В степях, Сенкевич Генрик, Год: 1879 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 52 минут(ы)

ВЪ СТЕПЯХЪ.

РАЗСКАЗЪ
ГЕНРИХА СЕНКЕВИЧА.

Во время моего пребыванія въ Калифорніи, я однажды собрался съ моимъ другомъ, капитаномъ Р., въ гости къ нашему земляку И., жившему въ пустынныхъ горахъ Санта-Лючія. Однако, мы не застали его дома, и намъ пришлось просидть дней пять въ глухомъ ущельи, въ обществ стараго слуги-индйца, который, въ отсутствіи господина, ходилъ за пчелами и ангорскими козами. Согласно мстному обычаю, я проводилъ большую часть лтняго, знойнаго дня на кровати, ночью же, усвшись у пылавшаго костра, слушалъ разсказы капитана о его необыкновенныхъ похожденіяхъ, мыслимыхъ только въ безлюдныхъ американскихъ степяхъ.

Я никогда не забуду этихъ тихихъ, звздныхъ калифорнскихъ ночей: пламя ярко пылало и освщало огромную, но благородную фигуру стараго война-піонера, который, печально глядя въ даль, припоминалъ давно минувшія событія и дорогія имена. Я передаю здсь одинъ изъ его разсказовъ, полагая, что онъ заинтересуетъ читателя не мене, чмъ заинтересовалъ меня.

I.

Пріхавъ въ Америку въ конц 1849 г., такъ разсказывалъ капитанъ:— я очутился въ Новомъ-Орлеан, который былъ тогда еще городомъ полу-французскимъ. Оттуда я отправился вверхъ по Миссиссипи, на одну изъ большихъ сахарныхъ плантацій, гд нашелъ весьма выгодныя занятія. Но я былъ тогда еще молодъ и предпріимчивъ: сидніе на одномъ мст мн вскор надоло, я бросилъ плантацію и съ нсколькими изъ своихъ товарищей началъ скитаться въ лсахъ. Такъ я провелъ года три на луизіанскихъ озерахъ, среди крокодиловъ, змй и москитосовъ. Пропитаніе мы добывали себ охотой и рыболовствомъ, а иногда сплавляли въ Орлеанъ значительныя партіи лса, за который намъ хорошо платили. Нердко мы уходили очень далеко, до самаго Арканзаса, который и теперь еще мало заселенъ, но тогда былъ совершенно безлюденъ. Такая жизнь, преисполненная лишеній, опасностей и кровопролитныхъ стычекъ съ разбойниками на Миссиссипи и съ индйцами, которыхъ было очень много въ Луизіанн, Арканзас и Тенесси, закалила мое здоровье и силу. Къ тому же, я пріобрлъ большой опытъ, такъ что могъ соперничать съ любымъ изъ краснокожихъ. Благодаря этому обстоятельству, когда въ Калифорніи было найдено золото и значительныя партіи эмигрантовъ начали отправляться изъ Бостона, Нью-Йорка, Филадельфіи и другихъ восточныхъ городовъ на дальній западъ, одна изъ нихъ избрала меня своимъ вождемъ или, какъ говорятъ у насъ, капитаномъ.

Я охотно согласился, потому что тогда разсказывали чудеса о Калифорніи. Я ужь давно помышлялъ отправиться на дальній западъ. Тмъ не мене, я не скрывалъ отъ себя всхъ опасностей предпріятія. Нын путь между Нью-Йоркомъ и Санъ-Франциско совершаютъ въ какую-нибудь недлю по желзной дорог, а безлюдныя мстности начинаются только у Омака, но въ то время, многочисленные города и мстечки между Нью-Йоркомъ и Чикаго еще не существовали, да и самъ Чикаго былъ никому неизвстной рыбацкой деревушкой, которую нельзя было отыскать ни на одной карт. Приходилось, слдовательно, идти съ возами, людьми и мулами черезъ совершенно пустынныя мста и подвергаться лишеніямъ и опасностямъ всякаго рода. Но тотъ, кто собирается на дальній западъ, долженъ быть на все готовъ, и меня страшила только отвтственность, которую я принималъ на себя. Однакожъ, дло было ршено, оставалось лишь заняться приготовленіями къ дорог. Приготовленія эти длились боле двухъ мсяцевъ, такъ какъ пришлось выписать обозъ изъ Пенсильваніи и Питсбурга, закупить муловъ, лошадей, оружіе и сдлать значительные запасы провизіи. Къ концу зимы все было готово.

Въ первый весенній день мы тронулись въ путь. Тутъ начались для меня трудные дни, особенно пока эмигранты не освоились со мною и съ условіями путешествія. Личность моя, правда, внушала довріе, потому что мои похожденія въ Арканзас доставили мн довольно громкую славу и имя ‘Big Ralf’ (‘Большой Ральфъ’), подъ которымъ меня знали въ степяхъ, было хорошо извстно эмигрантамъ. Но мн приходилось мирить дисциплину съ фамильярнымъ обращеніемъ, а это не легко. Въ пути и во время ночного отдыха въ степи, вс подчинялись мн охотно, но когда мы останавливались на фермахъ и въ селеніяхъ, встрчавшихся въ начал довольно часто, то моя ролъ, какъ вождя, прекращалась. Тутъ всякій считалъ себя господиномъ, и мн нердко приходилось энергически преодолвать сопротивленіе, и только, когда оказалось, что мой польскій кулакъ сильне американскихъ, мой авторитетъ окончально утвердился и затмъ уже я не имлъ никакихъ личныхъ столкновеній. Впрочемъ, я насквозь зналъ американцевъ и умлъ изворачиваться, тмъ боле, что меня поощряла пара голубыхъ глазъ, глядвшихъ на меня изъ-подъ парусиннаго верха повозки съ особеннымъ любопытствомъ. Глаза эти принадлежали двушк съ золотистыми волосами, по имени Лиліянъ Моррисъ, родомъ изъ Бостона. Это было стройное, нжное существо, съ дтски-невиннымъ, но печальнымъ лицомъ.

Печальное выраженіе этого лица поразило меня еще при отъзд, но заботы, сопряженныя съ ролью вождя эмигрантовъ, отвлекали отъ него мое вниманіе. Въ первыя недли, кром обычныхъ ежедневныхъ: ‘good morning!’ мы едва обмнялись нсколькими словами. Сочувствуя, однако, молодости и одиночеству Лиліянъ (въ обоз никого не было изъ ея родныхъ), я оказалъ двушк нсколько маленькихъ услугъ. Въ виду слабаго ея здоровья, я помстилъ ее въ самой удобной повозк, которою правилъ опытный возница Смитъ, я самъ устроилъ ей сиднье, на которомъ ей лучше было бы ночью спать, и далъ ей одну изъ бывшихъ у меня въ запас буйволовыхъ шкуръ. Хотя эти услуги были ничтожны, но он вызывали глубокую благодарность со стороны Лиліянъ. Она была тиха и робка. Тетушка Гросвеноръ и тетушка Аткинсъ — дв женщины, которыя сидли съ ней на одномъ возу — вскор ее чрезвычайно полюбили за кроткій характеръ, и прозвище: ‘Little Bird’ (‘Пташечка’), которое он ей дали, сдлалось, черезъ нкоторое время, общеупотребительнымъ. Тмъ не мене, между мною и ‘Пташечкой’ не произошло сближенія, пока я не замтилъ, что голубые, кроткіе ея глаза останавливаются на мн съ особою симпатіею и упорнымъ любопытствомъ.

Это можно было объяснить себ тмъ, что я одинъ между всми моими спутниками когда-то вращался въ лучшемъ обществ. Поэтому, Лиліянъ, которая также получила боле тщательное воспитаніе, видла во мн человка, близкаго къ себ. Но тогда я объяснялъ дло иначе, ея вниманіе льстило моему самолюбію, которое, въ свою очередь, побуждало меня интересоваться Лиліянъ и чаще заглядывать ей въ глаза. И съ этихъ поръ я уже постоянно направлялъ свою лошадь къ ея повозк. Въ часы дневнаго зноя, который, несмотря на раннюю весну, сильно намъ докучалъ, въ полдень, когда мулы лниво передвигали ногами, а обозъ далеко растягивался по степи, такъ что, находясь у первой повозки, еле можно было различить въ дали послднюю, я мчался съ одного конца на другой, чтобы хотя мелькомъ увидть свтлую головку и голубые глаза. Сперва они боле занимали мое воображеніе, чмъ сердце, но мысль, что среди этихъ чужихъ людей есть существо не совсмъ мн чужое, придавала мн бодрость. Я чувствовалъ себя мене одинокимъ, и путешествіе пріобртало для меня новую, еще неиспытанную прелесть. Мн казалось, что предо мною какой-то ветхозавтный таборъ, который я, въ качеств патріарха, веду въ обтованную землю.

Однако, мы продолжали только обмниваться взглядами съ Лиліянъ, такъ какъ меня стсняло присутствіе двухъ женщинъ, которыя хали съ нею. Къ тому же, съ тхъ поръ, какъ я замтилъ, что между нами произошло нчто, чего я еще самъ не умлъ назвать, мною овладла какая-то странная робость. Я удвоилъ свою заботливость и часто заглядывалъ въ повозку, спрашивая о здоровья тетушки Аткинсъ и тетушки Гросвеноръ, чтобы не возбудить подозрній. Лиліянъ отлично понимала мою политику и это уже составляло нашу тайну.

Но постепенно обмнъ взглядовъ и мимолетныхъ словъ пересталъ меня удовлетворять. Двушка съ свтлою головкою и печальнымъ взглядомъ привлекала меня съ непреодолимою силою. Я думалъ о ней по цлымъ днямъ, и даже ночью, когда, утомленный разъздами и охрипнувъ отъ постояннаго крика: ‘All’s right!’, я ложился въ свою повозку, покрывшись буйволовою шкурою, и закрывалъ глаза, чтобы заснуть. Мн казалось, что комары и москитосы жужжатъ мн неумолчно на ухо: Лиліянъ! Лиліянъ! Лиліянъ! Во сн я видлъ ея образъ, когда я просыпался, первая моя мысль, какъ ласточка, летла къ ней, а между тмъ — странная вещь!— я сразу не замтилъ, что радужные цвта, которыми, казалось, покрылась вся природа, не говорили ни о дружб, ни о симпатіи къ сирот, а о другомъ, гораздо боле сильномъ чувств, отъ котораго никто не можетъ отдлаться, когда дойдетъ до него.

Можетъ быть, я уяснилъ бы себ дло раньше, еслибы не кротость этой двушки, которая покоряла ей вс сердца: я думалъ, что раздляю только общее очарованіе. Вс любили ее, какъ родное дитя, и доказательствъ этому было много на лицо. Ея спустницы были малообразованныя женщины, очень склонныя къ перебранкамъ и ссорамъ, а между тмъ, я часто видлъ, какъ тетушка Аткинсъ — настоящая баба-яга — расчесывая ей утромъ волосы, цловала ее, какъ самая нжная мать, а мистрисъ Гросвеноръ отогрвала руки двушки, успвшія за ночь озябнуть. Мужчины также относились къ ней съ большою заботливостью. Между молодыми людьми былъ нкто Генрихъ Симпсонъ, изъ Канзаса, неустрашимый охотникъ и, въ сущности, добрый малый, но такой самоувренный и грубый, что мн на первыхъ порахъ пришлось нсколько разъ поколотить его, чтобы убдить, что бываютъ люди, авторитету которыхъ надо подчиняться. Нужно было видть этого Симпсона, когда онъ разговаривалъ съ Лиліянъ. Онъ, которому самъ президентъ былъ ни по чемъ, въ ея присутствіи терялъ всякую самоувренность, снималъ шапку, и постоянно повторяя: ‘I beg your pardon, miss Morris!’ имлъ совсмъ видъ большой собаки на цпи, готовой кинуться на кого угодно по первому знаку этой маленькой полу-дтской руки. На привалахъ онъ постоянно старался быть около Лиліянъ, чтобы оказывать ей разныя маленькія услуги. Онъ разводилъ огонь, выбиралъ для нея мсто, защищенное отъ дыма, приносилъ ей лучшіе куски дичи. И длалъ онъ это все съ робкою заботливостью, которая возбуждала во мн неудовольствіе, очень походившее на ревность.

Но я могъ только сердиться, и больше ничего. Симпсонъ, когда онъ не былъ дежурнымъ, имлъ право длать что ему вздумается, а слдовательно и ухаживать за Лиліанъ, моя же служба никогда не прекращалась. До тхъ поръ возы тянулись гуськомъ, иногда на большомъ разстояніи другъ отъ друга, по когда мы добрались до безлюдныхъ мстъ я ихъ выстроилъ въ одну поперечную линію, согласно степному обычаю. Трудно сказать, сколько мн стоило труда установить такую линію, весьма удобную для обороны. Мулы — отъ природы дикія и непослушныя животныя: вмсто того, чтобы становится въ рядъ, они либо упирались на мст, либо не хотли сойти съ протореннаго пути, причемъ кусались, визжали и брыкались, а возы часто опрокидывались, и поднимать ихъ было очень трудно, такъ какъ они представляли собою цлые домики, построенные изъ дерева и полотна. Визгъ муловъ, проклятія возницъ, звонъ колокольчиковъ и лай собакъ, сопровождавшихъ обозъ, составляли чисто адскій концертъ. Но, наконецъ, мн удалось привести все въ порядокъ. Вечеромъ мн приходилось наблюдать за дежурными, которые поили лошадей и муловъ. Между тмъ, молодежь, отправившаяся на охоту, возвращалась къ обозу съ дичью. Зажигали костры, приготовляли ужинъ, и у меня еле хватало времени, чтобы наскоро закусить и отдохнуть.

Утромъ у меня было еще больше заботы, такъ какъ запряжка муловъ вызывала еще боле хлопотъ. Притомъ возницы старались опередить другъ друга, чтобы раньше тронуться въ путь и занять мсто по середин, гд дорога была лучше. Происходили ссоры, слышались проклятія и нердко случались задержки. Все это мн приходилось улаживать, а когда обозъ былъ въ дорог, я халъ впереди, тотчасъ же за проводниками, чтобы заблаговременно выбрать мсто, удобное для ночлега. Часто я проклиналъ свою службу, хотя, съ другой стороны, душу мою наполняла гордостью мысль, что въ этой безконечной степи я являюсь первымъ передъ людьми и передъ Лиліянъ и что судьба всхъ этихъ людей доврена мн.

II.

Однажды, по переход черезъ Миссиссипи, мы остановились на ночлегъ у рки Цедеръ, берега которой покрыты хлопчатымъ деревомъ, которымъ мы чрезвычайно дорожили, какъ топливомъ. Возвращаясь изъ лсу, гд дежурные рубили дрова, я издали уже замтилъ, что нашъ народъ, пользуясь прекрасною погодою, разбрелся въ степи. Было еще очень рано, такъ какъ мы обыкновенно располагались на ночлегъ въ пять часовъ, чтобы чуть свтъ тронуться на другой день въ путь. Вдругъ я встртилъ миссъ Моррисъ. Я тотчасъ же соскочилъ съ лошади, которую взялъ за поводъ, и подошелъ къ ней, счастливый, что могу, наконецъ, быть съ нею наедин. Я освдомился о причинахъ, побудившихъ ее въ такіе молодые годы отправиться одной въ опасный и трудный путь, который истощаетъ силы даже очень сильныхъ людей.

— Я никогда не согласился бы, сказалъ я:— взять васъ съ собою, но въ начал я думалъ, что вы — дочь тетушки Аткинсъ, а когда дло разъяснилось, то было уже поздно. Хватитъ ли у васъ силъ, дорогое дитя? Вамъ надо знать, что насъ ожидаютъ большія опасности и лишенія.

— Сэръ! отвтила она, глядя на меня голубыми печальными глазками:— я все это знаю, но я должна хать, и счастлива, что теперь уже вернуться нельзя. Мой отецъ въ Калифорніи, и изъ письма, которое онъ мн прислалъ, я узнала, что онъ уже нсколько мсяцевъ какъ боленъ лихорадкою въ Сакраменто. Бдный отецъ! Онъ привыкъ къ комфорту и къ моему уходу, и только ради меня похалъ въ Калифорнію. Не знаю, застану ли я его въ живыхъ, но чувствую, что, предпринявъ это путешествіе, исполняю только свою обязанность.

Я сталъ разспрашивать Лиліянъ объ ея отц, и узналъ, что мистеръ Моррисъ былъ прежде членомъ верховнаго суда въ Бостон. Затмъ, лишившись состоянія, онъ отправился въ Калифорнію, надясь вернуть потерянное и доставить дочери, которую страстно любилъ, прежнее общественное положеніе. Но онъ захворалъ лихорадкою въ болотистой мстности у рки Сакраменто и, думая, что умретъ, послалъ дочери послднее благословеніе. Тогда, собравъ остатки имущества, оставленнаго ей отцомъ, она ршалась отправиться къ нему. Первоначально, она намревалась хать моремъ, но случайное знакомство съ тетушкой Аткинсъ, съ которою она встртилась за нсколько дней до того, какъ мы тронулись въ путь, побудило ее измнить свое ршеніе. Тетушка Аткинсъ, будучи родомъ изъ Тенесси и наслушавшись разсказовъ черезъ-чуръ усердныхъ друзей о моихъ подвигахъ въ Арканзас, изобразила меня въ такихъ краскахъ, что двушка, не долго думая, ршилась присоединиться къ нашему отряду. Болтовнею тетушки Аткинсъ, которая не забыла прибавить, что я — knight, т. е. происхожу отъ рыцарскаго рода, объяснилось также и любопытство, съ которымъ слдила за мною миссъ Моррисъ въ первое время нашего путешествія.

— Дорогое дитя! сказалъ я, когда она кончила свой разсказъ:— будьте уврены, что никто васъ здсь не обидитъ и что у васъ не будетъ недостатка въ друзьяхъ. Что же касается до вашего отца, то Калифорнія — самая здоровая страна въ мір, и отъ тамошней лихорадки никто не умираетъ. Во всякомъ случа, пока я живъ, я васъ не оставлю, и да благословитъ васъ Богъ.

— Благодарю васъ, капитанъ! отвтила взволнованная двушка. Мы продолжали путь, но я чувствовалъ, что сердце у меня бьется сильне.

Постепенно разговоръ нашъ оживился, и никто изъ насъ не предвидлъ, что радужное наше настроеніе внезапно будетъ прервано.

— Надюсь, что вс относятся къ вамъ хорошо? спросилъ я ее, не подозрвая, что именно этотъ вопросъ и послужитъ поводомъ къ недоразумнію.

— О! да, отвтила она: — вс, безъ исключенія: и тетушка Аткинсъ, и тетушка Гросвеноръ, и Генрихъ Симпсонъ. Онъ также очень добръ ко мн.

Указаніе на Симпсона ужалило меня, точно змя.

— Симпсонъ, какъ погонщикъ муловъ, отвтилъ я сухо: — долженъ заботиться о своемъ дл.

Но Лиліянъ, поглощенная ходомъ собственныхъ мыслей, не замтила перемны, происшедшей во мн, и продолжала, какъ бы про себя:

— У него доброе сердце, и я всю жизнь буду ему благодарна.

— Миссъ, прервалъ я ее, раздраженный до послдней степени:— вы можете даже выйти за него замужъ, если хотите, но меня удивляетъ, что вы именно мн повряете свои чувства.

Покуда я это говорилъ, она удивленно на меня взглянула, но ничего не отвтила, и мы продолжали идти въ непріятномъ молчаніи. Я не зналъ, что ей сказать, а сердце мое наполнилось горечью противъ нея и противъ самого себя. Я чувствовалъ, что меня унижаетъ ревность, но не могъ преодолть ее. Мое положеніе показалось мн до того невыносимымъ, что я вдругъ сказалъ коротко и сухо:

— Спокойной ночи, миссъ!

— Спокойной ночи! отвтила она тихо, отворачивая голову, чтобы скрыть дв слезы, наполнившія ея глаза.

Я слъ на лошадь и вторично поскакалъ по тому направленію, откуда слышался стукъ топоровъ и гд Симпсонъ, вмст съ другими, рубилъ хлопчатое дерево. Но вскор мною овладла страшная тоска: мн показалось, что эти дв слезы упали мн прямо на сердце. Я повернулъ лошадь и въ одинъ мигъ былъ опять у Лиліянъ. Соскочивъ съ лошади, и преградилъ ей путь:

— Отчего вы плачете, Лиліянъ?

— О, сэръ! отвтила она: — я знаю, что вы происходите отъ благороднаго рода, мн говорила это тетушка Аткинсъ, но вы были такъ добры ко мн…

Она всячески удерживала слезы, но он душили ее и она не могла договорить. Мой отвтъ поразилъ ее до глубины души, такъ какъ она увидла въ немъ замашку аристократа, между тмъ, какъ я ревновалъ. Взявъ ее за руку, я сказалъ:

— Лиліянъ, Лиліянъ! вы меня не поняли. Богъ мн свидтель, что во мн не говорила спсь. Кром этихъ двухъ рукъ, у меня ничего нтъ, и я ни во что не ставлю свое происхожденіе. Меня опечалило другое, и я хотлъ уйти, но не могу перенести вашихъ слезъ. И клянусь вамъ, что то, что я сказалъ, заставляетъ меня страдать боле, чмъ васъ. Я къ вамъ не равнодушенъ, Лиліянъ, о нтъ! Иначе мн не было бы никакого дла до Симпсона. Онъ — добрый малый, но это къ длу не относится Вотъ видите, какъ меня огорчаютъ ваши слезы, поэтому, простите меня, прошу васъ объ этомъ.

При этихъ словахъ, я поцловалъ ея руку, и этотъ знакъ почтенія, равно какъ и правда, звучавшая въ моей просьб, нсколько успокоили двушку. Она еще не перестала плакать, но это были другія слезы, сквозь которыя пробивалась улыбка, какъ солнечный лучъ сквозь туманъ. У меня также давило горло и я не могъ отдлаться отъ волненія. Нжное чувство овладло мною. Мы шли молча, но намъ было другъ возл друга хорошо. Между тмъ, наступилъ вечеръ. Погода стояла прекрасная, а въ полумрак было еще столько свта, что вся степь и дальніе острова хлопчатыхъ деревьевъ, и повозки нашего табора, и вереницы дикихъ гусей, тянувшихся на сверъ, казались розовыми и золотыми. Не было ни малйшаго втерка, издали доносились къ намъ шумъ водопада и ржаніе лошадей. Прекрасный вечеръ, двственная природа и присутствіе Лиліянъ — все это настроило меня такъ, что мн казалось, будто душа моя рвется на небо. По временамъ, мн хотлось взять руку Лиліянъ и нжно прижать ее къ губамъ. Но я опасался, что это обидитъ двушку. Между тмъ, она шла рядомъ со мною, кроткая, спокойная, задумчивая. Она уже не плакала и повременамъ взглядывала на меня своими глубокими глазами. Такъ мы дошли до обоза.

День этотъ кончился весело, такъ какъ эмигранты, пользуясь прекрасною погодою, устроили пикникъ. Поужинавъ плотне обыновеннаго, они разложили огромный костеръ, при свт котораго собрались потанцовать. Симпсонъ выщипалъ около костра траву, утрамбовалъ землю и посыпалъ ее пескомъ, нарочно принесеннымъ для этого съ рки. Когда зрители собрались, онъ на приготовленномъ мст сталъ отплясывать, ко всеобщему удовольствію, ‘джигъ’, при звукахъ негритянскихъ дудокъ. Держа руки по швамъ, онъ самъ оставался неподвиженъ, но ногами перебиралъ такъ быстро, ударяя поперемнно въ землю то пятками, то носками, что невозможно было услдить за его движеніями. Между тмъ, негры такъ и заливались на своихъ дудкахъ, выступилъ второй, третій, четвертый танцоръ — и веселіе стало всеобщимъ. Къ неграмъ, игравшимъ на дудкахъ, присоединились зрители, ударяя въ мдные тазы, предназначенные для промывки золотого песка, или отбивая тактъ кусками бычачьихъ реберъ, издававшихъ звуки, похожіе на щелканье кастаньетъ. Вдругъ раздались крики: ‘Minstrele! minstrele!’ Зрители образовали ‘ring’, т. е. кругъ, въ середин котораго появились негры: Джимъ и Кроу, державшіе въ рукахъ: одинъ — барабанъ, обтянутый зминой кожей, а другой — кастаньеты. Съ минуту они безмолвно глядли другъ на друга, закатывая блки, затмъ затянули негритянскую псню, то заунывную, то дикую и страстную, которую они прерывали топаньемъ и разными тлодвиженіями. Протяжное ‘Dinah! ah! ah!’, которымъ кончалась каждая строфа, смнилось, наконецъ, крикомъ и какимъ-то звроподобнымъ воемъ. По мр того, какъ танцоры входили въ азартъ, ихъ движенія становились все порывисте и, въ конц-концовъ, они стали ударять другъ друга головами съ такою силою, что европейскіе черепа при такихъ ударахъ разлетлись бы въ дребезги, какъ орховая скорлупа. Черныя фигуры, освщенныя яркимъ свтомъ костра и совершавшія бшенныя тлодвиженія, представляли поистин фантастическій видъ. Къ ихъ дикимъ крику, къ треску барабана, къ звукамъ дудокъ, звону мдныхъ тазовъ и щлканью реберъ, присоединялись крики зрителей и даже выстрлы изъ ружей и револьверовъ. Когда, наконецъ, негры выбились изъ силъ и повалились на землю, съ трудомъ переводя дыханіе, я веллъ имъ дать по чарк ‘бранди’, что тотчасъ же ихъ опять поставило на ноги. Но тутъ со всхъ сторонъ стали требовать отъ меня спича. Въ одинъ мигъ шумъ и музыка умолкли, и мн пришлось разстаться съ Лиліянъ, взобраться на козлы ближайшей повозки и начать рчь. Когда я взглянулъ сверху на окружавшія меня фигуры, освщенныя пламенемъ костра, высокія, широкоплечія, бородатыя, съ ножами за поясомъ, мн показалось, что я нахожусь въ театр или что я превратился въ атамана разбойничьей шайки. Но все это были, въ сущности, добрые малые, жизнь многихъ изъ нихъ прошла, вроятно, очень бурно, но здсь они составляли маленькій мірокъ, оторванный отъ остального общества, замкнутый въ себ и подвергавшійся одинаковымъ радостямъ и опасностямъ. Одинъ долженъ былъ помогать другому, вс чувствовали себя братьями, потому что всхъ сплотила безконечная пустыня, которою мы были окружены. Видъ Лиліянъ, бдной, беззащитной двушки, чувствовавшей себя среди этого народа въ полной безопасности, какъ будто она находится подъ крышей родительскаго дома, навелъ меня на эти мысли и я высказалъ то, что чувствовалъ, какъ подобало воину-вождю. Ежеминутно меня прерывали крики, ‘Hurra for pole! hurra for captain! hurra for Big Ralf!’ и громкія рукоплесканія. Но что меня боле всего обрадовало — это сочувствіе Лиліянъ. Между множествомъ загорлыхъ рукъ, которыя мн рукоплескали, я укидлъ пару маленькихъ ручекъ, розовыхъ отъ пламени костра и трепетавшихъ, какъ пара блыхъ голубковъ. Тутъ я почувствовалъ, что мн не страшны ни степь, ни дикіе зври, ни индйцы. Поэтому, я крикнулъ съ большимъ воодушевленіемъ: ‘Я справлюсь со всми, я сокрушу всякаго, кто станетъ поперекъ дороги, и благополучно доведу васъ до Калифорніи. Да накажетъ меня Богъ, если я говорю неправду!’ Отвтомъ на эти слова былъ громъ рукоплесканій, и тотчасъ же торжественно раздалась эмигрантская псня: ‘I crossed Mississipi, і shall cross Missouri’.

Затмъ говорилъ еще Смитъ, старйшій изъ эмигрантовъ, рудокопъ изъ окрестностей Питсбурга, который поблагодарилъ меня отъ имени всхъ. Посл Смита почти на каждомъ возу кто-нибудь держалъ рчь. Нкоторые ораторы вызывали громкій хохотъ, особенно смшилъ Симпсонъ, который поминутно выкрикивалъ: ‘Джентльмены! Повсьте меня, если я говорю неправду!’ Когда, наконецъ, ораторы охрипли, послышались опять дудки, трещетки, и снова начались танцы. Между тмъ, сдлалось совсмъ темно, но вскор всплыла луна, и свтъ ея былъ такъ силенъ, что пламя костровъ блднло, а люди и возы оказались одновременно освщенными и краснымъ, и блымъ свтомъ. Стояла чудная ночь. Шумъ нашего обоза составлялъ странный, но пріятный контрастъ съ сонною тишиною степи. Взявъ Лиліянъ подъ руку, я расхаживалъ съ нею вдоль обоза. Взоры наши отъ пламени костра обращались въ далекую степь и тонули въ ней. Такъ мы гуляли, а между тмъ, при одномъ изъ костровъ два шотландца начали настраивать на кобзахъ свою горную заунывную псню: ‘Bonie Dundu’. Мы остановились поодаль и молча прислушивались. Тутъ я взглянулъ на Лиліянъ, она потупилась, и, самъ не зная какъ, я прижалъ къ груди ея руку, покоившуюся въ моей рук. А сердце Лиліанъ билось такъ сильно, что я чувствовалъ его удары, и мы оба дрожали, чувствуя, что между нами произошло нчто необыкновенное, какой-то переломъ, съ котораго начинается новая жизнь. Я плылъ, не спрашивая себя, куда меня несло теченіе. Я забылъ, что стоитъ свтлая ночь, что вблизи горятъ костры, а около нихъ сидятъ люди, я хотлъ броситься къ ея ногамъ и смотрть ей въ глаза. Но она, хотя и прижималась ко мн, но какъ бы старалась остаться въ тни. Я хотлъ говорить и не могъ, потому что мн казалось, что я заговорю не своимъ голосомъ или что, сказавъ Лиліян на ухо: ‘люблю’, я упаду безъ чувствъ. Я былъ нершителенъ, молодъ, и мною руководила не чувственность, а настоящая любовь. Къ тому же, я хорошо сознавалъ, что если разъ скажу ‘люблю’, то на все мое прошлое опустится какъ бы занавсъ: одн двери закроются и откроются другія, черезъ которыя я войду въ совершенно новый міръ. Поэтому, хотя я и зналъ, что за порогомъ ожидаетъ меня счастіе, но все-таки удержался, можетъ быть, именно потому, что свтъ, исходившій оттуда, меня ослплялъ. Къ тому же, когда слово: люблю срывается нетолько съ устъ, а выходитъ изъ глубины души, его трудне всего произнести.

Я ршился только прижать къ груди ея руку, и мы оба молчали, потому что о любви я говорить не хотлъ, а говорить о чемъ-нибудь другомъ не могъ.

Кончилось тмъ, что мы оба подняли головы и смотрли на звзды, какъ люди, которые молятся. Вдругъ кто-то меня позвалъ у большого костра, мы вернулись, гулянье кончилось, но чтобы закончить его достойнымъ образомъ, эмигранты передъ тмъ, какъ лечь спать, ршили пропть псалмы. Мужчины обнажили головы, и хотя мы исповдывали разныя религіи, но вс стали на колни и запли псаломъ: ‘Скитаясь по пустын’. Картина была трогательная. Когда пніе прерывалось, наступала такая тишина, что слышны были трескъ огня и шумъ водопада. Стоя на колняхъ возл Лиліянъ, я нсколько разъ взглядывалъ на нее: глаза ея, обращенные къ небу, блестли, волосы разввались, точно сіяніе, и она вся такъ походила на ангела, что мн хотлось молиться на нее.

По окончаніи молитвы, люди разбрелись по повозкамъ, я объхалъ, по обыкновенію, караульныхъ и потомъ также отправился на покой. Но когда ночныя мошки стали, какъ всегда, напвать мн на ухо: ‘Лиліянъ, Лиліянъ!’ я уже зналъ, что тамъ, въ другой повозк, спитъ зница ока моего, и что во всемъ мір нтъ для меня боле дорогого существа, чмъ моя ненаглядная двушка.

III.

Съ восходомъ солнца мы благополучно совершили переправу черезъ рку Цедаръ, и выхали на ровную степь, которая тянется между этою ркою и Виннебаго, придерживаясь свернаго направленія, чтобы приблизиться къ опушк лсовъ, покрывающихъ южную границу овы. Лиліянъ съ утра не ршалась взглянуть мн въ глаза. Я видлъ, что она задумчива, мн казалось, что она чего-то стыдится или о чемъ-то груститъ, а между тмъ, великъ ли былъ грхъ, который мы совершили наканун! Она почти совсмъ не выходила изъ повозки. Я одинъ только зналъ, что это значитъ, что это борьба невиннаго существа, предчувствующаго, что какая-то новая, неизвданная сила охватитъ ее и унесетъ, какъ листъ, куда-то далеко. Это было предчувствіе, что возврата уже нтъ и что ране или позже придется отдаться этой сил и только любить.

Чистая душа медлитъ и страшится, стоя въ преддверіи любви но, чувствуя, что ей придется переступить порогъ, она уже не въ силахъ сопротивляться. Лиліянъ точно одолвалъ сонъ, и когда я понялъ все это, то у меня просто захватило дыханіе отъ счастія. Не знаю, было ли это хорошее чувство, но когда я утромъ промчался мимо ея воза и увидлъ ее надломленною, какъ цвтокъ, я чувствовалъ то, что чувствуетъ хищная птица, когда уврена, что голубь не узкользнетъ отъ нея.

Странная вещь! несмотря на нжныя мои чувства къ Лиліянъ, день прошелъ такъ, какъ будто мы находимся съ нею въ ссор. Я ломалъ голову, какъ бы устроить, чтобы быть съ нею наедин, но ничего не могъ придумать. Къ счастію, мн пришла на помощь тетушка Аткинсъ, заявивъ, что ‘Пташечк’ нуженъ моціонъ и что вчное сидніе въ душной повозк вредило ея здоровью. Я нашелъ, что ей хорошо было бы поздить верхомъ, и веллъ Симпсону осдлать лошадь. Хотя во всемъ обоз не было дамскаго сдла, но его могло отлично замнить мексиканское сдло съ высокою шишкою, которое постоянно употребляется женщинами въ степяхъ. Я запретилъ, впрочемъ, Лиліянъ удаляться отъ обоза на такое разстояніе, чтобъ ея не было видно. Правда, заблудиться въ степи было трудно, такъ какъ люди, которыхъ я высылалъ за дичью, ходили по всмъ направленіямъ и, слдовательно, всегда можно было кого-нибудь встртить. Отъ индйцевъ также не угрожало опасности, потому что они появлялись въ этой части степи только во время большой охоты, которая начиналась гораздо позже. Но за то лса на свер были наполнены дикими зврями, и, поэтому, осторожность была далеко не излишня. Къ тому же, я надялся, что Лиліянъ будетъ, изъ предосторожности, хать рядомъ со мною и мы очутимся наедин. Такъ оно и случилось, и въ первый же день я былъ несказанно осчастливленъ, увидвъ, какъ моя дорогая амазонка подъзжала ко мн мелкою рысью со стороны обоза. У нея распустились волосы, а хлопоты, которыя ей причиняло платье, слишкомъ короткое для верховой зды, вызвали на лиц ея смущеніе. Приблизившись, она покраснла, какъ роза, потому что знала, что прямо идетъ въ разставленныя мною сти, но, тмъ не мене, она шла. А у меня сердце билось, какъ у школьника, и когда лошади ваши поравнялись, я былъ золъ на себя, потому что не зналъ, что говорить. Но между нами былъ кто-то третій, и этотъ третій — была любовь. И насъ такъ тянуло другъ къ другу, что, подчиняясь этой непреодолимой сил, я нагнулся къ Лиліянъ, какъ будто хотлъ что-то поправить въ упряжи ея лошади, но прижалъ только губы къ ея рук, покоившейся на вершин сдла. Какое-то невыразимое неизвданное счастіе, боле сильное, чмъ все, что я испыталъ въ жизни, наполняло мою душу. Потомъ я прижалъ ея руку къ моему сердцу и сталъ говорить ей, что еслибы Богъ далъ мн вс царства и вс земныя сокровища, то я охотно отдалъ бы ихъ за прядь ея волосъ, потому что она мн дороже всего на свт.

— Лиліянъ? Лиліян! продолжалъ я:— Я никогда тебя не оставлю, я послдую за тобою всюду, буду цловать твои слды и молиться на тебя, только полюби меня немного, только скажи, что я что-нибудь для тебя значу!

Говоря это, я чувствовалъ, что грудь у меня разорвется отъ напора чувствъ, и когда она, въ невыразимомъ смущеніи, стала повторять: ‘О, Ральфъ! Ты хорошо знаешь!!!.. ты все знаешь!’, то я уже не зналъ, смяться ли, бжать ли или остаться.

Съ тхъ поръ, насколько позволяли мн мои обязанности, мы постоянно были вмст. А обязанности мои становились съ каждымъ днемъ мене обременительными. Ни одно партіи эмигрантовъ не везло такъ, какъ намъ въ первые мсяцы нашего похода. Люди и животныя привыкли къ установленному порядку, поэтому надзора требовалось мене, а довріе, которое питали вс ко мн, поддерживало въ людяхъ бодрость и хорошее расположеніе духа. Такимъ образомъ, у меня гораздо меньше заботъ, чмъ въ начал, и я могъ посвящать больше времени чувствамъ, которые овладли моей душою. Вечеромъ, я ложился спать съ мыслью: завтра увижу Лиліянъ, утромъ я говорилъ себ: сегодня я увижу Лиліянъ — и съ каждымъ днемъ чувствовалъ себя вс счастливее. Эмигранты начали это замчать, но никто не ставилъ мн этого въ укоръ, такъ какъ мы съ Лиліянъ пользовались общимъ расположеніемъ. Однажды старикъ Смитъ, прозжая мимо насъ, крикнулъ: ‘God bless you, capitan, and you Lilian!’ Это соединеніе нашихъ именъ осчастливило насъ на весь день. Тетушка Гросвеноръ и тетушка Аткинсъ теперь часто нашептывали что-то Лиліянъ на ухо, двушка краснла, какъ макъ, однако, не хотла мн сообщить, что ей говорили старухи. Только Симпсонъ поглядывалъ на насъ искоса и, можетъ быть, замышлялъ дурное, но я не обращалъ на это вниманія.

Рано утромъ я находился, по обыкновенію, во глав обоза, передо мною, на разстояніи версты, шли проводники, распвая псни, за мною, на такомъ же, приблизительно, разстояніи, тянулся по степи обозъ, точно блая лента — и что за чудный мигъ я переживалъ, когда около шести часовъ утра я слышалъ за собою конскій топотъ. То приближалась зница ока моего, моя возлюбленная двушка, а утренній втерокъ разввалъ ея волосы, распустившіеся, будто бы, отъ зды, но, на самомъ дл, слегка только завязанные, потому что милая двочка знала, что это къ ней идетъ и что когда втеръ откидывалъ ея косу на меня, то я цловалъ ее съ наслажденіемъ. Я научилъ ее произносить по-польски: ‘здравствуйте’, и когда она выговаривала это слово, то была мн еще дороже, а воспоминанія о родин, о давно минувшемъ времени, о томъ, что было и прошло навсегда, такъ волновали меня, что разъ мн хотлось громко зарыдать. Она же, видя, что я весь принадлежу ей, повторяла точно скворушка: ‘здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте!’

Потомъ я научилъ ее другимъ словамъ и когда она складывала свой ротикъ, чтобы произносить трудныя наши слова и я хохоталъ надъ ея произношеніемъ, она, точно ребенокъ, сердилась. Но мы никогда не ссорились и одинъ только разъ между нами пробжала черная кошка. Какъ-то однажды я сдлалъ видъ, что хочу застегнуть пряжку у ея стремени, а на самомъ дл зврь проснулся во мн и я сталъ цловать ея ногу или, врне говоря, старый, разорванный ея башмачекъ. Но она, прижимая ногу къ лошади, повторяла: ‘Нтъ, Ральфъ, нтъ, нтъ!’ и бросилась въ сторону. Хотя я потомъ и просилъ у нея прощенья и всячески ее успокоивалъ, но она нкоторое время не хотла приблизиться ко мн.

Такимъ образомъ, быстро проходилъ день за днемъ. Мн просто казалось, что утро сливается съ вечеромъ. Иногда разв какой-нибудь случай нарушалъ однообразіе нашего путешествія. Въ одно воскресенье, проводникъ Вихита поймалъ антилопу съ дтенышемъ, котораго я подарилъ Лиліянъ. Она надла на него ошейникъ съ колокольчикомъ, взятый у одного изъ муловъ. Мы назвати его Кэти. Черезъ недлю животное привыкло къ намъ и ло изъ нашихъ рукъ. Случалось такъ, что, во время пути, я халъ около Лиліянъ съ одной стороны, а съ другой бжала Кэти, постоянно поглядывая своими большими черными глазами вверхъ, и какъ бы прося, чтобы ее приласкали.

За Виннебаго мы въхали въ степь, гладкую, какъ скатерть, просторную, покрытую густою травою, двственную. Проводники, по временамъ, совсмъ исчезали въ высокой трав, наши лошади также утопали въ ней. Я показывалъ Лиліянъ этотъ міръ, ей совершенно чуждый, а когда она восторгалась его красотами, я гордился, что ей такъ нравится мое царство. Стояла весна — апрль еще не прошелъ — слдовательно, время, когда степныя травы находятся въ полномъ развитіи. По вечерамъ отъ степи поднимался ароматъ, точно изъ тысячи курильницъ. Днемъ, когда дулъ втерокъ и приводилъ въ движеніе траву, въ глазахъ рябило отъ краснаго, голубого, желтаго и другихъ цвтовъ. Изъ смятой травы возвышались стройные стебли желтыхъ цвтовъ, около нихъ виднлись серебристыя нити растеньица, называемаго ‘tears’ (слеза), кисти котораго, состоя изъ прозрачныхъ шариковъ, дйствительно, походятъ на слезы. Мой глазъ, привыкшій читать въ степи, какъ въ книг, постоянно открывалъ извстныя мн травы. Я училъ Лиліянъ читать въ этой великой книг, говоря:

— Теб придется жить среди лсовъ и степей, познакомься же съ ними заблаговременно.

Мстами на ровной степи возвышались, какъ бы оазисы, острова хлопчатыхъ деревьевъ или елей, обвитыхъ дикимъ виноградомъ или ліанами, такъ что ихъ не было видно изъ подъ волоконъ и листьевъ. Вокругъ ліанъ вились плющъ, павилики и колючки ‘wachtia’, похожія на шиповникъ. Со всхъ сторонъ видны были цвты, внутри, за живой стною, царилъ таинственный мракъ и дремали большія лужи весенней воды, а съ верхушекъ деревьевъ доносились странные крики и пніе птицъ. Когда я въ первый разъ показалъ Лиліянъ такія деревья и спускавшіяся съ нихъ завсы цвтовъ, она остановилась, какъ вкопанная, повторяя, сложивъ руки:

— О Ральфъ, можетъ ли это быть!

Она говорила, что ей страшно войти туда. Однако, однажды въ полдень, когда стоялъ нестерпимый зной, и надъ степью проносилось жгучее дыханіе южнаго втра, мы вошли втроемъ съ Кэти и чуть было не поплатились за это здоровьемъ.

Остановившись у маленькаго озера, которое отражало нашихъ лошадей и насъ самихъ, мы съ минуту простояли тамъ молча. Царила прохлада и торжественный полумракъ, какъ въ церкви. Намъ стало какъ-то жутко. Дневной свтъ проникалъ слабо и имлъ зеленоватый оттнокъ отъ обилія зелени. Какая-то птица, скрытая подъ куполомъ изъ ліановъ, кричала: ‘по, по, по!’ какъ бы остерегая насъ, Кэти начала дрожать и прижималась къ лошади, а мы съ Лиліянъ взглянули другъ на друга, и тутъ въ первый разъ уста наши встртились, а встртившись, не могли оторваться. Наконецъ, глаза ея покрылись мглою, руки, которыя она положила ко мн на плечи, начали дрожать, какъ въ лихорадк, и ею овладло какое-то забытье. Она опустила голову ко мн на грудь. Мы оба онмли отъ счастія и восторга. Я не смлъ шевельнуться, но такъ какъ душа у меня была полна и я любилъ въ тысячу разъ боле, чмъ можно выразить, то глядлъ вверхъ, стараясь сквозь густую листву отыскать небо.

Когда мы очнулись, мы выбрались изъ зеленой чащи въ открытую степь, гд насъ охватилъ яркій свтъ и теплый воздухъ. Передъ нами разстилался обычный обширный и веселый видъ. Степные птушки шныряли вокругъ въ трав. Прямо передъ нами виднлся обозъ и всадники, скакавшіе около возовъ.

Мн показалось, что мы вышли изъ темной комнаты. То же самое, вроятно, испытывала и Лиліянъ. Но меня радовалъ яркій солнечный свтъ, а ее онъ, въ связи съ воспоминаніемъ о недавнемъ нашемъ увлеченіи, какъ бы наполнялъ тревогою и печалью.

— Ральфъ, ты не осуждаешь меня? спросила она.

— Что ты, дорогая моя? Пусть Богъ меня накажетъ, если въ сердц моемъ, кром глубокаго уваженія и любви къ теб, есть другое чувство.

— Это случилось только потому, что я тебя люблю! сказала она, затмъ губы ея задрожали, она тихо расплакалась и хотя я сдлалъ все, что было въ моихъ силахъ, чтобы ее успокоить, но она во весь день оставалась печальною.

IV.

Наконецъ, мы добрались до Миссури. Индйцы обыкновенно пользовались переправою эмигрантовъ черезъ эту рку, чтобы совершить нападеніе на нихъ. Я зналъ, что краснокожіе развдчики давно уже слдятъ за нами и, поэтому, принялъ вс мры предосторожности. Я не позволилъ обозу растягиваться по степи и держалъ мужчинъ постоянно на готов. Достигнувъ рки и отыскавъ бродъ, я веллъ отрядамъ, состоявшимъ каждый изъ шестидесяти вооруженныхъ людей, окопаться на обоихъ берегахъ, чтобы такимъ образомъ, подъ прикрытіемъ какъ бы двухъ маленькихъ фортовъ, обезпечить переправу. Остальные сто десять эмигрантовъ должны были переправиться въ повозкахъ, по нскольку повозокъ одновременно, чтобы избжать замшательства. При такихъ мрахъ все прошло благополучно. Эмигранты, которые раньше наслушались страшныхъ разсказовъ объ опасностяхъ, сопряженныхъ съ переправою черезъ Миссури, видя, какъ она была совершена легко и благополучно, стали слпо мн врить и смотрть на меня, какъ на властелина, безусловно подчиняющаго себ степь.

Эти восторженныя похвалы, которыя вс мн расточали, доходили и до Лиліянъ, въ глазахъ которой я превратился въ какого-то сказочнаго героя. Тетушка Аткинсъ говорила ей: пока вашъ ‘полякъ’ будетъ при васъ, вы можете спать во время дождя подъ открытымъ небомъ и останетесь сухи. Лиліянъ гордилась этими похвалами. Однако, во все время переправы, я не могъ удлить ей ни минутки, и только мимоходомъ глаза мои говорили ей то, чего не могъ сказать языкъ. Въ теченіе всего дня я былъ на кон, то на одномъ берегу, то на другомъ, то въ вод. Я спшилъ покинуть какъ можно скоре густыя и желтыя воды рки, вчно покрытой прогнившими пнями и сучьями, листьями и травою, и заражающей людей опасною лихорадкою.

Кром того, вс начали чувствовать утомленіе отъ караульной службы, а лошади стали похварывать отъ воды, которую мы сами не могли употреблять иначе, какъ очистивъ ее на угольяхъ. Наконецъ, по прошествіи недли, мы вс оказались на правомъ берегу, не повредивъ ни одной повозки, и потерявъ всего только семь муловъ и лошадей. Но въ тотъ же день раздались первые выстрлы: молодежь наша застрлила и потомъ, по гнусному обычаю, оскальпировала трехъ индйцевъ, которые собирались похитить нсколько муловъ. Вслдствіе этого случая, на другой день вечеромъ, прибыло къ намъ посольство изъ шести старшихъ воиновъ-индйцевъ. Усвшись около нашихъ костровъ, они потребовали, въ вид возмездія, муловъ и лошадей, угрожая, въ противномъ случа, ударить на насъ во глав 500 хорошо вооруженныхъ индйцевъ. Я хорошо зналъ, что это посольство было прислано для того, чтобы выторговать что-нибудь безъ боя, въ успхъ котораго индйцы не врили. Поэтому, я тотчасъ прогналъ бы ихъ, еслибы не хотлъ доставить Лиліянъ удовольствіе полюбоваться ими. Когда они неподвижно сидли у костра ‘совщанія’, вперивъ взоры въ огонь, она, спрятавшись за повозку, глядла съ тревогою и любопытствомъ на ихъ одежду, швы которой были сшиты человческими волосами, на топоры, рукоятки которыхъ были украшены перьями, и на лица, покрытыя черными и красными полосками, что означало приготовленія къ войн. Несмотря, однако, на это, я ршительно отказалъ имъ и, переходя отъ отказа къ угроз, объявилъ, что если пропадетъ хоть одинъ мулъ, я самъ нападу на индйцевъ и разбросаю кости пятисотъ ихъ воиновъ по степи. Они ушли, съ трудомъ сдерживая свое бшенство, и, въ знакъ объявленія войны, перебросили свои топоры черезъ головы. Но слова, которыя я произнесъ, остались имъ памятны, тмъ боле, что когда они удалились, двсти изъ нашихъ людей, предварительно подготовившись къ этому, вдругъ вскочили и составили сплоченный рядъ, грозно потрясая оружіемъ.

Черезъ нсколько часовъ, Симпсонъ, который, по собственному желанію, отправился слдить за посольствомъ, вернулся запыхавшись, и сообщилъ, что значительный отрядъ, индйцевъ идетъ на насъ. Во всемъ обоз я одинъ, хорошо знакомый нравами индйцевъ, зналъ, что это пустая угроза, такъ какъ, краснокожіе недостаточно многочисленны, чтобы совершить нападеніе на сильный отрядъ, вооруженный отличными, дальнобойными ружьями. Я это и сказалъ Лиліянъ, желая ее успокоить, такъ какъ она дрожала, какъ листъ. Вс другіе, между тмъ, были уврены, что борьба неизбжна, и молодежь, воодушевленная воинственнымъ пыломъ, даже жаждала борьбы. Дйствительно, мы вскор услышали вой краснокожихъ, но они остановились на нкоторомъ разстояніи, выжидая удобной минуты для нападенія. Всю ночь въ нашемъ обоз пылали огромные костры и мужчины держали караулы у возовъ, женщины отъ страха распвали псалмы, мулы, которыхъ пришлось удержать при обоз, визжали и кусались, собаки, чуявшія близость индйцевъ, выли, словомъ, стоялъ невообразимый шумъ. Когда,наступила минутная тишина, мы слышали зловщую перекличку, индйскихъ форпостовъ. Къ полночи индйцы всячески старались поджечь степь, но влажная весенняя трава не загоралась, хотя уже нсколько дней не было дождя.

Объзжая подъ утро наши форпосты, я нашелъ случай приблизиться къ Лиліянъ. Я засталъ ее заснувшею отъ утомленія на колняхъ у доброй тетушки Аткинсъ, которая, вооружившись какою-то палкою, клялась, что скоре уничтожитъ всхъ индйцевъ, чмъ допустить, чтобы хотя одинъ краснокожій дотронулся до ея ‘Пташечки’. Я же вглядывался въ это прекрасное лицо съ чисто отцовскою нжностью, и чувствовалъ, наравн съ тетушкой Аткинсъ, что разорвалъ бы всякаго, кто обидлъ бы мою возлюбленную. Въ ней была моя радость, мое счастіе, безъ нея — одно скитаніе безъ конца. Передъ глазами у меня было наглядное тому доказательство: вдали степь, бряцаніе оружія, ночь, проведенная на лошади, ожиданіе кровопролитной борьбы съ краснокожими, а тутъ мирный сонъ любимаго существа, настолько доврившагося мн, что одного успокоительнаго слова съ моей стороны было достаточно, чтобы она заснула спокойно, какъ въ родномъ дом.

Вглядываясь въ эти дв картины, я впервые почувствовалъ, какъ я усталъ отъ вчнаго скитанія. Добраться бы до Калифорніи! думалось мн. Утомительное путешествіе уже отразилось на ея блдномъ лиц, а тамъ насъ ожидаетъ теплый и богатый край и вчная весна. Размышляя объ этомъ, я прикрылъ ноги спавшей двушки моимъ плащемъ и вернулся на сборный пунктъ, потому что со стороны рки началъ подниматься такой густой туманъ, что индйцы, дйствительно, могли воспользоваться имъ и совершить нападеніе. Пламя костровъ блднло, а часъ спустя, уже на десять шаговъ нельзя было различить человка. Я веллъ форпостамъ перекликаться ежеминутно, и вскор слышались во всемъ обоз только протяжные крики: ‘all’s well!’, которые раздавались то здсь, то тамъ. За то у индйцевъ все стихло, какъ будто они онмли, и это начинало меня безпокоить. Съ утреннею зарею мы почувствовали страшное утомленіе, такъ какъ, Богъ знаетъ, уже сколько ночей большая часть людей не смыкала глазъ. Къ тому же холодная мгла пронизывала насъ до костей.

Мн пришло на умъ, что лучше было бы, вмсто того, чтобы стоять на мст и выжидать, пока индйцамъ вздумается напасть на насъ, ударить на нихъ и разогнать ихъ. Это не былъ простой задоръ, а скоре горькая необходимость, такъ какъ смлая и успшная аттака могла намъ доставить громкую славу между индйцами и надолго обезпечить насъ противъ нихъ. Поэтому, оставивъ сто тридцать человкъ, подъ предводительствомъ опытнаго степного волка, Смита, на мст, я веллъ другому отряду въ сто человкъ ссть на лошадей, и мы тронулись въ путь немного на угадъ, но охотно, потому что холодъ становился все несносне и намъ давно хотлось расправить члены. На разстояніи двухъ выстрловъ мы пустились съ громкимъ гикомъ въ галопъ и, стрляя изъ ружей, врзались въ станъ краснокожихъ. Пуля неловкаго стрлка, пущенная съ нашей стороны, просвистла около моего уха, но снесла у меня только шапку. Между тмъ, индйцы нисколько не ожидали нападенія, такъ какъ это, можетъ быть, былъ первый случай, чтобы эмигранты сами напали на нихъ. Поэтому, ими овладлъ такой страхъ, что они разбжались во вс стороны, поднимая неистовый вой и погибая безъ всякаго сопротивленія. Только одинъ незначительный отрядъ, припертый къ рк и не видя спасенія, защищался, съ остервненіемъ, предпочитая погибнуть въ волнахъ, нежели сдаться непріятелю.

Ихъ копья изъ заостреннаго оленьяго рога и топоры изъ кремня не могли сдлать намъ большого вреда, хотя они владли своимъ оружіемъ съ поразительнымъ искуствомъ. Мы, однако, справились и съ этимъ отрядомъ въ одинъ мигъ, что же касается до меня лично, то я взялъ въ плнъ какого-то рослаго парня, которому я, вырывая топоръ, сломалъ руку. Мы захватили, кром того, нсколько десятковъ лошадей, но он оказались такими дикими и злыми, что пришлось выпустить ихъ на волю. Плнныхъ, вмст съ раненными, оказалось нсколько десятковъ. Я приказалъ перевязать ихъ раны и затмъ, по просьб Лиліянъ, отпустилъ ихъ на свободу. Эти несчастные, которые были уврены, что ихъ замучатъ до смерти, и уже начали напвать свои монотонныя погребальныя псни, при всти о свобод сперва испугались. Они думали, что мы ихъ отпускаемъ только для того, чтобы устроить на нихъ, по индйскому обычаю, охоту, видя, однако, что имъ на самомъ дл ничто не угрожаетъ, они ушли, расточая похвалы нашему мужеству и доброт ‘Блднаго Цвтка’, какъ они прозвали Лиліянъ.

День этотъ, однако, кончился печальнымъ событіемъ, который бросилъ тнь на нашу радость. Между нашими людьми не было убитыхъ, но нсколько человкъ получили боле или мене тяжкія раны, наиболе же пострадалъ Симпсонъ, который проявилъ какую-то необыкновенную рьяность во время схватки. Къ вечеру, состояніе его здоровья значительно ухудшилось и онъ пожелалъ поврить мн какую-то тайну. Но онъ пробормоталъ только: ‘Pardon, my captain!’ и вслдъ затмъ начались предсмертныя судороги. Я догадался въ чемъ дло, вспомнилъ пулю, которая просвистла утромъ мимо моего уха, и въ душ простилъ ему грхъ. Я зналъ, что онъ уноситъ съ собою въ гробъ глубокую любовь къ Лиліянъ, и что, по всей вроятности, онъ самъ искалъ смерти. Онъ умеръ ночью, на другой день мы его похоронили подъ громаднымъ хлопчатнымъ деревомъ, на корн котораго я ножемъ вырзалъ крестъ.

V.

Совершивъ этотъ печальный обрядъ, мы тронулись въ дальнйшій путь. Передъ нами разстилалась совершенно ровная степь, дикая мстность, въ которой врядъ ли до этого бывали блые люди, словомъ, мы добрались до Небраски. Въ первые дни мы подвигались очень быстро по двственной почв, но горе заключалось въ томъ, что мы вовсе не находили матеріала для разведенія костровъ. Хотя берега рки Платы, прорзывающей эту безконечную равнину во всю длину, и покрыты зарослью ивы и вербы, но такъ какъ рка эта течетъ въ низменномъ русл, то она, какъ обыкновенно весною, выступила изъ береговъ, и подойти къ ней не было возможности. Такимъ образомъ, намъ пришлось проводить ночи при слабомъ огн буйволоваго помета, который не усплъ еще достаточно просохнуть на весеннемъ солнц, и только тллъ. Мы надрывались, спша достигнуть береговъ Бигъ-Блью-Риверъ, гд не могло быть недостатка въ топлив. Мстность носила на себ вс характеристичные признаки первобытной страны. То и дло передъ обозомъ появлялись стада антилопъ съ ихъ красноватою шерстью и блымъ животомъ, по временамъ изъ высокой травы высовывалась безобразная курчавая голова буйвола съ налитыми кровью глазами и дымящимися ноздрями, а вдали, точно черныя подвижныя точки, показывались цлыя ихъ стада.

Иногда мы прозжали мимо цлыхъ городковъ, выстроенныхъ степными сурками. Первоначально индйцевъ совершенно не было видно, и только нсколько дней спустя, мы замтили трехъ всадниковъ, украшенныхъ перьями, которые, однако, тотчасъ же исчезли. Должно быть, урокъ, который мы имъ дали, не прошелъ безслдно.

Добравшись до Бигъ-Блью-Риверъ, я ршилъ сдлать на ея лсистыхъ берегахъ десятидневный привалъ. Другая половина пути, лежавшая передъ нами, была трудне первой, такъ какъ намъ предстояло перебраться черезъ Скалистыя горы и миновать опасныя мстности въ Утах и Невад. Между тмъ, мулы и лошади, несмотря на обиліе травы, были истощены и страшно похудли, такъ что продолжительный отдыхъ оказывался необходимымъ. Мы расположились въ треугольник, образуемомъ рками Бигъ-Блью и Биберъ-Крихъ (Бобровый потокъ). Сильная позиція, защищенная съ двухъ сторонъ руслами ркъ, а съ третьей возами, была почти неприступна, тмъ боле, что топливо и вода были у насъ подъ рукою. Караульная служба, такимъ образомъ, была необременительна, и люди могли спокойно предаваться отдыху. Это были лучшіе дни нашего путешествія. Погода стояла прекрасная, а ночи были такія теплыя, что можно было спать подъ открытымъ небомъ.

Утромъ молодежь отправлялась на охоту, въ полдень охотники возвращались, принося съ собою антилопъ и степныхъ птицъ, которыхъ было въ окрестностяхъ очень много, остальную часть дня люди спали, ли, распвали псни или для развлеченія стрляли въ дикихъ гусей, которые тянулись надъ нашимъ обозомъ длинными вереницами. Я, съ своей стороны, просто блаженствовалъ. Съ утра до вечера ни на минуту не разставился съ Лиліянъ, и это начало не мимолетныхъ встрчъ, а совмстной жизни убждало меня все боле, что я навсегда полюбилъ кроткую и добрую двушку. Я теперь ближе съ ней познакомился. Часто ночью, вмсто того, чтобы спать, я спрашивалъ себя, что въ Лиліянъ есть такого, что длаетъ мн ее дороже жизни. Я очень любилъ ея красивое лицо, и длинныя косы, глаза, голубые, какъ небо, и ея стройный и нжный станъ, который какъ бы говорилъ: поддержи меня, потому что мн одной трудно будетъ помочь себ въ жизни! Я любилъ все, что въ ней было, каждое ея платьице, но она имла еще другую прелесть для меня, именно кротость и нжность. Душа въ ней была такъ нжна, какъ тотъ цвтокъ, что закрываетъ чашечку, когда къ нему приближаются.

Воспріимчивая къ каждому моему слову, она отражала каждую мою мысль, какъ глубокая и прозрачная вода отражаетъ предметы, ее окружающіе. Притомъ, чистая ея душа поддавалась чувству съ такою стыдливостью, что я понималъ, какъ сильно она должна любить, если ршается жертвовать собою. Она была такъ скромна, что мн приходилось убждать ее, что любить не грхъ, и я постоянно ломалъ себ голову, какъ бы ее въ этомъ уврить. Такимъ образомъ проходили дни на привал. Однажды, чуть свтъ, мы собрались на прогулку вверхъ по Биберъ-Криху. Я хотлъ ей показать бобровъ, цлое царство которыхъ процвтало въ нсколькихъ верстахъ отъ обоза. Идя осторожно берегомъ, мы вскор добрались до цли. Тутъ мы натолкнулись не то на заливчикъ, не то на озеро, образуемое ркою. Вокругъ возвышались громадныя деревья, а у самыхъ береговъ росла ива, опустившая половину своихъ втвей въ воду. Запруда, сооруженная бобрами немного выше по рк, замедляла теченіе, поддерживая постоянно на одномъ и томъ же уровн воду въ озер, надъ свтлою поверхностью котораго возвышались, на подобіе куполовъ, крупные домики этихъ предпріимчивыхъ зврьковъ.

Человческая нога, вроятно, никогда не была въ этомъ уединенномъ мст, окруженномъ со всхъ сторонъ деревьями. Раздвинувъ осторожно тонкіе прутья вербы, мы смотрли оба на гладкую, какъ зеркало, поверхность воды. Бобры еще не начинали своей работы, водяной городокъ спокойно спалъ и на озер царствовала такая тишина, что я слышалъ дыханіе Лиліянъ, которая выглядывала вмст со мною изъ отверстія въ втвяхъ, приклонивъ свою золотистую головку къ моей. Я обнялъ ее, чтобы поддерживать на покатомъ берегу, и мы терпливо стали ожидать, наслаждаяс тмъ, что видли. Свыкнувшись съ жизнью въ безлюдныхъ мстахъ, я полюбилъ природу, какъ мать.

Было еще очень рано, утренняя заря едва пробивалась сквозь верхушки деревьевъ, роса стекала по листьямъ ивы. На противоположный берегъ сбжались степные птушки, срые, съ чернымъ горлышкомъ, украшенные султанчиками на головкахъ и стали пить воду, высоко поднимая клювы. ‘Ахъ, Ральфъ, какъ здсь хорошо!’ шептала Лиліянъ, и намъ казалось, что мы пришли сюда присоединить нашу радость къ радости природы, наше спокойствіе къ ея тишин, свтъ лучезарнаго счастія нашихъ душъ къ ея свту. Между тмъ, гладкая поверхность воды покрылась кругами, и сперва тихо вынырнулъ одинъ боберъ, обративъ къ намъ свою усатую, мокрую и розовую отъ утренней зари мордочку, потомъ другой, и оба зврька поплыли къ запруд, плавно раздляя лазурную поверхность воды, фыркая и бормоча. Выйдя на запруду и усвшись на заднихъ лапкахъ, они начали прыгать и, на этотъ сигналъ, какъ бы по мановенію волшебнаго жезла, вынырнуло множество головъ разной величины, на озер раздался плескъ. Сперва бобры, казалось, только забавлялись и кричали отъ удовольствія, но первая пара, глядвшая на всю эту сцену съ запруды, вдругъ издала протяжный свистъ, и въ одинъ мигъ одинъ отрядъ бобровъ оказался на запруд, а другой поплылъ къ берегу и исчезъ подъ бахромою ивы. Вода пнилась, а звукъ, походившій на тотъ, когда пилятъ дерево, свидтельствовалъ о томъ, что зврки работаютъ, разгрызая втви и кору.

Долго мы смотрли на эту картину, но, желая перемнить положеніе, Лиліянъ случайно задла за втви. Въ одинъ мигъ все исчезло, и только взбудораженная вода указывала, что на озер недавно кипла жизнь. Вскор вода успокоилась, и насъ опять окружила тишина, прерываемая только стукомъ дятла. Между тмъ, солнце поднялось уже высоко и начало сильно припекать. Лиліянъ еще не чувствовала утомленія, и мы ршили обойти заливчикъ. По дорог мы набрели на маленькій ручей, прорзывавшій лсъ и впадавшій въ заливчикъ съ противоположной стороны. Лиліянъ въ башмачкахъ не могла его перейти, такъ что я, несмотря на ея сопротивленіе, взялъ ее на руки, какъ ребенка, и вошелъ въ воду. Ручей этотъ, однако, оказался ручьемъ искушенія. Чтобы не упасть, Лиліянъ схватилась обими руками за мою шею, скрывая отъ стыда свое личико на моемъ плеч, а я сталъ цловать ее въ високъ, нашептывая. ‘Лиліянъ, дорогая моя!’ Такъ я перенесъ ее черезъ ручей. Когда я вышелъ на противоположный берегъ, я хотлъ продолжать ее нести, но она вырвалась у меня изъ рукъ. Нами овладло какое-то безпокойство, она стала оглядываться, какъ бы чего-то опасаясь, и на лиц ея выступала поперемнно то мертвенная блдность, то яркая краска. Мы продолжали идти. Я взялъ руку и сталъ прижимать ее къ сердцу. По временамъ, мн становилось страшно самого себя. Въ воздух стояла духота, горячее дыханіе какъ бы спускалось съ неба на землю, втра не было, листья точно окаменли, и только дятелъ стучалъ попрежнему, все какъ будто заснуло, обезсилвъ отъ зноя. Мн казалось, что лсъ заколдованъ, но потомъ я думалъ только о томъ, что Лиліянъ при мн и что мы — одни. Между тмъ, она начинала, видимо, утомляться, дыханіе ея становилось громче и порывисте, а на блдномъ лиц выступилъ яркій румянецъ. Я спрашивалъ ее, не устала ли она и не желаетъ ли отдохнуть? ‘О нтъ, нтъ!’ отвтила она быстро, какъ бы защищаясь противъ этой мысли, но, сдлавъ еще нсколько шаговъ, она пошатнулась и шепнула:

— Не могу, устала, не могу!

Тутъ я взялъ ее опять на руки и спустился съ этою дорогою ношею на самый берегъ, гд втви, свсившись до самой земли, образовали какъ бы живой корридоръ. Я уложилъ ее на мягкой трав, сталъ около нея на колни, но когда я взглянулъ на нее, у меня защемило сердце. Лицо ея поблло, какъ полотно, а широко раскрытые глаза глядли на меня съ невыразимымъ страхомъ.

— Лиліянъ, что съ тобою, дорогая моя? говорилъ я.— Это вдь я!

И, сказавъ это, я нагнулся къ ея ногамъ и покрылъ ихъ поцлуями.

— Лиліянъ! продолжалъ я.— Моя дорогая, моя голубка, моя жена!

Когда я произнесъ послднее слово, она задрожала, какъ листъ, съ ногъ до головы, и вдругъ обвила руками мою шею, повторяя:

— Милый! милый! мужъ мой!— Потомъ все исчезло, и мн казалось, что весь шаръ земной несется съ нами куда-то, въ безконечную даль…

Я не знаю, какъ это случилось, но когда я пришелъ въ себя, то сквозь черныя верхушки деревьевъ опять виднлась заря, но уже вечерняя. Дятелъ пересталъ стучать, на дн озера другая заря улыбалась той, которая блестла на неб, жители озера ушли спать, вечеръ стоялъ прекрасный, тихій, пропитанный краснымъ свтомъ, было пора вернуться къ обозу. Когда мы вышли изъ подъ плакучихъ изъ, я взглянулъ на Лиліянъ: на лиц не было замтно ни печали, ни безпокойства, а въ глазахъ, обращенныхъ къ небу, горла покорность… Когда я ей подалъ руку, она спокойно прислонила голову къ моему плечу и, не отрывая взора отъ неба, сказала мн:

— Ральфъ, повтори мн, что я твоя жена, и повторяй мн это часто.

Такъ какъ ни въ степи, ни тамъ, куда мы хали, не было другихъ брачныхъ обрядовъ, кром простого обта, даннаго другъ другу, то я сталъ на колни и, когда она заняла мсто около меня, произнесъ:

— Передъ небомъ, землею и Богомъ, и объявляю теб, Лиліянъ Моррисъ, что признаю тебя своею женою, аминь!

На это она отвчала:

— Теперь я твоя до гроба, твоя жена, Ральфъ!

Съ этой минуты мы были обвнчаны, съ этой минуты она была уже не моя возлюбленная, а моя законная жена. И хорошо намъ стало обоимъ при этой мысли, хорошо мн было, потому что въ сердц моемъ проснулось какое-то новое чувство уваженія къ Лиліянъ, которое облагораживало нашу любовь. Подъ руку, съ высоко поднятою головою и смлымъ взоромъ, мы вернулись къ обозу, гд уже безпокоились о насъ. Нсколько человкъ отправились по всмъ направленіямъ насъ искать, и я съ удивленіемъ узналъ впослдствіи, что одинъ изъ нихъ прошелъ около заливчика, но насъ не замтилъ, а мы не слышали его зова. Чтобы, однако, прекратить всякіе толки, я созвалъ эмигрантовъ и, когда насъ окружили со всхъ сторонъ, взялъ Лиліянъ за руку и сказалъ:

— Джентльмэны! Будьте свидтелями, что я признаю эту женщину, которая стоитъ здсь возл меня, моею женою и засвидтельствуйте это на суд и передъ всякимъ, кто бы васъ объ этомъ ни спросилъ на восток или на запад.

— All right and hurra for you both! отвтили рудокопы, потомъ старикъ Смитъ, согласно обычаю, спросилъ Лиліянъ, соглашается ли она быть моею женою, и, когда она отвтила утвердительно, то мы были обвнчаны и въ глазахъ свта. Въ дальнихъ степяхъ на запад и на всхъ окраинахъ, гд нтъ городовъ, судей и церквей, обрядъ внчанія никогда не совершается иначе, и до сихъ поръ въ цломъ союз, если кто-нибудь, живя съ женщиною подъ одною крышею, назоветъ ее женою, то это заявленіе иметъ силу судебнаго документа. Поэтому никто изъ окружавшихъ не удивился, и тотчасъ же началось торжество и увеселенія. Разложили костры, шотландцы достали кобзы, американцы — свои трещетки, и вечеръ прошелъ среди псней, криковъ: ура и стрльбы изъ ружей. Тетушка Аткинсъ ежеминутно обнимала Лиліянъ, то смясь, то плача, то зажигая свою трубку, которая постоянно потухала. Но боле всего меня тронулъ слдующій обрядъ, общепринятый у кочующаго населенія Соединенныхъ Штатовъ. Когда луна взошла, мужчины прикрпили къ шомполамъ своихъ ружей пучки зажженной лозы, и вся процессія, подъ предводительствомъ старика Смита, начала водить насъ отъ повозки къ повозк, спрашивая Лиліянъ у каждой изъ нихъ:

— Is this your home? (Твой ли это домъ?). Моя возлюбленная отвчала: ‘No’ и мы шли дальше. При повозк тетушки Аткинсъ вс расчувствовались, потому что въ ней Лиліянъ хала до сихъ поръ. Когда она тутъ тихо отвтила: ‘No!’ тетушка Аткинсъ заревла, какъ буйволъ, и, схвативъ Лиліянъ, стала повторять: ‘my little! my sweet!’ громко всхлипывая и заливаясь горькими слезами. И вс эти закаленныя сердца расчувствовались и ни одна пара глазъ не осталась сухою. Когда мы приблизились къ моей повозк, я еле ее узналъ, такъ роскошно она была убрана зеленью и цвтами. Тутъ мужчины высоко подняли зажженные пучки, а Смитъ спросилъ громче и торжественне:

— Is this your home?

— That’s it! That’s it! отвтила Лиліянъ.

При этихъ словахъ вс обнажили головы, и настала такая тишина, что я слышалъ трескъ огня и шумъ прогорвшихъ прутковъ, падавшихъ на землю, а старый сдовласый рудокопъ, протянувъ надъ нами свои мускулистыя руки, сказалъ:

— Да благословитъ васъ Богъ, васъ обоихъ и вашъ домъ, аминь!

Троекратное ура раздалось въ отвтъ на это благословеніе, а потомъ вс разошлись, оставивъ насъ съ возлюбленною однихъ.

Когда послдній человкъ ушелъ, она, прислонивъ голову къ моей груди, прошептала: ‘навки! навки!’ и въ эту минуту въ сердцахъ нашихъ было больше звздъ, чмъ на неб.

VI.

На другой день рано утромъ, когда жена еще спала, я пошелъ нарвать для нея цвтовъ. Срывая ихъ, я поминутно повторялъ себ: и такъ, ты женатъ! Мысль эта наполняла мою душу такою радостью, что я обращалъ взоры къ небу, благодаря Бога, что Онъ мн далъ дожить до той минуты, когда человкъ становится вполн человкомъ. Теперь у меня было нчто свое на свт, и хотя пока еще домашнимъ очагомъ мн служила повозка съ парусиннымъ верхомъ, но я чувствовалъ себя богатымъ и не понималъ, какъ я до сихъ поръ могъ вести бездомную, скитальческую жизнь. Еслибы въ степяхъ было тепле, еслибъ он были безопасне и еслибъ на мн не лежало обязанности довести эмигрантовъ до Калифорніи, то я бросилъ бы мысль о дальнйшемъ путешествіи и поселился бы въ Небраск. Я халъ въ Калифорнію, чтобы добыть золота, а теперь мн эта мысль казалась смшною. Какія я тамъ могу найти сокровища, когда имю ее? спрашивалъ я себя. Къ чему намъ обоимъ богатство? Лучше выбрать себ какое-нибудь ущелье, гд стоитъ вчная весна, срубить избу и жить съ нею, соха и ружье вдь не дадутъ намъ умереть съ голода. Такъ размышлялъ я, ища цвтовъ, а когда я ихъ набралъ вдоволь, то вернулся къ обозу. По дорог я встртилъ тетушку Аткинсъ.

— ‘Пташка’ спитъ? спросила она, вынимая изо-рта трубку, съ которою никогда не разставалась.

— Спитъ, отвтилъ я.

Тутъ тетушка Аткинсъ, прижмуривъ правый глазъ, сказала:

— Ахъ, вы разбойникъ!

Между тмъ, ‘пташка’ ужь не спала. Мы оба видли, какъ она вышла изъ повозки и стала оглядываться на вс стороны. Увидавъ меня, она, вся свжая и розовая, какъ окружавшее насъ утро, въ одинъ мигъ подбжала ко мн, бросилась въ мои объятія и, подставляя мн свой ротикъ, стала повторять:

— Здравствуй, здравствуй! А затмъ, приподнявшись на цыпочки и заглядывая мн въ глаза, спросила съ лукавою улыбкою: — вдь я твоя жена?

Такимъ образомъ, прошло все время на привал. Обязанности мои временно принялъ на себя старикъ Смитъ. Мы еще разъ навстили бобровъ и ручей, черезъ который она теперь дала себя перенести безъ всякаго сопротивленія. Однажды мы отправились въ маленькой лодк изъ простого дерева вверхъ по Блью-Риверъ, гд я ей показалъ вблизи буйволовъ, ударявшихъ рогами въ глинистый берегъ, вслдствіе чего ихъ широкій лобъ покрывался высохшей глиной, точно броней. Только за два дня до дальнйшаго путешествія, эти экскурсіи прекратились, потому, во-первыхъ, что въ окрестностяхъ показались индйцы, а, вовторыхъ, и потому, что Лиліянъ стало нездоровится. Она поблднла, а когда я ее спрашивалъ, что съ нею, она въ отвтъ только улыбалась и говорила: ничего. Я ухаживалъ за нею, даже когда она спала, и оберегалъ ее отъ всякаго втерка, такъ что самъ измучился. Но Лиліянъ приходили на умъ печальныя мысли. Она постоянно говорила, что Богъ, можетъ быть, не позволяетъ такъ сильно любить, какъ мы любили другъ друга и однажды, указавъ на библію, которую она читала ежедневно, печально произнесла:

— Читай, Ральфъ!

Я взглянулъ, и у меня сердце какъ-то болзненно защемило, когда я прочелъ: ‘Кто промняетъ истину на ложь и станетъ покланяться творенію больше, чмъ Творцу?’ Когда я кончилъ, она сказала:

— Но если Богъ и сердится за это, то я знаю, что Онъ добръ и накажетъ меня одну.

Я старался ее успокоить, какъ могъ. Впослдствіи, у насъ не возобновлялись разговоры подобнаго рода, такъ какъ начались приготовленія къ дорог, снаряженіе возовъ, осмотръ лошадей и муловъ и масса другихъ заботъ, которыя поглощали все мое время.

Когда, наконецъ, насталъ день отъзда, мы со слезами на глазахъ простились съ мстностью, въ которой извдали столько счастія. Но, взглянувъ на обозъ, снова растянувшійся по степи, на рядъ возовъ и муловъ, я почувствовалъ нкоторое облегченіе, думая о томъ, что съ каждымъ днемъ приближается конецъ нашего скитанія.

Первые дни прошли не особенно благополучно. За Миссури, вплоть до подножія Скалистыхъ горъ, степь на громадномъ разстояніи медленно поднимается въ гору, вслдствіе чего лошади и мулы легко уставали. Къ тому же, мы не могли приблизиться къ Плат. Хотя половодье и спало, но наступило время большой весенней охоты на буйволовъ, а мстность такъ и кишла индйцами. Ночная служба становилась чрезвычайно утомительною: рдкая ночь проходила безъ тревоги, и на четвертый день у насъ опять произошла стычка съ индйцами, которые хотли похитить нашихъ муловъ. Но непріятне всего было то, что намъ приходилось проводить ночи безъ костровъ, такъ какъ у насъ не было топлива.

Стада буйволовъ меня также сильно безпокоили. Иногда мы на горизонт видли сомкнутые ихъ ряды, несшіеся, какъ вихрь, впередъ и сокрушавшіе все на своемъ пути. Еслибы такое стадо попалось намъ навстрчу, мы погибли бы вс до послдняго человка. Къ довершенію всего, степь покрылась множествомъ хищныхъ зврей, такъ какъ за буйволами, кром индйцевъ, шли страшные срые медвди, кугуары и громадные волки. У ручьевъ, гд мы иногда останавливались на ночь, мы передъ закатомъ солнца зидли цлыя массы этихъ животныхъ, приходившихъ пить посл дневного зноя. Однажды медвдь накинулся на одного изъ нашихъ и наврное смялъ бы его, еслибъ я съ старикомъ Смитомъ не подосплъ на помощь. Смлыя эти животныя подходили ночью къ самому обозу, такъ что мы убили двухъ во ста шагахъ отъ возовъ. Собаки поднимали ночью такой лай, что не было никакой возможности сомкнуть глазъ.

Прежде я любилъ такую жизнь и когда, годъ тому назадъ, находился въ Арканзас, то чувствовалъ себя какъ въ раю. Но теперь, постоянно думая о томъ, что въ повозк моя дорогая жена, вмсто того, чтобы спать, дрожитъ за меня, я посылалъ ко всмъ чертямъ и индйцевъ, и медвдей, и кугуаровъ. Поэтому, у меня точно камень свалился съ груди, когда, посл трехнедльнаго странствованія, я, наконецъ, увидлъ блыя, какъ бы, окрашенныя мломъ воды рки, которую нын называютъ Репюбликанъ-Риверъ, и которая тогда еще не имла англійскаго названія. Широкія полосы черной ивы, тянувшіяся траурной каймой вдоль блыхъ водъ рки, вполн обезпечивали насъ топливомъ, и хотя этотъ родъ ивы страшно трещитъ въ огн, но все-таки, горитъ лучше сырого помета. Я ршилъ отдохнуть здсь опять два дня. Скалы, встрчавшіяся то здсь, то тамъ на берегахъ рки, предвщали близость гористой и неудобопроходимой мстности, лежащей по об стороны Скалистыхъ горъ.

Разница въ температур днемъ и ночью становилась непріятною. Нсколько людей и, между ними, старикъ Смитъ захворали лихорадкою и должны были лечь. Зародыши болзни таились, вроятно, въ нихъ еще со времени пребыванія на опасныхъ берегахъ Миссури, а безсонныя ночи довершили дло. Но близость горъ позволяла надяться на скорое выздоровленіе. Между тмъ, моя жена ухаживала за ними съ большимъ самоотверженіемъ. Но она сама, видимо, истощалась. Когда я просыпался утромъ, первый мой взглядъ падалъ на прекрасное ея личико, и сердце мое билось тревожно при вид блдности, которая его покрывала, и синихъ подковъ, образовавшихся подъ глазами. Случалось, что, когда я смотрлъ на нее, она просыпалась, улыбалась мн и снова засыпала. Въ эти минуты я охотно отдалъ бы свое желзное здоровье, чтобы быть уже въ Калифорніи.

Но до нея было еще очень далеко. По прошествіи назначенныхъ двухъ дней, мы тронулись въ дальнйшій путь и вскор, оставивъ за собою по правую руку рку, направились къ Колорадо. Мстность съ каждымъ шагомъ становилась гористе. Мы находились уже въ ущельи, по об стороны котораго возвышались гранитныя скалы. Топлива было вдоволь: вс щели и трещины въ скалахъ были покрыты горнымъ дубомъ и сосною, мстами слышалось журчанье ручья по каменистой почв, а на высокихъ скалахъ иногда показывался каменный баранъ. Воздухъ былъ холодный, чистый, здоровый. Не прошло и недли, какъ больные выздоровли. Только мулы и лошади, которымъ пришлось вмсто сочной травы, питаться, преимущественно, верескомъ, замтно худли и вздыхали все громче, таща въ гору тяжелые наши возы.

Наконецъ, однажды, въ полдень мы увидали передъ собой вдали какія-то безпорядочныя облака, расплывшіяся, туманныя, синеватыя.

Замтивъ ихъ, весь обозъ огласился радостнымъ крикомъ, люди взобрались на возы, чтобы лучше видть, и всюду слышалось восклицаніе: ‘Rocky Mountains! Rocky Mountains!’ Шляпы летли въ воздухъ, а на лицахъ изобразился восторгъ.

Такъ американцы привтствовали свои Скалистыя горы. Вскор мракъ началъ покрывать всю окрестность, только великаны, обданные послдними лучами заходившаго солнца, походили на громадные костры. Потомъ огненный цвтъ постепенно переходилъ въ темно-фіолетовый, и, наконецъ, все покрылось густою тьмою, въ которой мерцали только звзды.

Мы были, однако, еще на разстояніи 150 англійскихъ миль отъ главнаго горнаго хребта. На другой день, онъ уже исчезъ изъ виду, потомъ снова показывался и опять исчезалъ. Мы подвигались медленно, такъ какъ все новыя препятствія преграждали намъ путь, и хотя мы, по возможности, придерживались русла рки, но часто, когда берега становились слишкомъ крутыми, намъ приходилось объзжать ихъ и проходить сосдними ущельями. Почва была покрыта бурымъ верескомъ и дикимъ горошкомъ, непригоднымъ въ пищу для муловъ.

Мстами мы наталкивались на расщелины, длиною въ нсколько сотъ ярдовъ. Ихъ приходилось также объзжать. Проводники возвращались очень часто, чтобы заявить намъ о какихъ-нибудь новыхъ препятствіяхъ. Скалы то появлялись, то вдругъ прерывалась. Однажды намъ казалось, что мы демъ ущельемъ, какъ вдругъ передъ нами оказалась пропасть, такая глубокая, что нельзя было безъ страха и головокруженія взглянуть внизъ. Громадные дубы, росшіе внизу, казались маленькими горными кустами, а буйволы, пасшіеся тамъ — жучками. Мы все боле углублялись въ край камней, обломковъ, обрывовъ и скалъ, разбросанныхъ въ дикомъ безпорядк. Эхо повторяло по нскольку разъ проклятія возницъ и визгъ муловъ. Наши повозки, которыя въ степи возвышались высоко надъ землею, здсь, среди этихъ каменныхъ великановъ, представлялись крошечными и исчезали въ ущельяхъ, точно поглощаемыя громадною пастью. Маленькіе водопады, или, какъ ихъ называютъ индйцы, ‘смющіяся воды’, преграждали намъ поминутно путь, и мы сами, и мулы постепенно истощались, а между тмъ, когда на небосклон показывалась горная цпь, она намъ казалась очень отдаленною и какъ бы покрытою туманомъ. Къ счастію, любопытство превозмогало утомленіе и поддерживалось постоянно новыми видами. Никто изъ эмигрантовъ, не исключая и тхъ, которые были родомъ изъ Аллегановъ, никогда не видлъ такой дикой мстности, я самъ съ удивленіемъ смотрлъ на эти ущелья, по берегамъ которыхъ необузданная фантазія природы понаставила дворцы, крпости и даже цлые города. По временамъ, и тутъ замчались индйцы.

Видъ блыхъ устрашалъ ихъ и, вмст съ тмъ, возбуждалъ ихъ хищническіе инстинкты. Они казались еще свирпе своихъ братьевъ въ Небраск, они были выше ростомъ, цвтъ кожи былъ у нихъ темне, а широкіе ноздри и блуждающіе взоры придавали имъ видъ хищныхъ зврей, заключенныхъ въ клтку. Движенія ихъ отличались быстротою и неувренностью. Говоря съ нами, они дотрогивались большими пальцами до щекъ, размалеванныхъ въ блыя и голубыя полоски. Въ значительномъ числ они могли быть очень опасны, но, къ счастью, ихъ было мало: самое большое племя, которое намъ пришлось встртить, не превышало числомъ пятнадцати человкъ. Языкъ ихъ былъ для насъ совершенно непонятенъ, и, поэтому, мы никакъ не могли сообразить, почему вс они, указывая поперемнно то на Скалистыя горы, то на насъ, раскрывали и закрывали руки, какъ бы желая передать намъ какое-то число.

Между тмъ, дорога становилась столь трудною, что мы въ теченіи дня съ страшными усиліями могли длать не боле пятнадцати миль. Притомъ, лошади у насъ падали, такъ какъ он мене выносливы, чмъ мулы, и разборчиве въ корм, люди также истощались, потому что намъ приходилось по цлымъ днямъ помогать муламъ тащить возы и поддерживать ихъ въ опасныхъ мстахъ. Постепенно, боле слабые начали проявлять неудовольствіе, нкоторые жаловались на ломоту въ костяхъ, а одинъ, съ которымъ отъ натуги сдлалось кровохарканіе, умеръ черезъ три дня, проклиная минуту, когда ему вздумалось ухать изъ Нью-Йорка. На нашемъ пути уже не встрчались такія высокія скалы, какъ на восточной границ Колорадо, но вся мстность была усяна громадными камнями. Камни эти придавали мстности видъ разрушеннаго кладбища. Съ величайшими усиліями мы выбрались изъ этой мстности по прошествіи трехъ недль.

VII.

У подножія Скалистыхъ горъ мы сдлали, наконецъ, привалъ.

Мною овладвалъ страхъ, когда я вблизи смотрлъ на этотъ міръ гранитовъ, покрытыхъ съ боковъ мглою, а на верху исчезающихъ въ вчномъ снгу и облакахъ. Ихъ молчаливая торжественность подавляла меня, и я молилъ Бога, чтобы онъ далъ мн провести черезъ эти огромныя стны мой обозъ, моихъ людей и мою добрую жену. Затмъ, я уже смле углубился въ эти каменные корридоры, которые, казалось, отрзывали насъ отъ остального міра. Надъ нами разстилалось небо, вверху кружились орлы, а вокругъ виднъ былъ только гранитъ да гранитъ: какой-то лабиринтъ проходовъ, этажей, сводовъ, расщелинъ, пропастей, башенъ, молчаливыхъ зданій и какъ бы заснувшихъ громадныхъ залъ. Царствовала такая тишина, и душа была такъ подавлена окружавшими насъ камнями, что мы сами не понимали, почему, вмсто того, чтобы говорить громко, мы только шептались. Намъ казалось, что дорога постепенно обрывается, что какіе-то голоса говорятъ намъ: не ходите дальше, тамъ прохода нтъ, что мы насильно раскрываемъ тайну, на которую сама природа наложила свою печать. Ночью, когда окружавшія насъ горы чернли, а луна покрывала ихъ верхушки траурною серебряною каймою, изъ ‘смющихся водъ’ показывались какія-то тни, при вид которыхъ даже самые смлые изъ насъ дрожали. Мы проводили цлые часы у костровъ, поглядывая съ суеврнымъ страхомъ въ глубину ущелій, какъ бы въ ожиданіи, что вотъ-вотъ оттуда появится что-то страшное.

Однажды, мы нашли въ углубленіи скалы человческій скелетъ и хотя по остаткамъ волосъ и но оружію убдились, что это былъ индецъ, но, тмъ не мене, какое-то зловщее чувство сдавило намъ грудь, потому что эта голова съ обнаженными зубами, казалось, говорила: кто здсь заблудится, тотъ погибъ безвозвратно. Въ тотъ же день одинъ изъ проводниковъ убился до смерти, упавъ вмст съ лошадью съ высокой скалы. Всмъ обозомъ овладла тоска, прежде слышались смхъ и громкіе разговоры, теперь даже возницы перестали ругаться, и обозъ подвигался въ глубокомъ молчаніи, прерываемомъ только скрипомъ колесъ. Мулы также какъ бы отяжелли, и когда одна пара останавливалась, точно вкопаная, вс возы, хавшіе за ней, также должны были остановиться. Но особенно меня тяготило то, что въ эти тяжелыя минуты, когда моя жена всего больше нуждалась въ моей помощи, я не могъ быть при ней. Я постоянно долженъ былъ подавать другимъ примръ бодрости и мужества. Вс, правда, переносили съ твердостью невзгоду, но постепенно силы истощались. Только я, съ моимъ желзнымъ здоровьемъ, какъ бы шутя, переносилъ труды и лишенія. Случалось, что мн приходилось спать не боле двухъ часовъ въ сутки, я тащилъ возы вмст съ другими, устанавливалъ караулы, объзжалъ обозъ, словомъ, исполнялъ службу вдвое боле тяжелую, чмъ остальные, но счастіе придавало мн силы. И, дйствительно, когда я изнуренный отправлялся на отдыхъ, я находилъ въ моей повозк все, что у меня было дорогого на свт: преданное мн до гроба сердце и дорогую руку, которая отирала мн потъ съ лица. Хотя Лиліянъ и нездоровилось, но она никогда не ложилась спать, не дождавшись меня. Я ей выговаривалъ за это, но она мн закрывала ротъ поцлуями и просьбою не сердиться на нее. Когда, бывало, я ее уложу спать, она засыпала, держа меня за руку. Всегда кроткая, нжная и любящая, она довела меня до того, что я просто обоготворялъ ее и цловалъ край ея платья, какъ какую-нибудь святыню. Удивительно ли, что когда другіе изнемогали, меня не покидала бодрость и я чувствовалъ, что пока Лиліянъ при мн, силы меня не оставятъ.

Посл трехнедльнаго странствованія мы, наконецъ, добрались до глубокаго ущелья, образуемаго Блою ркою. У входа въ него индйцы устроили засаду, которая вызвала среди насъ замшательство, но когда ихъ стрлы стали долетать до воза моей жены, я ударилъ на нихъ съ такою силою, что они бросились въ разсыпную. Мы почти ихъ всхъ перебили. Единственный плнникъ, который достался намъ живьемъ, молодой шестнадцатилтній парень, когда пришелъ въ себя, сталъ показывать поперемнно на насъ и на западъ, повторяя тотъ же жестъ, который длали индйцы, встрчавшіеся намъ раньше. Онъ точно хотлъ намъ сказать, что вблизи есть блые люди, но эта догадка была бы слишкомъ неправдоподобна. Между тмъ, она подтвердилась, и легко себ представить общій восторгъ, когда на другой день, спускаясь съ высокаго плоскогорія, мы увидли на дн широкой долины нетолько повозки, но и дома, выстроенные изъ толстыхъ и совершенно еще свжихъ бревенъ. Домики эти образовывали кругъ, по середин котораго возвышалось зданіе, на подобіе большого сарая безъ оконъ, на дн долины протекалъ ручей, а на берегахъ его паслись стада муловъ, подъ надзоромъ конныхъ людей. Присутствіе блыхъ въ этой мстности меня сперва удивило, но потомъ наполнило мою душу тревогою, при мысли, что это могутъ быть ‘отлавы’ (outlaw), т. е. сбродъ, скрывающійся въ горахъ посл совершенныхъ ими преступленій. Я зналъ по опыту, что люди этого рода проникаютъ иногда въ очень отдаленныя и пустынныя страны, гд они селятся отрядами, отлично организованными въ военномъ отношеніи. Нердко они являются основателями новыхъ обществъ, которыя живутъ сперва разбойническими набгами, а потомъ постепенно превращаются въ новые Штаты. Я неоднократно встрчался съ ‘отлавами’ на верхнемъ теченіи Миссиссипи, когда сплавлялъ лсъ въ Новый Орлеанъ, и имлъ съ ними часто кровавыя стычки. Ихъ свирпость и храбрость были мн хорошо извстны.

Я не испугался бы ихъ, еслибы между нами не было Лиліянъ. Но при мисли объ опасности, которая ей угрожала, въ случа проиграннаго сраженія и моей смерти, волосы у меня становились дыбомъ и въ первый разъ въ жизни я дрожалъ, какъ трусъ. Я былъ убжденъ, что если это, дйствительно, ‘отлавы’, то намъ не избжать битвы, а сражаться съ ними было гораздо опасне, чмъ съ индйцами.

Поэтому, не теряя ни минуты, и предупредилъ всхъ объ угрожающей намъ опасности и выстроилъ моихъ людей въ боевомъ порядк. Я твердо ршился либо самъ погибнуть, либо уничтожить разбойничье гнздо, и съ этою цлью ршился самъ ударить на нихъ. Между тмъ, въ долин насъ замтили, и двое наздниковъ выхало къ намъ на встрчу во весь опоръ. Тутъ я вздохнулъ свободне, потому что ‘отлавы’ не выслали бы къ намъ посольства. Оказалось, что это были охотники какой-то американской компаніи, торговавшей мхами, и что они расположились здсь на лто. Слдовательно, вмсто сраженія, насъ ожидало радушное гостепріимство со стороны этихъ грубыхъ, но добрыхъ людей. Они встртили насъ съ распростертыми объятіями, мы же, съ своей стороны, благодарили Бога, что Онъ внялъ нашимъ мольбамъ, даровалъ намъ, наконецъ, отдыхъ. Прошло вдь уже 1 ¹/₂ мсяца съ тхъ поръ, какъ мы разстались съ берегами Вигъ-Блью-Риверъ, силы наши истощились, мулы еле дышали, здсь же мы могли отдохнуть съ недлю въ полной безопасности, пользуясь хорошею пищею и кормомъ для муловъ и лошадей.

Это было для насъ просто спасеніемъ. Мистеръ Торстонъ, начальникъ охотниковъ, человкъ съ образованіемъ и добрый, узнавъ, что я не простой искатель приключеній, сразу подружился со мною и предложилъ свой домикъ мн и Лиліянъ, здоровье которой сильно пострадало.

Я продержалъ ее два дня въ постели. Она была до такой степени утомлена, что первые сутки почти не открывала глазъ, я же, съ своей стороны, караулилъ, чтобы ничто ей не мшало, сидя около ея постели и глядя на нее цлыми часами. По прошествіи двухъ дней, она настолько окрпла, что могла уже выходить, но я еще не позволилъ ей дотронуться до работы. Вообще, люди наши въ первые дни спали, гд кто свалился, и только, вполн отдохнувъ, мы принялись за починку возовъ, одежды и за стирку блья. Охотники помогали намъ, чмъ могли. Это были, по большей части, выходцы изъ Канады, нанявшіеся у торговой компаніи. Зимою они охотились на бобровъ, скунксовъ и куницъ, а лтомъ располагались такъ называемыми ‘summer-camp»ами, въ которыхъ устроивали склады мховъ. Видъ ихъ громадныхъ фигуръ, въ мховыхъ шапкахъ и съ длинными винтовками, напомнилъ моей жен повсти Купера, которыя она читала въ Бостон, и она съ большимъ любопытствомъ присматривалась къ нимъ. Дисциплина у нихъ господствовала такая, какъ въ какомъ-нибудь рыцарскомъ орден, и Торстонъ, главный агентъ компаніи, былъ облеченъ военною властью въ полномъ смысл этого слова. Мы славно провели съ ними время, постепенно набираясь новыхъ силъ. Кром Торстона, съ которымъ я искренно подружился, я тутъ познакомился съ славившимся во всей сверной Америк Миномъ, который не принадлежалъ къ числу охотниковъ компаніи, но, вмст съ двумя другими очень извстными ловцами бобровъ, Линкольномъ и Кидомъ Карстономъ, скитался но степямъ. Странные эти люди вели войну съ цлыми индйскими племенами, и ихъ искуство, равно какъ и необыкновенная храбрость всегда обезпечивали за ними побду. Имя Мина, о которомъ исписано не мало бумаги, было такъ страшно для индйцевъ, что его слово значило для нихъ больше, чмъ договоры съ правительствомъ Соединенныхъ Штатовъ. Поэтому, послднее часто пользовалось имъ для переговоровъ, а въ конц-концовъ, назначило его губернаторомъ Орегона. Когда я съ нимъ познакомился, ему было уже лтъ пятьдесятъ, но волосы у него были еще черные, какъ смоль, а взглядъ выражалъ доброту и, вмст съ тмъ, неустрашимую храбрость. Онъ очень полюбилъ Лиліянъ и когда мы собрались въ путь, подарилъ ей пару чрезвычайно изящныхъ башмачковъ, имъ самимъ сдланныхъ изъ оленьей шкуры. Подарокъ этотъ пришелся какъ нельзя боле кстати, такъ какъ у Лиліянъ уже не было ни одной пары цльныхъ башмаковъ.

Наконецъ, мы ухали, получивъ точныя инструкціи, какихъ ущельевъ держаться, и снабженные запасомъ солонины. Но мало того. Добрый Торстонъ взялъ у насъ самыхъ, истощенныхъ муловъ и далъ намъ, взамнъ, своихъ, успвшихъ уже вполн оправиться. Минъ же, съ своей стороны, разсказалъ намъ чудеса о Калифорніи, о ея богатств, мягкомъ климат, дубовыхъ лсахъ и горныхъ ущельяхъ, такъ что мы пріободрились. Узжая, мы долго махали шляпами на прощаніе. День этотъ навки останется памятнымъ для меня, потому что вскор посл нашего отъзда, солнышко моей жизни, обнявъ меня обими руками и вся красная отъ волненія и стыда, стала нашептывать мн на ухо какія-то слова, отъ которыхъ я упалъ къ ея ногамъ и въ страшномъ волненіи сталъ цловать колни этой уже не просто жены моей, но и будущей матери моего ребенка.

VIII.

Черезъ дв недли, мы въхали въ предлы Утаки. Путешествіе наше, хотя, попрежнему, не лишено было трудностей, но совершалось нами гораздо бодре. Намъ пришлось миновать западный склонъ Скалистыхъ горъ, который образуетъ цлый лсъ развтвленій, подъ общимъ названіемъ Вазатъ-Моунтенсъ. Дв большія рки: Гринъ-и Грандъ-Риверъ и масса ихъ притоковъ, прорзываютъ горы во всхъ направленіяхъ и образуютъ довольно доступные проходы. Этими проходами мы благополучно добрались до озера Утахъ и начинающихъ тамъ солончаковъ. Мы очутились въ однообразной и угрюмой мстности: большія степныя долины, окруженныя амфитеатрами какъ бы срзанныхъ скалъ, слдуютъ одна за другою, страшно надодая своимъ однообразіемъ. Эти пустынныя мстности имютъ видъ суровый и мертвый, такъ что невольно вспоминаются библейскія пустыни.

Деревьевъ нтъ, на огромныхъ пространствахъ голая земля потетъ солью и поташемъ или покрыта срыми растеніями съ грубыми цилиндрическими листьями, которые даютъ сокъ липкій и соленый, хать по этой мстности и скучно, и тоскливо. Силы наши стали снова истощаться: въ степяхъ насъ окружало однообразіе жизни, здсь же однообразіе смерти.

Какое-то равнодушіе постепенно овладло людьми. Мы дохали до Небраски, но картина не перемнилась. Солнце такъ жгло, что, казалось, голова не выдержитъ, лучи, отражаясь отъ поверхности земли, покрытой солью, кололи глаза, въ воздух стояла какая-то пыль, которая разъдала вки. Мулы то и дло хватались зубами за землю, и часто падали на мст, сраженные солнцемъ, точно молніею. Вс мы жили только надеждою, что еще недля-другая, и на гаризонт покажется Сьерра-Невада, а за ней обтованная земля, Калифорнія. Между тмъ, недли проходили за недлями, и путешествіе становилось все трудне. Въ теченіе нсколькихъ дней намъ пришлось бросить два воза, такъ какъ не хватало муловъ. Это была страна печали и бдствій. Въ Невад мстность оказалась еще боле пустынною, а наше положеніе ухудшилось еще тмъ, что между нами стали свирпствовать болзни.

Однажды утромъ, мн пришли сказать, что старикъ Смитъ захворалъ. Я пошелъ къ нему и къ ужасу своему убдился, что у него тифъ. Лиліянъ, которую Смитъ любилъ, какъ собственную дочь и которую онъ благословилъ въ день свадьбы, во что бы то ни стало хотла за нимъ ухаживать. Я, съ своей стороны, хотя и страшно за нее опасался, не могъ противиться ея желанію, тмъ боле, что она и слушать не хотла моихъ возраженій. Она оставалась у больного днемъ и ночью въ обществ тетушки Аткинсъ и тетушки Гросвеноръ. На другой день, однако, старикъ потерялъ сознаніе, а черезъ недлю его не стало. Я похоронилъ его, проливая жгучія слезы надъ прахомъ человка, который былъ нетолько моею правою рукою, но и истиннымъ отцомъ для насъ обоихъ. Мы думали, что посл этой тяжкой жертвы Богъ сжалится надъ нами, но это было только начало испытаній. На слдующій день заболлъ другой рудокопъ, а потомъ почти ежедневно кому-нибудь приходилось слечь на возъ и оставлять его уже на нашихъ рукахъ, чтобы успокоиться въ могил. Такъ мы двигались по пустын, а за нами шла зараза и вырывала у насъ все новыя жертвы. Очередь дошла до тетушки Аткинсъ, но, благодаря уходу Лиліянъ, она оправилась. Я весь дрожалъ при мысли, что жена моя можетъ заразиться, и не разъ, когда Лиліянъ была у больныхъ, а я находился далеко впереди, исполняя свою тяжелую службу, я въ темнот сжималъ себ голову руками, бросался на землю и вылъ, какъ покорная собака, моля Бога о милосердіи и не смя произнести слова: ‘Да будетъ воля Твоя!’ Иногда ночью даже, когда мы были другъ возл друга, я внезапно просыпался, потому что мн казалось, что страшная зараза заглядываетъ къ намъ въ повозку, ища Лиліянъ. А вс минуты, которыя я проводилъ вдали отъ нея, превратились для меня въ одно сплошное страданіе, подъ которымъ я гнулся, какъ дерево во время вихря. Но Лиліянъ выдерживала вс лишенія и заботы. Самыхъ сильныхъ изъ насъ сражала болзнь, а она все ходила отъ повозки къ повозк, и хотя, правда, похудла, но имла видъ здоровый, несмотря на приближеніе часа, когда ей суждено было сдлаться матерью. Я даже не ршался спрашивать о ея здоровья и только обнималъ ее и долго прижималъ къ груди, потому что, когда я хотлъ говорить, то горло у меня сжималось, такъ что я не могъ произнести ни слова.

Мы приближались къ западной части Невады, гд солончаки кончаются и снова разстилается ровная и зеленая степь. Прошло два дня, никто не заболлъ и я сталъ надяться, что бда миновала.

Девять человкъ умерло, шестеро еще лежатъ больными, подъ вліяніемъ страха, дисциплина ослабла, вс почти лошади околли, а мулы походили на живые скелеты. Изъ пятидесяти повозокъ, на которыхъ мы выхали, только тридцать дв тащились по пустын. Никто не хотлъ идти на охоту, чтобы не заболть вдали отъ обоза. Запасы кончились. Но когда мы добрались до степи, то дла наши пошли значительно лучше: дичи было больше, да и травы много.

Мы встртили опять индйцевъ, которые, вопреки своимъ обычаямъ, напали на насъ среди благо дня, и такъ какъ у нихъ было нсколько ружей, то четверо изъ нашихъ были убиты. Во время схватки я получилъ топоромъ ударъ по голов и потерялъ столько крови, что къ вечеру лишился чувствъ. Но я былъ счастливъ этому случаю, такъ какъ теперь Лиліянъ ухаживала за мною, а не за другими больными, отъ которыхъ она могла заразиться. Три дня я пролежалъ и это были хорошіе дни. Но черезъ три дня я слъ уже на лошадь, хотя и сильно ослаблъ.

Между тмъ, зной становился опять невыносимымъ, и въ воздух стояла мгла, точно днемъ отъ отдаленнаго пожара. Неба совсмъ не было видно, а лучи солнца имли какой-то болзненный, красноватый видъ. Мулы безпокоились и храпли, скаля зубы, мы также вдыхали съ трудомъ огненный воздухъ. Я думалъ, что вс эти явленія вызываются удушливымъ втромъ съ пустыни Гила, о которомъ мн разсказывали на восток, но вокругъ царствовала полная тишина. По закат солнца, небо становилось кровавымъ, а ночью стояла страшная духота. Больные стонали, умоляя дать имъ воды, собаки выли, а я ночью разъзжалъ вокругъ обоза на разстояніи нсколькихъ миль, желая убдиться, не горитъ ли гд-нибудь степь, но нигд зарева не было видно. Я, наконецъ, успокоился на мысли, что, дйствительно, пожаръ былъ, но что онъ уже потухъ. Притомъ, я разсчиталъ, что до Сіерры-Невады не могло быть боле трехъ сотъ миль или двадцатидневнаго перехода, поэтому я ршилъ идти впередъ, хотя бы съ истощеніемъ послднихъ силъ.

Мы теперь хали ночью, потому что днемъ зной былъ нестерпимый. Въ одну изъ такихъ ночей, окончательно обезсиленный утомленіемъ и раною, которая далеко еще не зажила, я остался въ повозк при Лиліянъ, какъ вдругъ услышалъ странный свистъ и скрипъ колесъ, и одновременно вдоль всего обоза раздались крики: ‘stop! stop!’ Я соскочилъ тотчасъ же съ воза и, при свт луны, увидлъ нсколькихъ нагнувшихся людей, внимательно разглядывавшихъ почву. Тотчасъ же меня кто-то окликнулъ: ‘Эй, капитанъ, мы демъ по угольямъ!’ Я наклонился, дотронулся до земли и убдился, что мы, дйствительно, находились на обгорвшей степи.

Я остановилъ обозъ, и мы тутъ же переночевали. На другой день, когда солнце взошло, степь представляла странный видъ. Насколько хваталъ глазъ, везд разстилалась черная поверхность земли, нетолько трава и вс кусты выгорли, но почва сдлалась точно стеклянная, отражая ноги муловъ и колеса нашихъ возовъ. Нельзя было узнать, какое пространство захватилъ пожаръ, потому что все было покрыто мглою, тмъ не мене, я тотчасъ же веллъ повернуть за сверъ, чтобы добраться до края сгорвшей полосы и избжать опаснаго путешествія по пожарищу. Пламя, очевидно, шло съ втромъ на сверъ, и я надялся добраться до конца погорлаго мста. Люди мн повиновались, но съ видимымъ неудовольствіемъ, потому что приказаніе мое было равносильно отсрочк путешествія но неопредленное время.

Внезапно мгла разсялась и передъ нашимъ удивленнымъ взоромъ предстала зеленвшая и улыбавшаяся Сіерра-Невада, покрытая на верху сверкавшимъ снгомъ и столь близкая, что невооруженнымъ глазамъ можно было отличить расщелины въ горахъ, зеленые луга и лса. Намъ казалось, что мы слышимъ свжее дыханіе ея, наполненное живительнымъ запахомъ ели. При этомъ вид, люди, окончательно изнуренные лишеніями, начали просто сходить съ ума отъ радости: одни, громко рыдая, кидались на землю, другіе протягивали руки къ небу или разражались хохотомъ, третьи блднли и не могли произнести ни слова. Мы съ Лиліянъ также плакали отъ радости, но, въ тоже время, удивлялись, потому что я зналъ, что до Калифорніи, но меньшей мр, еще сто пятьдесятъ миль. А, между тмъ, горы продолжали намъ улыбаться: он приближались, наклонялись къ намъ и манили насъ къ себ. Время, назначенное для отдыха, еще не прошло, но, тмъ не мене, никто не хотлъ оставаться дольше на мст, даже больные, и т протягивали свои желтыя и исхудалыя руки и просили, чтобы скоре запрягали муловъ. Бодро мы тронулись въ путь, и къ скрежету колесъ по обуглившейся почв присоединились хлопаніе бичей, псни и радостные крики. О томъ, чтобы объхать пожарище, не было и помину.

Въ полночь мулы начали визжать и артачиться, а черезъ часъ обозъ остановился. Люди пробовали поднять муловъ, но вс усилія были напрасны. Во всю ночь никто не смыкалъ глазъ. При первыхъ лучахъ солнца мы жадно стали глядть вдаль… но все исчезло! Черная траурная пустыня разстилалась передъ нами, однообразная, мертвая, отдлявшаяся рзкою линіею отъ горизонта: отъ вчерашнихъ горъ не осталось и слда.

Вс какъ бы остолбнли, слово: марево — все объяснило. Что было длать? Идти дальше? А если пожарище тянется еще на протяженіи нсколькихъ сотъ миль? Вернуться? Но, можетъ быть, тамъ впереди ужь близокъ конецъ нашимъ страданіямъ? Къ тому же, въ состояніи ли будутъ мулы совершить обратный путь? Я не смлъ и взглянуть въ глубину той пропасти, которая открывалась передъ нами. Но, тмъ не мене, осторожность повелвала хать обратно. Съ этимъ намреніемъ я повернулъ лошадь и далъ соотвтствующій приказъ.

Но никто не хотлъ меня слушать. Обозъ тронулся впередъ.

На мои увщанія люди отвчали:

— Тамъ горы — туда мы и пойдемъ!

Я не противорчилъ, потому что зналъ, что не было человческой силы, которая могла бы ихъ удержать. Я, можетъ быть, одинъ вернулся бы съ Лиліянъ, но моей повозки уже не было, а Лиліянъ хала съ тетушкой Аткинсъ.

Настала снова ночь, а вмст съ нею и вынужденный отдыхъ. Надъ обуглившеюся степью взошла красная луна и освтила черное пожарище. На другой день только половина возовъ могла тронуться въ путь, потому что большая часть муловъ околла. Жара была страшная. Солнечные лучи, поглощаемые угольями, наполняли воздухъ огнемъ. Одинъ изъ больныхъ умеръ въ страшныхъ судорогахъ, но никто не занялся его погребеніемъ. Мы положили его на голую землю и похали дальше. Мулы уже тридцать часовъ не получали травы и питались соломою, которую мы брали изъ возовъ, но и ея не хватило. Они то и дло околвали, а на третій день остался въ живыхъ только одинъ, который я насильно вырвалъ у людей для Лиліянъ. Возы и снаряды, которые намъ нужны были, чтобы заработать хлбъ въ Калифорніи, остались въ этой навки проклятой черной степи. Вс, за исключеніемъ Лиліянъ, шли уже пшкомъ. Часть жизненныхъ припасовъ осталась на возахъ, а то, что мы могли захватить съ собою, вскор истощилось. Между тмъ, вокругъ насъ не было ни одного живого существа. Я одинъ только еще имлъ сухари и солонину, но я приберегалъ ихъ для Лиліянъ и готовъ былъ убить всякаго, который захотлъ бы отнять у меня эти припасы. Я самъ ничего не лъ. А черная пустыня тянулась предъ нами безъ конца.

Какъ бы для увеличенія нашихъ мукъ, въ полдень марево потшалось надъ нами, показывая намъ горы, лса, озера. Но ночи были еще ужасне. Вс солнечные лучи, которые поглощались днемъ угольями, возвращались ими ночью, жгли наши ноги и душили насъ. Въ такую-то ночь одинъ изъ нашихъ людей сошелъ съума и, свъ на землю, сталъ истерически хохотать, и смхъ этотъ долго преслдовалъ насъ въ темнот. Мулъ, на которомъ хала Лиліянъ, тоже околлъ. Его разорвали на куски въ одинъ мигъ, но для двухсотъ людей его не хватило. Прошелъ четвертый и пятый день. У всхъ отъ голода лица приняли выраженіе, какъ у хищныхъ птицъ, и въ глазахъ сверкала взаимная ненависть. Люди знали, что у меня еще есть мясо, но имъ въ то тоже время извстно, что потребовать его у меня значило идти на врную смерть. Я давалъ Лиліянъ сть только по ночамъ, чтобы не раздражать другихъ. Она молила меня, чтобы и я самъ лъ, но я отвтилъ ей, что застрлюсь, если она еще разъ заговоритъ объ этомъ, она ла и плакала. Но ей удавалось, несмотря на зоркій мой взглядъ, скрывать крохи и она отдавала ихъ тетушк Аткинсъ и тетушк Гросвеноръ. А между тмъ, голодъ терзалъ желзную рукою и мои внутренности. Рана на голов страшна горла. Пятый день уже у меня не было ничего во рту, кром воды изъ лужи, встртившейся на нашемъ пути. Мысль, что у меня есть хлбъ и мясо, составляла для меня пытку. Къ тому же, я опасался, что, будучи раненъ, лишусь сознанія и съмъ ихъ.

— Господи! взывалъ я въ душ.— Ты не унизишь меня до того, чтобы я дотронулся до пищи, которая можетъ поддержать ея существованіе!

Но милосердія тогда не было надъ мною. Въ шестой день утромъ я замтилъ на лиц Лиліянъ яркія пятна, руки у нея горли, она дышала съ трудомъ. Вдругъ, взглянувъ на меня, она произнесла, точно опасаясь потерять сознаніе:

— Ральфъ! Оставь меня здсь, спасайся самъ: для меня ужь нтъ спасенія!

Я стиснулъ зубы, потому что мн хотлось выть и богохульствовать. Ничего не отвтивъ, я взялъ ее на руки. Огненныя зигзаги запрыгали у меня передъ глазами и сложились въ слова: ‘Who worshipped and served the creature more than the creator! Но я ужъ походилъ на лукъ, слишкомъ сильно натянутый, и, глядя на немилосердое небо, у меня вырвалось изъ мятежной души:

— Я!

И несъ я это дорогое бремя, эту мученицу, не зная, откуда у меня явлились силы. Я не чувствовалъ ни голода, ни зноя, ни усталости, я ничего не видлъ, ни людей, ни обгорлой степи, я видлъ только ее. Ночью ей стало хуже. Она теряла сознаніе. По временамъ она тихо стонала:

— Ральфъ, воды!

А у меня — о проклятіе!— были только сухари и солонина. Въ минуту страшнаго отчаянія я разрзалъ себ ножемъ руку, чтобы собственною кровью утолить мучившую ее жажду, но она вдругъ пришла въ себя и, громко крикнувъ, впала въ глубокій обморокъ, такъ что, казалось, она уже не вернется къ жизни. Потомъ, придя въ себя, она хотла что-то сказать, но могла только пробормотать:

— Не сердись, Ральфъ! Я вдь твоя жена.

Я продолжалъ ее нести, молча, потому что поглуплъ отъ боли. Насталъ седьмой день. Наконецъ, Ciерра-Невада показалась въ дали, но въ тоже время передъ заходомъ солнца и мое солнышко стало гаснуть. Когда настали послднія минуты, я положилъ ее на землю и всталъ около нея на колни. Глаза ея были широко раскрыты, блестли и упорно уставились на меня. На секунду въ нихъ промелькнуло сознаніе. Она еще прошептала:

— Милый! Мужъ мой!

Затмъ по всему тлу ея пробжала дрожь, на лиц изобразился страхъ, и она скончалась.

Я сорвалъ повязку съ головы, лишился сознанія и не знаю уже, что было потомъ. Какъ во сн, я помню людей, которые меня окружили и отняли у меня оружіе, потомъ вырыли какъ будто могилу, и, наконецъ, мною овладло бшенство, насталъ мракъ и я видлъ только огненныя слова. Who worshipped and served the creature more than the creator?!

——

Я очнулся мсяцъ спустя уже въ Калифорніи, у поселенца Мошинскаго. Оправившись нсколько, я похалъ въ Неваду. Степь опять поросла буйною травою, такъ что я не могъ отыскать ея могилы и до сихъ поръ не знаю, гд покоится ея прахъ. Ежегодно я зжу въ Неваду и ежегодно ищу напрасно. Теперь уже многіе годы прошли со времени тхъ роковыхъ дней. Но мн живется скверно. Ходишь между людьми и смешься по временамъ, а одинокое сердце плачетъ, любитъ, тоскуетъ, и помнитъ…

‘Отечественныя Записки’, No 3, 1882

ВЪ СТЕПЯХЪ.

РАЗСКАЗЪГЕНРИХА СЕНКЕВИЧА.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

VIII.

Читайте также:

РАЗСКАЗЪ
ГЕНРИХА СЕНКЕВИЧА.