ИДИЛЛІЯ.
ИДИЛЛІЯ.
Лсная картинка.
Генрика Сенкевича.
Генрика Сенкевича.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В. Л.
‘Русская Мысль’, кн. I—X, 1890
Идиллия, Сенкевич Генрик, Год: 1890
Время на прочтение: 15 минут(ы)
Въ лсу, въ дремучемъ лсу, на обширной полян стоитъ хата лсничаго Щепана. Хата покрыта соломой и построена изъ неотесанныхъ бревенъ, законопаченныхъ мхомъ. Около хаты дв хозяйственныхъ постройки, передъ нею кусокъ огороженнаго поля и колодецъ съ журавлемъ, покосившимся на бокъ, съ водой, покрытой зеленою плсенью.
Передъ окнами ростутъ подсолнечники и дикія мальвы, высокія, стройныя и покрытыя цвтомъ, точно роемъ мотыльковъ, между подсолнечниками виднются красныя головни мака, около мальвъ обвивается горохъ съ розовыми и лиловыми цвточками, внизу ростетъ барвинокъ, дикій шафранъ, золотые ноготки и астры, блдныя потому, что срые листья подсолнечниковъ и мальвъ заглушаютъ ихъ и закрываютъ отъ солнца.
Въ огороженномъ пространств, по обимъ сторонамъ дороги, ведущей въ хату, посяны овощи: морковь, бураки и капуста, дальше съ каждымъ дуновеніемъ втра волною колыхаются синіе цвточки льна, еще дальше темнетъ зелень картофельныхъ листьевъ, а у самаго края поляны тянутся то свтлыя, то темныя поюсы разнаго хлба, вплоть до береговъ озера, омывающаго полянку съ одной стороны.
Деревьевъ возл хаты немного. Нсколько черешней съ темными, блестящими листьями и одна береза съ длинными, тонкими втвями, стоящая къ хат такъ близко, что самый легкій втерокъ отбрасываетъ ея зеленыя кудри на впалую, поросшую мхомъ соломенную крышу, а когда боле сильный втеръ пригибаетъ березу къ стн и вс втви и цлую волну листьевъ сдуваетъ на крышу, тогда кажется, что береза любитъ хату и хочетъ обнять ее. На этой берез жило много воробьевъ, а шелестъ листьевъ и шумъ втвей смшивался съ радостнымъ чириканьемъ птицъ. На чердак хаты неслись голуби,— значитъ, и тамъ не мало было разговора и воркованья, и ласковыхъ, и сердитыхъ объясненій, какъ это всегда водится между голубями, населеніемъ очень шумнымъ и болтливымъ.
Бывало, напугаетъ ихъ какой-нибудь неизвстный страхъ, и тогда вокругъ хаты поднимется шумъ крыльевъ, весь рой вылеталъ сразу, описывалъ круги, то приближался, то удалялся, то расплывался въ лазури, то сверкалъ на солнц блыми перьями, то неподвижно останавливался надъ хатой и, наконецъ, падалъ, точно туча блыхъ комочковъ, на срую соломенную кровлю хаты.
А если это было объ утреннюю и вечернюю зорю, тогда въ прозрачномъ воздух голуби казались уже не блыми, а розовыми, и точно огоньки или разсыпанные листья розы спадали внизъ на старую березу.
Вечеромъ, когда солнце заходило за лсъ, разговоръ подъ застрхой и щебетанье на берез смолкали мало-по-малу. Воробьи и голуби стряхивали росу съ крыльевъ и готовились ко сну, отъ времени до времени еще заворкуетъ или зачирикаетъ какой-нибудь, но все рже, тише, наконецъ, смолкало все, мракъ спускался съ неба на землю, хата, черешни и береза утрачивали ясность своихъ очертаній, сливались вмст, расплывались и окутывались мглою, поднимающеюся съ озера. Около полянки, куда глазъ хватитъ, тянулась стна темныхъ сосенъ. Стна эта прерывалась къ одному мст, промежутокъ шелъ вдаль корридоромъ, мало-помалу расширяясь. Въ конц корридора шумли волны озера и омывали берегъ поляны. Озеро было большое,— другой конецъ его почти пропадалъ въ отдаленіи и только словно сквозь мглу можно было увидать красную крышу и башенку стоящаго на другомъ берегу маленькаго костела и черный поясъ лса, замыкающаго горизонтъ.
Сосны съ высокихъ, песчаныхъ береговъ смотрлись въ озеро, точно въ зеркало, и, казалось, другой лсъ ростетъ подъ водой. Когда колыхался лсъ на земл, колыхался и въ озер, когда шумлъ на земл, казалось, шумитъ и въ вод, а когда онъ недвижно стоялъ въ недвижимомъ воздух, тогда и въ гладкомъ зеркал каждая игла сосны рисовалась ясно, а стволы шли прямо, точно ряды колоннъ, идущіе куда-то далеко, далеко — въ безконечность.
Посередин озера вода днемъ отражала солнце, утромъ и вечеромъ — зори, ночью — мсяцъ и звзды, и казалась такою глубокой, какимъ высокимъ-высокимъ кажется небесный сводъ съ солнцемъ, зарею, мсяцемъ и звздами.
Въ хат жилъ лсничій Щепанъ и дочка его, двочка лтъ шестнадцати, по имени Кася. Кася была тмъ же въ хат, чмъ заря на неб. Воспиталась она въ чистот душевной и страх Божіемъ. Покойникъ дядя, который на своемъ вку видалъ разные виды, а подъ старость сдлался органистомъ въ сосднемъ костел, научилъ Касю читать по божественной книжк, а чему дядя не доучилъ, тому доучила глушь лсная. Пчелы научили ее трудиться, голуби научили быть чистой, воробьи — весело щебетать старому отцу. Спокойная волна научила ее спокойствію, небесная ясность — земной ясности, а благость Божія — доброт къ людямъ.
И отецъ, и Кася вели жизнь тихую и были счастливы, какъ можно быть счастливыми только въ тиши и глуши лсной.
Разъ, наканун Троицына дня, старый Щепанъ пришелъ домой обдать. Обошелъ онъ большой участокъ лса и потому былъ измученъ,— пришлось ему не мало походить по болотамъ и мочежинамъ. Кася собрала ему обдъ, а посл обда накормила собаку, вымыла миски и горшки и сказала:
— Тятя!
— Что теб?
— Я въ лсъ пойду.
— Ступай, ступай. Пусть теб волкъ встртится или другая какая гадина.
— За травами пойду. Завтра Троицынъ день, въ костелъ трава занадобится.
— А, ну!…
Кася накинула платокъ на голову,— желтый платокъ съ голубыми цвточками,— и, отыскивая корзинку для травы, запла:
Прилетаетъ ясный соколъ въ край родной съ чужбины…
Старикъ добродушно проворчалъ:
— Хоть бы теб такъ работать хотлось, какъ пть!
Кася (она только что поднялась на пальцахъ, чтобы заглянуть на полку) повернулась къ отцу лицомъ, засмялась весело и, сверкая блыми зубами, продолжала, точно поддразнивая старика:
Изнываетъ по кукушк отъ тоски-кручины…
— И ты бы рада была соколика себ выкуковать?— продолжалъ Щепанъ.— Можетъ быть, соколика изъ смолокурни? Да только глупости это одн. Пснями куска хлба не выработаешь.
— Вечеромъ вернусь, коровъ подою, — возразила Кася.— Нужно ихъ пригнать изъ лсу.
Она нашла корзину, поцловала у отца руку и вышла. Тмъ временемъ Щепанъ досталъ начатую вёршу, вышелъ изъ хаты и слъ на заваленк. Онъ разложилъ шнурки, взялъ иглу, прищурилъ одинъ глазъ и старался вдть нитку въ ушки. Попалъ направо — мимо, попалъ налво — мимо… Старикъ плюнулъ, но, наконецъ, нацлился врно и началъ вязать сть. Отъ времени до времени онъ, все-таки, посматривалъ на Касю. Кася шла по лвому берегу озера и на высокомъ откос была видна какъ на картинк. Ея блая рубашка, красная полосатая юбка и желтый платокъ издали казались какимъ-то пестрымъ цвткомъ. Несмотря на весеннюю пору, жара была несносная.
Пройдя съ полверсты отъ хаты, она свернула, вбокъ и вошла въ лсъ. Часъ былъ послполуденный, на солнц жарко, но въ лсу прохладно. Кася шла все впередъ, но вдругъ остановилась, улыбнулась и раскраснлась, какъ вишня.
Передъ нею, на тропинк, которая терялась въ глубин лса, стоялъ молодой парень, лтъ восемнадцати, можетъ быть. То былъ смолокуръ, съ той стороны лса, и шелъ онъ прямо къ Щепановой хат.
— Во имя Отца и Сына!— сказалъ смолокуръ.
— Во вки вковъ.
Кася замолчала и только безъ всякой надобности терла рукою глаза, а потомъ, закрывъ лицо фартукомъ, съ усмшкой посматривала изъ-подъ него на смолокура.
— Кася…
— Что, Ясь?
— Тятя дома?
— Дома.
Смолокуръ, бдняга, можетъ быть, и не о тят хотлъ спросить, но какъ-то сроблъ и невольно спросилъ о тят. Онъ снова замолчалъ, ожидая, не заговоритъ ли съ нимъ Кася первая, а Кася, раскраснвшаяся до невозможности, только стояла и теребила край фартука.
Наконецъ, заговорила и она:
— Ясь!
— Что, Кася?
— Смолокурня сегодня не работаетъ?
И она тоже хотла спросить о чемъ-то совсмъ другомъ.
— Чего ей не работать? Смолокурня никогда не стоитъ безъ работы. Я оставилъ при ней хромаго Франка, а ты, Кася, увертываешься, какъ лисица, и сваливаешь все на смолокурню.
— Что ты?… Я вотъ за травами иду.
— Пойду и я съ тобой, а если не прогонишь, то на обратномъ пути и въ хату зайду.
— Зачмъ мн тебя прогонять?
— Если любъ я теб, то не прогонишь, а если не любъ, то прогонишь. Скажи, Кася, словечко: любъ я теб?
— Доля ты моя, доля!— и Кася закрыла лицо руками.— Что мн сказать теб? Любъ ты мн, Ясь, больно любъ, — прибавила она шепотомъ.
А потомъ, прежде чмъ смолокуръ усплъ что-нибудь сказать, Кася закричала:
— Пойдемъ за травами, пойдемъ скоре!
И они пошли, смолокуръ и Кася. Лица ихъ горли любовью, но эти дти Божьи не смли уже говорить о ней. Они только чувствовали ее, хотя сами не понимали, что чувствуютъ. Неловко имъ было какъ-то, но хорошо, отрадно. И никогда такъ чудно не плъ своимъ шумомъ лсъ надъ ихъ головами, никогда дыханіе втерка не казалось такимъ сладкимъ и ласковымъ, никогда шумъ лса и голосъ птицъ не казались ангельскимъ хоромъ — дивнымъ, хотя и огромнымъ, какъ въ эту минуту, неловкую и, вмст съ тмъ, полную безсознательнаго счастья.
О, святая сила любви! ты добрый ангелъ жизни, ты багряная заря въ сумеркахъ, ты яркая радуга на печальныхъ тучахъ невзгоды!
А тмъ временемъ по лсу, отъ сосны до сосны, громкимъ эхо раздался лай собаки, и черезъ минуту появился Бурекъ: онъ вырвался изъ хаты и бжалъ по слдамъ за Касей. Прибжалъ онъ запыхавшійся, съ радостною лаской кинулся сначала на грудь къ Кас, потомъ къ смолокуру, потомъ осмотрлъ ихъ обоихъ свояки умными, кроткими глазами, точно хотлъ сказать:
— Вижу, вижу, что вы любите другъ друга! Это хорошо!
И Бурекъ началъ радостно вилять хвостомъ, потомъ пустился во всю прыть впередъ, описывая большіе и меньшіе круги, весело вякнулъ еще разъ и кинулся въ лсъ, оглядываясь отъ времени до времени на парня и двушку.
Бася приложила руку къ глазамъ и, взглянувъ кверху, между листьевъ, на ясное солнце, сказала:
— Ахъ, Ты, Господи! Солнце перешло уже часа два за полудня, а травы у насъ нтъ ни былки. Иди ты, Ясь, налво, а я пойду направо и будемъ собирать. Надо спшить, ей-Богу.
Они раздлились и пошли въ лсъ, пошли недалеко другъ отъ друга и въ равномъ разстояніи, такъ что одинъ другаго не терялъ изъ вида. Посреди папоротниковъ, между соснами, мелькала пестрая юбка и желтый платочекъ Баси. Стройная двушка, казалось, плыла посереди ягодной травы, мховъ и папоротниковъ. Еслибъ кто увидалъ, тотъ сказалъ бы: русалка лсная. Каждую минуту онанаклонялась и снова выпрямлялась и шла все дальше, минуя сосны, въ самую густую чащу, словно лсное видніе.
Иногда, закрытая кустомъ оршника, она скрывалась изъ глазъ смолокура, тогда Ясь останавливался, прикладывалъ руку къ губамъ и кричалъ громкимъ голосомъ:
— Го-о! го-о-о-о!
Кася, заслышавъ окрикъ, останавливалась тоже съ улыбкой на устахъ, притворялась, что будто не видитъ смолокура и ищетъ его, и отвчала тонкимъ, серебристымъ голоскомъ:
— Ясь!
И эхо отвчало ей:
— Я-а-ась!
Бурекъ причуялъ на дерев блку, остановился около ствола, поднялъ морду кверху и началъ лаять. Блка, усвшись на втви, шаловливо прикрылась хвостомъ, поднесла лапки къ мордочк и, потирая носикъ, казалось, играла на немъ пальцами и смялась надъ гнвомъ Бурка. Кася увидала это и разсмялась звучнымъ, серебристымъ смхомъ, Ясь за нею, и пошло гулять по лсу гулкое эхо безпечнаго смха и радостнаго веселья.
Иногда, по временамъ, наступала тишина, только боръ шумлъ своимъ немолчнымъ гуломъ, да втеръ шелестилъ листьями папоротника, да скрипла старая втка сосны.
Тогда слышны были ясно мрные удары дятла: ‘куй-куй-куй-ко-валь!’ Казалось, что кто-то стучится въ какія-то двери и черезъ минуту таинственный лсной голосъ спроситъ:
— Кто тамъ?
А то опять засвищетъ милымъ своимъ голоскомъ иволга, удодъ распуститъ золотую корону на голов и, раскрывъ длинный, какъ игла, клювъ, крикнетъ: ‘гу, гу, гулъ, гулъ!’ Въ оршник трещатъ коноплянки, зеленыя синицы вьются между зелеными листьями, отъ времени до времени на верхушк сосны залопочетъ черными крыльями укрывшаяся отъ жара ворона.
Часъ былъ послполуденный, погода ясная, безъ малйшей тучхи, а надъ зеленымъ сводомъ листьевъ простирался лазурный куполъ небесъ,— огромный, безбрежный, срый но краямъ, ярко-синій въ середин. На неб стояло золотое солнце, а воздухъ былъ такъ ясенъ и прозраченъ, что самые отдаленные предметы выступали m синющей дали, ясные для глаза, со всми своими очертаніями, не закутанные въ мглистую дымку. Съ высотъ неба милосердый Творецъ окидывалъ своимъ окомъ весь край: на поляхъ преклонялась вредъ Нимъ нива золотистою волной, шелестлъ тяжелый колосъ пшеницы, тоненькіе стебельки овса дрожали, точно колокольчики. Въ воздух, пропитанномъ блескомъ солнечнымъ, то тамъ, то здсь плыла нитка весенней паутины, голубая отъ лазури и золотая отъ солнца,— настоящее прядево изъ прялки Богородицы.
Между хлбными полями, въ низкихъ долинахъ, темною щеткой зеленлись луга, гд въ мурав струился ручеенъ, тамъ и зелень была ярче, а весь лугъ, покрытый желтыми цвтами курослпа, рзалъ глаза обиліемъ золотаго блеска. На мочежинахъ темнли ольхи, отъ которыхъ вяло холодомъ и влажностью.
Въ лсу, однако, между соснами было жарко и царила полная тишина. Казалось, весь край охватила какая-то лнь и дремота. Втерокъ улегся и лсъ, и хлба, и травы стояли неподвижно. Только громадный куполъ небесъ, казалось, не переставалъ улыбаться, а гд-то высоко-высоко, въ недосягаемыхъ глубинахъ лазури, великій Богъ милосердо радовался веселью полей, лсовъ, луговъ и водъ.
Тмъ временемъ Кася и смолокуръ все бродили по лсу, собирали травы, смялись или болтали весело. Человкъ простой — все равно, что птица: поетъ, когда можетъ,— такова его натура. Смолокуръ затянулъ простую и грустную псенку.
Послднее слово псенки тянется долго, жалостно,— такъ долго, лакъ нужно, и такъ жалостно тянули ее смолокуръ и Кася, а эхо вторило имъ въ темныхъ лсныхъ глубинахъ, сосна подавала голосъ сосн, и псня, начатая словами, пробжавъ рядъ стволовъ древесныхъ, кончалась вдали вздохами, все боле и боле неясными, слабыми, а потомъ и совсмъ стихла.
Потомъ Кася запла другую псню, веселую, которая яачинглась словами: ‘Буду я колечкомъ золотымъ!’ Славная это псня! Молодая, упрямая двушка ссорится въ ней съ своимъ милямъ я пересчитываетъ способы, при помощи которыхъ она намревается освободиться отъ него. Но нтъ ей спасенія! Когда она говорить, что сдлается золотымъ колечкомъ и будетъ катиться по срой дорог, милый грозитъ, что своими зоркими очами увидитъ кольцо на срой дорог, когда она хочетъ сдлаться золотою рыбкой въ рк, онъ ей поетъ о шелковой стк, когда она длается дикою утицей на озер, имъ становится предъ нею въ образ охотника. Наконецъ, бдная двушка видитъ, что не скроется передъ нимъ на земл, и хочетъ сдлаться золотою звздочкой на неб, но ничмъ не смущенный парень отвчаетъ, что пойдетъ въ церковь, закажетъ молебенъ, и звздочка упадетъ на землю.
Двушка видитъ, что, дйствительно, спасенія никакого нтъ ни на неб, ни на земл, подчиняется вол Божіей и поетъ:
Я вижу, я вижу — то Божія воля:
Меня ты отыщешь во всякомъ краю.
Быть милой,— такова моя доля,—
И волю исполнить твою!…
— Понимаешь, Кася?— сказалъ смолокуръ.
— Что, Ясь?
Онъ повторилъ послднія слова псни:
Быть милой моей,— такова твоя доля,—
И волю исполнить мою.
Кася снова покраснла, но не выдержала, разсмялась и, желая замять разговоръ, сказала:
— Много я ужь травъ набрала: тимьяну, росянки и молодильнику. Только ихъ нужно бы въ воду опустить, а то до вечера, на жар, засохнутъ…
Дйствительно, жара была страшная, а втеръ совсмъ улегся. Въ лсу, даже и въ тни, воздухъ былъ пропитанъ горячимъ паромъ, сосны издавали сильное смолистое благоуханіе. Тонкое, золотистаго оттнка, личико Каси было влажно, и въ ея голубыхъ глазахъ виднлось утомленіе. Она сняла съ головы платочекъ и начала имъ обмахиваться, а смолокуръ тмъ временемъ взялъ у ней изъ рукъ корзинку съ травами и сказалъ:
— Слушай, Кася. Ольхи отсюда недалеко, а между ольхами криница. Пойдемъ, напьемся воды.
Они пошля оба. И правда, вскор почва начала понижаться, между деревьями, вмсто папоротника, черничника и сухаго мха, зазеленла влажная мурава, появилась одна ольха и другая, за ними цлые ряды. Кася и смолокуръ вошли въ темную, влажную рощицу, гд солнечный лучъ, проходящій сквозь листья, самъ принимаетъ ихъ окраску и разрисовываетъ лицо человческое блдно-зеленымъ цвтомъ. Ясь и Кася спускались все ниже въ тнь и сырость. Обвялъ ихъ свжій холодокъ, отрадный посл жары, и черезъ минуту между рядами ольхъ они увидали на черномъ торфянистомъ грунт вьющуюся струю воды, кое-гд заросшую камышомъ, аиромъ, покрытую большими круглыми листьями водяныхъ лилій, которыя мы называемъ ‘ненюфарами’, а простые люди просто — ‘блюшками’. Красивое это было мстечко, тихое, уединенное, тнистое, даже немного темноватое.
Прозрачная водяная струя вилась между деревьями. Ненюфары, колеблемыя слабымъ движеніемъ воды, ласково кивали блыми цвтами, и, наклоняясь, казалось, цловали другъ друга, надъ ихъ широкими листьями, которые словно щиты лежали на поверхности воды, вились темносинія стрекозы, съ такими тонкими и хрупкими крылышками, что названіе водяныхъ паненокъ шло къ намъ какъ нельзя боле, черные мотыльки, съ блою, траурною обводкой, сидли на верхушкахъ аира. На красноватомъ фон торфа цвли голубыя незабудки, тамъ и здсь выдавалась группа стройнаго тростника, на которомъ втеръ наигрывалъ свои обычныя псенки. По берегамъ росли угрюмые кусты калины, а подъ ними пестрли головки ландышей и водяныхъ колокольчиковъ, бедренецъ свшивалъ свои блыя головки надъ прозрачною водой, серебряныя пяти шпорника, вытягиваясь вдоль по теченію, сплетались вмст, какъ длинные и тонкіе волосы,— и тишина вокругъ, тишина дикаго уголка, забытаго людьми, спокойнаго, населеннаго только семьею птицъ, цвтовъ и наскомыхъ.
Въ такой-то тишин обыкновенно живутъ нимфы, русалки и другія злыя и добрыя лсныя божества. И вотъ, когда Кася остановилась, на берегу ручья и посмотрла въ воду, въ которой отражалась ея прелестная, стройная фигура, то и она могла показаться такимъ прелестнымъ видніемъ лса, какое иногда видятъ лсничіе въ борахъ или люди, плывущіе на байдарк по лсной рчк. Кася была безъ платка, втеръ слегка растрепалъ ея волосы. Вся загорлая, ясноволосая, со смющимися голубыми глазами, высокая и стройная — настоящая русалка! Никто не поручился бы, что, испуганная человческимъ взглядомъ, она не прыгнетъ въ воду, не обратится въ туманъ, въ радугу или огонекъ, не перекинется вдругъ въ лилію или калину, которая, если захочешь сорвать ея цвтокъ, говоритъ голосомъ людскимъ, хотя и похожимъ на древесный шумъ:
— Не тронь меня!
Кася нагнулась надъ водой такъ, что ея волосы упали къ ней на плечи, потомъ обратилась назадъ и сказала:
— А какъ же мы пить будемъ?
— Какъ птицы,— отвтить Ясь и показалъ ей пальцемъ на нсколько плшанокъ и пестрыхъ, какъ радуга, зимородокъ, которыя не вдалек пили воду, поднимая кверху свои носики.
Но смолокуръ съумлъ лучше, чмъ птицы: онъ сорвалъ прямой листъ блюшка, свернуть его рожкомъ, набралъ воды и подалъ Кас.
Напилась Кася, напился и Ясь, потомъ она начала собирать незабудки, а онъ вырзалъ вербовый прутъ и сталъ длать свирль.
Скоро и свирль была готова. Смолокуръ приложить ее къ губамъ и заигралъ простую псенку, какую обыкновенно пастухи играютъ вечеромъ на лугу. Смолокуръ отнялъ отъ губъ дудку и качалъ прислушиваться къ эху, отзывающемуся въ ольхахъ, и казалось, что вмст съ нимъ прислушиваются къ голосу свирли и свтлая струя воды, и темныя ольхи, и птицы, спрятавшіяся въ тростянкахъ. Потомъ утихло все, но черезъ минуту, точно отвтъ, точно вызовъ, послышался легкій свистъ. То соловей хотлъ птъ, соловей вызывалъ свирль.
Вотъ и заплъ онъ. Все слушало Божьяго пвца. Блюшки подняли головы надъ водой, незабудки прижались другъ къ другу, пересталъ шумть тростникъ, не смла отозваться ни одна птица, только глупая, растрепанная кукушка прилетла на своихъ тихихъ крыльяхъ, сла на суку, подняла высоко головку, раскрыла широко носикъ и легкомысленно крикнула:
— Ку-ку, ку-ку!
Но потомъ, видно, сама устыдилась своей глупости и сразу замолчала.
Напрасно Кася, стоя на берегу ручейка, съ незабудками въ рукахъ, обратилась въ сторону, откуда долеталъ голосъ кукушки, и спрашивала:
— Кукушка, срая кукушечка, долго ли я жить буду?
Кукушка ничего не отвчала.
— Кукушка, буду я богата?
Кукушка все молчитъ.
И смолокуръ спросилъ:
— Кукушка, срая кукушечка, скоро будетъ моя свадьба?
И его вопросъ остался безъ отвта.
— Не хочетъ она намъ отвчать,— сказалъ Ясь.— Пойдемъ въ лсъ.
Въ лсу Ясь и Кася отыскали большой камень, около котораго оставили корзину и сухія травы. Кася сла на мху и начала плести внокъ, а смолокуръ помогалъ ей. Бурекъ легъ около нихъ, вытянулъ впередъ мохнатыя лапы, высунулъ языкъ и началъ внимательно осматриваться вокругъ, не увидитъ ли гд какое-нибудь живое существо, на которое можно броситься и надлать шуму? Но въ лсу все было спокойно. Солнце клонилось уже къ закату и сквозь листья и иглы сосенъ проникали все боле и боле красные лучи и ложились на лсную траву огромными золотыми пятнами. Воздухъ былъ сухой, на запад уже разливалась вечерняя заря, словно море растопленнаго золота и янтаря. Тихій, теплый весенній вечеръ медленно догоралъ. Въ лсу мало-по-малу прекращалась дневная работа. Стихъ стукъ дятла, черные и рыжіе муравьи рядами возвращались въ свои домики, позолоченные послдними лучами солнца и блескомъ зари. Между травами суетились маленькія черныя пчелки и со звонкою псней дополняли запасъ собранной за день добычи. Изъ трещинъ древесной коры начали выходить на свтъ угрюмыя и слпыя ночныя бабочки, въ потокахъ золотаго свта клубились рои мошекъ, едва видныхъ для глаза, комары затягивали свою жалобную псенку. На деревьяхъ птицы выбирали мсто для ночлега. Иногда засвищетъ еще желтоносый дроздъ или залопочутъ крыльями вороны, которыя, обсвши одно дерево, сейчасъ же начали ссору за боле удобное мсто. Не вс эти голоса становились все боле и боле рдкими и затихали. Мало-по-малу утихало все, только деревья не переставали шумть. Оршникъ поднималъ свои срые листики кверху, царь дубъ ворчалъ тихонько, да береза шелестила своими зелеными кудрями. Тишина.
Но вотъ золотая заря стала еще боле красною, а на восток глубокая лазурь еще боле сгустилась, и вс лсные голоса слились въ важные и тихіе, хотя и огромные хоры: то лсъ, прежде чмъ заснетъ, передъ ночью, молится, и деревья разсказываютъ другъ другу о слав Божіей.
Только лишь совсмъ невинныя души понимаютъ эту великую, благословенную рчь. Только совсмъ невинныя сердца слышатъ и понимаютъ, когда первый хоръ отцовъ-дубовъ такъ начинаетъ свое слово:
— Сестры сосны, радуйтесь: Господь далъ намъ день тихій и теплый, а теперь посылаетъ на землю звздную ночь. Великъ Господь, всесиленъ и милостивъ. Слава Ему въ высотахъ небесъ, на водахъ и на земляхъ!
Сосны съ минуту вдумываются въ слова дубовъ и потомъ отзываются согласнымъ хоромъ:
— И вотъ, Господь, во славу Твою, словно жертвенныя кадильницы, мы роняемъ благовонный бальзамъ. Отче нашъ, иже еси на небесхъ, да святится имя Твое!
А потомъ березы:
— Зори вечернія горятъ на неб, о, Господь, а въ ихъ блеск золотятся и трепещутъ наши листочки. И нашими золотыми листочками мы творимъ Теб хвалебную пснь, а тонкія паши втви играютъ какъ арфы, о, милосердый Отецъ нашъ!
А затмъ печальныя пихты:
— На измученное зноемъ, унылое чело наше падаетъ роса вечерняя. Хвала Всевышнему! Братья и сестры, радуйтесь: падаетъ роса вечерняя!
А когда дубы и сосны умолкнутъ на минуту, отъ подножія ихъ поднимается тихій, робкій голосокъ,— тихій, какъ жужжанье комара, тихій, какъ сама тишина. Голосокъ тихо поетъ:
— Ягодка я, Господь! ягодка маленькая, во мху затаенная. На Ты меня услышишь, отличишь мой голосъ и полюбишь, ибо хотя я маленькая, но и я пою хвалу Теб!
Такъ каждый вечеръ молится лсъ, такіе звуки каждый вечеръ поднимаются отъ земли къ небу и летятъ высоко-высоко, туда, гд нтъ уже никакого творенія, гд нтъ ничего, только серебряная пыль звздъ и млечныя дороги и звзды, а надъ звздами — Богъ.
Въ такую минуту солнце погружаетъ свой огненный ликъ въ далекое море, пахарь повертываетъ плугъ остріемъ кверху и спшитъ въ хату. Возвращается съ поля ревущій скотъ, овцы поднимаютъ туманы золотой пыли. Потомъ спускается мракъ, въ далекой деревн скрипятъ колодезные журавли, потомъ загораются огни въ окошечкахъ и издали доносится лай псовъ.
Но когда Кася сла плесть внокъ подъ мшистымъ камнемъ, солнце еще не угасло надъ лсомъ. Нтъ, его лучи, проникая сквозь стку листьевъ и втвей, озарили яркою краской лицо Каси. Но ей не работалось, она была утомлена жарою и ходьбою по лсу. Ея загорлыя руки все медленне и медленне сплетали траву, теплый втеръ цловалъ ея виски, а шумъ деревьевъ убаюкивалъ и наввалъ сонъ. Большіе глаза Каси заволакивало какою-то дымкой, рсницы слипались сами собою, она прислонилась головой къ камню, еще разъ широко раскрыла глаза, какъ ребенокъ, съ удивленіемъ посматривающій на свтъ Божій, потомъ ряды деревьевъ, мшистая почва лса и небо, видное сквозь деревья, потемнли, запрыгали, начали сливаться въ одно,— Кася улыбнулась и заснула.
Теперь голова ея покоилась въ тни, за то рубашка на груди, освщенная зарею, свтилась золотомъ и пурпуромъ. Легкое дыханіе колебало ея грудь, она такъ была прелестна въ своемъ безмятежномъ поко, что Ясь смотрлъ на нее, какъ на икону въ костел, блестящую золотомъ и красками.
Руки Каси еще держали недоплетенный жгутъ травы. Видимо, она спала легкимъ сномъ, потому что улыбалась во сн, какъ младенецъ, разговаривающій съ ангелами. Можетъ быть, и она разговаривала съ ангелами, потому что была чиста, какъ ребенокъ, и сегодня весь день служила Богу, сплетая внки для завтрашняго дня въ костелъ.
Смолокуръ сидлъ около нея, но не спалъ. Чувство до краевъ наполняло его безхитростную грудь, онъ чувствовалъ, что у его души выростали крылья, что она готова улетть въ небесное пространство. А онъ и самъ не зналъ, что творится въ немъ, только уставился глазами въ небо и точно окаменлъ отъ любви.
И долго еще спала Кася, долго еще сидлъ смолокуръ. Тмъ временемъ смерклось. Рдкіе лучи пурпуроваго свта боролись съ темнотою. Внутренность лса потемнла и замолкла. Изъ тростниковъ озера, со стороны хаты и полянки, доносилось кваканье лягушекъ.
Вдругъ за озеромъ въ костел зазвонили къ ‘Божьему ангелу’ {Ангелъ Божій (Angelus) — молитва Пречистой Дв, начинающаяся словами: ‘Ангелъ Божій возвстилъ Дв Маріи’ и т. д., установлена въ 1316 году папой Іоанномъ XII. Читается три раза въ день: утромъ, въ полдень и вечеромъ, какъ только зазвонятъ въ особый колоколъ. Прим. пер.}. Голосъ колокола летлъ надъ сплошною гладью озера, летлъ на крыльяхъ вечерняго втерка, чистый, звучный, далеко слышный. Колоколъ призывалъ врныхъ къ молитв и, вмст съ тмъ, возвщалъ отдыхъ: ‘Довольно трудовъ и утомленія,— говорилъ онъ,— отыдите ко сну, обвянные крыломъ Божіимъ. Пріидите, измученные, къ Богу,— въ Немъ радость. Здсь тишина, здсь веселье, здсь сонъ, здсь сонъ, здсь сонъ!’
Смолокуръ снялъ шляпу при первомъ ударъ колокола. Кася стряхнула сонъ съ рсницъ и сказала:
— Звонятъ?
— Къ Ангелу Божьему…
Они оба преклонили колна передъ мшистымъ камнемъ, какъ кредъ алтаремъ. Кася начала говорить тихимъ кроткимъ голосомъ:
— Ангелъ Божій возвстилъ Пречистой Дв Маріи…
— И зачала отъ Духа Святаго,— продолжалъ смолокуръ.
И такъ, преклонивъ колна, молились эти дти Божьи. Тихая лтняя зарница пролетла между восходомъ и западомъ, а по оставленному ею слду спустился рой крылатыхъ ангеловъ и остановился надъ ихъ главами. А потомъ они сами смшались съ ангелами, и сами были почти ангелы, потому что чище, ясне и невинне этихъ душъ не было на земл.