Л. КАПУАНА.
Л. КАПУАНА.
(Съ итальянскаго).
Ревнивый Кузьма.
Ревнивый Кузьма.
——
——
<Перевод Н. Н. Фирсова>
‘Отечественныя Записки’, No 9, 1883
Ревнивый Кузьма, Капуана Луиджи, Год: 1883
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Онъ не зналъ покоя съ тхъ поръ, какъ его жена опредлилась привратницей въ монастырь Сантисимо Сальваторе.
— Она гд-то цлый Божій день бгала: все отговаривалась, что или настоятельница, или монахини ее за разными длами посылали, ни минуты дома не посидитъ. Ему, мущин, приходилось и похлебку варить, и няньчить четырехъ сорванцовъ — бсенятъ, которые того и гляди хлбъ стащутъ и слопаютъ, либо завалятся у стны на улиц въ навоз и дрыхнутъ, какъ поросята. Только слава, что крещены, а то, право, не лучше поросятъ.
— Служба у ней такая ужь видно! отвтила ему смясь кума Павла, которой онъ имлъ привычку поврять свои горести, когда она пряла, сидя на крыльц на солнышк.
— А что, неправду, что ли, я говорю! возражалъ Кузьма.— Этакъ она на башмаки больше истратитъ въ мсяцъ, чмъ жалованья получитъ. Эти чернички все одно что монахи: коли взять что-нибудь — у нихъ руки длинны, а коли что-нибудь дать — у нихъ он коротки. Я знаю, что говорю. Да.
— За то у васъ квартира даромъ. Вы тутъ и мастерскую завели.
— Очень мн нужно квартиру, коли жены у меня нтъ.
Норовъ у него такой былъ, чтобы жена все около него въ мастерской вертлась. Очень ему не нравилось, что, чуть солнышко взойдетъ, а ужь ‘повязаныя головы’ его жен минуты покоя не даютъ: туда сходи! сюда сбгай! И онъ ворчалъ цлый день, не переставая строгать и пилить, чтобы хоть пятакъ въ день заработать…
Однако, постучись монахиня въ форточку воротъ, у которыхъ онъ жилъ, онъ сію же минуту бросалъ работу, бжалъ къ воротамъ и извинялся, что жена еще домой не вернулась, комиссій не исполнила еще.
— Но если матушк-настоятельниц что-нибудь требуется… услужливо предлагалъ онъ всегда.
— Вотъ спасибо, Кузьма! Намъ бы капеллана нужно позвать.
И Кузьма проворно облекался въ кафтанъ и бжалъ въ колоніальную лавку Меццо Норко, гд капелланъ имлъ обыкновеніе играть въ домино.
— Ладно, ладно. Иду, сейчасъ иду! не двигаясь съ мста, отвчалъ патеръ.
Кузьма зналъ, что онъ долго не сдвинется, и поэтому не уходилъ, а, стоя въ дверяхъ, продолжалъ время отъ времени взывать:
— Отецъ капелланъ, мать настоятельница васъ ждетъ!
Все равно, что стн горохъ. Донъ Грегоріо продолжалъ сражаться, углублялся въ игру и забывалъ о существованіи Кузьмы, настоятельницы и даже о существованіи самаго міра вн игры. Онъ и объ обд способенъ былъ позабыть ради домино…
— Вотъ какъ оно барышно, что жена у меня въ привратницахъ живетъ! ворчалъ Кузьма, потерявъ полъ-дня ради капеллана, который наконецъ прикрикивалъ на него:
— Да убирайся ты вонъ, и съ настоятельницей-то!
— Рожна теб еще надо? возражала жена на ворчанья Кузьмы.— Теб хочется такъ жить, чтобъ не работать, а сытымъ быть. Ты-то чего жалуешься! Вонъ я небось не жалуюсь, даромъ что ногъ подъ собой не слышу! А прежнимъ дломъ, яйца продавать по селамъ, тоже заниматься не могу: съ голосу спала. Не выкрикиваю по прежнему: ‘кому яицъ! яицъ! яицъ!’ Да и слава Богу, что не выкрикиваю, а то бы и не надумала въ привратницы наняться. А не наймись я, гд бы теб такія макароны сть, да такое вино пить, какимъ меня вчера сестра. Марія Тереза попотчивала? А вчера еще и говядину лъ. А когда ты далъ прежде говядину? И хлбъ, и похлебка каждый день… Какъ только у тебя языкъ ворочается жаловаться, да ворчать!..
Кузьма, бывало, не дохнетъ, покуда жена ему голову моетъ. И голосъ у ней былъ такой зычный, да и фигура такая внушительная, что онъ преклонялся передъ ней. Да потомъ она говорила сущую правду: не на что ему было жаловаться стыдно жаловаться!
Но на другой день онъ опять затягивалъ свою псню. Когда она на рынокъ или за какими другими длами побжитъ, — Кузьма глядитъ ей вслдъ и ворчитъ. Постучатъ монашки въ форточку, раньше чмъ она домой возвратилась, — Кузьма ворчитъ, пуще вчерашняго ворчитъ.
— Это какое же житье! Это собачья жизнь, а не житье.
Сосдямъ стало забавно его ворчанье, они его поддразнивать начали.
— Смотри, кумъ Кузьма, говорили они: — ты за новымъ-то капелланомъ приглядывай.
— Кузьма! а Кузьма! берегись сагрестана {Нчто въ род дьячка и пономаря вмст.} Игнатья, онъ бдовый.
Столько разъ ему это твердили, что онъ сталъ серьозно призадумываться.
— Коли народъ говоритъ, значитъ, правда…
Разъ онъ даже ршился пойти въ пріемную монастыря и, испросивъ разршеніе видть мать-настоятельницу, сказалъ ей:
— Мою жену куда вамъ угодно посылайте, а къ новому капеллану я не согласенъ… Къ нему не посылайте. Н-тъ!..
— Отчего же, Кузьма?
— Къ новому-то капеллану?? Н-тъ!
— Да скажи же, наконецъ, отъ чего ты этого не хочешь?
— Къ новому капеллану — я не согласенъ! Народъ говоритъ…
И ушелъ. Настоятельница перекрестилась: ей было ясно, что тутъ нечистая сила вмшалась, дабы опорочить честнаго слугу Господня, капеллана.
Донъ Игнаціо, сагрестанъ, былъ въ капелл и занимался ея убранствомъ, приготовляясь къ наступающему празднику сердца Іисуса. Кузьма подошелъ къ нему и словно изъ пушки выпалилъ:
— Слушайте, Донъ Игнатій, коли я только увижу, что вы съ моей женой съ глазу на глазъ разговариваете…
— Блены, что ли, ты обълся? отвчалъ ему пономарь съ высоты лстницы, приставленной къ стн, не разжимая зубовъ, сотому что онъ держалъ во рту булавки, которыми прикалывалъ бахрому надъ алтаремъ.
— Ей въ сагрестію {Ризницу.} нечего ходить, потому не ея это мсто. Коли что понадобится, такъ у васъ и у самихъ ноги, руки есть. А моя жена привратница, ей не зачмъ въ сагрестію ходить.
— Право, ты свихнулся…
— Свихнулся я либо нтъ, а только вотъ-те Христосъ, что коли застану, что вы съ женой вдвоемъ лясы точите въ сагрестіи, такъ я теб дубиной голову раскрою…
Вечеромъ въ этотъ день жена съ мужемъ бранились до глубокой ночи, но Кузьма на этотъ разъ не уступалъ.
— Къ новому-то капеллану? Н-тъ! Не согласенъ я. Н-тъ!
— Да не понимаешь ты разв, что это теб нарочно говорятъ. Дразнятъ тебя!
Съ тхъ поръ, какъ эту блоху въ ухо посадили, ему и работать не работалось. Онъ часто уходилъ изъ мастерской, шпіонилъ за женой, подсматривалъ куда она ходитъ: не забгаетъ ли, чего добраго, къ новому капеллану? Очень ругалъ онъ Дона Грегоріо, который былъ всему виной, потому что предпочиталъ домино монахинямъ. Ну, монахини, разумется, терпли, терпли, да и промняли его на новаго капеллана.
— Все изъ-за него, изъ-за дона Грегоріо я терплю! сердился Кузьма.
Онъ этого простить не могъ Грегоріо и всмъ излагалъ свои соображенія, словно былъ увренъ въ виновности преемника дона-Грегоріо. До того Кузьма болталъ, что однажды, проходя мимо дверей его мастерской, новый капеланъ остановился. Ноздри у него раздувались, глаза таращились, словно онъ живьемъ столяра състь хотлъ.
— Ты что-жь это вздумалъ, пьянчуга? началъ капелланъ:— перестанешь ли ты сказки разсказывать или нтъ?
Кузьма, захваченный въ расплохъ, не зналъ, что отвчать, и бормоталъ только:
— Да я что же… Да я…
— И не стыдно теб языкомъ твоимъ сквернымъ честныхъ людей порочить, клеветать на служителя церкви католической? Пьяница ты, и больше ничего!
Капелланъ закончилъ свое наставленіе общаніемъ собственноручно расправиться съ пьяницей, наградивъ его по заслугамъ, если онъ не угомонится.
Кузьма изъ уваженія къ духовной сутан капеллана не могъ отвтить, какъ бы ему хотлось. Когда жена вернулась домой, онъ точилъ свой топоръ, старшій мальчуганъ вертлъ ручку точила, а столяръ грозно рычалъ себ подъ носъ: у-у! уу!
— Вотъ это я для тебя и для твоего дружка капеллана точу, сказалъ онъ жен, указывая глазами на топоръ, и продолжалъ рычать подъ взвизгивающій акомпанементъ точила.
Тетка Кармела сначала не обратила на мужа никакого вниманія и стала готовить завтракъ. А мужъ все рычалъ.
— Ну что же! наконецъ отозвалась хозяйка:— топоръ, такъ топоръ. Видно, Божья воля. Богъ за грхи тебя же самого покараетъ. А самъ, небось, брюхо то любишь набивать: вино лакаешь. А коли не угомонишься, такъ монахини меня съ мста сгонятъ. Нанимай себ тогда квартиру, ищи себ другую мастерскую. Вс будемъ съ голоду околвать, какъ прежде, и этихъ младенцевъ неповинныхъ загубишь! Твои же дти! Или жалости въ теб нтъ?
— Околю, такъ околю, отвчалъ Кузьма:— а роговъ себ, наставлять не позволю. Ты этотъ топоръ видишь? То-то! Онъ, какъ бритва, ржетъ. Сбрю башку твоему капеллану любезному, и вся недолга.
— И Богъ-то, видно, отступился отъ тебя!
Кузьма вертлъ въ рукахъ топоръ, который свтился, какъ зеркало.
— Видишь? нарочно отточилъ! продолжалъ мужъ, тараща глаза и сдерживая рыданія:— ге-ге!
Дти испугались и стали визжать. По правд сказать, испугалась и тетка Кармела.
До того ей стало страшно, что она подбжала къ окну и закричала:
— Помогите, крещеные! помогите! Рзать меня хочетъ!
Крики ея возъимли надлежащее дйствіе, и Кузьм пришлось провести ночь въ кутузк, куда его засадилъ карабинеръ, ‘чтобъ вино изъ него выпарить’, какъ выражался этотъ стражъ, общественнаго спокойствія. На слдующее утро Кузьму привели къ голов, который цлые три четверти часа поучалъ его добродтели.
— Коли ты, братецъ, самъ вину мры не знаешь, такъ законъ тебя научитъ, что значитъ мра…
Въ заключеніе, голова приказалъ ему отправиться, вмст съ карабинеромъ, къ капеллану и попросить у него прощенія.
— Чудесный законъ! ворчалъ Кузьма, идя, повсивъ голову, къ капеллану.— Рога теб наставятъ, да еще вздуютъ.
Капелланъ, въ свою очередь, тоже ему наставленіе, въ род какъ проповдь, прочелъ.
— Все это козни враговъ папы и церкви, козни нечестивыхъ, отрицающихъ папу и Бога забывающихъ. Но я, по-христіански, добромъ за зло отплачу теб. Прежде, однако, чмъ объяснить теб, что я для тебя сдлать хочу, подкрпись. Отвдай моего хлба-соли.
Отъ хлба-соли Кузьма никогда не отказывался, хотя и былъ немного озадаченъ такой любезностью. Покуда онъ крошилъ хлбъ въ яичницу, поставленную сестрой капеллана на столъ, покрытый салфеткой, въ передней самъ патеръ, въ блой шапочк, ходилъ по комнат, заложивъ руки за спину.
— Да, я теб добромъ за зло воздать намреваюсь, говорилъ имъ.— Я уже думалъ о теб. Мой сагрестанъ Игнатій переходитъ на другое мсто, я тебя хочу опредлить. Ты что скажешь на это? Жена твоя будетъ привратницей, а ты — сагрестаномъ. Доволенъ ты или нтъ?
— Шутите вы со мной!
— Не думаю шутить. Очень серьёзно говорю.
— Гд же мн?.. я не разумю и Domines papiscu сказать…
— Что тутъ не разумть! Это я буду говорить: dominus mobiscum, а ты знай-отвчай: amen.
Кузьма представилъ самого себя въ бломъ воротник, въ длинной юпк сагрестана, и ему самому смшно стало.
— Да гд же мн?.. я столяръ, отцы наши столярами были, и я столяръ.
Но толцыте и отверзется! Черезъ недлю съ небольшимъ онъ согласился. И такимъ образомъ, вмсто того, чтобы сбрить башку капеллану нарочито отточеннымъ топоромъ, онъ имлъ удовольствіе слышать, какъ сосди стали величать его дономъ, какъ только онъ повязалъ на шею высокій блый воротникъ, а на голову надлъ черный четырехугольный колпачекъ сагрестана. Правда, сосди смялись, когда серьезно и важно Кузьма проходилъ по улиц въ своемъ бломъ воротник, смялись, потому что очевидно воротникъ безпокоилъ его. Однако, все таки величали его дономъ.
— Самъ я чувствую, говорилъ онъ:— словно я сталъ собакой мясника, которая въ большущемъ ошейник ходитъ и за свиньями гоняется…
Даже монахини — и т животики на хорахъ надрывали, глядя, какъ неуклюже выступалъ онъ по капелл, путаясь въ длинной сутан, какъ онъ бился цлый часъ, зажигая свчи, которыя, словно на зло ему, не зажигались.
— А что мн! пусть себ смются! равнодушно размышлялъ Кузьма.— Теперь мое дло за капелланомъ ходить. Жену, небось, не станутъ больше посылать къ нему, не станутъ меня женой попрекать.
Не то, чтобы блоха совсмъ не кусала и не шевелилась, хотя изрдка, въ его ух, по временамъ подозрнія мучили-таки его. Но онъ тотчасъ же успокоивался, ибо имлъ возможность постоянно въ оба глядть. И какъ ни глядлъ — ничего не видлъ. Значитъ, все благополучно. Конечно, не мало было доброжелателей, старавшихся смутить его душевное спокойствіе.
— Хитеръ этотъ капелланъ, заткнулъ теб глотку пирогомъ!
Это говорилъ ему тоже одинъ изъ служителей церкви, только такой, у котораго не было прихода, и который злился на капеллана за то, что тотъ попалъ на теплое мсто.
Разъ утромъ, Кузьма пришелъ по длу къ капеллану, стучался у крыльца — никто не отпираетъ. Тетка Нина, курятница, высунулась изъ своего окна — она жила напротивъ — и сказала ему, подсмиваясь:
— Да тамъ твоя жена. Надо быть, исповдаться пришла.
Донъ-Кузьма почувствовалъ, что у него сразу ослабли ноги, а глаза туманомъ застлало. Онъ пересталъ стучать. Сердце у него такъ и колотило въ груди. Онъ спрятался за уголъ сосдняго дома, имя твердое намреніе удостовриться въ справедливости сообщенія тетки Нины. Во рту у него было горько, и языкъ сдлался сухой, какъ суконка.
— Ахъ, онъ разбойникъ! Ахъ, будь онъ проклятъ, этотъ капелланъ!
Онъ сорвалъ съ шеи и бросилъ на землю душившій его воротникъ. Вдругъ, въ его воображеніи блеснулъ давно отточенный, лежавшій спокойно въ углу топоръ. И онъ, какъ сумасшедшій, побжалъ за топоромъ.
— Пустите меня! пустите! Я ихъ заржу, кричалъ онъ, стараясь высвободиться изъ рукъ удерживавшихъ его сосдей.
Скандалъ! Друзья и родственники капеллана утверждали, что онъ бредитъ на яву съ пьяныхъ глазъ. И Нина, курятница, объяснила карабинеру, что она въ шутку, чтобы подразнить Кузьму, сказала ему, что его жена у капеллана, исповдаться пришла. Объясняя это, тетка однако лукаво улыбалась. Карабинеръ, арестовавшій-было его, отпустилъ на вс четыре стороны, объяснивъ предварительно, что онъ, блюститель порядка, не расположенъ совать носъ въ супружескія дрязги, и что было бы гораздо лучше, если бы Кузьма, коли ужъ у него съ женой ладу нтъ, оставилъ бы Кармелу привратницей въ монастыр, а самъ гд-нибудь въ другомъ мст нанялъ себ комнату подъ мастерскую. Это лучше, чмъ въ тюрьм сидть…
— Да наконецъ, внушительно заключилъ карабинеръ: — на все и для всхъ законъ есть. Самоуправство наказуется… нельзя рукамъ воли давать.
Кузьма пошелъ отъ карабинера домой, поджавъ хвостъ, какъ собака, которую палкой вздули.
— Гд это такой законъ есть, ворчалъ онъ: — чтобы капелланъ у меня жену отбилъ, и чтобы вс, и монахини, и настоятельница, его руку держали? И карабинеръ туда же!
Онъ нанялъ себ особую коморку. Самъ не свой жилъ онъ въ одиночеств въ темной, сырой мастерской, скудные доспхи его ремесла висли на стн, а въ углу валялось съ полдесятка чурбановъ и досокъ.
— Ахъ, Господи! и руки-то у меня ныньче словно поломаныя стали!
Онъ цлые дни проводилъ на ступенькахъ училища, не выпуская изо рта трубки, и разсуждалъ самъ съ собой, какъ человкъ, помшавшійся въ ум.
— Гд это законъ такой для всхъ есть?
— Я теб говорилъ давно! подливалъ масла въ огонь завистливый, безъ-приходный патеръ.
А Кузьма-то думалъ, что патеръ изъ зависти клевещетъ на капеллана!
— Ты бы къ монсиньору сходилъ: пожаловался бы, когда тотъ будетъ объзжать приходы! подзадоривалъ его патеръ.— Только онъ и можетъ заставить образумиться капеллана.
Но Кузьма качалъ головой. Онъ и на монсиньора не надялся.
— Что-жь? это — начальникъ, одного поля ягода. Своего не выдастъ.
— Я вамъ говорю, пожалуйтесь! Сходите къ монсиньору.
Но покуда онъ, сидя съ трубкой въ зубахъ, поджидалъ объзда монсиньора, который и не собирался еще объзжать свой округъ, Кузьма несомннно все тощалъ, да тощалъ. Голодалъ просто потому, что съ неба деньги не сыпались, жена не кормила его похлебкой, не поила больше монастырскимъ виномъ, а заказчиковъ было мало. Кто станетъ заказывать столяру, у котораго топоръ изъ рукъ валится?
— Брось ты это все, помирись! совтовалъ ему его сосдъ и кумъ, мужикъ степенный и разсудительный:— брось, потому враки все одни!
— Какъ враки! Что ты, кумъ! Какіе же это враки! была она у него тогда утромъ — это врно. И теперь ходитъ, каждое утро отъ настоятельницы ему кофей и сухари носитъ.
— И охота теб слушать, что злые языки мелютъ.
— Да я не злымъ языкамъ, а своимъ глазамъ врю. Кабы Богъ не поберегъ, я бы надлалъ въ ту пору дла. Моченьки не было! Видишь, гд я ночь-то нынче сплю? На подстилк въ углу, какъ песъ паршивый. А она нжится въ одялахъ, что моей кровью куплены…
— Да что теб въ острогъ, что ли, хочется? Обезумлъ!
Посл этого разговора онъ опять сталъ точить топоры.
— Ну, ужь если и отъ монсиньора справедливаго суда не дождусь…
— Вина бы ты поменьше пилъ лучше, совтовалъ ему кумъ.— Это все винище твои мысли мутитъ, и слабешь ты отъ винища.
А онъ, какъ только у него алтынъ въ карман заведется, такъ сейчасъ пропьетъ его, потому что отъ вина на сердц легче становилось. И когда онъ напивался, то, усвшись съ трубкой въ зубахъ на широкихъ ступеняхъ училища, ораторствовалъ, громя разбойника-капеллана, который у него жену укралъ и у котораго крещеные ручки цлуютъ.
— Ужь если монсиньоръ насъ по правд не разсудитъ съ нимъ…
Наконецъ, монсиньоръ прибылъ. Кузьма выждалъ его у училища. Монсиньоръ шествовалъ подъ балдахиномъ, который несли голова и три общинныхъ совтника. Хоръ музыки сопровождалъ процессію. Народъ толкался, всякій спшилъ поцловать руку монсиньора. Видя, что нельзя пробиться, потому что бабы такъ толпились около монсиньора, что и онъ самъ едва двигался впередъ шагъ за шагомъ, Кузьма началъ просто кричать:
— Монсиньоръ! я суда прошу. Правды вашей…
Но карабинеръ стоялъ какъ-разъ рядомъ съ Кузьмой. Карабинеръ здорово хлопнулъ его по голов и схватилъ за оба плеча.
— Монсиньоръ! разсудите насъ!
Въ толп одни смялись, другіе были возмущены безчинствомъ и кричали: молчи! И произошло большое смятеніе, потому что Кузьма, который во что бы то ни стало желалъ добиться справедливости, выбивался изъ хватавшихъ его рукъ, махалъ шапкой въ воздух и вообще весьма непочтительно относился къ карабинеру.
Суда, однако, онъ добился, т. е. добился того, что, по приказанію головы, его посадили въ кутузку, гд онъ и высидлъ 24 часа.
Въ эти 24 часа Кузьма постарлъ на 10 лтъ. Лихорадка его била. Онъ весь дрожалъ, словно ему кто-нибудь все нутро вытрясти хотлъ. Посл того, въ такомъ же состояніи онъ два дня провалялся въ коморк и такъ ослаблъ, что даже говорить не могъ.
Онъ стоналъ и ворочался, лежа на своемъ жесткомъ лож въ углу, всми покинутый, какъ собака, онъ умиралъ, не сводя глазъ съ топора, который свтился въ углу.
— Ахъ, кабы Господь помогъ ожить, стоналъ онъ: — вотъ онъ, топоръ-то! разсудилъ бы онъ насъ!
Такъ его и нашли съ вытаращенными на топоръ глазами, которые пришлось закрыть грошиками.