Л. КАПУАНА.
Л. КАПУАНА.
(Съ итальянскаго).
Бдный докторъ.
Бдный докторъ.
——
——
——
——
——
<Перевод Н. Н. Фирсова>
‘Отечественныя Записки’, No 9, 1883
Бедный доктор, Капуана Луиджи, Год: 1877
Время на прочтение: 18 минут(ы)
— Я самъ себ жены не стану искать, разв ты найдешь, отвчалъ онъ, улыбаясь, старику-отцу. А отцу страхъ хотлось женить сына.
Черезъ мсяцъ съ небольшимъ, отцу удалось, при помощи друга дома, каноника, открыть подходящую двушку въ сосднемъ городк Нешеми.
— Одна дочь у отца, красоточка, какъ отлично воспитана!.. Ну, и насчетъ приданнаго нельзя пожаловаться. Увидишь, что она теб понравится.
Старикъ былъ такъ счастливъ, онъ такъ нжно глядлъ на сына, глаза у него такъ блестли, когда онъ, потирая руки, ходилъ взадъ и впередъ по комнат, онъ такъ бодро и твердо выступалъ, словно мысль о женитьб сына сбросила у него десять лтъ съ плечъ долой! Онъ съ такимъ увлеченіемъ и волненіемъ произносилъ: ‘вотъ увидишь! будешь доволенъ’, что Лоренцо сдался.
Лоренцо любилъ науку, могъ весь отдаваться работ, домашнія заботы его не касались, и холостая жизнь нимало его не тяготила. Ему не казалось, какъ его старику-отцу, что въ дом безъ женщины пусто и холодно.
Самъ донъ-Джіакомо не могъ помириться съ отсутствіемъ женщины въ семь, съ тхъ поръ, какъ посл кончины сначала жены, а потомъ сестры, онъ очутился въ зависимости отъ своевольной, ворчливой старой служанки, кормившей его подгорлымъ обдомъ, никогда не вытиравшей пыли въ комнатахъ и не обращавшей ни малйшаго вниманія на паутину.
— А вдь нельзя прогнать эту вдьму: выросла она у меня въ дом, да и привыкъ я къ ней. Къ новой еще поди прилаживайся!
— Знаемъ мы это, все знаемъ! Вотъ поэтому-то мы и демъ въ Нешеми, отвчалъ ему каноникъ, когда они катили въ тряской коляск по большой дорог, обдававшей ихъ облаками пыли. Правду вдь вашъ батюшка-то говоритъ, докторъ? А?
Лоренцо молчалъ и думалъ, но кивнулъ утвердительно головой, продолжая курить и глядть на пробгавшіе съ обихъ сторонъ экипажа холмы, на растенія и деревья, блыя въ пыли, задыхавшіяся въ знойномъ солнц.
Природа была невеселая, и видъ ея наполнялъ его душу тревожной тоской.
— И зачмъ это я согласился? Зачмъ это я поддался? мысленно упрекалъ онъ себя.
Но Лоренцо успокоился, когда онъ увидалъ двушку, провелъ часъ-другой въ гостиной, нарочно нарядно убранной ради его посщенія, просидлъ на диван между ею и ея отцомъ, дономъ-Паолино, когда изгладилось первое, не совсмъ пріятное впечатлніе, произведенное на него будущимъ тестемъ — длиннымъ, сухимъ, почти чернымъ, какъ стручекъ, перцу, старикомъ съ куньими глазами и лисьей мордочкой.
Его пріятно и неожиданно поразило это блокурое, миніатюрное созданье. Она глядла на него улыбаясь, съ наивнымъ любопытствомъ задавала вопросы и отвчала такъ просто, какъ будто они давнымъ-давно были знакомы, хотя, правду сказать, у ней личико вспыхивало каждый разъ, когда онъ съ ней заговаривалъ.
— Вы никогда еще не бывали въ Нешеми? спрашивала его двушка.
— Никогда.
— Нравится вамъ нашъ городокъ? Впрочемъ, конечно, вы больше привыкли къ большимъ городамъ.
— Мн Нешеми очень нравится. Красивое мстоположеніе.
Она говорила кротко, привтливо, безъ всякой принужденности, держалась скромно, по временамъ откидывала назадъ прядку волосъ, все сбгавшую ей на лобъ. Иногда кончикъ ея розоваго язычка быстро пробгалъ по губамъ, легонько ихъ смачивая. Ея личико было особенно привлекательно, когда стыдливый румянецъ сбгалъ съ него, и близна тонкой кожи обозначалась во всей своей прелести.
Потомъ, донъ-Паолино попросилъ дочь что-нибудь пропть.
— Casta Diva? Да, прекрасно… Музыка-музыкъ… Прекрасно вдь? А? Музыка-музыкъ!
— Что за фантазія, папа! Да я ихъ разгоню своимъ пніемъ.
Но донъ-Паолино настаивалъ, энергично поматывая своей перцеобразной головой.
— Неправда. Они послушаютъ тебя. Вдь они знаютъ, что ты не Патти.
— Ахъ! папа, папа! ты хочешь, чтобъ надо мной смялись.
Но когда она запла, Лоренцо и не думалъ смяться. Онъ опять былъ пріятно пораженъ: такъ безукоризненно исполнила она Sogno Gentil, одинъ изъ его любимйшихъ романсовъ.
— Чудесно, право чудесно! искренно хвалилъ онъ.
— Ну, не труните надо мной, возразила ему Кончеттина…
Каноникъ въ уголк бесдовалъ съ дономъ-Паолино о существенномъ.
— Она собственно, толковалъ донъ-Паолино:— можетъ получить только то, что ей отъ матери досталось. Я самъ ничего не могу дать, потому что еле концы съ концами свожу, а жить еще надо. Посл моей смерти, конечно, весь мой скарбъ ей достанется.
Каноникъ покачивалъ головой.
— Ахъ вы, грховодникъ! подсмивался каноникъ: двушникъ старый! Пора бы остепениться, годы свои подсчитать.
Донъ Джіакомо не разговаривалъ. Онъ весь былъ погруженъ въ блаженное созерцаніе сына и Кончеттины, оживленно разговаривавшихъ о музык и о сестрахъ милосердія, у которыхъ она воспитывалась. Старикъ слдилъ за каждымъ движеніемъ молодыхъ людей и старался себя уврить, что они словно нарочно, другъ для друга созданы.
— Право, мечталъ онъ:— кабы я не боялся, что неприлично будетъ, приказалъ бы имъ поцловаться. Теперь съ Богомъ и за свадебку. А тамъ, смотришь, внучишко на колни лзетъ, кричитъ: ддушка, ддушка! Будетъ кому мсто на свт очистить, когда умру. И умереть-то спокойне будетъ.
Съ этого дня у старика только и рчи было, что о будущей невстушк.
— Ангелъ, истинно ангелъ! Не дождусь, когда она у насъ въ дом будетъ щебетать да порхать. Какъ птичка веселенькая!
— Она даже черезъ-чуръ жива, черезъ-чуръ бойка, отвчалъ Лоренцо, который уже усплъ не одинъ разъ побывать въ Нешеми и не одинъ день провелъ со своей суженой.
— Да это и прекрасно, это и прекрасно! перебивалъ его отецъ.
Лоренцо не хотлъ противорчить отцу. Но простота, откровенность и живость, прекрасныя сами по себ, нсколько смущали его въ двушк, которая всю жизнь провела въ глубокой провинціи и совсмъ не видала общества. Иногда она говорила съ отцомъ о такихъ вещахъ, о которыхъ итальянскія двушки избгаютъ разговаривать. Лоренцо смущался, задумывался. Она какъ будто не всегда могла владть собой.
— Что это, простота душевная, или втренность, кокетство, желаніе удивить и порисоваться?
Однимъ словомъ, онъ не могъ себ этого объяснить. Бывали минуты, когда ему казалось, что въ этомъ маленькомъ существ, за кажущейся добротой, прямотой, кротостію, скрывались нехорошія качества, нкоторая испорченность. Ему становилось страшно за будущее, особенно, когда это маленькое существо брало верхъ надъ нимъ самимъ, словно налагало на него какія-то узы, когда но его существу пробгало съ головы до ногъ сладостное ощущеніе, вызываемое сознаніемъ, что вотъ еще нсколько дней, и эта блокудрая нжная двочка, эти глубокіе голубые глаза, эти влажныя карминовыя губки — словомъ, все это будетъ принадлежать ему, одному ему, вполн и нераздльно.
Когда онъ былъ далеко отъ нея, дома, и его окружала тишина его студенческой комнаты, заваленной книгами, на него находило нчто въ род ужаса при мысли о близости дня, назначеннаго для свадьбы. Кончеттина же словно нарочно съ каждымъ новымъ свиданіемъ становилась все бойче, все экспансивне. Ему иногда казалось, что она не понимаетъ его, и онъ упрекалъ себя, что сдался на увщанія отца. Когда Кончеттина ршилась первая взять его за руку и, сжавъ ея въ своихъ тонкихъ, словно выточенныхъ пальцахъ, произнесла: ‘какъ я тебя люблю! какъ я тебя люблю’! Лоренцо почувствовалъ себя неловко, ему было больно сознавать насиліе, которое онъ долженъ былъ сдлать надъ собой, чтобы отвтить двушк улыбкой.
Въ другой разъ было еще хуже.
Они стояли на террас въ потьмахъ. Онъ собирался проститься и ухать домой.
— Я раньше какъ черезъ недлю не могу пріхать, говорилъ онъ:— у меня есть очень серьёзные больные.
— А! воскликнула Кончеттина.
И вдругъ обвила его шею руками.
— Отчего ты ни разу меня не поцловалъ?
И она сама, вся трепетная, поцловала его.
Лоренцо вернулся домой въ какомъ-то опьяненіи. Этотъ поцлуй и эти слова, произнесенныя тонкимъ, проникнутымъ голосомъ, какъ-то ошеломили его.
— Что за странная двушка! Не такую бы мн жену хотлось… Черезъ чуръ она нервная.
Въ послднюю ночь своей холостой жизни, въ послднюю ночь, которую онъ проводилъ въ комнатк, гд спалъ еще ребенкомъ, гд учился студентомъ, ему казалось, что нчто въ немъ замираетъ, нчто внутреннее, близкое, можетъ быть, лучшая часть его существа, его одинокая, работящая свобода, шедшая рука объ руку только съ наукой. Ему казалось, что его кровать, столъ, заваленный учебными книгами, картины, развшенныя по стнамъ, все это печально глядитъ на него, прощается съ нимъ, сокрушается предстоящей перемной его жизни. Онъ словно насильно прогонялъ отъ себя этихъ старыхъ друзей, и старые друзья тосковали.
Онъ открылъ окно, городъ былъ погруженъ въ глубокій сонъ. Повсюду черный мракъ, на неб ни звздочки, уличные фонари чуть-чуть виднются въ туман. У Лоренцо болзненно сжалось сердце.
— Зачмъ я поддался? Зачмъ? продолжалъ онъ негодовать на самого себя.
Въ самый день свадьбы, когда гости еще не пріхали, а Кончеттина еще одвалась, Лоренцо былъ печаленъ и молчаливъ. Отецъ былъ изумленъ и спросилъ его,
— Теб нездоровится?
— Нтъ, я отлично себя чувствую.
— Такъ отчего-жъ ты такой?
— Можетъ быть, отъ волненія, отъ ожиданія…
И Лоренцо постарался принять веселый видъ.
Въ этотъ роковой день, даже Кончеттина казалась ему мене хорошенькой, чмъ обыкновенно, мене граціозной. Ему казалось, что она была точно запеленана въ свое блое шелковое платье, въ гирлянды блыхъ апельсинныхъ цвтовъ.
Но потомъ, поздно вечеромъ, когда онъ увидлъ блокудрую головку, блестящіе глазки, улыбающіяся губки и густой румянецъ, выступавшій на тонкой блой кож лица, когда онъ увидлъ все это въ полутни занавса брачной постели, на фон блоснжной подушки, онъ невольно заглядлся на нее, но заглядлся только на минуту. Онъ не могъ не обнять, не прижать ее къ своему сердцу.
Вся трепещущая, двушка закрыла себ лицо руками, Лоренцо нжно отвелъ эти руки отъ лица. Она не сопротивлялась. Онъ самъ трепеталъ, онъ самъ былъ взволнованъ — онъ, который думалъ, что не любитъ ея, онъ, который женился на ней только въ угоду отцу. Онъ цловалъ и ласкалъ ее, жадно цловалъ и едва слышно повторялъ:
— О, я тебя люблю! Какъ я тебя люблю!
— А… наконецъ-то! признался! какой ты дурной! вдь ты это въ первый разъ говоришь.
Она ласково упрекала его, а Лоренцо улыбался, онъ былъ полонъ чувства сладостнаго, глубокаго удовлетворенія. Онъ какъ будто чмъ-то начиналъ гордиться.
— Видишь, я прошу прощенья… Теперь за эти поцлуи прости меня… Разв не прощаешь?
— О! Да, да! Милый!
И она ласкала его голову своими дтскими руками, разбирала его волосы своими тонкими пальцами.
— Да, да, прощаю!.. Ты все не доврялъ мн. Ты былъ правъ, ты меня мало зналъ. Потомъ, ты былъ счастливъ и безъ меня со своими книгами. Женясь на мн, ты ничего не нашелъ, а можетъ быть, много потерялъ. Нтъ, постой, дай я договорю. Я правду говорю. Теб было и безъ меня хорошо. А я… А я… знаешь!.. я стала любить тебя раньше, чмъ увидала тебя. Я стала любить тебя, когда узнала, что, можетъ статься, ты сдлаешься моимъ избавителемъ. О, я такъ мучилась съ моимъ отцомъ, невыразимо мучилась! Ты себ и представить не можешь. И вотъ, когда я тебя въ первый разъ увидала…
Кончеттина вдругъ смолкла, она замтила, что Лоренцо пересталъ ее ласкать, пересталъ цловать. Онъ даже какъ будто старался легрнько высвободиться изъ ея объятій.
— Что съ тобой? спросила она и выпустила его изъ своихъ рукъ.
— Ничего, ничего, продолжай, говори! отвчалъ Лоренцо упавшимъ голосомъ. Видно было, что онъ длалъ надъ собою усилія, что-то скрывая.
Онъ приложилъ ухо къ ея колышущейся груди, прижался щекой къ тонкому полотну ея рубашки и почувствовалъ, что кровь леденетъ въ его жилахъ.
— Продолжай, говори, милая! Я хочу слышать, какъ у тебя сердце бьется… скажи, скажи еще разъ, что ты меня любишь… я хочу слышать…
— Нтъ, Лоренцо… Я все сказала.
И она закрыла глаза, словно отдаваясь сладостному чувству, готовая погрузиться въ цлый океанъ неизъяснимаго блаженства.
А Лоренцо все слушалъ, слушалъ, затаивъ дыханіе.
— Боже мой! Невозможно! Эти переливы… этотъ шумъ въ легкихъ… Нтъ — это невозможно!
Устрашенный своимъ ужаснымъ открытіемъ, не довряя собственнымъ чувствамъ, онъ приподнялся и недвижно стоялъ у кровати.
Кончеттина открыла глаза и потянулась, словно пробудясь отъ долгаго сна.
— Ну, что же? слышалъ, какъ сердце бьется? Доволенъ теперь?
Она улыбалась, а Лоренцо чувствовалъ, что у него подгибались ноги. Кровать со своими занавсами, очаровательная головка на блыхъ подушкахъ, все какъ будто кружилось у него передъ глазами.
— Ну, вотъ… Не можетъ этого быть!.. Я бы это прежде замтилъ, утшалъ онъ себя самого.
Онъ сдлалъ надъ собой неимоврное усиліе, наклонился, улыбаясь, къ жен и покрылъ ее жадными горячими поцлуями.
А она шептала ему:
— Ну, что же теб мое сердце сказало? Доволенъ ты отвтомъ?
— Нтъ, это былъ только ужасный сонъ!
Теперь, когда онъ былъ увренъ въ ея любви, когда онъ пріучился дорожить сокровищемъ, которое ему досталось на долю, онъ утшалъ себя тмъ, что это былъ сонъ. Онъ боялся проврить его.
Она вышла къ нему на террасу подъ ручку со своимъ новымъ папой, который старался не упускать своей доли счастья, она вышла къ нему, розовая, свжая, веселая. Лоренцо даже затрепеталъ отъ радости: такой она имла здоровый видъ.
— Что за вздоръ! размышлялъ онъ:— просто, это была одна изъ моихъ докторскихъ галлюцинацій.
Онъ взялъ ее за руку.
— Что? ко мн ревнуешь? пошутилъ отецъ и легонько толкнулъ ее къ мужу.
Но она повернулась и звучно, по дтски смясь, поцловала старика свекра.
— А коли ревнуетъ, такъ мы его помучимъ, смялась молодая женщина.
Этотъ домъ, пустой и холодный, гд бдный старикъ столько лтъ безпомощно бродилъ, какъ муха, у которой оборвали крылья, съ водвореніемъ въ немъ невстки внезапно и оживился, и согрлся, и освтился для дона-Джіакомо.
Онъ отогрвался около горячей взаимной привязанности дтей, влюбленныхъ въ другъ друга, какъ будто еще они не были обвнчаны.
Пустынныя, унылыя терраски въ какія-нибудь дв-три недли, какъ трофеями, разукрасились зеленью и цвтами. Длинная анфилада комнатъ, еще такъ недавно мрачныхъ и нежилыхъ, съ покрытой пылью мебелью, съ завшенными люстрами, теперь опять повеселла, когда по нимъ стала носиться эта ласточка, заботливая, за всмъ наблюдавшая. Казалось, что даже старая служанка помолодла. По крайней мр, нынче у ней обды не подгорали, и она всмъ своимъ сосдкамъ и кумушкамъ говорила, что у молодой барыни руки — что твое золото, все уметъ длать.
Въ гостинной часто слышались звуки фортепьяно, въ особенности, когда Лоренцо возвращался отъ своихъ больныхъ домой усталый, садился въ кресло, закидывалъ ногу на ногу и, зажмуривъ глаза, курилъ сигару. Его жена играла и припвала, и, сама опьяненная музыкой и счастьемъ, поворачивала къ нему свою блокурую головку. Иногда Лоренцо думалъ о своихъ прежнихъ опасеніяхъ, о томъ, какъ онъ передъ свадьбой боялся, что его жизнь будетъ испорчена. А между тмъ, теперь въ этой тихой домовитой жизни ничего не измнилось, разв, что она стала еще отрадне, еще тепле: въ нее влилась какая-то поэзія, весь тонъ существованія какъ будто повысился.
— Просто, даже не врится мн!
Кончеттина тоже блаженствовала.
— Я просто какъ въ раю живу, говорила она, припоминая все, что вытерпла въ дом отца, который, нисколько не стсняясь и не щадя двической скромности своей дочери, водворялъ въ своемъ дом одну за другой женщинъ, эксплуатировавшихъ его старческія страсти, женщинъ, которыхъ онъ Богъ знаетъ, гд подбиралъ. И къ тому же, онъ ихъ безпрестанно мнялъ. Кончеттина нервно качала головой, чтобы отогнать эти болзненныя воспоминанія. Она, впрочемъ, была довольна, когда отецъ ее навщалъ, хотя при немъ рдко бывала весела.
— Теперь, разсуждала она:— онъ свободенъ, можетъ водиться, сколько хочетъ, съ этими женщинами, осквернять комнату, въ которой умерла моя бдная мама. Я объ этомъ теперь и думать больше не хочу. Нтъ, не хочу.
На видъ, ея здоровье нетолько не ухудшалось, но становилось все лучше и лучше. Она какъ будто цвла здоровьемъ.
— Ты хорошо себя чувствуешь? спрашивалъ ее иногда Лоренцо, мучимый ужаснымъ подозрніемъ, отъ котораго у него сердце обливалось кровью.
— Чудесно, отвчала она обыкновенно.— Я никогда такъ хорошо себя не чувствовала.
Въ сущности же, это было не совсмъ врно, потому что съ нкоторыхъ поръ она ощущала какое-то общее, неопредленное недомоганье. Только приписывая это иной причин, она какъ-то стыдилась сообщать объ этомъ мужу. Ее одолвалъ общій упадокъ силъ, иногда она съ трудомъ дышала, а пищевареніе у ней почти постоянно было трудное. Изрдка она чувствовала боли въ груди, какую-то тяжесть, мшавшую ей спать по ночамъ.— Это все пустяки, утшала она сама себя.
Если мужъ, часто возвращавшійся къ своимъ подозрніямъ, внимательно вглядывался въ ея лицо и въ движенія, она употребляла вс усилія, чтобы казаться боле обыкновеннаго веселой и здоровой, и повторяла мысленно: ‘все это пустяки, все это пройдетъ’.
Но разъ утромъ, посл нсколькихъ уже безсонныхъ ночей, она такъ была слаба, что не могла встать съ постели.
Лоренцо обыкновенно вставалъ ране и тотчасъ же уходилъ изъ дому, къ своимъ больнымъ. Когда онъ вернулся домой, донъ Джіакомо встртилъ его со счастливой улыбкой.
— Кончеттин немножко нездоровится, замтилъ онъ: — внучка, значитъ, мн готовитъ…
Но увидвъ, что его сынъ поблднлъ и схватился за голову, старикъ окаменлъ.
— Что жь это такое? спросилъ онъ.
Все время, покуда Лоренцо не было дома, донъ Джіакомо не ршался войти въ спальню невстки, хотя не разъ въ пріятномъ волненіи подходилъ къ ея запертой двери.
— Что-жь это такое! съ ужасомъ переспросилъ онъ, когда Лоренцо опустился на кресло, едва сдерживая рыданія…
— Это моя вина! Я — эгоистъ… Да, да, я виноватъ…
Больше онъ ничего не отвчалъ бдному старику, который: ничего ее понималъ и не зналъ, отъ чего и на его глазахъ, глядя на сына, навертывались слезы. Когда же молодой человкъ, ломая себ руки, кой-какъ объяснилъ ему, въ чемъ дло, отецъ старался успокоить его.
— Ну, это ты наврно преувеличиваешь, говорилъ онъ:— что же! Можно созвать консиліумъ… създить въ Катанію, въ Неаполь, если нужно. Зачмъ же такъ убиваться! Ты и меня просто до смерти перепугалъ!
Покуда она сама не поняла своей болзни, еще было сносно. Лекарства, которыя ей давалъ Лоренцо, доставили ей нкоторое облегченіе. Она встала съ постели, опять носилась весело по всему дому, щебетала и пла. Но все-таки начала призадумываться, потому что ее теперь окружали большой заботливостью, какъ-то особенно внимательно къ ней относились. Изрдка эта задумчивость доводила ее то до сильнаго нервнаго возбужденія, то до упадка духа, до состоянія, которое длилось очень недолго, но которое такъ не соотвтствовало ея характеру, что она сама дивилась.
Чтобы разсяться, она теперь больше, чмъ прежде, стала заниматься музыкой. Но романсъ Перота, ея любимый романсъ, съ которымъ было связано воспоминаніе о первомъ знакомств съ Лоренцо, такъ сильно потрясалъ ея чувства, какъ будто не она его пла, а кто-то другой. Знакомые звуки словно преобразовались, приняли новое выраженіе, новое значеніе. Они ей казались какой-то печальной жалобой удрученной горемъ души. Однажды она просто не была въ силахъ допть его.
— Просто, больно мн отъ него длается. Что за вздоръ!… Я даже плачу отъ этого романса.
— Ну, такъ и не пой. Да и вообще меньше занимайся музыкой, совтывалъ ей Лоренцо.— Да что же ты смущаешься, дитя мое? Теб необходимо спокойствіе. Ты должна избгать волненій. Довольно того, что ты постоянно по хозяйству хлопочешь!
Кончеттина, еще вся трепетная отъ только-что проникнувшихъ въ ея душу звуковъ, сла къ мужу на колни, гладила его бороду, глядла ему въ глаза. А онъ продолжалъ говорить:
— Ты вдь у меня слабенькая. То, что для другихъ кончилось бы легкимъ недомоганьемъ, для тебя можетъ имть довольно… довольно безпокойныя послдствія… Пойми ты меня, милая… Можетъ имть почти серьёзныя послдствія… Да, да.
Она отрицательно помахивала головкой.
— Да нтъ же! Какой ты, право! Ты воображаешь, что я больна. Какой-то рухлядью меня считаешь.
— Совсмъ не рухлядью, только…
— Знаешь что? Ты эти микстуры лучше для своихъ паціентовъ береги. А я ихъ не стану больше глотать! Я и сама себя съумю вылечить. Я вдь тоже докторша! у меня вотъ какое лекарство… Видишь? И вотъ еще мое лекарство!
И она цловала и цловала мужа, отдаваясь чувству страстной нжности, которая мучила ее всю недлю, и которую мужъ постоянно старался сдерживать.
— Да, вотъ мое лекарство, говорила она.— Я бы тебя отъ себя не отпускала. Я терпть не могу твоихъ гадкихъ больныхъ. Они никогда не выздоравливаютъ, и съ утра до ночи ты сидишь съ ними, а я одна остаюсь. Они у меня тебя отнимаютъ..
Въ прекрасные весенніе дни, они ходили гулять на Виллу (городской паркъ).
Кончеттина крпко жалась къ его рук, чтобы лучше его ‘чувствовать’, чтобы онъ лучше ее ‘чувствовалъ’. Они двигались медленно, говорили мало, останавливались то передъ тмъ, то передъ другимъ зацвтавшимъ растеніемъ, передъ пичужкой, качавшейся и распвавшей на втк живой изгороди, разсматривали въ сотый разъ прелестныя древнія вазы, разставленныя въ парк.
— Мн хочется упиться этимъ солнцемъ, этимъ чистымъ воздухомъ, говорила она.— Какъ мн хорошо въ этой зелени! Все зеленое: и здсь, и въ долину спускается, и опять на холмы зелень взбгаетъ. Только какъ жалко, что все это такъ пустынно… ни души не видать.
Когда они поднимались полегоньку на холмъ, передъ ними развертывалась широкая даль, безконечная зеленая равнина, надъ которой вдали вздымалась величавая Этна. Влво темнла цпь холмовъ, покрытыхъ сроватыми масличными рощами. Легкія молодой женщины расширялись. Но при каждомъ глубокомъ вздох она ощущала боль и непріятное стсненіе.
— Какая прелесть! Никогда бы не ушла отсюда… Да ты что-жь у меня!.. Здсь такъ хорошо, а ты не глядишь… О чемъ ты задумываешься?
— Ахъ, да, здсь прелестно…
Онъ не говорилъ ей, о чемъ онъ задумывался. Какъ могъ онъ передать ей ту муку, которая терзала его изо дня въ день, съ часу на часъ, муку, которую усиливалъ каждый взглядъ, брошенный на нее имъ, врачемъ?! Врачъ ясно видлъ ужасающее развитіе недуга въ этомъ нжномъ организм, который не былъ въ силахъ борется съ болзнью. Какъ могъ онъ передать ей постоянно терзавшія его угрызенія совсти?! Онъ, врачъ, позволилъ себ съ перваго же дня такъ запустить болзнь!
— И все это изъ-за пошлаго, гадкаго эгоизма, упрекалъ онъ себя.— Мн нтъ оправданія. Я просто совершилъ преступленіе.
И вс ласки, вс поцлуи, вс объятія, вс радости, которымъ беззавтно отдавались они, любящіе и влюбленные — какъ-будто онъ, пошлый эгоистъ, не могъ понять, какъ разрушительно все это дйствовало на молодую женщину! И все это теперь обращалось для него въ жестокое раскаяніе, въ угрызенія совсти.
— Но я заслужилъ мои муки! Заслужилъ, хотя бы он были, если возможно, еще горше.
Бывали минуты, когда, совершенно изнемогая подъ бременемъ постояннаго притворства, Лоренцо пытался обмануть самого себя.
— Что же, природа иногда длаетъ чудеса… Потомъ молодость… Наука иногда пасуетъ передъ природой… Кто знаетъ? можетъ быть…
И онъ позволялъ себ надяться.
Но въ ту ночь, когда она разбудила его, вскрикнувъ: ‘Лоренцо! Лоренцо!’, когда онъ увидлъ ее сидящей на постели съ распущенными волосами, съ ужасомъ глядвшей на кровь, обагрившую ея подушку, въ эту ночь Лоренцо потерялъ всякую надежду, и потерялъ на всегда.
— Теперь все кончено! съ ужасомъ повторялъ онъ мысленно.
Въ эту роковую ночь и Кончеттина впервые ясно поняла, въ чемъ дло. Она судорожно хваталась за мужа, плакала, въ глазахъ ея стоялъ ужасъ.
— Лоренцо! О, мой Лоренцо! Помоги мн! Я не хочу умирать.
— Да ничего, это пустяки. Дурочка моя! Чего ты такъ перепугалась! твердилъ онъ.— Ровно ничего.
Но она читала свой приговоръ въ его глазахъ, полныхъ отчаянія, въ его почернвшемъ, какъ земля, лиц, въ его физіономіи, выражавшей усилія, которыя онъ употреблялъ, чтобы сдерживать свои рыданія.
— Знаешь, говорила она: — у меня мама въ чахотк умерла. Боже мой! Неужели и я умру? О, нтъ, я не хочу умирать. Мн такъ хорошо съ тобой. Милый мой! Лоренцо! Я не хочу умирать.
И она металась по постели, на сколько ей позволяли ея упавшія силы.
Съ этой ночи въ дом водворилась мертвенная тишина. Лоренцо, бдный старикъ его отецъ, служанка, вс, словно ошеломленные, бродили, какъ тни.
— Кто бы могъ думать? Какъ цвточекъ, свженькая была! убивался донъ Джіакомо, начинавшій чувствовать тоже угрызенія совсти.— Вдь это я заставилъ сына жениться. Я виноватъ во всемъ. Да кому бы это могло придти въ голову! этакой цвточекъ!
Кончеттина не выходила изъ комнаты. Она полулежала въ большомъ кресл съ закрытыми глазами и кашляла, дышать ей было тяжело, у ней теперь былъ постоянно лихорадочный жаръ. Особенно сильно изнуряла ея болзненная испарина, холодныя капли нота выступали на ея бломъ восковомъ лбу. Она разсматривала свои исхудалыя руки: можно было сосчитать каждую жилку, трепетавшую подъ прозрачною кожей. Ее охватила какая-то мучительная ревность будущаго. Она требовала, чтобы теперь, докуда еще она оставалась съ нимъ, Лоренцо не отходилъ отъ нея ни на шагъ. Ей хотлось увлечь его съ собою, чтобы любить и быть любимой тамъ, въ могил, въ грядущей жизни, въ вчности.
— Поцлуй же меня! Поцлуй! требовала она ежеминутно.
Лоренцо медлилъ исполнить ея желаніе, потому что это постоянное нервное возбужденіе еще боле усиливало быстрое развитіе болзни. Видя, что онъ медлитъ, она начинала раздражаться.
— Что-жь, ты боишься меня? Я теб стала противна? говорила она задыхающимся отъ слезъ голосомъ.
— Дитя мое! успокоивалъ мужъ:— разв ты нарочно хочешь себя губить? Будь же благоразумна!
Но она прижимала къ его губамъ свои поблеклыя, воспаленныя лихорадкой уста. Она обвивала его шею исхудалыми руками. Поцлуи были горячіе, безконечные — она словно хотла передать мужу свой недугъ. Всю ночь она держала его крпко въ своихъ объятіяхъ, и ихъ дыханія смшивались. Казалось, она хотла, чтобы и онъ чувствовалъ всмъ своимъ существомъ сндавшій ее жаръ, чтобы и онъ былъ увлаженъ испариной, ледяными каплями выступавшей на ея тл. Она не хотла умирать одна. Если Лоренцо отказывался исполнитъ ея болзненныя капризныя требованія, она кричала и плакала, съ ней длались нервные припадки, приводившіе мужа въ ужасъ. Ему казалось, что вотъ-вотъ она сейчасъ умретъ въ его объятіяхъ.
А она словно разсудокъ теряла въ такія минуты.
— А! ты меня больше не любишь! Надола я теб! Ты думаешь, я не понимаю, что я теб надола?
Лоренцо умолялъ ее успокоиться.
— Да, да. Я давно замчаю. У тебя терпнья не хватаетъ, чтобы дождаться моей смерти. Ты меня, можетъ быть, ненавидишь?
— Кончеттина! Кончеттина! умолялъ несчастный.
— Да, да. Пожалуйста, не обманывай меня. Я у тебя въ душ читаю. О Боже! Какъ это гадко, какъ это пошло!.. Вдь я тебя больше Бога любила… я теб всю мою жизнь отдала, всю… я умираю отъ любви къ теб… А ты! А ты! Неблагодарный! Неблагодарный!
И она закрывала лицо тонкими руками, отчаянно качала головой, покуда жестокій приступъ кашля не потрясалъ ее до того, что она начинала задыхаться и падала обезсиленная на окружавшія ее со всхъ сторонъ подушки. Лоренцо опускался около нея на колни, поддерживалъ ее, спшилъ дать ей ложку успокаивающаго припадокъ лекарства. Онъ уже не былъ въ силахъ удерживаться: слезы текли по его щекамъ.
— Ради твоей любви ко мн! упрашивалъ онъ:— ради самой себя, не волнуйся! Вдь ты просто убиваешь себя этимъ волненіемъ.
Когда она видла его у своихъ ногъ, когда она слышала ласковый голосъ, проникавшій къ ней въ сердце, она приподнималась и вглядывалась въ его лицо. И ей становилось жалко его, жалко, какъ только можетъ быть жалко любимаго мужчину влюбленной женщин. Она готова была всмъ для него пожертвовать.
— Прости меня! говорила она ему.— Прости, не прикасайся ко мн, не цлуй меня… Я — зачумленная. Отойди отъ меня. Нтъ, теб еще надо жить. И живи. Я одна умру. Съ меня довольно и того, что я вижу тебя, что я слышу тебя. Скажи только, что ты не разлюбилъ меня, что любишь по прежнему…
— Больше, чмъ прежде, дитя мое!
— Любишь? Ну, такъ поклянись, что, если я умру, ты не полюбишь другой женщины!
— Клянусь.
— Что ты всегда будешь спать въ этой комнат, на этой постел, на этомъ самомъ бль.
— Клянусь теб, милая, я все сдлаю…
— О, если ты лжешь… Подойди поближе. Поцлуй меня теперь. Только одинъ разокъ поцлуй. Я и безъ зеркала знаю, что я стала дурная, что я стала страшная. Только я все-таки люблю тебя. Ты вдь мой Лоренцо? Мой?
— Твой, дитя мое, всей душой твой!
— Ну, скажи еще разъ. Скажи!..
— Твой, весь твой!
— Ну, спасибо. Какъ мн бываетъ хорошо, когда ты это говорить. Господи, если бы я только могла выздоровть! Или хоть бы, по крайней мр, хуже не было… чтобъ я жить могла. А то, я боюсь, придется мучиться еще хуже, во сто разъ хуже!
— Ты, конечно, можешь выздоровть, надежда далеко не потеряна. Только ты не должна давать волю своимъ опасеніямъ, не должна позволять себ такъ волноваться.
— Хорошо. Я буду умница. Буду спокойна. Вотъ увидишь. Буду послушна, какъ собачка. Только дай еще разъ тебя поцловать. Вдь теб не противно? Нтъ? Крпче, крпче обними меня… Лоренцо мой! Лоренцо!
Однако, спокойные періоды были непродолжительны: рдко сутки, иногда всего нсколько часовъ. Ее скоро вновь охватывало волненіе.
Въ комнат было свтло, сквозь большія окна вливался роскошно яркій свтъ, майскаго солнца. Тишина нарушалась только ея жалобами да душившимъ ее кашлемъ. Жалко было глядть на это исчахшее молодое существо, обложенное подушками, она вся была кожа да кости, глаза глубоко впали и, казалось, сдлались еще больше, а личико стало миніатюрное, волосы, распущенные около маленькой головки, все еще отливали золотомъ.
Лоренцо не выходилъ изъ ея комнаты, она не отпускала его, а другихъ, даже своего свекра, выносила только на нсколько минутъ. И состарился же бдный донъ Джіакомо! онъ посдлъ въ эти нсколько ужасныхъ мсяцевъ, его узнать нельзя было.
Обыкновенно она устремляла на мужа горячій лихорадочный взоръ, она словно пожирала его глазами.
— Я съ собой тебя унести хочу, говорила она, и слова ея звучали какимъ-то горькимъ злорадствомъ.— Я хочу тебя съ собой взять, чтобъ ты не достался другой. Кто тебя знаетъ? ты, можетъ быть, ждешь не дождешься, чтобы обнять другую, красивую, здоровую. Обо мн и не вспомнишь! Нтъ, нтъ, я не отдамъ тебя. Я тебя буду крпко, крпко держать. Ты мой! не отдамъ!
И чтобы онъ не покинулъ ея, она цловала его въ губы и въ щеки, и въ глаза, и въ шею. Цловала его волосы. Точно хотла привить ему свой недугъ и увлечь мужа вмст съ собою въ могилу. Иногда она даже кусала его, приходя въ какую-то дикую ярость.
— Ахъ! я теб сдлала больно?
И она спшила поцловать то мсто, которое укусила. Онъ долженъ былъ отирать свое лицо платками, смоченными ея испариной. Онъ долженъ былъ пить изъ того стакана, изъ котораго она пила, и именно съ той стороны, къ которой прикасались ея губы. Нтъ, она ни за что не хотла, чтобы ея сокровище могло сдлаться добычей другой женщины.
И въ самомъ дл, Лоренцо начиналъ чувствовать, что онъ и самъ словно сталъ медленно умирать. Силы его слабли. Онъ ощущалъ какой-то неопредленный, суеврный страхъ каждый разъ, когда приближался къ ней.
‘Да, думалось ему:— мои предчувствія сбываются’.
Онъ терялъ разсудокъ отъ охватывавшаго его нмого ужаса при мысли о близости роковой, неизбжной развязки. Онъ пересталъ сознательно относиться къ ея болзни, такъ что, когда однажды она объявила ему, что ей стало гораздо легче, Лоренцо ей поврилъ и какъ будто успокоился.
— Правда, правда. Совсмъ хорошо. Это, я думаю, отъ того, что сегодня день такой прелестный. Посмотри, что за солнце!
Она сдлалась добрая, нжная, ласковая, какъ бывало прежде, и даже подсмивалась надъ своей болзнью.
— Одолла-таки я ее, говорила она.— Да иначе и быть не могло. У меня вдь тоже есть большая сила. Знаешь, какая? Любовь къ теб.
— У тебя, дитя мое, и другая великая сила есть — молодость.
И они оба шутили и даже смялись.
Въ этотъ отрадный день Кончеттина пожелала видть своего бднаго свекра и стала просить у него прощенья за то, что была такая капризная.
— Правда, папа, какъ разболешься, такъ сама не помнишь, что длаешь, что говоришь. А видишь, теперь я поправилась, вотъ и добре стала!
Но донъ Джіакомо не обманывалъ себя надеждой.
‘Увы! думалъ онъ: — это послднія вспышки. Надо за священникомъ послать. И то не поздно ли!’
И дйствительно, она вдругъ почувствовала, что силы ее покидаютъ, и что тонкая нить, связывавшая ее съ жизнью, готова разорваться. Она упала на подушки, не спуская глазъ съ мужа.
‘Ага! думала она: — онъ останется-таки. Мн не унести его съ собой’.
Она сдлала ему знакъ головой.
— Послушай, я хочу, чтобъ меня перенесли на терраску, чтобы перенесли на этомъ самомъ кресл. Мн хочется взглянуть на городъ, на поля, на луга… въ послдній разъ взглянуть. Поскоре, поскоре!
Лоренцо машинально ей повиновался. Больную вынесли на террасу.
— Погляди на колокольню, говорила она.
Лоренцо глядлъ на колокольню, но не въ силахъ былъ что либо сознавать.
— Помни, продолжала она: — что мы ее съ тобой видли вмст въ послдній разъ… А вонъ тамъ холмы, деревья! Помни, что мы на нихъ въ послдній разъ вмст глядимъ… И не забудь, что я тебя просила на нихъ глядть… Видишь? Видишь… вонъ сосны около Санта Маріа-Джету… вонъ тамъ налво, куда мы часто гулять ходили? Ты этого не забудь. Не забудь!
Лоренцо говорилъ: ‘да!’, утвердительно качалъ головой. Онъ былъ, какъ во сн. Но эта колокольня, эти холмы, эти деревья и сосны Санта-Марія-Джету словно врзывались въ его памяти, какъ-то болзненно врзывались. Казалось, онъ до самой своей смерти, вчно, вчно ничего, кром нихъ, не будетъ видть.
А Кончеттина, напрягая послднія силы, привлекла его къ себ на грудь и искала губами его губы.
— Умри со мной! умремъ вмст! шептала она.
Но она умерла одна.