Л. КАПУАНА.
Л. КАПУАНА.
(Съ итальянскаго).
Колченогій.
Колченогій.
<Перевод Н. Н. Фирсова>
‘Отечественныя Записки’, No 9, 1883
Колченогий, Капуана Луиджи, Год: 1883
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Еще ребенкомъ онъ свихнулъ себ ногу, соскочивъ съ забора. Докторъ такъ плохо вправилъ ее, что она на всю жизнь осталась короче другой пальца на два. Съ тхъ поръ, какъ онъ въ первый разъ прошелся по улиц, припадая немного на правую сторону, сосди перестали звать его по имени. Спросите кого хотите о Нели Фризинго, никто никогда и не слыхивалъ, чтобы его такъ звали въ Минсо. Вс называли его колченогимъ. Какъ будто кром него колченогихъ и на свт не было. А недалеко ходить: на широкихъ каменныхъ ступеняхъ подъзда Свято-духовской коллегіи сидлъ каждый день, грясь на солнц, дядя Кармяне, онъ не разставался съ костылями, и ноги его были въ десять разъ боле искалчены, чмъ ноги Нели.
Самъ Нели Фризинго на это не обращалъ вниманія. За то, если кто-нибудь говорилъ, что на свт есть бандиторе {Въ южной Италіи существуеть обычай громкими криками зазывать покупателей въ лавку, зазыватели — суть бандиторе. Кром того, бандиторе выкрикиваютъ на публичныхъ торгахъ. Вообще, бандиторе — ходячая, кричащая реклама. Прим. Пер.} лучше его — а! тогда Нели приходилъ въ ярость:
— Хотите объ закладъ побиться, что на этомъ самомъ мст — на торговой сельской площади — я буду выкрикивать, а мой голосъ будетъ отчетливо слышанъ и въ Пустерела, и въ Тальята. Хотите побиться? я четверть вина прозакладую. Кстати же у меня въ горл пересохло, не мшало бы выпить.
Такъ Нели былъ увренъ въ своемъ превосходств.
Длинный, тощій, сморщенный, желтый, словно онъ постоянно страдалъ желтухой, а брюхо впалое! Откуда только брался у него огромный голосище? Это была его тайна. Только когда, прислонясь спиной къ воротамъ коллегіи, онъ выкрикивалъ слова, подсказываемыя донъ-Леандро — общиннымъ приставомъ, на котораго возлагалась продажа съ публичнаго торга разныхъ предметовъ, забранныхъ у недоимщиковъ — то всякій глухой могъ явственно слышать, что Нели оралъ.
Благодаря обширной практик, онъ дошелъ въ своей профессіи до изумительнаго искусства. Онъ точно музыкальныя пьесы исполнялъ: то плавно поднимаетъ тонъ, то равномрно опускаетъ его, то вдругъ произведетъ эффектную паузу, заканчивалъ же онъ всегда рзкимъ, сухимъ возгласомъ:
— Въ третій разъ: кто больше?
Просто расцловать его можно было за это. Если, напримръ, понтано или машинистъ брались за распродажу овощей въ какой-нибудь лавочк, то у нихъ все выходило однообразно. Колченогій улыбался съ презрительнымъ сожалніемъ, пожималъ плечами и покачивалъ головой.
— И совсмъ это я не отъ зависти! Господи Боже мой! Всякому на здшнемъ свт сть-пить хочется… Только манера у нихъ такая… Ахъ… манера у нихъ!
И онъ вполголоса продлывалъ выкрики настоящимъ манеромъ. А если машинистъ все-таки продолжалъ завывать по своему, въ род какъ голодный волкъ, то Нели приподнимался со ступеней коллегіи, на которыхъ сидлъ обыкновенно съ утра до ночи, и уходилъ куда-нибудь подальше, причемъ хромалъ боле обыкновеннаго и ворчалъ:
— Ну валяй! моченьки нтъ тебя слушать!
Иногда, чтобы зажать глотку этимъ неучамъ — коллегамъ, которые ни чорта не знали, а не хотли у него поучиться, онъ тутъ же на площади пріискивалъ работу себ и начиналъ выкрикивать либо анчоусы у лавки кума Ануфрія, либо вино у Скота, или лукъ и томаты, которыми торговала Мула: что ни попадалось, лишь бы неучи-то замолчали!
— Такъ-то! говаривалъ онъ:— надо родиться бандиторе, изъ утробы матери прямо на свтъ Божій выйти настоящимъ бандиторе… А иначе ничего не добьешься. Ей Богу, такъ!
— Велика мудрость. Умй хвастать — вотъ теб и бандиторе… Изъ тебя бы, поди, баринъ вышелъ знатный: хвастаться ты гораздъ! дразнили его.
А онъ обыкновенно отвчалъ.
— Знаю, врно знаю, чей я сынъ… хотя, конечно, богоданный я. Да даромъ что богоданный, а знаю отъ кого родился. А на свт живутъ люди, которые не съумютъ теб сказать, кто не только что ихъ самихъ, а руку либо ногу ихнюю сдлалъ. Ужь молчите, знайте!
Зная тайну своего происхожденія, колченогій считалъ своею обязанностію держать себя съ нкоторымъ достоинствомъ и въ особенности напускалъ на себя серьёзность, когда, сидя на ступеняхъ коллегіи, онъ бывалъ окруженъ носильщиками, мясниками, лавочниками и даже мужиками. Весь этотъ сбродъ толковалъ о темъ, о семъ: о дожд, котораго никакъ нельзя было дождаться, о новой телг у ддки Лавекіо, о томъ, что ддка пропьетъ непремнно и телгу, и лошадь, и сбрую съ бубенчиками, однимъ словомъ, все свое добро пропьетъ. Ко всмъ этимъ разговорамъ колченогій относился свысока.
— Ужь и народъ тамъ, на крыльц, собирается! Христа не пожалетъ! разсуждалъ колченогій: — богохульствуетъ, а небось праздники Христовы справляетъ, лишь бы погулять… Нынче ужь такой человкъ народился, что ему только какъ бы ближняго охаять, да, прости Господи, побогохульствовать. Отъ него навозомъ воняетъ, а онъ пуще всякаго барина нынче ломается.
— Да теб-то что, колченогому? Аль въ проповдники записался?
— Правду я говорю, больше ничего. Кто хочетъ — слушай, а не хочетъ — не слушай.
— А небось намедни ты самъ не ругалъ дона Доменико за то, что онъ съ домомъ теб покою не даетъ? донъ Доменико теб за твой домишко въ полтора, а не то и въ два раза больше настоящей цны заплатитъ. Отчего ты не хочешь ему дома продать?
Когда затрогивали эту слабую струну колченогаго — продажу его избушки — онъ еще больше желтлъ, и губы у него начинали трястись.
— Отъ чего? А отъ того, что не хочу. Хоть бы самъ Витторіо ко мн пришелъ, такъ и тотъ не могъ бы меня изъ моего собственнаго дома выгнать. Мн какое дло, что у дона Доменико брюхо толстое, деньжищами набито! Мн на это наплевать. Я и безъ него кусокъ хлба заработать могу. Добрыхъ людей на свт не занимать стать. Я, коли бда придетъ, не постыжусь доброму человку руку за милостыней протянуть. А изъ моихъ четырехъ стнъ меня не выживутъ, покуда впередъ ногами въ дверь не вынесутъ, когда часъ придетъ. На то Его святая воля… Дни человческіе въ руц Божіей…
— Ну, завелъ свое, конца не будетъ!..
Донъ Доменико очень былъ золъ на него и съ большимъ наслажденіемъ сломалъ бы ему и другую ногу, кабы не боялся попасть подъ судъ. Каждый разъ, когда къ дону Доменико прізжалъ инженеръ и обмривалъ землю кругомъ его дома и сада, колченогій сидлъ на порог своей лачуги, ворчалъ и ухмылялся всею своею грязно-желтой рожей, глядя на эту операцію. Донъ Доменико такъ бы и разорвалъ проклятаго. Да, разорвалъ бы, еслибы жена не придерживала его за фалды.
— У меня, слава Богу, глаза не разбгаются! Ишь, у него одинъ глазъ на Бога, другой на чорта смотритъ, ворчалъ въ полголоса колченогій.— Я хромой, а донъ Доменико косой. Значитъ, мы квиты.
И все время, покуда инженеръ мрилъ землю, Нели ворчалъ, сердито хмурилъ брови и ловилъ мухъ, садившихся ему на колни.
Инженеръ размахивалъ рукой и указывалъ въ пространство, что и гд слдовало выстроить: тутъ вотъ терраска, тутъ балконъ, тутъ галлерея со сводами. Эта проэктируемая галлерея приходилась какъ разъ тамъ, гд стоялъ домишко колченогаго. И колченогій, слдя за указательнымъ пальцемъ инженера, приговаривалъ:
— Какъ же, какъ же! такъ ты и выгонишь меня, такъ ты тутъ и выстроишь:
Старый, не скупись.
Кирпичами подавись!
— Что ты это. братецъ, псни заплъ? Аль масляницу празднуешь? спрашивалъ его коробейникъ Пупо, который проходилъ мимо со своимъ коробомъ за спиной.
Пупо зналъ, въ чемъ дло.
— Нтъ, бросьте мрить, я лучше домой уйду. А то, ей-ей, не ручаюсь за себя! говорилъ въ свою очередь донъ Доменико, котораго цлыхъ два часа одолвали приливы желчи.
Съ тхъ поръ инженеръ пересталъ къ нему здить. Не стоило. Невозможно было приступить къ работ: камня въ дом дона Доменико нельзя было шевельнуть, не снеся лачуги колченогаго.
— Слава Богу, опомнились-таки! торжествовалъ колченогій.
И онъ продолжалъ выкрикивать на всхъ торгахъ, публичныхъ и не публичныхъ, происходившихъ на торговой площади. Старое вино и вино молодое, рыба живая по лир за 10 фунтовъ, хлопчатникъ, только что утромъ привезенный изъ Біанкавилла, блый, какъ пна морская! Все воспвалось зычнымъ голосомъ колченогаго… ‘Серебряныя издлія изъ Соррентино… галантерейнйшіе товары въ лавк стараго монастыря!.. пойдите поглядите, а поглядите — такъ купите!’ ‘Неаполитанскій купецъ въ гостинниц остановился: ситцы, кисеи — загляднье, красота!.. Здсь небывалое чудо’!.. кричалъ колченогій.
Онъ такъ усердно работалъ цлые дни, что къ вечеру возвращался домой въ полнйшемъ разслабленіи. Онъ съдалъ ломоть хлба съ анчоусомъ или селедкой, выпивалъ на 2 копейки вина — отличнйшее было это вино!— и ложился спать.
Въ своей закопченной лачуг, на пролеженномъ соломенник, подъ которымъ, при каждомъ движеніи, скрипли доски разсохшейся лавки, онъ чувствовалъ себя властелиномъ, принцемъ. Въ этой лачуг онъ вкъ прожилъ, въ ней и умереть хотлъ. Напрасно донъ Доменико безпокоится. Онъ ни за что не продастъ своей лачуги. На свт дв силы есть: съ одной стороны, т, у кого много добра, съ другой — т, у кого нтъ ничего за душой, ну, и мряются он между собой, эти силы.
— Ну, я оселъ, ворчалъ онъ:— а голова за то у меня крпка: не прошибешь ее.
И на лиц его появлялась гримаса, означавшая улыбку.
— Что мн? разсуждалъ онъ.— Разв я грхъ какой творю? Совсть у меня чиста, зла я никому не длаю. Донъ Доменико надежды возлагаетъ на свое брюхо толстое, на деньжищи свои, да на глаза, изъ которыхъ одинъ на Бога, другой на чорта глядитъ, а я уповаю только на Христа Іисуса, на Пречистую Дву, да на святого праотца Іосифа. Все, что со мной было, все, что будетъ, все Іисусомъ Христомъ въ книг живота написано, ни на волосъ не измнить намъ предопредленія… А донъ Доменико не по-божески живетъ. Вонъ онъ весь соръ изъ дому сквозь кухонное окно на мою крышу валитъ, вороха накопились. Того и гляди провалится крыша. Небось, самъ со своимъ пузомъ не бросится изъ окошка, даромъ, что въ отчаяніе приходитъ.
И въ самомъ дл, на крышу лачуги каждый вечеръ сыпалась всякая дрянь. Черепица вся разъхалась, растрескалась. Когда дождь шелъ, грязная вода такъ и лилась въ закопченную, единственную коморку.
— Ну, не подлость-ли это! негодовалъ колченогій.— Вдь бдному человку не судиться стать, у кого деньжищи есть, тотъ и судъ купитъ себ.
Донъ Доменико въ это самое время швырялъ изъ кухни на крышу сосда обрзки тыквъ, черепки разбитой посуды и всякій соръ, чтобы хоть чмъ-нибудь насолить обидчику. Колченогій начиналъ орать, что есть мочи:
— Сардинки, сардинки живыя по лир за кузовъ! хлопчатникъ изъ Біанкавиллы, блый, какъ пна морская!.. и т. д.
Вдругъ онъ вскрикивалъ свой потрясающій финалъ: ‘въ третій разъ — кто больше!..’
Донъ Доменико прислушивался и произносилъ:
— Ахъ, чтобы теб околть!
Но, въ сущности, околвалъ не колченогій, а самъ донъ Доменико издыхалъ отъ злости и проклиналъ сводъ гражданскихъ законовъ, въ которомъ не находилъ статьи, благопріятствующей его вожделніямъ.
— Разв я ему не предлагалъ полуторную, двойную цну за его проклятую каменку? разсуждалъ донъ Доменико.— Вдь это гордость глупая всего его изглодала. Чванится, подлецъ колченогій!
— Право, заболешь отъ этого безпокойства! говорила ему жена, снявъ съ себя парикъ и на сонъ грядущій обвязывая голову краснымъ бумажнымъ платкомъ.— Ну, что себя тревожить? Мы не успемъ дома перестроить, такъ сынъ посл насъ перестроитъ, когда кончитъ учиться въ Неапол и докторомъ будетъ.
— Жди. Сынъ! онъ только деньги выучится тратить. Гд ему докторомъ быть?.. и до коновала-то не доучится! Я теб говорю, не доучится. И донъ Доменико опять возвращался къ вопросу о колченогомъ.
— Мн аптекарь посовтовалъ помириться съ нимъ, постараться задобрить. Попробую, попробую.
И дйствительно, между кухоннымъ окномъ дона Доменико и крышей лачуги было заключено перемиріе. Оно длилось нсколько дней, по истеченіи которыхъ служанка богатыхъ сосдей принесла колченогому блюдо макаронъ и кусокъ вареной свинины. ‘Дескать, господа прислали: на здоровье кушай’.
— Благодарствую за вниманіе, отвчалъ колченогій.— Только, если они это ради дома длаютъ — такъ напрасно безпокоятся… Меня не проведешь макаронами…
И все-таки онъ эти макароны сълъ. Донъ Доменико, когда служанка передала ему отвтъ, съ удовольствіемъ вс бы макароны у него изъ горла своими собственными пальцами повытаскалъ. И баталія съ крышей вновь возобновилась пуще прежняго. А колченогій, въ свою очередь, тоже пуще прежняго потрясалъ слухъ сосда похвалами луковицъ Мулы и молодого вина у Скота и т. д.
Однако, когда разъ ночью его схватила лихорадка, когда отъ боли черепъ у него словно готовъ былъ на части разлетться, и онъ едва сознавалъ, гд находится, колченогій упалъ духомъ.
— Видно, у тебя голова отяжелла, говорила ему сосдка Анджела, зашедшая дня черезъ два въ конуру, въ которой онъ лежалъ одинъ, едва живой.— Ты бы на солнышко выбрался посидть.
Она помогла ему приподняться, вывела на улицу и посадила на солнц.
— Ишь, вдь ты упрямый какой! начала было она, но онъ помоталъ головой: дескать, я не расположенъ объ этомъ разговаривать.
Кума Анджела больше объ этомъ и не заикалась. Но на слдующее утро опять зашла къ нему поглядть: живъ ли еще онъ? поправила его постельникъ и немножко пріубрала конуру.
— Одинъ одинешенекъ, приговаривала сосдка:— этакимъ манеромъ долго ли до грха? недолго и умереть… Не собака тоже… Человкъ! Умрешь, никто и не узнаетъ. На все Божья воля. Нечего теб церемониться. Безъ женщины нельзя обойтись. Ни какъ нельзя.
— Господи помилуй! Избави насъ, Боже, отъ бды и напасти! молился колченогій, сдавливая голову руками, упертыми въ колни.
Онъ былъ погруженъ въ какую-то глубокую думу.
— Что ты длать-то станешь?
— А что Богу угодно.
Кума Анджела продолжала убирать коморку, колченогій все слдилъ за нею глазами.
— Правда, что дядя Павелъ, ветошникъ, перешелъ изъ твоего дома на другую квартиру? спросилъ онъ.
— Онъ перебрался къ Марикіи, къ дяд Санто. Мн это все одно. Всмъ крещенымъ солоно жить приходится, а мн и подавно. Видно, ужь такая моя планета. Покуда жилъ онъ у меня, я его замсто барина почитала. Рубахи у него чудесныя, холщевыя, каждая пуговка на своемъ мст была… Я было на него понадялась, обнадеживалъ онъ, а на поврку вышелъ свинья. На вислицу бы его, и то мало…
— Правда это! Правда!
— Мн бы слдовало съ него живого шкуру драть, вонъ какъ теперь Марикія деретъ. Поглядлъ бы ты теперь на него — и не узнаешь. Намедни я по дорог въ Сан-Піетро шла, повстрчала его, да прямо, въ самую ему рожу, и молвила: — и подломъ теб, мошеннику!
Колченогій, слушая куму, потихоньку нылъ отъ боли въ поясниц, которую такъ у него разломило, что хоть въ гробъ живой ложись. Кума Анджела сла къ окну и вязала чулокъ, проворно мелькали ея пальцы.
Она стала приходить къ больному каждый день. И вечеромъ, когда она отъ него возвращалась домой, донъ Доменико всегда норовилъ выйти ей на встрчу.
— Ужь если ты мн только это чудо устроишь! многозначительно говорилъ онъ баб.
— Трудненько будетъ. Онъ — какъ кремень, отвчала она.
Иногда барыня спускалась на площадку лстницы и прислушивалась къ разговору, ожидая, наконецъ, услышать какую-нибудь пріятную новость. Анджела никогда не возвращалась домой съ пустыми руками. То кувшинчикъ масла принесетъ, то не множко мучки на лапшу, то нсколько горстей бобовъ, либо вина бутылку. Благодать ей Богъ послалъ! Лучше, чмъ когда ветошникъ квартировалъ у нея. Донъ Доменико общалъ ей даже подарить мантильку изъ тонкаго сукна.
— Только ты прежде чудо-то мн соверши, чудо! говорилъ онъ.
Колченогій былъ тронутъ неожиданною заботливостію о немъ сосдки.
— Коли Богъ судитъ, говорилъ онъ:— что меня на кладбище свезутъ, такъ я завщаніе передъ смертью напишу, домъ теб откажу, только съ зарокомъ: ни за что не продавать этому косому зайцу, что однимъ глазомъ на Бога, другимъ на чорта глядитъ. Ну, а коли не успю написать завщанія, такъ королю достанется домъ. Въ домовище со мной не влзетъ.
— Продай его лучше, а на денежки-то самъ живи съ Богомъ, возразила она ему однажды, когда онъ опять завелъ рчь о завщаніи:— у меня свой домъ есть, съ меня будетъ, и другимъ, коли что, мста хватитъ…
— Такъ что же но твоему? спросилъ колченогій и замолчалъ. А потомъ сталъ смяться и, какъ будто въ смущеніи, началъ внимательно разсматривать свои желтыя, точно у покойника, восковыя руки. Теперь онъ чувствовалъ себя лучше, могъ бродить, безъ костылей и безъ помощи Анджелы перебирался черезъ улицу, чтобы погрться на солнышк.
— Что по моему? Ты про что рчь заводишь? въ свою очередь спросила Анджела.
Но онъ перемнилъ разговоръ:
— По твоему какъ? я нынче поправился порядкомъ? а? Вотъ, я поправился, ты и перестанешь ходить ко мн, кума Анджела.? А? перестанешь вдь?
— Да, коли теб больше не нужно меня…
Колченогій не отвчалъ. Онъ припоминалъ сказанныя Анджелой въ начал его болзни слова. Святая истина были эти слова:
‘Одинъ одинешенекъ, умрешь, какъ собака, и не узнаетъ никто, что умрешь’.
Съ самой ранней юности его никогда не безпокоила мысль объ одиночеств. Съ тхъ поръ, какъ не стало мамы, которая его своимъ молокомъ выкормила, вплоть до того дня, когда Анджела постила его въ болзни, не было ни одной женщины на свт, которая бы переступала за порогъ его лачуги. Горшокъ отвратительной похлебки онъ самъ себ ежедневно варилъ, самъ чинилъ блье и платье, самъ мылъ блье и мелъ свою избу. А нынче болзнь ему вс кости переломала, онъ сталъ другимъ человкомъ.
— Ну, такъ что же по моему-то? опять, подождавъ немного, стала приставать къ нему Анджела.
— А вотъ ты сказала, что и другимъ въ твоемъ дом мсто найдется, такъ я-бы…
— Ну, ужь нтъ. Отъ этого ужь Боже сохрани и помилуй!
И кумушка совершила крестное знаменіе.
— Нтъ, батюшка, будетъ съ меня. Съизнова начинать не стану… И ты небось тоже что и тотъ. Бросишь. Нтъ, нтъ… Кабы ты зналъ, сколько я изъ-за него, изъ-за безбожника, слезъ пролила. Ужь я такая дурища уродилась, что коли кого полюблю…
Онъ всталъ съ камня, на которомъ сидлъ, грясь на солнышк, и подошелъ къ ней, къ самому порогу ея дома. Сердце у него билось крпко, потому что въ первый разъ отъ роду ему приходилось о такихъ длахъ разговаривать съ женщиной. И онъ чувствовалъ себя дуракомъ, потому что какъ ни ломалъ голову, никакъ не могъ выдумать, что бы такое слдовало подходящее сказать или сдлать. Да и трусилъ какъ-то.
— Ты потомъ такъ же бросишь меня, вонъ какъ и Павелъ ветошникъ, твердила кума Анджела, опустивъ голову и покачиваясь съ боку на бокъ.
— Ну, это зачмъ же! Мы можемъ и законнымъ порядкомъ, съ Божьимъ благословеньемъ, заключилъ онъ.
Благодаря такимъ предательскимъ бабьимъ хитростямъ, донъ Доменико пріобрлъ-таки лачугу колченогаго, а кума Анджела получила драдедамовую мантильку.
— Да право же, я не ради мантильки, увряла она дона Доменико:— а потому что къ вашему семейству очень привязана. Ужь кабы не любила ваше семейство, ужели бы я съ этимъ чучеломъ шафраннымъ связалась? Теперь денно и нощно передъ глазами его желтая харя торчитъ: даже отъ хлба воротитъ. Глядть тошно.
— Молчи ты, возражалъ ей совершенно счастливый донъ Доменико:— 66 онцовъ {Монета.}, что за домъ-то вы получили, ты же съшь небось, до послдняго гроша вс на себя истратишь. И на здоровье!
Съ тхъ поръ, какъ колченогій къ Анджел попалъ, мясники, лавочники, бездльники со всей торговой площади, засдавшіе на ступеняхъ подъзда Свято-духовской коллегіи, очень любили его на смхъ подымать.
— Съ тхъ поръ, какъ колченогій въ земной рай попалъ, онъ на старыхъ друзей и глядть не хочетъ. Такъ вдь, колченогій? не хочешь? приставали они къ калк.
— За своими рогами смотрите, обыкновенно отвчалъ онъ.
Когда колченогій выкрикивалъ капусту у Бесіере или артишоки у графскаго трактира, пріятели восклицали:
— Слышь-ка! Въ раю пожилъ колченогій, и голосъ ангельскій сталъ у него отъ того…
— За своими рогами смотрите!
А вышло-то на поврку, что ему пришлось за своими рогами смотрть, потому что ветошникъ вернулся на старое мсто, а ему пришлось забиться въ свою конуру, такъ какъ донъ Доменико, покупая домъ, обязался до самой его смерти не ломать лачуги и давать ему въ ней, буде потребуется, пристанище.
— И по дломъ мн! кто съ бабами свяжется, тотъ себ петлю своими руками на шею наднетъ, бормоталъ колченогій.
И онъ сталъ жить, какъ жилъ прежде. Только въ одно прекрасное утро на крышу его лачуги влзли рабочіе и стали разбирать черепицу, собираясь и весь домъ разнести. Онъ, однако, остался въ этотъ день дома. Вмст съ крышей, рабочіе словно сердце ему вскрыли. Онъ забылъ сходить на площадь, цлый день слдилъ за рабочими. Каждый ударъ ихъ жестокой болью отзывался у него въ мозгу, съ каждымъ падавшимъ камнемъ у него что-то словно внутри обрывалось. Онъ не могъ плакать, а между тмъ ему казалось, что у него глаза были полны слезами, что вки отяжелли.
Онъ даже объ д забылъ. На слдующій день, когда рабочіе оторвали перегнившіе косяки двери, ему показалось, что бекины {Могильщики, которые гробы съ покойниками на кладбище носятъ.} схватили его за кафтанъ и тащатъ на капуцинское кладбище. Что-то рухнуло со стны: онъ былъ увренъ, что это его гробъ рухнулъ въ могилу.
Народъ проходилъ мимо, видлъ, что онъ стоялъ и наблюдалъ, выпучивъ глаза. И народъ трунилъ надъ нимъ:
— Ишь, нашъ колченогій-то! дворецъ себ строитъ!
Но онъ ничего не отвчалъ, продолжая слдить за разрушеніемъ, казавшимся ему святотатствомъ. Онъ стоялъ на улиц подъ мелкимъ, ровнымъ, холоднымъ, пронизывающимъ до костей дождемъ.
Однажды утромъ его нашли мертвымъ. Онъ лежалъ въ углу на куч мусора у только-что заложеннаго новаго зданія. Онъ лежалъ скорчившись, былъ вымоченъ дождемъ, выпачканъ грязью, но лицо у него было спокойное, словно онъ спалъ.
Рабочимъ стало страшно.
— Видно, Богъ ему тутъ, на пепелищ стараго дома своего, умереть судилъ! замтилъ подрядчикъ.
— Дурная это примта! къ худу для дона Доменико, произнесъ одинъ изъ рабочихъ.