‘LUX IN TENEBRIS LUCET’.
‘LUX IN TENEBRIS LUCET’.
(СВТЪ ВО ТЬМ СВТИТЪ).
(разсказъ).
Генриха Сенкевича.
Генриха Сенкевича.
Переводъ съ польскаго В. Ш—скаго.
‘Міръ Божій’, No 11, 1894
Lux in tenebris lucet, Сенкевич Генрик, Год: 1894
Время на прочтение: 9 минут(ы)
Бываютъ иногда осенью, въ особенности въ ноябр, такіе сырые, темные и хмурые дни, когда и здоровому человку надодаетъ жить.
Съ тхъ поръ, какъ Каміонку стало нездоровиться и онъ пересталъ работать надъ статуей ‘Милосердія’, эта погода удручала его сильне самой болзни. По утрамъ онъ сползалъ съ кровати, протиралъ большое запотвшее окно мастерской и пытливо смотрлъ вверхъ, въ надежд, не увидитъ ли хотя уголокъ голубого неба, но каждое утро его ожидало разочарованіе. Тяжелый свинцовый туманъ вислъ надъ землей, дождя не было, и все-таки даже камни на двор казались губками, насыщенными водой, все было мокро, скользко, насквозь пропитано сыростью, которая стекала съ крыши капля за каплей, издавая унылый монотонный звукъ, словно отмривая лниво ползущее печальное время.
Окно мастерской глядло во дворъ, примыкавшій къ садику. Трава за палисадникомъ еще зеленла блдной, болзненной зеленью, въ которой чудились смерть и тлніе, но деревья, съ остатками желтыхъ листьевъ, съ втвями, черными отъ сырости, стволы, окутанные мглой,— казались уже мертвыми. По вечерамъ раздавалось карканье воронъ, которыя уже собирались изъ лсовъ и полей на зимовку въ городъ и, шумно трепеща крыльями, располагались на ночлегъ.
Въ такіе дни мастерская была мрачна, какъ подземелье. Мраморъ и гипсъ требуютъ яснаго голубого неба, а при этомъ свинцовомъ освщеніи ихъ близна носила отпечатокъ траура, фигуры изъ темной терракоты, теряя отчетливость очертаній, превращались въ какія-то неопредленныя, наводящія невольный страхъ, массы.
Грязъ и безпорядокъ усиливали печальный видъ мастерской. Полъ покрывала толстымъ слоемъ пыль — остатокъ растоптанныхъ обломковъ терракоты и нанесенной съ улицы грязи. Голыя стны, мстами лишь украшенныя гипсовыми моделями рукъ и ногъ, смотрли угрюмо, недалеко отъ окна висло небольшое зеркало, надъ нимъ — лошадиный черепъ и букетъ макартовскихъ цвтовъ, почернвшій отъ пыли. Въ углу — кровать, покрытая худымъ измятымъ одяломъ, возл нея — ночной столикъ съ желзнымъ подсвчникомъ.
Каміонка, изъ экономіи, не нанималъ для себя отдльнаго помщенія и жилъ въ мастерской. Обыкновенно кровать была закрыта ширмами, но теперь ихъ отодвинули, чтобы больному можно было смотрть въ окно, находившееся какъ разъ противъ его ногъ, и наблюдать, не проясняется ли хмурый день. Второе, еще большее, окно въ глубин мастерской было такъ затуманено пылью, что и въ ясные дни свтъ проникалъ сквозь него какой-то срый и грустный.
Но небо не прояснялось. Посл нсколькихъ дней сплошного тумана, тучи спустились ниже, воздухъ совершенно пропитался сыростью, безпросвтной мглой, и стало еще темне. Каміонка, лежавшій до сихъ поръ только время отъ времени на кровати, теперь почувствовалъ себя хуже, раздлся и слегъ окончательно.
Собственно говоря, онъ не чувствовалъ какой-либо опредленной болзни, но онъ былъ удрученъ, развинченъ, изнуренъ и безконечно грустенъ. Общее разслабленіе подкосило его ноги. Ему не хотлось умирать, но онъ уже не находилъ въ себ достаточно силъ къ жизни.
Долгіе часы мрачнаго дня казались ему еще длинне, потому что онъ былъ совершенно одинокъ. Жена его умерла лтъ двадцать тому назадъ, родные жили въ другой части края, а съ товарищами онъ знакомства не водилъ. Въ послдніе годы знакомые отступились отъ него, вслдствіе возраставшей въ немъ раздражительности. Вначал это свойство его характера забавляло многихъ, но потомъ, когда онъ длался все большимъ и большимъ чудакомъ и когда малйшая шутка возбуждала въ немъ продолжительную обиду, самые близкіе знакомые порвали съ нимъ всякія отношенія.
Упрекали его также въ томъ, что съ годами онъ становился преувеличенно набожнымъ, и многіе сомнвались въ искренности его религіозныхъ чувствъ. Злые языки говорили, что онъ просиживаетъ цлые часы въ костелахъ для того только, чтобы, по знакомству со священниками, получать заказы для костеловъ. Но это предположеніе было ложно. Его набожность исходила, быть можетъ, изъ глубокой и спокойной вры и была вполн безкорыстна.
Что, однако, дйствительно длало эти подозрнія правдоподобными — это все усиливавшаяся въ Каміонк скупость. Нсколько лтъ уже онъ жилъ изъ экономіи въ мастерской, питался Богъ всть чмъ и разстроилъ свое здоровье до того, что, въ конц концовъ, лицо его сдлалось прозрачнымъ и желтымъ, словно вылпленнымъ изъ воска. Людей онъ избгалъ и главнымъ образомъ потому, чтобы кто-нибудь не потребовалъ отъ него одолженія.
Въ общемъ, это былъ человкъ съ надломленнымъ характеромъ, какой-то прогорклый и безмрно несчастный. А между тмъ это была далеко не заурядная натура, и даже его недостатки носили своеобразные артистическіе оттнки. Кто предполагалъ, что онъ, при своей скупости, долженъ былъ скопить значительное состояніе, — глубоко ошибался. Въ дйствительности Каміанка былъ человкъ бдный: все, что имлъ, онъ тратилъ на гравюры, которыхъ у него хранилась цлая пачка и которые по временамъ онъ просматривалъ и считалъ осторожно и жадно, какъ скупецъ, пересчитывающій свои капиталы. Эту слабость онъ тщательно скрывалъ и таилъ, быть можетъ, потому, что развилась она въ немъ на почв большого горя и большого чувства.
Какъ-то, спустя почти годъ посл смерти жены, онъ увидлъ у антикварія старинную гравюру, изображавшую Армиду, и въ лиц Армиды нашелъ сходство со своей покойной женой. Онъ тотчасъ же пріобрлъ эту гравюру и съ тхъ поръ сталъ разыскивать гравюры, сначала изображавшія только Армиды, а потомъ, по мр возрастанія страсти, и всякія другія.
Люди, потерявшіе горячо и сильно любимыхъ лицъ, должны за что-нибудь ухватиться въ жизни,— иначе они не могли бы существовать. Что же касается Каміонка, никто не могъ бы даже подумать, что этотъ старый чудакъ и эгоистъ когда-то страстно любилъ свою жену. По всей вроятности, если бы она не умерла, его жизнь была бы боле свтлой, искренней и разумной. Однако, эта любовь пережила въ Каміонк и его счастливые годы, и молодость, и даже его талантъ.
Его набожность, которая съ теченіемъ времени перешла въ обычай, заключавшійся въ соблюденіи вншнихъ формъ, исходила изъ того же источника. Каміонка не принадлежалъ къ числу людей глубоко врующихъ, но посл смерти жены онъ сталъ усердно молиться за нее, ему казалось, это единственное, что можетъ онъ для нея сдлать, и считалъ молитву нитью, которая его связывала съ покойной.
Натуры, на видъ холодныя, умютъ часто любить горячо, глубоко и постоянно. Посл смерти жены, вся жизнь Каміонки и вс его мысли окутались воспоминаніями о ней и черпали въ нихъ пищу, словно чужеядное растеніе, добывающее себ питаніе изъ пня, на которомъ оно растетъ. Но изъ этого рода воспоминаній человкъ можетъ извлекать только отравленные соки — сожалній и глубокаго горя, а потому Каміонка отравлялся, замтно опускался и таялъ. Не будь онъ художникомъ, вроятно, не пережить бы ему своей потери, но искусство спасло его,— посл смерти жены онъ началъ работать надъ ея памятникомъ. Напрасно уврять живущихъ, что мертвымъ все равно, какъ и гд имъ лежать. Каміонка хотлъ, чтобы у его Зоси на могил было хорошо, красиво, и онъ работалъ надъ ея памятникомъ сердцемъ столько же, сколько и руками. И только благодаря этой работ, онъ въ теченіе перваго полугодія не сошелъ съ ума и сжился съ отчаяніемъ.
Человкъ остался надломленнымъ и несчастнымъ, а художникъ былъ спасенъ искусствомъ. Съ тхъ поръ Каміонка жилъ искусствомъ. Публика, любующаяся въ галлереяхъ изваяніями и картинами, и не думаетъ, что художникъ можетъ служить искусству добросовстно или недобросовстно. Въ этомъ отношеніи Каміонка былъ безупреченъ. Не было у него крыльевъ генія за спиной,— онъ обладалъ лишь талантомъ, нсколько большимъ средняго, и потому искусство ни въ состояніи было ни наполнить его жизни, ни вознаградить его за вс утраты, но онъ глубоко уважалъ свое искусство и всегда относился къ нему искренно.
Въ теченіе долгихъ лтъ труда онъ не измнилъ ему и не причинилъ ему ущерба никогда,— ни ради славы, ни ради денегъ, ни ради похвалъ, ни… осужденія. Въ счастливые годы, когда онъ жилъ, какъ вс люди, и умлъ высказывать объ искусств взгляды, далеко не заурядные, да и потомъ, когда вс его покинули, о немъ размышлялъ онъ въ своей одинокой мастерской — всегда честно и возвышенно.
Онъ чувствовалъ себя жестоко и несправедливо покинутымъ, хотя въ этомъ не было ничего удивительнаго. Людскія отношенія должны подчиняться какъ бы роковымъ законамъ, въ силу которыхъ люди, исключительно несчастливые, выбрасываются за бортъ общественной жизни, и тогда они такъ же обростаютъ чудачествами и пороками, какъ и камень, выкинутый изъ потока, обростаетъ мхомъ, когда перестаетъ тереться о другіе камни. Теперь, когда Каміонка заболлъ, ни одна душа не заглянула въ его мастерскую, кром служанки, которая приходила два раза въ день — поставить самоваръ и подать ему чай. Она не разъ совтовала позвать доктора, но онъ, боясь издержекъ, не соглашался на это.
Наконецъ, Каміонка серьезно занемогъ и ослаблъ, быть можетъ, отъ того, что не бралъ въ ротъ ничего, кром чая. Впрочемъ, ему теперь ничего не хотлось: ни сть, ни работать, ни жить.
Мысли его были такія же увядшія, какъ т листья, которые онъ видлъ сквозь окно и которые вполн соотвтствовали этой осени, этому ненастью и этому свинцовому туману.
Нтъ хуже минутъ въ жизни человка, какъ т, когда онъ почувствуетъ, что все, предназначенное ему въ жизни, онъ совершилъ, что долженъ былъ пережить — пережилъ, и нечего ему больше отъ жизни брать.
Почти пятнадцать лтъ Каміонка жилъ въ постоянной внутренней тревог, что его талантъ изсякаетъ. Теперь онъ былъ увренъ въ этомъ и съ горечью думалъ, что даже искусство его покидаетъ. Онъ чувствовалъ утомленіе, почти болзненное недомоганіе въ каждомъ сустав.
Онъ не разсчитывалъ на скорую смерть, но и не врилъ въ возможность выздоровленія. Вообще, въ немъ не было ни искры надежды. Если онъ желалъ еще чего-нибудь, то разв, чтобы небо прояснилось и солнце заглянуло въ его мастерскую. Онъ думалъ даже, что это, быть можетъ, хотя немного ободрило бы его. Каміонка всегда былъ крайне чувствителенъ къ ненастью, мраку, всегда подобные дни усиливали его печаль и пришибленность, — что же онъ долженъ былъ ощущать теперь, когда, по его собственному выраженію, пришли эти безнадежные дни въ сообществ болзни!
Каждое утро, когда являлась служанка съ чаемъ, Каміонка спрашивалъ:
— Не проясняется ли гд-нибудь по краямъ?
— Какое тамъ!— отвчала служанка:— туманъ такой, что человкъ человка ни видитъ.
Больной, услышавъ такой отвтъ, закрывалъ глаза и оставался долгіе часы безъ движенія.
На двор было тихо, только дождевыя капли падали ровно и однообразно.
Въ три часа дня становилось уже такъ темно, что приходилось зажигать свчу. Упадокъ силъ значительно затруднялъ Каміонк это несложное дло. Прежде чмъ взять спички, онъ долго раздумывалъ, лниво потягивался, причемъ худоба рукъ, проглядывавшая сквозь рукава рубашки, возбуждала въ скульптор отвращеніе и жалость, затмъ онъ зажигалъ свчу и опять лежалъ неподвижно до самаго вечера, когда вторично приходила служанка, лежалъ, прислушиваясь съ закрытыми глазами къ монотонному паденію капель, стекающихъ съ крыши.
Странный видъ представляла тогда мастерская. Плами свчи озаряло кровать и лежавшаго на ней Каміонку. Остальная часть комнаты утопала во мрак, сгущавшемся съ каждой минутой. По мр того, какъ темнло на двор, статуи розовли и оживали. Пламя свчи то опускалось, то поднималось, а въ этомъ мерцающемъ свт и они, казалось, то опускались, то поднимались, какъ бы становились на носки, чтобы лучше видть исхудавшее лицо скульптора и убдиться, живъ ли ихъ творецъ.
И дйствительно, въ этомъ лиц было уже безмолвіе смерти. Но минутами синеватыя губы больного чуть-чуть шевелились, какъ если бы онъ молился или проклиналъ свое одиночество, и эти несносныя капли дождя, которыя также ровно и монотонно отсчитывали ему часы болзни.
Однажды, вечеромъ, служанка явилась слегка навесел, потому боле разговорчивой и сказала:
— На моихъ плечахъ столько дла, что я еле два раза въ день могу къ вамъ заглянуть. Взяли бы вы, сударь, сестру милосердія,— это ничего не будетъ стоить, и она больному лучше угодитъ.
Каміонку понравился совтъ, но, какъ вс сварливые люди, онъ противился всему, что ему совтовали, не послушался онъ служанки.
Однако, по уход ея, онъ сталъ объ этомъ размышлять: ‘Сестра милосердія!.. правда! Ничего не стоитъ,— а какая помощь, какія удобства!..’
Каміонка, какъ всякій больной, предоставленный самому себ, испытывалъ массу неудобствъ боролся, съ тысячью нуждъ, которыя его мучили, раздражали. Часто онъ по цлымъ часамъ лежалъ, неудобно повернувъ голову,— раньше чмъ ршался поправить подушки, часто ночью ему становилось холодно, и Богъ знаетъ, что далъ бы онъ за стаканъ горячаго чаю, но, какъ могъ онъ подумать о такомъ сложномъ дл — заварить себ чай, когда зажечь даже свчу стоило ему страшныхъ усилій? Сестра милосердія длала бы все это съ обычной у этихъ женщинъ нжной заботливостью. Какъ легко болтъ при такомъ уход!
Онъ дошелъ, наконецъ, до того, что о болзни при такихъ условіяхъ сталъ думать, какъ о чемъ-то желательномъ, благотворномъ, и удивлялся, что ему доступно это относительное счастье.
Ему казалось, если бы вошла сестра и внесла съ собой въ мастерскую каплю отрады и бодрости, быть можетъ, прояснилось бы на двор и перестали бы его преслдовать монотонныя капли дождя.
Ему стало безконечно жаль, что онъ не послушался совта служанки. Приближалась ночь длинная и мрачная, а служанка явится лишь на утро. Теперь онъ понялъ, что эта ночь будетъ для него тягостне всхъ предшествовавшихъ.
Онъ задумался надъ тмъ, какой онъ злополучный Лазарь,— и, въ сравненіи съ теперешнимъ убожествомъ, давно минувшіе счастливые годы ярко всплыли передъ его духовными очами.
Какъ за минуту передъ тмъ мысль о сестр милосердія, такъ и теперь воспоминанія о тхъ годахъ вновь слились въ его ослабленномъ мозгу съ представленіемъ о солнц, свт и тепл.
Онъ думалъ о своей покойниц и бесдовалъ съ нею, какъ это длалъ всегда, когда ему бывало очень тяжело. Наконецъ, онъ усталъ, почувствовалъ, что ослабваетъ и заснулъ.
Свча на ночномъ столик медленно догорала. Пламя, сначала розовое, стало голубымъ, вспыхнуло нсколько разъ и погасло. Безпросвтная тьма воцарилась въ мастерской.
На двор капли дождя падали попрежнему ровно и такъ уныло, словно сквозь нихъ фильтровались мракъ и печаль всей природы.
Каміонка спалъ долго чуткимъ сномъ, но вдругъ проснулся съ какимъ-то страннымъ ощущеніемъ чего-то необычайнаго, что творится въ его мастерской…
Свтало. Мраморныя и гипсовыя изваянія начали блть. Широкое венеціанское окно, противъ его кровати, все сильне и сильне насыщалось блднымъ свтомъ.
Каміонка увидлъ какую-то фигуру, сидвшую возл его кровати.
Онъ широко раскрылъ глаза: это была сестра милосердія. Руки ея были скрещены на колняхъ,— казалось, она молилась.
Больной не могъ разглядть ея лица, онъ явственно видлъ только ея блый чепецъ и темныя очертаніи плечъ, нсколько худощавыхъ.
Сердце его тревожно забилось, въ голов промелькнулъ вопросъ:
— Когда успла служанка привести сестру, и какъ она сюда вошла?
Онъ подумалъ, быть можетъ, все это отъ слабости ему чудится, и закрылъ глаза.
Но, минуту спустя, онъ снова ихъ открылъ.
Сестра сидла на томъ же мст, неподвижная, какъ бы погруженная въ молитву.
Странное чувство не то страха, не то большой радости охватило больного такъ сильно, что волосы стали подниматься на его голов. Что-то притягивало его взоръ съ непонятной силой къ сидящей женщин. Ему казалось, что когда-то онъ ее видлъ, но когда и гд — не помнилъ. Въ немъ возгорлось непреодолимое желаніе увидть ея лицо, но блый чепецъ закрывалъ его, а Каміонка, самъ не зная почему, не осмливался ни окликнуть ее, ни шевельнуться, ни даже дышать. Онъ ощущалъ лишь, что чувство страха и радости вмст охватываетъ его все сильне и сильне, и, изумленный, онъ спрашивалъ: ‘что это такое?..’
Между тмъ, разсвло окончательно. И какое чудное утро было, вроятно, тамъ, на двор! Свтъ разомъ залилъ всю мастерскую, такой сильный, лучезарный и радостный, словно была весна,— май на двор. Волны этого золотистаго свта, вздымаясь, какъ въ наводненіе, наполняли комнату, заливали ее такъ властно, что изваянія утонули и растаяли въ этой ясности, стны слились съ ней, исчезли совершенно,— и Каміонка очутился въ какомъ-то свтовомъ простор, безъ границъ.
Онъ замтилъ, что и чепецъ на голов сидвшей женщины начинаетъ терять свою мертвенную близну, колышется по краямъ, таетъ, расплывается, какъ ясная мгла, и тоже превращается въ свтъ.
Женщина медленно повернула свое лицо къ больному,— и вдругъ покинутый всми Каміонка увидлъ въ свтломъ ореол знакомыя, дорогія черты покойной жены. Онъ вскочилъ съ постели, изъ груди его вырвался крикъ, въ которомъ слышались цлые года слезъ, сожалній, горя и отчаянія:
— Зося! Зося!
Онъ обнялъ ее, прижалъ къ груди,— она обвила его шею руками.
Свтъ вливался все сильне и сильне.
— Ты не забылъ меня,— сказала она,— и я пришла и вымолила теб легкую смерть.
Каміонка держалъ ее въ объятіяхъ, словно боясь, что дорогое видніе исчезнетъ вмст со свтомъ.
— Я готовъ умереть,— сказалъ онъ,— только ты осталась бы со мной.
Она улыбнулась ангельской улыбкой и, отнявъ одну руку отъ его шеи, протянула ее внизъ и сказала:
— Ты уже умеръ — смотри!
Каміонка взглянулъ по направленію ея руки и увидлъ внизу, сквозь окно, внутренность своей мастерской, мрачной, одинокой: тамъ, на кровати, лежало его тло, съ широко раскрытымъ ртомъ, который на пожелтвшемъ лиц казался черной ямой…
Онъ смотрлъ на исхудавшее тло, какъ на что-то ему чуждое. Вскор все начало исчезать изъ его глазъ, окружавшій свтъ, словно гонимый надзвзднымъ теченіемъ, уносилъ ихъ куда-то въ безконечность…