Макарій совсмъ чистая крестьянская душа. Работаетъ надъ своей пустынькой въ пот лица, улучшаетъ ее, какъ можетъ, и для того, чтобы понять, какъ энергія одного человка можетъ измнить мстность, слдуетъ пріхать сюда. Валаамскіе иноки вообще представляютъ полные типы свернаго монашества — монашества мужицкаго, чуждаго хитросплетеніямъ византійскимъ и строго блюдущаго свой основной принципъ — обязательность труда и безпрекословность послушаній.

— Деревья эти только нашей зимы не любятъ. Кабы мы ихъ въ шубы не заворачивали, давно бы имъ помереть.

— Въ какія шубы?

— Да соломой обертываемъ…. И досками тоже забиваемъ отъ зайца. Заяцъ зимой — подлый зврь. Голодно ему, бдному, онъ сейчасъ-же и почнетъ кору грызть. Пока мы не догадались, много деревъ у насъ косой попортилъ…. Особенно ежели осина, либо яблоня…. Зайка сейчасъ къ нимъ. Ушастъ, ушастъ, а тоже понимаетъ. Кленовъ вотъ не жаль, они у насъ лсами сами ростутъ…. Ухода за ними не надо — Божье дерево….

— И не скучно вамъ здсь одному?

— Какъ не скучно? скучно. Особенно песья муха скучитъ…. Жретъ она меня…. Вдь и махонькая какая, а сколь въ ней лютости! И при этомъ у о. Макарія добрая, добрая улыбка, ‘легкая’, какъ говорятъ монахи.

— Тутъ хоть гулять когда вздумалъ, можно, а вонъ ихъ, взглянулъ онъ на о. Самуила — и гулять въ лсъ не пущаютъ.

— Наши монахи все работаютъ на послушаніяхъ, оттого и гулянки имъ по лсу нтъ. Съ утра до трапезы, отъ трапезы до вечера…. Когда тутъ?

— Вс послушанія назначаетъ намстникъ?

— Инокамъ онъ, а трудникамъ да наемнымъ рабочимъ — о. экономъ. Ну, кому благословлено чай пить, тмъ отъ трехъ до четырехъ часовъ дается время. А то — иди-ко. И чай-то какъ еще у насъ. Разъ мн разршили четверку чаю. Выпилъ я ее всю — иду просить о. Дамаскина благословенія купить еще. А онъ мн таково-ли прозорливо въ глаза взглянулъ и говоритъ: Посиди мсяцъ безъ чаю, для души твоей полезно это…. Я думалъ сначала, блажитъ игуменъ, а потомъ сообразилъ, что это онъ смиреніе мое испытуетъ. Палъ я ему въ ноги и пошелъ. Что жъ бы вы думали, черезъ мсяцъ призываетъ меня самъ, не забылъ: теперь, говоритъ, пей чай, потому видлъ я, что жестоковыйности въ теб нтъ вовсе….

Коневскій скитъ создалъ отца Дамаскина, этого послдняго и настоящаго устроителя Валаама.

Пришелъ сюда Дамаскинъ крестьянскимъ мальчикомъ изъ Тверской губ.,— не умлъ ни читать, ни писать…. Держали его на черныхъ работахъ, причемъ иноки поясняютъ, что изъ черныхъ — самыя грязныя давали ему:— кособрюхій былъ. Выдержалъ онъ этотъ искусъ въ теченіе двнадцати лтъ, причемъ ни разу отъ него не слышали жалобы на несправедливость, или просьбы облегчить его трудъ. Только что его посвятили въ монахи, онъ отпросился въ пустыню. Тутъ онъ велъ созерцательную жизнь, выучился читать и много думалъ надъ каждой прочитанной страницей. На посщавшихъ его онъ производилъ странное впечатлніе. Точно, говоря съ ними, онъ думалъ о чемъ-то другомъ. ‘Въ какую-то сокровенность прозиралъ’. Но, все-таки, остался, несмотря на это, столь вренъ своему мужицкому облику, что когда его привезли въ Александро-Невскую лавру для посвященія въ игумены, тамошніе монахи стали острить: ‘вотъ привели Валаамскаго медвдя’.

— Жаль уши малы, а то-бы Валаамовой ослицей нарещи бы его можно!

Но немного спустя этотъ медвдь показалъ себя, дйствительно, медвдемъ.

До него въ монастыр было слабо. Нестроеніе полное, иноки любили гршное курево и еще боле водку, супротивничали, и духъ неповиновенія ‘рожномъ стоялъ’ въ обители. Тверской медвдь сразу разогналъ всхъ заводчиковъ этого безпорядка. Затмъ онъ назначилъ человкъ тридцать, которыхъ высмотрлъ заране изъ уединенія своей Коневской пустыни, на вс монастырскіе посты и, опираясь на ихъ содйствіе, какъ настоящая сила, сталъ ворочать круто безъ всякихъ постепенностей. Чтобъ держать въ своихъ рукахъ не только вншній порядокъ Валаама, но и на души, и на сокровенные помыслы иноковъ наложить узду,— онъ сдлался общимъ духовникомъ. Молодое монашество воспитывалъ онъ въ томъ же дух. ‘Всхъ насъ выростилъ’, говорятъ о Дамаскин ныншніе столпы Валаама…. Въ уединеніи Коневскаго скита онъ провелъ семь лтъ и издали ему еще лучше видлись вс темныя стороны тогдашней обители. Долго отказывался онъ отъ избранія, но разъ, взявъ узду въ свои руки, онъ никогда уже не ослаблялъ и не опускалъ ее. Руки эти были тверды, какъ и воля, владвшая ими. Онъ возобновилъ семь скитовъ, выстроилъ каменную обитель, нарылъ везд колодцы, устроилъ множество хозяйственныхъ учрежденій… Вообще монастырь разбогатлъ и развился при немъ. Онъ былъ удивительно многостороненъ. Еще недавно безграмотный мужикъ, только что власть попала въ его руки, онъ тратится на библіотеку монастыря, поощряетъ литературные труды о. Пимена, издаетъ ихъ, входитъ въ сношенія съ извстными учеными по поводу разныхъ сомнительныхъ вопросовъ по исторіи Валаама, самъ составляетъ планы церквей и исполняетъ ихъ, задумываетъ механическія усовершенствованія того или другаго производства, и въ этомъ отношеніи спеціалисты только удивляются его ясному и точному уму. Лица, посщавшія этого еще недавно кособрюхаго медвдя, выходятъ отъ него изумленными массой свдній и краснорчіемъ Дамаскина. ‘Онъ провидлъ сердце каждаго, и нердко жестокіе люди выходили отъ него со слезами на глазахъ. Велъ войну съ финскимъ сенатомъ и, выдержавъ нсколько сраженій, въ конц концовъ побилъ его. Сумлъ изъ враговъ создавать друзей, а изъ друзей длать врныхъ исполнителей своихъ приказаній. Это былъ человкъ неустающій…. Ему не надо было отдыха и сна…. Рядомъ съ этимъ, чужая воля для него была ненавистна. Около себя онъ не терплъ никакой силы. Обитель не даромъ называютъ монашескими арестантскими ротами. Онъ, не щадя никого, сейчасъ же запретилъ инокамъ посщать другъ друга…. Самъ мужикъ, въ лучшемъ смысл этого слова, онъ выше всего цнитъ трудъ и длаетъ его обязательнымъ для каждаго. Онъ выдерживаетъ образованныхъ иноковъ на черной работ, чтобы узнать, годны-ли они ему, могуть-ли повиноваться безпрекословно. Условной покорности онъ не понималъ. Возмечталъ о себ какъ-то инокъ и возмечталъ столь неистово, что даже хотлъ разуказиться. По закону слдовало исполнить его желаніе. Не такъ длаетъ о. Дамаскинъ. Сознавая, что такой примръ будетъ соблазнительнымъ для всхъ, кто не сочувствуетъ его реформамъ въ монастыр, онъ выхлопоталъ повелніе — оставить инока въ обители, а за непокорность его, изъ монатейныхъ разжаловать въ послушники и сослать въ отдаленный скитъ. Когда читали указъ строптивому монаху, тотъ упалъ, какъ подкошенный, а на братію это произвело столь сильное впечатлніе, что никто уже не могъ помышлять о возвращеніи въ міръ. Валаамъ дйствительно сдлался могилой, изъ коей выхода не было. Дамаскинъ былъ человкъ системы. Вольное подвижничество по лсамъ онъ убилъ наповалъ. Нарочно поставилъ семь скитовъ:— кто хочетъ спасаться, иди въ скитъ, и спасайся по установленной имъ программ. Мн кажется, если бы для дикихъ лсныхъ оленей возможно было бы устроить какое либо подобіе скита, онъ бы и ихъ загналъ туда, потому что рядомъ съ своей свободой, ничьей онъ признать не могъ. Это былъ централизаторъ въ самомъ безпощадномъ значеніи этого слова. Желзная сила, воля, питавшаяся препятствіями, ясный умъ и пониманіе сердца человческаго позволяли ему успшно приводить въ исполненіе самые трудные замыслы. Для Божьяго дла можно было все. Цль оправдывала средства,— и если какая либо старуха подъ вліяніемъ его поученій оставляла свое имущество обители, обдляя бдныхъ, то вдь симъ же послднимъ приносилась тмъ самымъ великая польза. Вдь богатому труденъ путь въ царствіе небесное, и притча о верблюд и игольномъ ушк тотчасъ же являлась къ услугамъ о. Дамаскина. Что же касается храма, то ему подобаетъ честь и великолпіе. Не для роскоши инокамъ доставалъ онъ, такимъ образомъ, наслдства, вклады, пожертвованія. Напротивъ, иноки одвались грубо, питались скудно. Страсть къ регламентаціи и ненависть ко всему, что живетъ вн программы и системы, заставила его отвадить отъ посщеній обители странниковъ и странницъ. Онъ ихъ терпть не могъ, какъ и вообще всхъ потаскухъ, въ какомъ бы вид он къ нему не приходили. Разъ является въ о. Дамаскину странникъ въ веригахъ. Всили он у него семь фунтовъ.

— Благослови, отецъ святый, сдлать мн ихъ въ монастырской кузн въ 30 фунтовъ. Имю усердіе.

— Ступай въ кузню. А самъ мигнулъ келейнику:— скажи кузнецу, чтобы пугнулъ.

Является странникъ въ кузню. Кузнецъ ему въ ухо. Странникъ обратно ему наотмашь. Зоветъ его о. Дамаскинъ.

— Иди вонъ, рабъ лнивый. Я пожелалъ испытать тебя. Вотъ были бы вериги, когда бы ты другую щеку подставилъ по завту Христову.

Явится бывало странникъ въ желзномъ колпак. Онъ сейчасъ этого факира въ хлбную къ квашн, тсто мсить. Поворочается желзный колпакъ, поворочается, и бжитъ вонъ изъ обители.

Строгость его была чрезвычайная, хотя зная вліяніе ласки, онъ и ее пускалъ въ ходъ.

— Бывало, скорбь какая — къ нему, онъ сейчасъ утшитъ. Изъ одной книги цвточекъ, изъ другой книги цвточекъ, смотришь, а скорби какъ не бывало. Точно туча прошла.

Цвточки эти ему ничего не стоили, а вліяніе въ паств поддерживали великое….

Иногда онъ даже умлъ быть и сниходительнымъ. О. Никандръ весной приготовлялъ гостинницу для богомольцевъ, да посл трапезы уснулъ. Дло было еще впуст. Первый пароходъ не приходилъ, а ожидался. Дамаскинъ невзначай нагрянулъ. Видитъ:— Никандръ спитъ, ‘онъ и давай лазить. Лазилъ, лазилъ, облазилъ вс келіи и ушелъ’. Дня черезъ четыре Никандръ видить его дущимъ мимо.

— Отецъ, поди-ка сюда.

— Благословите.

— На дняхъ у васъ тамъ одинъ братъ былъ. Ходилъ по всмъ номерамъ — пустые были…. Двери отворены. Такъ нельзя. Нестроеніе это, отъ него же всякая злая вещь!… Вдь если я въ теб заду и увижу, такъ замчаніе сдлаю.

И это какъ примръ необычайной снисходительности разсказываютъ по всей обители.

— А иной разъ здилъ онъ грозно. Насупится, примчаетъ все, ну, а потомъ разборка у него идетъ.

Выдленіе личности изъ общаго уровня было ему до такой степени враждебно, что на иконахъ, писавшихся въ обители, онъ запрещалъ выставлять имя художника, на книгахъ, сочиненныхъ иноками, печатать фамилію автора. За то на первыхъ значилось: ‘трудами Валаамскихъ иноковъ’, на второмъ: ‘по благословенію Валаамскаго настоятеля отца игумена Дамаскина, составлялъ Валаамскій іеромонахъ’.

Съ высшими лицами церковной іерархіи Дамаскинъ умлъ ладить безъ всякаго униженія. Они высоко цнили Валаамъ, какъ самый строгій и суровый изъ монастырей. Вотъ одинъ изъ такихъ примровъ.

Проповди въ монастыр не произносятъ, а читаютъ поученія святыхъ отцовъ. Говорятъ проповди только посщающіе обитель митрополиты, что для иноковъ составляетъ рдкое и потому большое развлеченіе. Разъ пріхалъ сюда извстный преосвященный Григорій — хорошій ораторъ. Онъ въ церкви не сказалъ ожидаемаго ‘слова’. За трапезой о. Дамаскинъ обратился къ нему.

— Мы скорбимъ, отче святый.

— О чемъ это?

— Проповди твоей не удостоились.

— Здсь не надо. Я знаю гд читать,— не вамъ примры указывать, ваши иноки сами могутъ всякому примромъ быть.

О. Дамаскинъ ужасно любилъ чернорабочихъ монаховъ. Работавшихъ въ смолокурн, въ конюшн, въ поляхъ, онъ ставилъ всмъ, какъ образецъ. Запахъ трудоваго пота былъ для него ароматомъ, мозолистыя руки — добродтелью. Изъ ‘чистой работы’, какъ говорятъ въ монастыр, о. Дамаскинъ больше всего покровительствовалъ художникамъ. Даже для прізжихъ пейзажистовъ всегда было отдльное помщеніе въ обители. Онъ окружалъ ихъ всевозможными удобствами. Монастырскіе лошади, экипажи и лодки были къ ихъ услугамъ. Самъ онъ часто бесдовалъ съ ними и любилъ приходить любоваться ихъ работой.

Теперь ужъ нсколько лтъ какъ о. Дамаскинъ разбитъ параличемъ. Это трупъ, видящій, слышащій, и только. Тмъ не мене, уваженіе къ нему столь велико, что его именемъ управляется обитель и никого на мсто его не назначать иначе, какъ посл его смерти.

Барыни впрочемъ и теперь находятъ его прозорливымъ. Благодтельницы и ‘сугубыя’ особы допускаются къ нему. Иногда онъ промычитъ что-нибудь, головой кивнетъ, пальцами пошевелитъ,— это пріемлется за предсказаніе и довольная богомолица всмъ разсказываетъ:

— Удостоена бесды была…. Ужъ какъ сладко, сладко! Такую духорадость далъ мн отецъ игуменъ, такъ онъ меня утшилъ, сказать не могу.

О. Дамаскина называютъ Аракчеевымъ въ ряс. Мн кажется, это не врно. Онъ гораздо умне Аракчеева. Это скорй маленькій Петръ Великій, съумвшій свои разностороннія способности приложить къ длу, на небольшомъ пространств острововъ Валаамскихъ. Во всякомъ случа, личность на столько крупная и оригинальная, что мой набросокъ даетъ о ней только слабое понятіе. Точной его біографіи и характеристики можно ожидать лишь въ послдствіи и то не отъ монаха.

XVII.
Большой скитъ Всхъ Святыхъ.

Лсъ по об стороны скитскаго залива. Безвтріе совсмъ. Въ вод играетъ рыба, звонъ отъ всякой мелкой мошки стоить въ воздух. На рдкихъ полянахъ, гд лсъ точно отходитъ отъ берега — стога сна. Травы вообще снимается здсь много.

— Намъ преподобные помогаютъ. Столько мы сна сбираемъ, что даже береговымъ даемъ, которые побдне.

— Эко день сегодня.

— Теплынь…. Благодать…. Ишь небеса, истинно повдаютъ славу Божію.

— Жаль только, что здсь монастырь, замтилъ мой спутникъ.

— А вы иноческое званіе отметаете? Это вы неосновательно! Златоуста читали? вступился о. Эльпидифоръ.

— Не случалось,— такъ, отрывками.

— Ну, вотъ, видите сами. По невжеству своему судите. А онъ вотъ что сказалъ: Приди же и учись у монаховъ, это свтильники, сіяющіе по всей земл. А у Луки: — слушаяй васъ, Мене слушаетъ! О комъ это? Отметать легко, а вы бы помыслили, почему мы отъ прелести земной и всяческой суеты отрицаемся. Для ради спасенія душъ вашихъ. Вы согршаете, а мы за васъ молимся. Вотъ въ Большомъ скит отца Григорія увидите. Младъ и не вкушалъ еще отъ соблазна житейскаго, а какую въ себ ярость къ монашеству чувствуетъ. Истинно инокъ неистовый! Теперь, говорятъ — монашество блага пріумножаетъ. Да для кого это? Намъ не надо. У насъ все т же ряски убогія и трапеза скудная…. А ежели что — мы и сосдямъ помогаемъ. Хлбъ даемъ, шубы, сапоги даемъ, кафтанчики, кирпича на постройку, лучины для крышъ…. А лучину эту щеплютъ монахи вдь…. не даровое….

Здсь крыши кроютъ лучиною, которая оказывается прочне и лучше досокъ.

Въ вершин залива зеленый яркій лужокъ. Домикъ тутъ у пристани для дровосковъ и лсопильщиковъ. Мы вышли изъ лодки. За четверть версты отъ скита изящная часовня. Иконостасъ въ ней изъ чернаго гранита, отполированнаго и отдланнаго въ самой обители руками монаховъ. Въ общемъ и въ деталяхъ удивительно красиво. Женщинамъ запрещенъ входъ во вс свиты, но въ день Всхъ Святыхъ он могутъ притекать сюда, только до этой часовни. Дальше ни шагу. Отсюда видны имъ ворота скита, его красныя кирпичныя стны и круглыя башни…. Пожалуй еще мелькнетъ сквозь ршетку воротъ изможденное лицо одного изъ отшельниковъ, да и то оглянется на нихъ съ ненавистью и отвращеніемъ.

— Мы дамовъ этихъ не любимъ, повствовалъ въ простот души своей старецъ Іоиль.

— А что?

— Да крестьянка придетъ, у нея одна молитва на ум. А у дамовъ — житейскіе помыслы. У нихъ вдь душа-то кошачья… Врно вамъ говорю. Он и въ храм Божьемъ передъ святыми ликами о блудномъ житіи помышляютъ.

— Есть и искреннія богомолицы?

— Отчего не быть, есть…. А только мало…. Я-бы ихъ и до острововъ нашихъ святыхъ не допускалъ бы, какъ на Аон….

— Отчего же хоть до часовни не допускать ихъ, если это доставляетъ имъ утшеніе.

— Мало-ли. А что въ писаніи сказано: Стопы мои направи по словеси твоему!

— Какое же отношеніе?

— А такое, что она аки левъ рыкающій только и мечтаетъ о погубленіи душъ иноческихъ. А на пустынно-жителей то у нее можетъ и зубъ-то особо разгорается…. Азъ же и домъ мой служити будемъ Господеви! А какое тутъ служеніе когда оныя поскуды повсемстно теб подъ носъ тычутся… Положимъ, сказано — Богъ препояса мя силой…. Точно, но и о путяхъ нечестивыхъ тоже въ писаніи есть — блаженъ мужъ иже не идетъ.

Скитъ по величин равняется небольшому монастырю. Посреди четвероугольника, окаймленнаго стною, большая и красивая каменная церковь. Къ стнамъ прислонились восемь домиковъ, изъ камня тоже. Тутъ кельи, трапеза и кладовыя. Домики смотрятъ весело, много зелени скрашиваетъ прямолинейность построекъ…. Братіи живетъ всего восемь человкъ.

— Вотъ тутъ есть свтильникъ! Истинно святой отшельникъ — изъ болгаръ.

— Кто такой?

— Антиппа…. Онъ одинъ него стоитъ. Нын ужъ безмолствовать сталъ. Ни къ кому не выходитъ и окно у себя держитъ всегда на затвор. Не видать его вовсе. Черезъ дверь послушникъ подаетъ ему что надо, и опять его три дня не видно. стъ онъ два раза въ недлю, по вторникамъ и субботамъ. Его хотли было показывать, да старецъ воспротивился… Такъ и сидитъ въ затвор. Прежде онъ на Аон былъ,— не по душ ему стало такъ. Суеты много и пререканій, ну, и уставъ не столь строгимъ показался ему. Онъ и пошелъ гулять. Мстовъ искалъ. До Москвы добрался — пріютила его у себя купчиха одна. Малое оконце и келія малая была у него въ подвал. Онъ и говоритъ: я затворюсь — молиться стану, а вы меня не тревожьте…. Затворился. День, другой, третій — на четвертый всполошились вс, не случилось-ли чего съ старцемъ. На пятый силой отворили дверь, а онъ лежитъ предъ иконой, распростерся ницъ. Вдохновеніе на него нашло духовное. Безъ пищи и питія пребылъ. Ну, благочестивая купчиха испугалась,— какъ бы не вышло чего, проситъ его уйти. Оно положимъ — Богъ, но вдь и полиціи тоже! Ушелъ. Къ намъ тутъ явился. Отецъ Никандръ ему въ гостиниц номеръ отвелъ. Опять затворился, да четыре дня опять безъ пищи и безъ питія. Тутъ его о. Дамаскинъ призвалъ. Ты что, говоритъ, братію соблазняешь? Если хочешь спасаться, ступай въ скитъ. Онъ и пошелъ. И вдь какой старецъ утшительный! Прізжаютъ богатые благодтеля изъ Москвы. Знаютъ его. Зовутъ. Онъ къ нимъ приходитъ и все у нихъ сть и пьетъ, хоть и съ сокрушеніемъ, а все!.. Чтобы не возомнили о немъ, какъ о сосуд съ гордыней сатанинской. А теперь смолкъ и не говоритъ уже ни слова. Отъ людей уходитъ. Съ Господомъ и наедин все.

— Да вдь сть-то надо же?

— Ему положено три тысячи поклоновъ въ день, дв тысячи поясныхъ и тысячу земныхъ. Да сверхъ того онъ долженъ прочитать сколько параклисовъ, каноновъ, акафистовъ. Если бы онъ лъ, ему бы никогда не исполнить этого послушанія. Оттого и не сть. Ему и думать некогда.

Валаамскій докторъ Таннеръ — личность очень крупная, и опять таки сильный характеръ. Не фанатизмъ, а характеръ. Собственно тутъ два понятія, которыя часто смшиваются. Я ужъ разъ говорилъ объ этомъ и теперь повторю опять. ‘Будь направлена та же громадная сила воли на достиженіе благихъ цлей, на дло, которому мы могли бы сочувствовать, и передъ нами былъ бы характеръ и никакимъ инымъ именемъ мы бы его не назвали. Въ данномъ случа, это тоже характеръ настойчивый, упорный, презирающій вншнія условія, сбрасывающій прочь вс препятствія, побждающій самую жизнь. Характеръ, питающійся лишеніями и страданіями и укрпляющійся ими какъ организмъ здоровою пищею. Характеръ какъ желзо, въ горнил твердющее подъ молотомъ. Мн возразятъ, что слдовательно и факиры тоже характеры. И еще какіе! Именно не галлюцинаты, а характеры. Галлюцинація потомъ приходитъ. Вритъ человкъ, что это добро зло, вритъ и стремится къ нему.

— Такъ значитъ, намъ о. Антиппу и не удастся видть?

— Нтъ! Блаженный старецъ сегодня не покажется намъ. Затворился!

Строителемъ здсь о. Георгій. Уставъ скита строгъ. Псалтырь читается и день, и ночь. Каждый изъ братіи по очереди читаетъ два часа днемъ и два часа ночью. Скитъ почти все самъ на себя производитъ. Монастырь даетъ ему только хлбъ. Такимъ образомъ, братіи и здсь не приходится вести жизнь созерцательную, а, напротивъ, работать въ пот лица своего. О. Георгій былъ долгое время ‘на Іоанн Предтеч’. Тотъ скитъ, отдаленный, съ безмолвниками и скудостію, былъ ему боле по душ.

— Ахъ, какъ-бы опять хотлъ туда! вздыхаетъ онъ. Хоть послушникомъ….

Заговорилъ я о томъ, какъ такіе молодые люди могутъ уходить въ скиты.

— Молодымъ очень полезно. Въ обители не спасешься. А тутъ они и не видятъ, и не слышатъ, и на сердце не приходитъ.

Тонъ у него грустный, очи долу. По худому лицу прошли какія-то страданія, оставивъ слдъ въ его тихой улыбк и въ этомъ задумчивомъ взгляд печальныхъ глазъ. Говоритъ онъ едва слышно, медленно какъ-бы думая, стоигь-ли говорить.

— Читаете-ли здсь что?

— Духовныхъ книгъ сколько угодно…. Времени нтъ.

Газеты запрещены. Журналы и вообще періодическія изданія доступны только ‘начальству’ обители. Монаху не подобаетъ да и работ газета мшаетъ. Къ старому тянуть начнетъ, если не совсмъ въ сердц умерло.

И вглядываясь въ этого монаха, я думалъ: нтъ, старое совсмъ умереть не можетъ. Не даромъ человкъ бжитъ изъ обители въ скиты и чтобы на сердце не приходило. Пока закостенешь, сколько муки самой лютой примешь на себя. И хорошо, что не умираетъ старое. Хоть грусть о немъ не связываетъ человка съ жизнью, не вовсе длаетъ его аскетомъ, трупомъ!

Я вошелъ на колокольню церкви. Видъ отсюда красоты изумительной. Цлое море лса кругомъ…. Шумятъ внизу его вершины. Точно плывешь надъ какими-то зелеными облаками. И не одинъ плывешь. Вонъ за нсколько верстъ блый весь Валаамъ тоже плыветъ и тоже охваченный отовсюду зелеными облаками. Солнце ударило въ него. Весь засіялъ Валаамъ… Засвтился гд-то далеко и золотой куполъ заброшеннаго въ лсное царство скита…. Хорошо дышется….Какъ-бы и жилось хорошо, если-бы….

— И на природу соблазняться гршно! слышится позади печальный голосъ.

— Какъ? Да вдь это твореніе Божіе….

— И женщина твореніе Божіе. Небомъ еще можно. Устреми въ него око твое и ищи знаменія! А эти лса да горы на землю тянутъ…. Мірскимъ вютъ. Какъ туманъ, отъ нихъ грховные помыслы идутъ. Особливо весной, какъ зацвтетъ да запахнетъ…. Голову кружитъ — слова молитвы на язык останавливаются…. Одно спасеніе — въ церковь и ницъ. Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй! Сказываютъ далеко земли такія есть — море да камень. Зима десять мсяцевъ. Никакой травки…. Лишай одинъ по каменю, да мохъ гд въ низин. И небо точно грозное тамъ — все въ тучахъ. Вотъ-бы гд обитель устроить. Гд бы спасаться! хорошо!

Колодезь и здсь также изящный, обшитый тесанымъ гранитомъ. Онъ выбуренъ порохомъ въ камн. Вода стоитъ ‘какъ въ кадк’. Колодцы вс вырылъ и устроилъ о. Дамаскинъ…. Онъ же и дерева насадилъ…. Кленъ передъ кельей строителя — точно круглое облако. Садъ тщательно содержится. Прибранъ весь. Тутъ ‘голая луда’ была, земли навозили и развели ‘кущу’. Подъ деревьями разчищено такъ, что упавшій съ втви листокъ и тотъ уносится.

— Въ свободное время надъ садомъ больше работаемъ. Знаемъ, что игуменъ любилъ его, ну, такъ почитавши его. Недавно пріхалъ сюда о. Дамаскинъ. Немощный уже. Ни рукой, ни ногой. Посмотрлъ на древа свои. Сказать ничего не можетъ, только слеза у него катится. Истинно премудрый старецъ былъ.

— Ну и Господь благословилъ его начинанія!

— Силу ему далъ, да творитъ во славу Его.

Въ кель строителя портреты старцевъ, почему либо црославившихся въ этомъ свит. Одинъ изъ нихъ, о. Афанасій, отличался чисто монашескими добродтелями: ненавидлъ людей, прятался отъ нихъ въ дебри лсныя, не принималъ постителей, жилъ одинъ. Вки надвинулись на глаза, холодный взглядъ, жесткое лицо, сумрачное, ничего не общающее. Былъ онъ тульскимъ оружейникомъ и постригся въ монашество въ 1821 году. Пройдя степени келаря, очереднаго чтеца въ скиту, потомъ онъ ушелъ въ пустыню, гд и провелъ въ полномъ уединеніи двадцать долгихъ лтъ. Даже иноковъ онъ не принималъ въ свой срубъ. Когда ему говорили, что мірскому богомольцу бесда его принесла бы утшеніе, отшельникъ съ чисто монашескимъ эгоизмомъ отвчалъ:

— Я за нихъ Богу отвта не дамъ, а за себя непремнно истязанъ буду.

Пробовали его пронимать воспоминаніями дтства. Одинъ инокъ сталъ ему разсказывать о его родин, Тул, какія тамъ нын широкія улицы, постройки прекрасныя и т. д.

— Братъ, скажи лучше, много-ли понадобится досокъ для моего гроба и великъ-ли холмъ земли подымется надъ моимъ прахомъ.

По поводу его кончины даже виднія были. Схимонаху Михаилу почудилось, что въ церкви собралось многое множество духовныхъ чудной красоты и въ дивныхъ свтлыхъ ризахъ. Они лобызали другъ друга и кланялись одному старцу, носившему на себ, на плеч, красную ленту съ блыми цвтами. Когда же на другой день схимонахъ Михаилъ подошелъ проститься къ новопреставленному, то почувствовалъ во всемъ существ своемъ ‘неизъяснимую премну’ и лобызалъ мертвеца ‘со сладостію’. А то вотъ еще типъ монаха — Антоній изъ вольно-отпущенныхъ. Онъ провелъ въ пустынномъ уединеніи тридцать лтъ. Потомъ, игуменъ Варлаамъ перевелъ его въ обитель. Тутъ онъ все время отказывался отъ мантіи и ходилъ въ крашенинномъ подрясник въ заплатахъ — за то что оставилъ ‘многолюбезную пустыню’.

За трапезой, сидя въ отдаленіи одинъ, онъ вс кушанія смшивалъ въ одно общее мсиво и пожиралъ его, ‘лишая себя услажденія пищей’. Еще рясофорный монахъ едоръ Косенковъ. Этотъ былъ секретаремъ при курскомъ губернатор Веревкин. Онъ вообще говорилъ слова ‘въ простот сердца’. За одно изъ такихъ Косенкова посадили въ холодную, гд его стали сть крысы. Испуганный онъ далъ обтъ постричься на Валаам. Такъ и сдлалъ. Въ обители онъ былъ извстенъ тмъ, что никогда и никто на немъ улыбки не видалъ. ‘Постоянно бывало воздыхаетъ’…. Схимникъ еоктистъ былъ инаго закала. Онъ никогда не омывался, почему тло его было въ язвахъ и распухшее. Ни язвы, ни недуговъ никогда не лечилъ и о нихъ никому не говорилъ. Также и Серафимъ тла своего не обмывалъ. Вслдствіе этого отъ плечъ и до пояса со спины его сошла вся кожа. Силой накладывали на его раны живительный пластырь, но, оставаясь одинъ, схимникъ сдиралъ его. Вся келья его была пропитана тяжелымъ запахомъ, но когда онъ умеръ, и келья, и тло его ‘источали благоуханіе, а язвы его ранъ благолпно покрыла тонкая кожица’. Еще интересне, хотя и въ томъ же род, былъ о. Михаилъ. Онъ былъ въ Соловкахъ, любилъ уединенную жизнь, много лтъ провелъ въ пустын, истязая себя жестоко, носилъ ветхое рубище, пищу употреблялъ суровую, когда она загнивала и покрывалась плсенью, схимонахъ говаривалъ:

— Ничего, что попортилась, все равно исполняетъ тлесную нужду.

Этотъ тоже, перейдя на Валаамъ, келью занялъ крошечную, никогда не позволялъ ее мыть и самъ не мылся. Духота у него была нестерпимая.

А то вотъ еще монахъ — Христа-ради юродивый Антонъ Ивановичъ. Этотъ такъ и являлся зимой и лтомъ въ одномъ рубищ. Принималъ все, что ему давали. лъ всякую гадость.

— Свинь все годится, я съмъ, говорилъ онъ.

Іеромонахъ Никонъ, тотъ славился тмъ, что много лтъ подвизался въ пещер, которую самъ вырылъ. Тамъ съ инокомъ поселились ужи и онъ вмст съ ними пребывалъ въ вчной темнот, неозаряемой ни солнцемъ, ни луною.

——

Когда мы плыли изъ большаго скита — на право выростами громадныя срыя скалы. Мохъ по нимъ цплялся до самой вода. Деревья едва держатся въ трещинахъ. Осока внизу густая, обильная. Монастырю и она нужна. Какъ ледъ станетъ, она надъ, нимъ и остается. Ее косятъ на подстилку скоту. Уловы тутъ бываютъ большіе. Пуда по полтора за разъ попадаетъ въ неводъ, а то и по десяти пудовъ выволакиваютъ разной рыбы.

Заливъ едва вздымался… Точно онъ дышалъ полною грудью, но медленно, ровно, спокойно.

Отсюда опять каналъ. Его порохомъ вырвали въ сплошномъ гранит, который приходилось бурить подъ водой. На верху набросили мостикъ для прозжей дороги. Теченіе тутъ сильное и оно быстро вынесло насъ въ обители….

— Ну, что, видли? встртилъ меня о. Никандръ.

— Видлъ.

— И удивлялись, поди! Сколько вы земель объхали, но Валаамъ — въ лучшемъ вид!.. Схимниковъ нашихъ встрли? Красота духовная. И вс отъ разныхъ странъ и народовъ…. Иной разъ самъ человкъ не знаетъ, что его въ схиму обратитъ. Въ одномъ монастыр было: нкій легкомысленникъ просфоры съ образа у тетки укралъ, а Господь его за это въ схиму привелъ.

XVIII.
Монахъ тоскующій.

Дорога — лсомъ. Солнце, сухой стрекотъ кузнечиковъ. Монастырскіе овсы остались позади — густые, дородные. Кругомъ по Ладог неурожай, а тутъ точно невидимая сила помогаетъ, всего же врне — обиліе лсовъ и горы, закрывающія поля отъ непогоды. Иду одинъ, куда глаза глядятъ, топь встртилась — топью. Лягушечья мелочь въ трав прыгаетъ чуть не изъ-подъ самыхъ ногъ въ стороны. Черный дроздъ вверху поетъ свою заунывную псню. Невольно останавливаешься, чтобы не пропустить этихъ грустныхъ, грустныхъ тоновъ, совершенно подъ-стать сумрачному сверному лсу. Вотъ — мелководное озеро, осокой по краямъ поросло. Утки полощатся. Солнце въ немъ горитъ тысячами яркихъ бликовъ. Смолкъ и дроздъ, тишина совсмъ, только листва шумитъ, да и то временами, точно кто вздыхаетъ въ чащ. О чемъ?… Прелестный уголокъ этотъ ‘зимниками’ называется. Вонъ узенькій мысокъ и выходъ въ море. На самомъ носу у мыска дерево поднялось — кудрявое, веселое, все въ свту, точно пронизано имъ. Вонъ другой мысокъ, рощица на немъ тоже подъ солнцемъ млетъ. Сквозь нее небо видно.

Что за прелестная пустыня! И главное — ни одной черной рясы подл…. Улеглось старое горе, точно его и не было никогда. Точно еще вчера, въ безсонную ночь, не томило оно на жесткой постел въ кель, гд самые своды будто давятъ и гнетутъ живую душу. ‘Коли бы горя не было, Бога бы не было’, говорятъ монахи. Зачмъ тогда Богъ?… Вонъ стрекоза проплыла мимо въ тепломъ воздух. Сквозныя крылья ея блещутъ на солнц. У нея горя нтъ до зимы, а зима — смерть. Хорошо, когда за горемъ смерть идетъ, если вмст они. Легко тогда… Какъ пришибетъ, такъ и заснешь, а во сн всякая скорбь сносна…. Проснешься ли только? Да и къ чему просыпаться? Не стоитъ….

Прошлогодній листъ хруститъ подъ ногами. Гд-то утка разоралась громко, громко…. Ей такой же отвтъ изъ другой заводи

Разговоръ пошелъ. Эко мсто сухое выдалось — мягкое, мохъ пушистый выстлалъ его склоны. Сверху клены раскинулись и протянули втви надъ этою пустынькой…. А солнце все-таки со стороны бьетъ въ нее…. Улегся я — мягко, сухо, чудесно….

Кто-то сталъ между солнцемъ и мною. Когда я открылъ глаза,— высокая, худая фигура. Мертвенное, страшно блдное лицо, некрасивое, только глаза на меня чуть не пламенемъ пышутъ, подошелъ поближе — несомннно молодой человкъ, а какія морщины на немъ.

— Здравствуйте!

Низко, низко поклонился. Хотлъ было мимо пройти, да что-то въ памяти мелькнуло.

— Вы NN?— назвалъ онъ меня.

— Я….

— А меня не узнаете? Всмотритесь…. Перемнился?

Сколько грусти въ этомъ молодомъ голос!

— Не ошибаетесь ли вы?… Положительно не помню.

— О—въ!

Я вскочилъ,— такъ было это неожиданно. Встртить товарища дтскихъ лтъ — и гд же?— на Валаам!

— Давно слышалъ, что ты…. вы здсь.

— Пожалуйста, другъ, по-старому.

— Эхъ, старое, старое!… Коли бы вернуть его. Помнишь ли ночи, когда мы, бывало, по набережнымъ шлялись до утра?

Луна свтила намъ ясная, ясная…. И жизнь была ясная….

Мечты о счастіи общемъ, о подвигахъ, о великодушіи, и въ конц-концовъ — жертва за всхъ, крестная смерть…. Какія сновиднія!… Гд они? Куда ушли?… Какой втеръ ихъ снесъ? Еще ты работаешь, знаютъ тебя…. А я…. видишь?— показалъ онъ на черный клобукъ.

— Скажи, какъ ты попалъ сюда?

— Что спрашивать…. Не все ли равно? Много подъ рясой схоронено…. Не слдуетъ вырывать мертвецовъ.

— Измнился…. Похудлъ…. Сдой совсмъ….

— Да…. Это въ послднія шесть лтъ…. Не все снами да грёзами длилось…. Какъ листья осенью, облетлъ. Пнями голыми стали мы. Снгъ кругомъ, холодъ…. Небо въ тучахъ…. Тучи и въ сердц, безразсвтныя….

— Ты по-прежнему поэтъ?

— Нтъ, это тебя увидлъ. Сегодня я послушаніе свое рано кончилъ, вотъ и хожу.

— Что-жь ты раньше ко мн?

— Въ келью-то? А порядки наши?— Поди спросись…. А спросишься, еще благословятъ ли…. И въ гостиниц то и дло братія бы сновала. Что, да какъ? Пробовалъ ли ты сажать, ну, хоть стрекозу вотъ эту въ муравейникъ?

— Нтъ, удивился я.

— А судьба сажаетъ. Ей, стрекоз, солнца, воздуха надо, а тамъ — темень. Работа тамъ идетъ подземная…. Вс работаютъ…. А зачмъ — никто не знаетъ. И крылья остались, да летть некуда.

Слъ около меня, охватилъ колна руками и задумался.

— Помнишь, мы разъ съ тобой на Николаевскомъ мосту стояли?… Вечеръ былъ сумрачный, темный. Рка точно свинцовая стремилась подъ арки…. Я и говорю теб: коли бы мы знали свое будущее, такъ можетъ-быть оба — черезъ перила туда, на дно. У тебя тоже съ той поры было много…. Я знаю, слышалъ, да ты выстоялъ,— боевая натура. А вотъ я — нтъ. Не хватило силы, тишины захотлъ, а гд тишина какъ не на Валаам. И въ муравейник тихо…. Ты знаешь, я женатъ? To-есть былъ….

— Овдовлъ?

— Нтъ, она жива.

— Изъ-за нея?…— не докончилъ я.

— Да…. нтъ…. Но другому бы прошло, а меня сломило.

— Гд она?

— Въ Петербург. Тоже мученица… Знаешь, ужь не люблю я ее, а такъ мн ее жаль, такъ безконечно жаль…. Загубила она и себя, и меня загубила…. Ахъ, натура какая была!… Чистая, честная…. Безъ удержу на все.

— А виноватъ кто — она?

— Кто?…— монахъ потупился. Слезы стали въ глазахъ.— Я виноватъ…. я одинъ…. Не не хочу мыслью даже обвинить, не токмо словомъ. Богъ съ ней.

— Какъ не случилось это?— взялъ я его за руку.

— Случилось?… А вотъ…. Ты знаешь, увлекался я всегда. Такая ужь натура. Во Франціи меня бы на баррикадахъ убили, въ Италіи подъ ножомъ бы умеръ. Ну, а у насъ ни баррикадъ, ни ножей, за то вотъ такія могилы для живыхъ есть,— махнулъ онъ головою по направленію къ монастырю. Оттуда въ это время зазвонили и тягучіе удары колокола всколыхнули на минуту торжественное молчаніе этого зеленаго царства.— Да, вотъ такія живыя могилы. Увлекался я, ты знаешь, женщинами часто, много. Узды на себ не чувствовалъ…. Свободой дорожилъ…— Ну, она все видла, все знала.

— Жена?

— Да. Томилась, терпла, таяла…. таяла…. Цлыя ночи навзрыдъ плакала,— потомъ ужь я все это дозналъ,— да вдругъ и сломала…

— Ушла, бросила?

— Зналъ бы ты куда ушла!…— Голосъ его точно охрипъ вдругъ,— такъ трудно было ему выжимать слово за словомъ.— Куда ушла-то, куда….

— Къ другому?

— Еслибы…. Нтъ…. Узжалъ я въ Москву…. Назадъ вернулся — вся семья безъ памяти. Двое дтей было. Малютки ревмя ревутъ: ‘Мамы нтъ, мама пропала!…’

— Ну?…

— Отыскалъ маму…. Я нашелъ самъ…. Знаешь гд, знаешь?

Онъ меня схватилъ за руку. Ротъ его скривился, судороги жали по лицу….

— Въ публичномъ дом — вотъ гд!… Въ публичномъ дом нашелъ.

— Взялъ ты ее?

— Не пошла…. Не винилъ я, нтъ! На колняхъ стоялъ, молилъ… Дтей привезъ — и къ дтямъ охладла, и не взглянула на малютокъ…. Мимо глаза скользнули… ‘Все равно теперь’, говоритъ.

— Дальше-то, дальше что?…

— Убдилъ ее уйти, наконецъ…. Привезъ домой, не вспоминалъ ни разу… Сама себя съла: мучилась, билась, пить начала, безобразно пить…. Знаешь, какъ водку жрутъ?… Ну, вотъ…. Можешь видть въ Питер на улицахъ. Бгаетъ везд, въ части ночуетъ…. Разъ привезли ее ко мн съ городовымъ. Что я ей мотъ сказать?

— А дти?

— Дтей я отдалъ брату…. Онъ увезъ ихъ…. Я сюда вотъ…. въ живую могилу…. А какая душа была!… Какая душа — чистая, святая, свтлая! Какъ сквозь стеклышко вся насквозь видна была.

— Неужели спасти нельзя было, увезти?…

— Пробовалъ. Куда увезешь, когда недугъ въ ней самой, куда?… Всюду его за собой таскаетъ…. Разъ, наконецъ, ушла и годъ пропадала. Эхъ! гд, братъ, т ночи свтлыя, т грёзы молодыя?… Жизнь-то, жизнь какая мерещилась! А теперь я что?— Вонъ прошлогодній листъ на грязной дорог, подъ ногами у всхъ…. затоптанный…. А знаешь, и теперь ночи бываютъ…. Ахъ, какія страшныя ночи Дти мои, дти!

Слова утшенія показались бы пошлыми въ виду такого горя. Я молчалъ.

— Знаешь, я думалъ, здсь трудъ свыше мры,— утомленіемъ убить, работой. Не убилъ горя…. Измаешься, устанешь, уйдешь въ келью, смертный сонъ моритъ. Ляжешь, заснешь…. А черезъ часъ вдругъ точно что въ сердце толкаетъ. Встанешь — и дышать нечмъ, воздуха точно нтъ. Грудь въ тискахъ…. Голова тяжела, тяжела…. Душитъ всего…. А въ глазахъ длинная улица. Дождь счетъ, подъ дождемъ она бжитъ пьяная, грязная. Бьютъ ее — и все это по больной душ. Душа у нея больнй моей. Думаю, бжитъ она теперь и раззореное гнздо вспоминаетъ, дтей отнятыхъ…. Вскочишь съ койки, какъ бшеный. Нтъ мочи, грудь сжимаетъ…. Заплакать бы — слезъ нтъ. Во дворъ уйдешь — темень. Сказать некому…. Можешь ли ты понять это — сказать некому?… Ни одной души! Услышать слова не отъ кого. Ахъ, другъ мой, другъ мой! Къ духовникамъ подался. Да разв это люди, разв люди? ‘Таковую мать и жалть нечего, говорятъ. Какая она мать, если единородныхъ чадъ бросила? И грха на теб нтъ’, утшаютъ. Да разв я о грх, да разв я грха боюсь?… Будущаго искупленія! Мн ее жаль,— не понимаютъ они,— ее одну жаль!…

— Ты не долженъ былъ уходить въ монастырь!… Этимъ не спасешь ни себя, ни ее.

— Знаю, знаю… Поздно! Мн иногда кажется, я бы лучше сдлалъ, еслибъ убилъ ее и самъ на каторгу ушелъ… И ей бы легче, и мн.

— Ты правъ,— согласился я, оцнивъ весь этотъ ужасъ.

— Лучше было бы, лучше…. Прощай!— порывисто всталъ онъ,— прощай!

— Куда ты?

— Ахъ, опять душитъ…. Уйду въ лсъ…. Прощай…. Ночи мн страшны, ночи…. Прощай!…

— Увидимся?

— Нтъ, зачмъ…. Прощай!…— уже донеслось до меня издали и черная, длинная фигура совсмъ пропала изъ глазъ….

Наконецъ и въ этой общин упорныхъ рабочихъ и крестьянъ-монаховъ нашелся хотя одинъ тоскующій инокъ. Съ его появленіемъ вся эта обитель уже явилась передо мною въ иномъ свт. Уже не было такъ противно самодовольствіе примиренныхъ черноризцевъ. Точно вдохнули сюда душу живу.

XIX.
Въ монастырскихъ садахъ.— От. Никаноръ-садовникъ.— От. Израиль.— Ссыльный протоіерей.

‘Да, полно, на Свер ли я?’ — думалось мн, когда я осматривалъ валаамскіе сады. Одинъ изъ нихъ подъ монастыремъ. Длинная аллея яблонь ведетъ въ него, вся опушенная блыми цвтами, благоухающая.

— Это у насъ блый наливъ. Онъ всегда дозрваетъ, а остальные сорты, случается, хоть и рдко, не выходятъ…. А благо налива мы страсть сколько собираемъ!… Здсь еще что, а вотъ въ другомъ саду, повыше, истинное изобиліе плодовъ земныхъ! Тамъ у насъ куда лучше…. Тмъ садомъ чудесно верховодить о. Никаноръ. Онъ прежде въ Гатчин былъ аптекаремъ. Я у него здсь и учился садоводству этому.

Объяснялъ мн все это о. Степанъ, красивый монахъ изъ корелъ, молодой еще, строго слдящій за тмъ, чтобы мальчики-трудники не воровали у него ягоды.

— Бда! Чуть не усмотришь, въ какомъ-нибудь куст ужь копошатся.

Бесдка, густо заросшая акаціями, манитъ въ свою прохладу и тнь. Отъ сегоднешней жары настоящее спасеніе. Нсколько лтъ назадъ здсь былъ крутой спускъ и только. Мсто это понравилось іеромонаху Гавріилу, изъ богатыхъ купцовъ.

— Благослови саду тутъ быть!— обратился онъ къ о. Дамаскину.

— На свой счетъ станешь разводить?

— Для обители отчего не потрудиться.

Сдлали площадку, навезли сюда плодоносной земли и, при помощи дароваго труда братіи, въ самое короткое время разбили прекрасный садъ. Первое время онъ давалъ девятьсотъ четвериковъ яблоковъ, а теперь только сто,— недородъ нон.

— Мы и братію сюда не пускаемъ. Строго…. И безъ того все изъ сада въ трапезу братскую идетъ. Плоды поспютъ — плоды, изъ ягодъ тоже. Себ ничего не утаиваемъ.

Другой садъ — верхъ роскоши. Я приглашаю любителей садоводства създить на Валаамъ, благо недалеко. Гегелевскіе въ Петербург не выдерживаютъ сравненія съ этимъ. Онъ находится подъ управленіемъ о. Никанора, серьезнаго и умнаго монаха, глубоко изучившаго это дло. Помимо свдній, онъ страстно любитъ природу и воспитываетъ ее у себя съ такою нжностію и вниманіемъ, съ какою могла бы воспитывать только мать своего ребенка. Онъ очень сумраченъ, когда говоритъ съ вами, молчаливъ, но нужно видть, что выражается въ его лиц, въ его глазахъ, когда онъ смотритъ на чудеса, созданныя имъ здсь,— разумется, чудеса для Свера. На одномъ дерев, напримръ, привито девять сортовъ яблоковъ разныхъ цвтовъ и величины,— одни маленькіе, другіе въ полуфунтъ всомъ.

— Какъ поспютъ, иллюминація какая!— гладитъ онъ, проходя мимо, это деревцо.— Одно сквозитъ, а другое словно налито густо, густо…. Еще привью…. Пусть только яблонька пуще въ силу войдетъ…. Вотъ она! И деревомъ вдь назвать нельзя,— такъ, кустикъ маленькій.

— Это — вишня?

— Шпанка…. А съ нея до девяноста фунтовъ снимаемъ. Нон у насъ недородъ.

Здсь отлично культивируется земляника. Доходитъ такъ-называемая ‘президентская’ до 15 золотниковъ ягода. Яблоковъ же здсь разводится девяноста сортовъ…. Опортовые яблоки бываютъ по фунту каждое, а блый наливъ достигаетъ 90 золотниковъ. Неутомимый о. Никаноръ съ 1866 года развелъ здсь, одинъ, тысячу пятьсотъ фруктовыхъ деревьевъ на сравнительно небольшомъ пространств. Притомъ все это распредлено имъ такъ, что почва не истощается, свжа, какъ и въ первое время. Въ Америку онъ послалъ слпки шестидесяти семи сортовъ валаамскихъ яблоковъ и съ нкоторыхъ выставокъ садъ этотъ получилъ золотыя и серебряныя медали, не говоря уже о похвальныхъ и почетныхъ отзывахъ. Садъ этотъ иметъ большое вліяніе на весь околодокъ. Никаноръ роздалъ береговымъ финнамъ и кореламъ боле 300 деревьевъ и продолжаетъ раздавать ихъ дале. Благодаря этому обстоятельству, въ стран начинается культура такихъ растеній, которыхъ прежде не было. Я нисколько не погршу противъ истины, если назову этого монаха-аптекаря истинно-просвщеннымъ садоводомъ.

— Прошлымъ лтомъ здсь отъ засухи осыпались плоды.

Тутъ же небольшой прудъ. На немъ плаваютъ лебеди.

— Откуда вы ихъ добыли?

— Дикіе были. Позднею осенью летли, отъ стада своего отбились. Подняли мы ихъ больными,— отморозили должно-быть лапы,— ну, отводили ихъ и приручили. Теперь у насъ живутъ, а на зиму мы ихъ въ сарай прячемъ.

Отецъ Никаноръ замняетъ въ обители и врача. Впрочемъ, для всхъ окрестныхъ мстъ онъ единственный цлитель. Отъ одной глазной болзни къ нему ходятъ лчиться человкъ пятьсотъ въ годъ и еще боле — отъ чесотки, случается — и отъ зубной боли. Всего монастырь за свой счетъ пользуетъ отъ трехъ до четырехъ тысячъ.

— Былъ страшно тяжелый годъ — 1868-й, тогда къ намъ въ обитель до 5.000 больныхъ явилось.

— Администрація тогда доносила, что голода нтъ, а это только одни пустые слухи?

— Какое слухи! Да тутъ по Приладожью отъ голода до пятидесяти тысячъ человкъ примерло! Доноси, пожалуй, что хочешь…

Роскошная папоротниколистая липа шумла надъ нами…. Втра не было, за то въ ея золотистой чащ гудли тысячи пчелъ.

— Это — дикія все къ намъ пожаловали. Тоже обителью питаются Божьи работнички.

— Имъ эта липа — что гостиница, только что денегъ не берутъ.

— Страннопріимница!

— Веселое дерево…. Иной разъ задумаешься внизу, а пчелы гудутъ надъ тобою, точно лсъ вдали шумитъ, либо волны по взморью ходятъ.

— Жалятъ?

— Нтъ, насъ не жалятъ. Примру не было…. Она, пчела эта, страсть табаку не любитъ…. Ежели бы кто табакомъ занимался,— ну, тогда…. Только у насъ некому.

— И тайкомъ не курятъ?

— Какъ знать, что въ сокровенности совершается. А только, я такъ полагаю, не малодушествуютъ вовсе. Какая отъ него, отъ табаку этого, польза? Грудь сушитъ, ну… и въ мысляхъ какъ бы затмніе,— пояснилъ о. Алимпій, выходя со мной изъ этого прекраснаго монашескаго ‘вертограда’.

На встрчу намъ сумрачный монахъ. Взглядъ внизъ, поступь неувренная.

— Отецъ Израиль!— привтствовалъ его мой спутникъ.

Тотъ пугливо оглянулся и — въ сторону, точно застыдился чего-то.

— Что это онъ?

— Хорошій былъ прежде монахъ, да искушеніе…. Надежный монахъ былъ. Бсъ его попуталъ. Врагъ силенъ,— ну, и изловилъ его… А былъ хорошій монахъ… Нын въ несчастіи…

— Какомъ?

— Умомъ какъ будто помутился, но только работаетъ, ничего. А онъ до какой степени дошелъ: назначенъ былъ съ Валаама въ другую обитель настоятелемъ!… Ну, не выдержалъ, и вернули его къ намъ, какъ бы на смиреніе.

— Чего не выдержалъ и за что его смиряютъ?

Но о. Алимпій сообразилъ, что и безъ того сказалъ много.

— Нтъ, такъ…. Не надо осуждать. Вс мы слабы, одинъ Богъ безъ грха…. Ничего и не было.

Только впослдствіи, встртившись съ моимъ гребцомъ Юдинымъ, узналъ я исторію о. Израиля. Былъ онъ, дйствительно, монахъ надежный или, какъ выразился Степка, пень. Пень, видите ли, потому, что свернуть его съ пути истиннаго трудно было. Одинъ изъ монастырей небольшихъ славился своею распущенностью. Нужно было для исправленія назначить туда маленькаго о. Дамаскина! Искали, искали,— куда же обратиться, какъ не въ Валаамъ? Израиль жизнью своею былъ столь примренъ, что его, не обинуясь, послали отсюда править обителью. Первый годъ онъ, дйствительно, правилъ какъ слдуетъ, а на второй вселился въ старца ‘піяный’ бсъ и сталъ этотъ піяный бсъ столь злокозненъ, что вслдъ за собою привелъ еще и блуднаго бса. Сіи два совсмъ овладли Израилемъ.

— Прізжаю я къ Израилю,— повствовалъ Степка,— а у него на стол въ кель водка. ‘Пей, Степка! кричитъ.— Это, братъ, не Валаамъ. Довольно, будетъ, помучили! Тутъ я положилъ дать себ волю. Гуляй душа!’… Ну, я сейчасъ же вылилъ и онъ выпилъ… Спрашиваю у братіи, каковъ новопоставленный?— ‘А пьянъ всегда’, говорятъ.

За одной бдой всегда слдуетъ другая. Сила, которая дана была старцу Валаамомъ, за предлами его не дйствовала вовсе. Около обители, гд правилъ Израиль, деревня была, а въ деревн приглянулась ему баба.

— Хорошая баба!— одобрялъ Юдинъ.— Такая баба… крпкая, толстая баба, ржаная!

Израиль обратилъ на эту бабу благосклонное вниманіе. Баб жилось голодно,— ну, монастырскимъ хлбамъ обрадовалась. Еще пуще на нихъ окрпла. А въ слдующій пріздъ Степки у ржаной бабы оказались ужь и монашки,— разумется, не чудеснаго зачатія, а отъ чреслъ Израилевыхъ…. Тутъ Израиля еще пуще въ голову ударило.

— Совсмъ съ узды сорвался старецъ…. ‘Хочу я, говоритъ, по-людски жить. Есть у меня младенцы,— буду я имъ родителемъ настоящимъ. Пей, Степка, въ мою голову,— здсь не Валаамъ! Братія, пей….’ И въ скорости монастырь этотъ совсмъ піянымъ монастыремъ сталъ. Ну, тутъ ужь начальство узнало. Не помиловали старца: разжаловали и вернули на смиреніе въ Валаамъ. Что случилось съ ржаной бабой и ея маленькими Израилями, о томъ преданіе не говоритъ.

Израиль-отецъ въ Валаам духомъ смирился. Піяный и блудный бсы отошли отъ него. Теперь онъ смутенъ разумомъ и недуженъ сердцемъ. Ходитъ какъ потерянный и ни единому брату не можетъ въ глаза смотрть.

Нужно отдать справедливость братіи,— смутнаго старца не укоряютъ, а напротивъ, жалючи его слабость, всячески стараются утшить.

Тутъ на смиреніи бывали и интересные люди.

Вотъ, напримръ, протоіерей Левашовъ. Онъ попалъ сюда за то, что покойному императору Николаю Павловичу написалъ ‘отеческое увщаніе’ въ защиту крестьянъ противу откуповъ. Сначала думали, не съумасшедшій ли онъ, потомъ привезли его сюда. Здсь онъ оказался старцемъ прозорливымъ и мудрымъ. Притекавшихъ къ нему богомольцевъ сладкими словесы утшалъ несказанно. Съ монахами онъ сходился не особенно. При первой возможности Левашовъ оставилъ Валаамъ и перебрался въ Глинскую пустынь, гд и умеръ схимникомъ Пареніемъ.

Объ этой интересной личности я довольно настойчиво собиралъ свднія, но не добился ничего, у кого ни спрашивалъ.

— Знали Левашова?

— Зналъ. Тутъ онъ въ скит Всхъ Святыхъ у насъ былъ.

— Разскажите.

— Не подлежитъ.

— Да почему же не подлежитъ? Сколько времени прошло?

— По политической прикосновенности, какъ же…

А потомъ просто рукой отмахивались.

Старцы валаамскіе не только жизнь ведутъ скромную, но и на языкъ куда какъ осторожны, даже свыше мры. Простодушныхъ соловецкихъ типовъ тутъ мало. Народъ все выдержанный, замкнутый. Говоря съ вами, они изучаютъ васъ и взвшиваютъ каждое слово. Здсь во-истину соблюдается правило — ‘во многоглаголаніи нсть спасенія’. Даже образованные монахи какъ-то дичатся и держатъ языкъ на привязи. Съ мірскимъ человкомъ, видимо, настоящей дружбы не сведутъ. Какъ ни простъ душою былъ, напримръ, о. Алимпій, котораго за искренность называли ‘прелестнымъ’ старцемъ, но и тотъ смущался.

— Ахъ, милый,— въ припадк любви изъяснялся онъ,— и сказалъ бы я теб, да вдь вонъ у тебя книжка. Чиркаешь ты въ нее все…. Теб скажешь, а ты сейчасъ — чиркъ. А Господь знаетъ, на пользу ли это святой обители. Можетъ, ты и иновръ какой.

— Вотъ еще!— запротестовалъ я.

— Да вонъ у тебя взоръ какой…. Легкій…. Вольный у тебя глазъ…. Страха не видитъ. А тутъ, знаешь, какое дло, страхъ надобенъ. Ахъ, и какой еще страхъ надобенъ! Чтобы душа въ теб трепетала, чтобы всякое помышленіе твое было: Господи, помилуй мя гршнаго. А ты вонъ все въ книжку. Я ужь и то думаю, православный ли ты.

— Какже иначе?…

— Постой!… Вонъ, сказываютъ, армянскіе люди тоже Христа не отрицаются, а лвой рукой крестятся.

— Не правда.

— Ну, вотъ, благодарю, утшилъ ты меня въ печали моей! А то я все за нихъ духомъ скорблъ. ‘Какже это такъ?— думалъ,— въ Христа вровать вруютъ, и лвой рукой….’ По лвую-то руку, ошую, знаешь ли кто?— Духъ зла!… А все же настоящаго трепета въ теб нтъ. Это ты, братъ, какъ хочешь, а нтъ. Можетъ и вра есть, а страха — нтъ.

— Зачмъ же страхъ?

— Да какъ же передъ могуществомъ Его?… Однимъ дыханіемъ своимъ убить Онъ тебя можетъ, а ты трепетать не хочешь. Духъ въ теб гордыни мятется — вотъ что!

XX.
Смолокурня.— Известковый заводъ.

— Не угодно ли нашей смолокурней полюбоваться?— пригласилъ меня какъ-то о. Виталій, обязательный и симпатичный монахъ, попавшій въ обитель изъ петербургскихъ мщанъ.— Знакомое вамъ дло?

— Какъ же, на свер я видлъ у крестьянъ.

— Что у крестьянъ! Монастырь это дло большимъ хозяйствомъ ведетъ, на широкую ногу.

— А именно?

— Заводски. Приспособленія мы особыя придумали. Сами увидите. Вы какъ думаете, наша курня съдаетъ пятьдесятъ саженъ дровъ, да пятьдесятъ саженей пня. Всего выгоняется сто восемьдесятъ девять пудовъ скапидару. Нашъ скапидаръ въ Петербург извстенъ, высоко цнится,— чистый, какъ слеза. Сто пудовъ мы продаемъ Штолю и Шмиту по 3 р. 50 к. за пудъ, а остальное себ на краску и на прочее. Смолы выкуриваемъ тысячу пуд.,— 250 пудовъ для себя, а 750 въ продажу судовищкамъ, по 70 к. за пудъ. Курню наши рабочіе страсть не любятъ! Мы монаховъ ставимъ.

— Почему?

— Да вотъ — не угодно ли рубить пни?… Самое каторжное цло: двое рабочихъ надъ саженью провозятся недлю, и ужь если очень хорошіе трудники — ну, полторы нарубятъ. А и платя всего за сажень рубль. Зимой только и находимъ на это дло рабочихъ. Безкормица у нихъ, они и идутъ. Случается, что и на пятьдесятъ копекъ идутъ иногда съ охотой. Меньше гривенника недля приходится. Все равно ему,— съ голода дома пухнетъ. Тутъ народъ бдный. Иной разъ изъ-за пятака-то потетъ, потетъ. Тутъ такой народъ, что если умеръ человкъ, прямо его въ рай, потому онъ натерплся. Вы какъ полагаете: нарубилъ, да и кончилъ?— Нтъ, ты сначала выворочай пни въ лсу, изъ земли, либо выруби ихъ, доставь сюда, да здсь и руби. Да еще очисти ихъ отъ грязи, потому грязный пень какую онъ смолу дастъ?

Смолокурня хорошо отстроена, только вся прокопчена. Внутри — дв громадныхъ печи. Внизу у нихъ стоки для воды и сколы. Вышина каждой печи — дв съ половиною сажени, въ діаметр — дв сажени. Помщеніе для дровъ сбоку, отсюда жаръ идетъ внутрь, спиралью, по особо-устроенному ходу.

— Лтомъ печь не работаетъ. Никто сюда не ходитъ,— ишь какъ запустло.

Въ темнот на полу поднялись даже какіе-то противные блые грибы. Пахло смолой и скипидаромъ. Липкія черныя лужи стояли по угламъ….

— На все своя очередь у насъ. Первые четыре дня скапидаръ идетъ. Въ первый день три пуда изъ каждой печи, во второй — два, а на пятый ужь смола течетъ. Скапидаръ вверхъ испаряется, выводится въ холодильникъ трубками, а смола внизъ бжитъ.

— Почему же лтомъ не работаете?

— Да потому, что для холодниковъ очень студеная вода нужна и ледъ….

Тутъ съ котлами требуется страшная осторожность. Дрова и пни, положенные въ нихъ, отъ дйствія жара прютъ и обугливаются. Стоитъ попасть туда частичк воздуха и они вспыхнутъ. Взрывомъ вс эти кирпичныя кладки и сараи разнесетъ во вс стороны.

— Пуще всего боимся этого. Вс дыры замазываемъ крпко-накрпко. Работа зимою идетъ у насъ на дв смны — денно и нощно, безъ отдыха, потому что печь затопишь ужь на всю недлю. Сразу на сорокъ пудовъ смолы, да на десять скапидара разсчитано.

Съ каждой топки остается 30 кулей угля, который въ свою очередь служитъ для кузницы и слесарни. Работа идетъ такъ: въ воскресенье печь остываетъ отъ старой топки, а въ понедльникъ выгребаютъ уголь, насаживаютъ на его мсто свжіе пни и затапливаютъ. Зола и пудра угольная остается массами, но ее не бросаютъ: она идетъ на обкладку водопроводныхъ трубъ, чтобы не ржавли лтомъ и не мерзли зимой, а слдовательно и не лопались. Остальные дни — вторникъ, среда, четвергъ и пятница — парится и течетъ скипидаръ и смола. Ну, а въ субботу, ввечеру, кончается все дло. Теперь вокругъ смолокурни и въ ней самой мертвая тишина. Только лсъ шумитъ кругомъ, да посвистываютъ коростели по оврагамъ.

О. Виталій шесть лтъ пробылъ на смолокурн. Всякаго почти монаха гонятъ сюда на первыхъ порахъ. Отъ грязной работы никто не вправ отказываться. О. Пименъ кандидатомъ университета сюда пріхалъ, да и то въ смолокурню поставили. Дамаскинъ чернорабочихъ монаховъ приводилъ въ примръ остальнымъ. По старому своему крестьянскому свычаю, ужасно любилъ онъ этотъ ‘грязный’ трудъ.

— Бывало съ субботы на воскресенье вернемся въ обитель,— разсказывалъ о. Виталій,— несетъ отъ насъ за версту смолой. Братія — которые морщатся, а о. Дамаскинъ сейчасъ: ‘Поближе, поближе ко мн, отцы! Эхъ, какъ хорошо пахнетъ отъ васъ, спаси васъ Господь,— видимо трудились, не блоручничали!’

— У насъ этихъ чистоплюевъ нтъ, чтобъ совсмъ гнушались, а все-жь непріятно,— пояснилъ другой монахъ.— Разъ къ намъ изъ другой обители чистоплюя такого прислали на смиреніе. Онъ было носомъ повелъ, а о. Дамаскинъ его самого сейчасъ на смолокурню послалъ. Отъучился. Потомъ ему этотъ запахъ ужь не претилъ… Грхи!

— Вы у аптекарей поспрошайте о нашемъ скапидар. Мы его такъ очищаемъ, что онъ у насъ ничмъ не пахнетъ. Вотъ въ стклянк, понюхайте.

Дйствительно, запаха не было вовсе никакого.

— Какъ же вы этого достигаете?

— А это секретъ нашъ. Сами придумали, сами и длаемъ.

Отъ смолокурни не далеко было до известковаго завода. Онъ построенъ весь изъ огнеупорнаго кирпича, приготовляемаго въ самой обители. Внутри сарай заваливаютъ кусками благо мрамора и восемь сутокъ топятъ нсколько печей, устроенныхъ въ стнахъ его. Когда мраморъ такимъ образомъ обожжется, онъ разсыпается известкой. Сразу укладывается сюда двадцать четыре кубическихъ сажени камня. Всхъ печей двнадцать, по пяти съ каждой стороны. Топятъ такъ: пять сутокъ съ одной и трое сутокъ съ другой стороны. Сначала заводъ этотъ поставили изъ простыхъ кирпичей, такъ стали плыть они, тогда намстникъ, о. Аанасій, сталъ употреблять огнеупорный. Посл того, какъ известка готова, заводъ два дня остываетъ.

— Ночью зимней здсь на подобіе какъ бы ада! Печи пышутъ, жаромъ объемлютъ…. Думается: ‘Господи, ужь-ли же помремъ, такъ же будемъ, какъ бы пни эти, въ непрестанномъ огн горть?… Ну, испугаешься! Иной по своей жестоковыйности и не умилился бы, а какъ сюда придетъ, да посмотритъ, да одумается,— смотришь, слезу прольетъ и взмолится. Шумъ тутъ у насъ тогда, большой шумъ, трескъ. Камень трещитъ, дрова тоже. Искры летятъ подъ самое небо, а кругомъ тьма кромешная. Зимнія ночи такія бываютъ, что въ двухъ шагахъ ни зги не видно.

— Особливо молодымъ, непривычнымъ, трудно. У печей каръ, а выскочитъ — морозомъ его охватитъ. Другой прямо отсюда въ больницу, коли не побережется. Нужно такъ: влзъ въ жару, такъ и сиди въ ней, не остывай, иначе бда,— сводетъ совсмъ, очумешь…. Въ субботу-то придешь въ обитель, словно ты въ рай попалъ.

На смолокурн и на известковомъ завод исключительно работаютъ иноки.

XXI.
Ильинскій скитъ.

— Сегодня я вамъ покажу красоту нашу дивную,— вошелъ ко мн о. Пименъ.— Вставайте-ка…. Спаси васъ Богъ.

— Куда мы направимся?

— Въ скитъ Александра Свирскаго. Мста увидите — скажете, куда-нибудь на далекій югъ попали, въ Крымъ что-ли….

Дорога шла лсомъ, густымъ и красивымъ, и каковъ бы ни былъ зной, тутъ вчная прохлада. Тсно обступаютъ путь въ самомъ разнообразномъ смшеніи березы, сосны, клены и ели, на горы взбираются, съ горъ по откосамъ сползаютъ въ лощины, скалы опутываютъ цпкими порослями. Часовенка въ лсу словно охвачена зелеными облаками. Втви рвутся въ окна, ревниво сторожатъ двери. Гранитъ то и дло взрываетъ почву, иной разъ у самыхъ корней лснаго великана острый гребень утеса борется съ мягкимъ мохомъ и желтыми лишаями. Вотъ, вотъ заткутъ его совсмъ…. Издали еще слышны волны…. Ладога бьется въ берегъ, словно и ей хочется дорваться до этого красиваго, тихаго, словно заколдованнаго царства дремы и тни. Избушка на курьихъ ножкахъ у самой воды. Думаешь, баба-яга выйдетъ, а вышли иноки.

— Наши рыбари!… Ну, какъ дла, Господи спаси?

— Ловится, ничего. Господь посылаетъ…. Благословенная, сама въ сть идетъ.

— Потрудитесь, потрудитесь, отцы….

Три большія соймы вытащены на берегъ. Въ голубомъ простор четвертая скользитъ подъ парусомъ. Каменная отмель, на ней сти раскинуты, сушатся подъ солнцемъ. Парусъ около, тоже сушится. Часовня далеко въ Ладог, насыпь къ ней съ берега. Просто завалено озеро каменьями, на каменья щебень наброшенъ, а по щебню дорога. Море (будемъ ужь такъ называть Ладогу) бьется въ подножіе часовни, окружая ее каймой блой пны. Море бьется и въ длинную насыпь. Уныло посвистываетъ какая-то пташка.

— Тутъ вода дерзновенная,— замтилъ одинъ рыбарь-монахъ.

— Почему это?

— На Савватіевскую часовню посягаетъ. Въ непогодь волненіе стихій таково, что до кровли ее забрасываетъ. А черезъ дорогу-то сплошь волна перекидывается, ходуномъ ходитъ. Мы разъ даже иконостасъ оттуда выносили,— думали, совсмъ размечетъ святыню. Таково было бореніе, но токмо,— стихія утихла, а святыня и досел стоитъ. Такъ и въ жизни. Если кто Богу вренъ и на ангела своего хранителя уповаетъ, волны моря житейскаго хотя и вздымаются отвн, а душ его ничего сдлать не могутъ, и стоитъ онъ безмятежно и благолпно.

Когда мы шли къ часовн по этой насыпи, въ совершенно покойную погоду, волны Ладоги лизали наши слды, съ глухимъ шумомъ набгая съ востока. Что за красивые виды отсюда! Направо — длинная линія берега, пропадающая въ ослпительномъ блеск солнца, прямо — открытое море, налво чуть виденъ островокъ, весь покрытый соснами, весь млющій въ жар и свт, точно окутанный золотистымъ облакомъ. Вчный шумъ волнъ, вчное колыханіе втвей…. Въ сентябр тутъ праздникъ. Къ тому времени отлично ловится палья-кумжа и изъ обители братія съзжается сюда на лови.

Даль морская — совсмъ воздушная. Не отличишь, гд море сливается съ небомъ. Въ безконечности море видно, въ безконечности и небо видно, а черты, отдляющей ихъ одно отъ другаго, нтъ. Точно въ сказочномъ царств,— такъ и ждешь, не блеснетъ ли гд-нибудь облачная колесница Царь-Двицы, не разржетъ ли воздухъ золотое перо Жаръ-Птицы. А волны ласково, ласково шепчутъ, точно милыя всти несутъ откуда-то изъ милаго, дорогаго края. Небо сегодня — тоже что и вода. Вода здсь — то же небо, только струистое.

Съ рыбаками-монахами — цлая артель рыбаковъ мірскихъ, трудниковъ. Этихъ около двадцати, вс здсь съ самаго дтства. Головой у нихъ Титъ, онъ лтъ тридцать при обители, а всего ему сорокъ два года.

— Мы сюда еще пойгами поступаемъ.

— Что значитъ пойга?

— Пойга — мальчикъ,— пояснилъ Пименъ.

— Были пойгами, а теперь стали укко. И все при обители.

— А укко — старикъ. По здшнему говору такъ выходитъ. Самые это надежные люди у насъ, которые такъ-то съизмала. Ишь бережокъ-то, точно полированный!

Гранитные отвсы блистали на солнц, совсмъ темная въ ихъ изгибахъ билась вода.

— Ну, рыбари, потрудитесь лодочку!

Лодку подали. Поплыли мы налво, въ цлый лабиринтъ острововъ, которые вс выходятъ сюда своими мысами. Лодка прихотливо скользитъ по капризнымъ проливамъ, изгибается по сторонамъ, точно ей самой хочется насмотрться на эти тихія приволья, безмятежныя заводи. Блестящее голубое небо струится подъ нами, блестящая голубая вода недвижно застыла въ недосягаемой выси. И опять задаешься тмъ же вопросомъ: гд вода, гд небо?… Или все небо кругомъ, или все — вода?… Мн никогда не забыть этой очаровательной поздки. Въ самой глубин широкаго пролива виденъ крутой берегъ острова, на которомъ стоитъ скитъ Александра Свирскаго. Весь онъ — красивой, правильной формы. Точно на каменномъ пьедестал выросъ лсъ. Крутизна обрушивается налво, правый конецъ его полого сходитъ въ воду. Надъ крутизной блестятъ какія-то искры: это — часовня и храмъ скитскій. Долго островъ запираетъ выходъ изъ пролива, только когда лодка подплыла ближе направо, и налво блеснули серебристые просвты.

Необыкновенно страненъ этотъ островъ: точно одинъ цльный камень, кверху ощетинившійся густымъ лсомъ.

— Истинно святой! Названіе-то, спаси Боже, какъ подходитъ. Истинно святой! Святому и краса такая подобаетъ.

Я видлъ до своей поздки сюда рисунки валаамскихъ видовъ, видлъ снимки съ этого острова, но они не даютъ никакого понятія о всей этой прелести. Вокругъ острова разбросано много иныхъ и вс одинъ краше другаго. Когда лодка наша вплыла въ этотъ архипелагъ, между ними легли во вс стороны живописные и спокойные проливы, гд вода тиха, какъ въ чашк, и такъ тиха, что глубоко видны въ ней гранитные изломы дна, палья, пробирающаяся въ тихія пристанища неподвижныхъ водорослей, юркая щука, гоняющаяся за какою-то мелкотой.

Крутизна Александра Свирскаго смотритъ на сверъ, въ открытое озеро. Оттуда, сквозь проливы, какъ въ открытыя окна, мерещется морская даль и на ней точно тучи. Острова ли это или марево?— Скоре марево въ возбужденномъ пигмент глаза. Столько свту и красокъ,— по-невол чудится…. Кое-гд у подводныхъ камней блые всплески,— вода играетъ. Паритъ на озер. Сегодня 26® въ тни, а на солнц и того больше. Чмъ мы ближе къ Святому острову подплываемъ, тмъ онъ какъ будто все дале и дале отодвигается отъ насъ.

— Прямо на Святой, или сначала на Байоный островъ,— какъ хотите?

Я предоставилъ Пимену. Взяли направо. Байоный и Святой острова далеко отошли отъ остальныхъ. Тутъ мы ужь вышли изъ предловъ проливовъ. Въ лицо повялъ освжающій втеръ, лодка стала покачиваться. Не волны, а какое-то пріятное дыханіе ходило по Ладог…. Озеро точно дышало.

— Ну, ставьте, ребята, парусъ!

Именно не волны ходятъ, а озеро дышетъ какъ грудь, вздымается и опускается — медленно, спокойно, точно во сн…. Какъ обманываетъ пространство на вод! Давно ли казался Святой островъ близко, а теперь онъ все еще далеко, давно ли Байоный былъ вотъ у конца пролива, а теперь и проливъ остался далеко позади, и острова все такъ же бгутъ отъ нашей лодки къ сверу. При этомъ ощущаешь не волненіе, а дыханіе озера, еще боле лохожаго на небо, по которому бгутъ мелкія тни.

Байоныхъ острововъ три. Средній называется Большой Лембосъ, самый высокій.

— Что это за названіе — Лембосъ?

— Видите ли, батюшк хотлось Лемносъ,— ну, а иноки, спаси ихъ Богъ, но малоумію и невжеству ошиблись и вышелъ Лембосъ, такъ и идетъ теперь. Лемносъ забыли, а Лембосъ остался.

Тутъ очень трудно было оріентироваться. Кажется одинъ островъ, а проплывешь мимо, онъ разбивается на три. Такъ изъ одного общаго, видннаго нами издали, теперь выдлились: Святой, Малый, Черный, Крюкъ, Байоный и Лембосъ. Между ними опять т же открытыя окна въ море — проливы. Большой Лембосъ все растетъ и растетъ. Что-то мелькаетъ въ лсу, внчающемъ его.

— Это церковь Ильинскаго скита,— объясняетъ мн Пименъ.

На берегу монашки-подростки. Часовня въ сторон…. Узенькая бить воды вдается въ островъ. Черезъ нее простенькій мостикъ изъ жердей. На мосту старикъ, сдой, ветхій, всматривается въ насъ подслповатыми глазами.

— А, Христовы угоднички!— привтствуетъ онъ, сбгая внизъ.— Вотъ не ждалъ гостей! Вотъ радость-то…. Спаси васъ Богъ, что постили меня недужнаго….

Оказалось, монахъ за овцами смотритъ…. Еще въ рясофор, поэтому о. Пимену прямо въ ноги.

— Старикъ любезный, что это ты…. Господь съ тобой.

— Благослови, отче!…— И давай цловаться со всми.

За баранами смотритъ,— кротость овечья и къ нему перешла. Агнецъ совсмъ. Ни злобы ни къ чему, ни зависти, ни жалобы.

— Покажи-ка намъ паству свою.

— Паству?… Хорошо.— Пиккъ-янкъ-пикъ!

На пиканье со всхъ сторонъ стали сбгаться бараны. Вс оказались стрижеными. Старикъ и живущіе здсь монахи изъ овечьей шерсти чулки длаютъ для братіи.

— Ну, а стрижецъ здсь?

— Тутка гд-то. Стрижецъ, а стрижецъ!

Явился и этотъ колодой монахъ. Пришелъ онъ въ обитель когда-то мальчикомъ-чухной, безграмотенъ былъ, а теперь настолько умудрилъ его Господь, что онъ и другихъ въ школ учитъ. Сверхъ этого онъ закройщикъ въ монастырской швальн и приватно еще стрижетъ паству о. Паренія. Помогаютъ ему въ этомъ невинномъ занятіи: трое портныхъ и трое сапожниковъ, тоже иноки. Отецъ Иванъ, стрижецъ, повелъ меня въ сарай, гд отъ насъ живо шарахнулись во вс стороны еще нестриженые бараны, тотчасъ впрочемъ обнаружившіе и баранью глупость. Поманили ихъ хлбомъ, сбжались и давай топтаться. Выбравъ одну жертву, о. Иванъ захватилъ ее и вскинулъ на воздухъ: остальные — опять шарахъ по угламъ. Захваченный предательски военно-плнный кротко подчинился своей участи. Связали ему ноги, бросили на мохъ и давай стричь. Точно платье съ него снимали,— совсмъ оголлъ. Время отъ времени, чтобы барану не было скучно, давали ему кусочки сухарей.

— Такъ и съ людьми,— поднялъ голову о. Иванъ.— Стригутъ ихъ, а изрдка поманятъ кускомъ,— ну, люди и довольны.

— Что-жь, если кому на пользу,— вмшался старецъ Пареній.— Ужь коли стригутъ, то значитъ кому-нибудь надо, а коли надо — стриги.

— Утшительный у насъ старичокъ!— подлился со мною своимъ впечатлніемъ о. Иванъ.— Незлобивый, умилительный!

Качество мстнаго корма таково, что шерсть на здшнихъ баранахъ замчательно густа, хоть и нсколько груба. Пока у обители нтъ фермы для барановъ, но собираются строить.

— Каменную?

— Да, съ гранитной обшивкой.

— Стоитъ!

Далеко, далеко по Ладог плыветъ корабль, едва его видно, подъ парусомъ, словно чайка плещется. Поплыли и мы къ Ильинскому скиту. Каменныя луды по сторонамъ. Вода шипитъ на нихъ, точно ее кто-то кипятитъ снизу. Лембосъ обрушивается на западъ круто, гранитнымъ обрывомъ, Въ сторон — пристань, заваленная каменьями, чтобы не снесло. Втры дуютъ тутъ сильные. Сно на берегу сушится. На высот церковь простенькая, но изящная, она — въ конц взбгающей вверхъ аллеи крупныхъ лиственицъ…. Позади за нею насупился лсъ. Два домика двухъ-этажныхъ по сторонамъ. Тутъ помщаются кельи. Солнечные часы — на гранитномъ пьедестал, колодезь, обшитый срымъ гранитомъ и вырубленный, какъ и вс здсь, въ скал.

— Откуда вода тутъ?

— А гора давитъ камень и сочитъ воду,— объяснилъ по-своему монахъ.— Каждое мсто у насъ, Господи спаси, иметъ свою игру, каждая пядень особой красоты. Какъ человкъ на человка не похожъ, такъ и мсто отъ мста отличествуетъ. Взойдите на колоколенку, посмотрите, какой оттуда пейзажъ.

Съ колокольни — остромъ точно въ озер, проливы заставлены мысами. Огороды внизу зеленютъ. Видъ совсмъ плохъ и никакой игры въ немъ, хоти отшельники и приходятъ въ восторгъ. За то на противоположной сторон Лембоса видъ диву подобный. Обрывъ саженъ въ двадцать высоты. Морская даль за нимъ легла. Направо мерцаетъ кайма далекихъ береговыхъ горъ Олонецкаго края.

— Когда втеръ оттуда, горы точно подымаются, а съ полудня если — опускаются внизъ. Такъ мы и замчаемъ. Тутъ непогода бываетъ буйная.

Строитель, о. Анатолій, старикъ изъ орловскихъ купцовъ.

Въ свое время онъ провелъ пятнадцать лтъ въ Питер приВалаамской часовн. Попросился оттуда назадъ.

— Не подобаетъ иноку въ мір жить. Міръ — что море лютое!

Хотли старца іеромонахомъ сдлать, не принялъ мантію.

— Не хощу.

— Смиренію покорствуетъ, спаси его Господи! Ишь какой онъ у насъ старецъ добродтельный…. Въ низкомъ званіи пожелалъ окончить вкъ свой…. У насъ такой монахъ былъ, мантію ему дали, а онъ ее взялъ да и сжегъ. Хотли его силой заставить носить, а онъ по горло въ коровій калъ вымазался да и пришелъ въ обитель. ‘Вотъ,— говоритъ,— моя мантія. Мн, скоту, и сія достаточна…. И даже слишкомъ она для меня великолпна’… Таково смиреніе было. Ужь мы его умолили надть на себя рясу рваную, чтобы богомольцы на старца не соблазнялись.

Въ дали морской суда показались…. На берегъ выползъ какъ-то о. Амоній, у котораго на клобук былъ пришитъ громадный картузъ. Сему старцу было не мене 80 лтъ.

— Куда это, спаси Господи?

— Рыбку…. для обители рыбку половить хочу. Завтра вамъ отошлю.

Въ скиту, какъ и въ другихъ, рыбы не полагается.

Кстати вотъ что удивительно. Отшельники, здсь питающіеся исключительно растительною пищей, живутъ до поразительной старости, сохраняя зрніе и силы. Пшкомъ они бродятъ сколько угодно. Я — хорошій ходокъ, а уставалъ, тогда какъ этимъ старцамъ все ни почемъ. Сообщаю объ этомъ для свднія профессора Бекетова. Право, невольно убждаешься, что животная пища вовсе не такъ необходима организму. Вдь не чудо же въ самомъ дл здсь совершается и не одинъ же здоровый воздухъ Валаама поддерживаетъ эту мощь тла и мысли у старцевъ, въ возраст которыхъ наши вовсе выживаютъ изъ ума.

— Вонъ этотъ послушникъ у насъ версинецкій,— сообщилъ старикъ-монахъ, указывая на коловшаго дрова инока.

— Какой?

— Ну, какъ тамъ по-вашему, изъ версинета. Въ Питер въ версинет былъ, но только бросилъ все и сталъ искать спасенія. У насъ оное обрлъ. Науку земную оставилъ, къ Небесному Учителю прибгъ. И онымъ былъ утшенъ несказанно. Небесный-то Учитель больше знаетъ. Онъ не то, что маги египетскіе…. Ваши-то маги куда сколь гордыбачутъ и превозвышаются, а Небесный Магъ ихъ всегда по затылку посрамить можетъ. И посрамляетъ! Пусть-ко земной магъ травку родить,— такъ, безо всего,— ну-ко, пущай онъ травку одну, махонькую!… А Небесный Магъ ишь какіе лса намъ выростилъ. Вотъ оно какъ! Вотъ и ты теперь,— указалъ онъ на меня,— въ книжку все…. Сказываютъ, книги пишешь. А что толку?… На глав твоей я клобукъ прозрваю. И когда оный наднешь, тогда истинную науку узнаешь, какая она есть.

— Старецъ прозорливый!— умилялись рядомъ.— Это — пророчество.

Пророчество, во всякомъ случа мн большаго удовольствія не доставившее.

XXII.
Александръ Свирскій.

Лсные острова выплываютъ по сторонамъ на встрчу. Длинный слдъ бжитъ за нами. Чайка вьется надъ парусомъ нашей лодки. Медленно покачиваясь, челнокъ пристаетъ къ острову Святому. Дорога вверхъ бжитъ круто по гребню острова. Направо и налво сквозь деревья мерцаетъ озеро. ‘Строго живутъ отшельники!’ — говоритъ о. Пименъ, стучась въ ворота скита.

— Кто крещеный?

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

— Аминъ.

Медленно скрипя, отворились ворота. За ними — деревянныя кельи, деревянная церковь въ древне-русскомъ стил. Мы проходимъ мимо могилы, вырытой здсь дли себя Александромъ Свирскимъ. Она обложена камнемъ. За убогимъ храмомъ крутой спускъ внизъ,— едва можно удержаться на немъ. Сверху громадныя скалы нависли надъ дорогой. Вотъ, вотъ сползутъ и задавятъ насъ. Первозданныя громады въ дикомъ хаос громоздятся наверху. Он давятъ воображеніе, мысль перестаетъ работать, невольно принижаясь передъ этими колоссальными размрами, передъ этими чудовищными массами.

Узкая щель въ гору.

— Пещера, гд жилъ Преподобный.

Островъ въ т времена былъ безлюденъ. Среди этихъ дикихъ скалъ, перемшанныхъ съ дикимъ лсомъ, одиноко блуждалъ Александръ Свирскій. Въ темныя ночи, въ долгіе дни только одна Ладога бушевала да лсъ шумлъ, повинуясь втру, налетавшему сюда съ свера. Логово пустынника было неприглядне его жизни. Синайскіе отшельники жили такъ же среди своихъ сожженныхъ солнцемъ утесовъ. Узкая щель,— пройти только одному. Сверху ее давитъ, точно расплющить хочетъ, громадная скала. За щелью тьма. Я зажигаю восковую свчку. Дикая пещера. Сверху каплетъ. Чудится или нтъ, только въ сердц горы слышится какое-то журчаніе. Источникъ ли, запертый въ каменную тюрьму, плачется на свое заключеніе?… Въ пещер можно держаться согнувшись. Она вся выдолблена въ твердомъ гранит. Точно все опускается въ теб, чувствуешь безотчетный страхъ,— страхъ передъ этою жизнью, полной нечеловческихъ лишеній, ужасъ передъ этимъ самопожертвованіемъ — ради чего?… Холодно, сыро. Рокотъ запертаго въ гору ключа кажется жалобой какого-то затворника.

Нсколько шаговъ — и предо мною, во всей своей прелести, блестящая, безконечная, вся мерцающая подъ солнцемъ, лазуревая даль Ладоги. Тепло стало, опять день кругомъ, день и на душ, которая еще нсколько мгновеній назадъ была охвачена вчною ночью. Теперь дорога, вся по узкому карнизу, идетъ надъ глухошумящими внизу волками. Голова кружится. Невольно схватываешься за сосну, выросшую на садомъ свс и вытянувшую одинъ корень впередъ въ вогдухъ, точно руку, просящую пощады у озера, вчно подмывающаго этотъ откосъ. Карнизъ все уже, дорога опасне и красиве. Громадные утесы далеко внизу кажутся камешками, брошенными въ мыльную пну постояннаго прибоя.

— Вонъ тюлень внизу. Ишь полощется! Голова одна видна.

Всматриваюсь и ничего не вижу. Чтобы различать, надо жить именно здсь, на этихъ скалахъ и кручахъ, вчно видть передъ собою эти неоглядныя дали. Самый великолпный пунктъ еще нсколько шаговъ впереди. Сверху виситъ надъ карнизомъ чудовищная скала. Дорога вся подъ нею выбита. Изъ скалы куда дальше дороги выбрасываются, словно вырывающіяся изъ какихъ-то оковъ, сосны, но оковы ихъ держатъ крпко и он напрасно протягиваютъ къ безоблачному сегодня небу свои умоляющія втви. Небо спокойно смотритъ на узниковъ сраго утеса и только иногда быстро бгущія тучки кропятъ ихъ своими холодными слезами. Всего лучше, всего красиве безбрежный просторъ Ладоги.

Тутъ устраиваются перила. Самую дорогу только-что проложили.

— Страшно, спаси Господи!— проговорилъ о. Пименъ, крестясь.

— Тутъ посидишь, Бога узнаешь. Онъ вдь одинъ держитъ эту скалу. Опустилъ бы,— гд бы мы были?

Эти граниты — точно круглыя башни надъ дорогой. Они колятся не отвсно, а поперекъ, точно слои камней какими-то гигантами уложены одинъ на другой чудовищными жерновами.

— Ишь море внизу-то злится! Дальше оно что зеркало, а тутъ неспокойно. У него съ нашими береговыми скалами вчная война.

Отецъ Алимпій, въ синихъ очкахъ, съ чрезвычайно умнымъ, даже интеллигентнымъ лицомъ, былъ, очевидно, немножко поэтомъ. Да какъ же имъ и не быть, живя на этихъ скалахъ, среди этого чуднаго простора!

— Берегъ-то далеко, далеко, точно въ неб повисъ. Воздуха много между нимъ и моремъ. Хорошую погоду Господь, значитъ, даетъ.

Корни дятельно работаютъ надъ разрушеніемъ этихъ скалъ, корни и вода, но пройдутъ еще цлые вка прежде, чмъ они докончатъ свое дло. Я думаю, точно такъ же любовался на ихъ настойчивую работу и Преподобный, когда ходилъ, мимо, оставляя свою звриную пещеру. Точно преслдуемая идея, корень идетъ въ самыя ндра, въ самое нутро скалы, и тамъ невидимо, но врно длаетъ свое дло. Вмст со скалами пропадутъ и деревья, разрушивши ихъ,— что нужды?— Подымется новая зелень на обломкахъ павшихъ скалъ и снова начнется дло разрушенія. и снова корни станутъ вползать во всякую скважину, уничтожая своего стараго, исконнаго врага. Да погибнутъ скалы и да здравствуетъ зеленое царство вчнаго, любящаго просторъ, солнце и свободу, лса!

— Тутъ у насъ въ скважинахъ пара вороновъ завелась. И гнздо вьютъ въ камн. Изъ года въ годъ все одна и та же пара прилетаетъ. Дтей выведутъ, дти не вернутся, а старые вороны — все сюда, все сюда. Тоже отшельники.

— Гд же они?

— Днемъ на ловл,— днемъ ихъ не увидишь. Они сюда по ночамъ….

— Да тутъ какъ на Шибк у насъ: скала вверху, скала внизу, а посреди мы.

— Какъ на Шибк?— оглядываюсь я на молодаго послушника.

— Онъ былъ на войн. Онъ у насъ балканецъ,— рекомендуетъ его о. Алимпій.

— Какъ же вы попали сюда?

— А какъ нашу 24 дивизію вымораживать начали, такъ я обтъ далъ, если уцлю, на годъ сюда. Вотъ и пріхалъ. Теперь недлю осталось. Я вольноопредляющійся былъ, изъ купцовъ. Наша лавка въ Питер.

Какія тутъ должно-быть бываютъ бури!… Вонъ вывернуло деревья. Одно аршина полтора въ діаметр, а легло такъ же безсильно, какъ и малыя жерди, что снесло втромъ.

Въ виду бурь, здсь и пристани дв: одна — сверная, другая — полуденная. Если къ одной нельзя пристать, другая къ услугамъ иноковъ. Была большая каменная пристань, но въ Покровъ ее разбросало безъ слда. При этомъ перебило и нсколько валаамскихъ соймъ, стоявшихъ около. Одну изъ нихъ выбросило на берегъ, на скалу вышиной въ семь саженъ,— саженъ на 30 отъ берега.

Я было не поврилъ, но мн показали это мсто и несомннно-правдивый человкъ, о. Пименъ, вполн подтвердилъ это.

— Тутъ, братъ, умнутъ бурку крутыя горки!

Отшельникамъ впрочемъ буря доставляетъ нкоторое развлеченіе. Они сходятся подъ скалу надъ карнизомъ и любуются оттуда на бшенство стихій, стремящихся разрушить эти первозданныя скалы. Хотя он находятся здсь на высот шестидесяти саженъ, но втеръ хлещетъ ихъ пною волнъ, срывая съ нихъ цлые гребни, несетъ ихъ прямо въ лица инокамъ, точно негодуя на то, что они являются свидтелями его безсилія, злости.

XXIII.
Нашествіе иноплеменныхъ.— Монахи и финны.

Воротился я. Въ нашей гостиниц шумъ и гомонъ. Какіе-то люди совсмъ страннаго вида бродятъ по корридорамъ, поютъ, разговариваютъ во все горло, аукаются, перекликаются съ конца въ конецъ. Смотрю, мой о. Никандръ совсмъ съ ногъ сбился. Вбжалъ во мн весь въ поту.

— О, Господи, вотъ искушеніе-то!

— А что?

— Да эти чухны изъ Якимваари привалили сюда, на нашемъ же пароход, тридцать дамовъ и мужчиновъ. Теперь ихъ всхъ надо кормить и поить, лютеровъ неврныхъ-то! Каково это намъ?

— Зачмъ же?— Пріхали не во-время, пусть такъ и останутся.

— Какъ, помилуйте! Они сколько однихъ бунтовъ заведутъ. Вдь тутъ ландсманъ ихній, пасторъ, докторъ,— ну, и прочіе которые. И для богомольцевъ безпокой какой — а? Теперь кои устали, къ утрени отдохнуть хотятъ, а разв тутъ отдохнешь?— Тутъ не отдохнешь никакъ. Весь монастырь спитъ. Помилуйте, одиннадцать часовъ. Буди теперь эконома, повара буди, намстника,— это для лютеровъ-то! Они часто,— у нихъ это замсто прогулки… Пакостятъ обитель только, табаку теперь напустятъ. Въ корридорахъ боятся, а вс кельи куревомъ поганымъ закастятъ. Ахъ ты, Господи, вотъ искушеніе-то! Намъ-то и сна настоящаго три часа, а тутъ съ этими!… Какъ не согршишь? Завтра, теперь ждемъ мы человка два ста богомольцевъ, а эти заняли двадцать номеровъ. Вотъ и оборачивайся. Самимъ пароходъ нуженъ, за сномъ посылать,— нтъ, жди ихъ, когда имъ назадъ угодно будетъ.

— Кто же вамъ велитъ возиться съ ними?

— Помилуйте, засудятъ. Тутъ и судья ихъ. Вы не знаете нашихъ нравовъ. Вдь мы подъ финскимъ начальствомъ. Насъ къ финнамъ отчислили. Какже!… Отъ этихъ народовъ, спаси Господи, великая смута и поношеніе обители.

Это какой-нибудь становой такъ распоряжается въ обители. Послушникъ сбился съ ногъ, а вдь весь день какъ чумной совался, подавалъ самовары, платья чистилъ, комнаты мылъ.

— Изъ-за нихъ, изъ-за этихъ чухонъ, какая теперь притча вышла. Совсмъ даже чудесно,—разсказывалъ другой монахъ.— Старецъ одинъ, изъ пустынныхъ прозорливцевъ онъ, стоитъ въ церкви и видитъ — привалила эта чухна, скопище лютерское. Ну, шумъ,— извстно, стоятъ въ храм вольно, безъ страха. Кто голову задралъ, кто бокомъ, а кто у стнъ ходитъ иконы перстами щупаетъ, точно онъ ихъ покупать собирается. Прозорливецъ-то и не выдержалъ. Но только его и мысли было, что ‘свиньи’. Какъ бы вы полагали?— за это за самое, за осужденіе иноврныхъ, на два мсяца благодать отъ него, прозорливца, и отступила. Чухны-то они — чухны, а тоже и изъ-за нихъ влетаетъ,— и ихъ трогать нельзя.

— Какая же благодать отступила?

— А такая, пустынная благодать.

— Не могу понять, какая.

— Въ нощи ему виднія бывали разныя, пророческія, а тутъ точно срзало. Ну, и людей понимать могъ. Придутъ къ нему богомольцы, онъ ихъ сейчасъ наскрозь, а тутъ вс точно на одно лицо…. Гласы ему прежде разные чудились, а тутъ и гласовъ не стало. Такъ онъ, прозорливецъ-то, плакалъ, плакалъ, молился, молился изъ-за лютеровъ-то…

— А къ нимъ-то, въ Якимваари, придешь, къ лютерамъ этимъ — бда. Точно какъ бы въ род нечистой свиніи. На порогъ тебя пустятъ, а дальше — нтъ…. Намъ бы русскихъ правовъ надо. Сказываютъ, о. Дамаскинъ хлопоталъ, чтобы на россійское положеніе, но только не вышло. Два генерала дали согласъ, а одинъ, главный, говоритъ: не хочу…. Такъ и не выгорло.

Съ финнами вообще лады плохіе.

— Чухна теперь водкой торгуетъ. Привезетъ на дальніе острова и давай торговать. Поймаютъ его — къ судь, а ихніе оправдываютъ. Его бы сослать куда для примра, чтобы знали, а они напротивъ совсмъ. Лсъ рубить къ намъ здятъ. Кажется, тутъ вотъ его словилъ, представилъ,— нтъ, оправдали и пустили — ходи вольно. Здсь, на одномъ остров, они у насъ лсъ пожгли совсмъ. Начали мы дло,— ужели-жь спускать?— Ничего не выиграли. Говорятъ, уликъ мало, а его бы, негоднаго, за это самое въ каторгу услать. Тутъ въ одномъ скит монашки у насъ. Рыбка у нихъ была…. Ушли въ лсъ погулять, вернулись назадъ, глядь — изъ амбаровъ чухны эти самые вытаскиваютъ снасти, рыбку уже въ лодку къ себ снесли, пять кулей муки выкрали. Монашки къ нимъ…. Что бы вы думали?— ружьемъ застрлить иноковъ погрозились. Ну, иноки, извстно, отступили. Въ лицо всхъ чухонъ этихъ видли и по именамъ знали, потому изъ нашихъ работниковъ. Какъ бы ты думалъ?— и ихъ оправдали. Иди, говорятъ, воруй еще,— у Валаама довольно! Вотъ какія наши права! Что подлаешь…

— Они, сказываютъ, нечистые?— вступился молодой монахъ.

— Такіе же, какъ я мы.

— Ну, вотъ, откуда такіе! Первое дло — въ птуха вруютъ, въ настоящаго птуха, какъ есть…. Вотъ ты и толкуй съ ними! Тоже народъ, поди-ка. Нашъ братъ языкъ распустилъ, а они точно по апостолу Павлу живутъ: хощу рещи лучше пять словъ умовъ, нежели тысящу языкомъ…

На другой день бдный о. Никандръ тоже не имлъ покоя.

— Куда вы?

— Да вотъ лютеры рыбы пожелали, такъ рыбки….

— А теперь куда?— встрчаю другой разъ.

— Самовары лютерамъ понадобились…. Ставить надо.

При этомъ замтьте, что монастырь за все это не получаетъ ни единаго обола. Съ богомольцевъ еще что-нибудь сойдетъ. Когда узжаютъ, о. Никандръ становится съ тарелочкой и кто сколько можетъ, столько и даетъ.

— Ну, а тутъ бы съ тарелочкой…

— Нтъ, они притворяются, что не понимаютъ. Еще сами сорвали бы что! Просвирки тамъ, образковъ. А на что образа имъ, лютерамъ, на какую потребу? Одинъ пріхалъ,— давай, говоритъ, мн русскаго Бога…. Я ему на небеса и указую. ‘Вотъ гд, говорю, русскій богъ, лови его’. Не поймалъ!.. Ахъ, ты, Господи, забылъ булокъ!… Скорй, а то заругаются лютеры.— И о. Никандръ во весь духъ побжалъ въ обитель.

ХXIV.
Валаамскій Шеффильдъ.

Въ обители, несмотря на черные клобуки и черныя мантіи, несмотря на отрицаніе суетнаго міра и всхъ его грховныхъ прелестей, необыкновенно могущественно развилась производительность. Она поставлена здсь такъ, какъ дай Богъ это видть въ образцовыхъ фермахъ, заводахъ и другихъ предпріятіяхъ, устроенныхъ вполн научно и раціонально. Откуда все это взялось у монаховъ, скажемъ впослдствіи. Теперь только умстнымъ будетъ подчеркнутъ: все это — крестьянское, создано и поддерживается крестьянами, безъ всякаго вмшательства какой-либо иной силы. Я подробно осмотрлъ здшнія мастерскія и могу сказать одно: среди мужицкаго царства Валаамскаго он являются мужицкимъ Шеффильдомъ,— разумется, въ маленькихъ размрахъ. Я везд встрчалъ тутъ новыя приспособленія, сооруженныя здсь же машины, обязанныя своимъ существованіемъ какому-нибудь, насквозь пропотвшему, отцу Іоакиму или Иринарху изъ корелъ или изъ великороссовъ, несомннно мужицкаго происхожденія. Везд — знаніе дла, смтливость, изобртательность. Ничего не упущено изъ виду, ничто не тратится даромъ, со всего снимаютъ пнки. Ужь если гд на обух рожь молотятъ, такъ это именно здсь. Нужно самому видть Валаамъ, чтобы поврить. Въ Павлов, въ Ворсм, въ Иванов все это бы нисколько не удивляло, но на Валаам механики въ черныхъ ризахъ и техники въ скуфейкахъ производятъ столь сильное впечатлніе, что по-невол нужно употребить нкоторыя усилія — не забыть и другихъ сторонъ этой въ высшей степени оригинальной обители. Соловки пошли дальше, но тамъ средства грандіозне и дло по времени старе. Отношеніе ихъ къ Валааму то же, что стараго завода къ новому. Въ первомъ и машины поистерлись, и не такъ блестятъ новизною, и дло идетъ будничнымъ порядкомъ, а во второмъ — все съ иголочки, все носитъ нсколько праздничный характеръ.

— Кто же у васъ главный механикъ?— добивался я, видя приспособленія, невольно обнаруживавшія научныя свднія автора.

— А все тотъ же о. Аанасій.

— А ему кто-нибудь помогалъ? Спеціалисты были?

— Невидимо — Преподобные. Они, братъ, завсегда намъ съ полнымъ удовольствіемъ, потому нашъ Валаамъ искони ихъ отчиною былъ. Поди-за поищи спеціалистовъ лучше! Имъ сверху видне нашего.

Отецъ Аанасій съ своей стороны создалъ школу механиковъ-самоучекъ и техниковъ, пришедшихъ въ обитель изъ окрестныхъ селъ безграмотными. ‘Не боги горшки обжигаютъ’ — нигд эта пословица не можетъ быть примнима лучше Валаама. Являются лапотники отъ сохи, съ годъ проводятъ при механическомъ дл и, благословясь, начинаютъ сами. Опять-таки глубокоуважаемому мною Глбу Успенскому я поставлю вопросъ, гд т гориллы, которыхъ подъ видомъ русскаго крестьянина рисуетъ онъ въ своихъ талантливыхъ очеркахъ? Въ какихъ Брынскихъ лсахъ можно наблюдать сихъ человкообразныхъ?

Зданіе мастерскихъ выведено въ три втажа съ надстройкою вмсто четвертаго. Еще издали, подходя сюда, уже слышишь пыхтніе машинъ, свистъ мховъ и шумъ передвигающихся колесъ, стукъ молотковъ, визжаніе пилъ и всю эту — не знаю какъ кому, а мн чрезвычайно пріятную — музыку труда. Первое отдленіе мастерскихъ занято паровою пильною машиной, дйствующею такъ же, какъ и на англійскихъ лсопильняхъ, виднныхъ мною въ Онег и въ Маймакс. Сверхъ того, тутъ устроены различныя приспособленія, чтобы распиливать дерево не только для досокъ, но и для ршетокъ, лодокъ и т. д. Все это создано и все это блюдется о. Іоанномъ, крестьяниномъ-монахомъ, подъ надзоромъ котораго работаютъ послушники. Іоаннъ — тоже и литейщикъ, и дло это ему чудесно знакомо. Онъ — новгородецъ и пришелъ въ монастырь въ дтств. Обитель замтила въ немъ способности и послала обучиться лсному длу въ Питеръ, а тамъ онъ кстати и литейнаго малую толику прихватилъ.

— Вотъ теперь и орудуемъ! Все съ Божьяго соизволенія…. На мірскихъ заводахъ рабочій недоглядитъ, а машина, смотришь, и испорчена. А тутъ у насъ послушаніе. Тутъ непрестанно угодники Божьи предстоятъ. Рабу лнивому и неловко, какъ будто угодничковъ-то и совстно.

Паровая машина за всхъ отвтчица. Она и лсъ пилитъ, и воду качаетъ, и всякую другую работу ведетъ. Пока она малая — въ восемь силъ. Хотятъ ставить больше. Содержится удивительно чисто.

— За ней у насъ о. Алексй глядитъ.

Мужичокъ въ камилавк подошелъ къ намъ.

— Мы нон паромъ и хлбъ мелемъ. Чудесная мельница вышла, и мука скусная.

— Гд выучились?

— А что сказано: Вси бо вы едино есте о Христ Іисус. Шабашъ! Коли другой можетъ, и я могу. Коли бы для себя,— ну, тогда Господь пожалуй и не помогъ бы, а вдь мы на Преподобныхъ труждаемся въ пот лица своего. Азъ же и домъ мой служити будемъ Господеви.

Паровая машина работаетъ за всхъ. На вс этажи она разбросала свои приводы. Мн пришло въ голову сравнить ее съ сердцемъ, а послднія съ артеріями. Сердце заготовляетъ тутъ кровь, разгоняетъ ее по всему организму и организмъ живетъ, организмъ работаетъ.

— А вотъ у насъ подъемный кранъ. О. Анастасій устроилъ. Въ слесарн монахи тоже за дломъ. На токарныхъ машинахъ везд клеймо ‘трудами валаамскихъ иноковъ’. Все это до послдняго бурава сработано здсь въ обители. Въ настоящее время въ монастыр ‘созидается’, по выраженію сопровождавшаго меня инока, ршетка чугунная саженъ въ шестьдесятъ длиною. Въ слесарн при мн сверлили, а въ кузниц гнули желзныя арабески для нея. Свистъ, визгъ разносился отсюда далеко. Визжало желзо, насквозь провертываемое буравами, жаловался чугунъ на свжія раны отъ винтовъ, безпощадно входившихъ въ него. Тутъ же, въ слесарн, работаются громадные часы для колокольни. На каждой детали ихъ механизма все та же надпись: ‘трудами валаамскихъ иноковъ’. Оказывается, что вс сдланы тутъ же. Насколько велики эти часы, видно изъ того, что одна гиря ихъ вситъ десять пудовъ. Часы — съ особенными приспособленіями, придуманными невиднымъ монашкомъ въ засыпанной желзными стружками ряск. Въ слесарной работаетъ такихъ монашковъ десятеро. Они сплошь въ поту, говорить некогда,— видимо, дло идетъ спшное, неотложное,— запоздать нельзя.

— Мы такъ: нужны намъ были цилиндры для пароходовъ, а длать никто не умлъ. Купили одинъ, посмотрли, посмотрли,— ну-ка, благословись,— и сдлали нсколько сами. Теперь и для ладожскихъ чужихъ пароходовъ обитель длаетъ. Благо милость не оскудваетъ.

О. Алексй, завдующій этимъ, ученикъ намстника. Онъ и пароходами выучился управлять…. Вотъ, говорятъ, при подобномъ дл намъ безъ нмца нельзя, а тутъ одни мужики обходятся чудесно….

Свжій смолистый запахъ сочнаго лснаго дерева обдалъ насъ, когда мы вошли въ столярную. Тутъ подвизается о. Антонинъ съ братіей. Строгое лицо, нахмуренное. Дло кипитъ подъ руками.

— Съ нимъ не разговаривайте,— предупредили меня.

— А что?

— Не любитъ, строгъ…. ‘Коли дло,— говоритъ,— такъ не болтай! Дло словъ не терпитъ’… Опять же онъ и глухъ.

Лицо строгое, строгое, а какъ улыбнулся чему-то — улыбка такая добрая, дтски-наивная вышла, что, не знаю, какъ-то привязываешься къ этому неболтливому старцу. Здсь и инструменты для столярнаго дла сработаны въ обители. О. Антоній создаетъ превосходныя вещи изъ ворельской березы…. Въ свое время, т. е. въ міру, онъ былъ на Охт краснодеревщикомъ. Другіе также изъ краснодеревцевъ.

— Вонъ этого,— поясняетъ спутникъ,— недавно посвятили. Отецъ его померъ отъ своей трезвости.

— Это какъ же?

— Пилъ запоемъ. Ну, и сынъ отъ своей трезвости въ обитель ушелъ. Въ ноги въ о. Дамаскину: ‘спасите, погибаю не могу я въ мір жить’…. Ну, о. Дамаскинъ принялъ его сначала сюда на послушаніе. Такъ вы какъ думали?— первое время куда онъ ни пойдетъ, везд ему чудится, что водкой пахнетъ. Извстно, бсы его это смущали…. Мсяцъ это онъ такъ-то болтался, не смогъ. Приходитъ опять къ Дамаскину. ‘Ну, что?’ — ‘Не имю силъ,— говоритъ.— Совсмъ меня трезвость моя сушитъ и губитъ’. Ну, и веллъ ему игуменъ всю ночь передъ Преподобными распростертымъ ницъ пролежать. Тутъ-то и было ему видніе. Какъ бы лики къ нему низошли и благоуханіе окрестъ. ‘Возстани,— слышитъ онъ,— отнын да не смущаешься навожденіемъ бсовскимъ’…. Такъ, поврите ли, какъ онъ утромъ вышелъ, такъ до сихъ поръ его не мутитъ нисколько. Вотъ-съ!… А говорятъ, нын чудесовъ нтъ. А это-то что?— чудо явленное. Оно, дйствительно, въ мір чудесовъ мало, потому міръ, вдь, по князю власти воздушныя нечестивыми путьми грядетъ — прямо въ геену огненную.

Пристройка надъ третьимъ этажомъ занята громадными баками для воды. Въ эти два желзныхъ чудовища входитъ дв тысячи восемьсотъ ведеръ. Тутъ же и водокачка, она шибко ходитъ, накачивая всю эту массу въ полтора часа. Вода тутъ подымается на 133 фута вверхъ и предварительно длаетъ еще 40 саженъ длиннику.

— Все свои, все свои! Ни одинъ мірской не помогъ — ни совтомъ, ни дломъ. Мужицкими руками сработано: все наши черноризцы поставили,— хвастаетъ монахъ, сопровождающій меня,— все наши!

Изъ оконъ отсюда чудесный видъ. Голубой проливъ, или поздшнему сальма, зеленые острова, вонъ садокъ для рыбы.

— Пропасть туда напущено! Мы такъ, чтобы до праздника гуляла, а въ праздникъ выловимъ и на трапезу. И намъ хорошо, и ей не обидно.

Почему это рыбк не обидно быть свареной, монахъ не пояснилъ.

За садкомъ — лсное царство. Золотятся въ немъ купола Всесвятскаго скита, точно они выплыли изъ лсу и сейчасъ опять утонутъ въ немъ. Направо, подъ красною шапкой, Никольскій скитъ тоже вынырнулъ изъ зеленыхъ волнъ и озирается. А тамъ, дальше, спокойная, величавая гладь неподвижной сегоря Ладоги.

— Теперь у насъ каждое званіе свой куражъ иметъ.

— Что?

— Каждому сословію свой куражъ данъ. Слесаря у насъ въ пожарныхъ куражатся. У нихъ и струментъ пожарный бережется. Чуть что, должны они орудовать кто кишкой, кто топоромъ. Но только до сихъ поръ Господь хранилъ. А вотъ сюда пожалуйте, если жары не боитесь. Тутъ у насъ катальня.

Катаютъ блье паромъ. Громадныя полки, у каждаго отца свое отдленьице, гд его блье. Сухой жаръ такъ и обдаетъ въ сушильн. Тутъ работы считаются легкими и завдуютъ ими, по этому случаю, не крестьяне, а купцы. ‘Такъ ужь о. Дамаскинъ ихъ малодушію не препятствовалъ’.

— Работа у насъ веселая,— сообщаютъ купцы въ скуфейкахъ.

— Изъ гостинодворцевъ, а не скучаютъ,— изумился и монахъ, въ понятіяхъ котораго величіе гостинаго двора едва ли уступало Зимнему дворцу.— Вотъ онъ нашъ Валаамъ какъ можетъ утшить! Въ какомъ званіи были и, вдругъ, катай блье монашкамъ.

— Не угодно ли въ келью ко мн?— пригласилъ одинъ изъ завдующихъ.

Келья маленькая, маленькая. Въ окно виднется весь зеленый, весь волнующійся лсной просторъ. Въ углу жасминовый кустъ сплошь наполняетъ своимъ ароматомъ эту крохотную комнату. Войлокъ вмсто кровати и постели.

— Цвтками о. Скапидаръ малодушествуетъ? (о. Скапидаръ оказался о. Спиридономъ).

— Да…. Господь взрастилъ, а я въ досужее время обоняю. Сколь этотъ цвтъ прекрасенъ! Истинно, по слову Соломонову, нтъ его великолпне, ибо одежды ему самъ Богъ соткалъ изъ лучей небесныхъ и соковъ подземныхъ. Я часто такъ-то лежу по ветхости и слабости своей, смотрю на произрастеніе сіе и думаю, сколь оно чудесно устроено и какую утху можетъ предоставить, если кто понимаетъ.

Для мытья блья особыя приспособленія, а для выжиманія его гидравлическій прессъ. Рядомъ — громадная баня въ двнадцать саженъ. Въ сыромъ сумрак ея, когда мы вошли, мылись какіе-то изможденные старцы. Видимое дло, подражаютъ идеаламъ монашеской нечистоплотности,— все тло въ ссадинахъ и царапинахъ. Подомъ стъ ихъ всякая тля.

— Ахъ, Господи спаси, сколь эти старцы Богу угодны!— восхитился монахъ.

— Почему это?

— Ишь какъ ихъ разрисовало-то! Труждаются, а тло омываютъ рдко, рдко. Всякому малому зврю и то пропитаніе даютъ…. На что вошь — животная подлая, а и та за нихъ Бога благодаритъ, за старцевъ-то…. Иной бы убилъ, а они и вшу по добротолюбію своему терпятъ.

Опять громадный подъемный кранъ и рядомъ лебедка, поднимающіе блье на верхъ. Одинъ монахъ такимъ образомъ работаетъ за десятерыхъ. Старое блье изъ бани передается лебедкой и краномъ въ третій этажъ, въ прачечную обители. И кранъ, и лебедка сдланы въ валаамскихъ кузняхъ.

— Не ушибло ли васъ паромъ?— освдомился о. Василій, выходя изъ бани.

— Нтъ, ничего.

— Здсь паръ легкій. Однако, кто внов, ушибаетъ. Тутъ паръ иногда совсмъ зеленый ходитъ по бан,— ну, тогда и старцы, самые крпкіе, отъ него чумютъ.

Сарай. Въ немъ сложены плуги, придуманные и сдланные здсь изъ желза, для распашки новыхъ мстъ, и сдланы такъ, что попадись гранитная скала подъ такой плугъ, не устоитъ. Рядомъ — кузница на четыре горна. Шумъ огня, свистъ мховъ, стукъ молотовъ о калёныя полосы встртили насъ опять тою же энергическою музыкой труда. Пламя взрывалось кверху, тысячами искръ брызгало изъ-подъ молотовъ. Высокій, благообразный, ‘трудникъ’ сдобородый работалъ тутъ, уча иноковъ.

— Богъ помочь, братъ Михаилъ!

— Спаси Господи!

— Хорошій мастеръ. Въ Питер у него свое заведеніе,— шепчетъ мн Василій.— Но только его сюда піяный бсъ привелъ….

Преподобные оказали свою заступу, уничтожили піянаго бса,— ну, братъ Михаилъ и трудится теперь по обту, чугунную ршетку намъ ставитъ.

Это былъ единственный работникъ — не монахъ, котораго я встртилъ въ осмотрнныхъ сегодня мастерскихъ. Въ кузниц при мн длали минные бурава для просверливанія гранита.

Брату Михаилу и литейная около тоже подвдомственна. Подъемный кранъ для плавки и чугунный черепъ сегодня бездйствовали. За то въ сторон заваливали уголъ землей и приготовляли мсто для формовки.

— Сколько монастырей видлъ, а такого нтъ!— сообщилъ братъ Михаилъ.— Истинно-утшительный! Видите, вс за дломъ. Такъ каждый день и зиму, и лто.

— Труждающійся да ястъ, сказано. Въ труд и грхъ на умъ не приходитъ.

Рядомъ съ литейною временный деревянный сарай или ршетки, гд въ пот лица работаютъ трое монаховъ подъ наблюденіемъ все того же питерскаго радльца, честно выполняющаго обтъ, данный имъ Преподобнымъ. Валаамъ дошелъ здсь даже до такой роскоши, что отъ самаго монастыри къ мастерскимъ продланъ туннель, мимо кладбища, длиною въ семьдесятъ саженъ, вышиною въ одну и шириною въ два съ половиной аршина. По туннелю, вдоль стны, тянется и водопроводная труба, чтобы зимой въ ней вода не мерзла. Туннель внизу обшитъ гранитомъ, а сверху выложенъ кирпичомъ. Сначала его хотли сдлать совсмъ въ земл, но потомъ чуть-чуть приподняли надъ ея поверхностью, что дало возможность устроить вверху окошечки для свта. Когда мы шли здсь, пахло сыростью.

— Для покойничковъ большое безпокойство.

— Гд покойники?

— Да нора-то эта черезъ кладбище проверчена. Положимъ, они въ блаженномъ усиленіи почиваютъ, но и того одобрить нельзя, что святое мсто опакощено…

— Почему же опакощено?

— Мертвому спокой требуется. Онъ вдь что во храм. У него руки-то благоговйно на груди крестомъ сложены и въ персты ему молитва дается. Ну, значитъ, непрестанно молится, а тутъ черезъ нору-то эту братія бгаетъ изъ мастерскихъ въ обитель, изъ обители въ мастерскія. Гд же тутъ ему спокой?

— Да вдь покойники не чувствуютъ.

— Не чувствуютъ, какъ же!… Вы на кладбищахъ подолгу сиживали?

— Нтъ.

— А вы посидите вечеркомъ, какъ меркнетъ.

— Ну?

— То-то, что ну…. Гудутъ!

— Кто?

— Мертвецы гудутъ.

— Вотъ-те и разъ!

— Самъ слышалъ. Ляжешь это головой на могилу, а въ ней — гу-гу-гу…. Точно онъ тамъ молитву читаетъ.

— Да это вы, отецъ ерапонтъ, не того?…

— Какъ передъ истиннымъ Богомъ, слышалъ. Есть и другіе, которые слышали. А инымъ не дано, потому что если съ легкимъ сердцемъ придти, ничего не услышишь. Это врно! А ты расположись, чтобы душа у тебя страхъ чувствовала, потому тайна сія велика есть. А при страх и вся остальная къ теб приложится. Нынче больше безстрашіе свирпствуетъ,— ну, и гласовъ слышать никому не дано.

Туннелемъ мы прошли въ самый монастырь къ позолотчикамъ. Тутъ колеровали иконостасы. Посл шума и гама мастерскихъ насъ охватила тишина невозмутимая. Слышно было только, какъ муха звонко бьется въ стекло, да изъ рукомойника, висящаго на веревк, капли воды шлепаются о полъ. Работа шла въ полномъ молчаніи. Отецъ Петръ, завдующій позолотчиками, безмолвно поклонился намъ и опять принялся за дло. Никто не поднялъ головы. Отецъ Ферапонтъ только, выйдя отсюда заговорилъ, да и то шепотомъ.

— Тутъ имъ болтать не приходится.

— При работ-то?

— А какже? Какое дло, гляди,— иконостасъ!… Теб это слово легко, а монашествующаго оно объемлетъ… Ты подумай-ко, сколько иноковъ и богомольцевъ будутъ передъ нимъ слезы проливать! Какія тыщи мятущихся духомъ преклонятъ передъ этимъ иконостасомъ колна!… Это вдь страшное дло у нихъ, у позолотчиковъ. Не токмо имъ болтать не приходится, но и за всякимъ своимъ помышленіемъ слдить надо, чтобъ оно было беззлобно, чисто и боговдохновенно. Это, братъ, не то, что тяпъ да ляпъ и — псню пой. Тутъ не споешь.

Отсюда пошли мы къ рзчикамъ. Тамъ верховодилъ всмъ нкто о. Моисей. Работа тоже шла истово и безмолвно. Вышли отсюда, на встрчу къ намъ бравый монахъ: клобукъ на бекрень, поступь воинственная.

— Погляди-ко, сколь у насъ сей старецъ видомъ побдоносенъ. Совсмъ по образу не инокъ, а больше на птицу-орла похожъ.

— Кто это?

— Да Авраамъ. Онъ былъ въ Питер городовымъ и много зла совершилъ, но въ ономъ покаялся. Ты какъ полагаешь, ему въ будк видніе было. Вотъ онъ какой!… Хотли мы его опредлить за рабочими смотрть, да нельзя….

— Почему?

— А все въ зубы лзетъ. Болзнь такая у него,— Господь за прежнее его наказуетъ. Искушеніе, право!… Ну, рабочіе обижаются, да и для обители зазорно. Говорили ему, да ничего не подлаешь. ‘Не могу, говоритъ, воздержаться,— какъ увижу ихнее неповиновеніе, такъ рука сама…’ Мы ршили ужь, что онъ побдоноснымъ духомъ одержимъ. Богъ съ нимъ, пущай его!

Посмотрли мы и переплетную обители, благо недалеко.

— Золотымъ обрзомъ мы ужь можемъ,— пояснили мн.— А богатыхъ переплетовъ пока не дерзаемъ,— матеріалъ боимся спортить.

— А теперь пожалуйте нашъ Вавилонъ посмотрть.

— Это что же?

— А водопроводъ. Созиданіе по-истин удивленія достойное, и тмъ наиболе, что простыми, немудреными, неискусившимися иноками содяно.

XXV.
Водопроводъ.

У монаховъ все крупное является чудомъ.

Еще наканун говорили мн:

— Завтра мы вамъ покажемъ наше диво дивное. Ндра горныя у насъ камень жесткій, и мы его съ Божьей помощью побдили. Толцыте — и отверзется вамъ, и дйствительно отверзилась гора, и теперь скрозь нее вода по всмъ мстамъ нашей обители бжитъ.

— Вотъ, сказываютъ, наука нужна, а у насъ о. Аанасій и безъ всякой науки водопроводъ поставилъ, да еще какой! А то наука… механика. У насъ небесная механика дйствуетъ, тайная пружина орудуетъ, невидимо какими путями. Поди-ко поучись у Господа Бога! Онъ вотъ младенца умудрилъ, и младенецъ созидаетъ…

— Ну, тоже,— вступился другой монахъ,— о. Аанасій, слава Богу, сколько годовъ на завод работалъ, пріучился.

— На какомъ завод?… То — заводъ, а то — водопроводъ!… На завод онъ вотъ рельцу длалъ.

— Все едино,— умъ ему данъ, онъ и понимаетъ.

— Не умъ, а просвтленіе!

— Нтъ, умъ.

— А я теб говорю — просвтленіе!… Снизошло,— ну, и можетъ онъ разобрать. Вонъ отецъ Памва уменъ,— какія книги читаетъ! И отецъ Гермогенъ — тоже, даже по-аглицкому можетъ. А пущай-ка они водопроводъ созиждутъ!

— У нихъ умъ другой. У нихъ словесность дйствуетъ, а нашъ о. Аанасій словесности не можетъ. У него словесности нтъ.

— То-то и есть. Замсто словесности — просвтленіе!

На другой день утромъ я дйствительно увидалъ чудо.

Валаамскій водопроводъ — сооруженіе грандіозное въ той обстановк, въ которой онъ находится. Сквозь гору, сверху внизъ, пробита жила насквозь до самой рки. Въ этой жил устроено сто семьдесятъ ступеней, по которымъ вы можете сойти къ вод. Ступеньки лстницы устроены надъ трубой водопровода. Жилу рвали порохомъ и сводъ надъ ней вывели изъ кирпича. Сумракъ охватываетъ, когда спускаешься туда. Точно идешь въ какое-то подземное царство, гд рождаются ключи и умные гномы собираютъ среди вчнаго мрака свои сокровища. Каплетъ съ потолка вверху, сочится со стнъ. Вверху выбиты кое-гд окна и таинственный полусвтъ оттуда придаетъ лицамъ почти мертвенную блдность. Чмъ ниже вы опускаетесь, тмъ боле вамъ кажется, что назадъ уже возврата нтъ, что съ каждою ступенькой все дальше и дальше, все безповоротне уходите вы отъ свта, тепла и жизни въ мракъ, холодъ, въ безмолвіе могилы.

— Да, тутъ была работа! Вся братія о Христ потрудилась…. И игуменъ руки приложилъ. Началъ о. Аанасій дло-то вести, сколько одного смху надъ нимъ было,— не по силамъ-де на рамена свои ношу возложилъ. Ну, а онъ, дай ему Богъ, смиренно бывало поклонится братіи, да за дло свое опять. Увидла братія его непреклонность,— помогать стала.

Безмолвіе было только наверху. Чмъ ниже опускались мы по влажнымъ ступенькамъ, тмъ явственне слышались какіе-то мучительные вздохи, точно изъ горныхъ ндръ неслись они. Казалось, что тамъ, въ самомъ сердц этой гранитной массы, замурованный на вки, мятется и вопитъ о пощад невдомый великанъ. Еще нсколько десятковъ ступеней — и дло объясняется. Во мрак, внизу, что-то двигается. Какія-то желзныя руки по временамъ тускло поблескивали, будто утомленный труженикъ вскидывалъ ихъ къ верху, желая вырваться изъ крпко приковавшихъ его къ скал цпей.

— Это у насъ вторая паровая машина. Она въ зависимости отъ той, что вы видли въ мастерскихъ.

Если я послднюю сравнилъ съ сердцемъ, разносящимъ кровь по всему каменному организму Валаамскаго Шеффильда, то, очевидно, здсь бился одинъ изъ главныхъ пульсовъ этого сердца.

— Въ самомъ низу колодезь запертъ ршеткой, а этому колодцу четыре сажени глубины и весь онъ высверленъ въ гранит.

— Врно узкій?

— Ну, нтъ. Онъ четырехугольный и каждая сторона въ аршинъ. Отъ него высверлена труба въ воду и продолжена до средины пролива, чтобы брать воду не ‘съ краю’, т. е. не съ берега, а съ средины рки.

Этотъ колодезь внизу — точно адская щель какая-то. Едва-едва глазъ различаетъ въ немъ смутное очертаніе машины, слышно хрипніе насоса и кажется, что тамъ, на дн колодца, совершается какое-то черное злодяніе, кто-то душитъ жертву и не даетъ ей даже возможности вскрикнуть. Жертва хрипитъ и бьется.

— Въ нмецкихъ сказкахъ читалъ я,— пояснилъ мн образованный монахъ,— о чудесныхъ существахъ, что въ гор самой живутъ. Ну, когда я одинъ здсь стою, мн такъ и кажется, что это они возятся.

Оглянувшись назадъ, я изумился длин этой громадной жилы водопровода.

— Неужели опять вверхъ придется подыматься?

— Зачмъ же?— Вотъ….

Яркій свтъ Божьяго теплаго дня блеснулъ въ глаза. Отецъ Виталій отворилъ дверь, устроенную въ самомъ низу, въ одной изъ стнокъ жилы. Ярко такъ, что глаза пришлось зажмурить. Втеръ прямо съ горъ сегодня благоуханіемъ цвтовъ обноситъ. Жадно посл этой холодной и сырой дыры легкія пьютъ ароматъ весенняго дня. Рка внизу зыблется и мерцаетъ подъ солнцемъ. Острова млютъ въ его живительномъ тепл.

— Вонъ видите скалу?

Въ проливъ обрушивается утесъ. Онъ-то и пробить водопроводною жилой. Подъ водой изъ него идетъ чугунная труба въ середину пролива. Отсюда изумляешься высот, на которую поднята вода. Когда началъ о. Аанасій строить свой водопроводъ, его увряли прізжавшіе сюда на богомолье спеціалисты, что онъ задумалъ дло не по разуму, что его предпріятіе не удастся ни подъ какимъ видомъ. Но о. Аанасій, какъ выражаются монахи, одержимъ упорствомъ. Это одинъ изъ тхъ людей, что, разъ увровавъ въ успхъ своего дла, не оставятъ его и не устанетъ, а неуклонно пойдетъ къ цли, не бросаясь ни въ одну, ни въ другую сторону. Препятствія питаютъ ихъ энергію, неудачи раздуваютъ ее яркимъ полымемъ. И при этомъ скромность выше мры. Ни по стнамъ гранитной жилы, ни вн, на крест, воздвигнутомъ въ благодарность за оказанную Богомъ помощь при ея созиданіи, нтъ имени строителя. Простая и ничего не говорящая сердцу надпись: ‘поднята вода 1863 года декабря 12 дня’. Вотъ и все! Даже не прибавлено, на какую высоту это сдлано и сколько времени потребовалъ для своего осуществленія нечеловческій трудъ прежде, чмъ монахъ на верху горы могъ пить воду, текущую внизу, не сходя къ ней по старымъ, ужь и тогда развалившимся, ступенямъ.

Когда мы возвратились назадъ, намъ повстрчался о. Аанасій. У него только глаза поблескивали, когда онъ разсказывалъ объ этомъ сооруженіи и ни слова о себ. Все ‘братія’, ‘братія’, ‘отецъ игуменъ Дамаскинъ’ — и только. Теперь, вглядываясь въ это простое, совсмъ простое лицо, я понялъ и эту энергическую складку губъ, и этотъ спокойный, спокойный, но, при всемъ своемъ кажущемся спокойствіи, страшно-упорный взглядъ добродушныхъ глазъ. Это дйствительно упрямая, не знающая препятствій, сила.

И опять-таки пришлось дивиться мн, какъ дивился я прежде. Куда ты прячешься, великая русская сила? Въ какія трущобы нужно загнать тебя, чтобы ты проявилась живучая, создающая все изъ ничего?… Тотъ же о. Аанасій, работая на Бердовскомъ завод подъ началомъ англичанъ и нмцевъ, дале десятника бы не пошелъ и сгинулъ бы со всми своими планами, начинаніями, со всею своей громадною энергіей. Къ чему былъ бы ему тамъ, въ этомъ царств машинъ и труда, его глубокій умъ? А тутъ, гд ничего не было, между своими, простой среди простыхъ, онъ развернулся съ неожиданною мощью.

Отецъ Антонинъ {Отецъ Антонинъ, одинъ изъ лучшихъ типовъ южно-русскаго монашества, выведенъ авторомъ въ его книг: ‘Святыя горы’ (Очеркъ Успенскаго монастыри на р. Донц). Ред.} заглохъ въ Святыхъ Горахъ на Донц. Тамъ иныя условія. Явись тотъ же о. Антонинъ на Валаамъ, тутъ бы онъ надлалъ чудесъ, какъ надлалъ ихъ о. Аанасій. И опять та же назойливая мысль, какъ надовшій напвъ старой псни: куды ты прячешься, русская сила? Что за тяжкая судьба выпала на твою долю — расцвтать въ дремучихъ лсахъ, созидать по безлюдьямъ? Когда же наконецъ, выведенная на просторъ, развернешься ты на диво всему Божьему міру? Проснись, Илья Муромецъ,— пора! Довольно теб на печи лежать. Скверно дышется у насъ, плохо живется. Проснись, богатырь!

XXVI.
Упраздненная пустынь и заштатные подвижники.

Пыхтніе машинъ, визгъ буравовъ о желзо, стукъ молотковъ, свистъ кузнечнаго пламени, трескъ взрываемыхъ утесовъ — все это далеко осталось позади, точно и не бывало его, этого современнаго намъ Валаама, съ его громадною строительною дятельностію, съ его не совсмъ монашескимъ попеченіемъ объ утріи, съ его мастерскими, водопроводами, заводами, образцовыми фермами, смолокурнями, конюшнями, похожими на дворцы, и дворцами, боле подходящими къ типу конюшенъ, съ его мертвящею дисциплиной и эпическими фараонами подъ клобуками игумновъ.

Вокругъ — лсное царство. Опять важныя сосны торжественно возносятъ къ небу, словно жертвы, свои вершины, въ кудрявыхъ березахъ весело играетъ солнце. Золотые блики его бгутъ передъ нами по дорожк, тни слдуютъ за нами. Меланхолическій черный дроздъ заводитъ въ пустын свою поэтическую псню и, слушая его на вершинахъ лса, полный нги, словно задумавшійся, качается тихій втеръ.

Меня ведетъ за собою о. Пименъ, этотъ живой протестъ противъ ныншняго, созидающаго пирамиды Хеопсовы, монашества, ученый, умный инокъ изъ стараго типа подвижниковъ, точно цлые вка проспавшій въ земл и проснувшійся для того, чтобы на мст старыхъ пустынь, затерянныхъ, по бездорожьянъ, забытыхъ среди дремучихъ лсовъ, увидть заводы подъ монастырскими куполами, фабрики, обнесенныя иноческими стнами,— вмсто прежнихъ отшельниковъ, непрестанно, среди безмолвія окружающей ихъ природы, бесдовавшихъ съ Богомъ, застать чернорабочихъ и мастеровъ подъ рясами, механиковъ подъ клобуками… Съ сожалніемъ онъ всматривается во все, что творится вокругъ него. Я бы сказалъ — съ презрніемъ, еслибъ иноческая складка допускала это чувство. Тутъ, въ этомъ безлюдномъ лсу, ему дышется легче. Онъ осматривается кругомъ и повсюду отыскиваетъ слды древняго подвижническаго Валаама, когда монашество было рыцарствомъ и блюло свои обты. Теперь оно стало буржуазіей и торгуетъ въ лавкахъ.

— Тутъ, въ величайшей глуши, жили пустынники,— грустно разсказываетъ о. Пименъ.— Зимою ихъ заносило снгами. Они слышали только голоса бури да свистъ метели. Ну, а заходили пароходы и — подвижничеству конецъ пришелъ. Начали богомольцы соваться въ пустыни и уединенія не стало. Многіе старцы любопытствомъ мірянъ соблазнились, начали превозноситься. Отъ пустыннаго житія только одинъ грхъ вышелъ. Былъ выходъ — скиты поставить и мірянъ туда не пускать. Дамаскинъ и сдлалъ такъ, послдній ударъ отшельничеству нанесъ. Это ужь не пустыни,— по нскольку человкъ вмст живутъ… Единенія съ Богомъ и нтъ.

Сосновая глушь тсне и тсне сдвигалась кругомъ. Кое-гд на стволахъ деревьевъ были прибиты кресты изъ кусковъ досокъ. И стволы эти ужь отъ старости тысячами морщинъ покрылись, и на позеленвшихъ крестахъ мохъ проросъ. Видимо, давно это было,— такъ давно, что разв только вковыя сосны могли бы поразсказать объ инокахъ, что, бродя по этимъ дремамъ, наколачивали кресты на ихъ кору, тогда еще молодую, изгоняя духа зла изъ своей возлюбленной пустыни.

— Жили тутъ старцы… Схимонахъ Сергій, да инокъ Аанасій голоса человческаго не слыхали. Изъ братіи кто по усердію придетъ къ нимъ,— затворятся, на стукъ отзыва не подаютъ. Ну, потолкутся, потолкутся гости, видятъ — уединился старецъ — и прочь пойдутъ. Теперь рдкіе ходятъ сюда… Рдкіе!… Питать свое чувство. Вся-то земля здсь моленная, да слезами кропленая.

Опять кресты позеленвшіе на корявыхъ стволахъ. Вершины тихо шумятъ надъ ними. Гулъ какой-то идетъ вверху,— гулъ, не нарушающій тишины благоговйной. Гуще и гуще лсъ, громче псня дрозда, дорога ушла куда-то. Внизу — топь, изъ-подъ ногъ вода сочится, свжая трава клонится безсильно подъ ними. Блый болотный цвтъ съ сильнымъ ароматомъ курится намъ навстрчу. Яма какая-то, въ ней видны сгнившія балки. По одной совсмъ мохъ прошелъ,— разрыхлвшееся дерево стало для него чудесною почвой. Землянка была древле, надъ землянкой крыша. Она-то и обвалилась нея… Дно ямы зеленымъ сукномъ обтянула мелкая сырая поросль. Шагахъ въ двадцати отсюда немощно покосился черный, черный крестъ,— точно и ему тяжело подъ бременемъ лтъ стоять здсь. Клюку бы старцу, да некому дать ее, и стоитъ онъ сгорбясь, покорно и молчаливо, ожидая, когда буря или собственное безсиліе уложатъ его въ ту же мокрую топь. Сердцу говоритъ это запустніе, вызываетъ цлый рой видній изъ далекаго прошлаго. Воскреснетъ древнее иночество, подвижнически убгавшее отъ міра, клявшее людей, питавшееся духомъ уединенія и созерцаніемъ, ничего общаго не имвшее съ ныншнею экономическою мощью обители.

— Безъ пышности жили тогда старцы… Сколь она нехороша, эта пышность иноческая, ныиче…— раздумчиво роняетъ о. Пименъ, окончивъ молитву надъ развалившеюся землянкой.— Самыя бревна ея кажутся пропитанными слезами, которыя здсь, въ страшномъ и вчномъ одиночеств, лились изъ тусклыхъ, ослпшихъ глазъ каявшихся старцевъ.

Еще съ полверсты… Лсъ мрачне сталъ, точно насупился. Величавыя сосны смнились схимническими, нахмуренными елями, простирающими къ низу свои темныя втви, точно он ревниво стерегутъ что-то отъ посторонняго глаза. Холмъ. На немъ опять позеленвшія балки. Тутъ уже путь буреломомъ заваленъ. Едва продираешься сквозь. Ничьей ноги здсь, видимо, давно не бывало, никто не проложилъ къ древнему Валааму новаго слда. Колодезь вырытъ въ сторон. Ничего общаго съ ныншними, обшитыми гранитомъ, высверленными въ скалахъ, отнятыми у горныхъ ндръ,— старый, простой, какъ иноки того времени. Колодезь этотъ обложенъ деревомъ. Дерево сгнило, проросло. Внутри неподвижно, какъ и все кругомъ, стоитъ вода. Кругомъ тихо, ветхо, скудно, пустынно…

— Здсь иноческой поэзіи больше. Тутъ, видимо, людямъ зд пребывающаго града не нужно было, они и не созидали его,— грядущаго искали.

Какія созерцанія возможны были среди этой убогой обстановки, подъ гулъ великолпнаго лса кругомъ! Воображеніе невольно рисовало эту эпоху, когда рядомъ уживались: залегшій въ свою берлогу медвдь и занесенный въ своей землянк снгами пустынникъ. Оба — въ вчномъ мрак. Представляешь себ сгорбленную, съ нависшими бровями и отяжелвшими вками, сухую фигуру отшельника, безмолвно слушающаго свистъ метели и трескъ ломающихся подъ тяжестью снга втвей,— слушающаго во тьм, еще боле усиливающей впечатлніе. Какіе голоса должны были ему звучать въ безсмысленномъ, гнвномъ рев зимней непогоды,— какія виднія являлись полу ослпшимъ глазамъ среди этой безразсвтной ночи! И если они повствуютъ объ ангелахъ, сверкавшихъ въ этомъ мрак, объ откровеніяхъ, долетавшихъ до нихъ съ небесъ, покрытыхъ густыми тучами,— я врю и этимъ ангеламъ, и этимъ откровеніямъ, какъ врю въ то, что факиру улыбается Брама, что съ Моисеемъ изъ горящей купины разговаривалъ самъ Богъ… Они, дйствительно, видли и слышали, но видли и слышали творившееся не въ дйствительномъ мір, а въ нихъ самихъ, какъ мы въ безсонныя ночи видимъ лица и слышимъ голоса дорогихъ и милыхъ людей, разлученныхъ съ нами тысячами верстъ или десятками лтъ. Пусть они, эти люди, давно спятъ въ могилахъ,— все равно, передъ душевнымъ окомъ разверзнутся могилы, воскреснутъ спящіе въ нихъ мертвецы.

Опять землянка, надъ нею на два ската кровля. Лопарская вжа совсмъ изъ такихъ, какія я встрчалъ на Мурман и въ Лапландіи. На жерди кровли и дерну настлано. Дернъ давно проросъ кустарникомъ.

— Чмъ питались монахи?

— Разно. Одни муку замшивали на вод и ли такъ, прямо. Другіе, Богъ знаетъ… какъ Іоаннъ въ пустын. Только тутъ дикаго меда нтъ.

— Да и акридъ что-то не видать.

— Кору ли!… Были такіе, что по мсяцамъ не приходили за пищей.

— Какая тишина!

— Здсь хоть и тишина, а говору бездна. Какая-то проповдь о подвижничеств безмолвная. Нын слишкомъ много удобствъ, слишкомъ мало для души….

— Въ этихъ удобствахъ есть много хорошаго.

— Не для обители и не для иночества… Водопроводы вонъ вывели,— ‘чудо!’, кричатъ. А какое чудо? Мы прежде по обледенлой круч, едва держась за ветхія перила, идемъ воду брать… Вверхъ ее, летомъ обливаясь, возносимъ. Скользко, земля изъ-подъ тебя уходитъ,— вотъ, вотъ внизъ слетишь. А все вверхъ, все вверхъ — и чувствуешь, что тебя ангелъ Господень держитъ, самъ окриляешься. А теперь вода сама бжитъ къ теб и ангеловъ не стало.

О. Пименъ — дворянинъ, ему аскетизмъ нуженъ. Какъ это ни странно, а пытливый умъ, просвщенный наукой, ищетъ именпо умерщвленія плоти. Такими типами и держалось подвижничество. Крестьянинъ,— совсмъ не то: тотъ, и отрицаясь міра, и хоронясь заживо, все на хозяйство бьетъ, скопидомничаетъ на себя, ширится и растетъ общиною.

— Ужь шириться, такъ съ главнаго начинай!… Подыми соборъ, чтобъ онъ къ звздамъ небеснымъ возносился, чтобы колокола у самыхъ тучъ благовствовали. Возведи стны, чтобъ он дйствительно знаменовали отреченіе отъ міра. Поставь келліи… А то у насъ вонъ конюшни да мастерскія обитель давятъ. Мала она въ сравненіи съ ними. Теперь ежели подъ стать имъ монастырь возносить, воздвигать его по новому плану,— средствъ и не хватить.

Протестъ о. Пимена — не одиночный. Тмъ не мене старое подвижническое начало совсмъ отошло назадъ. Русскіе монастыри вс вообще какъ-то сбиваются на хозяйственную жилку. Святость — святостью, а прибытокъ самъ собою. Этимъ на Аон русскіе даже злобу у грековъ вызвали. Грекъ монахъ — тотъ какъ клещъ чужое тло сосетъ, а самъ ничего не производитъ. Русскій инокъ и отъ приношеній не прочь, да и самъ не сидитъ сложа руки, а труждается и воздвигаетъ башни Вавилонскія.

— Но тоже и наши хороши на Аон,— какъ-то сообщилъ мн одинъ инокъ, побывавшій тамъ.

— А что?

— Да какже, у нихъ сборщикъ — по всей Россіи, онъ всю Русь сосетъ, а все-таки греческій складъ монастырской жизни больше содйствуетъ монашеству.

— Какъ смотрть на обители!— продолжалъ о. Пименъ.— Если они — идеаловъ носители, народу свтильники, то сіи изъ дебрей и пустынь ярче сіяли ему и громче говорили издали. Звзды ярко свтятъ, а приблизься къ нимъ,— темны, какъ и земля. И народъ это понимаетъ. Прежде къ обителямъ и уваженія больше было… А нынче все на прибытокъ пошло… Обители легче чмъ кому-либо пріобртать… ‘Ради Бога!’ — это великое слово, страшный глаголъ! На послднемъ-то суд — на всахъ — что оно вытянетъ?… Скажи-ка его игуменъ старушк какой-нибудь, либо богобоязливому мужу,— все съ себя снимутъ. Дтей оберутъ, а въ монастырь ‘ради Бога’ принесутъ. Ты и подумай, легко ли это… А ныншнія обители такія словеса постоянно говорятъ…

Какіе тутъ цвты пышные попадаются на пути!… Не врится,— да, полно, на Свер ли я?… О. Пименъ обошелъ одинъ изъ цвтковъ, чтобы не наступить на него. Другой монахъ при этомъ замтилъ:

— Вотъ въ этомъ крин сельномъ боле мудрости, чмъ во всхъ книжкахъ нашихъ. Цвтовъ какъ мудрецъ душ глаголетъ. Онъ — ‘тоже книга, только смятенному духу закрытая, а пустынножителю ясная и понятная. Сія книга умная. У нея каждый лепестокъ — страничка.

Онъ сорвалъ цвтокъ и, не замчая самъ, помялъ, помялъ его и, бросивъ наконецъ этого великаго мудреца на землю, въ раздумьи наступилъ на него, не прочитавъ.

— Однако земные мудрецы разгадали все — и составъ, и жизнь вашего растущаго и благоухающаго мудреца-цвтка, и не только разгадали, но и поставили его какъ солдата въ шеренгу — на свое мсто…

— Вашу мудрость,— прервалъ меня монахъ,— преподобный Исаакъ Сирянинъ называетъ нагимъ вдніемъ!…

— А что такое нагое вдніе?

— Да нехорошо… вотъ что!

Когда я совсмъ углубился въ эту пустыню, таково было вліяніе зеленаго лса,— покоя, царствовавшаго здсь, въ этой тни,— тепла и свта, скользившаго золотыми струями по листьямъ ивъ, на мягкія нжныя поляны,— что мн самому стало понятно исканіе уединенія и безлюдья. Сюда нужно уходить изврившимся, разбитымъ судьбою.

— Разумется, людямъ, выдержавшимъ великія несчастій, хорошо было здсь.

— Ну, это еще не поводъ къ монашескому житію!— замтилъ о. Пименъ.

— Да вдь большая часть,— началъ было я.

— Вотъ видите ли, у такихъ большаго произволенія къ иночеству не бываетъ, а вступающій съ малымъ произволеніемъ въ монастырь съ первыхъ шаговъ по подвижническому пути ужасается лютости врага и устремляется въ бгство. Только три достаточныхъ основанія признаетъ Іоаннъ Лствичникъ къ оставленію міра: любовь къ Богу, желаніе будущаго царствія и сознаніе множества грховъ.

Нужно сказать правду, я съ сожалніемъ оставлялъ эту зеленую пустыню. Въ ней чудилось что-то величавое. Какіе-то гигантскіе силуэты возникали въ воспоминаніяхъ о далекомъ прошломъ,— силуэты, заслонявшіе и эти пирамиды, поставленныя новыми иноками, и ихъ машины, пароходы и всю экономическую мощь. Старый Валаамъ. выдвигался изъ тумана вковъ — суровый, полный лишеній… Казалось, вотъ-вотъ изъ чащи послышится старческій голосъ и, постукивая передъ собою клюкой, двинется на меня оттуда полу ослпшій схимникъ-отшельникъ, точно сейчасъ только вырытый изъ могилы… Выходя изъ лса, я еще разъ оглянулся на эту послднюю страницу древняго иночества, только-что прочитанную мною.

Новое идетъ иными путями… Это — та же соціальная община, только съ президентами особаго рода, несмняемыми и если хотите нетлнными: Сергій и Германъ — на Валаам Зосима и Савватій — въ Соловкахъ. Здсь пока соціализмъ нашелъ безпрепятственное осуществленіе своей идеи. Не указаніе ли это для будущаго? Не поучиться ли здсь, какъ работать всмъ и за вся?..

XXVII.
Валаамскіе Рафаэли.— Ризница и библіотека.

Я уже говорилъ, какъ меня поражали чистотой отдлки, нжностью и, если такъ можно выразиться, женственностію кисти работы валаамскихъ художниковъ. Странно было бы ухать изъ монастыря, не познакомившись съ тми, которые прятались подъ безразличную подпись: ‘трудами валаамскихъ иноковъ’.

— Да сколько же ихъ всхъ у васъ?

— Трое. Они и снабжаютъ скиты, часовни и обитель самую. Мы даже другимъ монастырямъ и бднымъ сельскимъ церквамъ даримъ иконы ихъ писанія. Особливо одинъ у насъ есть — молодой. Можно сказать, даровалъ ему Господь талантъ на пользу братіи,— такой талантъ, коему и свтскіе громогласные художники вотще позавидовать могутъ.

Этотъ молодой живописецъ до сихъ поръ у меня въ памяти: маленькій, тщедушный, волны золотистыхъ волосъ на голов шапкой стоятъ и никакимъ гребнемъ не разберешь ихъ, грустные, добрые глаза, блдное, кажущееся измученнымъ, лицо.

— Братъ Алексй! вотъ на твою работу пришелъ свтскій писатель посмотрть.

Онъ сконфузился, покраснлъ, заторопился чего-то.

— Что-жь, смотрть нечего… Какая это работа…

— Совсмъ онъ двушка у насъ,— всего стыдится.

— У меня тутъ эскизы пока… Новыя картины задумалъ. Еще писать не могу,— не тотъ духъ…

— Онъ у насъ такъ не пишетъ, а какъ снизойдетъ на него, онъ сейчасъ боговдохновенно…

Я осмотрлъ эти эскизы: Закхей на дерев, приглашающій Христа, исцленіе прокаженныхъ и другіе. Сколько жизни въ постановк фигуръ, сколько пониманія событій! Видимо, каждая вещь долго и благоговйно обдумывается.

— Отецъ Алексй поучался даже нсколько времени въ академіи. Обитель его послала туда, да онъ быстро вернулся.

— Пользы мало?— Нтъ, какъ мало! Наука… А то, что я сталъ тосковать по Валааму, грудь начала болть. Докторъ сказалъ, возвращайтесь туда,— тутъ вы себ чахотку наживете… Я вернулся. Здоровъ нын. А работать тамъ чудесно. Совсмъ иначе,— передъ собою такіе образцы видишь… Тутъ меня тоже поощряютъ. Сказали: какъ напишешь ‘исцленіе слпорожденнаго’, такъ мы теб и выпишемъ французскую иллюстрацію. Ну, и выписали… Тоже вотъ, когда Закхея кончу, мн англійскую выпишутъ.

На какія жалкія, ничтожныя средства длается все это — и сказать трудно. Талантъ поощряется лубочными иллюстраціями. Обидно и досадно становится за него. Живая душа, вдь, въ тюрьм этой бьется. Даже еще хуже — не бьется, а примирилась съ нею, считаетъ мсто это лучшимъ на всей земл, а рясу свою и скуфейку — высшимъ счастіемъ… Понятно, если талантъ мало-по-малу заглохнетъ. Скоро эти грустные глаза погаснутъ, а живое, выразительное лицо, на которомъ постоянно смняются впечатлнія, приметъ сухую иноческую складку,— тогда и чистыя линіи рисунка огрубютъ, нжныя краски поблекнутъ, въ фигурахъ умретъ жизнь, а изъ художника, общавшаго многое, выработается простой, шаблонный иконописецъ… Мн плакать хотлось, глядя на этого брата Алекся, счастливаго, довольнаго своею темничною клткой. Силой бы вывелъ его отсюда!… Онъ избгалъ разсказывать о своей жизни, но я, поразспросивъ кое-кого, узналъ ея грустную повсть. Сынъ какого-то мщанина, онъ рано началъ обнаруживать дарованіе — не послднее. Дома его не понимали, мшали работать, били даже. Поневол монастырская клтка, гд кисть изъ рукъ отъ него не отнимали, кажется захирвшему художнику раемъ. Онъ тутъ и другія послушанія исполняетъ, когда его ‘благословятъ’ на нихъ,— служитъ за трапезой ‘со униженіемъ’. Эхъ, горькая ты судьба русскихъ талантливыхъ людей!… Горше твоей нтъ. И въ какихъ закоулкахъ развиваются иногда пышные цвты! Вотъ, напримръ, отецъ Наанаилъ. Онъ — отставной кавалерійскій солдатъ. Лтъ двадцать въ сдл провелъ съ пикой въ рукахъ,— кажется, ужь до художества ли тутъ. А посмотрите, какіе образа пишетъ. Для заправскаго художника, разумется, плохо, но для него — лучшее и требовать нельзя. Вы видите отсутствіе техники, незнаніе азбуки рисованія, но въ каждой мелочи сквозитъ дарованіе, артистическая искра такъ и бьетъ въ глаза… Этотъ тоже успокоился въ обители, обрлъ здсь тихую и мирную пристань и — счастливъ… Третій еще только начинаетъ работать.

— Что-жь вы длаете, когда не работаете?… Читаете?

— Свтскія книги запрещены намъ. Читаемъ божественныя, больше размышляемъ.

— Молчимъ! Въ безмолвіи духъ питается…

— Кто молчитъ, тотъ не гршитъ.

— Гршить можно и помысломъ.

— А ты такъ умй молчать, чтобы въ теб даже и помысла не было!

Мн душно стало отъ этой формулы. Я готовъ былъ бжать сейчасъ же отсюда,— бжать куда-нибудь подальше, чтобы не видть этихъ могилъ, въ которыхъ гніютъ живые мертвецы. Нтъ, заживо схороненный хоть бьется, кричитъ, а эти примирились, не вопятъ и не борятся. Они удовлетворены обстановкою своего гроба, ихъ не пугаетъ, что съ каждымъ днемъ насыпь надъ ихъ могилами все растетъ и растетъ, плиты становятся все тяжеле и тяжеле… Пусть мать придетъ или сестра, пусть она заплачетъ надъ этими могилами,— живые мертвецы станутъ слушать ихъ съ пренебреженіемъ: ‘вотъ-де, глупыя, суетныя!’

Не въ переносномъ смысл, а въ буквальномъ становилось душно, и я ушелъ отсюда въ библіотеку, гд заперто за стеклами шкаповъ до восьми тысячъ томовъ богословскаго, историческаго и техническаго содержанія. Есть и иностранные. Между книгами я замтилъ нсколько библіографическихъ рдкостей. Дамаскинъ на книги средствъ не жаллъ, и я здсь видлъ изданія очень дорогія. Ученые монахи, въ род о. Пимена, пользуются библіотекой невозбранно, остальнымъ же некогда.

— Иноку работать надо… Какая тутъ книга, коли у него рубаха еще вся въ поту и руки отъ устали не двигаются!… Не до книжекъ… Опять же малоумнымъ быть куда выгодне. Съ малоумнаго спросится меньше, чмъ съ высокоумнаго.

На стнахъ развшаны золотыя и серебряныя медали, полученныя Валаамомъ на различныхъ выставкахъ садоводства, и писанная стариннымъ мастеромъ, масляными красками, картина древняго Валаама, сооруженнаго шведами.

— Отъ книгъ и гибель вся!— длился потомъ своими впечатлніями одинъ изъ тхъ монаховъ, съ которыхъ спросится мало.— Древле змій яблокомъ женъ соблазнялъ, на древа всползалъ для сего, а нын онъ въ книги ядъ свой изливаетъ и черезъ книги хитроумныхъ мужей и сдовласыхъ старцевъ громогласно на пути нечестивыхъ ведетъ!…

— ‘Господи помилуй!’ — вотъ единственная книга. Читай ее всегда и спасенъ будешь!

Въ Валаамской ризниц нтъ ничего мало-мальски замчательнаго.

— Все шведы ограбили, все они, люторы проклятые, раззорили!

Много парчей, покрововъ, ризъ аляповатаго рисунка, гд золото наляпано комьями. Дале, евангелія въ дорогихъ окладахъ, да на стнахъ картины — бесды Христа съ Никодимомъ

— Это жидовскій князь!— тычетъ въ Никодима толстымъ и корявымъ перстомъ монахъ.— У насъ смотрть нечего,— удостовряетъ онъ еще разъ.

— А древности?

— И древностей нтъ. Кабы не люторы, были бы, а то нтъ. Вотъ разв…

Онъ показываетъ громадные куски воску, почти почернвшіе, точно обломки толстыхъ бревенъ.

— Въ нутр горы нашли. Надо полагать, старцы древле отъ шведовъ схоронили когда-нибудь и каменьями завалили. А сверху нанесло земли, лсъ выросъ… Зачмъ-то мы копать начали и нашли…

XXVIII.
Кладбище.— Не признанный исторіей, иже во святыхъ отецъ Магнусъ II Смекъ.

Глухо шумятъ тнистые вязы… Блую стну обители всю заслонили они,— не видать ея вовсе за этою колышащейся зеленью. Тихо спятъ во блаженномъ успеніи иноки подъ безъименными плитами и однообразными, подернувшимися травой, насыпями. Тихо спятъ, прислушивался я, вовсе не гудутъ,— должно-быть пригрезилось тому монаху, что разсказывалъ мн, какъ покойники молятся въ своихъ полуистлвшихъ гробахъ… Разбитый житейскими бурями и случайно приставшій сюда, странникъ даже позавидуетъ ихъ безмятежному сну. Корни цвтущихъ кустовъ проникаютъ къ нимъ, надъ ихъ насыпями щебечутъ птицы, стрекоза поблескиваетъ на солнц своими сквозными крыльями, а ихъ, этихъ отдыхающихъ бойцовъ, не зоветъ никуда, не тянетъ… ‘Аще убо живемъ, Господеви живемъ, аще убо умираемъ, Господеви умираемъ’ — и больше никакихъ сомнній. Сонъ безъ кошмара, сонъ безъ видній, безъ грезъ, безъ страстныхъ порывовъ къ прошлому невозвратному…

Какъ придешь сюда, такъ и чувствуешь желаніе хоть прилечь на чужой могил… Такъ тихо, тихо на душ становится, точно все тамъ упало, все замерло и не шелохнется… Вода такъ иногда подъ солнцемъ заснетъ, даже борозда не бжитъ по ней.

На могилахъ — рдко, рдко гд-нибудь имя… Большею частію насыпь или плита, а кто подъ ней — не извстно.

— Отецъ игуменъ говоритъ: зачмъ имя?… Кто что заслужилъ, тотъ то и получитъ. Крестъ у всякаго, а имя зачмъ? Твой есмь азъ, спаси мя!… Богъ знаетъ,— Онъ и разберетъ. А имени не надо.

Но вотъ нсколько плитъ подъ рядъ… Господи, все какіе старцы!… Говорятъ, что недостаточная, растительная исключительно, пища коротитъ вкъ, а непомрный трудъ и совсмъ убиваетъ. Приходится здсь убдиться, что все это — чистйшая чепуха. Не угодно ли:

Схимонахъ Михаилъ — 80 лтъ.

Монахъ пустынникъ Аанасій — 80 ‘

Схимонахъ Сергій — 80 ‘ изъ коихъ 60 провелъ на Валаам.

‘ Серафимъ — 83 ‘

‘ еоктистъ — 74 ‘

‘ Киріакъ — 80 ‘

‘ Авраамъ — 95 ‘

Іеромонахъ Евфимій — 70 ‘

‘ Боголпъ — 84 ‘

Іеросхимонахъ Евфимій — 60 ‘

Игуменъ Иннокентій — 85 ‘

И вс эти старцы, изъ коихъ младшему 60 лтъ, улеглись рядомъ. Съ ряду я и взялъ ихъ. Гд доживаютъ въ масс до такой глубой старости?

Надъ одной могилой отецъ Виталій остановился.

— Другъ былъ… Мірской!… Прибылъ сюда меня навстить и заболлъ… Сколь душа мятежная была,— жизнью отъ него такъ и вяло. Непосда, а теперь лежитъ, не двигается и ничего не ищетъ,— ничего ему не надо!… Только шесть сосновыхъ досокъ — и все готово!… Прощай, Иванъ Иванычъ, прощай! Жить бы теб!… А вотъ тутъ лежитъ шведскій король. Пріялъ кончину праведную у насъ…

— Это и есть Магнусъ?

— Онъ самый.

Простая плита. Сверху шумитъ надъ этимъ, когда-то могучимъ, конунгомъ тнистый вязъ. Изрдка солнечный лучъ сквозь просвтъ втвей скользнетъ на плиту и позолотитъ ее. Тни бгутъ по ней, какъ волны, которымъ вврялся шведскій владыка. Стоило родиться далеко-далеко, всю жизнь провесть въ желзномъ шишак и латахъ, цлые города заставлять склоняться къ своимъ ногамъ, чтобы въ конц концовъ попасть на Валаамъ, принять схиму и улечься подъ этимъ деревомъ, среди всхъ этихъ Боголповъ, Серафимовъ, Киріаковъ, Евфиміевъ… Неужели и ему, этому гордому сверному кондотьери, спокойно спится здсь подъ похоронные напвы иноковъ и тягучіе, густые удары колоколовъ?… Современные историки отрицаютъ достоврность этого событія, но легенда сама по себ столь поэтична, вра въ нее иноковъ такъ непоколебима, что и мы приводимъ ее здсь во всей ея наивной простот.

Въ 1371 году, смлый конунгъ Магнусъ отправился на Ладогу раззорять русскіе предлы… Бранная потха шла первоначально съ успхомъ. По хмурымъ берегамъ хмураго озера пылали села и посады, кровъ лилась ркою, стонъ стоялъ кругомъ ‘по всей округ’. Оставалось одно — обратить въ пепелъ Валаамъ и истребить ненавистныхъ конунгу монаховъ, самыхъ упорныхъ представителей русской національности на этомъ отдаленномъ пункт. Магнусъ отправился во глав множества лодокъ, но, не дойдя и половины пути, смлые пловцы были застигнуты бурей… Долго ихъ носило сумрачное Нево, долго било утлые струги бшеными волнами,— ни одинъ изъ спутниковъ конунга не спасся. Буря утихла… Монахи зачмъ-то шли по берегу, звуки какого-то священнаго стиха разносились въ тепломъ и спокойномъ уже воздух… Вдругъ вдали показалось на водахъ пролива что-то необычайное. Подошли черноризцы поближе. Плыветъ доска, за нее уцпился еле-дышащій, весь растерзанный, почти уже мертвый человкъ… Бросились къ нему, вытащили изъ воды.

— Кто ты?

— Магнусъ II Смекъ, король шведскій.

Оказалось, его долго, нсколько дней, носили неугомонныя волны озера.

Старцы,— говоритъ лтописецъ,— въ несчастіи короля видли особый промыселъ Божій, призывавшій его въ свою ограду, какъ нкогда гонителя Савла. Мирныя кущи иноковъ, ихъ убжденія, воспоминанія горькихъ дней протекшей жизни сильно взволновали сердце Магнуса. Онъ самъ увидлъ въ своей судьб перстъ Провиднія и ршился остатокъ дней провести въ обители, въ тихой пустын. Онъ присоединился въ православію и съ именемъ Григорія принялъ св. схиму. Черезъ три дня король Магнусъ II Смекъ, въ иночеств схимонахъ Григорій, умеръ и монахи погребли его на своемъ кладбищ.

Теперь его почти забыли. Къ могил — ни тропы. Трава кругомъ густая, трава заслонила даже наивную надпись на плит. Какой-то черноризецъ-монахъ сочинилъ вирши, вырзанныя на плит. Мн о. Виталій указалъ на нихъ, какъ на чудо поэзіи.

— Тутъ богомолица была, она изъ Питера, даже плакала… горькими, горькими слезами… Такъ онъ ее, монашекъ-то нашъ, своимъ стишкомъ пронялъ. Вы запишите стишокъ. Стишокъ хорошій, чувствительный. Сколь онъ до сердца пронимаетъ — и сказать невозможно!

Повинуясь ему, я записалъ… Вотъ это чудо валаамской поэзіи:

На семъ мст тло погребено

Въ 1371 году земл оно предано

Магнуса шведскаго короля

Который святое крещеніе воспрія

При крещеніи Григоріемъ нареченъ

Въ Швеціи онъ въ 1336 году рожденъ

Въ 1360-мъ на престолъ былъ возведенъ

Великую силу имя и оною ополченъ

Двоекратно на Россію воевалъ

И о прекращеніи войны клятву давалъ

Но преступивъ клятву паки вооружился

Тогда въ свирпыхъ волнахъ погрузился

Въ Ладожскомъ озер войско его осталось

И вооруженнаго флота знаковъ не оказалось

Самъ онъ на корабельной доск носился

Три дня и три нощи Богомъ хранился

Отъ потопленія былъ избавленъ

Волнами ко брегу сего монастыря управленъ

Иноками взятъ и въ обитель внесенъ

Православнымъ крещеніемъ просвщенъ

Потомъ вмсто царскія діадимы

Облеченъ въ монахи, удостоился схимы

Поживъ три дня здсь скончался

Бывъ въ корон и схимою увнчался.

Стихи во всякомъ случа не длающіе чести ни королю Магнусу Смеку, ни ихъ автору…

Монахи доказываютъ существованіе Магнуса въ ихъ обители могилой его. Они говорятъ: ‘для того, чтобы выдумать могилу, невозможно представить никакого разумнаго побужденія’. Также они ссылаются и на то, что шведы, упорне всхъ отвергающіе описанный фактъ, тмъ не мене не могутъ указать, гд находится тло Магнуса. Сверхъ того существуютъ и чисто монашескія доказательства. Иже во святыхъ отецъ нашъ Магнусъ II Смекъ являлся во сн многимъ старцамъ и даже чухнамъ-мірянамъ, кои и притекали въ обитель, свидтельствовать истину. Такъ 1839 года двое финновъ явились къ о. Дамаскину и просили отпть панихиду надъ могилой Магнуса. Оказывается, одинъ изъ нихъ былъ боленъ и уже готовился къ смерти, когда въ сонномъ видніи предстали болящему два старца и вщали (вроятно, вольный переводъ съ финскаго):

‘Молитва твоя услышана и по предстательству богоугоднаго короля шведскаго Магнуса возвращается теб здравіе! Возстань, иди въ Валаамскій монастырь и тамъ надъ могилой сего богоугоднаго мужа воздай хвалу Господу’.

Второй финнъ встртился ему по дорог въ обитель. Онъ, оказывается, тоже былъ исцленъ.

— Близь Господь сокрушенныхъ сердцемъ и смиренныхъ духомъ спасетъ!— замчаютъ по этому поводу монахи.

— Какже посл того не Магнусъ у насъ?— злобился простодушный о. Іона.— Кто же иной?… Великолпный старецъ въ сонномъ видніи о себ свидтельствуетъ, а ваши историки пишутъ, что его нтъ у насъ. Невры потому! Древле достаточно было и того, что въ рукописяхъ есть, а нын и сіе отметаютъ. А вдь эти сонныя виднія превыше всякихъ аргументовъ.

По этому поводу мн вспоминается одна старая родственница. Дама она была къ иноческому званію зло приверженная, выстаивала на молитв по утрамъ и вечерамъ часа по три, не пропускала ни единой службы въ церкви и, отрицая всякихъ Аполлоновъ, признавала только одинъ типъ красоты — архіерейскаго пвчаго Смиренномудраго, коимъ зачастую въ скорбяхъ своихъ прилежно утшалась. Она тоже была одержима сонными видніями. Какіе-то шутники натолковали ей о святомъ мученик Буцефал и она въ ту же ночь увидала ликомъ пресвтлаго и въ райскія одежды облеченнаго Буцефала во сн. Онъ велъ съ нею сладкогласную бесду и въ конц концовъ повеллъ ей идти въ ближайшій къ ней монастырь отслужить о немъ панихиду. Доврчивая дама отправилась, а простодушный игуменъ, коего познанія въ древней исторіи ограничивались лишь воспоминаніями объ Ирод и еврейскихъ младенцахъ, ничто же сумняшеся, отслужилъ панихиду… И хотя потомъ шутники чистосердечно покаялись, но богомольная старуха знать ничего не хотла.

— Какіе вы невроятные,— говорила она.— Какже Буцефалъ могъ быть конемъ, когда я его собственными глазами видла съ осіяннымъ ликомъ и въ райскихъ одеждахъ?

Длинные ряды безъименныхъ холмиковъ, поросшихъ сочною травой. Кое-гд покосившійся старый крестъ. Густые вязы и клены тихо колышатся надъ невдомыми могилами. Туча набжала и уронила нсколько слезинокъ, точно и ей стало жаль этой пустынной и скудной жизни, этихъ блдныхъ и ничмъ не оживлявшихся годовъ затворничества и лишеній… И опять солнце сіяетъ во-всю, и опять свтъ его дробится внизу на струйкахъ пролива, медленно покачивающаго одинокую шкуну. Когда мы устали и сли на одну изъ могилъ, я внимательно слушалъ, ‘какъ молятся и гудутъ покойники’, но, увы, мн ‘дано не было’ и я только различалъ въ трав шорохъ разной мелкой твари, тоже пользовавшейся тепломъ и свтомъ только одному монашествующему старцу противнаго лтняго дня.

XXIX.
Инокъ побдоносный.— Чудо съ вратникомъ.

— Даже видть несносно, сколь высоко сей отецъ Ферапонтъ духомъ паритъ! Истинно крыла орліи даны ему.

— А что?

— Помилуйте, самые превознесенные генералы — и т передъ нимъ смиряются. Тутъ въ обитель, гд о. Ферапонтъ спасался прежде, одинъ прізжалъ: изъ нмчиновъ онъ, но только нашу православную вру исповдуетъ. Сказываютъ, Татьяна Борисовна Потемкина изъ люторства его совратила. Три звзды на ёмъ. На ше крестъ красный. Ходилъ онъ тутъ точно индюкъ-птица. Носъ кверху, плечи этакъ — съ головой вровень. Ну, только на о. Ферапонта наскочилъ, тотъ сего несноснаго генерала сверзилъ, и даже съ поношеніемъ.

— Съ какой стати?

— А съ такой, что въ дом Божіемъ не вздыбайся… Генералъ-то все на дыбки, индючкомъ,— ну, о. Ферапонтъ ему и говоритъ: ты что это сосудъ непотребный возносишься? Тотъ было на генеральство свое тыкнулъ, а Феропонтъ ему сейчасъ: ты царевъ генералъ, а я генералъ Божій,— слдовательно, всегда могу теб внушить… А если въ непотребств своемъ упорствовать станешь, то и наиболе жестокую ревность мою о Господ Всемогущій проститъ… Ты что, говоритъ, во храм Божьемъ петеломъ стоишь?… Во храм смиреніе подобаетъ, а не гордыня. Кабы ты одинъ былъ, такъ теб бы, дурачку, и простить можно,— ну, а при богомольцахъ прочей паств соблазнъ…

— Что же генералъ-то?

— Да онъ сначала попробовалъ было пыжиться,— ну, о. Ферапонтъ ему: ты не раздражай меня, ибо я духомъ твердъ… Генералъ и смирился. Да оно и лучше. Вы какъ полагаете, о. Ферапонтъ не токмо здсь, онъ въ прежнемъ, гд былъ, монастыр іерарха обличилъ. Митрополитъ пріхалъ,— ну, такъ онъ митрополиту во храм… Я, говоритъ, тебя во имя Бога живаго… Зачмъ ты попа обидлъ?… А у нихъ вишь совсмъ задарма попа на смиреніе прислали. И попикъ-то самый скудльный, смирный попъ!… Другой бы никто за попа этого не вступился.

— Интересная личность вашъ Ферапонтъ.

— Да, любопытный отецъ. Побдоносный инокъ, воинствующій!… Ты какъ думаешь, разъ ему игуменъ про смиреніе напомнилъ. Что-жь, онъ палъ на колна, простеръ руки да и говоритъ: ‘я такъ смиреніе понимаю: пошли меня навозъ возить,— съ радостію пойду, всякое послушаніе исполню, а ежели ты что сотворишь не по заповди, при всей братіи обличу!’ — Это на колшкахъ то… Умственно?

— Какъ съ нимъ познакомиться?

— Да онъ до мірянъ не охочь. Не то чтобы высокоумствовалъ передъ мірянами, а такъ, не подобаетъ, говоритъ.

Самъ случай впрочемъ помогъ мн.

Осматривалъ я какъ-то хлбную. Громадная квашня, въ которой съ удобствомъ могло бы помститься средней руки чиновничье семейство. Въ нее сразу опоражниваютъ два куля муки и четыре человка должны мшать тсто часа два. Затмъ изъ него длаютъ тридцать хлбовъ, по тридцати фунтовъ каждый, и сажаютъ въ печь, которую можно сравнить со вратами адовыми… Купеческія маменьки спеціально привозятъ сюда пьянствующихъ соврасовъ лчить отъ запоя, который за этой квашней у нихъ ‘потомъ выходитъ’.

— И не бгутъ отъ васъ?— спрашиваю у спутника.

— Отъ насъ до срока не уйдешь,— кругомъ вода!— прогудло что-то позади, точно это заговорилъ громадный звъ печи.

Оглядываюсь. Монашище — косая сажень, ростомъ Голіафу подобенъ. Этому и ослиной челюсти не надобно было бы, чтобы сокрушить филистимлянъ, а городскія ворота легко бы умстились у него на спин.

— О. Ферапонтъ!— шепнулъ мн мой спутникъ.

— Любопытствуете?— окинулъ онъ меня взглядомъ, не лишеннымъ нкоторой строгости.

— Да, хозяйствомъ вашимъ интересуюсь.

— Дивно устроилъ Господь храмъ свой… На голомъ камн лса возрастилъ… Въ квасной нашей были?

— Нтъ.

— Тутъ близко. Вотъ поглядите, кстати братъ-квасникъ дастъ намъ кваску испить.

Громадныя, какія-то особенныя бочки, точно это погребъ циклоповъ. Взлсть наверхъ — надо лстницу приставлять. Холодный, прекрасный квасъ освжилъ посл сегоднешней жары…

— Нын у тебя квасъ лучше!— одобрялъ Ферапонтъ квасника.

— Хорошъ. Какъ бы не перестоялъ.

— А что?

— Думали, богомольцевъ много будетъ, заготовили, а тутъ какъ разъ обитель гостями оскудла.

— Ну, ничего, и мы выпьемъ… Покушайте еще во славу Божію, вторительно!

— Нтъ, спасибо.

Мы выбрались опять на жару.

— Ширится Валаамъ точно младенецъ, выросшій изъ люльки: тсно ему, онъ и распирается локтями, а древо-то скрипитъ. Нужно ему нын другую, обширнйшую, люльку-то… Это еще что за погреба!… Мы вотъ въ самомъ сердц горы порохомъ вырвемъ, тогда будутъ настоящіе… А, отецъ Илларій!

Сденькій монахъ подошелъ къ воинствующему иноку. Оба сложили руки крестомъ на груди и, поклонясь смиренно, сначала коснулись праваго, а потомъ лваго плеча другъ друга головами. Изъ этого я заключилъ, что оба равны другъ другу, иначе младшій по мстному уставу поклонился бы первый, касаясь перстами земли…

— Христосъ посред насъ!

— Есть и будетъ!

Размнялись они формальнымъ привтствіемъ.

— Ну, что, о. Илларій, все скорбишь?

— Да… мятусь… Духомъ не спокоенъ.

— Мать у него помираетъ… Она въ Серпуховскомъ монастыр, старица… Что-жь, ей подъ осьмой десятокъ пошелъ?

— Истинно.

— Ну, и пора жъ Богу.

— Я не о томъ, а можетъ-быть въ эту самую минуту она зоветъ меня.

— И такъ обойдется… На томъ свт встртитесь, если достойны. А ты вотъ что — поди-ка да спокайся. На поклоны стань. Какъ изморишь себя, горе-то сейчасъ у тебя и пройдетъ, и не увидишь его.

Раскланялись опять и разошлись въ разныя стороны.

— Вотъ видите вратника этого?— показалъ мн о. Ферапонтъ заскорузлаго послушника у воротъ.

— Вижу.

— Ну, такъ съ нимъ чудо было. И въ обитель по этому самому попалъ къ намъ.

— Вона!

— Врно… Купецъ онъ въ Питер былъ, богатый. Все бросилъ и къ намъ пришелъ. Запьянствовалъ онъ, видите ли, въ трактир, а тутъ къ нему подсли двое… Познакомились. Вдарило ему въ голову. Денегъ съ собою было тыщи дв… Видятъ т-то, что купецъ самъ къ нимъ въ неводъ плыветъ. Подемъ, говорятъ, за городъ на тройк. Такія мста есть, куда на тройкахъ здятъ. Ну, онъ сейчасъ. Вали!… По дорог-то они сняли съ него шубу, сюртукъ, деньги отняли, да на морозъ и выбросили. Шелъ онъ, шелъ, видитъ, не въ моготу,— холодно, изморился весь. дутъ извощики мимо, къ себ не берутъ,— думаютъ, мазурикъ какой. Наконецъ дошелъ онъ почти до Циммермановской фабрики… И ноги совсмъ что деревянныя стали, ложись въ снгъ — умирай… Тутъ купецъ и взмолился: Николай чудотворецъ, помози!… Только онъ сказалъ это, видитъ — передъ нимъ стоитъ лихачъ. Лошадь блая, блая, ярая… Копытомъ снгъ скребетъ. Сани дивныя — бархатъ, полость медвжья богатая… Садись,— говоритъ лихачъ… Однако, какъ купецъ ни усталъ, а побоялся, чтобы лихачъ съ него лишняго не взялъ,— такая уже въ купцахъ жадность сидитъ… А сколько стоитъ?— спрашиваетъ… ‘Садись скорй, конь не ждетъ’… Слъ купецъ и сразу ему стало тепло,— сразу заснулъ онъ, и точно черезъ минуту оказался на своей улиц, хоть онъ, заснумши, лихачу адреса не сказалъ. Разбудилъ его лихачъ. Вставай!— говоритъ.— Ну онъ ему: погоди, сейчасъ деньги вышлю.— Выслалъ, а на улиц ни коня, ни лихача. Городовой около стоялъ.— Куда лихачъ длся?— Никакого лихача не было.— Вотъ оно какое чудо было!… Вы какъ насчетъ чудесъ, не отметаете?

— Нтъ.

— По современной мод чудесъ нтъ,— все машиной. У нихъ замсто угодниковъ-то Божьихъ кочегары везд понасажены. Я одному разсказывалъ, тоже свтскому, господину, такъ онъ смяться началъ. Ну, я его тутъ малость поучилъ… Будетъ помнить невръ! Жаль, посоха не было, но я и перстами его…

При такихъ условіяхъ мудрено было не соглашаться съ о. Ферапонтомъ.

— Что-жь онъ?

— Потомъ прощенія просилъ. По глупости,— говоритъ… Ну, я что-жь?— я зла на немъ не помню, простилъ его. Богъ съ нимъ!

Нсколько спустя мн удалось разговориться съ о. Ферапонтомъ.

— Мы — церковь воинствующая, а воинствующей подобаетъ сокрушать противляющихся. Мы — поставленники Божіи на земл,— слдовательно, должны всякое нечестіе обличать. И безъ того монашество въ загон. Прежде что монахи были?— Къ царскому двору шли, самодержцамъ внушали о соблюденіи заповдей Господнихъ.

— Ну, и самодержцы тоже. Іоаннъ-то Филарета…

— Точно, Филаретъ убіенъ былъ, но это не должно останавливать… Не велика заслуга маломощныхъ нечестивцевъ обличать, нтъ, пусть твое слово громомъ грянетъ надъ великими земли. Пусть они, на верху горы стоящіе, всемогущіе, твоего испытующаго ока боятся. Иди смло, на смерть иди, вщай правду и — добро теб будетъ… Слышали, что сказано: монахи — свтильники, а мы нын тускло свтимъ. Плюнь — погаснемъ. Древній монахъ — босой, звроподобный, тлею подаемый — шелъ во обличеніе, и ему внимали. А нын что мы?— Чревоугодіе и сластолюбіе громимъ… А разв въ чревоугодникахъ, да въ сластолюбцахъ зло, разв на нихъ земская неправда зиждется?… Народу жрать нечего, а мы чревоугодниковъ распинаемъ!… Католики въ семъ случа далеко ушли. Они предъ князьми и владыками не смущаются, ибо они сами князи Бога живаго, намстники Его на земл. Имъ даже смиренныя одежды сіи не особою заслугою кажутся, потому намстники Господа великолпнаго и сами великолпны должны быть. Нтъ пурпура достойнаго ихъ украсить, діадимамъ ихъ подобаетъ каменіе драгоцнное… Дабы народъ видлъ и благоговлъ. У нихъ цлесообразно все это направлено. И обличаемъ мы какъ? Боле во области воздушныя возлетаемъ… Нтъ, ты въ него, въ обличаемаго-то, при всей паств перстомъ уткнись. Выведи впередъ, лицомъ поверни, чтобы вс видли, сколь онъ гнусенъ. Это — обличеніе!… Слово не поможетъ, заушеніемъ испытуй. Иного заушеніе въ себя приведетъ и смиритъ. Какъ съ строптивыми дтьми. Тогда и порядокъ будетъ. У насъ тутъ инокъ изъ городовыхъ есть, такъ онъ иначе не можетъ. Чуть что, сейчасъ въ ухо. А по-моему онъ о Господ это ревнуетъ. Меня вонъ изъ трехъ монастырей выжили, а я все духа своего не теряю… Живъ Богъ — жива душа моя!… Вы изволите знать въ Москв генеральшу ***?

— Нтъ.

— Гунявая такая, но при всей гунявости своей жестоковыйна. Ну, такъ я ее при всемъ генералитет въ этой самой гунявости обличилъ. Сколько особъ ипостасныхъ кругомъ было, а я перстомъ въ нее уткнулъ, да все на чистоту и выложилъ: какъ она сиротъ своихъ ограбила, достояніе ихъ на блудниковъ стравила, какъ она двицу, дочь свою, за стараго, за гнилаго сластолюбца выбросила… Она было вскипятилась: я, кричитъ, княгиня. А я ей: наплевать на твое княжество, коль ты грхомъ руководствуешься. Ты думаешь, княжество — легкій это санъ? Онъ тоже обязываетъ ко многому. И коли по настоящему судить, такъ тебя и съ княжествомъ твоимъ прямо на живодерню слдуетъ!…

— Ну, и что-жь она?

— Съла!… Потомъ за это съ меня мантію сняли… Но мн еще радостне было, потому я духомъ ликовалъ… При всей паств и братіи мантію сняли!

— Какъ же объяснили,— за что?

— За неукротимость.

— Спаси его Богъ, сколь сей старецъ ревностенъ!— говорили о немъ другіе монахи.— Здсь-то ему настоящаго простора нтъ. О. Ферапонта воевать бы отправить,— онъ бы тамъ себя показалъ, какой онъ есть!

XXX.
Желзняки.— Жертва вечерняя.

— Вы, вдь, любите дикую природу?

— Еще бы!

— Ну, такъ я вамъ сегодня покажу такія мста, которыя надолго останутся у васъ въ памяти,— предложилъ мн о. Пименъ.

Лошадь вскор была готова. Дорога идетъ чернолсьемъ. Дичь и глушь кругомъ. Птица непуганная,— сидитъ и съ мста не шелохнется при нашемъ приближеніи. Заяцъ выскочилъ изъ чащи на дорогу, замеръ было на мгновеніе, перевелъ ушами и, отойди въ сторонку, долго провожалъ насъ, недоумвая: откуда это?

— У насъ зврю снисхожденіе. На вол гуляетъ. Еще по крайнимъ островамъ поганцы чухны тайкомъ бьютъ его,— ну, а тутъ онъ испоконъ вка не слышалъ ружья. Тутъ у насъ зврь приверженный, ласковый… Олень трудно ходитъ, иногда къ самой обители подойдетъ. Воръ только олень,— сна не оставляй, на рогахъ разнесетъ. Не столько онъ постъ, сколько разнесетъ.

Лсъ добжалъ до пролива, а переднія деревья даже внизъ наклонились, точно дно высматриваютъ, нельзя ли на ту сторону перейти вбродъ. Черезъ проливъ насыпной каменный мостъ. Въ одномъ мст его разрушило бурей. Завалили гранитомъ да булыжникомъ озеро — и вся недолга. Нсколько напоминаетъ это сооруженіе перешеекъ, устроенный соловецкими иноками отъ своего острова къ Муксальм, у соловчанъ только мостъ гораздо грандіозне.

— Кто строилъ?

— А инокъ у насъ есть, о. Михей. Для обители потрудился. Онъ же и ту часть, что разводится, сдлалъ. Умный инокъ. Какъ Господь его вразумилъ, поди-ко!… А напередъ того ничего не строилъ.

— Откуда же свднія у него взялись?

— Да вы, вдь, въ наитіе не врите. А тутъ снизошло,— ну, и воздвигъ.

— Какое же наитіе, помилуйте?

— Странные люди вы! Поэтъ у васъ иметъ право на вдохновеніе… Оставьте за инокомъ такое же право на наитіе. Можно и научно объяснить: при извстной религіозной возбужденности и желаніи принесть пользу обители является мысль, а для исполненія ея — энергія. Ну, да что!…

— Не объясните ли вы, что это за странная судьба выпадаетъ русскому таланту? Т же отцы Аанасій, Михей, ваши строители-механики, въ мір бы дальше простаго рабочаго не пошли, а тутъ, Богъ знаетъ, откуда у нихъ геній является…

— Тутъ нтъ надъ ними никого. Они свои между своими. Въ міру имъ на хозяйское работать приходится, а здсь на самихъ себя. Въ міру ради хлба насущнаго, потому и изморь, а тутъ пища готовая,— шевели мозгами, измышляй. Всякій помыселъ твой при этомъ заслуга передъ Господомъ. А главное — онъ тутъ равный между равными. Не гнететъ его ничто. Десятника у него нтъ,— совсть десятникомъ. Чуть ему мысль хорошая пришла, сейчасъ и средства для ея выполненія дадутъ. Гд онъ, простой работникъ, въ міру возметъ эти средства, какой ему хозяинъ дастъ ихъ?… Опять же здсь духъ окриляется. У васъ онъ по земл стелется, ползкомъ, а тутъ во всю высь. Свта да простора ему въ волю…

Въ дйствительности ужасная судьба — для того, чтобы дать возможность проснуться и развиться дремлящимъ въ теб силамъ: отрекись отъ семьи, отъ жизни, это всего, чмъ этотъ міръ хорошъ и красенъ, и иди за темничные затворы монастыря. И сколько по нашимъ обителямъ такихъ талантовъ!… Стоитъ вспомнить отцовъ Іоанна, Антонина, а это вдь только тысячная часть. Точно жизни не нужна ихъ энергія, дарованія,— точно жизнь можетъ обойтись безъ нихъ…

— Вотъ и Желзняки наши.

Изъ моря поднимаются массы гранитныхъ плитъ. На нсколько верстъ тянутся он извилистою стною. Въ нкоторыхъ мстахъ он стоятъ отвсами, въ другихъ скалы осыпались и точно отъ старой, обвалившейся крпостной башни обломками легли далеко въ озеро… Прибой бсится между ними, взмыливаетъ блую пну чуть не до зубцовъ этихъ первозданныхъ стнъ. Точно изъ тесаныхъ камней выложены эти стны. Вка давно уничтожили цементъ, скрплявшій ихъ, и каждый камень величиною въ утесъ отдлился от другаго замтною черною щелью.

Мы плывемъ вдоль этихъ сооруженій, надъ которыми тысячами лтъ работали разныя плуто-нептуническія силы. Надъ нами неистово разорались гагары, блыя чайки рютъ въ прозрачномъ воздух надъ самою кипнью прибоя. Направо — такой же расколовшійся, такой же каменный островъ — Дивный… Когда мы нсколько повернули направо, все это развалившееся городище стало еще грандіозне.

Старыя сказанія невольно приходили на память. Мелькали въ голов картины Содома и Гоморры, побитыхъ небеснымъ огнемъ. Воображеніе рисовало перспективы громаднаго города гигантовъ, когда-то, десятки тысячъ лтъ тому назадъ, гордо возвышавшагося здсь изъ бшенныхъ волнъ безбрежнаго Нево… Невдомо, за что городъ былъ затопленъ ими. Не отъ ветхости развалился, а застигнутъ дивнымъ катаклизмомъ чего-то содрогнувшейся природы. Море залило основанія этихъ стнъ, подножія этихъ дворцовъ, длинными проливами ворвалось оно въ пустынныя улицы, внутренними озерами наполнило безлюдныя площади и спокойно плещется тамъ, само давно позабывъ о своей стародавней побд… На цлыя версты тянутся эти развалины. Втромъ нанесло на ихъ иззубренныя вершины землю, а за землю уцпились корни сосенъ… И самыя сосны эти давно уже постарли, нахмурились и наклонились съ своей высоты надъ озеромъ.

Крики гагаръ, шумъ прибоя, отдаленный гулъ зеленыхъ вершинъ. Мы пристаемъ къ Желзнякамъ.

Старый, сдой монахъ идетъ-колышется намъ на встрчу. Глаза уже давно не щурятся на свтъ… Руки дрожатъ, ноги ходуномъ во вс стороны.

— Кто тутъ?

Точно старый волшебникъ вышелъ къ намъ на своемъ безлюдномъ остров. Онъ такъ привыкъ къ непроглядному мраку чернаго грота своего въ самомъ сердц гранитной горы, что съ трудомъ различаетъ вмсто людей какія-то смутныя тня. И зачмъ тутъ люди?… Они только мшаютъ вчному торжественному таинству его уединенія.

— А, о. Филимонъ!… Гостя привезъ къ вамъ, въ Аврааміевъ скитъ.

— Гостя?… Зачмъ гостя?… Какой гость?… Мірской?

Монахъ воззрился на меня, но, очевидно, ничего не разсмотрлъ.

Пятномъ я ему казался. Кстати подошла другая братія. Всего живутъ здсь трое отшельниковъ, среди тяжелаго молчанія утесовъ и гнетущаго говора волнъ. Отсюда даже и судовъ проходящихъ мимо не видать,— не плывутъ они этою сторонкой,— и ничей парусъ не серебрится подъ солнцемъ на спокойномъ простор Ладоги.

— Какая тоска здсь!— невольно вырвалась у меня.

— Пустынникамъ и отшельникамъ здсь чудесно.

— Чте-жь хорошаго?

— Потому надъ ними промыселъ Божій зритъ перстовидно и свтло!… Тутъ точно ты всегда въ алтар находишься. Такое чувство проникаетъ тебя, будто и днемъ и ночью пастырь незримый надъ тобою безкровную жертву возноситъ.

Золотая чаша этой безкровной жертвы не заставила себя ждать. Ярко ослпляя насъ, опустилась она на запад въ море, гд совершалось въ это время священнодйствіе умиравшаго и пріобщавшагося дня. День умиралъ долго, долго боролся онъ, со смертью — голубою смертью сверной ночи, пока безсильно не закрылъ свои мало-по-малу тускнувшія очи. Островъ Дивный въ сумеркахъ выдвигался вдали какою-то непривтною, грозною массой.

— Отецъ Дамаскинъ на этотъ Дивный островъ хотлъ отшельника совсмъ одинокаго посадить.

— Что-же помщало?

— Да не созрлъ еще отшельникъ… Не откуда снять его покуда. А хорошо!…

Тогда островъ сталъ бы совсмъ могилой для живаго трупа.

— Скажите, къ такому отшельнику никого бы не допускали?

— Никого и никогда.

— Ну, а еслибъ онъ заболлъ?

— Что-жь… Недужный, въ одиночеств, тутъ-то онъ и узнаетъ перстъ Божій, тутъ-то онъ и узритъ Бога, заботящагося о немъ или карающаго его.

Что-то до нельзя страшное было въ этомъ погребеніи живаго на гранитной глыб. Лсъ, гагары и камень. Небо — вверху, шумныя волны — внизу… И больше никого и ничего. Воображаю, съ какою тоской бродилъ бы онъ по крутымъ и хаотическимъ осыпямъ этого берега, съ какимъ отчаяніемъ вглядывался бы въ пустынныя дали!… Не занесетъ ли судьба кого-нибудь, не послышится ли гд-нибудь человческое слово, хоть на чужомъ ему язык, хоть совсмъ непонятное… И чего же удивляться, если утомленному безмолвіемъ слуху стало бы грезиться, утомленному однообразіемъ скалъ и лса глазу — чудиться… И если пустыня населяется духами свта и духами тьмы,— если самъ Богъ, грозный и великолпный, сходить съ своего недоступнаго трона на эти утесы,— если заживо схороненный отшельникъ станетъ бесдовать съ созданіями своего больнаго воображенія,— онъ созретъ, онъ будетъ готовъ, содйствуя какъ нельзя лучше иноческимъ цлямъ… Тогда его возьмутъ, тогда его будутъ показывать, и духовидецъ, являясь передъ здоровыми людьми, заразитъ и ихъ своимъ убжденнымъ помшательствомъ. По его слдамъ дойдутъ другіе галлюцинаты и такимъ образомъ черноризцы станутъ похваляться съ спокойною совстью, что чудеса не оскудли, что у нихъ на каждомъ мст святые являются живымъ и церковь воинствующая въ-явь сообщается съ церковью торжествующею… Больной, одинокій отшельникъ, вліяя на умы, станетъ со своего безлюднаго утеса тысячи видній посылать къ врующимъ ему людямъ!… Фантомы смутныхъ призраковъ будутъ носиться вмст съ вечерними туманами надъ этою гранитной твердыней,— въ голос бури они заплачутъ и засмются ему, въ шум волнъ и говор лса станутъ прорицать грядущія тайны. И когда, сгорвъ отъ нечеловческой борьбы, отшельникъ умретъ въ одномъ изъ черныхъ гротовъ своего острова Дивнаго,— онъ не погаснетъ въ памяти людей,— онъ долго будетъ тревожить ихъ сонъ, долго будетъ являться имъ во-очію, въ уединеніи одинокихъ послушаній, то среди скалъ такого же уголка, то въ чащ чернаго лса, подъ унывную псню дрозда, подъ тихое дыханіе, лниво пробгающее по вершинамъ лса…

XXXI.
Иноческая драма.

— Тутъ вотъ скитъ купца Тюменева есть у насъ.

Мы вошли. Нсколько чисто содержимыхъ келлій, древнія иконы любопытнаго письма, чудной работы святцы въ вид скрижалей. Разсматривая ихъ, я вспомнилъ художественное описаніе такихъ же, сдланное г. Лсковымъ въ его ‘Запечатлнномъ ангел’. Миромъ и тишиною ветъ здсь. Заснуть, замереть хочется на время. Энергія падаетъ, умъ перестаетъ работать…

Здсь, въ Аврааміевомъ скит, долго жилъ одинъ молодой послушникъ, сынъ милліонера-купца, извстный на Валаам своимъ раннимъ благочестіемъ и своею трагическою судьбою.

Назовемъ его хоть Тимановымъ.

Росъ онъ въ фанатической семь, подъ вліяніемъ богомольной матери, вчно окруженной странниками, странницами, монахами, инокинями. Ни одного живаго слова не слышалось кругомъ и молодое воображеніе, еще только-что окрилявшееся, было занято всевозможными таинственными явленіями, чудесами, разсказами о суровомъ подвижничеств, о лишеніяхъ, гд духъ человческій являлся побдителемъ даже надъ природой… Въ томъ возраст, когда отрокъ, уединяясь отъ товарищей, мечтаетъ о кругосвтныхъ плаваніяхъ, о приключеніяхъ подъ горячимъ южнымъ солнцемъ, о дивахъ тропической природы, о царств науки, въ которое онъ войдетъ полноправнымъ гражданиномъ, о кровопролитныхъ битвахъ, о тріумфахъ, о склоняющихся передъ нимъ знаменахъ, наконецъ о чудномъ, но пока еще смутно намчивающемся образ любимой женщины,— Тимановъ въ затхлой, закупоренной отъ всего свта, пропитанной дымомъ ладана и запахомъ кипариса спальн своей матери только и грезилъ о сожженныхъ небомъ пескахъ и пустыняхъ Палестины, о дебряхъ Валаама, гд, въ вчной тишин и уединеніи, спасаются отъ козней міра святые старцы, о безлюдныхъ островахъ Свернаго океана, гд въ самомъ царств мертвящаго мороза можно поставить новыя обители… Этотъ восторженный отрокъ уже отъ души ненавидлъ міръ, міръ ему невдомый, только мелькомъ свтившій своими грховными соблазнами сквозь просвты вчно опущенныхъ занавсей душнаго дома родительскаго. Несчастный мальчикъ воображалъ себя въ черной мантіи схимника, съ блыми крестами и блыми черепами, нашитыми на грудь, съ страшными глаголами отреченія отъ всего, что дышетъ и чувствуетъ, обвивающими вязью его голову… Ему ненавистенъ былъ блескъ молодыхъ глазъ, сила выхоленнаго на купеческихъ кормахъ тла…. Ему хотлось, чтобъ эти глаза скоре потускли, загноились, заслезились, чтобъ его щеки ввалились и стали землистыми, чтобы роскошныя кудри жидкими серебряными прядями обрамляли измученное лицо, чтобы руки его стали немощны, ноги слабы… Короче, идеаломъ являлись т самые странники, которыхъ почтительно, подъ руки, съ глубокимъ благоговніемъ вводили въ комнаты его матери,— т самые старцы, которыхъ слова казались всмъ, его окружающимъ, глаголомъ самого Бога живаго… Даже во сн онъ не былъ молодъ, этотъ зачумленный юноша. Онъ не просыпался съ краскою на лиц, съ сверкающими глазами, съ порывисто-дышащею грудью… Вскакивая съ постели, онъ не всматривался недоумвающимъ взглядомъ въ ночную тьму, ожидая увидть въ ней другія, зовущія очи… Для него въ воздух весны не былъ растворенъ поцлуй любимой женщины и теплый втеръ мая не будилъ въ его сердц цлаго роя еще неуловимыхъ, но уже сладкою истомой охватывающихъ ощущеній. И во сн ему являлось все то же призрачное царство подвижниковъ, та же мати зеленая пустыня звала его къ себ, въ свои затерянныя кельи, т же сухія иконописныя лица наклонялись къ его изголовью… А когда онъ просыпался, ему казалось, что въ душномъ воздух его спальни еще вздрагиваютъ послднія отзвучія похороныхъ молитвъ… При тускломъ свт лампадъ, замирающихъ передъ почернлыми иконами, лица святыхъ принимали грозное выраженіе и Тимановъ, вскакивая съ постели и рыдая, простирался передъ ними ницъ.

Въ такой сред росъ будущій подвижникъ.

Четырнадцати лтъ онъ невдомо куда скрылся изъ отцовскаго дома.

Искали, искали — не нашли: Тиманова въ Петербург не было. Только черезъ недлю пришло письмо отъ славнаго уже тогда игумена валаамскаго, о. Дамаскина. Онъ извщалъ отца, что юноша, прибывъ въ обитель, облекся въ одежды послушника, изъявилъ желаніе остаться навсегда въ монастыр и ршительное намреніе не возвращаться въ міръ, причемъ просилъ самыхъ жестокихъ послушаній. О. Дамаскинъ видлъ въ этомъ перстъ Божій. Для опредлившагося фанатика-монаха тутъ уже не могло быть вопросовъ и колебаній. Призваніе къ подвижничеству сказывалось, да притомъ же Тимановъ-отецъ — милліонеръ и можетъ быть полезенъ обители. Дамаскинъ зналъ, съ кмъ онъ иметъ дло. Въ этой сред слово его было властно — и юноша остался на Валаам. Иноки дятельно занялись приготовленіемъ будущаго подвижника: Тиманова помстили на островъ Іоанна Предтечи къ Молчальнику и юноша сразу попалъ въ тотъ заколдованный кругъ вчнаго безмолвія, облитыхъ слезами молитвъ и борьбы съ жизнью, прорывавшейся сквозь вс поры его организма,— въ тотъ душный, затхлый міръ, о которомъ онъ такъ давно и такъ неотступно мечталъ.

Проходили мсяцы.

Кругомъ шумло бурное озеро. Тучи небесныя порою посщали отшельниковъ, подолгу застаиваясь на ихъ утесахъ. Непогоды громовыми раскатами бесдовали съ суровою пустыней.

Въ таинственной чащ лса, въ шум тихаго втра, въ шепот листьевъ слышались чудесные голоса. Въ сумрак, густившемся между старыми стволами вковыхъ сосенъ, въ туман среди утесовъ мелькали какіе-то силуэты, проступали и снова расплывались блдныя лица… Юноша жилъ въ чудесномъ, сказочномъ мір, и когда по ночамъ оставался онъ въ темной, ни одною лампадкой не озаренной церкви, такой же убогой, какъ убога была сама пустынь, ему мерещилось, что за окнами сошлись и глядятъ на него тысячи призраковъ. Одинъ передъ лицомъ ихъ, онъ свидтельствовалъ славу Божію, и призраки съ печальнымъ воемъ улетали отъ вщихъ словъ грознаго заклятья. Отрокъ уже повелвалъ ими — страшными созданіями своего больнаго мозга. Скоро самыя стихіи станутъ ему повиноваться, и когда онъ простретъ руку, бурное озеро смолкнетъ у отвсныхъ береговъ, туча замретъ на неб, втеръ упадетъ на земь, какъ подстрленная птица, а громовой раскатъ оборвется на полутон… Возбужденный во время бури, съ поднявшимися дыбомъ волосами, онъ выбгалъ на гору изъ своей кельи и, простирая къ небесамъ руки, говорилъ Богу, а когда блый зигзагъ молніи прорзывалъ тучу, ему чудилось въ огнистой стру знаменіе, а въ грохот бури — откровеніе…

Проходили годы.

Разъ отецъ Тиманова пріхалъ сюда. Онъ хотлъ създить къ святымъ мстамъ поклониться гробу Господнему. Старикъ пожелалъ взять сына съ собою. Опытный, все это- пережившій, черноризецъ Дамоаннъ убждалъ его не длать этого,— онъ боялся за восторженнаго послушника, который еще не окостенлъ, не замуровалъ своей души, не покрылся черною броней иноческаго бездушія… На помощь отцу пришелъ и сынъ. Въ его воображеніи уже легла въ безконечную даль выжженная солнцемъ Палестина, каменныя скалы Вилеема и Назарета рисовались лиловыми тнями на желтыхъ пескахъ ея. Священныя стны Іерусалима вотъ-вотъ передъ нимъ. Онъ, казалось, самъ уже попиралъ эту землю, гд Богъ являлся человкомъ и человкъ Богомъ, гд говорили камни, гд въ каждомъ куст, въ каждой купин чудилась скрытою какая-то священная тайна…

Тимановы похали.

Востокъ на Тиманова не произвелъ ожидаемаго впечатлнія.

Онъ видлъ, что религія тамъ стала торговлей, чудеса и священные остатки прошлаго — товаромъ, жрецы и монахи — купцами, богомольцы — эксплуатируемыми покупателями. Онъ всюду на самыхъ святыхъ мстахъ, гд сердце его билось живе, а глава застилались слезами дивныхъ воспоминаній, видлъ безнаказанное мошенничество, подлогъ и вымогательство… Отчего молчатъ громы небесные? Гд та сила, которая нкогда огненнымъ дождемъ истребила мене виновные города Содома и Гоморры?… Первое сомнніе родилось у Тиманова, у этого восторженнаго мальчика, тамъ, гд бы, напротивъ, его благочестіе должно было окрпнуть и выроста…. Вмст съ отцомъ Тимановъ вернулся въ Кіевъ. Тутъ ему пришлось встртить брата, окончившаго курсъ заграницею. Это оказался реалистъ до мозга костей, умный діалектикъ, знающій, начитанный. Понятно, какія отношенія должны были развиться между нимъ и мистикомъ, еще не ршавшимся снять свою скуфейку…. Послднимъ врованіямъ его, еще незыблемо стоявшимъ въ душ, были нанесены умлою рукою роковые удары… Все въ Тиманов пошатнулось, туманъ вокругъ сталъ еще гуще. Гд истина, гд ложь?… Пути перепутались. Даже ощупью нельзя было двигаться въ этомъ лабиринт, въ этомъ хаос старыхъ грёзъ, колеблющейся вр, вошедшихъ въ кровь и плоть привычекъ, жажды экстаза, созерцанія и бшенаго вихря сомнній, сметавшаго на своемъ пути все, что ему попадалось, и оставлявшаго за собой одну страшную, ничмъ не наполненную пустоту… Знаній не было, прошлое не создало никакихъ иныхъ идеаловъ и когда развнчанные идолы упали, оставшійся посреди развалинъ мистикъ не зналъ куда ему уйти, что длать, къ чему привязаться. Отца Дамаскина подъ руками не было, да едва ли и онъ что-нибудь бы сдлалъ. Тутъ боролись не его оружіемъ,— реальныя истины вставали лицомъ къ лицу съ призраками и темная ночь смнилась зловщими сумерками, въ которыхъ оказалось еще трудне разобраться. Они были настолько именно ясны, чтобы видть кругомъ скрытыя ночью опасности, но не настолько свтлы, чтобъ указать путь спасенія, выходъ.

А тутъ жизнь и молодость взяли свое.

Женскія очи такъ горячи и блестящи, улыбка такъ заманчива, гршное тло такъ прелестно и полно нги… Жизнь послднимъ весеннимъ разливомъ затопила все, что еще оставалось въ душ отъ стараго. Вс плотины были сломаны и снесены прочь, полною грудью влилась вода къ тщательно охранявшійся ими низины… Купеческій разгулъ довершилъ остальное. У милліонера оказалась масса друзей, день за днемъ, какъ снжинки въ метель, неслись головокружительною вереницей. Очнуться было некогда.

Да Тимановъ и не хотлъ очнуться.

Такъ шло не знаю сколько времени.

Онъ ничему не умлъ отдаваться въ половину: какъ въ мистицизмъ онъ ушелъ съ головою, такъ теперь онъ нырнулъ на самое дно водополья. Понятно, что старое должно было сказаться. Когда все кругомъ надоло, когда наступили трудные моменты пресыщенія, въ туман рисовались прежніе идолы. Старыя капища вспоминались и молодой язычникъ въ суеврномъ страх бжалъ отъ нихъ опять въ разгулъ, въ развратъ, въ безшабашное прожиганіе жизни… Но прежнее возвращалось все чаще и чаще… Голоса, которые когда-то живо говорили душ, опять стали слышаться. Въ безсонныя ночи ему чудился таинственный мракъ убогой церкви одинокаго скита,— церкви, окруженной когда-то побждавшимися имъ призраками. Передъ глазами рисовались величавыя скалы Іоанна Предтечи, облитыя его слезами, слышавшія его восторженную молитву… Кругомъ мелькали укоризненныя лица молчальниковъ и схимниковъ. Застоявшійся воздухъ вздрагивалъ и долго трепеталъ отъ чьего-то грознаго и неумолимаго проклятія. Бжать назадъ — туда, въ этотъ старый Валаамъ,— бжать, броситься на колна передъ Дамаскиномъ, вымолить прощеніе, опять уединиться на одинокую скалу среди пнистыхъ волнъ… Но тутъ являлись сомннія, поколебавшія его вру,— новыя истины, чуждыми пришельцами вошедшія въ его опуствшее и равнодушное къ нимъ сердце… Куда дваться, гд выходъ?… Душа билась, какъ свободолюбивая птица въ клтк.

Конецъ можно было предвидть недобрый. Никто кругомъ не понималъ этого,— не такова была среда.

Измученный окончательно и безповоротно сбившійся со всхъ путей, усталый Тимановъ въ одну безсонную ночь застрлился. Чтобы покончить со всми этими муками, нужно было насквозь пробить черепъ.

Валаамскіе иноки, получивъ краткую телеграмму объ этомъ печальномъ событіи, даже панихиды не отслужили по немъ.

— О самоубійцахъ молиться нельзя — гршно.

— Самимъ Богомъ проклятъ онъ былъ достойно и праведно.

— Почему же проклятъ, за что?

— Кто, разъ войдя въ обитель — оставитъ ее, тотъ проклятъ во вки и молиться за него не подобаетъ. Хуже Іуды онъ!— и высокій, сухой монахъ, говорившій со мною, поднялъ руку, точно онъ хотлъ еще разъ предать несчастнаго анаем.

— Жаль малаго,— говорятъ боле добросердечные иноки.— Какой богомольный былъ, послушный!…

— О. Дамаскина боле чмъ родителя почиталъ. Сколько на обитель жертвовалъ! Истинно, рука не оскудвала.

— Свободы хотлъ… А теперь былъ бы у насъ іеродіакономъ,— вздохнулъ простодушный о. Виталій.

Желзняки еще сумрачне показались намъ посл этого эпизода.

Возвращаясь назадъ, мы свернули въ сторону. Добрый о. Пименъ хотлъ, показать мн красивыя озера. Ихъ два, отдленныя узкимъ гребнемъ въ дв сажени ширины. Тишина кругомъ мертвая. Птица не шелохнется, не дрогнетъ втка. Вода неподвижна. Въ вечернемъ сумрак оба озера точно закутались въ облака кудрявыхъ березъ и спятъ. Пусть будетъ тихъ и его сонъ — бднаго мученика, не нашедшаго посл своей ранней смерти даже слова молитвы…

На одномъ изъ поворотовъ пути олень мелькнулъ мимо.

Издали послышался глухой ревъ буруна. Тягучіе звуки колокола доносились издали печальные, сумрачные…

Пусть будетъ тихъ твой сонъ!…

Спи, усталый,— отдыхай, измученный!

XXXII.
Отецъ Пименъ.— Борьба началъ.

Кандидатъ университета — убжденный монахъ, замчательный ученый — мечтающій о схим, талантливый писатель — посвящающій себя защит аскетизма… Этого, какъ Тиманова, жизнь не зоветъ, сомннія это не волнуютъ,— въ немъ все цльно, выработано, закончено. Противу всякихъ вопросовъ онъ замкнулся въ броню схоластической діалектики, принимая ея условныя формулы за непреложныя истины. Въ высшей степени симпатичный, кроткій и незлобивый, онъ дошелъ до полемическаго бшенства, отвчая о. Благовщенскому на его книгу объ Аон и въ то же время свою рзвую отповдь чисто по-монашески назвалъ: ‘Словомъ любви’. Въ дйствительности это человкъ благожелательнй, добрый, съ чуткой и поэтическою душой,— несомннно глубокій умъ, развитый еще большимъ научнымъ образованіемъ. Отецъ Дименъ работалъ не только въ университет, онъ и въ обители не отрывался отъ книгъ, которыя свободно прочитываетъ на нсколькихъ языкахъ. Среди невжественнаго въ этомъ отношеніи Валаама о. Пименъ — явленіе рзко выдляющееся. Невольно задаешься вопросомъ: какъ онъ не задыхается здсь, какъ онъ не ищетъ другой обители, гд бы ему просторно было работать, гд бы среда была боле подходящая?… Предложите ему такой вопросъ и о. Пименъ съ жаромъ отвтитъ вамъ, что лучше Валаама нтъ обители, что еще только здсь, во всей своей чистот сохранилась жизнь иноческая, что онъ давно забылъ своихъ родныхъ и Валаамъ сталъ его семьей, его домомъ, его родиной и будетъ его могилой… И Валаамъ тоже относится къ о. Пимену какъ къ своей гордости и слав. Ему не только не мшаютъ работать,— напротивъ, ему даютъ средства на выписку всевозможныхъ апологетическихъ книгъ, списковъ Священнаго Писанія, казуистическихъ трактатовъ по богословію — и все это, по крайней мр, на пяти языкахъ. О. Пименъ — одинъ изъ тхъ иноковъ, на которыхъ зиждется строгій складъ валаамской жизни. Онъ — его защитникъ, онъ его осмысливаетъ и поддерживаетъ всми мрами. По приход въ обитель, онъ прошелъ черезъ вс послушанія и даже на черной работ его держали цлый годъ. О. Дамаскину, видите ли, любопытно было узнать, нтъ ли въ молодомъ кандидат университета гордыни и строптивости. Все это о. Пименъ совершалъ съ кротостію, примирившей съ нимъ самыхъ невжественныхъ монаховъ. И о. Никандръ не даромъ говоритъ о немъ:

— Поди-ка другой выдержи такой екзаментъ!… Нашъ о. Пименъ — свтильникъ иночества!

Вы его не смутите никакимъ роковымъ вопросомъ. Гибкій умъ сейчасъ же подскажетъ ему отвть на него, и хотя этотъ отвтъ иногда нсколько смахиваетъ на казуистическій ладъ, но тмъ не мене вы видите, что въ душ у этого молодаго ‘старца’ все покойно и безповоротно ршено.

— Бывало въ обители чья душа смутится,— повствовалъ тотъ же о. Никавдръ,— ну, сейчасъ къ настоятелю: благословите къ о. Пимену въ келлію сходить… Поговоритъ смятенный инокъ съ Пименомъ,— ну, и опять сердцемъ здравъ.

А разговоръ съ нимъ, дйствительно, высокое наслажденіе. Отриньте подкладку его разсужденій,— любуйтесь только неожиданными оборотами этой плавной и остроумной рчи. Не разъ васъ изумятъ поэтическія сравненія, вскользь, но художественно наброшенная имъ картинка. Видно, что о. Пименъ не только много передумалъ, но не мене и прочувствовалъ.

Я его засталъ заваленнымъ книгами.

Изъ-за кресла его кельи совсмъ и не видно было маленькаго монаха. При этомъ, несмотря на чуть ли не пятидесятилтій возрастъ, лицо — двадцати-восьми-лтняго молодаго человка, ясное, спокойное, съ острыми глазками, съ умною улыбкой. Маленькая, чуть замтная бородка, свтлые волоса, густо падающіе назадъ, оставляя открытымъ хорошо сформированный лобъ.

— А, спаси Господи!… Благодарю, что, зашли! Спаси васъ Богъ!

— Я помшалъ вамъ, вы занимались?…

— Да, тутъ интересная работа, но съ живымъ человкомъ все же лучше, чмъ съ книгой.

— Надъ чмъ это вы?

— Да вотъ синайскіе списки Священнаго Писанія сравниваю… Надъ Тишендорфомъ вожусь.

Передъ отцомъ Пименомъ разбросаны рукописи и фоліанты на пяти языкахъ. Маленькій старецъ, погрузившійся передъ тмъ въ цлый океанъ учености, кажется въ эту минуту вынырнувшимъ и съ удивленіемъ озирающимся на весь Божій міръ. Еще бы городомъ, суетой запахло тутъ, среди всхъ этихъ синайскихъ вершинъ, горящихъ купинъ, чудесъ древняго Египта!…

Валаамскіе монахи смотрятъ на каждаго своего товарища какъ на живую силу, обязанную приносить имъ извстную долю пользы. Такъ и отца Пимена они не могли оставить въ поко. Онъ у нихъ письмоводителемъ. На его рукахъ контора и вся переписка, и притомъ переписка большая, потому что ее приходится вести и съ синодомъ, и съ митрополитомъ, и съ консисторіями, и съ ландсманами якимваарскимъ и сердобольскимъ, и съ центральными учрежденіями Финляндскаго княжества. О. Пименъ поэтому сталъ и юристомъ. Короче сказать, если самая обитель можетъ быть сравнена съ громаднымъ, на сорока островахъ разбросавшимся, непрестанно работающимъ организмомъ, то мозгъ этого организма заключенъ въ двухъ небольшихъ кельяхъ — о. Пимена да о. Аанасія. Я уже говорилъ, что бесда съ о. Пименомъ въ высшей степени пріятна. Онъ удивительно отзывчивъ и каждая ваша мысль, сказанная вскользь, въ немъ не пропадаетъ, а напротивъ — вызоветъ соотвтствующее и всегда яркое представленіе. Говоря съ вами, онъ при случа схватываетъ подходящую нмецкую или французскую книгу, читаетъ вамъ изъ нея а livre ouvert по-русски цлыя страницы, причемъ вы вовсе не замчаете натуги, дубоватости перевода. Напротивъ, если возможно такъ выразиться, эта импровизація передачи съ другаго языка является изящной, легкой, образной. Во время этого онъ наталкивается на какое-либо интересное примчаніе и передъ вами уже другая книга, на иномъ язык… Все это вмст производитъ на васъ, разумется, грустное впечатлніе. Сколько ума, энергіи и таланта, и какъ они потрачены!… Вамъ становится просто страшно за человка… Я пробовалъ о. Пимену разсказывать о ‘суетномъ мір’, какъ говорятъ тутъ, слушаетъ онъ съ величайшимъ вниманіемъ. Вы видите, что все это его интересуетъ живо, но какъ монаха, который замчаетъ во всемъ только подтвержденіе своихъ аскетическихъ идей или матеріалъ дли поученія. Иного — нервнаго, манящаго, завлекающаго вліянія они на него не производили. Видно было опять-таки, что этотъ человкъ весь, до конца ногтей своихъ, выработался вполн… Изъ него долженъ быть превосходный проповдникъ, не изъ тхъ, что вмст съ вами плачутъ вашими слезами, длятъ вашу скорбь,— нтъ, этотъ инаго сорта. Со своей каедры онъ будетъ говорить какъ съ Синайской вершины: и люди, и ихъ страсти, и ихъ муки будутъ ему казаться мелкими, мысль и воображеніе его станутъ витать въ безграничномъ простор чистаго неба и въ словахъ его будетъ отражаться оно — спокойное, величавое и, сказать правду, равнодушное къ чужимъ бдствіямъ и испытаніямъ…

Не знаю, такъ ли я понялъ о. Пимена. Да простить онъ мн, если я ошибаюсь, если мое свидтельство ложно. Оно проистекаетъ изъ чистаго источника. Мы — люди совсмъ иныхъ міровъ, иныхъ понятій,— намъ извинительно пропустить другъ въ друг что-нибудь, увидать многое въ иномъ свт. Какъ бы ни были усовершенствованы телескопы, мудрено, сидя здсь на земл и живя всми ея низменными интересами, разсмотрть, понять и съумть сочувствовать жителямъ планеты Сиріуса… А симпатичный, умный и ученый о. Пименъ для меня представляется именно такимъ обитателемъ отдаленнаго и чуждаго земл Сиріуса…

Я уже говорилъ нсколько разъ о той глухой борьб стараго подвижничества и новаго производительнаго характера монастырей, которая совершается ясно передъ всми на Валаам. Онъ именно и интересенъ этимъ. О. Пименъ — ярый защитникъ древняго иночества. Въ немъ воскресаетъ старый Валаамъ, съ его молчальниками, схимонахами, пустынниками, затворниками, прорицателями, юродствующими, древній — Валаамъ бревенчатыхъ срубовъ, келій, затерянныхъ по бездорожью въ глуши лсной, дикихъ пещеръ, гд въ черной тьм вмст со змями жили отшельники,— Валаамъ обледенлыхъ уступовъ, по которымъ, поддерживаемые ангельскими крилами, черноризцы сходили внизъ за водою,— Валаамъ первобытной дичи и безпросвтной глуши.

О. Аанасій мн кажется представителемъ инаго типа. Онъ не уметъ говорить, за то строитъ водопроводы, изобртаетъ машины, возводитъ дворцы для коровъ и храмы для коней. Это совсмъ противоположное теченіе и между имъ и древнимъ Валаамомъ нтъ ничего общаго. Пока былъ въ полной сил о. Дамаскинъ, онъ старался примирить ихъ. Онъ строилъ скиты для первыхъ и заставлялъ работать вторыхъ. Съ его уходомъ со сцены два начала выступили одинъ противъ другаго во всеоружіи. Между ними началась борьба, но борьба монашеская, со взаимными поклонами и лобызаніями, съ ‘Христомъ посред насъ’ и въ то же время съ полнымъ отрицаніемъ другъ друга… Предугадывать побду новаго Валаама не трудно, но эта побда будетъ побдою, суетнаго и ‘прелестнаго’ міра вообще надъ монашествомъ. Монастырь, какъ рабочая община съ машинами, заводами, громаднымъ хозяйствомъ, но безъ подвижничества, будетъ уже не иноческою обителью. Во что онъ выродится — въ лучшее или худшее — другой вопросъ, Я говорю только, что древній складъ иноческой жизни сталъ теперь лицомъ къ лицу съ новыми вяніями, и если онъ энергически борется за свое существованіе, то это — энергія отчаянія, это — энергія послднихъ язычниковъ александрійскихъ. Новое идетъ ему навстрчу, и еще черезъ нсколько десятковъ лтъ пустынники, схимники, затворники станутъ поэтическими преданіями прошлаго…

— Не монашеское это дло,— говорятъ защитники прошлаго о затяхъ валаамскихъ строителей.— Не Вавилонскія башни мы воздвигать должны. Въ вод, которая прежде Промысломъ Божіимъ собиралась въ каменныхъ выбоинахъ, благодать была, а нын мы сверлимъ колодцы и гранитомъ ихъ обшиваемъ… Все — для удобства и нечего для души. Въ одномъ Іоанн Молчальник больше смысла и свта, чмъ во всхъ этихъ сооруженіяхъ египетскихъ. Иноку они не нужны. Я понимаю, храмъ долженъ быть великолпенъ. Воздвигай соборъ хоть до облаковъ, украшай иконы златомъ и каменьями самоцвтными, поставь стны изъ яшмы и порфира, но келліи и хозяйство должны быть скудны, строенія рабочія убоги… А у насъ обратно,— конюшни переросли обитель и давятъ ее.

— Что толку въ схимник,— думаютъ послдовательные монахи изъ рабочихъ.— Ни себ, ни собакамъ… Что-жь, что онъ молится?.. Отъ его тысячи поклоновъ какая корысть обители?.. Отъ этого стны нашихъ келлій не упрочатся и хозяйство не уширится… И въ затворник какой толкъ?… За нимъ еще ходить надо, а тутъ каждая рука на счету при постройк. Свтскаго нанять — деньги ему плати. А по-моему кто во имя святыя обители колетъ камень въ гор, такъ онъ Господу Богу еще угодне и миле.

Тотъ же евангельскій старый споръ между Марой, пекущейся о многомъ, и Маріей, избравшей себ благую часть..

Понятно, что между двумя этими теченіями ничего общаго и быть не можетъ. Выходя изъ одного русла, они далеко устремляются одинъ отъ другаго. Первое теряется въ незапамятной старин, бжитъ туда, гд смутными призраками встаютъ идеалы первыхъ синайскихъ отшельниковъ, а второе уходитъ все въ будущее,— туда же, гд находить свои идеалы и соціализмъ съ его общимъ трудомъ, съ его равенствомъ прибытка, съ его принесеніемъ личности въ жертву общему… Старыя обители, напротивъ, общее приносили въ жертву личности. Иногда цлый монастырь существовалъ для двухъ или трехъ юродствующихъ или прозорливцевъ… Еще разъ говорю, двумъ этимъ теченіямъ не ужиться въ общемъ русл. Нужна была сильная воля и аракчеевская прямолинейность о. Дамаскина, чтобъ удержать ихъ вмст, да и онъ долго бы не выстоялъ,— вода бы смыла поставленныя плотины и дв рки далеко бы отбжали одна отъ другой… И на Валаам теперь братія уже относится, смшливо къ своимъ свтильникамъ.

Отецъ Антиппа изъ болгаръ или гречанинъ, братія сама не знаетъ толкомъ, въ скит Всхъ Святыхъ — совсмъ древній типъ инока. Въ заутреню на Свтлое Христово Воскресенье, при первомъ восклицаніи ‘Христосъ воскресе’, онъ первый устремился къ священнику. Схимникъ этотъ всми, уважаемъ здсь и для богомольцевъ выставляется какъ образецъ иноческаго блеска. Тмъ не мене братія возмутилась.

— Куда ты, шалды-балды… Куда ты, братушка?…. Стой, стой!— стали его останавливать.

— Христосъ воскресе! Христосъ воскресе!— обернулся онъ къ нимъ съ радостнымъ ликомъ и слезящимися глазами, все-таки стремясь прежде другихъ впередъ.

Въ этомъ сказалось многое. Первымъ нуженъ формализмъ, іерархія, порядокъ, второму — экстазъ и непосредственность.

— Что-жь, что схимникъ!— говорили мн въ одномъ монастыр.— Вонъ онъ замкнулся въ гору и живетъ тамъ — знать ничего не хочетъ… Ходи за нимъ!… Давеча митрополитъ пріхалъ, такъ схимникъ и митрополита не почтилъ… Ишь какая въ немъ гордость сидитъ непомрная!… А по-моему отецъ Антонинъ-механикъ все же намъ лучше его,— отъ него польза.

Греческіе монастыри — т въ этомъ случа боле соотвтствуютъ идеалу монаха.

— Инокъ вовсе не долженъ заботиться объ утріи! Иноку утріе чуждо. Онъ долженъ къ смерти готовиться. Вотъ его идеалъ.

Чистые иноки дальше идутъ.

— Вотъ, говорятъ, государству деньги нужны. Денегъ нтъ — ничего и длать нельзя, голодъ, скудость во всемъ. Да разв въ обителяхъ мало денегъ? Возьми ихъ, вс драгоцнности продай.

— Это убьегь монастыри!— возражаютъ другіе.

— Не монастыри убьетъ, а умалитъ ихъ — это точно. Тогда которые не настоящіе иноки, а язычники въ рясахъ, т уйдутъ, и слава Богу. Они въ любой купеческой лавк пригодне, чмъ въ обители. Останутся настоящіе черноризцы, которые и со скудостію примирятся.

Симпатичне, разумется, типъ древняго инока, которому не надо было сосать мірскихъ матокъ, который жилъ въ убожеств и скудости. Но сильне новый типъ, если возможно — типъ монастырской буржуазіи, смнившій древнихъ аскетовъ и пустынниковъ. И если теперь повсюду слышны жалобы на кулачество монастырей, на ихъ эксплуатацію, то мы должны знать, откуда исходятъ он.

— Монастыри спасутся,— говорятъ иноки, приближающіеся къ старому типу.— Если понадобится, то и чудо будетъ.

Какое чудо!… Катаклизмы, разрушившіе Содомъ и Гоморру, Геркуланумъ и Помпею, точно, можно причесть къ чудесамъ. Въ исторіи всевозможныхъ учрежденій есть такіе же соціальные катаклизмы… Не въ одной области геологіи совершаются они.

Разумется, намъ съ нашими обителями трудне кончить, чмъ итальянцамъ или французамъ. У насъ монастырь сталъ промышленнымъ центромъ на весь округъ. Закрыть его, такъ куда двать вс эти заводы, доки, вс эти громады, созданныя страшнымъ напряженіемъ силъ и способностей цлыхъ поколній?…

XXXIII.
Соловецкій, святогорскій и валаамскій иноки.— Параллель.

Монастыри — въ высшей степени интересный матеріалъ для наблюденій. Я не знаю другихъ мстъ, гд бы на столь ограниченномъ пространств представлялись такіе любопытные типы, самаго противоположнаго свойства и притомъ въ массахъ, гд бы можно было проводить столь благодарныя параллели, длать богатыя результатами сравненія. Толпы богомольцевъ, сходящіяся со всхъ концовъ Россіи, даютъ этнографу такъ много, что нужно только удивляться, почему спеціалисты не эксплуатируютъ эту пеструю арену племенныхъ особенностей и разновидностей, кажущихся еще боле рзкими отъ ближайшаго сопоставленія съ сосдними типами. Для беллетриста тутъ бьютъ неизсякаемые ключи постоянно смняющихся впечатлній. Для художника обитель — своего рода академія. Натурщиковъ и типовъ между пилигримами и иноками — хоть прудъ пруди. Глаза разбгаются,— не знаешь, на чемъ остановиться,— и притомъ все это въ удивительной рамк дивныхъ пейзажей… Первые черноризцы были большими поэтами и въ выбор мстъ для своихъ пустынь обнаружили бездну вкуса и пониманія природы. Возьмите Соловки, Святыя Горы на Донц, Кіево-Печерскую лавру, Блые-Берега на Смоленской желзной дорог, Валаамъ, крымскіе монастыри,— короче, если есть въ округ обитель, она наврное избрала себ самый поэтическій уголокъ края. Но, помимо всего этого, разъ вы побывали въ нсколькихъ обителяхъ, вамъ сами собою напрашиваются всевозможныя сравненія. Такъ и я посл Валаама не могу воздержаться, чтобы не сопоставить здшняго инока съ черноризцемъ соловецкимъ или монахомъ сватогорскимъ. Изо всхъ ихъ типъ валаамскаго старца наиболе цленьи полонъ. Строгость устава, удачный, въ смысл регламентаціи, выборъ игумновъ, почти сплошное крестьянское происхожденіе иночествующихъ — все это нивелировало ихъ удивительно. Такихъ строгихъ правилъ и сверхъ того такого педантическаго исполненія ихъ я ни въ одномъ монастыр не встрчалъ. Валаамскій уставъ окружаетъ инока такими же условіями, какими, напримръ, обусловливается положеніе… ну, хоть бы арестанта Литовскаго замка въ Петербург. Валаамскому монаху строго воспрещены водка, вино и табакъ при какихъ то ни было случаяхъ и исключеній не допускается, какъ и заключенному. Какъ и заключенному, чай и сахаръ ему разршаются четвертками — за хорошее поведеніе. Какъ и арестантъ, онъ не иметъ права читать книги безъ благословенія игумена на каждый разъ (въ тюрьм безъ разршенія смотрителя), письма пишетъ и получаетъ черезъ игумена, играющаго въ данномъ случа роль прокурора въ замк, посщать и быть посщаемымъ гостями мірскими онъ не сметъ безъ того же благословенія (безъ записки слдователя). Даже чисто-арестантское одиночество (камеры на замк) достигается запрещеніемъ инокамъ посщать другъ друга въ кельяхъ безъ того же соизволенія архипастырскаго. Даже и мотивируется близко къ арестантской логик: заключенныхъ держатъ на замкахъ, чтобъ они преступными разговорами не развращали одинъ другого, а монаховъ, чтобъ они мірскимъ многоглаголаніемъ не мшали нравственному совершенствованію, молитв и самоуглубленію… Даже каторжный принципъ обязательнаго труда не по собственному выбору, а по назначенію — благословенію смотрителя — настоятеля практикуется здсь съ столь безпощадною строгостію, что я вовсе не для краснаго словца назвалъ въ одной изъ прежнихъ главъ Валаамскую обитель духовными арестантскими ротами снодальнаго вдомства. Даже случайно сталкиваясь съ вами вааламецъ держится на привязи, не разболтается, не выскажется. Замкнулся да такъ съ замкомъ на душ, и ходитъ… Въ финскихъ тюрьмахъ также не позволяютъ ни при какомъ случа арестованнымъ разговаривать съ посторонними. Шпіонство, соглядатайство другъ за другомъ, практикуется во всхъ обителяхъ, какъ и въ тюрьмахъ, одинаково, оно не чуждо и Валааму. Отъ надзирающаго глаза не уйдешь и въ дебрь лсную,— онъ всегда надъ тобой и въ самое сердце смотритъ къ теб неотступно. Одно только различіе съ тюрьмою и, разумется, громадное: арестантовъ туда приводятъ съ конвоемъ и удерживаютъ замками и сторожами, а въ обитель послушники притекаютъ самя и остаются тамъ по убжденію. Но я не знаю, какъ кому, а мн симпатичне типъ недобровольнаго заключенника, жаждущаго свободы и ненавидящаго свою желзную ршетку, чмъ эти работающія птицы-иноки въ своихъ вольно избранныхъ клткахъ. Валаамскій инокъ — боле другихъ иноковъ добровольный арестантъ. Соловчанинъ, живущій у самаго океана и въ молодости самъ плававшій по студенымъ морямъ, не приведенъ къ одному знаменателю. Онъ работаетъ какъ волъ, но какъ крестьянинъ, не знавшій крпостнаго права, онъ смлъ, свободенъ, разговоровъ, подъ снодальныя вериги не идетъ и если носитъ арестантскую шапку, то стремится хоть надть-то ее не по консисторски утвержденному образцу… Святогорецъ, по молодости монастыря, еще не опредлился. Онъ уже сбивается на мистическую жилку: самъ онъ не работаетъ, а молится,— за него трудится наемный трудникъ, онъ почти баринъ и блоручка, и, если хотите, въ немъ сказался посторонній крестьянству элементъ. Валаамскій инокъ — убжденный заключенникъ. Онъ формалистъ въ покро своего бубноваго туза, формально носитъ кандалы, стараясь, чтобъ они не были даже на одинъ золотникъ легковсне утвержденныхъ. Онъ слпо повинуется, нелюдимствуетъ, молчитъ и много трудно работаетъ. Соловчанинъ работаетъ тоже, но вольно, съ прохладой. Не понравится ему одна работа, онъ возьмется за другую. Валаамецъ и въ работ нивелированъ. Ему ее назначаютъ и онъ спорить съ благословеніемъ настоятеля не сметъ. Соловки не вырабатывали еще такого типа безусловнаго повиновенія, какъ Валаамъ. Въ послднемъ вздумалось игумену благословить инока: молчи,— тотъ и промолчалъ девять лтъ, а потомъ новое благословеніе: говори,— онъ и заговорилъ, точно и часу не молчалъ. И какъ это ни странно, но въ силу того, что тутъ сидятъ въ клткахъ по убжденію, на Валаам,— больше характеровъ и они сильне, чмъ гд бы то ни было въ остальныхъ обителяхъ. Валаамъ поэтому весь производитъ опредленное впечатлніе,— валаамскіе иноки, за исключеніемъ тмъ, что мечтаютъ о возобновленіи древняго подвижничества, точно на чугунно-литейномъ завод вс отлиты въ одну форму. Валаамъ больше всхъ монастырей тратится на книги, но въ немъ имъ читаютъ меньше всхъ монастырей. Валаамъ и скопидомничаетъ боле другихъ. Онъ вс колодцы свои и коровники гранитомъ обшиваетъ, а для богомольцевъ и рабочихъ три сорта пищи готовитъ. Благообразіе обители опять-таки здсь выше остальныхъ. Въ Троиц-Сергія васъ за шиворотъ хватаютъ: давай деньги, въ Соловкахъ святую пшеницу продаютъ, Святыя-Горы торгуютъ всмъ, чмъ можно, другія обители чудотворнымъ ‘духомъ’ въ пустыхъ закупоренныхъ флаконахъ тысячи собираютъ… Но Валаамъ равнодушенъ къ прибытку такого сорта. Никто васъ не пригласитъ къ пожертвованію: дадите — хорошо, но никто и вниманія не обратитъ, не дадите — тоже нуль вниманія. Тутъ считаютъ умне и крупне. Купеческій осетръ попадется,— ну, изъ него добровольно потроха выпустятъ и, облегчивъ по сил возможности, опять отправятъ въ воду: нагуливай, молъ, новые потроха, за то съ мелкой рыбешки ничего не возьмутъ. Старушка боголюбивая попадется, удостоится бесды съ прозорливымъ старцемъ и за оную поплатится въ кассу обители, а такъ, чтобы на руки монаху дать — рдкій возьметъ, а взявъ — будетъ считать себя преступникомъ. На всхъ столбахъ тутъ вывшана просьба — инокамъ на руки денегъ не давать. Я сколько разъ предлагалъ за услуги.

— Спаси васъ Господи!… Не надо!

— Да возьмите!

— Нтъ, ужь не обижайте… Да намъ и запрещено.

— Никто не узнаетъ.

— Добровольно вдь я иночество принялъ,— зачмъ же преступать клятву?…

И не возьметъ, хоть убейте. Совсмъ другая псня,— чмъ въ иныхъ обителяхъ. Въ Троиц-Сергія, напримръ, передалъ я изъ рукъ въ руки монаху бумажку. Тотъ ее мигомъ въ карманъ и глаза въ сторон были.

— А, хорошо… Три рубля… Спасибо!

Я и самъ не видлъ, сколько далъ, а онъ чутьемъ какъ-то, точно у него карманъ съ глазами сдланъ былъ.

Относительно прекраснаго пола валаамцы уже совсмъ безупречны. Аскетизмъ тутъ безповоротный, да и блудницы вавилонскія сюда не особенно притекаютъ,— ничмъ не попользуешься. Монахи вонъ еще толкуютъ о чемъ: какъ бы совсмъ ‘дамскому сословію’ прекратить сюда доступъ, подобно Аону. Святогорцы — т въ этомъ отношеніи куда либеральне, да и соловецкіе старцы, дай имъ Богъ здоровья, поподатливе… Валаамъ не только между своими, но и въ богомольческой сред стремится устроить такую же аскетическую регламентацію. Богомолецъ тоже не смй курить, пить и во всхъ отношеніяхъ подчиняйся уставу монастырскому. Не хочешь — не зди, а разъ пріхалъ — отъ собственной воли отказъ. Въ Соловкахъ смотри все, что теб угодно, а на Валаам — что благословятъ игуменъ. И игумны въ этомъ богомольцевъ не балуютъ. Самый составъ иноковъ здсь однообразне. Въ Соловкахъ отовсюду монашествующіе, а на Валаам — только наши сверяне да корелы. Святыя-Горы о сценической постановк своего обихода заботятся, а Валааму наплевать на это. У него и поютъ скверно, да и служатъ не ‘умилительно’, къ отчаянію разной дамской перезрлой ветоши, всевозможныхъ салонницъ, посщающихъ обитель для ‘восторга’… На Валаам работа считается священнодйствіемъ и ее дйствительно выполняютъ — какъ совершаютъ таинство. Чтобъ имть наиболе полное представленіе объ обителяхъ, троице-Сергіевскаго монаха нужно видть въ церкви, соловчанина — на пароход въ бурю или на морскомъ промысл, святогорца — въ созерцаніяхъ и въ самоуглубленіяхъ, а валаамскаго инока — за работой, за камнями, которые нужно стесать, за скалами, которыя требуется взорвать, у пламени, раздуваемаго кузнечнымъ горномъ… Въ Соловкахъ и Святыхъ-Горахъ отдльныя фигуры замняютъ фонъ, въ Валаам же фонъ стушевываетъ отдльныя фигуры.

Въ конц концовъ я сталъ по цлымъ часамъ просиживать на соборной колокольн, не покажется ли гд пароходъ… Мн казалось, что я самъ въ тюрьм, что за мной нсколько дней тому назадъ замкнулись тяжелыя двери и щелкнули чугунные замки. Становилось душно, страшно душно… Только небо безоблачное свтило не изъ-за ршетки — по недоразумнію. Мои товарищи по заключенію — вс эти симпатичные отцы: Пименъ, Аанасій, Виталій, Іоаннъ — казались несчастне меня, ибо я приговоренъ въ заключенію недли на дв, а они — до самой смерти. Самыя черныя расы и клобуки мерещились какими-то тюремными костюмами. Въ звон колоколовъ чудились уху удары какихъ-то колоссальныхъ оковъ, напоминающихъ всюду этому міру черноризцевъ, чтобъ они оставили и самую грёзу о свобод,— что здсь, за этими стнами-скалами, надежда является преступленіемъ, слеза о прошломъ — грхомъ, забота о настоящемъ — искушеніемъ… Какъ громадныя сосны вковчныхъ лсовъ валаамскихъ, иноки прикрплены къ почв своихъ острововъ. Крпко, крпко мать сыра земля держитъ ихъ узловатые корни… Разв буря вырветъ дерево, но она же и убьетъ его… И тутъ свобода давалась цною смерти.

Душно становилось, невыносимо…

Міръ звалъ къ себ,— міръ съ его суетою и соблазнами,— міръ, отрицаемый здсь, ненавидимый, проклинаемый…

XXXIV.
Прощаніе съ монастыремъ.— На пароход.

— Пароходъ идетъ!— влетлъ въ мою комнату, какъ бомба, одинъ изъ купеческихъ соврасовъ.

— Наконецъ-то!… Нужно торопиться.

— Ну,ужъ и измаялся я!… Оно знаете, точно, что это святыня, и святыня великая, но ужь очень неумренно.

— Въ какомъ смысл?

— Во всхъ смыслахъ!… Тятенька у насъ человкъ жестокій и ужь если пожелаетъ своему варактору подражать, такъ безъ всякаго пардону… Помилуйте, легко ли — два мсяца меня выдержали здсь, опять же табаку нельзя достать, водки даже и для здоровья… Ну, ужь за то я и закачу!…

— А онъ васъ опять сюда, да за работу…

— Нтъ, у него на это свой законъ… Онъ годъ терпитъ… Значитъ, этотъ годъ я могу… А черезъ годъ либо сюда, либо въ Соловки ушлетъ… Сдлайте одолженіе, это у него врно, какъ по векселю. Ну, только ужь и святыня!… Благолпно и духорадостно, только бы ежели не мсяцъ… Здсь помолиться можно. Отъ всхъ грховъ очистишься и напредки еще останется… А только я полагаю, что госпожа Вавилова теперь по купечеству никакъ не согласна.

— Что такое,— какая Вавилова?

— Въ Демидрон есть такая. Прежде она больше до купечеству въ розницу ходила, а нын, я думаю, калигварды ее совсмъ завоевали… Но только такая дама, я вамъ скажу, что никакой французинк не уступитъ. Двадцать очковъ впередъ дастъ, а вс шары въ лузу положитъ… Сколько, я изъ-за её однова побоевъ принялъ!…

Пароходъ только-что причалилъ.

На берегу стояла толпа вновь прибывшихъ богомольцевъ. Толстый и солидный монахъ тащилъ на веревк маленькую собачку. Собачка упорствовала и визжала,— видимо, растерялась совсмъ.

— Ты ее, отецъ Агафонъ, поцюцкай! Ишь, зврь тоже.

Отецъ Агафонъ цюцкалъ, но толку отъ этого не было ни какого. Собака, очевидно, думала, что ее ведутъ топить или вообще питала очень мало вры въ добрыя относительно ея намренія инока.

— Куда это вы ее?

— А для показанія знака.

— Какъ такъ?

— У насъ острова есть пустынные. Иноки уйдутъ въ лсъ, финны прідутъ и оберутъ все… Ну, а собачка будетъ лаять.

Какой-то отставной военный, въ точно накрахмаленномъ картуз, допрашивалъ у монаха:

— Въ какую мн гостиницу идти?

— Вонъ въ ту, въ общую…

— Отчего же въ общую?… Что-жь, нумера тамъ?

— Нумера… По-нашему кельи…

— Есть хорошіе?

— Одинаковые…

— И для генераловъ одинаковые?— обидлся военный.

— У насъ и для генераловъ препятствія нтъ… Живи!

— Для генераловъ слдовало бы отдльно.

— Что-жь, намъ ихъ на колокольню запирать что ли? Тамъ птица, такъ она генерала загадитъ… Птица глуная, что ей?… Архіерея не можетъ, а генерала закаститъ, и даже съ большимъ удовольствіемъ.

Сползъ было съ парохода пьяный, но его стащили обратно на пароходъ.

— Я помолиться хочу… Пре-подобнымъ молебенъ отслужить!— оралъ онъ съ борта.

— Вытрезвись сначала.

— А, хо…ршо, если такъ. Вотъ вамъ!— и совершенно неожиданно онъ сорвалъ съ себя сюртукъ и бросилъ въ воду.— Вотъ и еще!— и за сюртукомъ полетлъ галстухъ. Сталъ было и штаны растегивать, да его уволокли въ каюту.

— Искушеніе съ этими мірскими!— разсуждали монахи.— То есть какіе есть… Одинъ идетъ — на вс колокольни крестится, а о. Паисій у него изъ кармана бутылку съ водкой вытащилъ. Что-жь бы вы думали: побллъ, весь дрожитъ. Осатанлъ совсмъ отъ злости и такое онъ при этомъ случа словечко пустилъ про обитель нашу святую, что отецъ Паисій заскорблъ, заскорблъ, да со скорби бутылкой этой самой по голов его какъ хляснетъ!

— Ну?

— Ничего, только-что бутылка разбилась… Искушеніе съ мірскими.

— Грхъ одинъ!

Я не могу объяснить того чувства, которое охватило меня, когда я слъ на пароходъ, когда онъ, хрипя, вздрагивая и выбрасывая клубы чернаго дыма, отчалилъ отъ набережной Валаама. Это дйствительно было освобожденіе… Передо мной медленно, скрипя, растворились ворота тюрьмы, выпустили меня и опять сомкнулись. Замки щелкнули… Изъ-за ршетокъ оконъ глядятъ безнадежно, даже хуже — равнодушно, лица заключенныхъ, уже привыкшихъ къ своимъ темничнымъ кельямъ. Вокругъ меня свободный говоръ, не скованный каторжнымъ уставомъ, толпы. Женскія лица — улыбающіяся, полныя жизни и счастія… Дти возятся тутъ же… Одинъ черноглазый мальчуганъ подкатился мн подъ ноги.

— Ты гд это глаза запачкалъ?— любуется дама прелестными глазами ребенка.

— Я чернику лъ!— наивно отвчалъ онъ.

И удивительно свтелъ и радостенъ кажется Божій міръ посл этого кладбища. Вс теб кругомъ друзья и братья.

Нтъ, можетъ-быть и великъ подвигъ спасенія, но въ этой мертвящей обстановк онъ кажется ужаснымъ. Отрицаться отъ міра, отъ свта, отъ жизни — да не величайшее ли это оскорбленіе Богу живому, не презрніе ли къ Его творческой сил, создавшей и это чудное небо, и эти медлительно вздымающіяся и опускающіяся волны?… Никогда я не поникалъ и никогда не пойму аскетизма.

— Водки!— слышится чей-то отчаянный голосъ рядомъ.— Трави!

— Пожалуйте въ буфетъ.

— Обольюсь! Весь обольюсь!…

Смотрю, это — мой купеческій соврасъ. Глаза уже на выкат и на лиц отчаянная ршимость.

— Довольно! Довольно, говорю! Будетъ… намолились… Довольно… Ваня, пойдемъ въ буфетъ!

— А тятенька?

— Довольно, говорю… Будетъ… Мсяцъ стравили на это самое, на благочестіе значитъ. Довольно…. Ваня!… Ужли какъ свиньямъ… и потшить себя нельзя?… Нтъ, теперь я ему покажу…

И купеческій соврасъ грезится Валааму, въ которомъ, очевидно, для него олицетворяется какой-то врагъ.

А Валаамъ, закутавшись въ зеленыя облака своихъ лсовъ, уже отходитъ назадъ. Вотъ блеснулъ куполъ Іоанна Предтечи… Вонъ Всесвятскій скитъ точно вынырнулъ и опять потонулъ въ зеленомъ царств. И чмъ дальше отходили мы, тмъ боле чуждыми казались душ вс эти молчальники, пустынники, схимники… Точно ничего этого и не видлъ, а такъ — прочелъ какую-то дивную сказку и ночью кошмаромъ давила она тебя. Съ первымъ лучомъ разсвта кошмара какъ небывало… Открылъ глаза… Солнце бьетъ въ окно,— тепло и свтло кругомъ… Вольный втеръ бжитъ мимо, зоветъ съ собою… Сна будто и не бывало! Далеко, далеко отлетлъ и разсялся безъ слда…

Въ снастяхъ свищетъ. Пароходъ скрипитъ. Волны гонятся за нимъ — не догонятъ. Тучка жемчужная тоже догнать хотла, да не смогла, вытянулась по небу и безсильно отдыхаетъ. Впередъ, впередъ,— туда, гд жизнь, гд свобода!… Сильне дуй, вольный втеръ,— здсь твое царство! Уноси насъ подальше отъ этихъ мстъ, изъ этого чудовищнаго, сказочнаго міра заживо схороненныхъ мертвецовъ, блдныхъ призраковъ, фосфорическихъ видній!…

XXXV.
Дворянскій монастырь.

Когда ладожскія дали уже окутались сумерками, передъ нами точно изъ воды выдвинулась какая-то туманная масса,— низменная, будто туча тамъ прилегла къ озеру, да и расплылась по его спокойной поверхности. Надъ смутнымъ очеркомъ острова тускло свтился какой-то куполъ, да блая колокольня стремилась вырваться изъ холодныхъ объятій сосноваго лса.

— Коневецъ!… Тутъ всю ночь стоять будемъ.

— Зачмъ?

— Кому Богу помолиться…

— Ну, тутъ Богу-то молиться плохо. Совсмъ не о томъ отцы-иноки коневецкіе помышляютъ,— говоритъ рядомъ монахъ.

— Почему это?

— А вотъ сами увидите… Намъ осуждать, по нашему сословію, не приходится.

— Пьютъ, что ли?

— Погодите… Тутъ вотъ сейчасъ… Да что… дворянскій монастырь!— Инокъ презрительно отвернулся отъ Коневца.

— Что-жь, большинство монашествующихъ — дворяне?

— Изъ чистоплюевъ все… У насъ Валаамъ — крестьянское царство, мужицкое самое, во вки нерушимое. А тутъ, въ Коневц, баринъ да купецъ всмъ верховодятъ. Что-жь добраго ждать отъ нихъ?… Такія дла тутъ: мірянамъ — соблазнъ, а иночеству — поношеніе… Нашъ отецъ Дамаскинъ душою скорблъ о заблудшихъ…Помилуйте, сосди — и вдругъ такая пакость!… Настоятелемъ къ нимъ инока нашего поставили. Строгой жизни старецъ былъ,— ну, и духомъ сильный. Нын у нихъ о. Израиль, истинно, по доброт агнцу подобенъ. А тутъ нужно сокрушить глазу змія!… Ну, нашъ-то таковъ былъ, что и безъ ослиной челюсти раззорилъ бы гнздо это. Только не совладалъ. Здсь монашествующіе — дворяне, полковники есть. Сейчасъ въ Питеръ стали писать. Нашего старца, яко несноснаго, убрали отъ нихъ. Назначили о. Израиля,— ну, этотъ только молится, да по кротости своей воздыхаетъ… Сюда вотъ бы кого — о. Ферапонта послать! Этотъ бы ихъ побдилъ…

Первое знакомство съ Коневцомъ оказалось вполн соотвтствующимъ рекомендаціи о. Іосафата, сообщившаго мн о непотребств коневецкихъ иноковъ. Не усплъ пароходъ бросить сходни, какъ на берегу разыгралась характерная сцена. Какой-то послушникъ въ сильно-помятой скуфейк мужественно порывался на пароходъ.

— Куда?— останавливалъ его монахъ.

— Въ буфетъ!… А теб что?

— Не приказано.

— Кто не приказалъ?

— О. Израиль.

— А плевать мн на твоего о. Израиля!— И опять попытка впередъ.

— Стой, теб говорятъ!… Не пущу.

— А въ ухо хочешь?— Останавливается послушникъ и строго смотритъ въ упоръ на монаха.

— Смирись, не бунтуй, а то я прочую братію позову.

— Сами, подлецы, пьянствуете, а мн нельзя!… Коли такъ, не хочу… Это ‘Валаамъ’ пароходъ… Отлично… Степанъ!… Степанъ!— оретъ послушникъ во все свое воронье гордо.

— Тутъ, вашескородіе!— отзывается съ нашего парохода какой-то помощникъ шкипера.

— Это не Степанъ… Силантій, ты?

— Я, я… Что, не пущаютъ?

— Вотъ вдь, канальи, какую силу забрали!… Силантій, когда пароходъ отходитъ?

— Утромъ завтра.

— Ну, такъ я успю сбросить этотъ мундиръ. Вотъ теб! — И скуфейка полетла въ озеро.— Наплевать мн на вашъ Коневецъ!— И послушникъ круто повернулся отъ пристани.

— Каковое понятіе будутъ имть о монашествующей братіи по симъ примрамъ?!— вздохнулъ отецъ Гермогенъ около меня.— Истинно, пора смирить обитель сію.

Не успли мы выйти на берегъ,— картина: Коневецкій монахъ навстрчу. На лиц улыбка во всю. Глаза блуждаютъ.

— А ты не осуждай!— шатнулся онъ на меня и погрозилъ.

— Что?

— Говорю, не осуждай!… По глазамъ вижу: думаешь, инокъ пьянъ, да послдняго рельцу инокъ допился… А я ни вотъ эстолько… Табакъ у тебя съ собой есть?

— Я не курю.

— А еще мірянинъ!… Эхъ вы… Господа, у кого табачокъ?

Въ монастырской гостиниц иноки ходили тоже веселенькіе, головами поматывали, ногами забирали совсмъ не въ ту сторону, куда слдуетъ. Одинъ, сидя на окн, начиналъ все ‘Богородице Два радуйся’, а сводилъ непремнно на ‘Сни новыя кленовыя’,— изумлялся и опять начиналъ сначала съ тмъ же результатомъ. Въ нумер, отведенномъ мн, клопы откровенно ползали по стнамъ и черный тараканъ явился освидтельствовать, кого Богъ послалъ… Поднимаю подушку, подъ ней — полуштофъ. Сначала думалъ, не вода ли, но оказалась водка.

— Не нужно ли что?— влетлъ отороплый инокъ.

По взгляду, устремленному на подушку, я догадался, что сей самый и есть владлецъ полуштофа. Чтобы помучить его, я легъ на постель.

— Ничего.

— Можетъ-быть требуется?

— Нтъ.

— Постель вамъ приготовить?

— Самъ сдлаю.

— Вы бы вышли, а я бы комнатку подмелъ,— лебезилъ онъ.

— Спасибо, и такъ обойдемся.

— А то у насъ сегодня служба любопытная… съ паркеснымъ пніемъ.

— Ну?

— Пошли бы… Я бы вамъ далъ послушника проводить.

— Нтъ, я отдохнуть хочу…

Монахъ мялся, мялся у двери… Вышелъ, постоялъ-постоялъ въ корридор и опять стучится.

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

— Аминь.

Вошелъ. На лиц забота, какъ выручить посудину изъ-подъ подушки.

— Ужинать не хотите ли?

— Нтъ, я сытъ.

— А то бы рыбки вамъ. Рыбка у насъ чудесная!… Если хотите, сейчасъ къ повару сходимъ. Я ему велю по вашему вкусу.

— Благодарю васъ.

— Погода сегодня… тепло! Братія вся на двор. Которыя дамы у насъ живутъ, вс на крыльц. Благораствореніе воздуховъ!

Мн наконецъ стало жаль инока.

— Что это неловко такъ лежать!… Повернулся — точно камень подъ подушкой.

Приподнялъ я ее.

— Эге, да это врно водка!…

Монахъ подвинулся.

— Богомолецъ должно-быть забылъ…. Нужно къ отцу игумену представить.

— Такъ представьте!— Подаю ему.

— Я представлю.— А самъ уже засовываетъ ее въ карманъ рясы.— Я непремнно, сейчасъ…

Монахъ исчезъ и больше не показывался. Не усплъ я оглянуться, вваливается въ комнату кудлатый, приземистый отецъ, толстый, на короткихъ лапахъ. Кухней отъ него и масломъ горлымъ пахнетъ.

— Я іеромонахъ!— рекомендуется онъ.

— Очень радъ.

— Я же и поваръ здшній.

— Что вамъ угодно?…

— Ужинать могу вамъ… Купцы благодтельствуютъ… Тутъ недавно изъ Сердоболя Молдаковъ былъ. Я ему сижка подалъ, а онъ мн — пять рублей… И стаканъ хересу… Кунцы бываютъ хорошіе. Вы купецъ поди?

— Нтъ.

— Ну, все равно…. Лещъ есть…. Ежели угодно щука.

Отдлался я и отъ этого… Въ обитель пошелъ. Куда ни ткнешься, везд предлагаютъ то записать умершихъ родныхъ на вчное поминовеніе, то пожертвовать на храмъ Божій. Совсмъ не то, что на Валаам. Въ садъ вышелъ. Толстая баба бесдуетъ съ инокомъ.

— Господь тебя несчастіемъ постилъ, а ты поусердствуй обитель и — пройдетъ.

— Ужь такая она, невстка-то моя,— о. Симеонъ, уязвительная — страсть!

— Все пройдетъ…. Это Богъ тебя испытуетъ.

— Пока сынъ не женатъ былъ, мы съ нимъ вдвоемъ душа въ душу жили, какъ курицы. А ужь и невстушка попалась, Господи!… To-есть скрозь землю на десять сажонъ видитъ. Только о. Симеонъ одно меня утшаетъ — дочка у нихъ, внучка мн приходится… Все бы простила!

— Ты о храм, о храм-то подумай!… Достатокъ у тебя, слава Богу,— есть изъ чего…

— Какая она капитошка, но и какая же она шельма!… Сколь хитра!…

— Ты вотъ что: давай пять рублей, а я за тебя всю ночь молиться стану.

— Можетъ и полегчаетъ?

— Какъ не полегчать,— полегчаетъ… Въ молитв — сила! Невстка-то и смирится.

— Главное, чтобъ она у меня прощенія просила.

— Небось — попроситъ.

— Но только ежели она въ ноги не поклонится,— я ей не прощу.

— Зачмъ прощать!…

Въ скитъ похали. Знаменитый Конь-камень по пути осмотрли. Ничего особеннаго. Въ скитахъ — новая сцена. Трое монаховъ и вс подъ вліяніемъ язычника Бахуса. Въ углу подъ лавкой кошка видимо только-что окотилась и одинъ изъ иночествующихъ при ней исполнялъ обязанность акушерки.

— Котятки, слпые!— изумлялся и восторгался онъ. Двое другихъ занимались споромъ.

— Дуля!— говорилъ одинъ, пошатываясь.

— Врешь, груша!— упорствовалъ другой.

— Гд теб знать… Я капитанъ и ежели говорю дуля, значить — дуля!

— А я теб говорю — груша!

Вошли въ церковь. Инокъ, только-что исполнявшій столь успшно обязанности акушерки, за нами.

— На вчное поминовеніе!… Хотите — три рубля?

— Нтъ.

— Ну, такъ молебны… По рублю молебенъ.

— Спасибо, спасибо.

— А то вотъ крестъ!

Въ углу дйствительно стоитъ крестъ простаго сосноваго дерева.

— Это крестъ знаменитый!

— Чмъ же?

— На немъ Христосъ былъ распятъ.

— На этомъ самомъ?

— На немъ, на немъ!… Отъ зубной боли содйствуетъ.

Монахъ вытащилъ изъ кармана ножикъ, отрзалъ кусокъ креста и подалъ намъ.

— Какъ зубы заболютъ, угрызите и — пройдетъ.

Дали ему какую-то мелочь,— удовлетворился.

— Это крестъ чудотворный. Отъ неплодія тоже споспшествуетъ и отъ дурнаго глаза помогаетъ.

Мы вышли. У дверей церкви т же двое…

— Дуля!

— Врешь, груша!

— А я теб говорю — дуля!

— Нтъ, груша.

Похали черезъ лсъ. Въ лсу корелки — въ пестромъ, подъ руку съ монахами. Нкоторые изъ иночествующихъ даже клобуки сдвинули лихо на ухо, руки держатъ калачикомъ и, ведя толстыхъ корелокъ, усиливаются явиться джентльменами въ полномъ смысл.

— Что-жь это за монастырь такой!— изумился мой спутникъ.— Только нсколько часовъ отъ Валаама — и такая противоположность. Богъ знаетъ, что такое! Вс пьяны. Положимъ, сегодня воскресенье… И вдругъ эти монахи подъ руку съ бабами!… Точно я въ Демидрон….

На другое утро мы отплыли отъ этого дворянскаго монастыря. Кругомъ шумли волны Ладоги. Все небо было окутано тучами. Кое-гд на вод лежалъ туманъ клочьями. Втеръ не разгонялъ ихъ, а только перемщалъ ихъ съ одного пункта на другой. Вчерашній послушникъ, уже одтый въ мірское, буйствовалъ около буфета.

— Нтъ, ужь теперь въ монастырь не пойду,— нтъ!…

— Не хотите?

— To-есть вотъ какъ: ради спасенія души и то не пойду!… Сами подлецы пьютъ, а мн нельзя… А каково это моему сердцу? Сами лопаютъ, а для меня — грхъ… Гд это видано? Къ нимъ бабы-корелки здятъ, я молчу. Дай же и мн… Не все же по-свински… Теперь всего хочу!… Думалъ, совсмъ въ монахи,— нтъ, врешь… Этого вотъ не пробовалъ?— И онъ къ самому лицу собесдника протягиваетъ кулакъ.

— Они дйствительно… Ужасти — какіе эти монахи!..— To-есть что я видлъ,— ахъ сколько!… И не разсказать!

Пьяная бесда длилась до тхъ поръ, пока впереди не показался входъ въ Неву.

В. И. Немировичъ-Данченко.

‘Русская Мысль’, NoNo 1, 2, 4, 5, 1881

I.Сердоболіе.— Капитанъ парохода ‘Валаамъ’.— Отецъ Парамонъ и артистъ Володька.

II.Шхерами.— Степанъ Юдинъ.— Ивовый промыселъ.— Купцы пьяные и купцы бглые.

III.Въ открытомъ озер.— Буря.

IV.Монастырская таможня.

V.Валаамъ во времена оны.

VI.Гостинница.— Отецъ Никандръ.— Богъ соединилъ, а отецъ Никандръ разлучилъ.

VII.У отца намстника въ кель. Пустынные дворы. Воздухоплаваніе отца Анфина.

VIII.Богомольцы. Исправляемые. Голодные и холодные.

IX.Пустыня Назарьевская.

X.Пустыня схимонаха Николая.

XI.Уголокъ монастырскаго хозяйства.

XII.Трапезная.

XIII.Гавань, проливы и плесы.— Какъ Богъ купца убилъ спичкой.

XIV.На монастырскихъ работахъ.

XV.Запретный скитъ. Молчальникъ.

XVI.Коневскій скитъ. Отецъ Дамаскинъ.

XVII.Большой скитъ Всхъ Святыхъ.

XVIII.Монахъ тоскующій.

XIX.Въ монастырскихъ садахъ.— От. Никаноръ-садовникъ.— От. Израиль.— Ссыльный протоіерей.

XX.Смолокурня.— Известковый заводъ.

XXI.Ильинскій скитъ.

XXII.Александръ Свирскій.

XXIII.Нашествіе иноплеменныхъ.— Монахи и финны.

ХXIV.Валаамскій Шеффильдъ.

XXV.Водопроводъ.

XXVI.Упраздненная пустынь и заштатные подвижники.

XXVII.Валаамскіе Рафаэли.— Ризница и библіотека.

XXVIII.Кладбище.— Не признанный исторіей, иже во святыхъ отецъ Магнусъ II Смекъ.

XXIX.Инокъ побдоносный.— Чудо съ вратникомъ.

XXX.Желзняки.— Жертва вечерняя.

XXXI.Иноческая драма.

XXXII.Отецъ Пименъ.— Борьба началъ.

XXXIII.Соловецкій, святогорскій и валаамскій иноки.— Параллель.

XXXIV.Прощаніе съ монастыремъ.— На пароход.

XXXV.Дворянскій монастырь.

Читайте также:

I.
Сердоболіе.— Капитанъ парохода ‘Валаамъ’.— Отецъ Парамонъ и артистъ Володька.

II.
Шхерами.— Степанъ Юдинъ.— Ивовый промыселъ.— Купцы пьяные и купцы бглые.

III.
Въ открытомъ озер.— Буря.

IV.
Монастырская таможня.

V.
Валаамъ во времена оны.

VI.
Гостинница.— Отецъ Никандръ.— Богъ соединилъ, а отецъ Никандръ разлучилъ.

VII.
У отца намстника въ кель. Пустынные дворы. Воздухоплаваніе отца Анфина.

VIII.
Богомольцы. Исправляемые. Голодные и холодные.

IX.
Пустыня Назарьевская.

X.
Пустыня схимонаха Николая.

XI.
Уголокъ монастырскаго хозяйства.

XII.
Трапезная.

XIII.
Гавань, проливы и плесы.— Какъ Богъ купца убилъ спичкой.

XIV.
На монастырскихъ работахъ.

XV.
Запретный скитъ. Молчальникъ.

XVI.
Коневскій скитъ. Отецъ Дамаскинъ.

XVII.
Большой скитъ Всхъ Святыхъ.

XVIII.
Монахъ тоскующій.

XIX.
Въ монастырскихъ садахъ.— От. Никаноръ-садовникъ.— От. Израиль.— Ссыльный протоіерей.

XX.
Смолокурня.— Известковый заводъ.

XXI.
Ильинскій скитъ.

XXII.
Александръ Свирскій.

XXIII.
Нашествіе иноплеменныхъ.— Монахи и финны.

ХXIV.
Валаамскій Шеффильдъ.

XXV.
Водопроводъ.

XXVI.
Упраздненная пустынь и заштатные подвижники.

XXVII.
Валаамскіе Рафаэли.— Ризница и библіотека.

XXVIII.
Кладбище.— Не признанный исторіей, иже во святыхъ отецъ Магнусъ II Смекъ.

XXIX.
Инокъ побдоносный.— Чудо съ вратникомъ.

XXX.
Желзняки.— Жертва вечерняя.

XXXI.
Иноческая драма.

XXXII.
Отецъ Пименъ.— Борьба началъ.

XXXIII.
Соловецкій, святогорскій и валаамскій иноки.— Параллель.

XXXIV.
Прощаніе съ монастыремъ.— На пароход.

XXXV.
Дворянскій монастырь.