I. ДОНЪ1 ПЕППАНТОНІО.
I. ДОНЪ1 ПЕППАНТОНІО.
РАЗСКАЗЪ
Л. КАПУАНА.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
<Перевод Н. Н. Фирсова>
‘Отечественныя Записки’, No 6, 1883
Дон Пеппантонио, Капуана Луиджи, Год: 1882
Время на прочтение: 10 минут(ы)
1 Частичка Донъ, въ Италіи — остатокъ испанскихъ нравовъ, она выражаетъ, вжливость, и юридическаго значенія не иметъ. Пр. Пер
Правда, онъ и оралъ, и гряды копалъ, и дрова рубилъ, словомъ, всякую деревенскую работу, какъ настоящій мужикъ, исполнялъ, но тмъ не мене, титулъ дона присталъ къ нему гораздо больше, чмъ къ потомкамъ разъзшихся крестьянъ и разбогатвшихъ лавочниковъ, которые день-деньской, запустивъ руки въ карманы, съ сигарами въ зубахъ, сидли въ трактир, въ аптек, судили и рядили, и съ грязью смшивали своихъ ближнихъ.
Поэтому, онъ никогда не снималъ съ головы блой, цилиндрической поярковой шапки, вышедшей изъ моды съ полсотни лтъ тому назадъ. Онъ не снималъ ея даже тогда, когда, пошатываясь въ своихъ заплатаны ихъ сапожищахъ, брелъ за осломъ въ гору по распроклятой Яникокской дорог. Круто шла эта дорога, дыханіе захватывало. Если и оселъ и хозяинъ не сломали еще себ шеи на ней. то это можно приписать только заступничеству святой угодницы Аграфены.
— Я бы ихъ тутъ самихъ заставилъ погулять по этой дорожк, этихъ мошенниковъ, которые въ на томъ волостномъ правленіи засдаютъ. Муниципалитетъ тоже! Изъ бдныхъ людей кровь высасываютъ А куда дваются деньги, которыя дерутъ съ насъ — самъ чортъ не разберетъ. Деньги-то наши кровныя! он къ Господу Богу о мщеніи вопіютъ!
Иногда случалось, что бдный оселъ по самое брюхо на дорог завязалъ, приходилось людей сзывать на помощь: ‘Помогите! Эй помогите, православные’! Православные помогали, осла за хвостъ вытаскивали изъ топи, грузъ съ его спины раскидывали. Тогда лицо донъ-Пеппантоніо, окаймленное блой шапкой и сдыми волосами, становилось красно, какъ кумачъ, и онъ начиналъ ругательски ругать и старшину (Sindaco), и волостныхъ совтниковъ, и сборщиковъ податей, всхъ и каждаго, даже самого Виктора Эммануила, потому что и послднему слдовало бы подумать о томъ, чтобы дороги исправлялись. Небось умютъ податями себ карманы набивать, да бражничать со своими полицейскими, которые къ народу что піявки присасываются, продохнуть отъ нихъ некогда.
— По этакой скверной дорог не осла, а мула бы надо, добраго мула калабрійскаго, говорили ему помогавшіе мужики, чтобы разсердить его еще больше.
Какъ ему этакое слово скажутъ, такъ его словно тарантулъ укуситъ, блая поярковая каланча на голов придетъ въ движеніе, а изъ выцвтшихъ глазъ такъ и сверкнетъ огонь.
— Душу мн, что ли, чорту продать за мула-то калабрійскаго? Да и то, видно, я ужь запродалъ душу чорту. Была она крещеная, да видно Богу не нужна стала, коли онъ на нее такія напасти посылаетъ.
— Вы бы Бога-то побоялись! На Бога грхъ роптать.
— А какъ не роптать? Теперь бы, примрно, всмъ крещенымъ солнышко нужно было, чтобы заря вечерняя ясная была. А на насъ вмсто того все дождь, да дождь, какъ изъ ведра льетъ. Посвы вс залило, пастбища что твой творогъ стали, по горло въ нихъ завязнешь. А вотъ, какъ иной разъ каждая былинка на земл, словно гршная душенька въ аду сохнетъ, когда по полямъ и лугамъ трещины пойдутъ, когда все кричитъ: ‘воды, ради Христа, воды’! тогда, небось, солнце знай себ жаритъ! Что, неправду, что ли, я говорю?
— Вотъ за такія ваши слова нечестивыя, за скверный языкъ и наказуетъ васъ Господь, говорилъ ему въ аптек мстный каноникъ.
Въ это время Вито, молодой парень, что у аптекаря въ ученикахъ жилъ, что-то толокъ да переталкивалъ въ мдной иготи.
— А языкъ-то кто мн далъ? не самъ я себ его сдлалъ! злобно усмхаясь, отвчалъ донъ-Пеппантоніо. Брови у него хмурились и щетинились, а длинный подбородокъ втыкался въ воротникъ стараго плаща.
— Языкъ-то вамъ, можетъ, и Богъ далъ, а вотъ Тегонію-то вы сами себ нашли, поддразнилъ его Вито.— Она у васъ теперь на отлет, такъ небось приданое надо приготовить двушк.
— А ты въ чужія дла не суйся. Знай толки, только и всего.
Но Вито всегда задиралъ его этой Тегоніей, и клялся и божился, что ее когда-нибудь украдутъ у старика.
— Она вдь у васъ амуромъ стала настоящимъ. Прошлое воскресенье за поздней обдней, что твоя принцесса: мантилька съ иголочки, сапожки такъ и свтятся… Ну, а приданое все-таки нужно, уголокъ виноградника Яникокскаго, да, пожалуй, и осла въ придачу — безъ этого не обойдетесь.
Донъ-Пеппантоніо пыхтлъ и отдувался, а каноникъ и другіе присутствующіе смялись.
— Вито правду говоритъ. Извстно, надо Тегоніи приданое дать.
— Полно, не за себя ли вы ее замужъ хотите взять, донъ-Пеппантоніо?
Все это ему говорили нарочно, чтобы подразнить его каждый разъ, когда онъ приходилъ покалякать въ аптеку, или садился на ступеньки Маріинской школы, чтобы погрться на солнышк. Дразнить его всякому было въ утху, потому что онъ обыкновенно долго дуется, пыхтитъ, пыхтитъ, языкъ себ закуситъ, чтобы лишнее слово не сорвалось. Зато, какъ ужь придется ему не въ терпежъ, такъ его словно бомбу взорветъ, и тогда только держись: не разбираетъ кому попадаетъ. У него такой былъ языкъ, что онъ клеймо накладывалъ, словно каленымъ желзомъ. Онъ ни чорта, ни дьявола не боялся, а ужь тмъ паче всхъ этихъ людишекъ, которыхъ зналъ, какъ свои пять пальцевъ, которые на его глазахъ и родились, и плодились. Всхъ переругаетъ: ‘твой ддъ вотъ какими длами занимался, твой отецъ вотъ что надлалъ. А мать-то твоя… и такая и этакая. А сестры твои и того хуже… А ты жены своей сподня, рогами своими чванишься’ и т. д.
И пойдетъ и пойдетъ честить. Народъ кругомъ соберется, слушаетъ, какъ онъ лается. Хохочутъ только, потому что этакого старика не дубиной же вжливому обращенію учить. Да потомъ вдь они-таки сами его раздразнили. Онъ пришелъ по своему длу, только на солнышк погрться, а они начали лзть къ нему.
Случалось, солнышко его такъ пригретъ, что онъ тутъ на ступеньк церкви Маріинской школы и заснетъ, спокойненько, точно на кресл. А Вито, если ему въ это время не надо никакихъ кореньевъ толочь, никакихъ декоктовъ варить, выйдетъ изъ аптеки, на цыпочкахъ подберется къ нему и у старика носъ соломенкой либо перомъ пощекочетъ. И начнетъ донъ-Пеппаитоніо во сн морщиться, гримасы выдлывать, ворочаться и, наконецъ-то, проснется. А Вито ужь усплъ въ два прыжка отъ него отскочить, заложилъ руки за спину и будто на небо глядитъ.
— Что, хорошо соснули? самымъ невиннымъ голосомъ спрашиваетъ онъ.
А донъ-Пеппантоніо молча подберетъ упавшій съ головы цилиндръ, и, не спуская съ Вито глазъ, произнесетъ свое обычное пророчество:
— Ужь околть теб на каторг!
— А вы мн лучше Тегонію отдали бы, да кабы съ приданымъ!
Старикъ уходилъ къ себ домой. Дома сестра Роза начинала допекать его той же безстыжей Тегоніей. Двка цлый Божій день палецъ о палецъ не ударитъ, все у окна торчитъ, горшокъ съ геранью переставляетъ съ мста на мсто, да съ сыномъ сапожника, что напротивъ живетъ, кокетничаетъ. Донъ-Пеппантоніо въ свою очередь обрушивался на сестру.
— Дурища набитая! А ты бы пошла, да наклала бы ему въ шею, этому кожерзу! Что у двки ни отца, ни матери нтъ, что небо ее сотворило, а земля по себ ходить допустила, такъ вдь она въ этомъ не виновата! Я ее принялъ къ себ въ домъ, я ей и отцомъ настоящимъ сталъ, и замужъ ее выдамъ. Да, и выдамъ — по своему разуму, но своей вол. А коли она будетъ передъ парнями хвостомъ вилять, такъ я ей голову раскрою, я выцжу изъ нее бшеную кровищу-то! А если кожерзъ не перестанетъ, такъ узнаетъ, что донъ-Пеппантоніо своими старыми сапожищами затоптать его можетъ!
Старикъ кричалъ и ругался нарочно у самаго окна, чтобы сынъ сапожника слышалъ.
— Да, какже! въ свою очередь возражала сестра:— кричи не кричи, отъ крика въ сусек муки не прибудетъ, въ пустую бочку вина не нальется! Три рта ныньче хлбъ-то дятъ, эта двка одна за троихъ лопаетъ.
Не послушался старикъ сестры, говорила она ему раньше. Кабы послушался, не было бы теперь этой думы, да заботы. Не на что было бы злиться. Похлебки бобовой на двухъ-то стариковъ хватало бы, ли бы себ, да Бога благодарили бы.
— Замолчи ты, замолчи! перебивалъ донъ-Пеппантоніо.— Замолчи, или опять я Бога прогнвлю!
— Что тутъ Бога-то поминать?
— А то, что еслибы все на свт по правд длалось, то не было бы столько пакостей! Кабы все было по правд, эту двку, когда она еще невиннымъ младенцемъ была, не выкинули бы какъ щенка какого… Завернули въ дв тряпки, да къ монастырскимъ воротамъ и подкинули… мать, надо быть. Сердца у ней не было, родила да и вышвырнула. Кабы все было по правд, на такое горе бдной двчонк не пришлось бы родиться, не кинули бы ее безъ пріюта на холодъ, на голодъ, некрещеную… Вотъ что я поминаю…
— У тебя не спросили! Не все намъ понять дано.
— Чего понять! Дурища ты набитая! чего теб понять! Кабы въ то самое утро, какъ ее подкинули, я не поднялся часомъ ране обыкновеннаго (Пеппангоніо какъ теперь помнитъ, что ему надо было встать раньше, что бы лозу успть до солнца подрзать, холодъ тогда былъ собачій), еслибы я въ то утро часомъ позже поднялся, такъ невинный младенецъ и замерзъ бы. Я тоже сказалъ: видно такъ Богу угодно, я ее нашелъ, я ее и буду кормить. Какое тутъ благодяніе! Нравится мн это — вотъ и все благодяніе. А коли годы стали тяжелые, коли ни на что урожая нтъ, коли сборщики податей у всхъ голодныхъ кусокъ изо рту вырываютъ, ни у кого и половины того, что зарабатываютъ не остается — такъ разв двка виновата? Богъ-то видитъ, какъ люди кровавымъ потомъ землю поливаютъ! Вонъ теперь дождичка бы надо — на поля глядть жалко, до смерти жалко — а небо какъ мдь раскаленная. Но, конечно, двчонк нечего у окна вертться, съ сыномъ кума Моммо перемигиваться. Лучше бы на рубаху себ холста наткала. Путной рубахи у двки нтъ.
Тегонія обыкновенно ничего не возражала, она не мшала ему душу отводить, и только вертла промежь пальцевъ уголъ передника, хотя у самой глаза были полны слезъ. Но на этотъ разъ она не выдержала, и возразила.
— Нечего меня попрекать, да кричать на всю улицу, чтобы сосди слышали. Коли не хотите, чтобы я у васъ въ дом жила, такъ я, слава Богу, могу себ и сама хлбъ заработать, даромъ, что ни отца, ни матери у меня нтъ. Пойду, и куда-нибудь въ работницы наймусь.
— Въ работницы!— этого донъ-Пеппантоніо не могъ спокойно слышать.— У матери-то у твоей сердца не было, она тебя и выбросила. Да и у тебя видно сердца нтъ, коли хочешь бросить добрыхъ людей, которые тебя выростили, которые сами безъ куска оставались подчасъ, чтобы тебя выкормить.
Донъ-Пеппантоніо ругался, а въ глазахъ, глядвшихъ изъ-подлобья на двушку, проступала нжность. Не торчи тутъ старая вдьма, сестра Роза, онъ бы наврно приласкалъ двушку, которая всхлипывала, сидя въ углу.
— Ну, вотъ опять расхныкалась! ворчала донна Роза.
— Да что мы сегодня, молитвы-то будемъ, что-ли, читать, или все будемъ ругаться? Ночь на двор, кричалъ, наконецъ, старикъ, беря четки съ божницы, и снимая съ головы блый цилиндръ, съ которымъ онъ и дома рдко разставался.
— Богородица Дво! радуйся… начиналъ онъ.
— Пресвятая матерь Божія, помилуй насъ! отзывалась донна Роза, разставляя по своимъ мстамъ тарелки и чашки.
Тегонія въ полголоса тоже вторила молитв, а сама прислушивалась, какъ сынъ кума Моммо напвалъ на улиц.
‘Знатно я наладилъ мою балалайку,
Нтирири, нтонтари! хочу играть псни’.
Это было условленнымъ между ними знакомъ, что ночью у калитки онъ можетъ съ ней видться.
— Да чего вы ее за сына Моммо не отдадите? говорилъ Вито дону-Пеппантоніо.
— Не хочу — вотъ и вся недолга, отвчалъ старикъ:— а ты знай себ толки! Не твое это дло.
— Можетъ, вы ждете, что самъ баронъ за нее посватается.
— Жду… когда на твоей бараньей голов рога выростутъ. Понимаешь ты это?
— А я бы ее отдалъ за сына кума Моммо, настаивалъ Вито, усмхаясь себ подъ носъ.
— Ты за него свою сестру отдай.
— Кабы была сестра, отдалъ бы. Да нтъ ея у меня.
— Право, выдайте ее за сына Моммо, донъ-Пеппантоніо, выдайте, покуда какого срама не случилось! совтовалъ каноникъ своимъ медовымъ густымъ голосомъ.
Это окончательно взрывало дона-Пеппантоніо.
— Срамъ-то вы длаете… да! Прежде, чмъ обдню идти служить, прежде чмъ крови Христовой вкусить, вы къ жен пономаря дона-Паоло каждое утро забгаете… У васъ, у поповъ, Викторъ Эммануилъ хлбъ отнимаетъ, а вы за него Богу молитесь.
Нтъ, ни за что! Объ этомъ язычник, сын кума Моммо, старикъ и слышать не хотлъ. У него и пары колодокъ своей собственной за душой не было, двухъ стежковъ дратвой онъ путемъ не уметъ сдлать.
— На какія деньги онъ жену будетъ содержать! объяснялъ донъ-Пеппантоніо.— Чмъ ей замужемъ съ голоду помирать, такъ ужь лучше дома оставаться, въ двкахъ. Какова ни на есть сухая корка, а все-таки безъ хлба не останется.
Однажды онъ встртился съ кумомъ Моммо за селомъ въ долин, подъ тнью старыхъ деревъ.
— Ты уйми сынка-то! посовтовалъ донъ-Пеппантоніо сосду:— а то я ему, ей-Богу, ноги обломаю.
Кумъ Моммо только разсмялся:
— Молодежь, что съ ними подлаешь!
— Вотъ ты какъ разсуждаешь! Ну ладно, ужо увидимъ.
И дйствительно, какъ-то позднимъ вечеромъ, сынъ Моммо, Піетро, привелъ къ крылечку дома, въ которомъ жила Тегонія, своего пріятеля Нунціо. Нунціо чудесно на скрипк игралъ и въ свою очередь привелъ съ собой цлый оркестръ пріятелей музыкантовъ. Только что загудлъ контрабасъ, какъ вдругъ окно распахнулось и донъ-Пеппантоніо оттуда полный ушатъ помоевъ на голову Піетро выплеснулъ. Парню пришлось удирать немедленно, чтобы перемнить платье, пропитавшееся не совсмъ благовонною жидкостью. Къ тому же, окативъ его помоями, донъ-Пеппантоніо выскочилъ на крыльцо въ одной рубах, какъ сидлъ дома, съ толстйшей дубиной, и съ очевиднымъ намреніемъ переломать ноги влюбленному парню, какъ онъ и общалъ его отцу нсколько дней тому назадъ.
Однако, поломать ноги ему не удалось. Мало того, такъ какъ ночь была свжая и сырая, то старикъ простудился и схватилъ воспаленіе легкихъ. Только черезъ два мсяца прибрлъ онъ опять на солнышко, на ступени Маріинскаго училища, въ своей блой шапк, нахлобученной на уши, закутанный въ плащъ изъ темносиняго сукна, до того обившійся отъ ветхости, что казалось онъ былъ кругомъ черной бахрамой обшитъ. Вито только что увидлъ его, какъ тотчасъ же вступилъ съ нимъ въ разговоръ.
— Видите, сколько вы себ бды надлали? Смотрите, не сидите на припек: солнце вамъ вредно.
И Вито усадилъ его въ аптеку, гд бесдовали, по обыкновенію, каноникъ и другіе именитые друзья аптекаря, ничего не работавшіе.
— Вамъ бы теперь можно, кажется, понять, что это васъ Господь наказуетъ. И смерть видли близко, а все упорствуете.
При этихъ словахъ каноника, донъ-Пеппантоніо стащилъ шапку съ головы и распахнулъ плащъ.
— Господь Богъ не станетъ мной, презрннымъ червемъ земнымъ, заниматься! возразилъ старикъ: — Что я такое передъ нимъ! ‘Червь земли есмь’, ‘отъ жены въ мукахъ рожденный’. Вы, можетъ быть, думаете, что я священнаго писанія не знаю. Знаю, не бойтесь, самъ чуть въ попы не попалъ, тоже въ дтств въ семинаріи обучался. Это только ныньче такіе попы пошли, что глядятъ въ книгу, а что читаютъ и сами не понимаютъ. ‘Мео meo catameo’. Бормочутъ безъ толку, лишь бы нашими деньгами карманы себ набивать. А я понимаю. И про Юпитера понимаю, и про Господа Бога… и тхъ, кому живется хорошо да сыто, понимаю. Сила у нихъ, а они насъ въ бараній рогъ гнутъ. Ныньче какъ хлбъ-то уродился? Люди кясъ мухи колютъ. У кого сегодня и есть кусокъ хлба, тотъ можетъ завтра съ голоду помретъ.
— Полно вамъ, не богохульствуйте! не то земля подъ вашими ногами разверзнется и поглотитъ васъ! успокоивалъ его каноникъ, едва удерживаясь отъ смха.
И вс остальные хохотали.
— Небось къ обдн-то ходишь, исповдуешься тоже? замчалъ нотаріусъ.
— Извстно, хожу, исповдаюсь! Потому что Господь въ адъ на вки вчные иначе обречетъ… Обдни и исповдь самъ Іисусъ Христосъ установилъ. И святое причастіе и пасху тоже. Поэтому, я каждый годъ и хожу исповдываться къ куму къ своему, къ благочинному, и всегда ему большой пучекъ спаржи приношу, за то онъ мн грхи отпускаетъ. Коли меня благочинный завидитъ, со своей терраски — онъ по терраск любитъ прогуливаться за солнышк — что я безъ спаржи иду, такъ непремнно спроситъ:— ‘а что куманекъ, видно нтъ ничего новаго?’ А я ему отвчаю:— ‘Ничего, куманекъ’. Тогда значитъ и грховъ нтъ, и онъ мн, не спускаясь съ терраски, отпущеніе даетъ. Вотъ что!
И донъ-Пеппантоніо побрелъ опять на солнце, въ аптек ему не по себ становилось.
Въ этотъ самый день, Вито, замтивъ, что старикъ заснулъ на ступенькахъ училища, вздумалъ съиграть съ нимъ скверную штуку. Онъ послалъ сказать донн Роз и Тегоніи, что старика хватилъ кандрашка. Об бдныя женщины прибжали, не успвъ даже платковъ на головы повязать. Рыдали, причитали: ‘охъ братецъ ты мой родимый!’ ‘Ахъ тятя, тятя мой!’
Такая была комедія, что вс со смху помирали, когда донъ-Пеппантоніо, внезапно пробужденный этими криками, кулаками и пинками прогналъ сестру и Тегонію, и до самаго дома ковылялъ за ними ругаясь. Блый цилиндръ спустился у него на бекрень, а плащъ съ одного плеча свалился и по земл волочился.
А въ сущности, кондрашка его въ самомъ дл хватилъ въ то утро, когда Донна Роза пошла будить Тегонію и не нашла ее на постел. Даже въ дом ее не нашла. Тегонія ночью къ Піетро убжала. Кабы старуха знала, гд найти кровопійцъ, которые ея брата доканали, она бы ихъ обоихъ своими руками задушила.
Этого бдный донъ-Пеппантоніо никакъ не ожидалъ. Онъ оглядывался кругомъ, не вставая съ постели, оглядывался вытаращенными, безсмысленными глазами, ничего не видлъ, не понималъ, и не чувствовалъ. Напрасно его куманекъ, благочинный, кричалъ ему въ самое ухо:
— Скажите, куманекъ, скажите: ‘Іисусе, Іосифе, Марія! спасите душу мою’. Простите своихъ враговъ! Пожмите мн руку. А?
Но его рука окоченла, не двигалась, какъ деревянная. Онъ уже ‘предсталъ отдать Богу отчетъ въ длахъ своихъ’, какъ бывало говаривалъ.
А между тмъ, въ то самое время, когда онъ умиралъ, та, которую онъ призрлъ, подобравъ обернутою въ тряпки, у стны большого монастыря, на зар студеной январской ночи, та, которую онъ выняньчилъ и выростилъ, которую любилъ какъ дочь родную… Тегонія — покуда онъ умиралъ — въ коморк дяди Кола на мельниц, гд ихъ пріютили съ Піетро, говорила парню, улыбаясь и заглядывая ему въ глаза:
— Хорошій ты мой, въ самомъ ли дл ты меня крпко любишь?